Борьба с недопустимой беспечностью
28 июня 1949 года заседание Спецкомитета не состоялось. Протокол был вновь составлен путём опроса. В повестке дня значилось одиннадцать вопросов, и на последней странице свои подписи поставили члены Комитета: Берия, Маленков, Ванников, Первухин, Завенягин, Махнёв. Расписались также замначальника ПГУ (он же — заместитель председателя Госплана) Борисов и генералы Мешик и Сазыкин.
Главным вопросом на этот раз был тот, что стоял первым. Одно его название говорило о том, что борьба с беспечностью в ядерных делах не ослабевает, а, напротив, усиливается: «1. О факте недопустимо небрежного обращения в Первом главном управлении с документами особой секретности».
Складывается впечатление, что Берия решил опередить ищеек Абакумова и самолично начать поиск «просчётов» и «проколов» в подведомственном ему ведомстве. Чтобы все случаи халатности пресечь самым решительным образом:
Всё началось с сообщения «о результатах проверки КБ-11», которая обнаружила тревожные факты, касающиеся копирования…
«… документов, содержащих основные данные технической характеристики РДС, описание отдельных её узлов и важнейшие расчётные данные по конструкции их.
Как выяснилось, копирование рукописей, представляющих собой особую секретность, в Первом главке было поручено ст. инспектору особого сектора секретариата Первого главка Г.…
Этот факт недопустимо небрежного обращения с документами особой секретности говорит о том, что со стороны тт. Ванникова и Александрова нет должной требовательности к соблюдению секретности, гарантирующей надёжное соблюдение государственной тайны особо секретных документов».
Указав фамилии лиц, не обеспечивших «должную требовательность», Берия тем самым дал понять, на кого — в случае чего — будет возложена вся ответственность за утечку секретной информации. Впрочем, найти виновных было совсем нетрудно, ведь ПГУ возглавлял Борис Ванников, уже побывавший под следствием в чекистских застенках и «чистосердечно» признавшийся в своей враждебной (по отношению к стране Советов) деятельности. Что же касается его заместителя Семёна Александрова, то добыть «признания» от него заплечных дел мастерам с Лубянки тоже было совсем не трудно.
Назвав виновных в преступном «ротозействе», грозная бумага переходила к перечислению мер, которые следовало предпринять для искоренения последствий вопиющего безобразия:
«В целях наведения должного порядка в деле обеспечения надёжной секретности в обращении с особо секретными документами:
1. Обязать тт. Ванникова, Мешика и Борисова изъять из архива и делопроизводства Первого главка и Госплана СССР и в течение месяца передать для хранения в секретариат Специального комитета (т. Махнёву) все документы следующего характера.…».
После подробного перечисления всего того, что следовало «изъять», предписывалось:
«Копии перечисленных документов, имеющихся в Первом главном управлении и Госплане СССР, уничтожить по акту».
Но и это было не всё! Спецкомитет потребовал в месячный срок:
«… тщательно перепроверить весь личный состав работников секретариата и особого сектора Первого главка, имеющих касательство к документам особой секретности, и максимально сузить круг этих лиц…
… в тот же срок совместно с тт. Устиновым, [министра вооружений, вслед за которым указывались фамилии ещё пяти министров — Э.Ф.] проверить и навести порядок в хранении и обращении с документами особой секретности в Министерств ах вооружения, машиностроения, промышленных средств связи, тяжёлого машиностроения и конструкторских организациях этих министерств, выполнявших заказы Первого главка».
Если с министрами обращались как с нашкодившими мальчишками, то с коллективами «своих» учреждений и предприятий и вовсе не церемонились:
«… организовать проверку порядка составления, хранения и обращения с документами особой секретности в КБ-11, Лабораториях № 2, 3, НИИ-9, ГСПИ-11, ГСПИ-12, на комбинате № 817 и заводе № 813».
Разобравшись с вопросом небрежного обращения «с документами особой секретности», спецкомитетчики вынесли «приговор» и тем, кто стал не нужен — «немецким специалистам»:
«… уточнить вопрос о передаче немецких специалистов (81 чел.) в другие отрасли промышленности, имея в виду необходимость использования этих специалистов на одном из предприятий с соблюдением соответствующего режима, установленного для немецких специалистов, приглашённых на работу в СССР…
Проект Постановления по данному вопросу… внести на утверждение Председателя Совета Министров СССР товарища Сталина И.В…».
Борьба за производство плутония
Тем временем с Урала вновь стали поступать тревожные сообщения о том, что план производства плутония — под угрозой срыва! Конструкторы КБ-11 дело своё сделали — бомбу спроектировали. Работники «ремонтного цеха» изготовили пять корпусов «изделия». А металлурги-технологи подкачали!
Почему?
Суть дела объяснял Анатолий Александров (в тот момент он безвылазно находился на комбинате № 817):
«Химически плутоний и уран отличаются сильно, но худо было то, что все процедуры разделения нужно было делать дистанционным способом Аппаратура, которая могла за этим следить, разработана ещё не была по-настоящему, так что всё было очень сложно. И нужно было получить плутоний очень чистый, с очень малым количеством остаточной радиоактивности осколочной. Это было важно, чтобы не было чересчур большого нейтронного фона у этого плутония.
Завод химической переработки приводил к тому, что получался плутоний в виде соли, и эта соль передавалась на другой завод, который уже должен был сделать половинки изделия.
Дальше уже происходило его восстановление до металла, раз. Во-вторых, получали металлические кусочки. Из этих металлических кусочков путём прессования при повышенной температуре получалась нужная тебе форма, причём она должна была получаться с высочайшей точностью».
На комбинате тогда находились все советские научные «светила», которые могли хоть в чём-то помочь продвинуть вперёд это новое дело. Все вопросы по металлургии плутония решались под руководством академика Андрея Анатольевича Бочвара, о котором Александров рассказывал следующее:
«Бочвар занимался восстановлением до металла и изготовлением изделия, то есть из маленьких слитков, которые у него получались, он прессовал затем вот эти полушария. Он разрабатывал такой способ прессовки, который должен был дать окончательную форму и чистоту и, так сказать, полное отсутствие всякого рода раковин и так далее. Причём это было всё очень непросто, потому что обрабатывать его тяжело, во-первых, он чрезвычайно альфа-активен. Во-вторых, он имеет склонность загораться на воздухе. Он очень сильно окисляется. Поэтому обрабатывать его нужно обязательно было в специально приспособленном станке специальным инструментом. В общем, это было очень сложное дело.
Но получаемый плутоний был уже настолько хорош, что я, например, совершенно спокойно мог держать половинку в руке».
«Узких мест» в производстве этого невероятно дорогого металла было предостаточно. Взять, к примеру, цех, в котором изготовляли плутоний. Анатолий Александров вспоминал:
«Несмотря на то, что на это затрачивались огромные средства, эта лаборатория, вернее, не лаборатория, а, в общем, большой кусок производства был в старом щитовом доме. Да. же не умудрились построить новое помещение. Вокруг этого самого щитового дома было невероятное количество всякой охраны, и, надо сказать, что контроль был очень сильный, чтобы ничего оттуда не спёрли.
Но однажды, например, через потолок провалился пожарный, который дежурил на чердаке. Провалился в лабораторию. Настолько это было ветхое здание».
Впрочем, Москву подобные «мелочи» не волновали. От Урала требовался плутоний! Любой ценой! И 30 июня Спецкомитет (снова опросом) постановил:
«Командировать на комбинат № 817 начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР т. Ванникова и заместителей начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР тт. Завенягина и Емельянова для:
1) обеспечения на месте всех мероприятий по изготовлению детали № 1-233-1 РДС-1 [имелись в виду те самые полусферы из плутония — Э.Ф.], ведущемуся под научным руководством акад. Курчатова, акад. Бочвара и чл. — кор. АН СССР Харитона;
2) рассмотрения на месте и решения совместно с акад. Курчатовым и директором комбината т. Музурковым вопросов по плану дальнейших работ комбината № 817.
Председатель Специального комитета при СМ СССР Л. Берия».
Вместе с инженером-металлургом Василием Семёновичем Емельяновым Берия послал на Урал двух членов Спецкомитета, генералов, к тому же (и это было, пожалуй, наиболее существенным) бывших заключённых Лубянки. Ехали они туда, с одной стороны, вроде как для проверки на месте состояния дел и оказания помощи, а с другой стороны, вся ответственность за возможный срыв поставок плутония отныне ложилась на них.
Вернёмся к воспоминаниям Анатолия Александрова:
«Как-то поздно вечером, часов, вероятно, в 11 или 12, вдруг приезжает громадное количество генералов. Среди них Завенягин, Махнёв, ещё целый ряд мне неизвестных генералов. Некоторых я знал, что они как раз режимные генералы. Музурков был, директор комбината этого.
И вдруг они меня начинают спрашивать, почему я думаю, что то, чем я занимаюсь, — плутоний. Я говорю:
— А как же! Вся технология построена для получения плутония. Облучается уран, в нём образуется плутоний, потом ведётся химическое разделение. Потом это поступает сюда, к нам, восстанавливается так-то и так-то.
— А почему вы думаете, что это плутоний всё-таки?
Я говорю:
— Вся технология это показывает.
— А вдруг вам там заменили по дороге, и это что-нибудь другое?
Я говорю:
— Ну, как же! Удельный вес там, то, сё, другое, третье. Все свойства плутония!
Они говорят:
— А вдруг всё-таки это не плутоний? Вдруг вам какую-нибудь подсунули совсем другую вещь?
Мне как-то надоело это. Я долго с ними толковал — минут 20 или 30. Пытался убедить, что это плутоний. Тогда я вынул эту самую половинку, по крытую уже:
— Вот, — говорю, — возьмите, она горячая. Какой другой металл может быть горячий?
Значит, они пощупали.
— Да, горячая. А почему она горячая?
Я говорю:
— Там идёт радиационный альфа-распад, от этого она горячая.
— А может, её нагрели?
— Ну, вот, сидите, — говорю, — здесь сколько хотите, положим её в сейф, пусть она полежит, потом опять возьмёте. Она же охладиться должна.
Ну, в конце концов, они поняли, что, похоже, это то, что нужно. Но это показывает, насколько всё-таки там была настороженность и недоверие к тому, что действительно им не вкручивают, и что мы не куда-то в трубу расходуем миллионы. Ясное дело, что у них были некоторые сомнения».
Борьба за готовность полигона
Наступил июль. В своих воспоминаниях Михаил Первухин писал:
«К середине 1949 года было накоплено достаточное количество плутония, чтобы сделать атомную бомбу и провести первые испытания атомного взрыва».
И сразу все заговорили о том, что было связано с местом предстоящих испытаний. 16 июля 1949 года Спецкомитет (вновь опросом) рассмотрел вопрос «О подготовке к исследованиям на полигоне № 2». Под Семипалатинск следовало направить очередную проверочную комиссию. Поэтому решили:
«Обязать начальника КБ-11 т. Зернова:
а) в недельный срок выехать на полигон № 2 с группой необходимых работников КБ-11…
б) произвести с участием экспертов приёмку сооружений, подготовленных по заданию КБ-11 для испытаний РДС-1 (башни, подъёмников, сборочной мастерской, специальных складов приборов автоматики управления взрывом и т. д.);
в) осуществить монтаж оборудования…
г) после приёмки сооружений и окончания монтажа оборудования и приборов доложить Специальному комитету о готовности полигона № 2 к приёмке изделия и испытанию его».
Не менее важным был вопрос «О разработке мероприятий по обеспечению надлежащей секретности проведения испытаний РДС-1». Спецкомитет поручил министру госбезопасности Виктору Абакумову организовать охрану полигона и установить на нём особый режим, который обеспечивал бы секретность проведения самих испытаний, а также их результатов.
Кроме этого предписывалось:
«Поручить комиссии в составе тт. Абакумова (созыв), Ванникова, Первухина, Зернова [далее перечислялись фамилии ещё пяти высокопоставленных сотрудников МГБ — Э.Ф.]… ещё раз просмотреть состав кадров МВС, намеченных для участия в подготовке и проведения исследований на полигоне № 2 во время испытаний РДС-1…и в случае необходимости внести свои предложения о поправках, требующихся в подборе и расстановке указанных кадров».
20 июля 1949 года члены Спецкомитета (Берия, Маленков, Первухин и Махнёв) собрались, наконец, на очередное заседание. В повестке дня значился всего один вопрос: «О проверке готовности полигона № 2». Решение приняли традиционное (перепроверить всё, что проверялось ранее):
«1. Для проверки готовности полигона № 2 к эксплуатации компандировать на полигон № 2 комиссию в составе тт. Первухина М.Г. (председатель комиссии), Свердлова А.Я., Болятко В.А., Зернова П.М., Щёлкина К.И., Мещерякова М.Г., Мешика П.Я…».
Очередная высокая проверяющая комиссия состояла из четырёх генералов, одного полковника (сына Якова Свердлова) и двух физиков-ядерщиков.
«2. Обязать комиссию выехать на полигон 26 июля 1949 г. И к 5 августа 1949 г. доложить Специальному комитету о состоянии готовности полигона № 2 к эксплуатации».
Поскольку у спецкомитетчиков по-прежнему возникали опасения, что вместо полновесного взрыва произойдёт жалкий «хлопок», важно было определить коэффициент полезного действия (КПД) взрыва (Лев Ландау называл его коэффициентом вредного действия). Поэтому было предложено:
«6. Обязать КБ-11 (тт. Харитона и Зернова) компаундировать не позднее 5 августа на полигон № 2 т. Зельдовича с группой необходимых научных работников для разработки на месте системы обработки результатов измерений и обеспечения подготовки к определению КПД».
Вскоре из Семипалатинска в Спецкомитет пришло письмо от Михаила Мещерякова, Кирилла Щёлкина и научного руководителя полигона Михаила Садовского. Физики предлагали:
«В целях повышения точности определения КПД объекта необходимо:
а) сохранить в программке наблюдений забор проб из взрывного облака при помощи телеуправляемых самолётов…».
Далее шло ещё одиннадцать пунктов мероприятий, которые, по мнению учёных, необходимо было провести, после чего следовал вывод:
«Считаем необходимым, отметить в качестве общего недостатка программы физических измерений то обстоятельство, что заданием не было предусмотрено включение в неё вопросов об определении степени надкритичности объекта в момент взрыва. В результате этого не удастся по данным наблюдений установить в случае сильного взрыва, является ли он полным или он мог бы быть ещё сильнее; в случае слабого взрыва не удастся установить, является ли причиной слабости взрыва недостаток конструкции или возможная при любой конструкции неполнота взрыва».
Чем ближе приближался день испытаний, тем больше руководителей Спецкомитета волновала проблема «НВ» — «неполного взрыва». Анатолий Александров говорил:
«Ситуация была такая, что да. же когда подошли к испытанию первого изделия, то и тогда оставалась достаточно большая вероятность, что не получится полноценный взрыв.
Конечно, если бы этот процент не получился…
Я помню, тогда Арцимович очень хорошо сказал, что вот, если бы первая бомба не взорвала, съ, то она бы оказалась самой губительной. Это справедливо, потому что тогда всех, кто этим делом занимался, конечно, как говорится, по голове бы не погладили.
Единственный пункт сомнения заключался в том, что было непонятно, в какой момент точно, так сказать, начнётся цепная реакция. Нужно было, чтобы цепная реакция началась в тот момент, когда получена максимальная надкритичность, это обеспечивало тогда наибольшей мощности взрыв. А если бы цепная реакция началась раньше, сама бы она воспрепятствовала получению максимальной надкритичности, и тогда бы получился не взрыв, а хлопок, который расшвырял бы этот плутоний и больше ничего».
Наконец, встал вопрос о доставке полностью готовых плутониевых полусфер с комбината № 817 на сборочный завод (объект № 550), а оттуда — об отправке готового к испытанию «изделия» на полигон (объект № 2). Весь процесс транспортировки был изложен в специальном документе от 4 августа 1949 года:
«О перевозке грузов для Учебного полигона № 2
1…. Ответственным за погрузку, сопровождение груза № 1 и доставку его с объекта № 817 до объекта № 550 и с объекта № 550 до объекта № 2 назначить т. Ткаченко И.М.
Груз № 1 по доставке его на объект № 2 сдаётся т. Ткаченко в присутствии тт. Харитона, Зернова, Алфёрова, Духова и Щёлкина на хранение т. Павлову, на которого возлагается ответственность за хранение груза № 1 на объекте № 2…
Ответственность за погрузку груза № 2, сопровождение и доставку его железной дорогой до места назначения возложить на т. Полякова В.П…».
Это подписанное Берией решение Спецкомитета означало, что наступал звёздный час уполномоченных Совета Министров СССР. Самым достойным из них: Ивану Максимовичу Ткаченко, Николаю Ивановичу Павлову и Валентину Петровичу Полякову поручалось сопровождать и охранять груз № 1 (полусферы из плутония и нейтронные запалы к ним) и груз № 2 (два собранных заряда из ВВ и деталей к ним из урана, алюминия, борные фильтры, электроаппаратура и капсюли).
5 августа, Харитон, Зельдович и Флёров получили на комбинате № 817 две полусферы плутония для первой советской атомной бомбы.
Наконец, настал день, когда секретное «изделие» под названием «РДС-1» было готово к испытаниям. Оставалось лишь издать соответствующий приказ, который обязывал бы физиков произвести первый атомный взрыв.
Проект постановления Совмина
18 августа 1949 года генерал-майор инженерно-технической службы (он же — начальник секретариата Специального атомного комитета) Василий Алексеевич Махнёв изготовил документ особой важности. На пяти страницах. В двух экземплярах. Один предназначался товарищу Сталину, другой — товарищу Берии.
Это был проект постановления правительства СССР «О проведении испытания атомной бомбы». В нём, в частности, говорилось:
«Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:
1. Принять к сведению сообщение начальника Первого главного управления при Совете Министров СССР т. Ванникова, научного руководителя работ акад. Курчатова и главного конструктора Конструкторского бюро № 11, чл-кор. АН СССР Харитона о том, что первый экземпляр атомной бомбы с зарядом из плутония изготовлен в соответствии с научно-техническими требованиями научного руководителя работ и главного конструктора КБ-11».
Текст, прямо скажем, неожиданный. И составлен удивительно хитро.
Прежде всего, поражает, что правительству (а по-существу, самому Сталину!) докладывал не глава Спецкомитета Берия, а… вообще непонятно кто! Да и сам документ почему-то начинался с безличного оборота: «принять к сведению». А затем и вовсе шли третьестепенные фамилии: Ванников, Курчатов, Харитон.
Почему?
Кто по личному указанию вождя курировал атомный проект? Берия!
Кто являлся главой Спецкомитета? Берия!
Кто поставлял Сталину документы с просьбами утвердить чуть ли не каждый вздох и каждый шаг учёных, инженеров и их охранников? Опять же Берия!
А теперь о столь важном (если не сказать, эпохальном) событии вождя ставили в известность третьестепенные лица: главный атомный «хозяйственник» и два физика, приближенные к власти не за их дела, а за обещания (то есть как бы обласканные авансом)! Вместо того чтобы торжественно рапортовать руководителю страны, эти люди уныло и буднично «сообщали». А вождь должен был это «сообщение» так же уныло и буднично «принять к сведению».
Другая «хитрость» этого странного документа заключалась в том, что главный атомный «хозяйственник» оказывался и главным отвечающим. За всё! В случае чего. Он и двое упомянутых вместе с ним физиков в ранге академика и члена-корреспондента.
И ещё на одну деталь стоит обратить внимание.
Рукою генерала Махнёва, сочинявшего этот документ, вне всяких сомнений, «водил» Берия. А уж ему-то лучше всех остальных было известно, что советскую атомную бомбу изготовили по чертежам, добытым советскими разведчиками. И что она являлась точной копией устройства, сброшенного американцами на Нагасаки. Обо всём этом Берия знал лучше всех других! И, тем не менее, в проекте постановления безапелляционно утверждалось, что советская атомная бомба создана «в соответствии с научно-техническими требованиями» Курчатова и Харитона.
Впрочем, этот словесный оборот можно было истолковать и иначе: кто «требования» выдвигал, тем за бомбу и отвечать!
Да и составлен текст документа был так, словно сама инициатива проведения атомного взрыва исходила от физиков, создавших это «изделие»:
«Принять предложение акад. Курчатова и чл. — кор. АН СССР Хармтона о проведении испытания первого экземпляра атомной бомбы…».
Таким образом, взрывать грозное устройство предлагал не главный куратор Берия и даже не главный «хозяйственник» Ванников! Взрыва требовали «академик» и «член-корреспондент». Стало быть, им и отвечать за ход эксперимента:
«4. Назначить научным руководителем испытания акад. Курчатова, заместителем научного руководителя испытания (по конструкторским и научным вопросам испытания) чл. — кор. АН СССР Харитона…».
Иными словами, на время проведения атомного взрыва учёным предоставлялась некоторая власть. И в том пункте документа, где об этом говорилось, Курчатов и Харитон даже именовались соответственно — «товарищами»:
«5. Распоряжения научного руководителя испытания т. Курчатова по вопросам проведения подготовки и испытания обязательны для всего состава работников полигона № 2, а также для состава временного прикомандированных к полигону подразделений Министерства вооружённых сил, представителей управлений МВС и для всех других участников подготовки и проведения испытания.
Обязательны для указанного состава подготовки и проведения испытания указания и распоряжения т. Харитона…».
Но чтобы оба «калифа на час» ни на секунду не забывали, что эта «безграничная» власть даётся им временно, в следующих пунктах документа они уже вновь именовались просто учёными, которые отвечали за очень многое (если не за всё):
«6. Возложить ответственность за качество всех работ по подготовке, сборке и подрыву атомной бомбы на главного конструктора КБ-11 чл. — кор. АН СССР Харитона.
7. Возложить обобщение научно-технических данных о результатах испытания атомной бомбы… на научного руководителя работ акад. Курчатова и главного конструктора КБ-11 чл. — кор. АН СССР Харитона».
Во всём тексте проекта постановления фамилия Берии отсутствует.
Почему?
Что мешало Лаврентию Павловичу лично доложить вождю обо всём?
Скромность? Или страх понести ответственность в случае неудачи?
Складывается впечатление, что глава могучего Комитета, которому было поручено создать атомное оружие, благоразумно отходил в сторону.
Завершался документ давно уже ставшей привычной фразой: «Председатель Совета Министров Союза ССР..…».
Сталину оставалось лишь поставить свою подпись. И, тем самым, переложить весь груз ответственности на себя.
19 августа, ожидая подписания судьбоносного документа, Берия подписал ещё одну важную бумагу. Лаврентий Павлович, видимо, не очень доверял «уполномоченным Совета Министров» и поэтому решил поставить над ними своего соглядатая:
«I. О перевозке заряда из плутония и нейтронных взрывателей («Груз № 1»)
Поручить т. Завенягину сопровождать «Груз № 1» от КБ-11 до Учебного полигона № 2, а также обеспечить на Учебном полигоне № 2 надёжное хранение заряда из плутония и нейтронных взрывателей во время подготовки к испытанию».
День испытания стремительно приближался, а вопрос о том, кто же будет командовать проведением взрыва, всё ещё не был решён.
Логично было бы назначить руководителем испытаний начальника ПГУ Ванникова, но он в самый последний момент занедужил. Подобное случалось с ним и ранее: как только намечалось что-то серьёзное и ответственное, он всегда заболевал.
А теперь — рассказ Юлия Харитона:
«Я помню, как на каком-то заседании в высоких инстанциях перед началом первого испытания зашёл разговор о том, кого назначить руководителем испытаний. Всем хорошо известно, что лицом в правительстве, отвечавшим за эту работу, был Берия. Вот он подумал, подумал и сказал:
— А вот он, — указал на Курчатова, — и будет сам руководить.
Игорь Васильевич был назначен руководителем испытаний».
Приказ был не только устным, фамилию руководителя Берия распорядился вписать в протокол 84-го заседания Спецкомитета, состоявшегося 19 августа:
«Командировать т. Курчатова на Учебный полигон № 2 для научного руководства испытанием».
А Сталин принесённый ему проект постановления Совмина подписывать не стал — вернул Берии с целым рядом замечаний.
Началась работа по доработке документа.
И 26 августа 1949 года на 85-ом заседании Специального комитета (СК) было принято решение:
«Принять внесённый тт. Ванниковым, Курчатовым и Первухиным проект Постановления Совета Министров Союза ССР «Об испытании атомной бомбы» и представить его на утверждение Председателя Совета Министров Союза ССР товарища Сталина И.В…».
Исправленный документ Берия вручил вождю.
Однако и под ним Сталин свою подпись не поставил.
Берия вернул все бумаги Махнёву, и тот в левом нижнем углу секретного документа написал:
«Справка. 1. Председатель СК вернул оба экземпляра и сообщил, что вопрос обсуждался в ЦК и Решения выноситься не будет.
2. Экз. № 1 с визами сохранить в деле исследов. 1949 г. В.Махнёв».
Второй экземпляр «Проекта постановления СМ СССР» был тут же сожжён, а первый — с визами Ванникова и Первухина — подшит в «Дело исследований» (в особую папку, в которой хранились секретнейшие атомные документы).
За годы, прошедшие с той давней поры, у многих возникал вопрос: почему Сталин так и не подписал постановление об испытании атомной бомбы?
Было высказано множество предположений, опубликовано немало версий. Среди них были и такие, где утверждалось, что вождь, якобы, раскусил лукавство Берии и потому-де не поставил под документом свою подпись.
С подобной точкой зрения трудно согласиться.
Ведь Сталин с таким нетерпением ждал эту бомбу. Охотно подписывал любую бумагу, которую приносил ему Берия. А тут вдруг взял и не захотел визировать документ, который всего-то навсего обязывал Ванникова, Курчатова и Харитона произвести пробный атомный взрыв!
Почему?
Причину сталинского отказа следует искать в другом — в той ситуации, что сложилась тогда в высших эшелонах власти. Следствие по «Ленинградскому делу» было завершено. Министерство госбезопасности, руководимое Виктором Абакумовым, уже готово было приступить к арестам главных обвиняемых. В Кремле и на сталинской даче в Кунцево шли непрерывные совещания. Ведь после почти десятилетнего перерыва СССР должен был предъявить миру новых «врагов народа».
13 августа 1949 года к Маленкову был вызван Алексей Кузнецов. Когда после беседы он выходил из кабинета, его арестовали. Под стражу стали брать и других.
Годы спустя Комитет партийного контроля проведёт специальное расследование, и в нём будет отмечено, что «… ко всем арестованным применялись незаконные методы следствия, мучительные пытки, побои и истязания».
Такая складывалась ситуация в высших коридорах власти.
До подписания ли каких-то атомных бумаг было вождю?
Курчатову Сталин верил, своим сподвижникам — нет. За ними нужен был глаз да глаз! А бомбу физики взорвут и без постановления Совмина.
Так оно и случилось.
Секретный атомный полигон
Всё лето 1949 года полигон под Семипалатинском готовится к проведению первого в стране атомного эксперимента.
Электрофизик Владимир Комельков рассказывал:
«В начале августа 1949 года я выехал с большой частью сотрудников на испытания в отдалённый район нашей страны, где размещался специально оборудованный полигон… Кругом каменисто-песчаная степь, покрытая ковылём и полынью. Даже птицы здесь довольно редки. Уже утром начинал чувствоваться зной. В середине дня и позже над дорогами стояло марево и миражи неведомых гор и озёр».
То, что было установлено посреди Опытного поля, тоже напоминало мираж. Но на самом деле это являлось специальным сооружением, которое возводились к предстоящему испытанию. Владимир Комельков описал его так:
«В центре возвышались металлоконструкции пока ещё не установленной башни с каменной пристройкой, похожей на небольшой промышленный цех. Невдалеке виднелись два стандартных кирпичных четырёхэтажных дома. Кое-где двери блиндажей, в которых на глубине нескольких метров под землёй должна была располагаться регистрирующая аппаратура».
Главному инженеру комбината № 817 Ефиму Славскому на полигоне под Семипалатинском делать было нечего, но он тоже переживал по поводу того, чем же завершится там их многолетний труд:
«В ожидании испытаний все мы были страшно взволнованы. Особенно переживал Игорь Васильевич. Это было заметно: он выглядел бледным, осунувшимся, очень нервничал, хоть и старался не показывать виду. Помню, уезжает на испытания, пришёл попрощаться с нами, принёс коньяк.
— Выпейте, — говорит, — за общее наше дело, за удачу!
А сам, как натянутая струна».
Владимир Комельков:
«Игорь Васильевич приехал на полигон с группой сотрудников, когда он ещё не был готов к испытанию. Я не видел, чтобы он возмущался, негодовал, впадал в раздражительность».
Рассказ радиоинженера Сергея Львовича Давыдова (это он будет нажимать кнопку взрывного устройства в момент «Ч»):
«Первая встреча с Игорем Васильевичем Курчатовым произошла на командном пункте. Курчатов знакомился с оборудованием Опытного поля и приехал на командный пункт в сопровождении свиты руководящих работников и учёных.
Высокого роста, широкоплечий, с развевающейся не очень густой бородой, непослушными волосами, при движении спадающими на лоб. Как и все сотрудники конструкторского бюро, одет он был в свободный серый пиджак из льняной ткани и такие же брюки, столь широкие, что штанины полощутся при ходьбе, белую рубашку с открытым или расстёгнутым воротом, на ногах — сандалии какого-то сверхбольшого размера. Но главное — его глаза, задорные, молодые, излучающие энергию, вроде улыбающиеся, но пристальные, перебегающие с одного собеседника на другого, постоянно как бы ожидающие ответа на мучающие его вопросы. Это впечатление не пропадает и тогда, когда взгляд становится задумчивым, а рука сжимает, слегка поглаживая бороду».
Владимир Комельков:
«Первое, что он сделал, — объехал полигон и уяснил примерное положение дел. Затем создал штаб, который сам и возглавил и в задачу которого входило руководство подготовкой полигона».
Михаил Садовский:
«Целый день мы находились на опытном поле полигона. А вечером после обеда все собирались в гостинице, где жил не только Игорь Васильевич, но и многочисленное начальство…
После напряжённого рабочего дня вся эта публика с удовольствием отдыхала, разговоры велись на разные вольные темы и вдруг… бодрый голос Игоря Васильевича:
— Мукасий, собирай рукребят!
Мукосеев был порученцем Игоря Васильевича, осуществлявшим связь со всеми участниками испытаний. Проходило минут пять-десять и все «руководящие ребята» — министры, генералы и академики собирались в комнате Игоря Васильевича, и начиналось обсуждение выполненного и намёток будущих работ».
Сергей Давыдов:
«У учёных почти каждый день возникали новые идеи и предложения, заставлявшие офицеров вносить изменения в монтаж приборных соединений. В конце концов, бесконечные изменения стали грозить задержкой испытания. Лучшее становилось врагом хорошего. И Курчатов с радостью принял предложение М.А. Садовского, рекомендовавшего с такого-то числа все новые идеи «топить в батальонном сортире». Иначе от натиска учёных никак не удавалось избавиться.
После принятия такого решения, когда недогадливый учёный обращался к Курчатову с предложением поставить то или иное измерение, Игорь Васильевич, хитро улыбнувшись, оглядывал присутствующих и, выдержав паузу, произносил:
— Топить?».
Впрочем, когда что-либо измерить нужно было самому Курчатову, он действовал весьма решительно. В одном из таких «инцидентов», о котором рассказал всё тот же Михаил Садовский, участвовал и Исаак Кикоин:
«Сидели мы с Исааком и спокойно беседовали. И вдруг:
— Вы чего это сидите? Ты же знаешь, Миша, Исаак хорошо разбирается в оптике. Поезжайте немедленно на опытное поле и подумайте, как осуществить такой-то эксперимент!
Об эксперименте не говорю, так как и на старуху бывает проруха: предложение Игоря Васильевича было явным недоразумением. Я, конечно, не выдержал и стал протестовать, ожидая поддержки Исаака. Но он невозмутимо разъяснил, что сейчас мы спокойно едем и спокойно вернёмся вместо того, чтобы тратить время и нервы на преодоление Игорева упрямства.
— Да ведь он же спросит, что мы сделали!
— Вот уж никогда этого не будет: он уже сам всё сообразил и за, был.
Исаак оказался прав: никаких вопросов не было.
Вообще же Игорь Васильевич всегда помнил свои поручения и требовал ответа на них в достаточно настойчивой форм, е».
Что же так волновало тогда Курчатова? Прежде всего, наверное, то, что Берия кроме коллектива физиков, создателей бомбы, направил на полигон и группу «дублёров». Андрей Дмитриевич Сахаров впоследствии напишет:
«… на заседании у Берии… решался вопрос о направлении на объект «для усиления» академика М.А. Лаврентьева и члена-корреспондента А.А. Ильюшина. Когда была названа фамилия Ильюшина, Берия удовлетворительно кивнул…
Как мне потом сказал К.И. Щёлкии, Лаврентьев и Ильюшин были направлены на объект в качестве «резервного руководства» — в случае неудачи испытания они должны были сменить нас немедленно, а в случае удачи — немного погодя и не всех… Лаврентьев старался держаться в тени и вскоре уехал. Что же касается Ильюшина, то он вёл себя иначе: он вызвал своих сотрудников (в отличие от сотрудников объекта с докторскими степенями — это подчёркивалось) и организовал нечто вроде «бюро опасности». На каждом заседании Ильюшин выступал с сообщением, из которого следовало, что обнаружена ещё одна неувязка, допущенная руководством объекта, которая неизбежно приведёт к провалу».
Вот эти-то предложения Ильюшина Курчатов и предлагал с радостью «топить!».
Владимир Комельков:
«Наконец, наступила последняя фаза подготовки. Главная трудность заключалась в том, что абсолютно не допускались малейшие недосмотры.
У каждой группы в сборочном цехе, примыкающем к башне, было своё место и своя аппаратура График работ был круглосуточным, поэтому в соседней пристройке, примыкающей к центру, были поставлены кровати для части сотрудников, у которых не оставалось времени, чтобы добраться до ночёвки на берегу реки».
Сергей Давыдов:
«На раннее утро 27 августа руководство назначило проведение генеральной репетиции…
Накануне генеральной репетиции на полигоне появился член Политбюро ЦКВКП(б) Л.П. Берия…
Министр произвёл на меня странное впечатление. Как будто передо мною стоял могучий карлик-горбун из знаменитой сказки «Город мастеров». Маленького роста, непомерно широкий в плечах (казалось, ширину ему придаёт летнее пальто с неестественно заострёнными в плечах вшивными рукавами), с орлиным носом, жёстким пронзительным выражением глаз, скрытых за тёмными стёклами очков.
Берия не мог стоять прямо, не облокотившись, не навалившись на перила При этом спина его была изогнута, как будто он страдал искривлением позвоночника. В течение сравнительно короткой демонстрации министр непрерывно переступал с ноги на ногу».
В книге «Апостолы атомного века» есть эпизод о встрече Кирилла Щёлкина, первого заместителя главного конструктора КБ-11, с Лаврентием Павловичем по совсем, казалось бы, отвлечённому поводу:
«Отец вспоминал: на полигоне при подготовке к испытаниям Берия вызыва. ет его к себе:
— Тебе инженер Иванов нужен?
— Лаврентий Павлович, я не беру на полигон людей, которые мне не нужны.
— Тогда посиди, послушай!
Входит молодой красивый краснощёкий генерал МГБ с тонкой папкой в руке.
— Докладывай!
— Считаю необходимым срочно удалить с полигона и арестовать инженера Иванова.
— Что у тебя на него?
Генерал открывает папку, достаёт один из листочков и докладывает:
— В 41-ом году неоднократно высказывал недовольство…
Генерал зачитал несколько резких высказываний Иванова в адрес начальников разных рангов. После небольшой паузы Берия спрашивает:
— А ты, значит, был доволен отступлением?
Отец говорил, что не подозревал, как молниеносно может измениться лицо человека. Лицо генерала из розового, живого стало серым, безжизненным. Берия добавил:
— Иди, мы с тобой разберёмся. Иванова не трогать!».
Наступило 28 августа. Кинооператору-документалисту Владимиру Андреевичу Суворову, которому предстояло запечатлеть на киноплёнку предстоящие испытания, этот день запомнился надолго:
«Давненько люди такого не видели — со времён недавно окончившейся войны: над полигоном аэростаты в небе „пасутся“, как киты на поводках!
Возникла тревога: на. бежали облака, небо затянуло, стал накрапывать дождь. Не сильный, но… И как тут навалились на метеослужбу! Телефонные звонки-запросы, требование почти невозможного…
Что ж обеспокоило и гражданских руководителей и военных?
Осадки и возможное изменение ветра! Если будет дождь, взнесённые ввысь радиоактивная пыль, песок и пепел могут осесть концентрированно — не развеявшись. Изменившееся направление ветра нанесёт всё это на людей в районах наблюдения и на городок полигона, а может отнести и в район больших городов окрест полигона Тогда, может, придётся и отложить испытание, а это всегда сложно — машина запущена. Определённая опасность была, вот и отдувались метеорологи за непредвиденные капризы погоды, вот и утирал пот со лба начальник гметеослужбы».
Но отступать было некуда. И тем, кто отвечал за проведение взрыва, пришлось принимать решение.
Сергей Давыдов вспоминал:
«Руководство решило провести атомный взрыв в восемь часов утра (пять часов по московскому времени) 29 августа 1949 года».
Испытание атомной бомбы
Владимир Суворов:
«29 августа 1949 года. Восход солнца — в 6 часов 28 минут, заход — в 20 часов 32 минуты, долгота дня — 14 часов 04 минуты. Метеоданные позволяют проведение эксперимента».
Кирилл Щёлкин в отчёте, составленном несколькими днями позднее, писал:
«В ночь на 29 августа тт. Харитон Ю.Б. и Духов Н.Л. с помощниками в присутствии тт. Курчатова И.В., Завенягина А.П., Александрова А.С., Зернова П.М. и др. собрали боевой заряд из Z и нейтронный запал в поршне из А-9 и вставили главный узел в изделие.
К 4.00. на центр поля, к башне, после опечатывания системы автоматики и разъёмов на подрывной линии прибыли подрывники тт. Щёлкин К.И. и Матвеев С.Н. с партией взрывателей в маленьком чемоданчике.
Попросив разрешения у товарищей Берия Л.П. и Курчатова И.В. на подъём изделия на башню, т. Щёлкин К.И. отдал распоряжение вывозить изделие из сборочной мастерской. Затем он расписался в получении изделия для дальнейших операций».
Забегая вперёд, скажем, что после успешного испытания атомного «изделия» коллеги-шутники долго приставали к Кириллу Ивановичу с вопросом: куда он дел ценное государственное имущество, в получении которого расписался в журнале?
Но вернёмся к отчёту Щёлкина:
«В 5.00. все люди, за исключением подрывников, тт. Щёлкина, Матвеева и Ломинского и генералов Завенягина, Александрова и Зернова покинули башню…
Последний осмотр изделия и всей аппаратуры проводил вместе с т. Щёлкиным К.И. т. Завенягин А.П. Никаких дефектов обнаружено не было.
Спускаться вниз решили по лестнице, во избежание неприятностей с пассажирским лифтом. Замыкающими были тт. Завенягин А.П. и Щёлкин К.И., опломбировавший вход на башню».
А погода тем временем всё ухудшалась. В книге «Апостолы атомного века» приводятся такие подробности:
«Башня на высоте 30 метров, где находились люди и изделие, раскачивалась под воздействием порывов ветра с амплитудой 1 метр. Капсюли-детонаторы содержали ВВ и могли сработать от удара, находясь вне изделия или специальной тары. Никогда их установка — а были проведены три генеральные репетиции — не проводилась в условиях такой „качки“. Природа сопротивлялась, как могла, или напоминала:
— Осторожней, ребята!
Интересно, что этой ответственной и опасной операцией в присутствии трёх генералов руководил гвардии рядовой Щёлкин. Воистину неисповедимы пути Господни!..
Солдатское прошлое Щёлкина дало впоследствии повод И.В. Курчатову в редкие часы досуга на ядерном полигоне, обращаясь к Кириллу Ивановичу, шутить:
— Наше дело солдатское, сказал генералу «кругом!» — он и побежал!».
Вновь обратимся к отчёту «гвардии рядового» и доктора наук Кирилла Щёлкина:
«В 6.18. подрывники прибыли на командный пункт, товарищи Берия Л.П. и Курчатов И.В. получили рапорт о полной готовности изделия к подрыву.
Товарищи Берия Л.П., Первухин М.Г. и Курчатов И. В. вышли из командного пункта на открытое место в надежде увидеть прояснение. Погода не предвещала ничего хорошего. Курчатов И.В. принял решение перенести взрыв с 8.00. на 7.00. во избежание неожиданностей, связанных с плохой погодой…
В 6.35. после разрешения т. Курчатова И.В. начальник подрыва и операторы, сняв в присутствии генерала Бабкина А.Н. пломбы, вошли в операторную и включили питание системы автоматики…
Потянулись долгие минуты».
Итак, гвардии рядовой Кирилл Щёлкин в окружении генералов полностью подготовил атомное «изделие» к взрыву.
Полигон, замер в ожидании взрыва.
Слово — Сергею Давыдову:
«Было ещё темно, рассвет только-только занимался, порывами налетал ветер, было зябко. На залитой светом прожектора площадке перед командным пунктом стояло несколько легковых автомашин, толпилось много незнакомого народа. Внутри сооружения в диспетчерском зале прохаживались офицеры и генералы МВД. Люди шумно, возбуждённо переговаривались, мешая работать диспетчеру. Из кабинета руководства доносились голоса, и среди них я узнал голос Курчатова. Было ясно, что съехались все руководители.
Щёлкин и Чугунов, оба взволнованные, метались в диспетчерской из угла в угол. Они сообщили мне, что принято решение произвести взрыв на один час раньше назначенного времени».
Владимир Суворов:
«Время "Ч" — семь часов утра, через тридцать две минуты после восхода.
КП — 10 километров от эпицентра (минимально допустимое безопасное расстояние). Все давно на своих местах. Идёт отсчёт времени, и это спокойствия не добавляет: всё в состоянии тревожного ожидания…
Время близится к семи. Работает автоматика Вот-вот! Вот-вот!».
Сергей Давыдов:
«Диспетчер продолжал объявлять:
Осталось двадцать секунд!..
Осталось. десять, девять, восемь, семь, шесть…».
Любопытная подробность: диспетчером, которому доверили вести отсчёт времени перед взрывом, был директор сборочного завода, где собиралось атомное «изделие», Анатолий Мальский.
Наконец, наступил момент, который кинооператор Владимир Суворов представил очень коротко:
«— Ноль!
Состоялось!
Получив импульс-команду, работают автоматические камеры, бесстрастно фиксируя макси— и минитрагедии в районе эпицентра: уничтожение построек, гибель объектов, разгром военной техники! Разгул огня и завихрений! Волны давлений и излучений! Смешались небо и земля! Удары воздушных волн по аэростатам! Нырнули вниз, как от оплеухи, и опять выровнялись.
Курчатов сказал:
— ВЫШЛО!».
Дмитрий Переверзев, «секретарь» Курчатова:
«Невероятный, ни с чем не сравнимый свет полыхнул впереди. Словно на землю упало солнце. Послышался низкий раскатистый рёв, и тугая воздушная волна понеслась по степи. Над командным пунктом пролетел невиданной силы ураган. Дрожала земля, качнулись лампы (это в бетонированном укреплении!). Раскалённое грибовидное облако закрыло почти весь небосвод. Оно клубилось и ширилось, огненный шар внутри него вытянулся и устремился в стратосферу. А земля под ногами дрожала и гудела.
Всё! Вышло!
Сотрудники обнимали друг друга, окружили Игоря Васильевича, поздравляли его с успехом, обнимали, целовали».
Михаил Первухин:
«Взрывная волна потрясла здание пункта, выбила стёкла у входа, расположенные с противоположной стороны от башни.
Мы все выбежали наружу и увидели яркое плазменное облако, вслед за которым поднимался чёрный столб земляной пыли, превращаясь в гигантский гриб».
Владимир Комельков:
«На верхушке башни вспыхнул нестерпимо яркий свет. На какое-то мгновение он ослаб и затем с новой силой стал быстро расти. Белый огненный шар поглотил башню и цех и, быстро расширяясь, меняя цвет, устремился кверху. Базисная волна, сметая на своём пути постройки, каменные дома, машины, как вал, покатилась от центра, перемешивая камни, брёвна, куски металла, пыль в одну хаотическую массу. Огненный шар, поднимаясь и вращаясь, становился оранжевым, красным.
Потом появились тёмные прослойки. Вслед за ним, как в воронку, втягивались потоки пыли, обломки кирпичей и досок. Опережая огненный вихрь, ударная волна, попав в верхние слои атмосферы, пошла по нескольким уровням инверсии, и там, как в камере Вильсона, началась конденсация водяных паров…
Игорь Васильевич в момент взрыва находился на пульте управления в 7 км от центра и, конечно, не утерпев и открыв двери бункера, наблюдал всю эту картину. После первых поздравлений он отправился с группой машин в центр, рискуя «набрать рентгены»».
Сергей Давыдов:
«Что я увидел? Сплошная стена пыли высотой несколько километров и столь же протяженная закрывала почти всё Опытное поле. Ничего нельзя было рассмотреть, кроме нескольких наиболее удалённых от центра сооружений. Казалось, над полем проходит пылевой «ливень», чёрная стена которого переливалась в лучах уже появившегося солнца оттенками чёрно-серых тонов. Пылевая масса слегка вытягивалась в северо-восточном направлении. Увиденное поражало не красотой, а громадными масштабами явления.
Пересев на грузовик, где находились и солдаты, обслуживавшие АТС, отъехали в сторону, подальше от движущегося, как я предполагал, радиоактивного облака Дозиметрических приборов у меня не было. Но когда я убедился, что облако проходит севернее, возвратились на командный пункт. Осмотрели площадку — никаких разрушений, но стёкла во всех зданиях выбиты: перед взрывом никто не потрудился открыть рамы.
На командном пункте в комнате генерала Бабкина выдавило верхнюю часть оконной рамы, хотя окно было закрыто ставнем. Стекло в раме разбилось. Бабкин рассказывал, что если бы полковник Смирнов не одёрнул Берию за фалды, то рама могла бы упасть на министра Генерал Мешик поведал мне, что «впервые в жизни видел, как стремительно бегает второй человек государства,», то есть Л.П. Берия.
В комнате генерала Бабкина мы обнаружили раскрытые громадные ящики с невиданными в течение многих лет коробками сладкого печенья, шоколадными батончиками, виноградом, минеральной водой. Я был поражён — ведь таких предметов в стране не видели и мои дети. Аккуратно собрав разбросанные фрукты и кондитерские изделия, я с презрением составил ящики в одно место и закрыл комнату на ключ. На следующий день всё в целости передал генералу Бабкину».