Конец сталинской эпохи

Электрофизик Владимир Комельков вспоминал, называя бывшую Лабораторию № 2, которая превратилась в ЛИПАН, Институтом атомной энергии:

«Уже в 1950 году в Институте атомной энергии, руководимом Курчатовым, начались исследования по управляемому термоядерному синтезу…

К проектированию и изготовлению установок тогда ещё не были привлечены специализированные организации и заводы, и дело продвигалось очень медленно. Тем более ценным и воодушевляющим было получение в 1952 году нейтронов в сильноточном импульсном разряде в дейтерии в коротких цилиндрических разрядных камерах. Опыты ставились не ради нейтронов, а в порядке моделирования процессов в тороидальной камере устройства типа «Токамак», и никто из экспериментаторов не ожидал такого результата.

Открытие вызвало огромный интерес в кругу физиков и руководителей. Я помню, как А.П. Завенягин уточнял у Курчатова, не означают ли эти опыты, что можно любым разрядом зажечь дейтерий прямо в океане, и не грозит ли нам вселенская беда».

Уточняющие вопросы Завенягина наглядно демонстрирует, какой уровень подготовленности был у видных советских руководителей, курировавших Атомный проект. Ведь через год Завенягину предстояло возглавить ПГУ, а через три — встать у руля Средмаша!

Но вернёмся к воспоминаниям Комелькова о начале работ по термоядер ному синтезу:

«Простота, с которой были получены нейтроны, вызвала у непосвящённых ощущение, что наша наука уже находится на пороге овладения практически неисчерпаемым источником энергии. И.В. Курчатов и Л.А. Арцимович немало потеряли времени на рассеивание иллюзий, и всё же потом эти иллюзии дали о себе знать».

И вдруг произошло событие, потрясшее миллионы, — в марте 1953 года умер Сталин. Проститься с почившим вождём пошли десятки тысяч человек. Москвичей и гостей столицы. Страна скорбела.

В этот момент отдельных членов Специального атомного комитета одолевали совсем иные чувства. Об этом — в рассказе Анатолия Александрова. В один из тех печальных дней он приехал в Кремль, чтобы обсудить вопрос, решение которого зависело от главы Спецкомитета:

«Я докладываю Берии об этом своём деле, в это время входит Маленков. Я его знал, и вот Маленков обращается к Берии и возмущённо говорит, что кого-то задавили в толпе и ещё что-то такое. И вдруг Берия говорит:

— Пора кончать эту комедию!

А тогда, надо сказать, имя Сталина было очень серьёзное имя. У меня было к нему очень большое уважение. Кромке страха, конечно. И вдруг такую формулировку услышать от его ближайшего помощника, когда он ещё лежит в гробу. Как-то это меня так резануло, я был просто потрясён.

Но потом, действительно, на следующий день всё это быстро закончили, все эти похороны».

Вскоре страна узнала имя преемника вождя. Им стал Георгий Максимилианович Маленков. Его кандидатуру на пост председателя Совета Министров во время заседания политбюро предложил Берия. Маленков стал и руководителем большевистской партии.

Однако уже 14 марта Георгий Максимилианович отказался от должности секретаря ЦК, передав бразды правления партией Никите Сергеевичу Хрущёву.

А физики-ядерщики тем временем готовились к испытанию первой советской водородной бомбы. Но прежде чем это случилось, в СССР произошло событие, которое очень многое изменило и в стране и в её атомных делах.

Вот как рассказывал об этом Анатолий Александров:

«Вдруг в какой-то момент меня и многих других отправляют в то место, где изготовлялось оружие. С таким заданием, что вот подходит срок сдачи, и что-то не ладится. Это было летом 53 года

Мы приехали туда, стали разбираться…

И над нами страшно сидели генералы, которых прислал тогда Берия вместе с нами, и нам было строгое задание дано: работу эту моментально закончить, передать новый образец оружия этим генералам, вот и всё.

И вдруг в какой-то день Курчатов звонит Берии. Курчатов там тоже был, и он должен был каждый день два раза ему докладывать, как обстоит дело. И он докладывал. Всякими условными словами, хотя это было по ВЧ. И вдруг он звонит, а его нет. Он звонит его помощнику Махнёву — его тоже нет.

Вдруг все эти генералы, которые были, начинают быстренько исчезать. Вдруг нам приносят газету — спектакль в Большом театре, правительство сидит в ложе, а Берии среди них нет.

Какие-то слухи пошли, переговоры странные.

Мы нашей технической стороной занимаемся, а сдавать-то эту штуку уже некому. Прессинг прошёл…

У меня такое впечатление получилось, что Берия хотел использовать эту подконтрольную ему бомбу для шантажа. И не только у меня, у Курчатова тоже было такое же впечатление, потому что мы по этому поводу говорили, прогуливаясь там в садике».

Как всё было на самом деле, сегодня однозначно не скажешь. Поэтому обратимся к свидетельствам современников — к тем, кто находился рядом, что-то видел, о чём-то догадывался и кое-чем мог поделиться.

Тогдашний заместитель министра среднего машиностроения Авраамий Павлович Завенягин, выступая на июльском (1953 года) пленуме ЦК, сказал о ситуации, которая складывалась вокруг испытаний водородной бомбы:

«Мы подготовили проект решения правительства. Некоторое время он пролежал у Берии, затем он взял его с собой почитать. У нас была мысль, что он, может быть, хочет поговорить с товарищем Маленковым.

Недели через две он приглашает нас и начинает смотреть документ. Прочитал его, внёс ряд поправок. Доходит до конца… Подпись: председатель Совета Министров Г. Маленков. Зачёркивает её. Говорит:

— Это не требуется!

И ставит свою подпись».

На том же пленуме, Георгий Маленков тоже затронул ту же тему:

«Берия перечеркнул этот документ и единолично вынес решение, скрыв его от ЦК и правительства».

Поскольку по своим моральным качествам советские вожди мало отличались друг от друга, трудно сказать, кто из них был ближе к истине. Сомнений не вызывает только то, что атомная отрасль от Лаврентия Берии освободилась.

Как отнеслись к этому физики-ядерщики?

Сам факт ареста всесильного главы Спецкомитета произвёл на них ошеломляющее впечатление. Рассказывают, что Яков Зельдович вбежал в комнату, где работали сотрудники его отдела, истошно крича:

— Наш Лаврентий Павлович арестован!

Дальнейшие события показали, что в происшедшем нет ничего из ряда вон выходящего. Случилось то, что рано или поздно должно было произойти в обществе, опутанном цепями партийного устава и паутиной спецслужб. Сначала Берия и Маленков устранили Вознесенского, который стоял на их пути к власти. Потом Маленков с помощью других вождей избавился от Берии. Пройдёт ещё немного времени, и соратники Георгия Максимилиановича прогонят с кремлёвского Олимпа и его самого.

На атомной отрасли устранение Лаврентия Берии отразилось весьма существенно. Первое главное управление, руководившее всеми секретными лабораториями и предприятиями, было преобразовано в министерство среднего машиностроения. В стране Советов появилось могущественное и загадочное ведомство. Подавляющая часть населения Советского Союза понятия не имела, чем занимаются сотрудники Средмаша («Средней Маши», как расшифровывали это слово остряки-физики).

Первым атомным министром стал Вячеслав Александрович Малышев. Человек Маленкова, как говорили люди, знавшие, кто есть кто в кремлёвской иерархии. Авраамий Завенягин получил пост замминистра.

Статус Курчатова тоже существенно изменился. Вот что писал об этом Владимир Комельков:

«К 1953 году в той или иной мере под контролем и руководством Игоря Васильевича оказались целые отрасли атомной науки и промышленности, начиная от получения и обогащения руд, переработки урана, атомных реакторов, разделения изотопов, металлургии урана и плутония и кончая созданием и совершенствованием атомного оружия…

К нему обращались за помощью, поддержкой, решениями; опорой его должны были быть лаборатории института и его учёные. Они выполняли свои задачи, но и институт требовал своего развития. Всё это ложилось новыми заботами на плечи Курчатова».

Но главной заботой академика Курчатова было в ту пору подготовка к очередному научному эксперименту.

А в Соединённых Штатах Америки ещё весной 1953 года начался процесс по делу Этель и Юлиуса Розенбергов. Супругам было предъявлено обвинение в «… заранее спланированном со своими сообщниками сговоре для выдачи Советскому Союзу информации и оружия, которое тот мог использовать, чтобы уничтожить нас».

5 апреля суд Соединённых Штатов вынес подсудимым смертный приговор. В ответ на многочисленные апелляции о помиловании недавно избранный президент Дуайт Эйзенхауэр заявил:

«Казнь двух человеческих существ — печальное и тяжёлое дело. Но ещё более ужасна и печальна мысль о миллионах погибших, чья смерть может быть прямо отнесена к тому, что эти шпионы сделали. Я не стану вмешиваться в это дело».

19 июня в тюрьме Синг-Синг супруги Розенберг были казнены на электрическом стуле.

 

Советская водородная бомба

В конце июля 1953 года началась завершающая стадия подготовки к испытаниям термоядерного оружия страны Советов. Во многом оно являлось детищем Андрея Сахарова, потому и называли это водородное «изделие» сахаровской «слойкой».

Физики-ядерщики и инженеры-испытатели вновь приехали под Семипалатинск. Перед офицерами и солдатами, которые трудились на полигоне, выступил Игорь Курчатов. Как рассказал потом химик Вадим Логачёв:

«Курчатов начал встречу с признания, что считает полигон своим детищем, любит его и, несмотря на занятость, стремится посещать его как можно чаще. Он сказал, что готовящийся эксперимент станет венцом усилий наших учёных и всей атомной промышленности».

О том, что в тот момент представлял собою полигон — в воспоминаниях Владимира Комелькова:

«Радиоактивность центра к этому времени упала настолько, что после некоторой обработки поверхности оказалось возможным вновь соорудить металлическую 30-метровую вышку с небольшой лёгкой пристройкой. На этот раз, помимо военной техники и военно-инженерных сооружений, испытывались и подземные устройства….

«Изделие» прибыло в значительной мере в собранном виде и по габаритам было таким же, как и прежде. Не было никаких домиков для криогенной техники и жидкого дейтерия. Об этом да. же в шутку не упоминалось. Опыт предыдущих испытаний позволил осуществить всю подготовку без малейших инцидентов».

Кинооператор Владимир Суворов:

«Бомба была установлена на невысокой, метров 25–30, вышке. Кругом техника разнообразная, постройки разного рода, биообъекты…

Уже по тому, как готовили площадку к взрыву, можно было понять, что должно состояться нечто особенное».

Владимир Комельков:

«Накануне взрыва вплоть до глубокой ночи после подготовки бомбы мне пришлось помогать Курчатову, принимать донесения, отвечать на вопросы различных служб. Он отдыхал в той же комнате. Мои старания вести переговоры как можно тише, чтобы он мог отдохнуть, оказались несостоятельными. Выезд намечался на 4 утра, и ему предстояло выдержать серьёзные нервные и физические нагрузки. Он так и не уснул…».

Владимир Суворов:

«Водородная. Её 12 августа 1953 года взорвали..

Над полигоном возникает ярчайшая вспышка взрыва, ослепляя всё окрест. Громадный огненный пузырь-медуза возник прямо из ничего. Растёт, растёт, разбухает. А по степи прямо на нас покатилась по земле сильнейшая ударная волна, сметающая всё на своём пути. За ней шла другая, послабей первой, но тоже достаточно грозная и сильная.

А как всё горело и сметалось с поверхности земли, а сама земля шевелилась, громоздилась ступеньками!..

Любой ядерный взрыв — это очень страшно.

А что тогда можно сказать о термоядерном? Это же в тысячи раз страшней!».

Владимир Комельков:

«Интенсивность света была такая, что пришлось надеть тёмные очки. Земля содрогнулась под нами.

О поездке в центр нечего было и думать.

Пройдёт ещё несколько дней, прежде чем подходы к нему будут расчищены. На этот случай я получил возможность облететь полигон на открытом маленьком самолёте. Полёт проходил по моей просьбе на высоте 4–6 метров.

Лучи света от солнца, склонившегося к горизонту, создавали иллюзию ледяной поверхности, над которой то там, то здесь громоздились, как при весенних заторах, чёрные льдины. Спрессованная сотнями тысяч тонн давящего на неё газа, сплавленная жаром взрыва земля в какой-то момент разжалась, сломала и отбросила спаявшийся верхний остеклованный слой. Стальная башня, часть техники попросту испарились».

Николай Власов:

«Да, взрыв действительно получился куда сильнее взрыва атомной бомбы. Впечатление от него, по-видимому, превзошло какой-то психологический барьер. Следы первого взрыва атомной бомбы не внушали такого содрогающего ужаса, хотя и они были несравненно страшнее всего виденного ещё недавно на прошедшей войне».

Владимир Комельков:

«После совещания в ожидании биологических данных Игорь Васильевич договорился с начальством и уехал за 200 км на несколько дней на „арбузное лечение“».

О том, какое впечатление произвело испытание водородной бомбы на самого Курчатова, рассказал впоследствии Анатолий Александров:

«Вскоре после взрыва первой водородной бомбы у меня был очень серьёзный разговор с Игорем Васильевичем. Он приехал после этих испытаний в состоянии довольно глубокой депрессии. Обычно это был такой страшно живой человек, весёлый, всегда у него были какие-то идеи вперёд, так сказать. А тут он был подавлен. И я нашёл, что он подавлен тем, что чересчур большое впечатление на него произвело это испытание. И он мне стал об этом испытании рассказывать. Он не говорил никаких технических подробностей, но он сказал так:

— Анатолиус (он меня так называл всегда), я теперь вижу, какую страшную вещь мы сделали. Единственное, что нас должно заботить, чтобы это дело всё запретить и исключить ядерную войну!

Такие были его слова. Причём я с ним долго говорил потом о всяких уже дополнительных вопросах, сюда относящихся. И он мне рассказал, что в 60 километрах от того места, где производилось это испытание, тоже произошли разрушения. За 60 километров! И когда он посмотрел на всё то, что разрушилось, он понял, что человечество погибнет, если дать этому делу волю. Причём тогда была испытана ещё не самая мощная водородная бомба».

Мощность первой советской водородной бомбы была 400 килотонн, то есть 20 Хиросим. И как ни сильны были переживания Курчатова, но за это испытание он получил третью звезду Героя Соцтруда. И вскоре успокоился, пришёл в себя. Авторитет его возрос невероятно.

Виктор Адамский говорил:

«Мне даже кажется, его имя произносили шёпотом».

А за рубежом вновь поднялся шум. Об этом — Владимир Комельков:

«Вновь зашумели на Западе пресса и радио. На этот раз с нотками удивления и растерянности. Советские специалисты прошли путь от атомной до водородной бомбы вдвое быстрее, чем американцы».

А вот что написал потом о взрыве первой водородной Андрей Сахаров:

«Испытания 12 августа вызвало огромный интерес и волнение во всём мире. В США его окрестили „Джо-4“ ("4"— порядковый номер советских испытаний, „Джо“ соответствует Иосифу — имя Сталина)».

 

Страна без Сталина

Наступил 1954 год.

Как известно, новые времена несут с собой и новые наименования. Это житейское правило коснулось и Лаборатории № 2. Она, как мы помним, уже переименованная однажды в ЛИПАН, вновь сменила название, став Институтом атомной энергии (ИАЭ). Но сами физики-ядерщики остались прежними — любили шутить, но прилюдно старались высказываться просоветски.

Радиоинженер Александр Павлович Цитович вспоминал:

«В институте регулярно работал общефизический семинар, им руководил лично Игорь Васильевич…

Помню, на нескольких семинарах докладывались оригинальные работы по измерению времени жизни нейтронов. В это время в зарубежных журналах печатались результаты аналогичных исследований. Причём у наших экспериментаторов время жизни получалось больше. Когда стали обсуждать, в чём причина расхождения, Игорь Васильевич улыбнулся, погладил бороду и иронично зам, етил:

— Очевидно, советский нейтрон крепше!

Думается, что после этого замечания полученные результаты проверялись и перепроверялись ещё не раз».

Тем временем приближалось время пуска первой советской атомной электростанции в городе Обнинске. О том, как это происходило — Борис Дубовский:

«В апреле 1954 года Игорь Васильевич вместе с Анатолием Петровичем Александровым, а также с А.И. Алихановым и В.С. Фурсовым прибыли к проведению физического пуска, непосредственное руководство которым было возложено на меня.

Всё трудное время как физического (аппарат был пущен 9 мая 1954 года в 18 часов), так и энергетического пуска (первый пар был подан на турбину 26 июня 1954 года) Игорь Васильевич почти непрерывно находился в Обнинске и руководил пуском АЭС».

Владимир Комельков:

«Станция была пущена 27 июня 1954 года. Тогда далеко не все понимали всерьёз слова Игоря Васильевича о том, что в связи с истощением запасов угольных месторождений атомные станции могут быть главным источником энергии, по крайней мере, для европейской части СССР…

Характерно, что ни один из выдающихся учёных Америки и Англии, основоположников ядерной науки и техники, не руководил программами такого масштаба и не внёс в них столько творчества».

Пока физики-энергетики осваивали «мирный» атом, физиками-оружейщиками завладела «третья идея», как они сами её называли. Суть её заключалась в создании нового термоядерного заряда, во многом более перспективного, чем испытанная в августе сахаровская «слойка».

Получалось, что ядерщики опять своевольничают, не выполняют строгих прямых и неукоснительных постановлений партии и правительства.

В Москве всполошились. Сахаров писал:

«Формально то, что мы делали (хотя и не афишировали), было вопиющим самоуправством. Ведь постановление правительства обязывало нас делать классическое изделие и ничего более».

На секретный ядерный объект (в КБ-11) тотчас прилетел министр среднего машиностроения Вячеслав Малышев. И он…

Вновь сошлёмся на воспоминания академика Сахарова:

«Сразу по приезде, едва сойдя с самолёта, Малышев созвал Учёный совет объекта и потребовал доложить ему о ходе работ по классическому изделию».

Физики терпеливо объяснили министру все преимущества бомбы, которую предстояло создать на основе новой идеи. Однако, по словам Сахарова:

«Малышев всё больше и больше терял самообладание, начал кричать, что мы авантюристы, играющие судьбами страны и т. п. Речь его была длинной и совершенно безрезультатной. Мы все остались при своём мнении…

На нашу сторону решительно встал Курчатов. Это особенно мешало Малышеву, связывало ему руки.

Малышев, наконец, добился того, что Курчатову за антигосударственное поведение (не знаю точной формулировки) был вынесен строгий партийный выговор (снятый только через год после отставки Малышева и удачного испытания «третьей идеи»)».

Целый год академик Курчатов ходил со строгим выговором! И хотя времена были уже, конечно, не сталинские, всё равно взыскание, полученное за «антигосударственное поведение», чем-то очень напоминало недавнюю презрительную кличку «враг народа».

Но Курчатов не сдавался. Вида, во всяком случае, не подавал.

Юрий Сивинцев рассказывал:

«Подготавливая какую-либо ответственную встречу и заблаговременно подбирая докладчика, Курчатов был исключительно разборчив. Как-то я услыхал от него афоризм:

— Научный работник должен быть, как Бог Савоаф, един в трёх лицах: раб, арап и прораб. Раб — на рабочем месте, прораб — при внедрении в жизнь итогов своей темы, арап — на трибуне, представляя её результаты».

Физик Вениамин Цукерман:

«А как весело, азартно проводил он всевозможные совещания и заседания, в которых не было недостатка в первые годы развития атомной проблемы. Добивался высказывания чёткого собственного мнения от каждого:

— А ну-ка, скажи речь!

Опрашивал поочерёдно:

— Ваше мнение? Твоё мнение?

Если ответ удовлетворял, следовало неповторимое курчатовское «пррравильно, пррравильно» — с нажимом на протяжное раскатистое "р".

Запомнилось отличное обращение при открытии Первой конференции по управляемому термоядерному синтезу (1954 г.):

— Большевики должны овладеть секретом термоядерной реакции звёзд и Солнца!

Он очень верил, что недалеко время, когда учёные смогут реализовать энергию термоядерного синтеза не только во взрыве водородной бомбы, но и в лабораторных условиях».

Кирилл Щёлкин:

«На предприятие приезжает Игорь Васильевич — быть серьёзной и дотошной проверке! Но деловой разговор он начинает неожиданно:

— Разрешите доложить обстановку!

И докладывает. Докладывает самым серьёзным образом, без шуток. Это он задаёт тон, определяет уровень разговора, его масштаб. Потом, ознакомившись с делом, Игорь Васильевич вдруг поворачивает направление беседы:

— Пока вы здесь трудились, мы тоже не дремали. Разрешите отрапортовать о проделанной работе?

Знаем мы эти рапорты! Так и жди, расскажет что-нибудь такое, от чего возникнет беспокойство: не отстал ли ты от жизни, не опровинциалился ли?».

Где-то в середине 1954 года в Кремле приняли решение создать в стране ещё один ядерный центр. О том, как эту новость восприняли в первом, основном центре, — в книге «Апостолы атомного века»:

«И.В. Курчатов, приехав в Арзама. с-16, созвал крупное совещание и, объявив об этом решении правительства, предложил назначить научным руководителем и Главным конструктором нового ядерного центра К.И. Щёлкина. Объяснил он это коротко и ясно:

— Харитону и Щёлкину на одном объекте стало тесно!».

Причин для создания второго ядерного центра было несколько. Прежде всего, руководители страны хотели подстраховаться на случай войны, упрятав ещё один строго засекреченный объект подальше в глубине страны. Во-вторых, возникла острая необходимость (разведданные-то перестали поступать!) создать в среде атомщиков дух соперничества, конкуренции, чтобы новых идей выдвигалось побольше или, как говорил физик Лев Феоктистов, чтобы «старый кот не дремал».

Иными словами, надо было создать на Урале мощный научный центр, который мог бы соперничать с курчатовским ЛИПАНом.

И в уральских лесах, где-то посреди между Челябинском и Свердловском, возле городка Касли, неподалёку от Лаборатории «Б», которой заведовал бывший зек Тимофеев-Ресовский, начали закладывать Второй советский ядерный центр. Назвали это место Челябинском-70 (сейчас это закрытый город Снежинск). Возглавил новый сверхсекретный атомный объект Кирилл Иванович Щёлкин.

Обстановка в стране к тому времени изменилась существенно. Но мощь всесильного МГБ всё ещё оставалась незыблемой. Особенно это почувствовалось 19 октября 1954 года, когда ядерный заряд, привезённый на испытания, не сработал, и взрыва не произошло. О том неожиданном «отказе» атомного «изделия» академик Евгений Негин впоследствии рассказал:

«После поездки к месту несостоявшегося атомного взрыва Курчатова, Малышева, Зернова, Харитона и других участников мы собрались в каземате и стали спокойно разбираться в причинах отказа. Вдруг появляется некий полковник госбезопасности. В фуражке, начищенный, с иголочки. Козырнул и обращается к В.А. Малышеву, нашему министру:

— Товарищ министр! Если я правильно понял, произошёл отказ?

— Правильно понимаете.

— Разрешите начать следствие?..

Нам всем как-то нехорошо стало. Малышев так спокойно начинает говорить:

— Видите ли, здесь наука… Не война… Тут новые вещи, не всё ещё знаем. Учёные разбираются. Они тоже не сразу могут сказать, в чём причина…

— Так разрешите начать следствие?..

Цвет лица Малышева начинает медленно меняться. Он краснеет.

— Я же вам говорю: это вещь опытная, сделанная в первый раз. Нам, очевидно, в чём-то не повезло, у нас не получилось. Но я думаю, в самое короткое время разберёмся, и ответы будут.

— Так разрешите начать следствие?..

Малышев багровеет, потом произносит:

— Пошёл вон!..

Полковник опять козырнул, повернулся на каблуках и ушёл».

9 февраля 1955 года Георгия Маленкова сняли с поста председателя Совета Министров. Правительство СССР возглавил Николай Булганин.

Произошли изменения и в руководстве атомной отрасли. Маленковского ставленника Вячеслава Малышева сменил Авраамий Завенягин.

В том же 1955 году немцев, которые участвовали в советском Атомном проекте, отпустили на родину. Уехал в Германию и Николай Васильевич Риль.

А академику Капице вернули его Институт физических проблем. Семье Анатолия Александрова пришлось освобождать квартиру Петра Леонидовича и искать себе новое пристанище. Им стал бывший дом Риля на Пехотной улице.

Свою дачу в Жуковке Риль продал молодому виолончелисту Мстиславу Ростроповичу, который через десять лет приютил там Александра Солженицына. На бывшей даче доктора Риля и писалась знаменитая книга «Архипелаг ГУЛАГ».

В 1988 году Николаус Риль опубликовал свои воспоминания о годах, проведённых в СССР. Книга имела большой успех. Называлась она «Zehn Jahre im Goldenen Kâfig» («Десять лет в золотой клетке»). В 1996-ом книгу переиздали в США под названием «Stalin’s captive Nikolaus Rihl and Soviet race for the bomb» («Пленник Сталина Николаус Риль и погоня Советов за бомбой»).

Академик Жорес Иванович Алфёров рассказывал, что в своё время, интересуясь судьбой немецкого физика, расспрашивал о нём Анатолия Александрова:

«Я спросил, был ли профессор Риль пленным или приехал добровольно. Анатолий Петрович медленно произнёс:

— Конечно, он был пленным! — потом негромко добавил. — Но он был свободным! А мы были пленными!».

 

Последние пять лет

Рабочий день Курчатова был по-прежнему расписан чуть ли не по минутам. Доктор физико-математических наук Борис Михайлович Гохберг рассказывал:

«Вспоминаю, как в 1955 году я договорился с И.В. Курчатовым о встрече, и мне было назначено приехать к девяти часам. Не помню, что меня задержало, но я зашёл к нему на восемь минут позже. Он меня уже ждал и сказал:

— Борис, что же ты опаздываешь? Имей в виду, что на это время наш разговор будет короче!».

Воспоминания члена-корреспондента Академии наук Дмитрия Ивановича Блохинцева:

«Во время подготовки Первой Женевской конференции по мирному использованию атомной энергии в 1955 году Игорь Васильевич немало радовался развитию этого мероприятия и увлечённо участвовал в его подготовке. Он сам лично бегал из нашего кабинета, где сосредоточился „штаб“ подготовки конференции, вниз, к А.П. Завенягину, чтобы согласовать с ним тот или иной вопрос, и, возвращаясь к нам, весело сообщал:

— Принято!

Или столь же бодро:

— Отклонено!».

Одному из участников готовившейся конференции (Дмитрию Скобельцыну) предстояло выступать по вопросам, которые считались щекотливыми. И он как-то заявил, что не владеет всей информацией по этой теме и поэтому не готов её обсуждать.

«Тогда Игорь Васильевич предложил ему прочесть несколько подготовленных страниц, касающихся плана конференции и нашего в ней участия. Прочтя их, Д.В. Скобельцын сказал:

— Это существенно меняет моё положение!

Игорь Васильевич ответил:

— А как бы вы думали! Езжайте за границу и гоните оттуда ром!

Насколько я помню, Игорь Васильевич не увлекался подобными

напитками. Это была лишь шутка Позднее Скобельцын, вернувшись в Москву, звонил мне:

— Я приехал с важными делами, звоню Курчатову, а он спрашивает: "Ром привезли? "Как это понять?

Я успокоил Дмитрия Владимировича:

— Игорь Васильевич наверняка очень ждёт ваших сообщений и, конечно, заинтересован в них, а ром — это только шутка.

Почему я остановился на этих шутках? Обычная склонность к весёлым шуткам — свойство характера людей с чистой душой».

Тем временем наступила пора испытывать второе термоядерное устройство — водородную бомбу РДС-37.

Академик Харитон впоследствии напишет:

«Последний раз Игорь Васильевич руководил испытаниями в 1955 году…

22 ноября 1955 года была взорвана сброшенная с самолёта водородная бомба с тротиловым эквивалентом 1 600 000 тонн, или 1,6 мегатонны…

Когда мы ехали на машине по месту взрыва, большие глыбы размером примерно с автомобиль были вырваны из земли и на протяжении многих, многих километров лежали в огромном количестве. Это был первый в мире взрыв водородной бомбы, сброшенной с самолёта».

По словам Сахарова, сразу же после второго водородного взрыва Курчатов сказал:

«— Ещё одно такое испытание, как в 1953 и 1955 году, и я уже пойду на пенсию».

Юлий Харитон:

«После испытаний мы с Игорем Васильевичем получили двухнедельный отпуск, сели в наш вагон и поехали в Алма-Ату, чтобы там встретиться с женой Игоря Васильевича Мариной Дмитриевной и моей дочерью Татьяной…

Мы посмотрели Среднюю Азию и через две недели вернулись к своим делам — Игорь Васильевич к реакторам, я к своим, так сказать, конструкциям».

Воспоминания Харитона любопытны двумя аспектами. Во-первых, отношением самого Юлия Борисовича к своей должности. Главный конструктор атомных и водородных бомб — должность наипрестижнейшая! По тем временам, во всяком случае. И сказать о ней так снисходительно-небрежно: мол, вернулся «к своим, так сказать, конструкциям»! Чего здесь больше, природной скромности, привычки не выпячивать своё сверхсекретное дело, или Харитон, в самом деле, относился к своей конструкторской «стезе» предельно иронически? Вот вопрос, на который вряд ли когда-нибудь будет дан ответ.

Второй любопытный аспект — в упоминании об увлекательном путешествии по Средней Азии, краю экзотичному и так непохожему на европейскую часть России. Курчатов в этих местах оказался впервые. Но даже в самых фантастичных мечтаниях ему вряд ли приходила мысль о том, что впереди — ещё более удивительное путешествие!

И, тем не менее, оно состоялось: в 1956 году секретного атомного академика взяли с собой в зарубежную поездку Хрущёв и Булганин. Это было время, когда СССР и США кинулись в безудержную гонку ядерных вооружений. Каждая держава жаждала стать первой! Самой ядерной! Во что бы то ни стало!

Анатолий Александров рассказывал:

«В начале 1956 года И.В. Курчатов посетил Англию. Ему не приходилось раньше бывать за рубежом. Поездка была очень напряжённой, ему пришлось выступать со сложнейшим докладом…».

Владимир Комельков:

«Доклад по ядерным исследованиям и термоядерному синтезу состоялся в Харуэлле 25 апреля 1956 года и произвёл большое впечатление на английских учёных… Им сообщили сенсационные научные данные по тематике, числившейся особо секретной в США и Англии… Для англичан было новостью достижение температур на уровне миллиона градусов и применение в экспериментах импульсных токов до 2 миллионов ампер».

Насыщенная волнениями зарубежная поездка стала как бы последней каплей, переполнившей жизненную «чашу» атомного академика. Сразу сказалось напряжение последних лет, что не замедлило отразиться на самочувствии. «Он очень вымотался», — так о состоянии Курчатова скажет годы спустя Анатолий Александров. А Михаил Садовский добавит:

«Долгое время я удивлялся его поразительной работоспособности. Мы не задумывались о том, что и его богатырские силы имеют предел. Нечеловеческая нагрузка, постоянное сверхнапряжение не только, а, может быть, не столько физических, сколь нервных сил не могли не отражаться на его здоровье».

Ефим Славский:

«У него был склероз страшный, курил он много.

Я ему говорил не раз:

— Игорь Васильевич! Ну, брось ты отравлять организм! Вот я в детстве однажды накурился так, что отравился и больше никогда в жизни не курил, даже когда десять лет в армии служил, да ещё в какие времена — гражданская война, голод! А я не курил! Ну, брось ты, ради Бога!

А он мне в ответ:

— Э-э, старина, время бежит, время катится, кто не курит и не пьёт, потом спохватится!

Прибаутка такая у него была».

Физик Юрий Соколов в одной из своих статей передал слова ближайшего сотрудника Курчатова:

«Он никогда не делал предметом обсуждения свои эмоции. Но весной 1956 года его всё-таки прорвало и, когда-то производивший впечатление пышущего здоровьем человека, он пожаловался своему заместителю Игорю Николаевичу Головину:

— Самочувствие отвратительное! Давление не снижается ниже 180. Дела меня замучат до смерти. Я ничего не хочу, ничего не вижу!

Через 10 дней у Игоря Васильевича случился первый инсульт».

Анатолий Александров:

«Вскоре после возвращения, в мае 1956 года, у него случился инсульт. Он долго тяжело болел, постоянно пытался включиться в работу. Через четыре месяца он, как говорил, с клюкой уже работал в полную силу».

Физику Евгению Рязанцеву запомнилась встреча с Курчатовым в начале осени 1956-ого:

«Игорь Васильевич к этому времени уже поправился после первого инсульта. Настроение у него было хорошее, правда, ходил он с клюшкой…

Накануне я сильно вывихнул ногу и не мог передвигаться без клюшки, сделанной в деревне из ёлки…

Когда я входил в кабинет Курчатова, он с удивлением посмотрел на меня, спросил, что случилось, и сразу стал предлагать поменяться клюшками, причём на полном серьёзе. Я стал отказываться, лепетал какие-то слова, что его клюшка дорогая, моя самодельная, что она ему не подойдёт по размеру, что это неравный обмен и т. п. А он наседал, подошёл, взял мою клюшку, примерил и говорит, что она ему в самый раз, и что он давно мечтал о такой, а я всё сопротивлялся.

— Третий раз спрашиваю: будешь меняться? — спросил Курчатов.

Не помню, как я устоял и окончательно отказался, после чего последовали слова приблизительно такого содержания:

— Оказывается, ты упрямый! Смотри, потом жалеть будешь, но будет уже поздно!».

Игорь Головин:

«После первого инсульта в 1956 году Игорь Васильевич очень просил врачей разрешить ему читать. Вскоре А.П. Александров подарил ему толстый том в прекрасном сером переплёте „Д. Неру. Автобиография“. Игорь Васильевич обрадовался, увидев желанную книгу. Но, раскрыв её, понял, что и друг его заодно с врачами: все 400 страниц книги — чистая белая бумага… Этот многозначительный подарок он тотчас превратил в своего неотступного спутника. В „Биографию“ он записывал все свои мысли, всё, что надо запомнить из рассказов собеседников, всё, что надо осуществить…».

Осенью 1956 года произошло событие, весьма знаменательное для физиков-ядерщиков. Андрей Сахаров рассказал о нём следующее:

«Примерно через год после испытания 1955 года, точнее, в сентябре-октябре, вышло Постановление Совета Министров о награждении участников разработки, изготовления и испытания «третьей идеи», Зельдович и Харитон были награждены третьей медалью Героя Социалистического труда (Курчатов, кажется, тоже, если он не был награждён ранее), я был награждён второй медалью, ордена получили очень многие теоретики объекта; одновременно нескольким участникам (мне в том числе) была присуждена Ленинская премия…».

Так в атомной отрасли Советского Союза появились трижды герои: Игорь Курчатов, Юлий Харитон, Яков Зельдович, Кирилл Щёлкин и Николай Духов.

На волне достигнутого успеха физики-ядерщики стали усовершенствовать свои «изделия», и Курчатов снова включился в рабочую круговерть, вновь превратившись в прежнего Курчатова — того самого, о котором Анатолий Александров говорил:

«Конечно, было чрезвычайно важно чувство ответственности Курчатова за результат работы. Редко у кого даже намёк на такое чувство ответственности случается. Причём и сам он выкладывался, как только мог, и в то же время требовал ото всех нас, чтобы мы действительно полностью гарантировали то, что у нас получается».

Евгению Забабахину (тогда ещё молодому физику) запомнился случай, произошедший в Арзамасе-16, куда наведался Курчатов:

«В его присутствии считалось естественным работать, не считаясь со временем. То же считал и он сам. Однажды ночью он громким голосом и стуком своей трости-дубины поднял нас всех на ноги и велел срочно разобраться в некоторых неблагоприятных результатах измерений. Приказ был выполнен, ошибка исправлена, неблагополучие устранено».

Почему курчатовская палка названа «тростью-дубиной», разъяснил сын Кирилла Щёлкина (в книге «Апостолы атомного века»):

«Отец сделал себе палку, внутри залитую свинцом, весом 3 кг, и всегда гулял с ней. Игорь Васильевич заинтересовался, зачем ему такая тяжёлая палка. Отец объяснил: ходить приходится мало, поэтому, чтобы повысить эффективность прогулок, он таким образом увеличивает на. грузку. Игорю Васильевичу идея понравилась, он попросил отца сделать ему такую палку и постоянно гулял с ней».

Во время встречи, когда только-только оправившийся от инсульта Курчатов предлагал Евгению Рязанцеву поменяться палками, из уст академика прозвучала ещё одна просьба:

«Курчатов спросил, есть ли у меня сигареты, и попросил одну дать ему. Я стал возражать, ссылаясь на то, что врачи запрещают ему курить. Он сказал:

— А ты что врач? Давай закурим, я очень давно не курил.

Здесь я сдался, достал пачку болгарских сигарет «Джебел» (Игорь Васильевич до болезни курил такие же), он взял одну сигаретку…».

Владимир Комельков:

«После Харуэлла Игорь Васильевич решил, что термоядерный синтез прошёл свою первую стадию, и настала пора подготовки обширной программы, но начинать её нужно с осмысливания имеющихся заделов…

Были рассмотрены новые идеи. Предложение Г.И. Будкера по открытым ловушкам было включено в программу, и вскоре появился проект «Огра»…

В Харьковском физико-техническом институте начались работы по исследованию резонансных свойств плазмы. Академик П.Л. Капица предложил вариант нагрева дейтерия мощным высокочастотным излучением и выступил с этим предложением на семинаре. Помню, открывая семинар, Курчатов сказал:

— Надо заставить звёзды служить коммунизму».

Таким образом, вместо того, чтобы беречься, ни на секунду не забывая о том грозном предупреждении, которое подал инсульт, Курчатов жил и работал в том же режиме, что и раньше, до болезни. Борис Дубовский писал:

«Игорь Васильевич, к сожалению, особенно не оберегался. Когда ему товарищи говорили о том, чтобы он был осторожней, то отвечал:

— Не за такую работу взялся, чтоб мне беречься».

Дмитрий Переверзев:

«Один из маршалов советской армии как-то сказал ему:

— Слишком пережимаете, Игорь Васильевич, поберегите здоровье!

И услышал в ответ:

— Не та задача, чтобы беречь себя! Если бы жил второй раз, то постарался бы действовать ещё быстрее!».

К этому периоду относится и эпизод, который запомнился физику Георгию Гладкову:

«Идёт Игорь Васильевич Курчатов по третьему этажу главного здания в свой кабинет. Немного торопится на совещание. К нему подбегает экспериментатор:

— Можно по научному вопросу?

Курчатов слегка замедлил шаг:

— Я тебе уже говорил, что наукой не занимаюсь. А проталкиваю ваши заявки в промышленности!

И вошёл в кабинет..…».

 

Второй ядерный центр

В 1956 году скоропостижно скончался Авраамий Завенягин. Его торжественно похоронили на Красной площади, замуровав прах в кремлёвскую стену. Новым атомным министром назначили Михаила Первухина. Впоследствии он вспоминал:

«Вслед за пуском 27 июня 1954 года Обнинской промышленной атомной электростанции был спроектирован, построен и в 1957 году спущен на воду первый в мире атомный ледокол „Ленин“. Затем на Урале в городе Белоярске была построена вторая атомная электростанция».

Вслед за Белоярской АЭС внимание директора Института атомной энергии (ИАЭ) Курчатова переключилось на станцию в Воронеже, на атомные подводные лодки, которые тоже проектировались в тот момент. Анатолий Александров рассказывал:

«Его увлекала Воронежская атомная, ледокол, лодки. Он успел съездить и ознакомиться с наземным прототипом морской установки. В ИАЭ был создан реактор МР для решения материаловедческих вопросов энергетики, началось создание экспериментальных реакторов во многих регионах у нас и за рубежом.

Но наибольшим увлечением его в это время была многогранная и сложнейшая работа по получению термоядерной реакции. Термояд, как он называл его, представлялся ему работой, которая обеспечит частье человечества, неограниченную энергобазу…

Но эта напряжённость не прошла даром — второй инсульт, опять перерыв в любимой работе.

Время шло, всё труднее было нашему Бороде. Трудно было принимать иностранцев, трудно было следить за всей массой интересовавших его работ».

Второй инсульт случился у Курчатова в 1957 году. Но даже этот повторный «звонок» почти не изменил характер атомного академика. Разве что стало чаще проявляться желание не волновать жену Марину Дмитриевну.

Исай Гуревич рассказывал:

«Наш коллега профессор С.М. Осовец вспоминал, как однажды они вдвоём занимались в его домике, и Игорь Васильевич вдруг говорит — тоненько, искательно:

— Слушай, дай мне сигаретку! Мы откроем форточку, покурим, а если войдёт Марина Дмитриевна, то скажешь, что это ты курил».

Доктору медицинских наук Ангелине Гуськовой запомнились моменты, связанные с отдыхом Курчатова:

«Игорь Васильевич любил гостей, умел придать неожиданному и срочному их приходу (из-за чего всегда волновалась Марина Дмитриевна,) праздничный характер.

Один раз на таком «приёме» среди привычного и для меня круга людей, где все хорошо друг друга знали и легко общались, я увидела незнакомого коренастого мрачновато-молчаливого человека с короткой, точно нелегко поворачивающейся шеей, как бы отдалённого от остальных чем-то своим, особым.

Игорь Васильевич подошёл ко мне сзади, наклонился и тихо спросил:

— Как вам нравится этот человек?

Я сказала:

— Совсем не нравится.

Он засмеялся и ответил:

— Ну, и напрасно: скоро все забудут меня и будут говорить только о нём.

Это был Сергей Павлович Королёв».

Курчатов оказался пророком — очень скоро слава у Королёва стала поистине всенародной. Правда, страна не знала его в лицо, газеты называли Сергея Павловича «главным конструктором космонавтики» — и всё! Все остальные «данные» были строго засекречены. Но ведущие физики-ядерщики были связаны с Королёвым общим делом — королёвские ракеты оснащались курчатовскими «изделиями», поэтому относились атомщики к главному ракетчику советской державы с огромным уважением.

У Владимира Комелькова есть такие воспоминания о Курчатове:

«Как-то, будучи у него дома, я слышал разговор по телефону с Королёвым. Помню ответ Игоря Васильевича:

— У тебя за последнее время так много достижений, что я заведу печатку и буду штамповать поздравления в твой адрес!».

Тем временем начал вставать на ноги второй советский ядерный центр на Урале — Челябинск-70. Закрытый город ещё только строился, а придуманные его секретными жителями «изделия» уже вовсю отправлялись на испытания. О том, с какими приходилось тогда сталкиваться казусами, рассказано в книге «Апостолы атомного века»:

«В 1957 году Щёлкин «размещал» в головной части новой ракеты Королева водородный заряд… При обсуждении с Королёвым он обнаружил, что система управления ракеты одноканальная, то есть при выходе из строя любого элемента системы ракета становилась неуправляемой, причём это могло произойти и на нашей территории. Мощность заряда — примерно 2 миллиона тонн тротила.

Щёлкин заявил:

— Я заряд в твою ракету не поставлю, пока не сделаешь систему управления двухканальной, как у заряда… Твоя ракета не обеспечивает ни безопасности, ни надёжности.

Королёву впервые попался такой «пассажир», его бесплатно «везут» в Америку, а он «вякает». Сергей Павлович заявил, что на доработку ракеты потребуется 5–6 месяцев, у него срок, установленный Хрущёвым, и он его нарушать не собирается.

Надо сказать, что Никита Сергеевич ждал эту ракету с огромным нетерпением, так как это была первая наша ракета, которая могла гарантированно «донести» водородный заряд огромной мощности до ранее неуязвимых США. Самолёты с бомбами могли и не долететь.

Упёрлись оба, и Королёв и Щёлкин.

Но кому была нужна ракета без водородного заряда? А водородный заряд без ракеты?

Пришлось просить у Хрущёва перенести срок готовности ракеты на 6 месяцев».

Кирилл Иванович Щёлкин впоследствии говорил сыну:

«— Знаешь, как Королёв благодарил меня потом! Он был поражён, что ракеты стали летать не только надёжнее (это ожидалось), но и точнее. Оказывается, всегда работал именно тот из двух каналов управления, который точнее нацеливал ракету. А главное, рассказывал Королёв, что американцы в то время до этого не допёрли. Их ракеты стали чаще падать, чем королёвские».

Но очень скоро активная деятельность второго ядерного центра стала встречать противодействие — заработало соперничество между «первым» (Арзамасом-16) и «вторым» (Челябинском-70). Могли ли арзамасцы спокойно реагировать на успехи челябинцев? Академик Лев Феоктистов писал:

«В 1957 году в СССР была испытана и передана на вооружение армии серийная водородная бомба. И, заметьте, сделана она была не в КБ-11, что было бы вполне естественно, а в Челябинске-70».

Мы же, в свою очередь, заметим, что создатели этого «изделия», ставшего «серийным», были удостоены звания лауреатов Ленинской премии. И тут произошёл инцидент, не раз потом аукнувшийся тому, кто его затеял. Об этом — в книге «Апостолы атомного века»:

«Щёлкин случайно увидел в Министерстве список, подготовленный к отправке в Комитет по Ленинским премиям, В нём отсутствовал один из его „ребят“, которого он представлял к награде, а вместо него оказался включён в список награждённых первый заместитель министра Е.П. Славский.

Щёлкин взял список, достал авторучку, чтобы вычеркнуть Славского. Сотрудники Министерства буквально повисли у него на руках, доказывая, что замминистра прекрасно знает этот вопрос и много им занимался.

Щёлкин в ответ на это сказал, что это входит в его служебные обязанности, а Ленинскую премию присуждают за творческий вклад в работу, а не за знание вопроса».

В результате Славский Ленинским лауреатом так и не стал. Зато его назначили министром, и Щёлкин получил врага не только на всю жизнь. Славский возглавлял Средмаш почти три десятилетия, и все эти годы он делал всё, чтобы вытравить память о Кирилле Щёлкине из истории Атомного проекта СССР.

Прежде всего, Славский стал всячески принижать роль Второго ядерного центра и благоволить Первому. Лев Феоктистов не уставал рассказывать о том, что любому ядерному заряду, подготовленному на Урале, тут же противопоставлялось аналогичное «изделие» арзамасцев.

Зачем?

Чтобы показать себя, потешить свои амбиции, чтобы «утереть нос» конкурентам, наконец. На Урале арзамасский центр в шутку уже называли «Шарконтом» («шарашкиной конторой»), себя же гордо именовали «Женевой» — из-за того, что второй ядерный центр располагался на берегу чудесного озера Сунгуль.

Был случай, когда из Челябинска-70 везли на полигон Новой Земли очередной ядерный заряд. И вдруг Щёлкин, сопровождавший секретный «груз», узнал, что Арзамас-16 отправил на испытания точно такое же «изделие». Кирилл Иванович прямо в дороге развернул эшелон и от участия в испытаниях отказался.

Физики Арзамаса-16 жаждали во что бы то ни стало вырваться вперёд. Именно тогда их и поразила гигантомания. Наиболее активным проводником этого внезапного увлечения был самый молодой советский академик Андрей Сахаров. В тот момент под руководством академика А.П. Александрова активно проектировались атомные подводные лодки. И у Сахарова, по словам Анатолия Петровича…

«… была идея вооружения этих лодок ядерным оружием совершенно необычайной ядерной мощности. С таким расчётом, чтобы вызвать выброс огромного количества паров и воды активированной, и что именно это будет поражающим фактором против наземных целей.

Причём тогда меня как раз Сахаров именно поразил тем, что он пришёл с такой идеей развития такого оружия — если мы ему дадим подходящий габарит, то при подходящем направлении ветра это может уничтожить всё живое на расстоянии 200–300 километров. То есть это была идея не войны против армии, флота или каких-то военных объектов, а именно тотального уничтожения людей.

Меня тогда просто поразило, что такая идея может быть у человека. Потому что я тогда считал, что хоть и ядерная война, но после неё должно человечество оставаться. А вот после такого рода вещей оно не должно было оставаться».

Кстати, у челябинцев было в тот момент совсем другое увлечение — миниатюризация атомного оружия. Лев Феоктистов писал: «К.И. Щёлкин был горячим сторонником малых зарядов. Он говорил: — Разве для большого города, как Москва, недостаточно 20 или 50 килотонн, чтобы деморализовать население, подавить связь, управление?».

 

После второго инсульта

Наступил 1958 год. Работы по оружейной ядерной тематике и по мирному атому продолжались в том же стремительном темпе. А тут ещё, по словам Владимира Комелькова:

«В начале 1958 года началась подготовка к международной конференции в Женеве по мирному использованию атомной энергии, проходившей при активном участии Игоря Васильевича».

12 марта, выступая на партсобрании Института атомной энергии, Курчатов сказал, сославшись на достижения английских физиков, возглавляемых Нобелевским лауреатом Джоном Кокрофтом:

«На Парижской конференции, которая была в сентябре 1957 года, Кокрофт доложил, что они получили пять миллионов градусов за время порядка тысячной доли секунды. Нам стало ясно, что нужно нашу работу всемерно усилить…

За два месяца нам удалось удвоить число инженеров и научных работников, которые занимались управляемым термоядерными реакциями. Мы будем за счёт нашего института и дальше заниматься усилением, но это не должно никак повредить другим работам по атомной энергетике…

2 января этого года мы были приняты товарищем Хрущёвым, Я заявил, что наш институт, учитывая огромную политическую важность задачи, постарается работать так, как не работал даже для создания атомной промышленности в нашей стране и создания первой атомной бомбы…

Я думаю, что мы добьёмся успеха».

16 марта «Правда» опубликовала статью Курчатова, которая называлась «Во имя великой цели». В ней, в частности, говорилось:

«Нам выпало счастье жить в замечательное время и своим трудом под руководством великой Коммунистической партии, её ленинского Центрального Комитета участвовать в исторических свершениях. Единая многонациональная семья народов Советского Союза в братском содружестве с великим Китаем и другими социалистическими странами, при активной поддержке и сочувствии всего прогрессивного человечества утверждает на Земле новый общественный строй. Этот общественный строй предначертан великими мыслителями марксизма-ленинизма.

Ничто и никто не может остановить всё ускоряющееся движение человечества к коммунизму, когда каждый советский человек будет действительным хозяином своей судьбы, когда всё человеческое общество будет жить в изобилии, без угнетённых и угнетателей, без войн и тревог, и когда гигантский размах науки даст в руки людей такие средства, о которых мы не можем да. же мечтать сейчас, в период раскрывшихся великих достижений…

Программа великих работ, намеченная ХХ съездом КПСС, последующими решениями Пленумов ЦК КПСС, встретила единодушное одобрение всего нашего народа Все эти решения отвечают чаяниям народа и исходят из его нужд и стремлений.

Вот почему мы все так любим Коммунистическую партию — мудрого руководителя нашего народа. Вот почему так тверда и незыблема Советская властъ, выпестованная великим Лениным и прошедшая нелёгкий путь, преодолевшая все трудности и вышедшая на дорогу, с которой уже зримы блистательные вершины коммунизма».

31 марта 1958 года, выступая на совместном заседании Совета Союза и Совета Национальностей Верховного Совета СССР, Курчатов, не колеблясь, назвал то, создавали атомщиками, «атомным мечом»:

«Товарищи депутаты! Я выступаю на этой сессии от имени советских учёных, в том числе и от учёных, занимающихся вопросами атомной энергии…

Советский народ вооружил свою армию всеми необходимыми видами атомных и термоядерных зарядов. Всякий, кто осмелится поднять атомный меч против него, от атомного меча и погибнет.

Но нестерпима мысль, что может начаться атомная и водородная война.

Я должен доложить Верховному Совету, что испытания атомного и водородного оружия, помимо того, что они держат мир в постоянной тревоге как предвестник возможных грядущих атомных войн, приносят, а в дальнейшем в ещё большей степени будут приносить вред здоровью людей. Расчёты показывают, что если и впредь испытания атомного оружия будут продолжаться в том же темпе, как сейчас, то вследствие выпадения на поверхность Земли образующихся при взрыве и распространяющихся по всему земному шару радиоактивных изотопов стронция, цезия и углерода в будущем в каждом поколении будет поражено наследственными заболеваниями несколько миллионов человек…

Товарищи депутаты! Я, как и все советские учёные, горячо поддерживаю внесённое Советским правительством на утверждение Верховного Совета предложение об одностороннем прекращении Советским Союзом испытаний всех видов атомного и водородного оружия. Я горжусь этой благородной инициативой нашего правительства».

Такие торжественные слова звучали из уст академика Курчатова, когда он бывал абсолютно серьёзен. Но те, кто хорошо знал характер Игоря Васильевича, даже в такие минуты ждали от него неожиданных забавных каверз.

К примеру, в сентябре 1958 года в Женеве намечалось провести Вторую Международную конференцию по мирному использованию атомной энергии. Фамилия одного из молодых физиков, собиравшегося поехать за рубеж, звучала, если перевести её на русский язык, довольно, скажем так, неожиданно. Курчатов тут же этим воспользовался. В пересказе Виталия Шафранова это происходило так:

«В другой раз перед домом на скамейке он вызывает начальника отдела кадров Полякова по поводу зарубежной командировки своего сотрудника и спрашивает весело:

— Ну, как, оформляете в загранкомандировку Высокогорова?

Полковник Поляков, видимо, не любивший шуток, говорит мрачноватым тоном:

— Какого Высокогорова? У нас такого сотрудника нет.

— А как же? Гохберг! — отвечает Игорь Васильевич, становясь серьёзным. Чувствовалось, что такой слегка шутливой манерой разговора он как-то взбадривал собеседника, выводя его из рутинной повседневности».

Свидетельство Владимира Комелькова:

«Шутил иногда озорно, но всегда без чувства превосходства, независимо от того, кто перед ним — академик или солдат. И если ему отвечали в тон, да ещё со знанием дела, он был прямо-таки счастлив. Он не читал морали, но требовал о людей ответственного отношения к делу, к своим словам. Именно совокупность требовательности с деловой организованностью и научной компетентностью и являются характерными для Курчатова».

Но Курчатов не только шутил. Он много занимался вещами предельно серьёзными. К примеру, попытался «перевоспитать» Андрея Сахарова, избавив его от негуманистичной ядерной гигантомании. В тот момент американцы активно пропагандировали так называемую «чистую» бомбу, которая якобы не даёт нежелательной радиации. И Игорь Васильевич дал Сахарову совет: подумать о вредном влиянии на людей воздушных атомных испытаний.

Андрей Дмитриевич впоследствии писал:

«В начале 1957 года И.В. Курчатов предложил мне написать статью о радиоактивных последствиях взрывов так называемой „чистой“ бомбы».

Статья была написана. Но собранные воедино неопровержимые факты пагубного воздействия на людей атомных взрывов сделали статью протестующей не только против «чистой» бомбы, но и против всего ядерного и термоядерного оружия. Сахаров утверждал:

«При взрыве всех видов ядерного оружия… в атмосферу попадает огромное количество нейтронов, которые захватываются азотом воздуха с образованием долгоживущего (время полураспада — 5 000 лет) радиоактивного изотопа углерода С-14. Попадая в водные бассейны или организм человека, радиоактивный изотоп углерода при своём распаде вызывает радиоактивное поражение».

Разумеется, статью с подобными «чересчур» гуманистическими выводами никто из советских издателей напечатать не отважился. Помог только нажим Курчатова. Сахаров писал:

«Статья была опубликована через несколько месяцев после того, как Хрущёв, вступая на пост председателя Совета Министров СССР (что означало окончательное сосредоточение в его руках всей верховной власти) объявил об одностороннем прекращении СССР всех ядерных испытаний…

На объекте все схватились за головы, узнав от меня о предстоящем отказе от испытаний. Но решили пока ничего не менять в планах, считая очень возможным, что через короткое время испытания возобновятся…

Пока мы обсуждали (и очень страстно) создавшуюся ситуацию, пришло распоряжение Хрущёва: готовиться к возобновлению испытаний, так как американцы и англичане не последовали нашему примеру…

К этому времени я уже вычислил, что каждая мегатонна испытательных взрывов в атмосфере уносит 10 тысяч человеческих жизней (эта оценка содержалась в той статье, о которой я писал выше)».

Если учесть, что в 1957-ом было уже взорвано 50 мегатонн, получалось, что жертвами этих испытаний должны стать 500 000 человек. Эта цифра ужаснула Сахарова.

«Я поехал к И.В. Курчатову. Я понимал, что он единственный человек, который может повлиять на Хрущёва…

Встреча с Игорем Васильевичем состоялась в сентябре 1958 года в его домике во дворе института Часть разговора происходила на скамейке около домика под густыми развесистыми деревьями. Игорь Васильевич называл свой коттедж домиком лесника, вероятно, в память о доме отца, в котором прошло его детство.

После болезни два года назад врачи очень ограничивали рабочее время Игоря Васильевича Он часто не ходил в институт, а гулял возле домика, вызывая нужных ему людей. Деловые записи при этом он вёл в толстой тетради, вложенной «для маскировки» (от врачей и жены) в книжную об ложку с тиснёной надписью «Джавахарлал Неру. Автобиография» (вероятно, чуть-чуть это была игра).

Игорь Васильевич выслушал меня внимательно, в основном согласился с моими тезисами. Он сказал:

— Хрущёв сейчас в Крыму, отдыхает у моря. Я вылечу к нему, если сумею справиться с врачами, и представлю ему ваши соображения…

Поездка Игоря Васильевича в Ялту к Хрущёву не увенчалась успехом. Упрямый Никита нашёл наши предложения неприемлемыми. Деталей разговора я не знаю, но слышал, что Никита был очень недоволен приездом Курчатова, и с этого момента и до самой смерти (через полтора года) Курчатов уже не сумел восстановить той степени доверия к нему Хрущева, которая была раньше.

Через два месяца состоялись испытания — в техническом смысле они действительно оказались очень удачными и важными».

Да, каждое новое испытание становилось всё удачнее, а самочувствие Курчатова, напротив, всё ухудшалось. Михаил Садовский вспоминал:

«Встречаясь с ним в Москве после 1957 года, я с беспокойством обнаруживал некоторые изменения в его характере. Он стал значительно мягче, в разговоре с ним чувствовалась большая теплота и благожелательность. Он отлично понимал своё состояние и не скрывал этого.

Как-то, пригласив к себе домной, Игорь Васильевич, угощая меня коньяком, предупредил, что на этот раз я должен выпить без него, так как до очередного удара он должен ещё кое-что сделать…

Печальная это была встреча».

После разгрома «антипартийной группы» Молотова, Кагановича, Маленкова и «примкнувшего к ним» Шепилова произошла замена и атомного министра. Вместо «антипартийного» Первухина Средмаш доверили возглавить «хрущёвцу» Ефиму Славскому. Впоследствии он писал:

«Когда я стал министром, Хрущёв бил Первым секретарём ЦК КПСС… К Игорю Васильевичу относились хорошо. Вопросов много. Игорь Васильевич придёт ко мне:

— Давай, звони пусть примет нас!

Я звоню Хрущёву. Он нас принимал немедленно.

Хрущёв хотел сделать его президентом Академии наук. Игорь Васильевич отговаривался. И я говорил, что нельзя его загружать из-за здоровья, — несколько инсультов било уже…».

Однако именно тогда, в самом конце 50-х годов, во взаимоотношениях атомщиков как-то незаметно возобладал новый бюрократический стиль. Сын Кирилла Ивановича Щёлкина писал:

«Отец делился со мной опытом работы:

— Если хочешь, чтобы твоё предложение было реализовано, используй приём, который я использовал неоднократно и всегда успешно. Надо убедить начальника, от которого зависит внедрение предложения, что это его идея. Тогда идея будет внедрена оперативно.

А то, что у неё будет другой автор, отца не волновало. Главное, чтобы общее дело продвинулось успешно».

Впрочем, подобная щёлкинская хитрость далеко не всегда давала желаемый результат. И вот тому иллюстрация.

Предчувствуя приближение конца, Курчатов всё больше заботился о дальнейшей судьбе атомного дела. Честолюбивые помыслы молодого Сахарова его огорчали. Не радовало и отсутствие у Харитона твёрдости, необходимой для руководителя такого высокого ранга. А мощь советского атомного оружия тем временем росла уже не по дням, а по часам.

Курчатов всё больше думал о мирном атоме. Не случайно в своей речи 31 марта 1958 года он сказал депутатам Верховного Совета СССР:

«С этой высокой трибуны мы, советские учёные, обращаемся к учёным всего мира с призывом направить и объединить усилия для того, чтобы в кратчайший срок осуществить управляемую термоядерную реакцию и превратить энергию синтеза ядер водорода из орудия разрушения в могучий, живительный источник энергии, несущей благосостояние и радость всем людям на земле!».

В Институте атомной энергии как раз затевалась крупная работа по мирному атому. И Курчатов обратился к Щёлкину с предложением: переехать в Москву и возглавить в ИАЭ исследования по термоядерному синтезу. Щёлкин с радостью согласился.

Однако одного согласия трижды Героя Соцтруда в ту пору было мало. Все щёлкинские посты в закрытом атомном городе являлись номенклатурой ЦК. Для перевода в Москву требовалось «высочайшее» разрешение. А первый секретарь Центрального Комитета Никита Хрущёв (с явной подачи Ефима Славского, который, как мы знаем, очень недолюбливал Щёлкина, такое кадровое перемещение не одобрил.

Открыть в Челябинске-70 крупный научный центр для работ по мирной атомной тематике (давняя мечта Кирилла Щёлкина) Славский тоже не разрешил — не дал денег на эту «никчёмную затею».

 

Последний год жизни

В 1958-ом и в 59-ом Курчатов много занимался установкой Огра — «один грамм нейтронов», как в шутку называли её сами физики. Один из них, Николай Семашко, впоследствии рассказывал:

«На время визита Дж. Кокрофта осенью 1958 года Игорь Васильевич познакомил его с термоядерными исследованиями, показал Огру, и тот пришёл в изумление от темпов создания установки».

Тогда планы на совместные исследования с зарубежными физиками были очень большие. Об этом — Ефим Славский:

«Игорь Васильевич предложил на корпоративных началах с американцами и учёными из других стра. н строить ускорители большой мощности для развития науки. С этим предложением мы ходили к Хрущёву. Он нас выслушал и говорит:

— Знаете, Игорь Васильевич, почему бы вам с Жолио-Кюри не начать это дело? Он — коммунист.

И предложил поговорить с Жолио-Кюри о развитии этих работ с Францией. Мы стали готовить документы. Ну, а пока готовили письмо, Жолио-Кюри умер».

Именно тогда Курчатов произнёс фразу, звучавшую как некий призыв к своим сподвижникам (они её потом часто повторяли):

«Исполнять задуманное немедленно, не отталкивая товарищей, а воодушевляя и властно увлекая за собой!».

Из воспоминаний Николая Власова:

«Когда врачи запрещали ему участие в заседаниях и другие организационные дела, он искренне радовался и с наслаждением шёл на Огру — отвести душу».

Яков Зельдович тоже рассказывал о той же поре:

«Юмора и оптимизма у Курчатова было, хоть отбавляй! Даже когда было трудно, юмор оставался. Чего стоит название плазменной установки 1958 года «Доуд-3», расшифровывавшееся подробно: «Хорошо бы успеть до третьего удара!»»

То есть «До удара 3».

Владимир Комельков:

«Говорят, что истинное существо человека проявляется в его отношении к смерти. Курчатов знал, что он серьезно болен, но болезнь не сломила его неукротимого желания жить и творить. Уже было два небольших инсульта. Он ходил с палочкой. В насмешку над неотвратимостью он назвал новую строящуюся установку „Доуд-3“ с тем, чтобы она вошла в строй до того, как на него обрушится третий удар».

Однако этого «третьего удара» Курчатов так и не дождался. Судьба приготовила ему иной финал.

Дмитрий Переверзев вспоминал:

«Самым, насыщенным и, пожалуй, самым трудным был последний год. Болезнь давала о себе знать. И хотя Игорь Васильевич не поддавался ей и не показывал окружающим, что она его одолевает, временами он становился задумчивым и молчаливым. В одну из ночных прогулок неожиданно сказал:

— Плохое у нас с тобой здоровье, Митяй! Однажды раз — и готово!».

И всё же к 1959 году Курчатов постепенно оправился от последствий второго инсульта. Виктор Давиденко вспоминал:

«Зимой, когда он выходил на пешую прогулку в шубе с бобровым воротником и в бобровой боярской шапке, можно было наблюдать, как встречные старушки начинали прилежно креститься, по-видимому, принимая его за архимандрита… Это было далеко от Москвы, где мало развлечений. Ка. ждая такая картинка служила поводом к шуткам, а посмеяться Игорь Васильевич всегда любил».

В феврале 1959 года Курчатову предстояло выступить на одном из заседаний внеочередного XXI съезда партии. Делегатами партийного форума были и Ванников со Щёлкиным. О том, как 3 февраля встретились в фойе Кремлёвского Дворца съездов три ведущих советских атомщика, — в книге «Апостолы атомного века»:

«В первый день съезда Ванников и Курчатов надели звезды Героев и значки Лауреатов, а Щёлкин как всегда пришёл без наград. В перерыве Ванников и Курчатов строго стали ему выговаривать:

— Тебя наградили, выбрали для такого торжественного события, как съезд, а ты пришёл без наград, всеми пренебрёг. Мы этого от тебя не ожидали!».

Кирилл Щёлкин задумался. А Игорь Курчатов вышел на трибуну съезда. И заявил о возобновлённых атомных взрывах:

«Кстати сказать, эти испытания оказались весьма успешными. Они показали высокую эффективность некоторых новых принципов, разработанных советскими учёными и инженерами. В результате Советская армия получила ещё более мощное, более совершенное, более надёжное, более компактное и более дешёвое атомное и водородное оружие (Аплодисменты.)».

Однако Курчатов не мог не высказать и своего собственного отношения к возобновившимся испытаниям:

«Советский народ вынужден продолжать это мрачное соревнование, на которое его толкает несговорчивость США и Англии. Но будем надеяться на лучшее. Будем надеяться не только на запрещение в ближайшее время атомного и термоядерного оружия, но и на исчезновение из жизни человеческого общества войны как средства решения международных споров (Продолжительные аплодисменты.)».

Заключительная часть курчатовского доклада была посвящена проблеме «мирного использования термоядерной энергии» путём «непрерывного регулируемого ядерного сжигания тяжёлого водорода»:

«Заканчивая выступление, я не беру на себя смелость делать предсказания о сроках осуществления управляемой термоядерной реакции, но хочу заверить делегатов съезда, что советские учёные, инженеры и техники, работающие над задачей термоядерной энергетики, сделают всё от них зависящее для решения этой важнейшей научно-технической проблемы (Аплодисменты.).

Учёные нашей великой Родины будут вместе со своей партией, со всем советским народом трудиться, не покладая рук, чтобы сделать человека истинным властителем природы в коммунистическом обществе (Аплодисменты.)».

Стуча тростью о ковровую дорожку, Курчатов сошёл с трибуны. Проходя мимо сидевшего в зале Щёлкина, улыбнулся ему и постучал пальцем по звёздам Героя на своей груди. Как бы ещё раз упрекая коллегу, не надевшего своих наград.

О том, как события развивались дальше, в «Апостолах атомного века»:

«Щёлкин принял эти упрёки за чистую монету, на следующий день пришёл с наградами, а Ванников и Курчатов, договорившись, награды сняли.

Увидев Щёлкина, оба стали его отчитывать:

— Тебя на съезд выбрали работать! Чего ты хвастаешься звёздами? Не ожидали, что ты такой нескромный!».

Курчатов оставался самим собой.

В конце пятидесятых годов многим казалось, что главный атомный академик находится в апогее славы. И это было действительно так. Но жизнь его тем временем неумолимо подходила к концу. Настала пора подводить итоги.

Какие выводы, подводя черту под прожитыми годами, сделал сам Игорь Васильевич, неизвестно. Угадать пытались многие его коллеги.

Игорь Головин:

«Помню, как в последние месяцы его жизни я, будучи тогда ещё молодым, докладывал ему с товарищами планы работ. Внимательно выслушав нас, Игорь Васильевич сказал:

— Зачем так много пунктов? Делайте в жизни, в своей работе только самое главное, иначе второстепенное, хотя и нужное, займёт все силы, отнимет ваше время, и до главного вы не дойдёте.

Эти слова стали завещанием не только для нас, но и для всех молодых людей, решивших посвятить свою жизнь науке».

Юрий Соколов:

«Борода откровенно гордился своими успехами, своим домом, высоким своим положением, дружбой со многими людьми. И он — подлинный рыцарь без страха и упрёка — имел право на это, поскольку всё:, что у него было, пришло в результате тяжёлого, упорного труда И поэтому говорил он о себе без малейшей тени хвастовства..

Мне врезался в память один из разговоров с Курчатовым, может быть, единственный в таком роде, когда он откровенно высказал тревожившие его мысли. Я знал, что вопрос о подготовке, скорее даже не о подготовке молодых учёных постоянно его занимал и тревожил. Мне приходилось слышать, как он с беспокойством говорил о том, что мало у нас по-настоящему крупных научных открытий, особенно в области экспериментальной физики…

— Что, строго говоря, следует понимать под культурой учёного? В первую очередь, он должен быть хорошим специалистом, основа всего — это специальные знания, так сказать, техника учёного. Но одной такой техники, конечно, мало, она ещё не есть творчество, можно знать очень много и не сделать ничего… Однако обилие идей тоже часто оказывается пустым цветением. Недаром Эйнштейн сказал, что хорошие идеи приходят так редко… По-видимому, секрет состоит в том, что нужно уметь подмечать непонятное и противоречивое и ум, еть добираться до его сути. А для этого нужен особый склад ума.…».

Андрей Сахаров:

«Весной 1959 года, ещё при жизни Курчатова, я гулял по берегу нашей объектовской речки с В.А. Давыденко, близко знавшим Курчатова. В ответ на мои восторженные реплики об Игоре Васильевиче Давиденко сказал:

— Игорь Васильевич — очень хороший человек. Он большой учёный и прекрасный организатор, любящий науку, заботящийся о её развитии. Игорь Васильевич абсолютно порядочный человек, тепло с заботой относящийся к людям, преданный друзьям и товарищам молодости. Он человек с юмором, не зануда. Но не переоценивайте близости Игоря Васильевича к вам. Игорь Васильевич, прежде всего, — «деятель», причём «деятель сталинской эпохи»; именно тогда он чувствовал себя как рыба в воде».

 

Последние события жизни

После того, как в 1956 году в Великобритании произошло триумфальное представление миру самого засекреченного советского учёного-ядерщика, Хрущёв решил ещё раз взять Курчатова с собою за рубеж.

Физик Николай Семашко писал:

«В конце 1959 года было принято решение о поездке И.В. Курчатова в составе правительственной делегации во Францию, аналогично хорошо известной поездке в Англию. Игорь Васильевич решил, что нужно подготовить доклад по экспериментами на Огре — самой большой термоядерной установке в то время. Он поручил мне написать сценарий кинофильма для иллюстрации предполагаемого его доклада…».

Ефим Славский:

«Курчатов готовился выступать с лекцией в научном центре в Сакле. Тогда только мы и американцы имели ядерное оружие, а французы — нет…

Игорь Васильевич пришёл ко мне. Он тогда уже с палочкой ходил, прихрамывал. Размахивает ею, как зонтиком. Изящно так! И говорит:

— Я этого Эйзика (Эйзик — президент Соединённых Штатов Америки Эйзенхауэр, командующий во время войны) на обе лопатки положу!

А я ему:

— Ты что, на борьбу туда отправляешься? «На обе лопатки!»

И он мне начал рассказывать, как это сделает. Такие вещи, на мой взгляд, открывать было нельзя. Я ему говорю:

— Старина! Как же ты можешь французам помогать овладеть ядерным оружием, когда они в НАТО?Мы китайцам не даём технологию!

Тогда у Хрущёва с Мао конфликт случился, и начались трения…

Он подумал, повертел своей палочкой и в ответ мне:

— Ты прав, буденовец, ты прав!

И пообещал переделать свой доклад. Как переделал, не знаю. Ни первого, ни второго варианта не читал».

Николай Семашко:

«Был январь 1960 года. Мы встречались очень часто в домике Курчатова. Он чувствовал себя плохо и иногда лежал в постели, а я сидел на стуле около него и корректировал подготовленный конспект сценария…

Игорь Васильевич прекрасно сознавал состояние своего здоровья и держался очень мужественно».

15 января 1960 года Курчатов выступил на совместном заседании Совета Союза и Совета Национальностей Верховного Совета СССР. Именно там он сказал:

«Я счастлив, что родился в России и посвятил свою жизнь атомной науке великой страны Советов. Я глубоко верю и твёрдо знаю, что наш народ, наше правительство только благу человечества отдадут достижения этой науки».

Потом ему стало немного легче. Он даже посетил Харьковский физтех, где предполагалось сооружение новой термоядерной установки — стеллатора.

Физик Виталий Шафранов:

«… он едет в Харьков, решает с руководством института организационные проблемы, заручается поддержкой украинских органов власти».

Физик-радиолог Зинаида Ершова:

«В последний раз я видела и слушала Игоря Васильевича Курчатова, когда он выступал с докладом о перспективах развития атомной энергетики…

После доклада демонстрировался любительский кинофильм, снятый во время посещения И.В. Курчатовым Харьковского физико-технического института. И.В. Курчатов вместе с директором института К.Д.Синельниковым осматривал строительство нового корпуса института.

Игорь Васильевич сам лично комментировал фильм. На эпизода, х, снятых непосредственно с ним, он задерживал наше внимание, шутил, говорил, чтобы все посмотрели, какой у них красивый научный руководитель».

Борис Брохович оставил воспоминания об одном из последних заседаний Научно-технического совета Средмаша (НТС), на котором присутствовал Курчатов:

«На заседании НТС министерства за несколько дней до смерти Игорь Васильевич в своём докладе как бы начал давать присутствующим задание-завещание. Ефим Павлович Славский перебил его:

— Что ты, Игорь Васильевич, нам завещание оставляешь, что ли?».

Георгий Глазков:

«5 февраля 1960 года после окончания научно-технического совета в министерстве И.В. Курчатов собрал учёных. Он сказал, что они являются членами нового Комитета по Ленинским премиям, и зачитал распоряжение Никиты Сергеевича Хрущёва на этот счёт.

Я подошёл к Игорю Васильевичу и попросил подвезти меня в институт.

— Ты уж добирайся на метро, а я поеду лечить свои старческие болезни, — сказал он.

Ему было всего 57 лет, и я ужасно удивился этому заявлению».

Дмитрий Переверзев:

«Пятого февраля, после консилиум, а, Курчатов был весёлым и ни на что не жаловался.

— Вот, Дмитрий Семёнович, отдохнём деньков десять и поедем с тобой во Францию!».

Кирилл Щёлкин в тот момент, отчаявшись добиться и открытия в Челябинске-70 научного центра и перевода в Москву, решился на отчаянный шаг — объявил, что уходит на пенсию, по инвалидности. И лёг в больницу на обследование. И вдруг 5 февраля:

«Вечером ко мне в больницу совершенно неожиданно приехал Игорь Васильевич. Сам тяжело больной, занятый множеством дел, он находил время — это почти всегда было за счёт его отдыха — навестить заболевшего товарища. Мой сосед по палате Василий Семёнович, председатель колхоза из Киргизии, приняв участие в общем разговоре, вскоре деликатно ушёл…

Поговорив около двух часов, Игорь Васильевич собрался домой и стал разыскивать Василия Семёновича, он не хотел уезжать, не попрощавшись с ним.

После ухода Игоря Васильевича мой сосед спросил меня, кто этот приятный и умный человек, и долго не мог успокоиться:

— Неужели это сам Курчатов? Человек, известный всему миру, только подумать, сидел здесь, просто и скромно разговаривал со мной.

Это впечатление, произведённое Игорем Васильевичем, очень характерно».

Николай Семашко:

«В последние месяцы жизни Игорю Васильевичу стало трудно подниматься на второй этаж, на пульт Огры. Но 6 февраля Игорь Васильевич приехал на Огру весёлый и оживлённый. В зал уже привезли киноаппаратуру, и расположилась бригада для проведения съёмок установки».

Кинооператор Владимир Суворов:

«Курчатов тогда подошёл к нам и попросил не подвести, сделать фильм в срок».

Казалось бы, всё было в норме, всё шло как обычно.

И вот наступило 7 февраля. Роковой для Курчатова день.

Дмитрий Переверзев:

«Седьмого рано утром он спустился возбуждённый и немного растерянный.

— Я написал заключительную часть к докладу во Франции, — сказал Курчатов. — Послушай, пожалуйста!

И начал читать.

— Ну, что ж, хорошо, Игорь Васильевич! По-моему, хорошо!

— Ты думаешь? Ладно, отдыхай! — и ушёл к себе наверх».

Юлий Борисович Харитон находился в тот момент в санатории в Барвихе, где его и навестил Курчатов. Ефим Славский писал:

«Игорь Васильевич поехал с тезисами доклада в Барвиху к Харитону. Читал ему их. Там и умер на лавочке во время чтения».

Борис Брохович:

«За час до смерти Игорь Васильевич балагурил с женщиной-врачом санатория. И на её вопрос: "Как здоровье? " — отвечал: „Во!“, показывая большой палец и поднимая трость…».

Анатолий Александров:

«В воскресенье 7 февраля 1960 года утром мне позвонил Ю.Б. Харитон. Он был в Барвихе, лечился. Он сказал только:

— Приезжайте скорее, Игорь Васильевич умер!»

Смерть Курчатова наступила оттого, что тромб закупорил один из кровеносных сосудов. Кончина внезапная, мгновенная. Медицина против этого бессильна.

 

После внезапной кончины

После ухода Курчатова из жизни его атомная команда стала быстро распадаться. Впрочем, «таять» она начала ещё при жизни Игоря Васильевича — один за другим уходили на самостоятельную научную работу его недавние сподвижники и соратники.

Почему?

Анатолий Александров объяснял это так:

«В результате работы над урановой проблемой настоящей, крупной научной школы, в общем, Курчатовым не создано. Он торопился всегда в работе, ему нужны были такие люди, как, скажем, Панасюк, Дубовский, которые выкладываются целиком на ту работу, которую они вели, но, может быть, поэтому у них не было времени подумать.

А всё-таки, конечно, школа научная — она образуется не только из самой конкретной работы, но и из обдумывания работы. Из работы вместе со своими учениками, обдумывание каких-то новых проблем…

У Курчатова как раз и не получилось ни одного преемника, кто мог бы полноценно и с лихвой его заменить. Такого не было. И больше того, все те, кто пришли и возглавили направления в его институте и вообще в области урановой проблемы, как её называли тогда, это были не его ученики… Арцимович не был его учеником, Кикоин не был его учеником. Мы все вышли всё-таки из школы Иоффе, вот это была наша научная школа».

Люди давно уже поняли: чтобы создать физическую школу, сам создатель должен быть физиком с большой буквы. В книге «Апостолы атомного века» по этому поводу приводится интересный расклад:

«В одном из журналов была опубликована та. блица, своеобразный «гамбургский счёт» физиков. Они были разделены на 5 уровней.

Первый — Эйнштейн в гордом одиночестве.

Второй — Хокинг, который, сидя в инвалидной коляске на балконе своего дома в Калифорнии, создал теорию гравитации, для чего ему пришлось создать новый, крайне сложный раздел математики.

Третий — два российских физика: А.А. Фридман и А.Д. Сахаров. Фридман решил уравнение Эйнштейна, навечно войдя в историю мировой физики, после чего был арестован и погиб в лагере от непосильного труда на лесоповале.

Четвёртый уровень — Ландау и кто-то ещё.

Пятый — все остальные.

Таблица обсуждалась физиками, и не слышно было, чтобы кем-то она оспаривалась. Можно сказать, что из наших физиков Сахаров был равен Фридману, на голову выше Ландау и на две — всех остальных».

Из тех, кто принимал участие в создании советского атомного оружия, в четвёрку самых лучших вошли всего два физика. И среди них — ни одного курчатовского выдвиженца! Мало этого, никто из соратников Курчатова не совершил ничего выдающегося. Ни при жизни своего шефа, ни после его кончины. Ни Флёров, ни Мещеряков, ни Арцимович, ни Кикоин…

Могут, правда, сказать, а как же диффузионный метод? Ведь он же всё-таки пошёл!

Да, пошёл. И в этом вопросе СССР значительно обогнал Запад. Советские центрифуги оказались наиболее перспективными приборами в деле обогащения урана. Идеи доктора Фрица Ланге получили, наконец, воплощение в действительность — на Западе ахнули, когда узнали, как далеко вперёд ушёл диффузионный метод, отработанный в Советском Союзе.

Член-корреспондент Академии наук Андраник Мелконович Петросянц впоследствии писал:

«Газовая диффузия для получения в промышленном масштабе высокообогащённого урана-235 до 95 % оказалась очень тонкой, сверхчистой, энергоёмкой, широко объёмной вакуумной технологией.

… современные центрифуги могут непрерывно работать без ремонта более 15 лет. Уровень отказов составляет менее десятой доли процента в год».

Да, здесь достижения бесспорны! Но в этом — заслуга уже иного, нового поколения учёных страны Советов. Тех, кто пришёл на смену команде Курчатова!

Даже Харитон, которого Курчатов вознёс до небывалых высот, доверив ему должность главного теоретика ядерного центра и главного конструктора советского атомного оружия, после смерти Игоря Васильевича 36 лет тихо просидел на своих постах в Арзамасе-16, не проявив себя абсолютно ничем.

Зато те, кому Курчатов не очень благоволил, всячески препятствуя их активному участию в Атомном проекте страны Советов, получили-таки мировое признание. В 1956 году (ещё при жизни Курчатова) Нобелевскую премию по химии присвоили академику Николаю Николаевичу Семёнову. В 1958-ом Нобелевским лауреатом стал Игорь Евгеньевич Тамм. Того же звания были удостоены Лев Давидович Ландау (в 1962-ом) и Пётр Леонидович Капица (в 1978-ом).

И ещё. С кончиной Курчатова завершился период, когда во главе атомных дел стояли учёные-физики. Власть в отрасли перешла к практикам, к крепким «хозяйственникам». Всем тут стали заправлять (воспользуемся словами академика Капицы!) «лжеучёные», «авантюристы» и даже «жулики».

Самым ярким представителем этого нового поколения атомного начальства стал Ефим Славский.

Физик-теоретик Виктор Адамский писал:

«После смерти Игоря Васильевича влияние нашего института на общеминистерскую техническую политику стало менее эффективным… Уменьшилось, как мне кажется. И влияние учёных-атомщиков на политику государства в области атомной энергии. И не только в этой области..…».

В «области атомной энергии» отныне всё определяли новые люди — команда Славского.

Наглядный тому пример — судьба трижды Героя Социалистического труда, лауреата Сталинской и Ленинской премий Кирилла Ивановича Щёлкина. Вскоре после смерти Курчатова он получил то, чего добивался, — инвалидность. И в возрасте 49 лет ушёл из отрасли. На пенсию. В никуда!

Вдогонку неукрощённому физику (кстати, окончившему, как и Курчатов, Симферопольский вуз — Крымский педагогический институт, физико-технический факультет) полетел ещё один «пинок» со стороны мстительного министра Средмаша. Читаем в «Апостолах атомного века»:

«… персональную пенсию ему утверждал Совет Министров. Председательствовал Микоян. Пенсия на утверждение была представлена в сумме 400 рублей.

Выступил Микоян:

— Мне гораздо больше лет, я работаю на гораздо более ответственной работе и на пенсию не прошусь. Поэтому предлагаю утвердить пенсию в размере 200 рублей.

Решение было принято. Министр Славский не возражал. Пенсия генерала была тогда 300 рублей, так что Курчатов оказался не совсем прав, когда шутил о солдате Щёлкине и генералах на полигоне. Генерал — всегда генерал, а солдат, пусть и трижды герой, — солдат. Этим своим званием — солдат — Щёлкин гордился до конца жизни».

Кирилл Иванович Щёлкин умер, как Курчатов, в 57 лет. Демонстративно забытый отраслью, которой отдано было всё.

Без малого тридцать лет возглавлял Средмаш Ефим Павлович Славский, ведя министерство по одному ему ведомому пути. И в 1986 году привёл страну к Чернобылю.

 

Трагедия мирного атома

За двадцать пять лет, прошедших после чернобыльской трагедии, много слов было сказано в защиту чести мундира атомного министерства. Оно, дескать, к той аварии никакого отношения не имеет, во всём, мол, виновато Министерство электростанций, в ведении которого и находились тогда все советские АЭС.

Если подходить к этому вопросу формально, то в подобных рассуждениях можно отыскать элементы здравого смысла: Минсредмаш, в самом деле, атомными станциями в ту пору не командовал.

Но возникает вопрос: как и у кого поднялась рука передать эти станции чужому «дяде»?

Если бы не упрямство и не отсутствие должного профессионализма у Славского и его команды, Чернобыльской катастрофе не произошло бы! И в этом у специалистов-ядерщиков со стажем нет никаких сомнений!

Человек, хоть немного разбирающийся в сути процессов, происходящих в глубинах атома, думающий не только о собственной карьере, но и о судьбах миллионов своих сограждан, никогда бы не допустил передачи атомных электростанций в распоряжение другого министерства! Ефим Славский на этот шаг пошёл. Судя по всему, с лёгким сердцем. И совершенно не задумываясь о последствиях.

А задуматься было о чём!

Ведь в оружейном атомном комплексе вопросы безопасности давно уже были поставлены на первое место. В основу обращения с ядерными «изделиями» был положен порядок, установленный раз и навсегда (о том, как это происходило в воинских частях, наглядно изложено в книге «Апостолы атомного века»):

«… один офицер читает инструкцию, что и как делать, второй производит операции с изделием. Командир контролирует обоих, и это притом, что все трое знают инструкцию и операции, которые производятся с изделием, наизусть. Эту работу прекрасно, без напряжения может сделать один человек. Ремонтировать автомобиль гораздо сложнее. Но…

Такой порядок с оружием был установлен ещё в 1949 году Харитоном и Щёлкиным и действует уже более пятидесяти лет».

Были лихие «специалисты-хозяйственники» и в курчатовскую пору, которым эти правила казались никчёмными. В одном из капустников, показанных в Арзамасе-16, порядок обращения с оружием, принятый в отрасли, был весьма остроумно высмеян. На сцену выходили трое исполнителей и заявили, что сейчас покажут, как надо делать «яичницу по Харитону». Затем один из них брал в руки «инструкцию» и начинал читать:

— Берём сковородку!

— Берём сковородку! — повторял второй.

— Берём! — говорил третий и брал сковородку.

Первый продолжал чтение «инструкции»:

— Ставим сковородку на плиту и разжигаем огонь!

— Ставим сковородку на плиту и разжигаем огонь! — повторял второй.

— Ставим! Разжигаем! — говорил третий, ставя и разжигая.

Первый читал:

— Берём в левую руку яйцо, а в правую — нож!

— Берём в левую руку яйцо, а в правую — нож! — повторял второй.

— В левую — яйцо, в правую — нож! — говорил третий, беря со стола необходимые предметы.

В зале стоял гомерический хохот. Все прекрасно понимали, какую инструкцию пародируют юмористы.

Однако капустником дело не ограничилось. Вскоре к Щёлкину обратилась группа сотрудников (цитируем по тем же «Апостолам…»):

«… с предложением смягчить драконовские меры по технике безопасности, которые мешают работать, обосновав просьбу тем, что уже больше года ничего с «изделиями» не случалось. В ответ Щёлкин рассмеялся и ответил, что именно потому, что действуют эти правила техники безопасности, и не случилось.

Он считал, что меры безопасности должны обязательно затруднять работу. Это заставляет каждого помнить, с чем он работает, не позволяя расслабиться ни на секунду».

Больше вопросов о «смягчении» режима соблюдения техники безопасности не возникало. И всё потому, что (цитируем «Апостолов.»).

«… разработчикам атомного оружия удалось «сломать» менталитет наших людей — людей, не читающих никакие инструкции, в том числе и по технике безопасности, а если и читающих, то делающих каждый по-своему, «как лучше», так как каждый второй у нас прирождённый «рационализатор».

И ведь сломали!

Добились того, что вопросы безопасности застряли намертво в крови, печёнках, селезёнках, в извилинах людей, работающих на атомных предприятиях.

На предприятих-разработчика, х в тех подразделениях, которые связаны с работами с взрывчатыми веществами, каждый месяц на неделю прекращается работа, как бы ни «горел» план. Все сотрудники по восемь часов в день слушают, как начальник подразделения читает по очереди все инструкции по технике безопасности.

В последний день этой недели сотрудник сдают экзамены Центральной комиссии предприятия. Сотрудник, не сдавший экзамен, не допускается к работе, а не пересдавший — увольняется. Человек может на этом месте работать двадцать лет, но никаких скидок никому не делается».

В результате такой постановки дела в оружейном комплексе Советского Союза не было ЧП, подобного чернобыльскому. Постучим по дереву триста тридцать три раза!

Приведём из книги Феликса Щёлкина «Апостолы атомного века» ещё один фрагмент, в котором сравниваются две технологии: оружейная и энергетическая.

«Действительно, вспомним, что в стране одновременно эксплуатировались десятки тысяч ядерных боеголовок. С ними производились миллионы операций, причём каждое движение работающего с ядерными боеприпасами сотрудника проводилось строго по инструкции, под пристальным контролем специалистов…

Конструкторские, технологические и организационные меры по обеспечению безопасности ядерных боеприпасов были слиты в единую неразрывную систему, которая и обеспечила безопасное изготовление, эксплуатацию и утилизацию ядерных боеприпасов, назначение которых взрываться! С другой стороны, одна из атомных станций, которые ни при каких условиях не должны взрываться, взорвалась. По причине именно отсутствия единой системы безопасности.

Цена амбиций в Атомном веке личностей, занимающих ключевые государственные посты, может быть очень велика,…».