Степень доверия к учёным
В 1947 году Указом Президиума Верховного Совета в СССР была отменена смертная казнь. Но разработка оружия, несущего смерть живому и полное уничтожение неживому, продолжалось неослабевающими темпами. Мало этого, кремлёвское руководство решило, что пора об успехах советской ядерной физики сообщить всему человечеству.
И 6 ноября 1947 года министр иностранных дел Союза ССР Вячеслав Михайлович Молотов, делая доклад на торжественном заседании в честь 30-летия Октябрьской революции, неожиданно заявил, что для Советского Союза секрета атомной бомбы «давно уже не существует».
Мировая общественность восприняла это сообщение как очередной блеф большевиков, стремящихся запугать «империалистические» державы.
Советские физики восприняли слова Молотова с большим недоумением. Но им объяснили, что министр иностранных дел поступил именно так для того, чтобы дать понять загнивающему Западу, что и Советский Союз тоже не лыком шит.
Объяснение звучало не очень убедительно, поскольку все, кому было известно истинное положение вещей, прекрасно понимали, что мало знать секрет атомного оружия. Надо ещё уметь его изготовить! А как раз в этом деле у советских «бомбоделов» прогресса не было. Они завязли в разного рода драматичных «неувязках».
Пока учёные искали причины сбоев и пути их устранения, приставленные к физикам «уполномоченные» тоже не дремали. В ту пору все неудачи страны Советов приписывать проискам её бесчисленных врагов. Поэтому, не мудрствуя лукаво, «уполномоченные» чекисты тотчас принялись искать «диверсантов» и «вредителей».
Вот письмо, написанное 14 апреля 1948 года и направленное в министерство госбезопасности. Автор послания — А.Н. Бабкин, уже знакомый нам уполномоченный Совмина при Институте физических проблем АН СССР. Будучи послан изучить личные дела сотрудников Института химической физики (того самого, где директором был академик Семёнов), чекистский генерал сразу же обнаружил компромат, о котором и сообщал по начальству:
«Согласно полученным указаниям нами была произведена проверка… личных дел сотрудников, привлечённых к выполнению специальных работ по тематике Первого главного управления.
При проверке выявилась засорённость и концентрация большого количества лиц, скомпрометированных в политическом отношении.
Ниже приводится список таких лиц..
…11. Зельдович Яков Борисович — 1914 г. рождения, начальник теоретического отдела. Родители его матери и сестра матери живут в Париже. Сестра отца, Фрумкина В.Н., в 1906 г. арестована В настоящее время Зельдович категорически отказался работать в институте и добился зачисления в штат лаборатории Ю. Харитона..
Кроме перечисленных лиц.<…> в институте работает заведующим лаборатории Лейпунский Овсей Ильич, имеющий в Америке родных — отца Брат Лейпунского был арестован органами в НКВД, <…> — быв. активный троцкист, осуждённый в 1936 году и прибывший из заключения в 1943 году.
Сообщая Вам об этом, прошу поручить ещё раз проверить эти материалы и решить, не была ли допущена ошибка в части разрешения привлечения к специальным работам указанных лиц».
Что можно сказать об этом эмгебешном «сигнале»? Прежде всего, то, что те, кого «уполномочили» следить за кадровой чистотой советского Атомного проекта, свой хлеб даром не ели. Изо дня в день они проверяли, проверяли и перепроверяли вновь! Всех и каждого.
Овсей Лейпунский, упомянутый в письме генерала Бабкина, был родным братом академика Александра Лейпунского, который, как мы помним, был зачислен в штат МВД. Но даже родство с человеком, лично известным Берии, не спасало от подозрений.
Да что Лейпунский! Даже к Курчатову не было полного доверия!
Создавая Бюро № 2 во главе с кадровым чекистом Павлом Судоплатовым, Лаврентий Павлович думал не только о том, чтобы наладить бесперебойное снабжение советских ядерщиков заокеанскими атомными секретами. Берия смотрел далеко вперёд и коллектив Бюро превратил в команду дублёров. То есть тех, кто был способен заменить Курчатова со товарищи в случае, если у них что-то вдруг не получится. Ведь даже «номер» лубянского бюро совпадал с номером курчатовской лаборатории!
Одним из кандидатов на пост «теневого» начальника атомной лаборатории был доктор физико-математических наук профессор Яков Петрович Терлецкий.
Физикам-дублёрам, готовым в любую минуту заменить не оправдавших доверия коллег, конечно же, не подобало смотреть на Курчатова и его сотрудников через розовые очки. И Яков Терлецкий впоследствии не упускал случая заявить, что во главе Лабораторию № 2 стояла группа ленинградцев-физтеховцев, которые шли…
«… в основном по проторенным путям, повторяя американские и западноевропейские достижения, игнорируя развитие собственных оригинальных научных направлений».
Как совпадают эти слова с той оценкой, что была высказана в 1938 году Петром Леонидовичем Капицей! Обращаясь к Курчатову и Алиханову, он сказал тогда, что главным недостатком спроектированного ими циклотрона является отсутствие оригинальности и слепое следование зарубежным аналогам.
И вот спустя восемь лет члены «теневой» эмгебешной команды не только пришли к точно такому же выводу, но и обнаружили в поведении Курчатова новые неожиданные черты. По их наблюдениям, главный советский атомщик относился к материалам, добытым советской разведкой, до удивления странно. Аркадий Никифорович Рылов, один из сотрудников Бюро № 2, в своих воспоминаниях приводил любопытный эпизод:
«Вот, например, такая ситуация. Курчатов говорит Зельдовичу:
— Яков Борисович, нужно вот это просчитать. Результат должен быть близок к этой цифре с таким разбросом…
На следующем семинаре Зельдович докладывал о полученном результате, и все поражались «интуиции» и глубине научного «предвидения» Курчатова. Надо сказать, что ни «интуиции», ни «предвидения» такого масштаба у него до появления разведданных почему-то не было. Хотя талант организатора у него был потрясающий».
«Дублёры» курчатовской Лаборатории весьма болезненно относились к тому, с каким, как им казалось, пренебрежением главный советский атомщик оценивал сведения, приходившие из-за рубежа. Аркадий Рылов писал:
«… в апреле 46-го Курчатов на заседании НТС дал оценку деятельности Бюро № 2. За две-три минуты перечислив заслуги Бюро, Игорь Васильевич в конце сказал такое, отчего я чуть не свалился со стула:
— Товарищи! Материалы Бюро № 2 нашим исследованиям не противоречат!
Даже Ванников подпрыгнул:
— И только?».
Годы спустя Яков Терлецкий опубликовал и вовсе «антикурча-товское» замечание:
«Теоретики поражались невероятной интуиции Курчатова, который, не будучи теоретиком, точно „предсказывал“ им окончательный результат. Это вряд ли вызовет восторг у тех, кто вслед за Игорем Николаевичем Головиным создал наивный миф о сверхгениальном физике, якобы определявшем все основные направления атомной проблемы и соединившем в своём лице гений Ферми, таланты Бете, Сциларда, Оппенгеймера и многих других… Миф о сверхгениальности Курчатова, несомненно, выгоден тем, кто, зачисляя себя в его ученики или последователи, переносит на себя сияние его славы».
Сам создатель «мифа» о «гениальном» Курчатове и один из ближайших его сподвижников, физик Игорь Головин, впоследствии будет вынужден признать:
«Мы тогда не знали, что Курчатов читает разведданные, и очень удивлялись его необычайным предвидениям. Так, например, он на семинарах буквально подталкивал теоретиков к расчётам гетерогенного реактора, Выходило, что он знал ответы на многие вопросы, которые ещё и не возникали пока…».
Когда забрезжила удача
23 января 1948 года на очередном заседании Специального комитета был заслушан доклад Курчатова о результатах работ за 1947 год. Наконец-то за счёт упорного труда, длившегося около двух с половиной лет, были получены первые обнадёживавшие результаты. Это позволило Игорю Васильевичу сделать оптимистичное заявление, выраженное в уверенных цифрах:
«Комбинированное использование уран-графитового котла, диффузионного метода, электромагнитного и, может быть, термодиффузионного может оказаться очень эффективным…
Комбинированный метод даёт возможность (по оценочным данным) получить из 1000 тонн урана 300 атомных бомб.
Мной было показано в 1947 году, что возможно ещё глубже использовать уран, если вести работу на быстрых нейтронах в котлах из сильно обогащённого ураном-235 металлического урана без применения замедлителя. Оценочные расчёты показывают, что в этом случае возможно из 1000 тонн урана изготовить 16 000 атомных бомб».
16 000 бомб!
После подобного заявления головы у членов Спецкомитета просто не могли не закружиться. Им наверняка показалось, что ещё чуть-чуть, и на-гора будут выданы десятки тысяч единиц смертоносного оружия. Спецкомитет немедленно постановил:
«Считать необходимым доложить Председателю Совета Министров СССР товарищу Сталину И.В. о проделанной за 1947 год научно-исследовательской и практической работе в области использования атомной энергии».
Берия спешил поставить вождя в известность об успехах и достижениях советских атомщиков.
Хотя…
Достижения и успехи были пока только на бумаге. И в мечтах учёных. А реальных атомных бомб в распоряжении страны Советов по-прежнему не было! Да и откуда им было взяться, когда первый промышленный уран-графитовый реактор ещё только возводился. А ведь именно он должен был дать плутоний — взрывчатое вещество для атомной бомбы.
И 27 февраля 1948 года Спецкомитет вновь рассмотрел вопрос «О командировании тт. Ванникова, Первухина и Курчатова на комбинат № 817 для обеспечения подготовки к пуску и пуска комбината». Первухин посылался на Урал на две недели, Ванников и Курчатов — «на период подготовки и пуска комбината».
Михаил Первухин впоследствии писал:
«Все эти месяцы Игорь Васильевич забывал об отдыхе и сне. Как толь, — ко начался монтаж промышленного реактора, он неотлучно находился на площадке строительства… Ежедневно по нескольку раз он проверял ход монтажа агрегатов. Его можно было видеть и на укладке графитовых блоков, и на химводоочистке, и в лаборатории…».
О той же поре — в рассказе Игоря Головина (того самого, о ком так неуважительно отзывался Яков Терлецкий):
«Когда шла кладка, пригласив Завенягина и Ванникова, он опускал вместе с ними урановые блоки в каналы, воодушевляя этим людей и показывая, насколько важен этот этап подготовки к пуску атомного реактора.
Когда было всё готово для испытаний, Курчатов вновь занял рабочее место оператора пульта… Рядом — ответственный физик, вместе с которым Игорь Васильевич работал на физическом атомном реакторе в Москве. На протяжении многих часов Курчатов регулировал и управлял реактором, пока не вывел его на мощность в несколько киловатт и не убедился, что физика этого реактора правильна, и что всё идёт так, как надо».
А вот воспоминания лаборанта Лаборатории № 2 Бориса Александровича Прядёхина:
«Игорь Васильевич почти ежедневно заходил к нам, интересовался результатами измерений, ходом выполнения работ. Приветствуя, он часто говорил:
— Здравствуйте, профессора!
Мы, подражая ему, в своей среде тоже пользовались этим выра, жением или аналогичным:
— Здравствуй, учёный! Как дела, профессор?
Выражение долгое время жило среди нас…
Характерная деталь, по которой безошибочно можно было определить его настроение: во время разговора он гладил бороду ладонью сверху вниз — признак хорошего настроения, если тыльной стороной руки поднимал бороду кверху — чем-то недоволен. Но внешне он этого не показывал и внимательно выслушивал до конца».
Николай Власов:
«Часто Игорь Васильевич звонил сам и приглашал к себе в кабинет. Ожидания в приёмной он не допускал, в назначенное время можно было прямо входить в кабинет. Но долгие затяжные беседы в рабочее время не вёл, довольно быстро заканчивая разговор добродушным, но категорическим пожеланием:
— Ну, отдыхай!..
Размышлять о делах, решать какие-то вопросы и проблемы он, по-видимому, не прекращал никогда. Вероятно, даже сны, которые он видел, были наполнены деловыми сюжетами. Часто очень поздно ночью он из дома звонил по телефону:
— Ты ещё не спишь? Заходи-ка ко мне на минутку!».
Первый промышленный реактор ещё только строился, а уже вовсю проектировали второй. Слово — Анатолию Александрову:
«Было начало 1948 года Я в это время занимался разработкой проекта следующего реактора…
Проект первого реактора делал Доллежаль. Я к нему приехал. И изложил ему всякие соображения насчёт того, какой должен быть следующий реактор. Тот мне гордо заявил, что надо повторять первый. Я уж к этому времени понимал это дело прилично. И я ему сказал, что вот там-то, там-то и там-то сделаны решения неудовлетворительные. Но он как-то ко мне противно отнёсся, что ему, мол, виднее, какие решения удовлетворительные, а какие нет. Тогда я ему сказал:
— Ну, ладно, значит, раз у нас общего языка не находится, то я буду искать другие пути.
И мы с ним распростились тогда.
Я, по рекомендации Ванникова, познакомился с Еляном, директором и генеральным конструктором 92 завода в Горьком. Это очень был сильный человек, инженер великолепный. Он называл Доллежаля — «дирижабль», видимо, ненавидел, так сказать всеми фибрами своей души. И старался сделать что-то другое. И с ним мы занялись разработкой следующего варианта реактора.
Первый реактор пошёл в середине 48 года И оказалось, что в целом всё, что там придумано, это хорошо придумано. Но некоторые вещи оказались плохие. Например, система разгрузки блоков была не очень хороша…
Был неудачно выбран способ влагоудаления.
Большие трудности вызвала система контроля расхода воды через каналы.
Потом всё это постепенно ликвидировали».
Устранять недостатки конструкции было делом почти что святым, однако шло оно с превеликим трудом. Почему? Вновь обратимся к Анатолию Александрову:
«Потому что каждый человек, с чем бы он ни работал, он привыкает. И давать ему что-то новое, это, можно сказать, смерть. Чрезвычайно трудно это идёт!
Например, на первом аппарате были применены ртутные расходомеры. А так как там тысяча каналов было, значит, тысяча штук этих расходомеров, а в каждом около 200 кубиков ртути. Какая вредность в эксплуатации! Ужа. с, что такое!
Мы, конечно, разработали расходомер нертутный.
Было всё: были доносы, что замена ртутных расходомеров — это будет, значит, погибель и так далее. Мы вынуждены были уже во время строительства этого реактора выставить группу расходомеров, кажется, штук сто, гонять их непрерывно — круглосуточно! Менять как угодно режимы и показывать каждый день всякому начальству, что они работают, не выходят из строя».
На том же заседании Спецкомитета (27 февраля 1948 года) был рассмотрен вопрос «Об использовании репатриантов и спецпереселенцев на строительстве объектов Первого главного управления». Докладывал Берия. Решение приняли такое:
«Поручить тт. Ванникову (созыв), Абакумову и Круглову в 3-дневный срок рассмотреть и решить вопрос:
а) об использовании репатриантов на строительстве заводов "Б", "В" и "С" комбината № 817;
б) об использовании высвобождающихся в ближайшее время на строительстве комбината № 817 спецпереселенцев (немцев) для строительства других объектов Первого главного управления».
Это решение привлекает к себе внимание одним любопытным нюансом: бывший глава НКВД Лаврентий Берия давал указание бывшему узнику Лубянки созвать на совещание министров МГБ и МВД и втроём решить судьбу других «зеков»! Какую же фантазию нужно иметь, чтобы придумать такой сюжет!..
27 марта 1948 года Спецкомитет собрался для принятия всего лишь одного постановления: «О перевозке с завода № 12 груза для базы № 10». Речь шла о доставке на комбинат № 817 металлического урана, наработанного на Ногинском заводе. Решили поступить так: «Перевозку наличного груза произвести литерными поездами в составе двух эшелонов разными маршрутами. Эшелоны направить с тройной переадресовкой в пути следования».
При этом министрам Абакумову, Круглову, Ковалёву (МПС) и Первухину предлагалось «дать необходимые распоряжения» и «лично проследить за их исполнением». Особым пунктом было оговорено: «Распоряжения, переписка и телефонные переговоры о перевозке груза для базы № 10 должны проводиться только по условному коду, утверждённому министром внутренних дел СССР т. Кругловым».
Как видим, меры, направленные на соблюдение секретности, были чрезвычайными. Но Берии и этого казалось мало.
Примеры кадровой политики
В книге Ф. Щёлкина «Апостолы атомного века» есть эпизод:
«Берии удавалось, находясь в Москве, держать в постоянном, круглосуточном напряжении руководство КБ-11. Он имел там одновременно 5 личных осведомителей. О любых происшествиях в лабораториях, конструкторских бюро, на производстве, в городе они были обязаны докладывать лично Берии немедленно, в любое время суток. После звонка первого осведомителя Берия тут же звонил руководству КБ-11, чаще всего директору П.М. Зернову, и говорил примерно следующее:
— Ты там спишь, а я из Москвы должен разбираться, что у тебя там случилось. Разберись и доложи!
И хотя был приказ о любом происшествии немедленно докладывать директору, Берия почти всегда опережал его».
Весной 1948 года чекисты обнаружили на Урале ЧП. Оно показалось всем настолько серьёзным, что 29 марта на заседании Спецкомитета случившемуся происшествию посвятили отдельный пункт повестки дня: «О т. Музуркове». В обсуждении приняли участие Берия, Абакумов, Маленков и Вознесенский. Постановили:
«Поручить т. Абакумову в 5-7-дневный срок произвести тщательную проверку имеющихся сведений о нарушении секретности директором комбината № 817 т. Музурковым и о результатах доложить Специальному комитету.
Вызвать т. Музуркова в Москву для дачи объяснения по имеющимся данным о нарушении им секретности и установленного порядка подбора кадров для специальных объектов».
Борис Глебович Музурков прибыл в Москву, и 5 апреля состоялся «суд», а точнее, особое заседание Спецкомитета, на котором вопрос «о т. Музуркове» был единственным. В качестве судей выступали Берия, Вознесенский, Маленков, Завенягин, Первухин и Махнёв. Были также приглашены министр госбезопасности Абакумов и заместители Председателя Совета Министров СССР генералы Александров и Сазыкин.
Вина Музуркова состояла в том, что он, «будучи назначенным начальником комбината № 817», пригласил работать на комбинат «заместителя начальника центральной заводской лаборатории Уралмаша Д…». Кроме этого, он «обратился к упомянутому Д. и через него к непроверенному лицу некоему проф. С. с просьбой подобрать для него литературу по химии редких элементов, в том числе по урану.
Тем самым т. Музурков перед случайными непроверенными лицами Д. и С. рассекретил характер своей будущей работы и характер работы завода, куда назначен был т. Музурков».
Проштрафившемуся директору (между прочим, уже носившему звание Героя Социалистического труда) был объявлен строгий выговор со следующей зловещей оговоркой:
«Внести настоящее решение… на утверждение Председателю Совета Министров СССР товарищу Сталину И.В…».
Тем временем руководство КБ-11 вдруг осознало, что стоит на пороге колоссальных трудностей. Предстоял переход к промышленному производству атомного «изделия», а у создателей грозного оружия не было необходимого производственного опыта. Ждать возникновения крупного ЧП никому не хотелось. И тогда…
Вот как этот инцидент описан в книге «Апостолы атомного века» (её автор, напомним, рассказывает о своём отце Кирилле Щёлкине, который тогда был заместителем главного конструктора КБ-11):
«Настала необходимость детально разобраться в организации работ в конструкторском секторе, которым руководил В.А. Турбинер. Убедившись, что организация конструкторских работ такова, что в производстве бомбу изготовить будет невозможно, отец обратился к И.В. Курчатову с просьбой немедленно заменить В.А. Турбинера на конструктора, зарекомендовавшего себя известными разработками и опытом внедрения их в серийное производство».
Любопытное признание! С просьбой о замене ведущего конструктора Кирилл Щёлкин обратился не к своему непосредственному начальнику — главному конструктору КБ-11 Юлию Харитону, а через его голову прямо к Игорю Курчатову!
Почему?
Может быть, Харитон не пользовался авторитетом у своих непосредственных заместителей? Или не обладал способностью быстро решать кадровые решения?
Вопросы трудные! И вряд ли на них можно найти однозначные ответы. Поэтому сразу перейдём к тому, как отреагировал на просьбу Щёлкина Курчатов. Об этом в «Апостолах…» сказано:
«Игорю Васильевичу понадобилось всего несколько дней, чтобы решить этот вопрос».
Так в самый разгар «экспериментальной отработки первой атомной бомбы в мае 1948 года» в КБ-11 появился Николай Леонидович Духов, знаменитый конструктор тяжёлых танков «ИС» («Иосиф Сталин»), получивший за их создание звание Героя Социалистического труда. У главного конструктора советской атомной бомбы появился ещё один надёжный и весьма компетентный сподвижник. Юлий Борисович Харитон впоследствии писал:
«О лучшем помощнике, чем Духов, нельзя было даже мечтать. Он — истинный, от природы, конструктор… Его конструкторская гениальность — врождённая».
Впрочем, бывали кадровые ситуации совсем иного рода. Об одной из них поведал физик Михаил Григорьевич Землянов. Как-то в отдел Лаборатории № 2, которым руководил М.И. Певзнер, попросился на работу человек с очень непростым характером. Курчатов дал согласие на его перевод. Однако коллектив отдела взбунтовался. Все были категорически против появления нежелательного «чужака» и стали просить своего шефа доложить об этом Игорю Васильевичу:
«Певзнер согласился, но с условием, чтобы в этой встрече принял участие парторг Землянов.
Курчатов выслушал Певзнера и попросил меня более подробно изложить существо вопроса. Я сказал, что я молодой парторг. Лично этого человека не знаю. Но поддерживаю решение собрания, поскольку коллектив очень работоспособный, в нём нормальные взаимоотношения; приход нового сотрудника может существенно ухудшить рабочую атмосферу.
Игорь Васильевич сидел за столом и смотрел на меня. Затем встал и, подбрасывая бороду, сказал:
— Вот что, молодой парторг! Иди и передай научным сотрудникам, что у меня здесь не рыболовецкая артель. Митинговать я не позволю!
Я поблагодарил, вышел из кабинета и рассказал о нашем разговоре своим коллегам.
Игорь Васильевич высказал свою позицию решительно и со всей ясностью. Возражения исключались.
Однако новый сотрудник так и не был переведён в нашу группу».
Игорь Курчатов демонстрировал перед сотрудниками твёрдость характера необычайную. Но когда над физиками-ядерщиками начинали сгущаться тучи, его поведение резко менялось. Борис Дубовский писал:
«Если случались неприятности и аварийные ситуации, Игорь Васильевич всю ответственность брал на себя. Это требовало немалого мужества и личной храбрости. Никто из сотрудников Курчатова не был необоснованно обвинён, и никто не пострадал».
Плутоний и водородная бомба
5 июня 1948 года на заседании Спецкомитета рассматривался вопрос «О дополнении плана работ КБ-11». Его поставили в связи с тем, что первоначальный (его называли «пушечным») вариант атомной бомбы давно отвергли, а советские физики окончательно перешли на американский вариант — с применением имплозии или «взрыва во внутрь». Кроме этого Курчатов дал своей команде задание подумать над другим (более мощным) видом оружия, о котором тоже разузнали наши разведчики. Вот как это отразилось в строках июньского постановления Спецкомитета:
«1. Обязать КБ-11 (тт. Харитона и Зернова):
а) произвести до 1 января 1949 г. теоретическую и экспериментальную проверку данных о возможности осуществления конструкций «РДС», «РДС-3», «РДС4», «РДС-5» и до 1 июня 1949 г. — «РДС-6».
в) разработать к 1 января 1949 г. на основе имеющихся предварительных данных эскизный проект «РДС-6».
2. Для разработки «РДС-6» обязать КБ-11 (тт. Зернова, Харитона) организовать в составе КБ-11 специальную конструкторскую группу из 10 человек научных работников и 10 человек инженеров-конструкторов».
Под мало кому понятным индексом «РДС-6» подразумевалась водородная бомба.
И ещё Спецкомитет очень волновало так называемое «явление „НВ“», то есть «неполный взрыв» или взрыв с пониженным энерговыделением. Он вполне мог произойти из-за преждевременного возникновения цепной реакции. В две половинки атомного заряда, ещё не успевших сойтись и создать необходимую для полновесного взрыва критическую массу, могли проникнуть посторонние нейтроны. В результате цепная реакция начнётся раньше времени, и вместо мощного взрыва получится хлопок, «пшик».
Вот почему члены Спецкомитета потребовали от работников КБ-11:
«д) произвести проверку и сравнение всех имеющихся расчётных материалов по явлению „НВ“ и представить к 1 августа 1948 г. заключение по дан ному вопросу».
Через пять дней Сталин подписал представленный Берией документ, который обязывал физиков-ядерщиков приступить к разработке нового вида атомного оружия — РДС-6 (водородной бомбы). Особым пунктом в постановлении оговаривалось предоставление научным работникам «в первоочередном порядке» четырёх квартир в Москве и трёх комнат. Одна из комнат выделялась «кандидату физико-математических наук Сахарову А.Д…».
Началось создание советской водородной бомбы.
Анатолий Александров вспоминал:
«Первое, что я знаю по водородной бомбе — это совещание, на котором присутствовало 8 человек народу, в том числе и я. И на котором Ландау доложил идею термоядерной бомбы. То есть, если поджечь дейтериево-тритиевую смесь, то можно получить термоядерный взрыв.
Ванников собрал совещание. Там были Игорь Васильевич, Семёнов, Харитон, Тамм. По-моему, Зельдович был. Ну, по-видимому, совещание было созвано для того, что перед таким крупным шагом Ванников хотел заручиться гарантией, что никто из учёных не заорёт потом против.
Это было у меня в институте. И Ландау рассказал «идеологию» термоядерной бомбы. Мы послушали и сказали, что «да, это вещь, которую стоит реализовать»…
Я сейчас точно не помню, кто был в этом деле замешан, потому что там ограничения же были в общем страшные: кто к этому допускается, кто к этому не допускается. И иногда да. же понять было нельзя, кто что делает на самом деле. Бывали такие поручения, про которые никто не знал, кто это делает».
Главные физики страны Советов прекрасно знали, что для создания водородной бомбы нужно иметь бомбу атомную. А чтобы создать её, требовался плутоний. В необходимом количестве. Вот почему почти всю весну и часть лета 1948 года Курчатов провёл на Урале.
В начале июня он, а также директор комбината № 817 Музурков и главный инженер Славский отправили Ванникову в Москву секретное сообщение. Начальник ПГУ ставился в известность, что…
«… 10 июня с.г. в 19 часов после закладки в реактор 72 600 кг урана началась цепная ядерная реакция…
Просим доложить т. Берия Л.П…».
Иными словами, промышленный уран-графитовый «котёл», который на зарубежный манер стали называть «реактором», заработал!
Именно тогда и произошёл забавный курьёз, о котором рассказал Анатолий Александров:
«Когда пускали первый из больших котлов, Игорь Васильевич очень боялся, что не хватит средств регулирования, и поэтому распорядился, чтобы вставить дополнительные поглотители. Их делали так: брали трубы алюминиевые и туда набивали, на. сыпали борной кислоты. Потом трубы заваривали и ставили в реактор.
Их назвали «хивс'ы». «Хивс'ы» — это было такое не очень приличное название: хреновина Игоря Васильевича
Когда начали работать на мощности, вдруг первый «хивс» с ужасным грохотом взорвался. Оттуда вылетел сразу такой туман, мгла образовалась в центральном зале. Это вся борная кислота, причём всёэто было уже радиоактивное, всё это оттуда вылетело. Остановили это дело. И допёрли, что это же борная кислота, а не борный ангидрид. А в борной кислоте кристаллизационной воды до чёрта Там, значит, получилась гремучка из-за радиолиза, и эта гремучка рванула
Мы тогда эти «хивс'ы» выбросили к чертям».
19 июня 1948 года промышленный ядерный реактор вывели на проектную мощность! По словам Анатолия Александрова, ситуация на уральском комбинате № 817 складывалась необыкновенная:
«Работа была необычайно напряжённая, необычайно живая. Благодаря в значительной степени и характеру Игоря Васильевича и характеру Ванникова, эти работы всё время сопровождались какими-то острыми, постоянно смешными ситуациями. Это шло с руганью и с каким-то весельем. Никаких философских вещей — нужна ли там бомба или нет — не было…».
Николай Власов:
«Почти всегда, и в самый серьёзной деловой обстановке, проявлялись у него черты весёлого озорника и насмешника. Он любил подзадорить собеседника, употребляя острые поговорки, пословицы, выдержки из стихов и песен, не гнушался и самыми солёными. Никаких признаков слащавой интеллигентности у него не было и не могло быть, потому что простота, народность были его сущностью. Он был своим среди академиков, и среди рабочих, и среди генералов. А сам себя он часто называл солдатом».
Один из примеров того, как вёл себя «солдат» Курчатов в обществе высокопоставленного «генерала», привёл в своих воспоминаниях Борис Васильевич Брохович (в будущем — Герой Социалистического труда и директор комбината № 817):
«Мы, работники завода "Б", толпились после обеда у раздевалки столовой, ждали автобус. Вдруг подъезжают Ванников и Курчатов, входят. Раздевается Борис Львович, сняв галоши, генеральскую бекешу, папаху. Всё это принимает на вешалку пожилой мужчина. Уходит обедать.
Затем Игорь Васильевич тоже сдаёт своё пальто и шляпу. Потом просит товарища достать из кармана два гвоздя, отдаёт швейцару и говорит:
— Пожалуйста, возьми эти гвозди и прибей к полу галошу Ванникова!
Работник вешалки:
— Что вы, что вы! Игорь Васильевич! Разве я посмею? За это меня в тюрьме сгноят!
— Ну, ладно, давай молоток мне!
Молотка не нашлось, нашёлся топор. Игорь Васильевич прибил галоши, улыбнулся и ушёл обедать.
После обеда все, конечно, хотели увидеть развязку и ждали, и кое-кому удалось увидеть. Вышли Борис Львович и Игорь Васильевич. Ванников начал одеваться. Надел папаху, бекешу, начал надевать галоши. Надел одну, не может оторвать ногу. Вытащил ногу, нагнулся, сообразил и оторвал прибитые галоши. Надел на ноги и, посмотрев укоризненно на Курчатова, сказал:
— Эх ты, Борода! Молодо-зелено! Всё бы ты играл, всё бы ты прыгал!
Игорь Васильевич улыбается в ответ и говорит скороговоркой:
— А откуда ты узнал, что это я сделал?
Борис Львович:
— Неужели ты не понимаешь, что из них (он показал на окружающих) никто не решился бы прибить мои галоши?».
Курчатов был верен себе — шутил. А между тем над головами физиков-ядерщиков сгущались тучи — грозное испытание подкрадывалось с неожиданной стороны.
Тучи над атомной физикой
Жаркое лето 1948 года принесло с собой заметное похолодание в отношениях между Востоком и Западом. Ситуация ещё более обострилась, когда маршал Иосип Броз Тито, повздорив со своим тёзкой — Иосифом Сталиным, не пошёл у него на поводу. Инцидент завершился тем, что Югославии вышла из сколоченного Советским Союзом «нерушимого» блока стран народной демократии.
А в Москве за ситуацией в братских партиях просоветского толка был в ту пору поставлен следить секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Александрович Жданов. И всю вину за ссору с Югославией Сталин свалил на него. Все попытки «виновника разлада» сослаться на нездоровье, которое, дескать, и не позволило ему надлежащим образом следить за ходом международных событий, ни к чему не привели.
6 июля политбюро «согласно заключению врачей» отправило Жданова в двухмесячный отпуск. Все вопросы, которые курировал не ко времени «захворавший» секретарь, перешли к Маленкову.
В августе Жданов неожиданно умер. От инфаркта.
Сегодня, сопоставляя факты и размышляя над причинно-следственной связью событий тех лет, приходишь к выводу, что очень и очень многое происходило тогда совсем не случайно.
Сталин давно уже с явным неодобрением наблюдал за странным (если не сказать, вызывающим) поведением ленинградских руководителей. У Андрея Жданова, поставленного после убийства Кирова во главе города на Неве, уже во время войны обнаружилась вдруг тяга к самостоятельности. За это в 1944-ом он был отозван в Москву и брошен на «секретарскую» работу. Однако и его преемники позволяли себе совершать те или иные поступки без согласования с центром. Не посоветовавшись с Кремлём! И даже не поставив вождя в известность!
Фактов, свидетельствовавших о попытках Ленинграда выйти из-под контроля Москвы, накапливалось всё больше.
Прекрасно осознавая, к чему может привести подобное непослушание, Сталин решил предпринять ответные шаги.
Виктор Суворов в одной из своих книг (не раз уже цитировавшейся нами) писал об этой стороне деятельности вождя откровенно и жёстко:
«Сталин знал: регулярная смена высшей номенклатуры — главный закон социализма. Причём всех снятых надо немедленно истреблять. Иначе они просто не позволят себя снимать…
Сталин понимал лучше всех: социализм не может существовать без регулярного через 5-7лет массового истребления основной массы вождей от райкомов до Политбюро, от полков и дивизий до Генерального штаба, от начальников районных отделов НКВД до главаря Лубянки. Как только прекратились массовые расстрелы руководителей, система сгнила».
Что бы ни писали нынешние интерпретаторы ушедших событий, упрямые факты говорят о том, что, расправившись со Ждановым, Сталин решил нанести сокрушительный удар по его энергичным соратникам. Под подозрение попали член политбюро Николай Вознесенский, возглавлявший Госплан, секретарь ЦК Алексей
Кузнецов, курировавший силовые ведомства, и многие другие ленинградцы.
Повода для начала наступления долго искать не пришлось. В 1948 году за книгу «Военная экономика СССР в период Великой Отечественной войны» Николай Вознесенский был удостоен Сталинской премии. И вскоре в кругах специалистов народного хозяйства была затеяна дискуссия об экономических проблемах социализма.
Тон в научных спорах задавал Вознесенский, неизменно провозглашавший, что наша страна должна начать переход к более свободным экономическим отношениям. Что нужно изменить порядки военного времени, когда главным побудителем любых действий был приказ, неисполнение которого приводило к тюремному заключению, а то и вовсе — к расстрелу.
Кстати, именно таким приказным порядком и создавалась советская атомная отрасль, у колыбели которой стоял Николай Вознесенский.
Сталин был категорически против введения каких бы то ни было свобод в экономике. И в его отношении к Вознесенскому возникла очередная трещина.
А тут ещё принялись подливать масло в огонь американцы. Об этом — в воспоминаниях Михаила Первухина:
«В 1948 году в распространённом американском журнале «Лук» были опубликованы две статьи под общим названием «Когда Россия будет иметь атомную бомбу?». В этих статьях говорилось, что русские смогут создать атомную бомбу не ранее чем через несколько лет, то есть в 1954 году и ценой невероятных усилий, потому что в Советском Союзе нет промышленности, которая могла бы изготовлять сложное, весьма точное оборудование и приборы, требующиеся для создания атомной бомбы».
Американцы во многом были правы. В СССР тогда, в самом деле, не было очень и очень многого. Для того чтобы восполнить этот недостаток, Вознесенский и призывал к свободе в экономике.
Сталин решить дать немного свободы. Но не экономистам, а мощнейшей армии воинствующих дилетантов.
Сначала ортодоксальные партийцы под руководством небезызвестного Трофима Денисовича Лысенко учинили разгром биологов-генетиков и прочих «вейсманистов-морганистов». Достигла апогея и шумная кампания борьбы с космополитизмом и «безродными космополитами».
Вот тут-то и возникла мысль о погроме физиков — тех, что «исповедовали» теорию относительности и квантовую механику.
Послушаем Анатолия Александрова:
«В то время, когда затеялась вся эта лысенковская история, к которой мы, конечно, все отнеслись с отвращением, потому что ясно было, что это антинаучный поворот, в это время некоторые деятели из физиков, а главным образом из философов, начали разводить такие идеи, что, мол, квантовая механика — это чепуха, теория относительности — это чепуха, что физики вообще не тем занимаются…
Перед этим меня командировали в то место, где велась разработка оружия. После этого меня очень подробно расспрашивали Первухин, Ванников, Малышев, какого я мнения о том, правильно или неправильно там идут работы и так далее. Я сказал, что всё там правильно…
Был разговор и в ЦК. Я им прямо сказал, что, если вы хотите, чтобы было создано оружие, не надо сейчас никаких ревизий в основных направлениях заводить, потому что именно отсюда и расчёты мощности оружия, и вообще вся идеология этого оружия. Эквивалентность энергии и массы и так далее. Других подходов сейчас, говорю, нет. Из классической физики, до квантовой механики и до теории относительности, никаких нельзя было сделать идей относительно возможности формирования ядерного оружия. И после этого ко мне не приставали».
Да, Александрова оставили в покое. Но стали «приставать» к другим. В том числе и к Якову Зельдовичу, который рассказывал:
««Далеко на Востоке» — в кабинете Курчатова — раздаётся звонок, из Москвы запрашивают мнение Игоря Васильевича о разгромной статье (направленной в «Правду») некоегоМ. против теории относительности.
Слышу ответ Курчатова,
— Ну, если эта статья правильная, то мы можем закрыть наше дело.
Может быть, и грубее: «закрыть нашу лавочку». Этого ответа оказалось достаточно, чтобы статья в «Правде» не появилась.
Для характеристики тогдашней общей ситуации (но уже безотносительно к Курчатову) остаётся добавить, что через пару месяцев статья всё-таки вышла… в газете «Морской флот» и без больших последствий».
Попытки начать гонения на физиков запомнились и физику Юрию Лукичу Соколову, правда, с другими подробностями. Однажды Курчатов пригласил его в свой кабинет и предложил ознакомиться с содержанием нескольких листков, отпечатанных на машинке:
«Документ, который я прочитал, представлял проект обращения в ЦК, написанный с большим знанием того, как подобные бумаги следует писать. В ней с большим пафосом и неотразимой аргументацией доказывалось, что пришло время навести, так сказать, „порядок“ в физике, подобно тому, как это было сделано в биологии на знаменитой сессии ВАСХНИЛ. Одним словом, пришло время очередного погрома и репрессий.
Я вернул рукопись Бороде.
— Что скажешь? — спросил он, щурясь от дыма папиросы.
— Да ничего не скажу. Ничего тут нового для меня, в общем-то, нет. Всё это я прочитал года три тому назад.
Курчатов заморгал и начал трепать бороду, что было у него признаком неудовольствия либо замешательства.
— Ты что такое говоришь? Как это понимать — три года назад?
— А очень просто. Все основные мысли этого письма совпадают с теми, что содержатся в предисловии к «Немецкой физике» («Deutsche Physik»). Её написал известный фашист Филипп Ленард, любимец Гитлера.
— Откуда ты эту книгу взял?
— Нашёл здесь, когда разбирал библиотеку, привезённую из Германии.
— А где она сейчас?
— У меня дома Я её украл.
— Милое дело… Машинка у тебя есть?
— Есть.
— Иди сейчас домой, и чтобы к утру у меня был перевод этого предисловия. Вместе с книгой.
На другой день я пришёл пораньше и ждал Игоря Васильевича у двери кабинта Не садясь в кресло, он упёрся руками в стол и внимательно прочитал творение Филиппа Ленарда Помотал головой и длинно, выразительно присвистнул.
Мне сказал всего два слова:
— Иди выспись!».
Как известно, всё в этом мире повторяется. Повторилась и история с преследованием неугодных физиков — через тридцать с небольшим лет. Только на этот раз спасать пришлось не всех физиков-ядерщиков, а только одного — власти ополчились на академика Андрея Дмитриевича Сахарова. За противодействие режиму. Его решили лишить звания академика. Тогдашний Президент Академии наук обратился к Петру Леонидовичу Капице, поинтересовавшись его мнением по поводу планировавшегося «исключения из академиков». Капица сказал:
«Это будет второй случай в истории науки. Первый — исключение Эйнштейна из Академии наук Германии во время правления Гитлера».
После этих слов отбирать звание академика у взбунтовавшегося Сахарова так и не решились.
В 1948 году с атаками лжефизиков атомщики справились. Хотя не без потерь — с поста директора Ленинградского физтеха был снят академик Абрам Фёдорович Иоффе. А в атомной отрасли ещё больше ужесточили режим.
Режим строжайшей секретности
Летом 1948 года — в самый разгар нападок на физиков-ядерщиков — генерал Н.И. Павлов, уполномоченный Совнаркома при Лаборатории № 2, стал активно «завлекать» Курчатова предложением вступить в партию.
Вот что рассказывал об этом сам Николай Иванович:
«Он вначале отвёл моё предложение, сказав, что этот его шаг будет встречен неодобрительно со стороны учёных… Я стал приводить аргументы в пользу вступления — нельзя возглавлять важнейшую научно-техническую программу, пользоваться большим доверием коллектива и руководителей партии и правительства, оставаясь беспартийным,
Тогда он неожиданно спросил меня:
— А как Лаврентий Павлович?
Я ему сказал, что не знаю.
— А вы спросите его. Если одобрит — я подам заявление.
Я пообещал поговорить с Берией. Одно дело пообещать, другое дело — выполнить обещание.
Продумав своё обращение, я, наконец, осмелился позвонить по кремлёвскому аппарату, сказав, что считаю неправильным, когда важнейший государственный проект осуществляется под руководством беспартийного человека. Берия молчал. Я сказал, что порекомендовал товарищу Курчатову вступить в ВКП(б). Он тут же перебил меня:
— Не нажимайте!
Я продолжаю приводить аргументы, а Берия — всё своё!:
— Не нажимайте!
На другой день я сказал Игорю Васильевичу о состоявшемся разговоре. Вскоре он был принят кандидатом в члены партии».
Случилось это 6 августа 1948 года.
А за четыре дня до этого события (2 августа) Спецкомитет рассматривал вопросы, связанные с приближавшимся завершением работ по созданию атомной бомбы. Было решено:
«… выбрать площадки для строительства складов хранения продуктов Z и А-95. При выборе площадок учесть необходимость избежать излишних перевозок указанных продуктов».
Речь шла о плутонии («Z») и уране-235 («А-95»).
Сталин в это время отдыхал в Закавказье. Как рассказывал впоследствии Анастас Иванович Микоян, однажды на озере Рица вождь вдруг заговорил о том, что стареет, что жизнь клонится к закату. И что пришла, мол, пора подумать о преемниках, которые достойно продолжат дело, начатое самим Владимиром Ильичом.
Окружавшие Сталина ближайшие соратники, конечно же, сразу насторожились. Каждый из них в глубине души мечтал встать у руля советской державы. А вождь, выждав паузу, назвал имена тех, кому, по его мнению, можно доверить руководство страной и партией. Совет Министров вполне, мол, по силам возглавить Николаю Вознесенскому, а генеральным секретарём может стать Алексей Кузнецов.
— Как, товарищи, возражений нет? — спросил Иосиф Виссарионович.
У товарищей возражений не было.
Зато у них мгновенно вспыхнуло чувство неодолимой зависти, а также ненависти к внезапным счастливчикам, участь которых была тотчас решена.
В СССР избавление от нежелательных «вождей» давно уже стало делом чекистской техники. И опытные «технари» с Лубянки по приказу Лаврентия Павловича засучили рукава и принялись «шить» очередное дело.
Впрочем, дело это было чрезвычайно рискованным. Ведь те, кто брался за ликвидацию нежелательных конкурентов, не имели на то прямого распоряжения Сталина, который, напротив, прочил ленинградцев в свои продолжатели. Но Берию и Маленкова, безудержно рвавшихся к власти, ничто не могло остановить. И они стали втайне готовить досье на Вознесенского со товарищи.
Досье готовили. А по пятницам, приходя на заседания атомного Спецкомитета, садились со своей будущей жертвой рядом. И сидели бок о бок.
Такие были нравы в кремлёвском руководстве!
15 сентября 1948 года в повестку дня заседания Спецкомитета Берия поставил вопрос: «О дополнительных мерах по сохранению секретности сведений, относящихся к „специальным работам“». В обсуждении приняли участие сам Берия, министр госбезопасности Абакумов, Маленков, генерал Мешик, представитель Комитета информации при Совете Министров СССР Федотов, а также ни о чём ещё не подозревавший Вознесенский.
Через десять дней Сталин подписал Постановление Совмина СССР № 3572-1432сс/оп, и «меры по сохранению секретности» стали законом. Со всеми вытекающими из него последствиями.
На том сентябрьском заседании Спецкомитета был также обсуждён вопрос о заместителях Курчатова по Лаборатории № 2 и по комбинату № 817. В этих должностях утвердили А.П. Александрова и М.Г. Мещерякова. Кроме того, физикам поставили условие, чтобы…
«… на комбинате № 817 было обеспечено постоянное присутствие научного руководителя акад. Курчатова И.В. и одного из заместителей (тт. Александрова или Мещерякова)».
Самым последним (15-ым) вопросом повестки дня был вопрос транспортный. Он заслуживает того, чтобы о нём поговорить особо.
Транспортный и прочие вопросы
С неумолимым приближением дня испытания первой атомной бомбы всё больше ограничивалась свобода её создателей — поднадзорных физиков.
Если раньше им было строжайше запрещено летать самолётами, то теперь этот запрет распространили и на железнодорожный транспорт. Ведущим советским «бомбоделам», с которых разве что пылинки не сдували, следя за каждым их шагом, ездить в поездах вместе с остальными советскими гражданами было запрещено категорически. Ещё 6 января 1948 года на 49-ом заседании Спецкомитета Берия вместе с поддержавшим его Первухиным внёс предложение, которое было тут же принято:
«Обязать министра путей сообщения т. Ковалёва выделить один специальный пассажирский вагон (с передачей его на баланс Первого главного управления при Совете Министров СССР) для обслуживания руководящих научных работников».
С этих пор атомные спецработники стали передвигаться по стране только в спецвагонах.
Решив железнодорожную проблему, взялись за автомобильную. 15 сентября 1948 года на заседании Спецкомитета неожиданно всерьёз заговорили о нарушениях правил езды на автомашинах.
Может возникнуть вопрос: какое отношение имеют автомобили и правила езды на них к работе атомной отрасли?
Как оказалось, самое непосредственное! Особенно если за рулём вдруг оказывались ведущие научные работники Лаборатории № 2. Такие как Арцимович или Панасюк. Они и очутились в центре весьма бурного обсуждения.
Все выступавшие: Лаврентий Берия, Борис Ванников, Михаил Первухин, Анатолий Александров и Георгий Маленков (Игорь Курчатов на заседании не присутствовал) с осуждением говорили о возмутительных фактах, которые тут же были занесены в протокол:
«Научный сотрудник Лаборатории № 2 т. Панасюк взял у шофёра служебной машины управление автомашиной, не имея на то права. В результате произошла авария, при которой т. Панасюк получил тяжёлое ранение.
Зам. директора Лаборатории № 2 т. Арцимович также взялся управлять автомашиной, что привело к аварии, в результате которой сам т. Арцимович не пострадал лишь случайно».
И члены Спецкомитета приняли строгое решение:
«В целях предотвращения впредь подобных фактов:
1. Обязать руководителей организаций, институтов и лабораторий (по прилагаемому списку) категорически запретить сотрудникам подведомственных им учреждениям управление служебными автомашинами и принять меры, исключающие возможность передачи шофёрами управления автомашиной сотрудникам вне зависимости от их положения и наличия у них прав на вождение машин.
2. Вменить в обязанность уполномоченных Совета Министров СССР при важнейших институтах, лабораториях и других объектах следить за строгим соблюдением настоящих правил».
Анатолий Александров впоследствии вспомнил про ещё один запрет, касавшийся как его самого, так и Курчатова:
«Когда-то он решил поучиться ездить на лошади. Сел он на лошадь, где-то это было не в Москве. И тут же, через 20 минут, ему запретили. Позвонил Берия:
— А ну, слезайте немедленно!
Да, такое было.
А как-то нам со Славским запретили ездить на охоту, тоже было, на Урале нам запретили ездить на охоту. Тоже Берия запретил.
Там на Урале был такой ужасный режимный генерал, который буквально каждые пять минут звонил Берии, и очень трудно было с ним».
Доктор медицинских наук Ангелина Константиновна Гуськова рассказала про другой «автомобильный» случай, главным действующим лицом которого был уже Игорь Васильевич Курчатов:
«Однажды очень рано утром появился он у меня дома в сопровождении Д.С. Переверзева с ушибом и ссадиной на лице. Возвращались они домой после ночного бдения в Кремле, шофёр круто затормозил на переезде, и задремавший Курчатов ударился лбом о стекло. Он попросил придумать что-то, чтобы „ушиб был как можно менее заметен“, а происшествие не стало известно никому, кроме нас четверых.
Я помню, как по опыту спортивных травм сумела успешно помочь ему примочками с бодягой, избавив тем самым от неприятности водителя и Переверзева и заслужив тёплую признательность Игоря Васильевича».
Секретность, забавная и не очень
Страсть к запретам и к засекречиванию становилась уже просто тотальной. В книге «Апостолы атомного века» рассказывается о том, как реагировали на это сами учёные-ядерщики:
«Физики-теоретики шутили: если нарисуешь круг на листе бумаги, лист становится секретным, если в этом круге нарисуешь ещё один — это уже совершенно секретные сведения. Действительно, это и есть схема атомной бомбы в разрезе. Внутренний круг — это заряд из делящегося материала, плутония. Он вложен в полый сферический заряд из ВВ».
И в то же время атомщики относились к засекречиванию всего, что их окружало, с пониманием. Анатолий Александров рассказывал:
«… это было необходимо. И необходимо было следить тщательно за тем, чтобы ни у кого из нас не вышло какой-то осечки, где-то случайно чего-то лишнего не сказали…
Конечно, в основе этого лежал ещё и страх, что, если что-то такое не там ляпнешь, то можешь сесть на всю жизнь, или вообще тебя могут на тот свет отправить».
Анатолий Петрович не преувеличивал, времена действительно были тогда очень тревожные.
Последнее в 1948 году заседание атомного Спецкомитета (72-ое по счёту) проходило 30 декабря. Следующее (73-е) состоялось лишь 18 февраля 1949 года. Более полутора месяцев не собирался штаб отрасли.
Почему?
Причины были существенные.
Дело в том, что в начале января 1949 года в ЦК ВКП(б) пришла из города на Неве анонимка. В ней сообщалось, что на проходившей в Ленинграде 25 декабря Объединённой областной и городской партийной конференции были сфальсифицированы результаты голосования.
Подобные происшествия в те времена относили к разряду чрезвычайных. Ведь любые махинации с бюллетенями для голосования считались вопиющим нарушением партийных норм, тягчайшим преступлением.
Вскоре из Ленинграда поступил новый сигнал. На этот раз речь шла об открывшейся в городе торгово-оптовой ярмарке. Она была названа Всероссийской. На её проведение Москва разрешения не давала!
Тотчас вспомнили, что ленинградские товарищи хотели и в партии (Всесоюзной) иметь Российское подразделение. Со своим
Центральным комитетом. И столицу Российской Федерации тоже желали видеть в городе на Неве.
Это, по мнению Сталина, переходило все рамки!
29 января на пленуме ЦК ВКП(б) поведение ленинградцев было осуждено, а одного из их вожаков, Алексея Кузнецова, освободили от обязанностей секретаря ЦК. Через неделю его назначили секретарём Дальневосточного бюро ЦК. Должность была мифической, так как эта партийная структура существовала только на бумаге.
Воспользовавшись моментом, вождю доложили, что МГБ давно уже занимается «ленинградским делом». Сталин велел расследование продолжить и поручил курировать его (со стороны ЦК) Георгию Маленкову.
«Дело» стало раскручиваться ещё стремительней. Чекистские досье распухали от переполнявшего их компромата на подозреваемых.
До заседаний ли Спецкомитета было тут?
Впрочем, когда 18 февраля 1949 года члены атомного Комитета собрались, наконец, на своё 73-е заседание, они провели его как обычно. Было обсуждено 12 вопросов. Самый значительный из них шёл десятым по счёту и назывался «О мерах обеспечения секретности объектов Первого главного управления при Совете Министров СССР».
Документ сопровождали семь многостраничных приложений. Первое начиналось так:
«Принять разработанные тт. Первухиным, Завенягиным, Мешиком, Махнёвым и Борисовым, в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР от 25 сентября 1948 г. № 3572-1432сс, предложения:
а) о присвоении Первому главному управлению при Совете Министров СССР для переписки с поставщика. ми материалов и оборудования и осуществления транспортных и финансовых операций условного названия «Главгорстрой СССР».
б) о присвоении для этой же цели предприятиям и учреждениям Первого главного управления условных адресов и наименований «баз», «складов», «контор» «Главгорстроя СССР»»…
е) о замене термина «специальные работы» на термин «непредвиденные работы», термина «специальные расходы» на «непредвиденные расходы».
Суть новых атомных документов можно свести всего к двум словам: ЗАСЕКРЕТИТЬ ВСЁ!
Отныне все (от служебных бумаг до разговоров физиков между собой) превращалось в неразгадываемую абракадабру, абсолютную непонятную коварным врагам страны Советов!
Ещё бы, ведь с этого момента атомное ведомство страны Советов было приказано называть Госстроем.
Лабораторию № 2 стали именовать «липовым» названием ЛИПАН (Лаборатория измерительных приборов Академии наук), а Радиационную лабораторию — лабораторией охраны труда Академии медицинских наук.
Ногинский завод № 12, производивший уран, превращался в Московскую техническую контору Главгорстроя, завод № 813 — в Государственный машиностроительный завод Министерства химической промышленности, а комбинат № 817 — в Государственный химический завод имени Менделеева Министерства химической промышленности.
Особой зашифровке подверглись химические элементы, имевшие отношение к производству атомной бомбы. Прежде всего, это относилось к урану. Он получил несколько наименований — в зависимости от того, на каком предприятии с ним работали. Теперь его называли то стронцием, то свинцом, то смолой, то серой, то фосфором, то висмутом, то титаном, а то кремнилом.
Торию было присвоено имя селен, блокам графита — ломинит, тяжёлой воде (дейтерию) — диаксан, плутонию — аметил, радию — воприл, тритию — виксон, бору — оридон.
Атомный реактор превратился в кристаллизатор, уран-графито-вый реактор — в конденсатор, электромагнит — в трансформатор М, замедлитель — в тормозное устройство, дозиметр — в компас Д.
Цепные реакции было приказано именовать окислением, осколки деления — отходами, радиоактивные излучения — отходящими газами, а защиту от них — изоляцией.
О том, как к процессу строжайшего перезасекречивания отнёсся Игорь Курчатов, известно по воспоминаниям физика Юрия Васильевича Сивинцева:
«… мне довелось быть у Игоря Васильевича вместе с метеорологом Н.Н. Серебряковым — тогда мы воздвигли метеомачту около реактора РТФ в попытке мгновенно (как теперь сказали бы — в режиме on-line) вычислить и «поймать» зону пиковых концентраций выбрасываемых им радиоактивных веществ.
Во время нашей беседы Курчатову принесли приказ переименовать все отделы ЛИПАНа, дав названия, далёкие от истинных. Игорь Васильевич чертыхнулся, взметнул взгляд на Серебрякова,
— Ты кто?
— Метеоролог.
— Вот и будете Отделом метеослужбы!
Так родился первый эвфемизм. За ним последовали и были на многие годы закреплены столь же удачные находки, как Отдел оптических приборов вместо ядерных реакторов, Отделы приборов теплового контроля и электроаппаратуры вместо газодиффузионного и электромагнитного разделения изотопов и другие…
Для читателей, не имевших счастья знакомиться с режимом защиты секретных сведений, надо добавить, что в тот период времени было предусмотрено всё для того, чтобы даже хищение секретного документа не оказывалось катастрофичным: в текст вносили мнимые адреса, вроде Челябинска-40, шифры основных терминов, а адресатов именовали условными именами. В частности, Курчатова в переписке полагалось именовать академиком Бородиным, реакторы — кристаллизаторами, плутоний — продуктом Z и т. д. Кромке того, внутри каждого объекта существовала ещё одна, своя система условных обозначений в используемых документах».
Исаак Кикоин, постоянно выезжавший на Урал (на завод № 813), теперь обязан был говорить, что отправляется в командировку на «Базу технического снабжения № 5».
Сын Кирилла Ивановича Щёлкина (заместителя главного конструктора КБ-11) вспоминал:
«У отца было удостоверение личности — «вездеход»… Это был обычный пропуск (правда, корочка была отличного качества), слева почти всё место занимала фотография, справа — крупно написано: «Щёлкин Кирилл Иванович, агент по снабжению Волжского речного пароходства,». И всё. Больше ничего на пропуске не было».
Ещё одна история. Она произошла во время очередного пребывания Курчатова на уральском заводе № 817. Работники тамошнего первого отдела вручили Игорю Васильевичу («академику Бородину») срочную ВЧ-грамму, включавшую в себя условные слова, принятые лишь на этом предприятии. О том, какая на этот документ последовала реакция, — в рассказе Юрия Сивинцева:
«В тот период Курчатов начал готовить Евгения Дмитриевича Воробьёва, зрелого человека и опытного физика, выросшего в секторе Флёрова, в качестве нового научного руководителя базы промышленных реакторов.
Курчатов долго вчитывался в полученную ВЧ-грамму, потом протянул её Воробьёву и в заключение — мне:
— Вы что-нибудь поняли?
После нашего общего недоумения Игорь Васильевич выразил восхищение мастерством автора письма и в соответствии с законами ознакомления со срочными секретными документами написал на нём: «Читал, но ничего не понял». И дал указание вернуть письмо его автору».
Но это всё — воспоминания шутливые. А ведь бывали случаи гораздо более драматичные. Об одном из них рассказал Анатолий Александров:
«Я помню, сюда, в Москву, кто-то с Урала приехал. С женой и ребёнком. И этот ребёнок кому-то сказал в школе, что он жил в городе, где делают атомные бомбы. И их всех загнали, не знаю, на сколько лет, и я даже сейчас не знаю, куда они делись.
Мгновенно их забрали, и всё, всё было кончено».
Вновь вопросы секретности
На том же февральском заседании Спецкомитета (18 февраля 1949 года), где в целях тотального засекречивания атомной отрасли переименовали всё или почти всё, было принято и деловое решение: «О строительстве сборочного завода при КБ-11».
3 марта его утвердил Сталин, подписав постановление правительства № 863-327сс/оп, которое называлось «О строительстве ремонтного цеха Приволжской конторы Главгорстроя СССР»:
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
1. Утвердить предложение начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР т. Ванникова о строительстве в 1949–1950 гг. в зоне объекта № 550 сборочного завода на мощность 20 единиц РДС в год, ограничив объём капиталовложений на строительство этого завода… суммой не более 60 млн. руб.
Именовать в дальнейшем указанный завод «Сборочный цех завода измерительных приборов Министерства химической промышленности», для проектировщиков, строителей и финансовых расчётов — «Ремонтный цех Приволжской конторы Главгорстроя СССР», а для поставщиков — «Приволжская контора Главгорстроя СССР»».
Директором этого «ремонтно-сборочной конторы» и был утверждён Анатолий Яковлевич Мальский.
К этому моменту люди Абакумова из министерства госбезопасности завершили сбор компромата на всех, кто проходил по «Ленинградскому делу». Одной из козырных улик против Вознесенского считалась пропажа в возглавлявшемся им Госплане СССР каких-то очень важных бумаг. По этому факту (вопиющего несоблюдения секретности!) было тотчас состряпано отдельное «дело», и 7 марта 1949 года Николая Вознесенского сняли с поста руководителя Госплана и вывели из состава политбюро.
На заседаниях Спецкомитета он больше не появился ни разу.
8 марта комитетчики не заседали. Протокол оформили путём опроса. Вопрос рассматривался всего один: «О правилах пользования новыми условными наименованиями». Во все министерства были разосланы письма, в которых ПГУ объявлялось Главгорстроем, а подчинённые ему предприятия — конторами, базами и складами.
18 марта на заседании Спецкомитета главных кураторов было уже только двое: Берия и Маленков. С их подачи 26 марта Совет Министров принял постановление № 1254-445сс/оп:
«1. Поручить Министерству государственной безопасности СССР (т. Абакумову):
а) организовать оперативно-чекистское обслуживание, а также охрану сотрудниками МГБ СССР академика Алиханова А.И., академика Семёнова Н.Н. и члена-корреспондента Александрова А.П.
Установить штат сотрудников МГБ СССР по охране и оперативно-чекистскому обслуживанию указанных научных работников в 9 человек (по 3 сотрудника МГБ СССР на каждого);
б) с этой же целью увеличить штат охраны МГБ СССР, организованной в отношении академика Курчатова И.В. и членов-корреспондентов АН СССР Харитона Ю.Б., Кикоина И.К., Арцимовича Л.А., с 2 до 3 сотрудников МГБ СССР (на каждого).
2. Обязать т. Абакумова персонально подобрать состав сотрудников МГБ СССР для выполнения задач, указанных в п. 1 настоящего Постановления.
Председатель Совета Министров Союза СССР И. Сталин».
Режим секретности ужесточался не только вокруг ядерных «генералов», но и вокруг многотысячной армии атомных «рядовых». Об этом свидетельствует и решение Спецкомитета от 23 мая 1949 года — «О мерах по усилению режима на объектах № 817, 813, 814 и 550»:
«1. Для обеспечения сохранения секретности основных строек Первого главного управления считать целесообразным вывезти бывших заключённых, солдат-репатриантов и спецпереселенцев со строительств комбината № 817, КБ-11 и заводов № 813 и 814 в Дальстрой МВД СССР для работы в Дальстрое в качестве вольнонаёмных, заключив с ними договора (трудовые соглашения) сроком на 2–3 года…
2. Обязать МВД СССР обеспечить в Дальстрое для указанных категорий бывших заключённых, репатриантов и спецпереселенцев нормальные условия существования, существующие для других вольнонаёмных работников Дальстроя, но поселить их компактно, исключив возможность общения с другими контингентами людей, работающих на предприятиях Дальстроя.
3. От каждого бывшего заключённого, репатрианта и спецпереселенца, переводимого в Дальстрой, взять подписку об ответственности по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1947 г. «Об ответственности за разглашение государственной тайны и за утрату документов, составляющих государственную тайну»».
Однако как ни пытался Берия предусмотреть всё, как ни старался подкрепить каждый свой шаг постановлением Совмина, подписанным самим Сталиным, жизнь показала, что далеко не всегда она готова укладываться в рамки, которые приготовили для неё чиновники.
Прежде всего, это обнаружилось в случае с «тяжёлым топливом» (плутонием). Вопреки всем грозным правительственным актам комбинат № 817 не успевал изготовить необходимое количество этого трансуранового металла. В книге «Апостолы атомного века» об этом сказано:
«Берия знал, что достаточное количество плутония, необходимое для первой атомной, будет изготовлено комбинатом 817 на Урале только к августу… Таким образом, план его выпуска был сорван на 7 месяцев».
В этот момент в «сборочном цехе завода измерительных приборов» (он же — «ремонтный цех Приволжской конторы Главгорстроя»), которым руководил Анатолий Мальский, приступили к изготовлению сразу пяти корпусов бомб. Почему пяти? В «Апостолах…» этот момент прокомментирован так:
«Почему пяти, когда боевой плутониевый заряд только один? А всё потому же. Надёжность, надёжность и ещё раз надёжность».
В связи с задержкой испытаний первой атомной бомбы, был поставлен вопрос о перенесении сроков изготовления и последующих «изделий». 5 июня Сталин подписал постановление правительства № 2243-879сс/оп «О сроках разработки и изготовления изделия «РДС-3»» (урановой бомбы, которая должна была быть начинена не плутонием, а ураном-235):
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
1. Принять предложение тт. Ванникова, Первухина, Харитона и Зернова об отнесении срока окончания изготовления изделия РДС-3 с конца 1949 г. на 1 июля 1950 г.
2. Обязать Первое главное управление при Совете Министров СССР (тт. Ванникова и Курчатова) и КБ-11 (тт. Харитона и Зернова):
а) выполнить к 1 ноября 1949 г. технический проект изделия РДС-3…
г) представить на государственные испытания к 1 июля 1950 г. один полностью укомплектованный экземпляр изделия РДС-3…
4. Принять к сведению сообщение тт. Харитона и Зернова, что изделие РДС-3 и РДС-1 конструктивно по всем деталям и узлам одинаковы и отличаются только величиной и составом сердечника и что в связи с этим результаты по всем проведённым испытаниям изделия РДС-1 без сердечника в КБ-11 на полигоне № 71 и в 4-м Управлении Г.К. НИИ ВВС исчерпывают необходимость проведения таких же испытаний с изделием РДС-3».
Руководители страны Советов в тот момент ждали от физиков бомбу и думали только о предстоящих испытаниях её. Поэтому все разговоры о каком-то ином использовании атомной энергии воспринимались с недоумением.
Вот рассказ Венедикта Джелепова:
«Игорь Васильевич регулярно организовывал всесторонние обсуждения плаунов научных исследований на строящихся крупных ускорителях и ядерных реакторах на Научно-техническом совете…
Вспоминается один эпизод во время моего доклада летом 1949 года на заседании такого Совета о плане научных исследований, которые должны были проводиться на вводимом в действие в Дубне синхроциклотроне. Заседание было ответственное. Зал полон. Я начал доклад…
И в тот момент, когда я только было хотел перейти к изложению конкретной программы исследований и описанию разработанных в лаборатории методик и аппаратуры, председатель заседания Борис Львович Ванников спросил:
— Скажите, товарищ Джелепов, а выход какой-нибудь от этого вашего ускорителя будет?
— В вашем понимании, Борис Львович, никакого практического выхода от этого ускорителя не будет. Он предназначен для проведения фундаментальных исследований чисто научного значения. Только будущее покажет, какую пользу для людей из них можно будет извлечь.
Ванникова это немало удивило, и тогда он спросил Курчатова:
— Как же так, Игорь Васильевич, для чего же мы его построили?
Поднялся академик Алиханов и сказал:
— Чтобы видеть дальше. Что важного для нашей страны и для человека вообще может дать физика атомного ядра? Чтобы мы, учёные, могли ответить на такой вопрос: надо развивать новые разделы науки, подчас кажущиеся отвлечёнными, но на самом деле очень важные, сулящие перспективу?
Ванников снова обратился к Курчатову. Тогда Игорь Васильевич встал, спокойно погладил свою бороду и ответил:
— Джелепов и Алиханов сказали совершенно правильно, Борис Львович. Так нужно для науки, для того, чтобы учёные могли глубже проникнуть в тайны природы и, изучив их, выяснить, имеются ли какие-либо возможности для применения новых открытий в практике. Машина заканчивается сооружением, и сейчас нам надо обсудить и утвердить план научных исследований, которые на ней будут проводиться в ближайшее время».