Великий атомный блеф
25 сентября 1949 года газета «Правда» опубликовала сообщение ТАСС. Именно таким образом Кремль в те годы оповещал общественность (главным образом, международную) о том, что думает правительство страны Советов по поводу тех или иных произошедших в мире событий. На этот раз официальный тассовский документ извещал читателей об очередной ошибке политиков Запада, которые превратно истолковали сугубо мирные деяния большевиков, представив их как агрессивно-милитаристские:
«23 сентября президент США Трумэн объявил, что по данным правительства США в одну из последних недель в СССР произошёл атомный взрыв. Одновременно аналогичное заявление было сделано английским и канадским правительствами…
В связи с этим ТАСС уполномочен заявить следующее:
В Советском Союзе, как известно, ведутся строительные работы больших масштабов — строительство гидростанций, шахт, каналов, дорог, которые вызывают необходимость больших взрывных работ с применением новейших технических средств. Поскольку эти взрывные работы происходили и происходят довольно часто в разных районах страны, то возможно, что это могло привлечь к себе внимание за пределами Советского Союза.
Что же касается производства атомной энергии, то ТАСС считает необходимым напомнить, что ещё 6 ноября 1947 года министр иностранных дел В.М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно уже не существует». Это заявление означало, что Советский Союз уже открыл секрет атомного оружия, и он имеет в своём распоряжении это оружие. Научные круги Соединённых Штатов Америки приняли это заявление В.М. Молотова как блеф, считая, что русские смогут овладеть атомным оружием не ранее 1952 года. Однако они ошиблись, так как Советский Союз овладел секретом атомного оружия ещё в 1947 году…».
Вот с таким неожиданным заявлением выступило Телеграфное Агентство Советского Союза (ТАСС). Суть его сводилась к тому, что в СССР много строят, много взрывают, и атомная бомба у него давно уже есть.
Что же касается атомных испытаний, из-за которых весь сыр-бор и разгорелся, о них ТАСС не проронил ни слова, и мировая общественность продолжала недоумевать: был ли взрыв, о котором говорил президент Трумэн, или его не было?
Вполне исчерпывающий ответ на этот вопрос могли бы дать советские физики-ядерщики. Но они молчали. Очень долго. Десятилетия! Многие — до конца дней своих.
Почему?
Об этом — в докладной записке, написанной 4 сентября 1949 года заместителем министра внутренних дел СССР Авраамием Павловичем Завенягиным:
«Товарищу Берия Л.П.
В соответствии с Вашим распоряжением докладываю:
Подписки о неразглашении сведений об испытаниях отобраны от 2 883 человек, в том числе от 713 непосредственно участвовавших в испытаниях работников КБ-11, полигона, научно-исследовательских организаций и руководящих органов, включая всех уполномоченных Совета Министров и учёных.
У остальных работников полигона в количестве 3 013 человек отобрание подписок будет закончено в трёхдневный срок».
Таким образом, хотя сам факт испытания первой советской атомной бомбы превратился в сокровеннейшую тайну, разглашение которой приравнивалось к самому тяжкому преступлению, наличие у СССР нового вида оружия ни от кого не скрывалось. Более того, о нём объявлялось на весь мир. Чтобы все знали о советской ядерной мощи. А в первую очередь — американцы, ещё недавно считавшие себя единственными обладателями атомной бомбы.
С момента, когда это взаимное «обладание» стало достоянием всеобщей гласности, и началось Великое Атомное Противостояние двух великих держав, обладавших Великим Ядерным Секретом.
А начиналось всё тоже с загадочных лучистых тайн.
Загадки атомных лучей
Начало этой невероятно драматичной «атомной» истории следует искать в конце девятнадцатого века — в 1895-ом. Именно в этом году человечество неожиданно столкнулось с чередой необыкновенных явлений, которые так или иначе были связаны с лучами.
Сначала французы, братья Люмьер, сконструировали и построили аппарат, в котором луч света, пронизывавший прерывисто двигавшуюся ленту с фотографиями, создавал на белом экране живые картинки. Даже не картинки, а саму жизнь — ту, что была заранее запечатлена на целлулоидной плёнке. Это удивительное открытие восторженные зрители назовут потом кинематографом.
В том же году россиянин Александр Степанович Попов смастерил прибор, который улавливал электромагнитные лучи, волнообразно исходившие от грозовых облаков. 7 мая 1895 года он продемонстрировал своё изобретение коллегам. Когда у него спросили, как следует называть созданное им устройство, Александр Степанович ответил: «Грозоотметчик». Чуть позднее этому прибору дадут другое название — «радио» (от латинского слова «радиус» — «луч»).
В ноябре 1895 года немецкий физик Вильгельм Рентген, затемнив комнату и обернув чёрной бумагой трубку Крукса, которая испускала электроны, с удивлением обнаружил, что стоявший неподалёку экран, покрытый цианоплатинитом бария, вдруг стал светиться. Это означало только одно: рождавшиеся в трубке лучи способны беспрепятственно проходить сквозь плотную бумагу! Они проникали даже сквозь руку, если она оказывалась на их пути, и отбрасывали тень с обозначением костных тканей!
Рентген назвал открытые им лучи Х-лучами, то есть неизвестными. Но благодарное человечество стало именовать их лучами Рентгена или рентгеновскими лучами, и торжественно наградило учёного: в 1903 году Вильгельм Рентген стал лауреатом Нобелевской премии по физике.
На этом череда необыкновенных «лучистых» открытий не прекратилась. В следующем (то есть в 1896-ом) году, мир узнал о ещё более удивительном явлении. Французский физик Анри Беккерель обнаружил, что элемент уран и его соединения испускают невидимые глазу лучи. Притом без всякой видимой причины!
Учёный мир был сильно озадачен.
Но вскоре супругам Пьеру и Марии Кюри, тоже жившим и работавшим во Франции, улыбнулась удача. Они разобрались с лучистым феноменом, подмеченным Беккерелем, назвав это явление «радиоактивностью» — всё от того же латинского слова «радиус» («луч»). Заодно физики Кюри открыли и два новых элемента: 84-ый (полоний) и 88-ой (радий, что на русский язык можно перевести как «лучистый»). При этом выяснилось, что радиоактивными, то есть испускающими невидимые лучи, являются все девять последних элементов периодической системы Менделеева — от 84-го до 92-го.
Неожиданно обнаружилось, что радиоактивные вещества весьма опасны и требуют большой осторожности в обращении. Первым обратил на это внимание всё тот же Беккерель. Он носил в жилетном кармане крупицы радиевого соединения, и у него на груди образовалась рана, потребовавшая продолжительного лечения.
Итак, учёные установили, что тяжёлые элементы, находящиеся в самом конце периодической таблицы, испускают лучи. Но почему это происходит, было непонятно.
Что заставляет лучи двигаться?
Как перемещаются они в пространстве?
Классическая физика дать объяснений не могла. Многие аспекты загадочного «лучистого» явления были просто недоступны для пони мания.
Попытки разгадать загадку
14 декабря 1900 года в одной из аудиторий Берлинского университета перед членами немецкого физического общества выступил 40-летний физик Макс Планк. Он изложил новый взгляд на древнее, как мир, понятие — «движение». Свою гипотезу Планк весьма изящно обосновал с помощью выведенной им формулы излучения.
Со времён великих Лейбница и Ньютона в основе науки физики лежал один из основополагающих законов, который гласил: «Natura non facit saltus» — «природа не делает скачков». А Генрих Герц в своей «Механике», вышедшей в 1893 году, особо подчёркивал значение принципа непрерывности как непременной основы любого природного явления.
Планк же дерзнул ниспровергнуть всеми признанный закон, утверждая, что не всё в этом мире происходит непрерывно и плавно. Что иногда случаются скачки и взрывы. И они прекрасно согласуются с открытым им, Планком, «элементарным квантом действия» или «элементом действия» — «h» (эту величину вскоре назовут константой или постоянной Планка).
Учёный мир встретил сообщение Макса Планка с недоверием, если не сказать, с большим неодобрением. А его теорию квантов, которая не вписывалась в законы классической физики, взрывая традиционные представления о природных процессах, было предложено рассматривать как рабочую гипотезу.
Много лет спустя другой физик, француз Луи де Бройль, скажет о Планке, что он выступил «… как возмутитель спокойствия, принуждая физиков решительно пересмотреть и переосмыслить свои взгляды на природу вещей».
Научный мир, как ни сопротивлялся, был всё же вынужден многое «пересмотреть» и «переосмыслить». Потому что формула, предложенная Планком, давала возможность узнать невозможное! Например, определить вес атома. И даже вычислить, сколько атомов содержится в том или ином количестве вещества! «Уже в этом, — скажет через десятилетия немецкий физик Вернер Гейзенберг, — первый неоспоримый успех квантовой механики».
Одним из тех, кто сразу и безоговорочно поверил Планку, был Альберт Эйнштейн. Поверил и пошёл дальше, выведя на основе положений квантовой механики свою теорию света, согласно которой свет представляет собой сплошной дождь быстро движущихся квантов (или фотонов).
Это неожиданное утверждение поначалу тоже озадачило очень многих, в том числе и самого Макса Планка. Однако теория Эйнштейна с обезоруживавшей простотой объясняла множество доселе необъяснимых физических явлений, ставивших в тупик классическую физику. Кроме того, она установила связь между такими, казалось, несопоставимыми понятиями как энергия и масса: Эйнштейн предложил формулу (простую, как всё гениальное): E = mc 2 , и вскоре весь мир взял её на вооружение.
Когда Макс Планк разобрался во всём этом, он признал и горячо поддержал теорию относительности.
Что же касается загадок радиоактивности, то разгадать их взялся один из крупнейших физиков ХХ века англичанин Эрнест Резерфорд. Он (вместе с другим британским учёным — Фредериком Содди) выдвинул теорию, которая гласила:
«Радиоактивность возникает тогда, когда атом отторгает частицу самого себя, выбрасывая её с огромной скоростью, в результате чего один химический элемент превращается в другой».
Это утверждение звучало как невероятная несусветность. Стоит ли удивляться, что научный мир встретил его, что называется, в штыки. Ведь оно противоречило общепринятым представлениям, согласно которым атомы считались неделимыми и неизменными. Постулат Резерфорда и Содди был объявлен перепевом давным-давно отвергнутых взглядов средневековых алхимиков.
Однако Резерфорд твёрдо стоял на своём, и в 1911 году объявил о новом открытии. Оно состояло в том, что считавшийся неделимым и очень просто построенным атом на самом деле имеет очень сложное строение, напоминающее солнечную систему. В центре находится тяжёлое положительно заряженное ядро, а вокруг него вращаются лёгкие электроны, заряженные отрицательно.
Подобная «планетарность» означала, что атом вполне может разрушиться, расколовшись на части. Из-за этого «раскола», считал Резерфорд, один элемент и превращается в другой, и возникает загадочное «радиоактивное излучение», которое является ничем иным как летящими во все стороны с огромной скоростью осколками атома. Так, к примеру, элемент радий, расколовшись, превращается в радиоактивный радон (с тяжёлым ядром) и в гелий (с ядром более лёгким), испуская при этом невидимые глазу лучи.
Кстати, с лёгкой руки Эрнеста Резерфорда атомы гелия стали называть «альфа-частицами».
И ещё Резерфорд высказал предположение, что атомный распад должен сопровождаться выделением энергии. В количестве, возможно, довольно значительном.
Новые теории физиков-реформаторов переворачивали с ног на голову веками устоявшиеся представления о природе вещей! Всё первое десятилетие ХХ века ушло на то, чтобы как следует «переварить» непростые для понимания «лучистые» атомные открытия. Но, «переваривая», благодарное человечество не скупилось на награды первооткрывателям. В 1903 году Беккерель и супруги Кюри были удостоены Нобелевской премии. Пять лет спустя такую же награду получил и Резерфорд. А в 1921-ом Нобелевским лауреатом стал Содди.
Казалось бы, всё встало на свои места!
Но…
При всей привлекательности теории Резерфорда в ней был один существенный пробел. Ведь если атом, на самом деле, построен по образцу солнечной системы, то электрон, вращающийся вокруг ядра, должен, теряя энергию, в конце концов, упасть на ядро. Однако этого не происходит! Электроны не падают! Атомы стабильны!
Почему?
Как объяснить сей парадокс?
Расставить всё по своим местам (с помощью всё той же квантовой механики) взялся 28-летний датский физик Нильс Бор. В 1913 году он выдвинул гипотезу, согласно которой электроны не могут испускать энергию непрерывно — в этом случае никакой энергии не хватит! По мнению Бора, электроны теряют свою энергию или приобретают новую, лишь переходя с одной орбиты на другую. Иными словами, совершая некий «квантовый» скачок. Если же они находятся на своих постоянных (стабильных) орбитах, никакой энергии не выделяется.
Были в предложении датчанина и другие тонкости. Ни наглядностью, ни тем более очевидностью они не отличались. Поэтому для большинства тогдашних учёных модель «атома Бора» выглядела очень странно и даже мистически.
Зато она (как в случае с Планком и Эйнштейном) очень хорошо объясняла физические явления, которым никак не удавалось найти убедительного толкования. Например, научный мир давно уже интересовал вопрос: почему атомные спектры представляют собою набор линий? Гипотеза Бора разъясняла, что каждая линия соответствует той вспышке, тому излучению, испускаемому атомом, когда его электроны переходят с верхней орбиты на нижнюю, теряя при этом часть своей энергии.
Вроде бы, логично. Но к этому надо было ещё привыкнуть.
Проникновение в глубины атома
Время шло. И открытия физиков, долго не поддававшиеся пониманию, были оценены по достоинству. Первооткрывателей удостоили Нобелевских премий: Макса Планка — в 1918-ом, Альберта Эйнштейна — в 1921-ом, Нильса Бора — в 1922-ом.
Но прежде чем это произошло, люди с большим удивлением обнаружили, что энергию взрывного порядка способно выделять не только атомное ядро, но и само человеческое сообщество.
Тысячелетний опыт познания природы, мудрость, дававшая возможность заглянуть в глубины атома и в беспредельные дали космоса, — всё в одночасье было поставлено на службу политическим амбициям. Звериная сущность, лежащая в основе всего живого на Земле, внезапно встала на дыбы, и цивилизованные европейцы принялись с варварским ожесточением уничтожать себе подобных: в августе 1914 года началась мировая война.
Ужасы этой кровопролитнейшей бойни затмили сознание миллионов, и народы разных европейских стран, подстрекаемые кучкой экстремистов левого толка, предприняли отчаянную попытку перевернуть, поставить с ног на голову установившийся в мире порядок. В Европе грянули революции.
Первой заполыхала великая Россия. Низы российского общества принялись крушить всё то, что было создано трудом предшествующих поколений, и безжалостно истреблять тех, кто это созидание осуществлял. В России вспыхнула гражданская война.
Напуганные бурей российского мятежа, лидеры европейских держав заговорили о мире. И в 1918 году в Компьенском лесу кайзеровская Германия подписала акт о своей полной капитуляции.
Пока по бескрайним российским просторам катился бунт, бессмысленный и беспощадный, израненная Европа принялась залечивать раны.
Возобновились и научные исследования.
В 1919 году Эрнест Резерфорд впервые в мире расщепил атомное ядро (тогда реакцию расщепления называли дезинтеграцией). Он облучал азот радиоактивными лучами, то есть альфа-частицами (ядрами гелия), мчавшимися с сумасшедшей, как казалось тогда, скоростью — 15 тысяч километров в секунду. Резерфорд понимал, что вероятность попадания хотя бы одной частицы в ядро азота чрезвычайно мала: из миллиона альфа-частиц всего лишь одна имела шанс угодить в приготовленную для неё микроскопическую мишень.
Но учёный терпеливо ждал.
И дождался. «Пуля» попала в цель!
Поглотив альфа-частицу, ядро азота выбросило из себя протон. В результате азот и гелий превратились в кислород и водород.
Английскому физику удалось то, о чём в средние века могли только мечтать неудачливые алхимики: совершить превращение одного элемента в другой! При этом (в полном соответствии с высказанным ранее предсказанием Резерфорда) выделялась энергия — это было тотчас зафиксировано приборами. Учёный окончательно убедился в том, что внутри атомов таятся невиданные энергетические запасы. Целые кладовые энергии!
Впрочем, произведя расчёты, Резерфорд пришёл к не очень обнадёживавшему выводу. Бесстрастные математические выкладки показывали, что в обозримом будущем использовать эту «энергию атома» вряд ли удастся — слишком нелёгким (почти невыполнимым) делом представлялось само расщепление атомного ядра.
Очень мала была «мишень». И совсем уж крошечной казалась летящая к ней «пуля».
Комментируя сложившуюся ситуацию, Альберт Эйнштейн сказал, что вероятность попадания в атомное ядро точно такая же, как при попытке подстрелить в кромешной тьме птицу из летящей стаи. Особенно когда птиц в этой стае совсем немного.
Впоследствии Лев Ландау дал ещё более популярное разъяснение:
«Для ничтожно малой альфа-частицы, летящей внутри вещества, расстояния между атомами, между ядрами и окружающими их электронами так велики, что вероятность попадания её в какое-нибудь ядро крайне сомнительна. Представьте себе лес, где каждое дерево находится от другого в пяти километрах. Можно ли попасть снарядом в какое-нибудь дерево без прицела? Ясно, что при этих условиях в лучшем случае удастся вызвать одну ядерную реакцию с помощью миллиона частиц…
Положение выглядело настолько безнадёжно, что физики долгое время относились к перспективе использования внутриатомной энергии примерно так же, как к проблеме вечного двигателя».
Однако учёные были терпеливы. Они углубились в раздумья.
Если, говорили физики, бессмысленно стрелять по ядрам из «ружья», значит, на атомную «охоту» надо брать с собой скорострельный «пулемёт».
И тут немецкий учёный Фридрих Хоутерманс подлил масла в огонь, выдвинув (в 1929 году) гипотезу о ядерном или, точнее, о термоядерном происхождении звёзд. В небесных светилах, заявил он, должны вовсю бушевать взрывы немыслимой мощи.
Но если атомная энергия клокочет в звёздах, почему не попытаться получить её на Земле? В каком-нибудь укромном изолированном месте?
Так или примерно так рассуждали тогда в научном мире очень многие.
И в том же 1929 году два молодых физика — американец Эрнест Лоуренс и Лео Сцилард из Венгрии — независимо друг от друга придумали тот самый «пулемёт», который способен был заменить прежнее «ружьё» для «охоты» на атомы.
Учёные предложили «обстреливать» микроскопические атомные «мишени» не отдельно летящими ядерными «пулями», а мощными пучками альфа-частиц. Или потоком протонов. Предварительно разогнав их до невероятно больших скоростей. С помощью электромагнита, в специальном ускорителе.
В 1931 году Эрнест Лоуренс вместе с другим американцем Милтоном Ливингстоном построил такой прибор. Его назвали циклотроном.
У физиков начало складываться ощущение, что ещё чуть-чуть, и двери в кладовые внутриатомной энергии наконец-то гостеприимно распахнутся.
Но не тут-то было!
Ведь для ускорения разгоняемых частиц требовались колоссальные энергетические затраты. Гораздо большие, чем те, что намеревались получить от самой ядерной реакции.
Ситуация казалась безнадёжной.
Но…
Лев Ландау писал:
«Хитрая природа, оказывается, только дразнила физиков. Там, где всё казалось ясным, вдруг открылись новые, неожиданные явления».
Это случилось в самом начале 30-х годов. Элемент бериллий облучали альфа-частицами французские физики Ирен Кюри и Фредерик Жолио. Облучали, облучали, облучали.
И вдруг возникло очередное «лучистое» явление: бериллий начал светиться!
В чём причина этого необычно странного свечения, попытался разобраться англичанин Джеймс Чедвик. В 1932 году он выяснил, что вылетающие из бериллия «осколки» не имеют электрического заряда, то есть они абсолютно нейтральны. И назвал эти частицы нейтронами.
В том же 1932 году молодой советский учёный Дмитрий Иваненко, работавший в Ленинградском физико-техническом институте, предложил рассматривать нейтральные нейтроны и положительно заряженные протоны в качестве тех «кирпичиков», из которых и сложены атомные ядра.
Теория Иваненко логично объясняла порядок расположения элементов в периодической таблице Менделеева. Она легко отвечала на вопрос, почему, допустим, элемент гелий, атомный вес которого 4, имеет порядковый номер 2. А потому, разъяснял Иваненко, что место элемента в периодической таблице определяется зарядом. В ядре гелия два протона и два нейтрона. Значит, заряд ядра — плюс 2, отсюда — и место второе.
То же самое происходит с ураном. Его атомный вес — 238, стало быть, в ядре находится 92 протона и 146 нейтронов. Поэтому заряд ядра (и номер места в периодической таблице) — 92.
Теорию советского физика научный мир тотчас взял на вооружение.
В 1935 году за своё открытие Джеймс Чедвик получил Нобелевскую премию. В том же году, правда, за другое научное достижение стали Нобелевскими лауреатами и супруги Жолио-Кюри. Дмитрия Иваненко удостоят всего лишь Сталинской премии. За совсем другие заслуги. И много лет спустя — в 1950-ом.
Но, раз уж речь пошла о российском вкладе в дело изучения атомного ядра, приглядимся повнимательней к тому, какое участие в громких ядерных открытиях принимала страна, издавна называвшаяся Россией, а потом переименовавшая себя в Советский Союз.
Атом и физики-россияне
Пожалуй, самым знаменитым российским физиком начала ХХ века был Пётр Николаевич Лебедев, окончивший в 1891 году Страсбургский университет. Известно много его работ в области электромагнитного и светового излучения, магнетизма вращающихся тел и природы межмолекулярных сил. Но самым знаменитым достижением Лебедева, заставившим ахнуть учёных всего мира, было измерение давление света.
Однако учёный рано ушёл из жизни — в возрасте всего лишь 46 лет. Это случилось в 1912-ом. Достойных преемников, которые могли бы продолжить его исследования, Лебедев не оставил. Хотя способных физиков в тогдашней России было немало.
Один из них — Абрам Фёдорович Иоффе.
Он родился на Полтавщине в 1880 году. В 1902-ом, окончив Петербургский технологический институт, отправился в Германию, в Мюнхенский университет, где в течение нескольких лет работал (сначала практикантом, а затем ассистентом) в лаборатории самого Вильгельма Рентгена.
В 1906 году Иоффе вернулся на родину и стал преподавать в Петербургском политехническом институте.
В 1918-ом, когда российская столица Петроград ещё не пришла в себя от небывалых бурь двух революций, Абрам Фёдорович сумел добиться создания (при Наркомздраве РСФСР) Государственного рентгенологического и радиологического института. И тотчас организовал при нём физико-технический отдел.
В 1921-ом этот отдел выделился в самостоятельное образование — Государственный физико-технический рентгенологический институт (ГФТРИ) при Наркомпросе РСФСР. Его директором назначили Иоффе, который к тому времени стал уже академиком. Было ему тогда всего сорок лет с небольшим, а его сотрудникам — раза в два меньше. Поэтому директора петроградского «рентгеновского» стали в шутку называть «папой», а его институт — «детским садом папы Иоффе».
А теперь пришла, наконец, пора рассказать о главных героях нашего повествования. Двое из них к науке физике и к атомным ядрам никакого отношения не имели. И, тем не менее, в дальнейшем нашем рассказе им предстоит сыграть первые роли.
Первый наш герой, Иосиф Джугашвили, был в начале российской революции третьестепенным партийным функционером. Соратники по большевистскому подполью называли его Кобой или товарищем Сталиным. В первом ленинском Совнаркоме ему был доверен пост народного комиссара по делам национальностей. Но широким народным массам в 1918 году имя «чудесного грузина», как Иосифа Виссарионовича однажды назвал Ленин, не говорило ни о чём.
И уж тем более никто не знал второго нашего героя, 19-летнего кавказца, с отличием окончившего в 1917-ом Бакинское механикостроительное училище и получившего диплом техника-архитектора. Как многих молодых людей той поры его увлекла романтика революционного движения, и он принял активное участие в подпольной работе, которую вели в Закавказье революционеры самых разных мастей. Была у юноши ещё одна страстная мечта — стать инженером. И он поступил в Бакинский политехнический институт. Звали студента Лаврентий Берия.
Когда в Закавказье установилась советская власть, инициативного молодого человека привлекли к чекистской работе, и он с головой погрузился в увлекательнейшую из профессий — оперативного работника спецслужб. В 1920-ом Берия уже служил помощником начальника Бакинского ЧК. В конце 1921-го работал следователем в ЧК Грузии, а с конца 1922-го занимал пост заместителя начальника грузинского ЧК.
Труд в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем требовал величайшего напряжения сил и отнимал уйму времени. Но Лаврентий Берия был верен своей мечте и продолжал занятия в Бакинском политехническом.
Расстанемся на время с наркомом Джугашвили-Сталиным и с чекистом Берией и познакомимся с третьим нашим героем. Для этого вновь вернёмся в город на Неве, в «рентгеновский» институт, сотрудники которого углублённо занимались наукой. Много лет спустя доктор физико-математических наук Виктор Александрович Давиденко вспоминал:
«Исследовательский институт Физтех и учебный факультет Физмех, ставший потом институтом, а теперь снова факультетом Ленинградского политехнического института, были задуманы и созданы по единому плану талантливым организатором физической науки Абрамсом Фёдоровичем Иоффе».
Другой бывший физтеховец и будущий академик Иван Васильевич Обреимов добавлял:
«Не всегда всё шло гладко. Не помню почему, но Физико-механический факультет вызывал ненависть некоторых чиновников от науки. До 1930 года этот факультет закрывали девять раз!».
Но молодых людей, решивших посвятить себя науке, чиновничьи «выкрутасы» запретительного толка совершенно не интересовали. Юность брала своё. Да и время было такое, что казалось, будто все вокруг переполнены весёлой энергией и радостным энтузиазмом.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что в середине 20-х годов среди молодых ленинградских физиков возникла группа задорных весельчаков, которая называла себя «джаз-бандом» или «мушкетёрами». Возглавлял юмористов уже знакомый нам Дмитрий Иваненко, придумавший всем участникам «мушкетёрской» компании шутливые клички. Себя назвал просто Димусом. Приехавшего из Баку Льва Ландау — Дау, одессита Георгия Гамова — Джонни, а паренька из Винницы Матвея Бронштейна — Аббатик. Оказавшись под крылом «папы Иоффе», способные и озорные научные сотрудники образовали крепкий костяк Ленинградского физтеха.
А у Абрама Фёдоровича в конце 1929 года возникла увлекательная идея: «одарить» наукой физикой всю страну. И он собрал группу наиболее способных физтеховцев во главе со своим заместителем Иваном Обреимовым и стал готовить их к отправке в Харьков. Для создания там филиала ЛФТИ.
Солнечным днём в конце мая 1930 года на Московском вокзале Ленинграда гремел оркестр, раздавался смех, звучали взволнованные голоса произносивших торжественные речи: на Украину отправлялся первый физический «десант».
Молодые учёные с заданием «папы Иоффе» справились — Украинский физико-технический институт (УФТИ) был создан. Первым его директором стал 35-летний Иван Васильевич Обреимов, заместителем директора по науке — 26-летний Александр Ильич
Лейпунский, теоретический отдел возглавил 25-летний Дмитрий Дмитриевич Иваненко.
В 1931 году из ЛФТИ (так стали называть тогда «детский сад папы Иоффе») в самостоятельный Институт химической физики выделилась группа другого заместителя Абрама Фёдоровича — Николая Николаевича Семёнова.
В середине 30-х годов филиалами Ленинградского физтеха стали физико-технический институт в Томске и Уральский институт физики металлов в Свердловске.
В состав коллектива ЛФТИ, не очень многочисленного, но состоявшего из очень пытливых и энергичных физиков, входил и третий наш герой — человек, которому судьба готовила роль научного руководителя Атомного проекта страны Советов.
Главный атомщик страны
В тридцатые годы двадцатого столетия в Советском Союзе была очень популярна песня Исаака Дунаевского на слова Василия Лебедева-Кумача. В ней были такие слова:
Так оно и было в ту далёкую пору. Родина отдавала приказ, и человека возносили на Олимп славы, превращая никому неизвестного гражданина во всеобщего кумира, любимца вождей и масс.
Впрочем, с такой же лёгкостью любого могли в одночасье объявить заклятым «врагом народа» и под всеобщее улюлюканье упрятать в подвалы Лубянки, а то и вовсе поставить к стенке.
Так было. И подобная непредсказуемость в поведении родного Отечества мало кого удивляла. К ней привыкли. А оказавшись в лубянской камере, говорили с печальным вздохом:
— Ничего не поделаешь, время сейчас такое.
Время и в самом деле было горячее: страна, с размахом строившая светлое коммунистическое будущее, сначала была вынуждена бороться с фашизмом, затем ей стал угрожать американский империализм. Стоит ли удивляться, что в один прекрасный день первому в мире государству рабочих и крестьян в срочном порядке понадобилось оружие невиданной разрушительной силы. Для того чтобы надёжно защитить многомиллионный лагерь социализма и всё, как говорили тогда, прогрессивное человечество от тлетворного влияния безнадёжно загнившего капитализма.
И 20 августа 1945 года вождь страны Советов Иосиф Виссарионович Сталин подписал секретный документ, обязывавший небольшой контингент специально отобранных физиков как можно скорее создать атомную бомбу, в которой так остро нуждалась Родина-мать.
Заведовать научной стороной этого чрезвычайно ответственного дела партия и правительство поручили беспартийному физику. В течение четырнадцати лет он являлся одним из самых засекреченных людей Советского Союза.
Доктор физико-математических наук Виктор Борисович Адамский впоследствии рассказывал, что о советском атомщике № 1 он…
«… впервые услышал году в 1947-м или 1948-м, учась на третьем курсе физического факультета Московского университета.
Можно сказать, именно услышал.
Мне даже кажется, его имя произносили шёпотом».
Да, шёпотом. И ещё оглядывались, чтобы убедиться в том, что произнесённое имя не услышал кто-то третий. Это было в порядке вещей. По словам того же Адамского, существовавшие в ту пору «секретность» и «туман», которые окружали «столь важную работу и её руководителя», всеми воспринимались как должное.
Только в 1956-ом главного ядерщика страны Советов представили миру. Это случилось в Великобритании, куда Булганин и Хрущёв привезли самого секретного советского «бомбодела». Вот там-то англичане, а вслед за ними и все остальные граждане планеты познакомились с академиком Курчатовым.
К тому времени Игорь Васильевич Курчатов был уже трижды Героем Социалистического труда и четырежды лауреатом Сталинской премии первой степени.
В наши дни над личностью главного атомщика страны Советов продолжает веять ореол легендарности.
«Великолепным физиком» назвал Курчатова академик Евгений Велихов, президент Курчатовского института, посвятив своему великому предшественнику такие слова:
«Игорь Васильевич Курчатов — один из немногих людей XX века, которые существенно повлияли на ход истории не только России (Советского Союза), но и мира… В то же время он прекрасный учёный, и его работами вполне справедливо гордится российская физика».
Нобелевский лауреат академик Жорес Алфёров, директор Санкт-петербургского института имени А.Ф. Иоффе, высказался о Курчатове не менее восторженно:
«Я думаю, что это было большое счастье для страны, что во главе такого проекта оказался такой выдающийся человек — выдающийся физик, человек кристально чистый и честный с необычайно высокими моральными принципами и при этом блестящий организатор и блестящий учёный».
Родной брат главного советского атомщика, Борис Курчатов, в своих воспоминаниях писал:
«Выдающаяся физическая интуиция И.В. Курчатова, его понимание нейтронной физики позволяли ему часто предугадывать результаты теоретических исследований и указывать пути их усовершенствования и развития».
А вот как отзывались о своём знаменитом современнике те, кто долгие годы работал с ним бок о бок.
Академик А.П. Александров:
«Курчатов… делал далеко идущие (и всегда правильные) прогнозы. Темп и напряжённость поисков были на пределе человеческих возможностей. Это мог выдержать только Курчатов».
Доктор технических наук профессор В.С. Комельков:
«Почти всегда у него были готовы решения, когда у других их ещё не было».
Впрочем, встречались и другие, несколько иные мнения!
Академик Б.Я. Зельдович:
«Курчатов был физиком-экспериментатором, он не был физиком-теоретиком».
Академик ГН. Флёров:
«Курчатов в технике был не очень силён. Не было у него инженерной жилки».
А в высказываниях доктора физико-математических наук, профессора Я.П. Терлецкого (в 1945–1950 годах он работал заместителем начальника отдела «С» НКГБ СССР) и вовсе нет никакого пиетета. Отметив, что советские физики-теоретики «… поражались невероятной интуиции Курчатова, который, не будучи теоретиком, точно «предсказывал» им окончательный результат», Терлецкий, тем не менее, отказывался считать главу наших атомщиков гениальным учёным. Он писал:
«Это вряд ли вызовет восторг у тех, кто… создал наивный миф о сверхсениальном физике, якобы определявшем все основные направления атомной проблемы и соединившем в своём лице гений Ферми, таланты Бете, Сциларда, Вигнера, Оппенгеймера и многих других… Миф о сверхгениальности Курчатова, несомненно, выгоден тем, кто, зачисляя себя в его ученики или последователи, переносит на себя сияние его славы».
И уж совсем приземлённо и буднично характеризует Курчатова «совершенно секретный» документ, составленный 8 июля 1945 года и направленный «для ознакомления» Сталину, Молотову и Маленкову — «Справка Наркомата государственной безопасности СССР о научной и общественной деятельности действительных членов Академии наук СССР». В ней, в частности, говорится:
«Курчатов Игорь Васильевич. <…> По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат».
Кто прав?
Каким он был на самом деле? Великолепным блестящим физиком или скрытным и хитрым дипломатом?
Кому верить?
Нашим нынешним учёным, чьи высказывания основаны на воспоминаниях и легендах? Или чекистам, чьи оценки и выводы строились на агентурных сводках, составленных теми, кто денно и нощно находился возле «атомного академика», фиксируя каждый его шаг и каждый вздох?
Попробуем разобраться!
Начало жизненного пути
Игорь Васильевич Курчатов родился в 1903 году в небольшом посёлке Сим Уфимской губернии. В 1908 году семья Курчатовых переехала в город Симбирск, а в 1912-ом переселилась в Симферополь.
В 1920 году, окончив с золотой медалью симферопольскую гимназию, 17-летний Игорь Курчатов поступил на математическое отделение физико-математического факультета Крымского университета (он тогда назывался Таврическим). В 1923-ем, сдав досрочно экзамены и защитившись раньше срока, он получил диплом о высшем образовании.
Что заставило студента Курчатова так торопиться и столь форсированно завершать курс университетских наук, нам не известно. Мы знаем лишь, что осенью 1923-его дипломированный «физико-математик» Игорь Курчатов покинул благодатный тёплый Крым и отправился в ветреный и прохладный Петроград. В городе на Неве он, как о том позднее напишет его брат Борис:
«… осуществляет свою заветную мечту — поступает учиться в Политехнический институт на кораблестроительный факультет».
Будущего строителя кораблей зачислили сразу на третий курс. Но чтобы учиться, надо было на что-то существовать. Пришлось устраиваться на работу. Курчатова взяли младшим научным сотрудником в Магнитно-метеорологическую обсерваторию города Павловска (её ещё называли Слуцкой обсерваторией).
Совмещение учёбы в техническом вузе с какой бы то ни было службой, как известно, большого успеха не приносит. Занятиям, во всяком случае. Это нехитрое житейское правило очень скоро понял и сам студент Курчатов. Годы спустя он написал в автобиографии:
«Из Института ЛПИ был исключён за неуспеваемость, занимался мало по двум обстоятельствам: 1) к тому времени у меня сформулировался интерес к занятиям физикой, 2) скверное материальное положение, в Слуцкой обсерватории я получал лишь 27 рублей в месяц».
С «заветной мечтой» — стать кораблестроителем — пришлось распрощаться. Курчатов возвратился в Крым, где два месяца проработал на метеостанции (в Феодосии). Затем отправился в Баку.
Брат Борис впоследствии написал, что Игорь поехал в Азербайджан.
«… по приглашению своего университетского учителя профессора С.Н.Усатого. Здесь он работает ассистентом при кафедре физики Азербайджанского политехнического института и выполняет первые исследования по физике диэлектриков».
Всего на несколько лет опоздал Игорь Курчатов, а то наверняка бы встретил в коридорах Бакинского политтеха своего будущего шефа, а тогда всего лишь обычного студента Лаврентия Берию. Профессионально занявшись чекистской деятельностью, Берия очень скоро понял, что розыскная работа гораздо интереснее и намного перспективнее всех инженерных занятий вместе взятых. В 1922 году 23-летний Лаврентий бросил учёбу в Бакинском политехе и целиком сосредоточился на службе в ЧК.
Впрочем, и Курчатов тоже не долго оставался в Баку. Осенью 1925 года он возвратился в город, который уже более года называли Ленинградом. И сразу направился в физико-технический институт. Пройдёт много лет, и в его автобиографии появятся строки:
«Учёный Совет Института выбрал меня физиком Института, и дальнейшая моя научная деятельность протекала в этом институте».
Свою работу в Ленинградском физтехе Игорь Курчатов начал с должности ассистента. Вскоре стал «научным сотрудником 1-го разряда», и его подключили к исследованиям электрических свойств диэлектриков, которые проводил молодой физик Кирилл Синельников — тот самый, что был родным братом будущей супруги нашего героя.
Каким был тогда Курчатов? Как относились к нему коллеги и сам «папа Иоффе»?
Доктор физико-математических наук Виктор Александрович Давиденко, знавший Игоря Васильевича с момента его прихода в Ленинградский физтех, рассказывал:
«Был он высок ростом, красив, строен и статен. Во всём облике чувствовалась какая-то врождённая слаженность, гармония и благородство. Ходил твёрдой стремительной походкой, чуть подавшись корпусом вперёд, нисколько не сутулясь и не раскачиваясь».
А вот воспоминания, которыми на исходе ХХ века поделился академик Юлий Борисович Харитон:
«Сейчас я хочу вернуться к 1925 году. В Физтехе появились два высоких красивых парня — Курчатов и Синельников, взявшиеся за работу с азартом, вызывавшим уважение. (Мы уже считались ветеранами, так как работали в Физтехе с 1921 года) Ребята работали крайне энергично…».
В лабораторию, где трудились Курчатов с Синельниковым, попал и Леонид Михайлович Неменов, впоследствии тоже академик:
«В эту лабораторию меня определили лаборантом. Сильное впечатление произвела на меня внешность Курчатова Одет он был весьма скромно. Бархатная толстовка, небрежно повязанный галстук, тёмные брюки и стоптанные коричневые туфли. Высокого роста стройный брюнет с ладно посаженой головой — он был очень красив. Поражали его глаза, тёмные и лучистые.
Работал Курчатов очень напряжённо, не считаясь со временем. Если его не было в лаборатории, значит, он в библиотеке.
У него были отличные руки экспериментатора Он не чурался никакой работы. Делал всё быстро, но весьма тщательно. Всё записывал в журнал. При этом говорил, что в нашем деле нет мелочей, всё важно, и результаты должны быть скрупулёзно записаны».
Ангелина Константиновна Гуськова, работавшая вместе с Курчатовым с начала 50-х годов, добавила к рассказам о тех далёких годах следующий штрих:
«Первый отклик на работу шведского учёного Гартунга, подготовленный И.В. Курчатовым и К.Д. Синельниковым, был опубликован в 1926 году в журнале «Physical Review». Источником его явилась работа Игоря Васильевича ещё в Баку, выполненная совместно с З.Е. Лобановой».
«Physical Review» — престижнейший американский журнал! Напечататься в нём — предел мечтаний любого физика тех лет. А Курчатову тогда было всего лишь 23 года! Первая работа, и такое к ней внимание со стороны уважаемого журнала! Не каждому начинающему исследователю выпадает подобная удача.
Стоит ли удивляться, что молодого учёного в Физтехе тотчас заметили? И поручили другое ответственное дело.
Обратимся к воспоминаниям брата нашего героя, Бориса Курчатова:
«В то время академик А.Ф. Иоффе и его ближайшие сотрудники возлагали большие надежды на создание изоляции нового типа, так называемой тонкослойной изоляции».
Абрам Фёдорович увлёкся тогда гипотезой, утверждавшей, что чем тоньше наносимый на проводник изолирующий слой, тем надёжнее защищает он от «пробоев». В Соединённых Штатах Америки, где в середине 20-х годов Иоффе находился в научной командировке, он часто говорил о том, что работы по «тонкослойной изоляции», ведущиеся в его институте, вот-вот дадут долгожданные результаты.
«В конце 1929 года, — вспоминал Борис Курчатов, — А.Ф. Иоффе поручает И.В. Курчатову и П.П. Кобеко разобраться в явлении аномально высокой диэлектрической проницаемости сегнетовой соли. Молодые исследователи поставили ряд убедительных опытов и… пришли к выводу о новой природе явления… В итоге Игорем Васильевичем была заложена основа новой области науки — учение о сегнетоэлектричестве».
В 1930 году 27-летний Курчатов получил звание старшего инженера-физика и должность заведующего крупной институтской лабораторией. В автобиографии он напишет:
«Здесь мной был выполнен ряд исследований в области учения об электрических свойствах диэлектриков. Часть этих исследований опубликована в разных научных журналах, часть собрана мной в монографии " Сегнетоэлектрики "».
Книгу эту издали одновременно в двух странах: в СССР и Франции. Казалось бы, триумф! Курчатов вполне мог сказать, что его научная карьера состоялась! Об этом говорил даже облик молодого и статного сотрудника ЛФТИ, что был тотчас замечено Виктором Давиденко:
«Про таких в народе говорят: «Видный мужчина». В самом деле, достаточно было посмотреть на него раз, чтобы навсегда запомнить и понять, нечему все окружающие в шутку называли его «генералом»».
И вдруг с обаятельным и симпатичным «генералом» случился конфуз.
Неожиданный сбой в карьере
В курчатовской автобиографии об этом «проколе» не сказано ни слова. Зато о нём упомянуто в мемуарах академика А.П. Александрова. Зимой 1978 года Анатолий Петрович наговорил на магнитофонную ленту воспоминания о прожитой жизни, которые впоследствии и легли в основу будущей книги. Описан в ней и конфуз, случившийся с Игорем Курчатовым.
Но — всё по порядку! Итак, рассказывает Анатолий Александров:
«Наша первая встреча состоялась в начале 1930 года В это время я, преподаватель физики киевской 79-й школы, занимался исследовательской работой в области физики диэлектриков в группе молодёжи в рентгенофизическом отделе Киевского рентгенологического института…
Академик Иоффе узнал о нашей группе и вскоре прислал к нам своего ближайшего сотрудника — Николая Николаевича Семёнова…
Вслед за ним… — крупнейшего теоретика Якова Ильича Френкеля…
Наконец, месяца через два… прислал физика-экспериментатора, которого мы хорошо знали по опубликованным работам в области физики диэлектриков, — Игоря Васильевича Курчатова
Это был наш ровесник, красивый парень, живой и умный… Мне он очень понравился, у него был широкий кругозор, довольно строгое мышление и в то же время, вероятно, из-за недостатка математической подготовки, отвращение к расчётам, при которых теряется физическая картина явлений, его интересующих».
Любопытная деталь. 26-летний Анатолий Александров уловил в 27-летнем Курчатове «отвращение к расчётам», которое, по мнению киевлянина, происходило «из-за недостатка математической подготовки». И это говорилось о выпускнике математического (!) отделения физико-математического факультета. То есть о человеке, который должен был быть больше математиком, чем физиком.
Впрочем, о факультете, который окончил Курчатов, Александров мог тогда и не знать. Но ведь свои воспоминания он наговаривал в 1978-ом. Значит, все те годы, которые Анатолий Петрович и Игорь Васильевич прошли вместе, находясь в тесных дружеских отношениях, только укрепили вывод, сделанный в Киеве: Курчатов питал «отвращение к расчётам». И это запало в память.
Но вернёмся в год 1930-ый.
Вскоре киевские физики познакомились с самим Абрамом Фёдоровичем Иоффе, и он пригласил некоторых из них (в том числе и Александрова) на работу в Ленинградский физтех. Молодые люди приехали…
Институт ошеломил киевлян своими демократичными принципами. Анатолий Александров рассказывал:
«Формальной жизни в институте, собственно, почти не было. Не было никаких отчётов формальных, ещё чего-то такого. Планы составлялись тоже очень странные. Тогда надо было написать очень коротко, чем хочешь заниматься, и кого это может заинтересовать. При этом тех, кого это может заинтересовать, не спрашивали, интересует это их или нет».
Первым делом, которое Иоффе поручил Александрову, была проверка результатов опытов с диэлектриками — тех, что проводились в лаборатории, которую возглавлял Курчатов.
Молодой напористый киевлянин стал проводить эксперимент за экспериментом, а Курчатов…
«Игорь Васильевич в это время ещё продолжал работы по диэлектрикам: пытался получить высокопрочные конденсаторы с органической изоляцией. Он заканчивал работу по разрядникам для высоковольтных линий электропередачи и начинал работу в области сегнетоэлектриков».
А Анатолий Александров.
«Я бился буквально с утра до ночи, чтобы на новых тогда полимерных материалах воспроизвести электрическую прочность тонких слоёв, которую наблюдали Иоффе, Курчатов, Синельников и др. на стёклах и слюде. У меня ничего не выходило.
Тогда я полностью воспроизвёл и их старую методику измерений. Эффект получился, но оказалось, что он был результатом погрешности старой методики!
У меня было тяжелейшее положение — мне, мальчишке, опровергнуть результаты Иоффе и его ближайших сотрудников!».
Но опровергнуть пришлось. В результате одну из основных (ведущих!) тем института, от которой ждали реального вклада в народное хозяйство страны, пришлось закрыть. Обычная проверочная работа, проведённая молодым физиком, приехавшим с берегов Днепра, перечеркнула многолетние усилия Курчатова и его коллег. И всё потому, что труд молодого киевлянина был построен на методичной скрупулёзности и точных математических расчётах.
«Курчатов, — вспоминал Александров, — долго сидел в моей лаборатории и измерял вместе со мной. До часу ночи просидел Иоффе.
И в результате совместно с ним была опубликована моя работа, в которой исправлялась ошибка его и его школы. Эта работа очень сильно ударила по Абраму Фёдоровичу лично, потому что именно это было его направление, и в этом направлении он прилагал большие силы».
В этом конфузе нет ничего из ряда вон выходящего. Потому как практически все научные исследования состоят из побед и поражений. Сами учёные при этом говорят, что отрицательный результат — это тоже своего рода достижение.
Видимо, поэтому, как полагал Александров…
«… всю жизнь Иоффе, Курчатов… ни в чём не проявляли какой-либо обиды. А Игорь, написавший к этому времени монографию о сегнетоэлектричестве, подарил её мне с надписью: "Как материал для опровержения"».
К случившемуся сбою в своей работе Курчатов отнёсся с юмором. Он и не мог поступить иначе, поскольку был весельчаком! Любил шутить, подтрунивать над сослуживцами, давать им смешные прозвища. Славился умением рассказывать анекдоты. В 1928 году в журнале «30 дней» начали печатать «Двенадцать стульев», и этот роман стал настольной книгой Игоря Курчатова. А великий комбинатор Остап Бендер — любимым героем!
И всё же досадный исследовательский «прокол» наглядно продемонстрировал молодому экспериментатору, какую важную роль в науке играют математические расчёты. Урок, полученный в 1930 году, Курчатов усвоил на всю оставшуюся жизнь. Анатолий Александров свидетельствовал:
«…это повлияло на то, что у него появилась такая страшная требовательность к обоснованию результатов».
О том, как отнёсся к краху «тонкослойной» теории Абрам Фёдорович Иоффе, к великому сожалению, каких-либо свидетельств до нас не дошло. Известно лишь, что Курчатов вскоре оставил пост заведующего лабораторией, в которой проводились исследования свойств диэлектриков.
Почему?
Для многих это был необъяснимый поступок. Годы спустя Анатолий Александров говорил с недоумением:
«Около трёх лет Игорь Васильевич работал в этом направлении и заложил основы этого направления физики твёрдого тела. И меня удивило, что он практически ушёл от этого направления, хотя очень много вложил в него».
О том, добровольно ли «ушёл» Курчатов от диэлектрической темы или его «ушли», отстранили, можно только гадать. Но вполне вероятно, что «папа Иоффе» просто разочаровался в исследователе, который так его подвёл. Разочаровался и перестал видеть в нём перспективного учёного.
В те годы рабоче-крестьянская страна считала, что наука для того и существует, чтобы приносить пользу народному хозяйству. А также технике, которая (согласно популярному тогда лозунгу) «решала всё». Полезной отдачи ждали, по словам Анатолия Александрова, и от Ленинградского физтеха:
«Ведь недаром он назывался „Физико-технический институт“. Это было первое название, которое придумал именно Абрам Фёдорович для этого института. Это указывало на техническую направленность, которую должен был иметь институт».
Вот почему срыв широко разрекламированного направления, произошедший по вине Курчатова, не мог пройти незамеченным. Александров говорил:
«… по линии тонкослойной изоляции вышла некоторая осечка, и так как это повисло довольно тяжёлым грузом на институте, то всем нам казалось очень важным сделать какие-то работы такие, которые бы именно по техническим направлениям были, так сказать, отвечали бы наиболее серьёзным требованиям, которые можно было к институту предъявить».
Одним словом, ситуация в ЛФТИ складывалась непростая. По свидетельству Анатолия Александрова:
«Тут была довольно сложная обстановка. Надо сказать, что Абрам Фёдорович Иоффе — в нём как-то противоречивые стороны удивительно сочетались. Он был очень крупный учёный, великолепно, очень тонко понимавший наиболее сложные вещи в физике… С другой стороны, его всегда интересовали какие-то практические использования физики…
Вот тогда, часто бывало, что некоторых из нас он приглашал к себе домной. Часто у него бывали Шальников, Дорфмаи, Кобеко, я, реже — Игорь Васильевич. И всегда у него дома выдвигались идеи практического использования всех физических соображений, которые есть».
Интересное замечание! Ведь из него следует, что Иоффе настолько разочаровался в способностях Курчатова разбираться в «физических соображениях», что не очень жаждал видеть его у себя дома! Даже когда там обсуждались вопросы «практического использования» физики. Хотя, по словам всё того же Александрова, идеи, выдвигавшиеся Абрамом Фёдоровичем, не содержали в себе ничего особо сложного:
«… та физика, которая в них заключалась, она была всегда очень проста и верна».
Вскоре в ЛФТИ появилось новое главное направление, верное и, как многим казалось, очень простое. Но, главное, занявшись этим новым делом, учёные получали вполне реальный шанс существенно помочь народному хозяйству страны и восстановить пошатнувшееся к ним доверие.
На новом направлении
Какую же задачу поставили перед собой ленинградские физики в начале 30-х годов? Чего и как хотели они достичь?
Главным объектом научных исследований стали полупроводники. Об этом — Анатолий Александров:
«Абрам Фёдорович… быстро начал развивать физику полупроводников. Его увлекала тогда идея строить дома с крышами из фотоэлементов с таким расчётом, чтобы эта крыша снабжала дом необходимым количеством электроэнергии. В общем, много было таких идей.
Так или иначе, но это на всех нас оказало довольно существенное влияние. Например, Пал Палыч Кобеко, и я, и Игорь Васильевич Курчатов — мы как-то всегда интересовались инженерной стороной тех или других работ и обдумывали, а нельзя ли из этого дела получить какой-то сухой остаток, а не только публикацию. Получить либо какой-то новый материал, либо какой-то новый процесс».
Новое (полупроводниковое) направление увлекло бывшего завлаба Курчатова, с некоторых пор вновь переквалифицировавшегося в рядового сотрудника. Его брат, Борис Курчатов, писал:
«В 1931–1932 годах Игорь Васильевич отдаёт дань новой зародившейся тогда области физики твёрдого тела — физике полупроводников. Он проводит (совместно с К.Д. Синельниковым) подробные и изящные исследования…».
Здесь, на новом поприще, впервые проявил себя главный талант Игоря Курчатова.
Как известно, в освоении любой новой идеи важную, если не наиглавнейшую роль играют организация дела, правильная его постановка, а также наличие в коллективе тех, кто способен увлечь и повести за собой. Именно таким «увлекающим организатором» и показал себя Курчатов. На особые качества его характера (на те самые — «генеральские») обратил внимание и Анатолий Александров:
«Курчатов всегда славился среди нас своими организаторскими талантами. Мы называли его «генералом». Как только была какая-либо возможность, он начинал что-то организовывать, требовал, чтобы выполняли всё, что обещали, и т. д…».
В тот момент (в 1931 году) как раз вышло в свет продолжение «Двенадцати стульев» — роман «Золотой телёнок». Искромётный юмор Ильфа и Петрова, жизнерадостность и бурная энергия не унывавшего ни при каких обстоятельствах Остапа Бендера очень импонировали Курчатову. Друзья заметили это и, расшифровывая его инициалы (И.В.К.), с улыбкой говорили:
— Игорь — Великий Комбинатор!
— Истинно Великий! — смеясь, поправлял Курчатов и добавлял с хитрым прищуром. — Командовать парадом буду я!
Об этой своей «командирской» жилке, о прирождённых организаторских способностях Курчатов упомянул и в автобиографии:
«Помимо научной деятельности за рассматриваемый период с 1925 по 1935 год занимался организационной и педагогической деятельностью. Был председателем Оргкомитета 1-ой Всесоюзной Конференции по полупроводникам…».
Казалось бы, дело пошло на лад: педагог, председатель Оргкомитета…
И вдруг «перспективные» полупроводники тоже были отставлены в сторону.
Почему?
Ответить на этот вопрос может помочь «ХАРАКТЕРИСТИКА профессора Игоря Васильевича Курчатова», составленная 16 декабря 1940 года директором ЛФТИ академиком Иоффе А.Ф. и секретарём институтского партбюро Федоренко Н.В. В этом документе говорится, что наш герой выбрал новое направление своей деятельности:
«С 1933 года проф. Курчатов работает по физике атомного ядра.…».
В биографическом очерке о своём брате Борис Курчатов добавил, что процесс перехода от полупроводников к ядерной тематике был не очень спешным:
«Начиная с 1932 года, Игорь Васильевич постепенно переходит к исследованиям по физике атомного ядра».
«Постепенно переходит»! То есть, не торопясь.
Сам Игорь Курчатов посвятил этому моменту своей жизни (в автобиографии) всего одну фразу:
«С 1932 года занимаю должность Зав. Отд. Ядерной физики в Институте».
«Занимаю должность»!..
Не «работаю» (именно этот глагол употреблён в характеристике) и даже не «занимаюсь ядерной физикой», а «занимаю должность»!..
Канцелярская фраза чистейшей воды! Не чувствуется в ней ни особой радости, ни гордости за то дело, за которое пришлось взяться. Только сухая констатация: дескать, предложили — вот и перешёл, приказали заняться новой темой — вот и занимаюсь.
Анатолий Александров по поводу переориентации Курчатова на ядерную тематику говорил:
«Он больше, чем каждый из нас, менял направление своей деятельности. Он занимался вопросами изоляции у Иоффе, там он порядочно напорол в результатах, и именно мне выпало найти ошибки и закрыть эту работу. И это его в известной степени тоже, конечно, как-то направило, что нужно более требовательно относиться к результатам своей работы».
А теперь оставим на время жизненные перипетии Игоря Курчатова и обратимся к судьбе другого нашего героя — чекиста-оперативника из Закавказья Лаврентия Берии.
Его карьера развивалась весьма стремительно. К 1931 году 32-летний Берия уже возглавлял ОГПУ Грузии и Закавказья. В 1931-ом ему доверили пост первого секретаря ЦК компартии Грузии, а на следующий год он был уже первым секретарём Закавказского крайкома ВКП(б), а заодно и Тифлисского горкома партии.
Оказаться партийным руководителем родины самого Иосифа Сталина было в те годы не только весьма почётно, но и очень престижно. Ведь этот высокий пост позволял встречаться с вождём, когда тот находился на отдыхе, что давало возможность лишний раз продемонстрировать генсеку свою верноподданность.
И Лаврентий Павлович свой шанс не упустил, наглядно показав Иосифу Виссарионовичу, как беззаветно он ему предан. Летом 1933 года, когда Сталин отдыхал в Абхазии, на него было совершено злодейское покушение. Прорвавшийся к вождю неизвестный, выкрикивая антисоветские лозунги, выхватил пистолет и… Берия тотчас прикрыл Сталина своим телом.
Покушавшегося, конечно же, тут же пристрелили. Поэтому узнать, кто замышлял убийство вождя, так и не смогли. Мотивы покушения до сих пор не раскрыты. Доподлинно известно только одно: Сталин заметил геройскую отвагу и беззаветную преданность партаппаратчика по имени Лаврентий. А подобное внимание вождя в ту пору стоило очень дорого!
В начале 30-х произошёл взлёт в карьере ещё одного молодого человека. Точно так же, как когда-то Лаврентий Берия, он тоже мечтал стать инженером. И по окончании гражданской войны приехал в столицу, где стал студентом Московского Высшего технического училища. За годы учёбы в МВТУ был замечен (и отмечен!) как активный борец за чистоту партийных рядов: без устали разоблачал любые происки сторонников Льва Троцкого. А когда в 1924 году появилась вакантная должность технического секретаря Оргбюро ЦК ВКП(б), молодой большевик тотчас распростился с мечтой о высшем техническом образовании и стал ходить на работу в Кремль.
Усердие нового кремлевского работника было замечено, и в 1930-ом сам Л.М. Каганович выдвинул его на должность заведующего орготделом Московского комитета партии. Лазарь Моисеевич лично представил 28-летнего «зава» немногочисленному коллективу партийных функционеров, сказав:
— Знакомьтесь! Это ваш новый начальник. Зовут его Георгий Маленков.
Как утверждают историки, специализирующиеся на биографиях советских вождей, из всех наук, известных человечеству, Лаврентий Берия и Георгий Маленков с максимальным усердием старались постигнуть только одну — самую коварную и непредсказуемую науку политических интриг.
Вот в это-то неспокойное время (в 1932-ом, если верить братьям Курчатовым, или в 1933-ем, если верить директору и парторгу ЛФТИ) Игорь Васильевич Курчатов и занялся разгадыванием загадок, которые в превеликом множестве таились в атомном ядре.