Голос большой политики

Пока Красная армия «воссоединяла» братские народы, советская наука тоже стремилась внести свой посильный вклад в этот «оборонительный» акт. И 26 сентября вице-президент Академии наук Отто Юльевич Шмидт собрал академиков-секретарей на секретное совещание. Перед учёными была поставлена задача:

«… с наибольшей полнотой использовать возможности Академии наук в развитии научно-исследовательских работ, направленных непосредственно на нужды обороны страны».

Директор ФИАНа академик С.И. Вавилов тотчас попросил слова и заявил о полной готовности его института «… пересмотреть свою традиционную тематику в интересах усиления оборонных работ».

Ни о какой войне ещё не было и речи! Газеты сообщали лишь о локальных кампаниях, проводившихся с мирными целями: «выравнивались» границы, «воссоединялись» народы, устраивались «буферные зоны» для обеспечения безопасности того или иного государства. Но страна Советов всё же решительно переводила свою мирную жизнь на военные рельсы.

На этот «перевод» откликнулась и Комиссия по атомному ядру. 3 октября 1939 года в президиум Академии наук поступила секретная записка. В ней председатель Комиссии Сергей Вавилов, имея в виду возможные бомбардировки советских городов, предлагал:

«… обратиться с ходатайством в Правительство СССР:

1) о взятии на учёт всех мест хранения радия;

2) о создании авторитетной комиссии для разработки мероприятий по охране радия».

Тем временем за океаном (это случилось 11 октября 1939 года) банкир Александр Сакс передал Франклину Рузвельту письмо, подписанное Эйнштейном.

Президент послание прочёл. Но отнёсся к нему без всякого энтузиазма. Тогда Сакс напомнил Рузвельту историю о том, что Наполеон тоже не нашёл ничего интересного в предложении Фултона заменить парусные корабли пароходами. Идея изобретателя была отвергнута, пароходы построила Англия, и в итоге Франция проиграла противостояние с Европой.

Рузвельт задумался…

Затем вызвал своего помощника, генерала Уотсона, у которого было прозвище — «Па». Президент передал ему письмо Эйнштейна и сказал:

— Па, это требует действий!

В СССР в это время тоже решили действовать. И как можно активнее. Опьянённый успехами в деле «воссоединения» братских народов, Сталин решил «воссоединить» с Советским Союзом и крохотную Финляндию. Готовя мировое общественное мнение к этой акции, Молотов в одном из своих выступлений заявил:

«Мы должны быть достаточно реалистичными, чтобы понимать, что время малых народов прошло».

На советско-финской границе начались провокации, устраиваемые Красной армией. Однако всю ответственность за них советская сторона всякий раз возлагала на Финляндию.

29 ноября финский посол Ирие Косканен был вызван к заместителю народного комиссара иностранных дел В.П. Потёмкину, который вручил ему ноту. В ней говорилось, что «… советское правительство считает себя свободным от обязательств, взятых на себя в силу «Пакта о Ненападении», заключённого СССР и Финляндией и систематически нарушаемого финским правительством».

В тот же день Молотов выступил с обращением по радио:

«Граждане и гражданки СССР!

Враждебная в отношении нашей страны политика Финляндии вынуждает нас принять меры по обеспечению внешней государственной безопасности».

И 30 ноября войска Ленинградского Военного округа перешли советско-финскую границу.

Армией Финляндии тогда командовал Карл Густав Маннергейм. Позднее он написал в мемуарах:

«День 30 ноября 1939 года был ясным и солнечным. Люди, уехавшие из столицы, по большей части вернулись из мест своего временного пребывания, и утром улицы были заполнены детьми, направлявшимися в школу, и взрослыми, которые спешили на работу. Внезапно на центр города посыпались бомбы, неся смерть и разрушения. Под прикрытием поднимающихся туманных облаков эскадрилье русских самолётов удалось незаметно подойти к Хельсинки из Эстонии, вынырнуть из облаков и с малой высоты обрушить свой груз, целясь, прежде всего, в порт Хиеталахти и Центральный вокзал…

Повсюду поднимались столбы дыма, свидетельствующие о многочисленных пожарах.

Рано утром мне сообщили, что русские после артподготовки перешли границу на Карельском перешейке на всех главных направлениях».

В тот же день, 30 ноября, была создана Ставка Военного Совета, в которую вошли: Иосиф Сталин, нарком обороны Клим Ворошилов, начальник генерального штаба Красной армии Борис Шапошников, нарком Военно-морского флота Николай Кузнецов, а также (неофициально) глава советского правительства Вячеслав Молотов. Таким образом, ведением боевых действий руководил Сталин.

К своей военной мощи Кремль решил добавить и хитрый пропагандистский трюк.

Маннергейм вспоминал:

«1 декабря, на второй день войны, Информбюро сообщило, что в „городе“ Терийоки, в освобождённом нами дачном посёлке, расположенном близ границы, сформировано „Народное правительство демократической республики Финляндия“. Председателем правительства был избран финский коммунист, член секретариата Коминтерна О.В. Куусинен, находившийся в эмиграции двадцать лет и бывший в 1918 году одним из руководителей мятежа. Одновременно по радио передали обращение, адресованное финскому народу, которое обнажило не только лицо противника, но и его цели».

А цели у Советского Союза были захватнические. И хотя, как известно, история не терпит сослагательного наклонения, всё же возникает весьма непростой вопрос: если бы у Сталина в тот момент была атомная бомба, бросил бы он её на столицу Финляндии?

За вооружённое нападение на маленькую страну (Финляндию населяло тогда чуть более трёх миллионов человек) Советский Союз как агрессор 14 декабря 1940 года был исключён из Лиги наций. По той же причине СССР изгнали и из Международного Красного Креста, из-за чего, кстати, во время войны советские военнопленные содержались в гораздо худших условиях, чем пленные других государств.

А как «финская война» отразилась на ленинградских физиках?

Их она тоже коснулась. Так, демобилизовавшийся в марте 1939 года (после прохождения службы в армии) сотрудник Радиевого института Венедикт Джелепов в сентябре вновь был призван в вооружённые силы. Ему пришлось штурмовать «Линию Маннергейма».

Те физики, которых армейские дела не коснулись, продолжали заниматься ядерными делами.

 

Эффект спонтанного деления

В 1939 году датчанин Нильс Бор и американец Джон Уиллер выдвинули гипотезу, согласно которой ядра тяжёлых элементов могли делиться сами по себе, то есть самопроизвольно. Именно так, делясь спонтанно, исчез с земли радий. Точно такая же участь ожидала и земной уран, которому суждено — в результате всё того же самопроизвольного деления — превратиться в барий или сурьму.

Этот процесс Бор и Уиллер считали вполне естественным. Однако подтвердить их гипотезу на практике никак не удавалось. Все попытки, предпринятые за океаном, потерпели фиаско — приборы оказались слишком малочувствительными.

И тогда за дело решили взяться участники курчатовского «нейтронного семинара». Самопроизвольное деление ядер урана они стали называть на иностранный лад — спонтанным. А проверить справедливость зарубежной гипотезы Игорь Васильевич поручил молодым физикам Константину Петржаку и Георгию Флёрову.

Исследователи принялись за дело с энтузиазмом. Прежде всего, стали создавать измерительную аппаратуру. Ведь приборов, необходимых для предстоящего эксперимента, в их лаборатории просто не существовало. И то, что требовалось, приходилось придумывать самим. А, придумав, самим же и изготавливать.

Константин Петржак в юные годы работал на фарфоровом заводе, где расписывал чашки, блюдца и блюда. Приобретённый навык пригодился, когда потребовалось нанести на пластины создаваемого детектора идеально ровный слой суспензии урана с шеллаком.

После просушки пластины покрыли сверху сусальным золотом. В результате получился весьма чувствительный (по тому времени) измерительный прибор.

Стали его проверять…

И вот тут-то!..

Обратимся к воспоминаниям Флёрова:

«Когда прибор был готов, мы привезли его из Физтеха в Радиевый институт: нейтронные источники были в этом институте.

Ленинградская зима. Жуткие морозы — сорок градусов. День коротенький. Мгла. В городе затемнение — шла война с белофиннами…

Собрались начать эксперимент. Всё приготовили, а никакого эксперимента в привычном смысле этого слова так, собственно, и не провели.

Мы начали, как нас учили, как требовал Игорь Васильевич: прежде чем приступить к эксперименту, посмотри — и внимательно посмотри! — как себя ведёт прибор. Включили. Смотрим. Слушаем — у нас была ещё акустическая система. Видим всякие импульсы: это — от сети, это — от того-то. И вдруг — щелчок: как от деления ядра при облучении нейтронами!».

Откуда этот щелчок?..

Ведь ампулы с источником нейтронов возле прибора не было.

Нейтронному облучению возникнуть было просто не из чего.

Откуда же тогда он взялся — этот выразительный щелчок?

Физики задумались…

«Непонятно. Стали смотреть дальше. Снова щелчок, а на экране — всплеск. Получилось шесть импульсов за час. Ещё час — четыре, затем семь импульсов. И форма этих всплесков на осциллографе всякий раз соответствует именно делению ядер и ничему другому. Решили ещё наблюдать. Посчитали. А в третьем часу ночи позвонили Курчатову.

Он снял трубку, мы спрашиваем:

— Не разбудили?

— Нет, сижу, читаю.

А он один из немногих выписывал тогда журнал «Physical Review», и там была статья Либби из Калифорнийского университета о попытке наблюдать спонтанное деление тяжёлых ядер.

Курчатов спросил, в чём дело. Объяснили. Спросил, что мы думаем. Ответили: спонтанное деление. Он помолчал. Потом говорит:

— Это, скорее всего, какая-то грязь».

И молодые экспериментаторы получили совет: перенести прибор из Радиевого института, где «всё запачкано радиоактивными материалами», в более чистый в радиоактивном отношении Физтех.

Перенесли. Но и там прибор продолжал выразительно щёлкать.

Так выглядит эта история в изложении Георгия Флёрова.

Но есть и другие воспоминания. Например, физика Юрия Лукича Соколова. Из его рассказа следует, что ни о каком «спонтанном делении» речи поначалу не шло. На еле слышимый щёлкающий фон Петржак с Флёровым просто рукой махнули:

«Молодые экспериментаторы сочли, что на столь слабый фон не следует обращать внимания, поскольку он не портил статистику измерений. Но Курчатов решительно воспротивился такой точке зрения. Действительно, импульсы, пусть очень редкие, определённо свидетельствовали о делении ядер урана. Значит, нужно найти, под действием какого агента это деление происходит».

И Курчатов предложил изготовить новый прибор, ещё более чувствительный. Вернёмся к воспоминаниям Георгия Флёрова:

«Он сказал:

— Если действительно так, если у вас наблюдается новое явление, то это… Это бывает раз в жизни, и то не у всех. И нужно бросить всё и заниматься явлением — год, два, десять, сколько понадобится, чтоб доказать…

И принялся рисовать, что именно надо нам доказывать».

Исай Гуревич:

«У него была привычка такая, разбирая опыт, писать на маленьких листочках бумаги схемки: сделано то-то, установлено то-то. Что это может быть: помеха от городской электросети, посторонние нейтронные источники, совпадение одновременно большого числа альфа-частиц и, наконец, космические лучи? Это надо устранить таким-то образом, здесь надо проконсультироваться с космиками, а вот здесь думайте сами, как опровергнуть и отвергнуть возможность влияния столь серьезного источника фона».

Георгий Флёров:

«Он стал для нас настоящим «адвокатом дьявола». Посоветовал сделать новую камеру, ещё более чувствительную».

Курчатов как всегда осторожничал.

Дальше эта история — уже по Юрию Соколову — развивалась так:

«Под контролем Курчатова начались интенсивные поиски агента, вызывающего деление. Было отвергнуто несколько догадок и, в конце концов, осталось единственное предположение, состоявшее в том, что деление происходит под воздействием космических лучей».

Обратились за советом к специалисту по космическому излучению. Этими делами в ЛФТИ занимался Алиханов. Свои исследования он проводил глубоко под землёй — на станции «Кировская» Московского метрополитена. Он и посоветовал направить молодых исследователей в столицу.

Петржак и Флёров поехали в Москву, где по ночам на станции метро «Динамо» продолжили свои наблюдения. Флёров рассказывал:

«Месяц наблюдали — каждый раз всё тот же эффект. Его мы, постепенно смелея, всё чаще стали называть прямо: спонтанное деление.

Но время идёт, а Курчатов заставляет и заставляет нас придумывать и проводить всё новые контрольные опыты. И не торопиться — будто никто в мире кроме нас не может этого же сделать. И всё рисует: «что мы знаем», «чего мы не знаем», «чем это может быть» и «чем это быть не может!».

Курчатов понимал, что любая погрешность в нашей работе сразу обернётся и против нас, и против него и ещё — что гораздо хуже — против Абрама Фёдоровича и Физтеха».

Наконец, московский эксперимент завершился, Петржак и Флёров покинули Москву. О том, как развивались события дальше, — в рассказе Юрия Соколова:

«Буквально через несколько дней после возвращения экспериментаторов в ЛФТИ я стал случайным свидетелем короткого, но очень важного разговора между Флёровым и Курчатовым…

В тот день я устроился за свободным столиком в комнате, где работал Саша Юзефович. Я сосредоточенно занимался своим делом, когда вошёл Курчатов, подсел к Юзефовичу и о чём-то с ним заговорил. Дверь снова отворилась, и в комнату быстро вошёл Флёров. Ни с кем не поздоровавшись, не замечая ни Юзефовича, ни меня, он остановился перед Игорем Васильевичем и, путаясь в словах, заговорил.

— Вот, всё окончательно… это самое… обработали все данные, что были, всё проверили окончательно…

Курчатов помедлил.

— Значит, всё обработали?

— Всё…

— И что получилось в результате?

Флёров развёл руками и как-то виновато улыбнулся:

— Получается так, что он сам собою делится…

Курчатов молчал, пристально на него глядя. Потом тихо, словно размышляя с самим собой, сказал:

— А почему бы и нет…

Флёров пробормотал что-то и выскочил из комнаты. Следом за ним вышел Курчатов.

Годы спустя я напомнил этот эпизод Георгию Николаевичу. Он прекрасно всё помнил и сказал, что это был ключевой момент — именно в тот день стало совершенно ясно, что наблюдается спонтанное деление урана».

 

В самом начале 1940-го

Год 1939-ый завершился знаменательным юбилеем — страна Советов отмечала 60-летие своего вождя Иосифа Виссарионовича Сталина. Среди великого множества поздравлений и приветствий обратим внимание на то, что пришло из Германии:

«Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу Вас принять мои самые искренние поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания, желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза.

Адольф Гитлер».

Торжества отшумели, и жизнь потихоньку вернулась в прежнюю колею.

В январском номере «Известий Академии наук СССР» за 1940 год была напечатана статья академика В.Г. Хлопина. В ней с гордостью сообщалось о том, что Советский Союз сумел-таки опередить хвалёную Европу и утереть ей нос — ведь ускоритель РИАНа всё-таки заработал:

«Истекший год явился первым годом, когда, наконец, в Радиевом институте началась эксплуатация, и то пока ещё не на полную мощность, единственного у нас в стране и 1-го в Европе циклотрона».

Впрочем, успехами науки физики восторгались тогда далеко не все. Так, 5 февраля 1940 года состоялась встреча сотрудников журнала «Детская литература» с академиком П.Л. Капицей. Его сразу стали спрашивать об атомном ядре и о той энергии, что таилась в нём.

Пётр Леонидович, стараясь излагать суть вопроса как можно более популярно, в своих суждениях был весьма осторожен.

«КАПИЦА. Видите ли, вопрос об овладении атомной энергией — вопрос старый. Эта область физики, конечно, наименее научно исчерпана из всех областей…

Атомной энергией, как энергией двигательной, мы не воспользуемся с большой лёгкостью. А по всей вероятности не воспользуемся и совсем… В жизни человека… она… не будет играть энергетической роли. Было бы странно, если было бы иначе.

Конечно, наверняка сказать нельзя, но есть все объективные данные для утверждения, что в земных условиях ядерная энергия не будет использована. Так полагал Резерфорд.

ПИСАТЕЛЬ АДАМОВ. Так что исследования в этой области носят чисто теоретический интерес?

КАПИЦА. Мы умеем освобождать в известных условиях внутриядерную энергию, но чтобы вызвать такую реакцию, надо затратить ещё большую энергию.

АДАМОВ. А разве нельзя себе представить, что эти реакции будут реализованы путём меньших энергетических затрат?

КАПИЦА. Если бы такая реакция случилась, она не могла бы остановиться, и Земли не существовало бы».

Высказывания академика Капицы, прежде всего, говорят о том, что за развитием физики атомного ядра он следил не очень внимательно. Его суждения были основаны на очень устаревших представлениях.

Да, на Менделеевских чтениях 1934 года Жолио-Кюри предупреждал о тех бедах, которыми грозит нам любая цепная реакция. Дескать, однажды начавшись, она приведёт к взрыву планеты Земля.

Но с тех пор прошло уже шесть лет. Были проведены скрупулёзнейшие расчёты, которые показали, что расщепление атомного ядра к глобальной катастрофе не приведёт.

Однако эти работы на глаза Капице, видимо, не попали. Зато с выводами Зельдовича и Харитона он был хорошо знаком, на них в своих высказываниях и опирался.

Впрочем, подобной (полной скепсиса) точки зрения на возможность овладения энергией, которая таилась в глубинах атома, придерживались тогда многие. Тот день, когда природа приоткроет перед человеком дверь в свои энергетические кладовые, большинство видело где-то в очень отдалённом будущем.

Даже Игорь Курчатов, который 26 февраля 1940 года на очередной сессии Отделения физико-математических наук (ОФТМ) выступил с докладом «О проблеме урана», и тот был вынужден признать, что работы по атомной тематике…

«… разворачиваются ещё очень медленно, причём вся проблема захватывается лишь небольшими участками. Серьёзная постановка этой проблемы требует соответствующей обстановки и выделения больших средств».

«Большие средства» и «соответствующая обстановка» в первую очередь требовались для того, чтобы научиться разделять изотопы урана.

Лев Ландау чуть позднее изложил суть вопроса так:

«Природный уран содержит в основном изотоп с атомным весом 238 и ничтожную примесь изотопа 235. Оказалось, что уран-235 делится любыми нейтронами безотказно, а уран-238 — только очень быстрыми нейтронами. Нейтроны, движущиеся с меньшей скоростью, не только не делят ядер урана-238, но просто поглощаются им и выходят из игры. Значит, обычный, встречающийся в природе уран, не пригоден для деления.

Чтобы решить задачу, остаётся выделить из обычного урана чистый уран-235. Задача эта очень нелёгкая, так как различие свойств этих двух изотопов совершенно ничтожно».

Некоторые аспекты этого «выделения» были затронуты во время обсуждения курчатовского доклада.

«ВАВИЛОВ. Игорь Васильевич, каковы практические перспективы разделения изотопов урана.?

КУРЧАТОВ. Думаю, что задача чрезвычайно сложна, но, тем не менее, её интересно было бы решить, хотя бы только для окончательного доказательства всей приведённой схемы.

ВАВИЛОВ. А можно выделить уран-235 в больших количествах?

КУРЧАТОВ. Думаю, что это будет необычайно трудно. У нас никто этим не занимается.

ВАВИЛОВ. А за границей?

КУРЧАТОВ. У нас таких сведений нет».

Докладчик не лукавил. О том, как «атомная проблема» решается на Западе, ему и в самом деле было ничего неизвестно. Ведь все связи с зарубежными научными кругами из-за начавшейся войны оборвались. Публиковать статьи по ядерным вопросам иностранные журналы прекратили. Отсюда — и такая осторожность в высказываниях, касавшихся перспектив ядерной проблемы.

«КУРЧАТОВ. По этому поводу сейчас, к сожалению, ничего определённого сказать нельзя».

У ведущих физиков Советского Союза не было даже уверенности в самой возможности осуществления цепной реакции.

«ИОФФЕ. Нам не хватает просто данных, знаний для того, чтобы сказать, возможна ли такая цепная реакция с ураном или невозможна… Отделение должно принять решение о том, что эти работы должны быть развёрнуты и вестись быстрыми темпа. ми, для того чтобы получить данные, позволяющие твёрдо сказать: возможна или не возможна такая цепная реакция».

Напомним ещё раз дату, когда произносились эти слова: 26 февраля 1940 года. В Германии, Франции, Великобритании уже полным ходом шли работы по созданию урановой бомбы. В США тоже занялись серьёзными исследованиями. А советские учёные всё ещё с величайшим сомнением вопрошали: возможна ли вообще цепная ядерная реакция?

Завершая обсуждение доклада Курчатова, председательствующий сказал:

«ВАВИЛОВ. Работа над ураном, мне кажется, имеет полную возможность осуществиться… Овчинка стоит выделки! Если мы даже повторим чужие результаты, то, думаю, никто в обиде не будет, потому что задача чрезвычайно важна. То же самое и в случае отрицательных результатов. Поэтому, мне кажется, выход здесь очень простой. В системе Академии наук имеется ряд институтов. Планы их мы обсудили… Что же касается средств, то на работу с ураном они запроектированы».

Обратим внимание, какая неуверенность в словах академика. Сколько раз он произнёс: «мне кажется», «я думаю»? Вавилова обуревали сомнения. А ведь он возглавлял Комиссию по атомному ядру!

И всё же курчатовский доклад (как и его обсуждение) не стал бесполезной тратой времени. Та февральская сессия ОФТМ превратилась по сути дела в своеобразные смотрины кандидата в лидеры этой необычайно заманчивой, но всё ещё очень туманной атомной затеи.

Состоявшийся «экзамен» Курчатов выдержал достойно. Показав, что в «ядерных проблемах» разбирается. Что трудности, которые могут встретиться на пути, ему не только очевидны, но они и не страшат его. И что «командовать парадом» он готов.

 

Физики и мировая война

1940 год Европа встречала с величайшей тревогой. Гитлер и Сталин оккупировали Польшу. Советский Союз напал на Финляндию, надеясь поработить её. Великобритания и Франция, хоть и не вели активных боевых действий, находились с Германией в состоянии войны.

В каком направлении будут развиваться события, не знал никто. И миллионы людей чувствовали себя очень неуютно.

Но именно в этот момент в лаборатории французских физиков заглянула фортуна: правительство, найдя необходимые средства на ядерные исследования, предложило Парижскому институту радия в срочном порядке запатентовать свои урановые открытия. Одним из пяти полученных свидетельств был патент на оригинальную конструкцию бомбы из урана.

Углублённые исследовательские работы велись параллельно с обсуждением вопроса, где производить взрывы будущих атомных устройств. Вариантов было несколько. Выбрали одну из пустынь Сахары.

В Германии физикам тоже сопутствовала удача. В январе 1940 года им удалось вычислить, какой величины должна быть масса уранового заряда для успешного ядерного взрыва (в США подобные расчёты проведут лишь в ноябре 1941 года).

Учёные-атомщики Третьего Рейха уже успели к тому времени разделиться на две конкурирующие группы. Одну возглавил Вернер Гейзенберг, другую — Курт Дибнер.

Все ждали выводов физика Вальтера Боте, которому было поручено определить тип замедлителя цепных ядерных реакций. Вскоре учёный объявил, что его расчёты показывают: графит замедлителем быть не может. Только тяжёлая вода! Дешёвый и доступный графит немцы тут же отвергли и всё своё внимание сосредоточили на дорогой и дефицитной тяжёлой воде.

Таким образом, работы по созданию арийского сверхоружия шли весьма интенсивно.

Это обстоятельство очень обеспокоило Лео Сциларда, и он подготовил ещё одно письмо президенту Соединённых Штатов. Вскоре послание было подписано Альбертом Эйнштейном.

В апреле 1940 года банкир Александр Сакс вручил письмо Рузвельту. Американское правительство тут же выделило на атомные исследования 6 тысяч долларов. Колумбийский университет направил эти деньги на постройку опытного ядерного реактора. Его сооружение было поручено Энрико Ферми.

В Великобритании к работам с ураном привлекли всех без исключения английских физиков, имевших мировую известность: Джорджа Томсона, Поля Дирака, Джеймса Чедвика, Ральфа Фаулера, Джона Кокрофта и многих других. К ним присоединились германские подданные Рудольф Пайерлс и Отто Фриш.

В это время руководители дружественных европейских держав — Германии и Советского Союза — были озабочены вопросами исключительно политического толка. Научные проблемы ни фюрера, ни вождя не интересовали.

5 февраля 1940 года фон Риббентроп обратился к Сталину с письмом, в котором содержалась личная просьба Гитлера помочь Германии «… в нашей войне с Англией и Францией путём возможно быстрых объемлющих поставок сырья». Кремль отреагировал мгновенно, и уже 11 февраля 1940 года в Москве было подписано «Хозяйственное соглашение», согласно которому СССР начал поставлять Третьему Рейху всё то, что было необходимо нацистам для ведения войны.

А вот для помощи собственной науке (к примеру, для достройки циклотрона ЛФТИ), средств у страны Советов по-прежнему не находилось.

27 февраля 1940 года, выступая на очередной сессии Отделения физико-математических наук, академик Иоффе сказал несколько слов о невезучем ускорителе, который сооружался исключительно на энтузиазме физиков. Обратим внимание, что здесь, пожалуй, впервые курчатовская фамилия названа раньше алихановской.

«ИОФФЕ. Что касается области атомного ядра, то в 1939 году довольно значительная часть внимания, сил и энергии сотрудников здесь была сосредоточена вокруг одной центральной задачи — осуществления циклотрона. В особенности исключительная энергия и устойчивость была проявлена Курчатовым и Алихановым, которые являются авторами проекта и руководителями циклотрона. Причём нужно сказать, что, несмотря на отсутствие фондов и даже — в начале — средств, это строительство, тем не менее, продвинуто чрезвычайно сильно».

Вскоре и харьковские физтеховцы захотели иметь собственный ускоритель. Во властные структуры полетели письма с просьбой выделить на это благое дело соответствующие средства (порядка 1,5 миллионов рублей).

Власти (в лице Госплана Украины) обратились за консультацией к академику Капице. 28 февраля 1940 года в своём ответе Пётр Леонидович напомнил о том, что в СССР уже пытались построить нечто подобное:

«Первая попытка воспроизведения американского циклотрона была предпринята в Ленинградском радиевом институте. Циклотрон этот ныне работает, но он очень несовершенен и много уступает американским циклотронам.

С учётом опыта Радиевого института Ленинградский физико-технический институт (профессора Алиханов и Курчатов) разработали новый тип циклотрона, который рассматривался комиссией под моим председательством. Проект вносит значительные улучшения в конструкцию, но ввиду почти полного отсутствия в Союзе опыта работы с циклотронами, трудно судить, пока он не будет осуществлён, насколько удалось улучшить прежний тип циклотрона и приблизиться к американским образцам».

Капица напомнил также и о том, что в УФТИ «… есть другие возможности получения быстрых частиц», но харьковский институт «… за последние годы строил ряд установок, не доканчивал их и, не использовав, хватался за новые и новые. Такое направление развития работ Украинского физико-технического института ни в коем случае нельзя признать здоровым».

Критикуя харьковчан, академик Капица вряд ли знал о том, что они «хватались» то за одно, то за другое вовсе не по своей вине. Слишком часто менялось в институте руководство, и чересчур энергично коллектив физиков «прореживался» энкаведешниками.

Впрочем, почему не знал? Ведь именно по ходатайству Капицы, написавшего личное послание Сталину, и был выпущен из чекистских застенков Лев Ландау.

Наступила весна 1940 года. Красная армия окончательно завязла в лесах Карельского перешейка, и «Линию Маннергейма» преодолеть не смогла. Финны, отстаивавшие свою независимость, сражались героически. Война, на молниеносность которой так надеялись в Кремле, неожиданно позорно затянулась. Более того, за Финляндию активно вступилось мировое сообщество. Маршал Карл Густав Маннергейм впоследствии писал:

«9 марта посол Финляндии в Лондоне Грипенберг сообщил, что «правительство Англии вместе с французским правительством решили оказать Финляндии помощь всеми имеющимися в их распоряжении средствами, если Финляндия попросит о такой помощи»…

11 марта французское и английское правительства выступили с отдельными заявлениями, в которых сообщили о своём намерении оказать помощь Финляндии…

Прекрасно понимая последствия, к которым могло бы привести продолжение войны, делегация Финляндии поздно вечером 12 марта подписала договор о мире».

13 марта 1940 года война, длившаяся 105 дней, была объявлена законченной. Весь мир стал свидетелем того, как «непобедимая и легендарная» Красная армия так и не смогла завоевать маленькую северную страну.

Всю вину за это явное поражение Сталин свалил на Клима Ворошилова, который был снят с поста наркома обороны.

Но государственная граница «для обеспечения безопасности Ленинграда» (так об этом объявили официально) была отодвинута на десятки километров от города на Неве. За счёт территории Финляндии, разумеется.

Германия против этих географических «подвижек» не возражала. А 9 апреля 1940 года немецкий посол в СССР Шуленбург посетил Молотова и уведомил его о том, что для обеспечения своей безопасности Германия решила ввести воинский контингент на территории Дании и Норвегии. Молотов в ответ заявил, что советское правительство к действиям Германии относится с пониманием.

В тот же день части вермахта вошли в Данию. Страна была оккупирована в течение одного дня. Потери немецких войск составили всего 12 человек: двое убитых и десять раненых.

На следующий день все европейские газеты сообщали о том, как генерал вермахта Химер явился к датскому королю и тут же получил от него заверения в преданности Дании Третьему Рейху.

Так же молниеносно была оккупирована и Норвегия. Великая Германия как бы ненароком, но очень наглядно показала своему советскому другу, как следует поступать с малыми странами и народами.

Наступил май.

Гитлер принял решение разобраться с Францией. Её войска, а также английский экспедиционный корпус уже несколько месяцев безвылазно пребывали в окопах.

На рассвете 10 мая 1940 года около 2 тысяч немецких самолётов совершили внезапный массированный налёт на 70 французских, бельгийских и голландских аэродромов. В районы Гааги и Роттердама был сброшен четырёхтысячный парашютный десант.

14 мая капитулировала Голландия.

28 мая та же участь постигла Бельгию.

Немецкие танки стремительно рвались к Парижу.

4 июня англичанам с величайшим трудом удалось переправить на Британские острова 338 тысяч солдат и офицеров своего экспедиционного корпуса. Огромное количество военной техники и боеприпасов было брошено во французском Дюнкерке.

10 июня, когда немцы были у ворот Парижа, в войну против Великобритании и Франции вступила фашистская Италия.

24 июня 1940 года новое французское правительство во главе с маршалом Петэном подписала Компьенское перемирие, означавшее полную капитуляцию Франции. Сам акт подписания проходил в том же вагоне, где 11 ноября 1918 года французский маршал Фош принимал капитуляцию кайзеровской Германии.

На следующий день Молотов пригласил немецкого посла Шуленбурга и попросил его передать Гитлеру поздравления советского правительства «с победами германской армии». Фюрер поздравления принял и, в свою очередь, распорядился сообщить Сталину секрет немецких успехов, сказав, что главная ударная сила германского вермахта — это главнокомандующие противника.

Незадолго до того, как Париж был оккупирован немцами, Нобелевские лауреаты Ирен и Фредерик Жолио-Кюри приняли непростое решение: родину не покидать. Их сотрудники Лев Коварский и Ганс Хальбан, которым встреча с нацистами не предвещала ничего хорошего, вместе с английским экспедиционным корпусом покинули Францию. На том же корабле они вывезли в Великобританию весь запас тяжёлой воды, которым располагал Парижский институт радия.

 

Манёвр академика Вернадского

В это время к дискуссиям об уране, которые продолжали вести советские физики, неожиданно подключился учёный с мировым именем — академик Вернадский.

Владимир Иванович Вернадский родился в 1863 году в Санкт-Петербурге. Там же в 1885 году окончил университет. В 1890–1911 годах преподавал в Московском университете, в 1912-ом был избран членом Санкт-петербургской Академии наук.

Февральская революция вовлекла Вернадского в водоворот политической деятельности — он стал министром Временного правительства. После большевистского переворота Владимир Иванович покинул Петроград и перебрался в Крым, где в 1918–1921 годах занимал пост ректора Таврического университета. Когда под натиском Красной армии белогвардейцы покинули родину, Вернадский за ними не последовал. Какое-то время он трудился в Симферополе, по-прежнему возглавляя университет, а затем стал первым президентом Академии наук Советской Украины.

Кстати, именно при ректоре Вернадском на физико-математический факультет Таврического университета поступил учиться Игорь Курчатов.

В 1922 году Вернадский возвратился в Петроград и создал там Радиевый институт, директором которого являлся вплоть до 1939 года. А в 1928-ом ещё и возглавил Биогеохимическую лабораторию Академии наук СССР.

Такая была у этого человека биография.

Любого другого человека с подобным послужным списком (одно участие во Временном правительстве чего стоит!) большевистский режим давно бы стёр в порошок. Но академик Вернадский не только мирно сосуществовал с советской властью, но и был в неплохих отношениях с самим И.В. Сталиным. Хотя, вполне возможно, что именно эти особые отношения с вождём и помогали академику ладить с большевиками.

В самом начале лета 1940 года Вернадский отправился на отдых в привилегированный санаторий в местечке Узкое. Там он получил письмо из США. От сына-эмигранта.

Сын Вернадского Георгий пошёл по стопам отца — в 1910 году окончил Московский университет, а в 1914-ом стал приват-доцентом Петроградского университета. После октябрьской революции вслед за отцом Георгий Вернадский покинул мятежную столицу. Начал преподавать. Сначала в Пермском, затем в Таврическом университетах. В 1920 году возглавил отдел печати в правительстве генерала П.Н. Врангеля и вместе с частями белой гвардии оказался в эмиграции. Жил в Чехословакии, а с 1927 года — в США.

И вот теперь Георгий Владимирович прислал отцу письмо. В нём была статья из американской газеты с рассказом о том, что «наукой открыт огромный источник атомной энергии».

Ознакомившись с полученной информацией, Владимир Иванович написал сыну:

«Спасибо за присылку из Вашингтона вырезки из «New York Times» об уране. Это было первое известие об этом открытии, которое дошло до меня и до Москвы вообще».

Слова маститого академика о том, что американская статья явилась для него «первым известием» об открытии атомной энергии, воспринимаются с большим недоумением.

Как же так?

Столько лет кипели в научных кругах страны Советов «урановые» страсти. Одних только Всесоюзных совещаний по атомному ядру (с участием ведущих зарубежных учёных) было проведено целых пять! Да и сами советские физики, потрясённые открытием деления урановых ядер, уже больше года вели активные исследовательские работы, публиковали статьи в отечественной и иностранной прессе, постоянно участвовали в шумных дискуссиях.

Неужели Вернадский ничего об этом не знал?

Как бы там ни было, популярная статья в американской газете академика взволновала. И Вернадский решил действовать. Он написал сыну:

«Я немедленно двинул дело. 25.VI. образована в Академии «тройка,» под моим председательством (Ферсман, Хлопин) с правом кооптации. Ферсман в Мурманске, но я начал работу немедленно, надо использовать лето и осень… Я думаю теперь, что открывающиеся возможности для будущего здесь больше, чем применение в XVIII веке пара и в XIX — электричества. Множество научных следствий…».

Итак, ознакомив с содержанием статьи в «Нью-Йорк таймс» видных советских учёных (геолога А.Е. Ферсмана и радиохимика В.Г. Хлопина, своего преемника в Радиевом институте), Вернадский увлёк их грандиозностью стоявших перед человечеством перспектив.

Пока Ферсман находился в экспедиции на Кольском полуострове, Вернадский с Хлопиным написали записку и отправили её в Отделение геолого-географических наук Академии. В этом документе говорилось, что научные открытия, связанные с делением ядра урана, «…впервые вплотную поставили вопрос о возможности использования внутриатомной энергии для нужд человечества». Однако, как утверждали академики, это важные сведения «… до сих пор, к сожалению, ещё не дошли до Президиума Академии наук СССР».

И Вернадский с Хлопиным выступили с рекомендациями:

«Нам кажется, что уже сейчас, пока ещё технический вопрос о выделении изотопа урана-235 и использования ядерного деления наталкивается на ряд трудностей, <…> в СССР должны быть приняты срочные меры к форсированию работ по разведке и добыче урановых руд и получению из них урана, Это необходимо для того, чтобы к моменту, когда вопрос о техническом использовании внутриатомной энергии будет решён, мы располагали необходимыми запасами этого драгоценного источника энергии».

Что и говорить, удар в набат прозвучал весьма своевременно. Ведь Германия, оккупировав Чехословакию, уже вела там интенсивную разработку урановых месторождений. Англичане добывали уран в Канаде, резко увеличив производительность рудников. Американцы вывозили урановую руду из Бельгийского Конго.

А в Советском Союзе, как о том напоминали коллегам-академикам Вернадский и Хлопин…

«… в этом отношении положение в СССР в настоящее время крайне неблагоприятно. Запасами урана мы совершенно не располагаем. Этот металл в настоящее время крайне дефицитный. Производство его не налажено. Разведанные мощные месторождения этого металла на территории Союза пока не известны».

Отсутствие интереса к поискам месторождений урана на территории СССР было вполне естественным. Ведь одного из главных урановых специалистов, профессора Ивана Яковлевича Башилова, ещё в 1938 году арестовали и отправили отбывать срок в энкаведешной шарашке города Ухты. Желающих заниматься ураном (и тем более искать его) в стране Советов больше не было.

И всё же настойчивый напор известных учёных слегка подхлестнул тяжёлый бюрократический маховик советской Академии. 25 июня 1940 года на очередном заседании Отделения геолого-географических наук были заслушаны доклады Вернадского и Хлопи-на. Академики заявили, что надо.

«… в самое ближайшее время приступить к поисковым и геолого-разведывательным работам по урановым месторождениям в СССР».

 

Урановый манёвр академика

Урановый «шум», время от времени возникавший на разных академических заседаниях, судя по всему, до кремлёвских властителей не дошёл. Советских вождей в тот момент интересовали иные проблемы. Мечтая взять реванш за провал финской кампании, они обратили свой взор на страны Прибалтики.

14 июня 1940 года Красная армия приступила к оккупации Литвы. Через пять дней та же участь постигла Латвию и Эстонию. 18 июля началось «воссоединение» с Бесарабией и северной частью Буковины.

Завершились эти военно-политические акции тем, что в составе Советского Союза появились четыре новые союзные республики.

Германия и на этот раз отнеслась к действиям Кремля с полным понима нием.

В самый разгар «воссоединительных» акций (27 июня 1940 года) Отделение физико-математических наук Академии наук СССР собралось на своё очередное заседание. В докладе, с которым выступил член-корреспондент Алиханов, среди прочих других рассматривался вопрос и о ближайшем «ядерном будущем». Оно было обрисовано весьма пессимистично.

«АЛИХАНОВ. Здесь трудно предсказывать, чем будут заниматься люди, потому что в этом направлении надо очень большие усилия направить на то, чтобы узнать, возможна ли цепная реакция или нет… Пока с полной уверенностью этого сказать нельзя».

В словах Алиханова звучало откровенное сомнение в успехе урановой затеи.

«АЛИХАНОВ. Пока остаётся только один вариант — это обогащение урана-235 в той массе урана, которая будет разлагаться. Это весьма и весьма трудно… Этимиработами в Советском Союзе абсолютно никто не занимается».

Открывая обсуждение доклада, председательствовавший на заседании обратился к докладчику с недоумённым вопросом.

«ВАВИЛОВ. К моему удивлению, я третьего дня прочёл в газете, что академик Хлопин сделал доклад на Геолого-географическом отделении о перспективности этого дела… И из этого делается вывод, что необходимо сейчас же заняться поисками урановых руд. Мне кажется, не преждевременно ли делать такие ультрапрактические выводы?

АЛИХАНОВ. Я не знаю, на чём они базируются.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Может быть, он надеялся на обогащение?

АЛИХАНОВ. Надеяться не приходится, потому что таких работ нет.

ВАВИЛОВ. В Америке сделано разделение изотопов урана… Получается совершенно ничтожное количество изотопов. Но если вы… соберёте относительно большое количество этого изотопа урана, то возможно ли получить цепную реакцию?

АЛИХАНОВ. Возможно.

ВАВИЛОВ. Значит, весь вопрос сводится к методам обогащения?

АЛИХАНОВ. Да.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Это только у нас совершенно не освоено или за границей тоже?

АЛИХАНОВ. Способов обогащения урана нам не давали. Это целая серьёзная проблема.

СКОБЕЛЬЦЫН. Никто этим не занимается. При Физическом институте есть специальная комиссия по изотопам. Очень важно этим заниматься!

ВАВИЛОВ. Если вопрос стоит так, то тогда я академика Хлопина понимаю. Нам нужно побольше накопить урана, а затем заняться обогащением, потому что овчинка стоит выделки. Вот так я понимаю…

Вот только трудно сказать, с чего надо начать, с Адама или с несколько более поздних поколений. У нас ничего нет, ни аппаратуры, ничего. Но этим надо заниматься… Будет это стоить дорого или не дорого — всё равно этот вопрос нужно ставить…».

Дискуссия была продолжена, но ни к каким конкретным решениям физики так и не пришли.

Зато академики Вернадский, Ферсман и Хлопин продолжали действовать. Причём весьма энергично. 12 июля 1940 года они написали сразу две записки: одну — в Президиум Академии наук, другую — лично заместителю председателя Совнаркома СССР и председателю Совета химической и металлургической промышленности Н.А. Булганину. Речь в обоих посланиях шла всё о том же: о необходимости использовании внутриатомной энергии.

А 30 июля на заседании Президиума Академии наук «тройка» Вернадского добилась создания Комиссии по проблемам урана (или Урановой комиссии) во главе с академиком Хлопиным. В её состав вошли академики Вернадский, Иоффе, Ферсман, Вавилов, Кржижановский, Капица и профессора Курчатов и Харитон.

Казалось бы, физики должны были торжествовать — ведь их ядерное дело продвигалось вперёд. Но, как оказалось, создание Урановой комиссии обрадовало далеко не всех. Так, к примеру, академик Иоффе направил 20 августа вице-президенту Академии наук Отто Юльевичу Шмидту взволнованное письмо, в котором с недоумением писал о вопиющей, по его мнению, некомпетентности лиц, стоявших во главе «уранового напора».

Иоффе с горечью указывал, что в протоколе заседания президиума приведены слова из доклада академика Хлопина, который заявил:

«… открытие самопроизвольного деления урана ставит вопрос о практическом использовании внутриатомной энергии».

— Это неверно! — с возмущением восклицал Абрам Фёдорович и пояснял, что открытое Петржаком и Флёровым спонтанное деление ядер урана — это явление естественное, и длится оно в течение миллионов лет. Иоффе добавлял не без ехидства, что распад, совершающийся на протяжении 10 в 18-ой степени лет, не может служить источником энергии:

«Очевидно, здесь либо неточная формулировка слов докладчика, либо, что я считаю более вероятным, ошибка самого докладчика».

Далее с ещё большим удивлением в письме указывалось на то, что…

«… в протоколе от 30 июля… выдвигается задача разделения изотопов урана. По смыслу обоих документов надо понимать, что это путь к практическому использованию. Так дело обстояло полгода назад, когда о нём докладывал И.В. Курчатов. Сейчас выяснилось, что затрата энергии на разделение любым из известных способов больше, чем то, что мы хотим получить».

Иоффе был просто вне себя оттого, что в атомный «монастырь» пытаются влезть со своим «уставом» неспециалисты:

«По-видимому, академик Хлопин и академик Вернадский не знают точно положения дела. Их нельзя в этом винить, так как они не физики. Но им следовало бы предварительно обсудить вопрос…».

Абрам Фёдорович критиковал не только некомпетентность Вернадского и Хлопина. В его словах можно почувствовать и некоторое недовольство позицией Курчатова. Ведь Игорь Васильевич «докладывал полгода назад» одно, а теперь «выяснилось» совсем другое!

И ещё один нюанс. Иоффе явно имел в виду расчёты Зельдовича и Харитона, когда в заключение своего письма заявлял:

«… обогащённый уран вряд ли может быть источником энергии с водой, углеводородами или другими примесями, за исключением тяжёлого водорода. А для последнего не нужно разделять уран. Таким образом, сейчас задача сводится к получению и использованию тяжёлого водорода в размерах порядка одной тонны».

Иными словами, Абрам Фёдорович стал убеждённым сторонником тех, кто утверждал, что только контакт урана с тяжёлой водой может привести к успешной цепной реакции. Как мы уже говорили, точно такой же точки зрения (как вскоре оказалось, ошибочной) придерживались и немецкие физики, которые основывались на выводах Вальтера Боте.

Разумеется, Иоффе и его единомышленники знать об этом не могли. И продолжали вести дискуссии, убеждая своих оппонентов в необходимости срочно задуматься о том, как получить тяжёлый водород в необходимых количествах.

 

Атомные идеи харьковчан

Летом 1940 года советские физики с интересом обсуждали очередную статью Зельдовича и Харитона, напечатанную в «Журнале экспериментальной и теоретической физики». В ней профессора-теоретики утверждали что…

«… время сближения двух урановых масс… вряд ли удастся сделать хотя бы сравнимым со временем разгона реакции».

Непосвящённым эта малопонятная фраза не говорила ни о чём. Но специалисты-ядерщики поняли, что авторы статьи в «ЖЭТФ» сомневались в самой возможности осуществить атомный взрыв. Дескать, практически невозможно сблизить с необходимой скоростью две докритичные массы урана. Нейтроны движутся гораздо быстрее, говорили Зельдович и Харитон и делали вывод, что урановый взрыв — вещь весьма и весьма проблематичная.

На горячие головы сверхоптимистов, всё ещё надеявшихся поставить цепную ядерную реакцию на службу человечеству, статья в «ЖЭТФ» выливала ещё один ушат холодной воды.

Однако весьма неутешительные выводы советских теоретиков на зарубежных учёных никакого впечатления почему-то не произвели. И работы по созданию урановой бомбы на Западе продолжались. С той же настойчивостью и с таким же азартом.

А раз так, то очень скоро начали приносить первые плоды те «семена», что были посеяны начальником научно-технического отдела Управления госбезопасности НКВД Леонидом Квасниковым. Позднее он вспоминал:

«… в 1940 г. из Лондона от резидента Горского пришли первые материалы на мой запрос. Считаю большим успехом нашей разведки, что мотивированное письмо английских учёных Пайерлса, Хальбана и Коварского о необходимости начала развёрнутых работ в государственном масштабе по созданию ядерного оружия практически одновременно легло на стол Черчилля и на мой стол в Москве».

В шифровках лондонского резидента речь шла о физиках-антифашистах, настойчиво призывавших правительства приютивших их стран форсировать процесс создания уранового оружия.

А почему советское правительство никто не «призывал»?

Или немцев в СССР было слишком мало?

Или физики среди них отсутствовали?

Физиков, выходцев из Германии, в Советском Союзе было предостаточно. Об их драматичной судьбе мы уже говорили: кто-то был арестован, а затем расстрелян, кто-то находился в застенках НКВД.

После подписания пакта «Молотова-Риббентропа» этих людей стали депортировать в «дружественную» Германию. Так, 5 января 1940 года был передан в руки гестапо Александр Вайсберг. Через три месяца (25 апреля) та же участь постигла и Фридриха Хоутерманса.

На свободе остались единицы.

Поступали ли от них призывы к советскому правительству?

Поступали!

И сохранились свидетельства о существовании таких призывов, причём довольно требовательных. Взять, к примеру, предложения доктора Ланге.

Фридрих Фридрихович Ланге (коллеги его называли просто Фриц Фрицевич) был хорошо знаком со многими ведущими физиками Германии, внимательно следил за тем, что делается по урановой тематике в гитлеровском Третьем Рейхе. Являясь научным руководителем Лаборатории ударных напряжений УФТИ (ЛУНа), Ланге постоянно побуждал своих коллег активнее включаться в работы по атомному ядру.

И 22 августа 1940 года один из сотрудников ЛУНа кандидат физико-математических наук Виктор Андреевич Маслов отправил в Академию наук СССР заявку. Она начиналась с весьма категоричного утверждения, переходящего в не менее категоричное требование:

«Главным вопросом урановой проблемы, решению которой должно быть уделено максимальное внимание, является в настоящее время разделение изотопов урана. Для решения этой проблемы необходимо немедленно сделать следующее…».

Далее перечислялось девять настоятельных «требований».

Своим жёстким императивным тоном заявка Маслова очень напоминает подписанное Сталиным Распоряжение ГКО № 2352сс «Об организации работ по урану» от 28 сентября 1942 года (речь о нём — впереди). Единственное отличие состоит, пожалуй, в том, что в сталинском документе — восемь пунктов, а в масловском — девять.

Что же предлагал требовательный харьковчанин?

Пункт 1-ый: «Поручить одному или нескольким институтам (в зависимости от того, насколько… эта задача покажется трудной) заняться получением жидких и газообразных соединений урана,…».

Пункт 2-ой: «Предложить одному из институтов заняться разработкой центрифугального метода… разделения изотопов урана».

Поскольку кроме «центрифугального метода» в ЛУНе разработали ещё и «циклотронный», в заявке (в пункте 4-ом) говорилось:

«Предложить УФТИ создать (немедленно) условия тт. Ланге и Маслову для проверки и разработки циклотронного метода разделения изотопов. Отпустить УФТИ для этой цели 50 тыс. рублей. Наряду с этим выяснить возможность для Ланге проверить его метод на циклотроне Радиевого института АН в Ленинграде. Для этого на этом циклотроне понадобится только на время изменить частоту поля».

Не был забыт в заявке и Игорь Курчатов. Он упомянут в пункте 6-ом:

«Поручить лаборатории И.В. Курчатова вести работы по окончательному выяснению возможности возбуждения цепной реакции в природной смеси изотопов урана».

Но, пожалуй, больше всего изумляет (своими актуальностью и своевременностью) 7-ой пункт масловских «требований»:

«По примеру заграницы засекретить работы, связанные с разделением изотопов урана».

Вот так! Чётко, убедительно и категорично!

В том, что негласным соавтором этой записки был Фриц Ланге, вряд ли стоит сомневаться. Просто деликатный немец решил не связывать своё зарубежное происхождение с секретными предложениями оборонного характера.

Так что выходит, что в середине 40-х годов советские физики тоже выдвигали проекты, касавшиеся ядер урана. Смелые и перспективные!

Как же отнеслись к ним те, кто командовал тогда советской наукой?

 

Авторитетное мнение учёных

Заявка Маслова попала в секретариат Президиума Академии наук. Его начальник, Петр Андреевич Светлов, был по профессии инженером-электриком (окончил в 1936 году Московский энергетический институт) и в ядерных делах, конечно же, не разбирался. Поэтому он обратился к компетентным специалистам, каковыми, по его мнению, были академик А.Ф. Иоффе и профессор А.П. Виноградов. Их Светлов и попросил дать свои авторитетные заключения «о положении проблемы использования внутриатомной энергии урана».

Александр Павлович Виноградов, хотя и был геохимиком, о «ядерной проблеме» знал не понаслышке, так как неоднократно участвовал в поисках урановых месторождений. Его записка начиналась с заявления весьма осторожного:

«Проблема использования внутриатомной энергии до сих пор являлась в значительной степени отвлечённой».

Далее профессор сообщал, что «…техническое использование этой энергии предполагает решение вопроса о методе получения U-235 в любых количествах. Этот вопрос в нужной мере не решён».

Затем Виноградов напоминал и о своём вкладе в решение этого заковыристого «вопроса»:

«…мною было предложено в своё время разделение урана на изотопы термодиффузионным методом».

Заканчивалась записка выводом:

«… будущее использование U-235 возможно лишь при наличии достаточных запасов урана в стране. Запасы его не выявлены».

Иными словами, в отзыве профессора оптимизма было мало. Виноградов рекомендовал отложить любой (даже самый заманчивый) проект до тех пор, пока «ядерная проблема» не будет окончательно проработана в теоретическом плане.

Документ, составленный академиком Иоффе, тоже не давал больших надежд на скорое решение «уранового вопроса». Зато был исключительно деловым, поскольку в нём подробно рассматривалась суть вопроса:

«В ответ на Ваш запрос о положении проблемы использования внутриатомной энергии урана сообщаю:

1. Основными специалистами, к которым прежде всего следует обратиться, являются И.В. Курчатов (ЛФТИ) и его сотрудники Флёров и Петржак, Зельдович и Харитон (ЛИХФ)».

Далее Абрам Фёдорович излагал (в пяти пунктах) причины, которые, по его мнению, препятствуют продвижению уранового дела вперёд. В частности, он писал (исходя из выводов всё тех же Зельдовича и Харитона), что единственным материалом, способным осуществить цепную реакцию в уране…

«… следует считать тяжёлый водород (дейтерий). Потребуется большое количество его (порядка тонны), для изготовления которых необходимо затратить около 1 миллиона рублей и электроэнергию, даваемую Днепрогэсом в течение суток».

Ссылка на Днепрогэс, вне всяких сомнений, делалась для того, чтобы у тех, кто будет читать эту записку, не осталось никаких иллюзий относительно затрат, которые потребуются на осуществление атомного проекта.

Затем следовал вывод, звучавший не так уверенно:

«Таким образом, возможность технического использования энергии урана нельзя считать исключённой при настоящем состоянии наших знаний».

И перечислялись мероприятия (также в пяти пунктах), необходимые «для форсирования этой проблемы».

Завершалась записка рекомендацией:

«Общее руководство всей проблемой в целом следовало бы поручить И.В. Курчатову как лучшему знатоку вопроса, показавшему на строительстве циклотрона выдающиеся организационные способности».

В наши дни на эти слова академика Иоффе ссылаются очень часто. Дескать, смотрите, задолго до практического развёртывания работ по созданию советской атомной бомбы Абрам Фёдорович предлагал именно Курчатова в качестве руководителя такого архисложного дела.

Да, Иоффе действительно предлагал.

Но обратим внимание на то, как он это делал.

В его записке вслед за словами: «возможность технического использования энергии урана нельзя считать исключённой», шли слова: «общее руководство всей проблемой в целом следовало бы поручить…».

Что они означают?

Только одно: Абрам Фёдорович имел в виду не научное, а всего лишь «общее» руководство «техническими» вопросами. Он по-прежнему не видел в Курчатове учёного, способного на гениальные озарения. Считая его всего лишь «лучшим знатоком вопроса» и «выдающимся организатором», не более того.

Когда оба заключения (Виноградова и Иоффе) поступили в Академию наук, Светлов приложил к ним заявку Маслова, подшил к делу и сдал в архив. При этом, видимо, полагал, что поступил абсолютно правильно. Ведь если даже сам академик Иоффе сомневается, что можно говорить о каком-то Маслове, кандидате наук 27 лет от роду! Мало ли что могло взбрести ему в голову? К тому же кандидатов в стране — пруд пруди, а Академия — одна.

Однако в Харькове думали иначе. И в Москву полетело новое письмо. На этот раз уже от научного руководителя ЛУНа Фрица Ланге. В его письме не было ни слова о важности (для обороны страны) «урановой проблемы», а лишь сообщалось, что разделять изотопы урана, по мнению харьковчан, лучше всего с помощью центрифуги.

Забегая вперёд, скажем, что «центрифугальный метод» спустя годы будет признан самым эффективным из всех существовавших на тот момент, и атомная отрасль СССР возьмёт его на вооружение. Но в 1940-м аргументы доктора Ланге ни на кого не произвели впечатления. Предлагавшийся им «метод» был воспринят как очередной заумный «прожект» с весьма неясными перспективами. И письмо научного руководителя ЛУНа с лёгким сердцем положили туда, где уже покоилась масловская заявка, то есть под сукно.

Поступали ли в тот момент какие-то другие предложения от советских физиков по тому же «урановому вопросу»?

Поступали.

К примеру, 29 августа 1940 года группа ленинградских учёных во главе с Курчатовым направила в Президиум Академии наук письмо с изложением насущных «атомных» потребностей. Физики (в который уже раз!) напоминали о том, что их работа периодически застопоривается из-за катастрофической нехватки урана. И весьма категорично заявляли, что научные исследования могут быть продолжены лишь «… при условии предоставления… чистого металлического урана (99–98 % чистоты) в количестве до 1 кг». Мало этого, у исследователей могла «… возникнуть необходимость постановки опытов со см, есью металлического урана в количестве до 300 кг с водой». Но такой «уймы» урана у них, конечно же, не было. Поэтому послание ленинградцев завершалось словами:

«Мы считаем необходимым:

1) созвать в конце сентября 1940 г. специальное совещание при Президиуме Академии наук, посвящённое проблеме урана;

2) создать при АН СССР фонд урана в количестве нескольких тонн для опытов по цепной реакции.

Проф. доктор И. Курчатов, проф. Ю. Харитон, ст. научн. сотрудник Л. Русинов, научный сотрудник Г. Флёров».

Какова судьба этого письма? Его так же благополучно подшили к делу.

 

«Ядерщики» против «уранщиков»

Летом 1940 года американские физики Филипп Абельсон и Эдвин Макмиллан открыли первый трансурановый элемент нептуний-239. Ими же был описан лантан-фторидный метод получения плутония. Для разделения изотопов урана Абельсон предложил использовать термодиффузию. Об этом сообщил журнал «Physical Review».

В Советском Союзе в это время на своё первое заседание собиралась созданная Вернадским Комиссия Президиума Академии наук СССР по проблеме урана (она же — Урановая комиссия). Мероприятие назначили на 16 сентября 1940 года.

Входивший в состав Комиссии директор ФИАНа Сергей Вавилов шёл на заседание без всякого энтузиазма — ведь там собирались явные конкуренты (Вавилов-то возглавлял другую Комиссию — ядерную), и никто из них не был специалистом по урану.

Вот почему Сергей Иванович сразу попросил слова и принялся знакомить членов Комиссии с неутешительными результатами зарубежных исследований.

«ВАВИЛОВ. Американские сведения о получении значительного количества изотопа-235 не подтверждаются, серьёзная пресса относится к вопросу без особого интереса».

И академик горько пошутил:

«ВАВИЛОВ. Интереса проблема, конечно, большого, но особо благоприятных перспектив пока не видно».

Вывод напрашивался сам собой: уж если могучий Запад относится к урану без особого энтузиазма, зачем же нам браться за это бесперспективное дело, тратить на него силы, время и деньги?

Выступивший затем профессор Харитон поддержал скептически настроенного Вавилова, повторив (в который уже раз), что по расчётам его и Зельдовича обогащение урана изотопом-235 потребует столько же энергии, сколько «можно ожидать в результате реакции». Поэтому надеяться на получение от расщепления атомного ядра какого-то «особого энергетического выигрыша» не имеет никакого смысла.

Сообщение председателя Урановой комиссии академика В.Г Хлопина тоже было весьма унылым: «… с добычей урана дела обстоят очень плохо». Однако исследовательские работы с металлом, заметных месторождений которого в стране пока не обнаружили, академик всё же советовал продолжить. И порекомендовал ввести в состав Комиссии профессора-химика Несмеянова, а также харьковчан Ланге и Лейпунского.

Через полторы недели, 26 сентября 1940 года, состоялось очередное заседание другой Комиссии — по атомному ядру. Открывая прения, председатель «ядерщиков», академик Вавилов, сразу же высказал свои сомнения относительно правомерности существования конкурентной Комиссии, состоявшей из «уранщиков».

«ВАВИЛОВ. И без неё в Академии есть Ядерная комиссия, в которой мы сейчас заседаем, есть Комиссия по изотопам. Эти две комиссии вместе с избытком обеспечивают этот вопрос».

Иными словами, академик недоумевал, зачем надо было создавать ещё одну комиссию, третью?

Вавилова поддержали.

«ИОФФЕ. Я вообще считаю, что постановление об этой комиссии есть дилетантское произведение людей, не знающих этого дела.

ВАВИЛОВ. Я также считаю, что наша Комиссия имеет право и даже обязанность высказать своё мнение о целесообразности работы этой Урановой комиссии. Я лично уже два раза высказывался против создания этой комиссии…

ЛЕЙПУНСКИЙ. Поскольку такая Урановая комиссия уже существует, вряд ли следует думать, что она может быть распущена. Мне кажется, что это сомнительно».

Разволновавшихся ядерщиков поспешил успокоить их более рассудительный коллега.

«АЛИХАНОВ. Проблема урана, несомненно, очень интересна, но не слишком ли много мы об этом говорим,? По крайней мере, на нашем Отделении по поводу этой проблемы рассказывалось четыре раза: два раза об этом рассказывал Игорь Васильевич, затем я об этом говорил. И сейчас — в четвёртый раз!»

И учёные успокоились. В самом деле, на этом уране свет что ли клином сошёлся? Стоит ли эта тема того, чтобы тратить на неё столько времени и сил?

Члены Ядерной комиссии не сомневались в том, что время, которое тратилось на подобные дискуссии, уходило впустую. Но с этим ничего нельзя было поделать — в ту пору главным событием, а порою и самым главным делом в работе любого учреждения (включая научное) считалось собрание коллектива. Партийное или профсоюзное — не важно, главное, чтоб люди собрались вместе! Действенность подобных мероприятий определялась по активности их участников. По речам и репликам, в которых непременно должна была присутствовать критика и самокритика.

На том сентябрьском собрании «ядерщиков» больше всего критических замечаний звучало в выступлении представителя УФТИ Александра Лейпунского. В его докладе, основанном на всё тех же расчётах Зельдовича и Харитона, часто встречались обороты типа: «возможности туманны», «путь необоснован», «результат получен отрицательный», «это ещё не подсчитано», «экспериментальных данных нет» и так далее.

Что же касается обогащения урана, то это дело и вовсе было поставлено под сомнение.

«ЛЕЙПУНСКИЙ. Были сделаны какие-то расчёты относительно стоимости обогащения. И эти очень ориентировочные расчёты дают фантастические цифры. Во всяком случае, полученная энергия будет стоить весьма дорого. Да и само исследование будет стоить очень дорого… Это необычайно тяжёлый путь, и говорить об этом пути следует только во вторую очередь».

С подобной постановкой вопроса категорически не согласился академик Иоффе, который тут же заявил Лейпунскому.

«ИОФФЕ. Вот вы, Александр Ильич, говорите о необычайной дороговизне. Но если речь идёт о том, чтобы сбросить тонну или полтонны урана и взорвать половину Англии, тут о дороговизне можно не говорить».

Как тут по примеру древних римлян не воскликнуть: «O tempora, o mores!» — «О времена, о нравы!»? Академик Иоффе, интеллигентнейший человек, умнейшая голова, спокойный, доброжелательный учёный — и такие страшные слова: «взорвать половину Англии»!

Но самое печальное в этой истории состоит, пожалуй, в том, что никто (никто!) из тех, кто услышал этот чудовищный призыв («взорвать половину Англии»), не нашёл в нём ничего из ряда вон выходящего. Учёные спокойно продолжали обсуждать свои урановые проблемы.

«АЛИХАНОВ. Всё, что делается по урану, упирается в отсутствие урана!..

РУСИНОВ. Необходимо также проверить теоретические расчёты Харитона!..

ВАЛЬТЕР. Необходимо централизовать производство продуктов урна! Эти работы не следует дробить по отдельным институтам!..

ВАВИЛОВ. Ядерной комиссии необходимо обратить внимание Урановой комиссии на то, что все физики, занимающиеся этим вопросом, чрезвычайно приветствуют то обстоятельство, что вопрос о разведке урановых месторождений поднимается серьёзно…

ИОФФЕ. Мы всемерно приветствуем поиски урановых руд!».

Один из выступавших, физтеховец Лев Русинов, напомнил и о гелии. Сославшись при этом на высказывание Иоффе. Но вовсе не в связи с Англией:

«РУСИНОВ. Абрам Фёдорович говорит о тяжёлой воде… Гелий — более тяжёлый, чем тяжёлая вода. Поэтому осуществить опыт с гелием было бы значительно легче. Отсюда интересно выяснить вопрос: можно было бы получить тонну гелия?».

Старший научный сотрудник ФИАНа Михаил Иванович Филиппов, как бы завершая «атаку» на Урановую комиссию, предложил засекретить работу «ядерщиков» и собираться на свои сепаратные совещания втайне от «уранщиков»:

«ФИЛИППОВ. Мне кажется, необходимо, может быть, не заявляя об этом в Урановой комиссии, в ближайшее время созвать такое совещание.

ВАВИЛОВ. Мне кажется, что рациональнее всего устроить такое совещание в Ленинграде.

ФИЛИППОВ. И второе — в Харькове.

ВАВИЛОВ. Такое совещание мы поручим созвать в Ленинграде уже в начале ноября».

Здесь следует заметить, что на подобные «конструктивные» совещания физики-ядерщики собирались в 1940 году неоднократно.

В тот же день состоялось ещё одно аналогичное мероприятие — заседание Бюро Отделения физико-математических наук. На нём среди множества прочих рассматривался вопрос о выдвижении кандидатов на Сталинскую премию. Было предложены кандидатуры трёх академиков: Петра Леонидовича Капицы, Леонида Исааковича Мандельштама и Николая Дмитриевича Папалекси.

Иоффе предложил включить в список соискателей фамилии молодых физиков, открывших спонтанное деление урана.

 

Продолжение «спонтанной» истории

В науке, как известно, мало сделать открытие. Нужно, чтобы о нём своевременно узнали другие учёные и признали приоритет «первооткрывателя».

Это многократно проверенное правило на всю жизнь запомнили физики Петржак и Флёров, которым выпала удача открыть явление спонтанного деления урана. Молодые люди жаждали признания, а вместо этого они, по словам Георгия Флёрова:

«… год ходили со своим спонтанным делением. Доложили на семинаре, о нём узнали в других местах. Пошли разговоры:

— Вот на Западе ничего подобного нет, значит, ученики Иоффе и Курчатова сделали ошибочную работу. У них там, в Физтехе всегда торопятся, сам Иоффе торопится и ошибки делает…».

Иными словами, к молодым исследователям стали относиться как к выскочкам, претендующим на лавры серьёзных учёных-исследователей.

Но потом произошёл перелом. Исай Гуревич рассказывал:

«Но когда всё было доказано, Игорь Васильевич больше и минуты не хотел ждать. И потому заставил Флёрова и Петржака срочно написать сообщение, а Иоффе — послать его в «Physical Review». Это было сложное дело — осень 1940 года, в Европе уже идёт война, сообщение в Америку можно передать только из Англии по подводному кабелю. И вот каблограммой — роскошное слово, не правда ли? — сообщение было передано и вскоре увидело свет».

Между тем в Европе, вовлечённой в сражения мировой войны, все публикации по атомной тематике были строжайше запрещены. Лишь советские физики продолжали рассылать по редакциям иностранных журналов материалы, содержание которых во многих странах относилось к разряду государственной (и даже военной) тайны.

Что же касается признания приоритета «первооткрывателей» спонтанного деления, то ещё 26 мая 1940 года на сессии Отделения физико-математических наук с сообщением об открытии, сделанном его учениками, выступил Игорь Курчатов. И сессия постановила:

«Ввиду большого принципиального значения работы поставить вопрос о премировании Флёрова и Петржака перед Президиумом Академии наук».

В этой фразе, кроме некоторой витиеватости, вроде бы нет ничего особо примечательного. Разве что фамилии физиков стоят не в той последовательности, как их ставили прежде, — не в алфавитном порядке!

Но именно это обстоятельство и вызвало бурю возмущения. Инициатором протестов стал директор Радиевого института академик В.Г.Хлопин, который, по словам Флёрова, «… был очень ревнив к успеху своего института, своей научной школы, своих учеников».

Для восстановления справедливости 29 мая (то есть через три дня после выступления Курчатова) на общем собрании Академии наук Хлопин выступил с сообщением, в котором речь шла о том же открытии, но «первооткрыватели» представлялись в ином порядке (в том, в каком, по мнению Хлопина, их и следовало их представлять):

«… сотрудник Радиевого института Петржак и Флёров из ЛФТИ».

Таким образом, попытка физтеховцев поставить своего физика на первое место решительно пресекалась.

Однако в ЛФТИ сдаваться не собирались. И обвинили Хлопина в попытке приписать приоритет открытия Радиевому институту. В Президиум Академии наук тотчас полетело возмущённое письмо, содержавшее требование немедленно исправить допущенный директором РИАНа «неверный порядок перечисления фамилий».

С этого момента всякий раз, когда речь заходила о спонтанном делении урана, представители ЛФТИ говорили, что явление открыто Флёровым и Петржаком. Сотрудники же РИАНа неизменно утверждали, что «первооткрывателями» следует считать Петржака и Флёрова.

26 сентября 1940 года в Комиссии по атомному ядру началось выдвижение кандидатов на соискание Сталинских премий. Первым выступил директор ЛФТИ:

«ИОФФЕ. Было предложение нашего института о том, чтобы выдвинуть работу Флёрова и Петржака по самопроизвольному распаду урана. Впрочем, я считаю, что к ним нужно присоединить и Курчатова.

ВАВИЛОВ. Мы об этом говорили. Работа эта, несомненно, очень интересная. Но тут возникает одно сомнение. Не лучше ли представить эту работу в следующем году, когда она будет окончательно закончена.?

АЛИХАНОВ. Мне кажется, Сергей Иванович, что всякая работа, выдвигающаяся на премию или не выдвигающаяся, всегда продолжается. Что же касается данной работы, то она почти целиком закончена, причём 99,9 % шансов за то, что результаты не изменятся.

ИОФФЕ. Я считаю, что эту работу можно представить на премию. Это большой, очень тонкий и серьёзный труд…

КОЛМОГОРОВ. Как вы считаете, Абрам Исаакович, целесообразно ли принять предложение Абрама Фёдоровича о выдвижении троих лиц?».

Этот вопрос Алиханову был задан не случайно. Все члены физико-математического Отделения знали о том, что Алиханов и Курчатов заняты одним «ядерным делом», что их лаборатории соперничают друг с другом. Что в минувшем году одного из физиков приняли в члены-корреспонденты, а его коллегу забаллотировали. Теперь же у Курчатова появлялся шанс «догнать» соперника, став сталинским лауреатом. Всем было интересно, как на это отреагирует Алиханов. Поэтому его и спросили, не возражает ли он.

Щекотливая ситуация разрешилась вполне достойно.

«АЛИХАНОВ. Это как раз была моя точка зрения. Сам Игорь Васильевич считает, что он как экспериментатор не должен здесь участвовать, но остальные два автора настаивают на соавторстве Игоря Васильевича

ИОФФЕ. Видите ли, в такой работе решающим является точный анализ возможных ошибок наблюдений, а этим авторы обязаны в значительной степени Курчатову.

КОЛМОГОРОВ. Может быть, нам следовало бы заслушать дополнительный доклад об этой работе?

АЛИХАНОВ. Работа, по существу, вполне достойна премии. Это блестящее открытие, очень интересное, и будет жалко, если мы отложим это на год, ибо через год работа потеряет остроту».

Физиков на соискание Сталинской премии выдвинули. Но в кулуарах тут же пошли разговоры:

— Заграница-то молчит!..

— Ни одного отклика статью в «Physical Review»!..

— Стало быть, нет в этом открытии ничего выдающегося!..

 

«Уранщики» рвутся вперёд

Пока члены Ядерной комиссии разбиралась, кто из них достоин, а кто не достоин быть сталинским лауреатом, Урановая комиссия собралась на очередное заседание. Немного посовещавшись, «уранщики» приняли постановление из семи пунктов, в котором подробно описывалось, что и кому именно предстоит делать.

Первым пунктом предписывалось «составить окончательный план работ по проблеме урана». Но тут же оговаривалось, что план этот нужен всего лишь «для предоставления на утверждение Президиума».

Второй пункт содержал настоятельную просьбу о выделении «дополнительных средств на работы по проблеме урана».

Пункт третий напоминал о том, что ЛФТИ требуется «1 килограмм металлического урана». Причина, по которой физтеховцам понадобился дефицитный металл, тоже была указана: «для обеспечения работ». Впрочем, затем внесли исправление, вычеркнув слово «обеспечения» и вписав от руки: «для начала». Тем самым Урановая комиссия как бы давала понять, что именно она своим постановлением даёт старт работам по изучению атомных ядер.

Ещё в третий пункт постановления было внесено уточнение, касавшееся Главного управления промышленности новых редких металлов Народного комиссариата цветной металлургии СССР (Главредмеда) и Государственного института прикладной химии Наркомата химической промышленности СССР (ГИПХа). Оба главка не располагали тем количеством урана, которое требовалось учёным-физтеховцам:

«В связи с тем, что в настоящее время Главредмед не может предоставить указанного количества, поручить акад. А.Ф. Иоффе договориться с акад. Чижевским и научными работниками ГИПХа об изготовлении ими металлического урана».

Однако члены Комиссии прекрасно понимали, что «изготовление» урана — дело малоизученное, а потому весьма хлопотное и трудоёмкое. «На коленке» этот металл не изготовишь — для его получения нужно иметь не только соответствующее оборудование, но и производственные площади. И в постановление был внесён пункт 4-ый:

«Обратиться в Президиум АН с просьбой предоставить помещение акад. Н.П. Чижевскому для работ по получению металлического урана».

Но так как членам Комиссии было хорошо известно, что «лишних» помещений в Академии наук нет, четвёртый пункт усилили дополнением:

«В случае невозможности предоставить помещение, обратиться через Президиум АН в Институт им. Сталина с просьбой о предоставлении помещения акад. Н.П. Чижевскому для продолжения его работ».

Следующие пункты постановления предписывали отдельным членам Урановой комиссии «… выяснить возможность получения готовых соединений урана» в отечественных институтах. «В случае невозможности… — выписать из Германии».

Завершался «урановый» документ благим, но очень уж неожиданным намерением — добыть элемент, в природе не существующий:

«… просить Платиновый институт заняться извлечением платины из осколков метеоритов для поисков в ней элемента № 94».

Не успела под принятым постановлением высохнуть подпись академика Хлопина, как в Урановую комиссию поступило «Техническое предложение» из города Харькова. Его авторами были сотрудники всё той же Лаборатории ударных напряжений Ф.Ф. Ланге, В.А. Маслов и В.С. Шпинель. Харьковчане выступили с очередной идеей: разделять изотопы урана «путём использования кориолисова ускорения». В своей заявке с помощью формул и наглядной схемы они толково объясняли суть предлагаемого способа.

В Урановой комиссии с присланным предложением ознакомились, присвоили ему шифр («секретно»), номер («первый») и подшили в папку, которую специально завели для хранения входящих бумаг. «Уранщики» руководствуясь при этом всё тем же старым бюрократическим правилом: прожектёров много, а Академия наук — одна!

В начале октября 1940 года Урановая комиссия вновь собралась на заседание. В повестке дня стоял всего один вопрос: «О сырьевой базе», но совещались «уранщики» двое суток. Первый день — в открытом режиме, второй — в закрытом (то есть секретном).

Заседание началось с заявления академика В.Г. Хлопина о том, что проблеме урана…

«… уделяется очень большое внимание в Америке, Германии и в других странах, где ставятся соответствующие исследования в соответствующих научно-исследовательских учреждениях. Совершенно естественно, что в этом отношении нам отставать не приходится, и в этом направлении работать безусловно необходимо».

А закончилось двухдневное совещание пессимистичной констатацией: разведанных месторождений урана в Советском Союзе очень мало, процент содержания урана в них чрезвычайно мал, да и геологоразведка поисками совсем не занимается. Иными словами, «… на сегодня ничего реального ещё нет».

И всё же кое-что (причём вполне реальное!) уже стучалось в двери.

 

Бомба, предложенная харьковчанами

17 октября 1940 года в Бюро изобретений народного комиссариата обороны поступила заявка на изобретение. Её прислали сотрудники харьковского ЛУНа уже знакомые нам В.А. Маслов и В.С. Шпинель. То, что предлагали два кандидата физико-математических наук, имело довольно скромное название: «Об использовании урана в качестве взрывчатого и отравляющего вещества». Речь шла о конструкции уранового взрывного устройства. Изобретатели писали:

«… трудно сказать, какая из особенностей (колоссальная разрушительная сила или же отравляющие свойства) урановых взрывов наиболее привлекательна в военном отношении».

В том, что создать подобное устройство вполне реально, Маслов и Шпинель почти не сомневались, сразу же заявив:

«… построение урановой бомбы, достаточной для разрушения таких городов как Лондон или Берлин, очевидно, не явится проблемой».

Слова о возможном разрушении столиц Великобритании и Германии были включены в заявку с явным расчётом на то, чтобы привлечь внимание работников наркомата обороны. Но всё равно та необыкновенная лёгкость, с которой молодые учёные предлагали стереть с лица земли города с многомиллионным мирным населением, не может не покоробить!

Предложение уничтожить буржуазный Лондон ещё как-то можно объяснить пролетарскими воззрениями харьковчан. Да и Британия находилась тогда в состоянии войны с дружественной нам Германией. Так что столицу туманного Альбиона Маслов и Шпинель вполне могли рассматривать как город «враждебный», а потому достойный уничтожения. Но как объяснить их кровожадность в отношении Берлина, столицы национал-социалистического государства, вместе с которым Советский Союз совсем недавно разгромил «панскую» Польшу, вотчину «помещиков» и «капиталистов»?

На эти вопросы вряд ли можно дать однозначный убедительный ответ. Можно только сказать: такие были времена, такая обстановка сложилась в стране Советов!

Но вернёмся к заявке на изобретение «взрывчатого и отравляющего вещества» из урана. Она явно писалась если не под диктовку, то по инициативе доктора Ланге, научного руководителя ЛУНа. Вряд ли молодые кандидаты наук сами додумались до такой нестандартной идеи.

А Фриц Ланге давно уже всё понял! И, не очень веря в долговечность «дружбы» СССР и Германии, имея достоверные сведения о том, что Берлин втайне от Москвы давно уже приступил к созданию невиданного по мощи оружия, Ланге решил, что пора действовать. Но подписывать заявку, грозившую разрушить его родной город Берлин, его рука не поднялась. И доктор Ланге, немец по национальности и советский гражданин по паспорту, предоставил своим молодым сотрудникам право выступить в качестве «изобретателей» урановой бомбы.

Факт «тайного» соавторства Ланге косвенным образом подтверждается и тем, что вскоре в Бюро изобретений наркомата обороны поступила ещё одна заявка. Под ней стояли три подписи: доктора физико-математических наук Ланге и двух кандидатов наук — Маслова и Шпинеля. На этот раз харьковчане предлагали «способ приготовления урановой смеси, обогащённой ураном с массовым числом 235» при помощи «многокамерной центрифуги».

В тот момент весь мир ломал головы над тем, как разделить протоны урана. «Центрифугальный» способ, который предлагали луновцы, выглядел очень привлекательно.

Обе заявки харьковчан были тотчас отправлены на экспертизу.

Тем временем (в начале ноября 1940 года) состоялся визит Вячеслава Молотова в Берлин. Прошли его переговоры с Гитлером. Советский нарком заявил, что правительство СССР считает своим долгом «окончательно решить и организовать проблему Финляндии». Как писал впоследствии Карл Маннергейм:

«Многое указывало на то, что наша страна снова станет объектом торга между двумя великими державами. Мы понимали, что война будет затяжной, и чем дольше она будет продолжаться, тем больше Германия будет зависеть от своего могучего союзника и от поставок товаров из России».

Однако к единству союзники не пришли. Советский Союз попросили…

«… подождать месяцев шесть или год перед тем, как он получит свободу действий в отношении Финляндии».

Через два года, по словам того же Маннергейма, Гитлер скажет о том, что «… начиная с осени 1940 года, руководящие круги Германии стали подумывать о разрыве отношений с Советским Союзом. После переговоров с Молотовым в ноябре 1940 года стало ясно, что войны не избежать, ведь требования русских оказались совершенно неслыханными! В течение двадцати лет на вооружение будет брошено всё. Нельзя было допустить, чтобы буря, угрожавшая смертью, через пятнадцать-двадцать лет снова начала действовать!».

А в Советском Союзе в это время всё ещё жили по законам мирного времени: в стране снимались кинокомедии, публика ломилась в Большой театр на спектакли с участием Улановой, Лемешева и Козловского, с невероятным восторгом была встречена программа «Ждём вас во Львове», которую привёз из «воссоединённой» Западной Украины джаз-оркестр Эдди Рознера…

Но всё чаще вызывались на военные сборы резервисты, писатели и поэты получали армейские звания комиссаров разных рангов, а из репродукторов в любое время дня можно было услышать слова популярной песни:

 

Последнее ядерное совещание

В конце ноября 1940 года в Москве прошло Пятое Всесоюзное совещание по физике атомного ядра, последнее предвоенное. А ровно через месяц (26 декабря) на сессии Отделения физико-математических наук с докладом об итогах этого мероприятия, о котором много и заинтересованно говорили в научных кругах, выступил профессор Дмитрий Владимирович Скобельцын.

По мнению докладчика, наиболее существенными на совещании были: «… вопрос о возможности использования внутриядерной энергии, вопрос о цепных реакциях, связанных с делением ядер урана». По этим двум главным темам «… было доложено много работ» и «… приведено очень много любопытных данных», которыми с коллегами поделились Курчатов, Зельдович и Харитон.

Однако «полной уверенности» в том, что выводы физиков-теоретиков достоверны, у Скобельцына не было. Он прямо заявил, что «… приведённые расчёты, возможно, неточны, и, во всяком случае, не совсем ясно, насколько обоснованы те данные, на которых авторы базировались».

В заключение Скобельцын отметил, что «… итоговый результат по урановому вопросу», о котором докладывал профессор Курчатов, «… чрезвычайно неутешительный» и пока «… не видно, каким образом здесь можно найти выход».

Впрочем, отсутствие реальных достижений в работе советских атомщиков никак не отражалось на их научной и общественной репутации. Об этом свидетельствует хотя бы «ХАРАКТЕРИСТИКА профессора Игоря Васильевича Курчатова», составленная 16 декабря 1940 года директором ЛФТИ А.Ф. Иоффе и секретарём партбюро института Н.В. Федоренко. В ней говорилось, что профессор Курчатов «является одним из крупнейших физиков Советского Союза». Перечислялись его работы. Отмечалась «характерная черта работы» учёного, а именно:

«… большая научная и творческая инициатива, исключительная работоспособность и большая настойчивость в деле достижения поставленных научно-технических задач».

Кроме того, подчёркивалось, что Курчатов.

«ведёт большую работу по воспитанию кадров молодёжи»,

«принимает активное участие в общественно-политической жизни»,

«избран депутатом ленинградского городского Совета депутатов трудящихся»,

«добросовестно выполняет различные поручения партийной организации института».

Вот что было тогда для советского учёного самым важным! Вот какого рода деятельность ставилась во главу угла! Главное — активно участвовать в общественно-политической жизни и выполнять поручения парторганизации! На это должны были тратить своё рвение и свой пыл физики страны Советов!

А неугомонные харьковчане вместо этого продолжали что-то выдумывать. И в самом начале 1941 года в Бюро изобретений Наркомата обороны они прислали новую заявку. Под ней стояла подпись Фрица Ланге и Виктора Маслова. На этот раз изобретатели предлагали «… способ разделения изотопов урана, ещё более эффективный и более простой, чем метод многокамерной центрифуги».

В конце января на предложения харьковчан поступили, наконец, компетентные отзывы. Солидные эксперты (начальник отдела «А» Научно-исследовательского химического института Красной армии военинженер 2 ранга Соминский и профессор А.А. Жухо-вицкий) авторитетно заявляли:

«Первое из предложений — многоканальная центрифуга представляется по идее правильной и в принципе осуществимой. Впрочем, вряд ли центрифугирование… будет лучше всюду принятого метода разделения путём термодиффузии (см., например, Physical Review, 56.С.266.1939.). Это предложение оригинально, но специального военного интереса не представляет».

Иного заключения вряд ли можно было ожидать. Ведь если всемирно известный и всеми уважаемый заграничный журнал утверждал одно (смотри «Physical Review»), зачем прислушиваться к чему-то другому (к тому, что предлагают какие-то провинциалы из Харькова)?

Второе предложение харьковчан (урановое взрывчатое вещество) показалось экспертам «значительно менее серьёзным», поскольку противоречило «статье Харитона и Зельдовича». На основании этого делался вывод, что урановая бомба, предлагаемая изобретателями из ЛУНа, попросту «не взорвётся».

Не менее любопытный отзыв был сделан в отношении «применения урана в качестве ОВ», то есть о радиационном поражении, которым должен был сопровождаться взрыв урановой бомбы. По этому поводу рецензенты категорически заявили: «… предложение авторов непонятно и никак не обоснованно». И это писалось всего за пять (!) лет до Хиросимы и Нагасаки!

Очередная попытка харьковских физиков убедить властные структуры в необходимости начать работы по созданию атомного оружия закончилась ничем.

Но дискуссии по «урановой проблеме» продолжались.

В ноябре 1940 года на сессии Академии наук с докладом об атомной проблеме выступил Курчатов. Он вновь говорил о нехватке урана и недостаточном финансировании ядерных работ.

Рассуждения ленинградского профессора были выслушаны со вниманием. Но затем слово взял другой ленинградец, директор Радиевого института Хлопин, который сказал, что сейчас, когда в Европе идёт война, не время испрашивать средства на урановые исследования. К тому же для того, чтобы получить уран в количестве, необходимом для проведения цепной реакции, немцам потребуются десятилетия. Гитлер вряд ли успеет сделать бомбу! Зачем же тогда торопиться нам?

Академики с мнением своего коллеги согласились. Вопрос был закрыт. Но страсти по загадочному элементу продолжали бушевать.

 

Уран для военных целей

В конце января 1941 года председатель Урановой комиссии академик Хлопин направил в Президиум Академии наук очередную записку. Начиналась она фразой, которая вполне могла бы стать завязкой захватывающей детективной истории:

«Работы по проблеме урана, ведущиеся, сколько можно судить по проскальзывающим в литературе заметкам, во многих странах, развиваются в настоящее время с чрезвычайной быстротой. И приносят нередко новости, заставляющие существенно менять намечаемое направление работ, выдвигая на очередь новые задачи, требующие для решения срочных денежных затрат и получения, хотя и в небольших относительно количествах, дефицитных фондируемых материалов и предметов оборудования».

Иными словами, некий металл, не желавший вписываться в устоявшиеся правила и законы, требовал от учёных постоянно быть настороже, заставлял их разгадывать всевозможные «урановые загадки» и мгновенно реагировать на всякие неожиданности. Какое новое «коленце» этот металл «выкинет» завтра, было неведомо никому.

Советские физики, писал академик Хлопин, «ещё два месяца тому назад» шли (опираясь на расчёты Зельдовича и Харитона) «в наиболее многообещающем» направлении. Однако, узнав о том, что делается за рубежом, они «значительно изменили перспективность… направлений исследований».

Казалось бы, что в этом такого? Шли в одном направлении, теперь пойдут в ином.

Да, пойдут, соглашался академик. Но эти переориентации «направлений исследований» требуют денег! И немалых! Поэтому глава Урановой комиссии и выступил с предложением: создать специальный фонд (при президиумах АН СССР и АН УССР, а также при Наркомфине СССР) для финансирования работ по проблеме урана. Размер предлагаемой «заначки» (по предварительным подсчётам) должен был составлять 1 миллион 200 тысяч рублей.

Пока в Президиуме Академии наук изучали записку Хлопина, ломая голову над тем, где же изыскать средства для финансирования атомных исследований, в Главное Управление государственной безопасности НКВД СССР поступило оперативное письмо:

«В шанхайской газете «Норс Чайна Дейли Ньюс» от 26.6.40 г. была помещена статья о работе, проводимой физическим отделением Колумбийского университета (Нью-Йорк), по получению нового вещества, обладающего громадной энергией, превышающей энергию угля в несколько миллионов раз, это вещество названо «U-235».

В конце февраля прошлого года… это вещество в минимальных количествах было якобы получено в чистом виде и испытано при помощи колумбийского 150-тонного циклотрона (установка для дробления атома в Колумбийском университете)… Испытания дали положительный результат».

Вывод из письма можно сделать только такой: пока советские физики, тратя время и силы на бесконечные дискуссии, сражались с бюрократами, учёные за рубежом не только, засучив рукава, напряжённо работали, но и сумели получить «положительный результат».

Впрочем, дошедшие до наших дней документы свидетельствуют о том, что ядерщики страны Советов, сложа руки, не сидели. В их работах тоже был кое-какой «положительный результат».

Взять хотя бы тех же харьковчан. Один из них, уже знакомый нам кандидат физико-математических наук В.А. Маслов, в начале февраля 1941 года отправил в Москву письмо. Неудовлетворённый ответом экспертов из Бюро изобретений, он теперь через головы чиновников обращался прямо к «наркому обороны СССР Герою и маршалу Советского Союза т. Тимошенко»!

Сначала Маслов изложил суть вопроса, подробно рассказав главе Красной армии о том, что «… изотоп элемента урана с массовым числом 235» способен на «… так называемую цепную реакцию», в результате которой «… за короткий промежуток времени может выделиться громадное количество энергии», примерно такое, какое «… Днепрогэс им. Ленина в состоянии выработать лишь за 25 лет непрерывной работы на полной мощности».

После такого многообещающего вступления харьковчанин выдвигал предложение использовать этот источник энергии на самолётах, что «… сделало бы радиус их действия практически бесконечным», а также установить «урановый двигатель» на танках и морских кораблях. Кроме того, добавлял Маслов…

«… вышеуказанная разновидность урана сможет быть применена и в качестве взрывчатого вещества неслыханной до сих пор силы, продукты которого к тому же будут являться сильнейшими и специфически действующими отравляющими веществами».

Письмо завершалось настоятельным советом:

«… перейти к форсированному проведению работ в направлении практического использования энергии урана».

Семён Константинович Тимошенко, сменивший на посту наркома обороны уволенного за «финский конфуз» Клима Ворошилова, хоть и был Героем Советского Союза, а также являлся маршалом, в тонкостях ядерной физики, конечно же, не разбирался. И письмо Маслова вместе со всеми прежними заявками харьковчан велел отправить в Академию наук.

Пакет документов, пришедших из наркомата обороны, Академия отправила в Урановую комиссию. На её рассмотрение.

Так предложение Маслова попало к академику Хлопину, который, как мы знаем, большим специалистом в области физики атомного ядра не являлся, но за ситуацией в урановых делах следил весьма внимательно. Выводы Зельдовича и Харитона были ему хорошо знакомы. Поэтому председатель Урановой комиссии, отвечая на запрос главы Красной армии, авторитетно заявил:

«… практическое использование внутриатомной энергии… является более или менее отдалённой целью, к которой мы должны стремиться, а не вопросом сегодняшнего дня».

Предложение по разделению изотопов урана с помощью центрифуг Хлопин назвал «заслуживающими внимания». Но при этом заметил:

«… по мнению Урановой комиссии, ни одна из этих двух центрифуг не могла бы ещё явиться практической установкой, которая… необходима для постановки работ по их практическому использованию».

Фразу эту следовало понимать так, что ничего путного из «центрифугальной» затеи не получится.

По поводу предложения приступить к созданию урановой бомбы, действие которой основано на цепной ядерной реакции, Хлопин авторитетно написал, что подобное предложение «… в настоящее время не имеет под собой реального основания». И обосновал свою позицию тем, что «… до настоящего времени нигде в мире ещё экспериментально осуществить такого рода цепную реакцию распада урана не удалось».

Правда, академик всё же признал, что «… по проникающим, к нам сведениям, над этим вопросом усиленно работают в США и Германии. У нас такого рода работы тоже ведутся и их крайне желательно всячески форсировать». Но к заявке харьковчан, в которой тоже предлагалось «форсировать» работы по урану, отнёсся со снисходительной усмешкой:

«… по существу в ней очень много фантастического. Чувствуется, что авторы никогда не имели дело с большими количествами радиоактивных веществ».

Таким образом, все призывы физиков из харьковского ЛУНа приступить к созданию атомного оружия натыкались на противодействие чиновников от науки. Харьковчане поняли, что плетью обуха не перешибёшь, и надолго замолчали.

Тем временем в руководстве страной произошли очередные кадровые изменения. 3 февраля 1941 года Лаврентий Берия был назначен заместителем председателя Совнаркома. Но из-под его начала вывели наркомат госбезопасности. Главой вновь созданного НКГБ стал Всеволод Меркулов, который до этого долгое время работал в Закавказье в окружении Берии и был чуть ли не его однокашником.

По приказу Сталина новый нарком госбезопасности начал собирать компромат на соратников вождя. И очень скоро чекисты приступили к показательным репрессиям, арестовав (с дозволения Иосифа Виссарионовича) нескольких военачальников и руководителей наркоматов. Начались допросы с пристрастием, на которые у лубянских следователей рука была хорошо набита. Появились тома «чистосердечных» признаний.

Среди узников Лубянки оказался и нарком оборонной промышленности Борис Ванников. Он очень быстро сознался во всём, что ему инкриминировалось, и подписал всё, что от него требовали.

Потянулись долгие дни ожидания приговора. В том, что он будет расстрельным, сомнений не было.

 

Накануне больших сражений

В марте 1941 года американский физик Гленн Сиборг получил первые миллиграммы плутония. Это было феноменальное достижение!

В это время в оккупированном немцами норвежском городе Вермоне снова заработал завод «Норск Хайдо», выпускавший тяжёлую воду. Английская авиация приступила к бомбардировкам предприятия, но оно продолжало исправно выдавать свою стратегическую продукцию. Тогда силы норвежского сопротивления начали устраивать диверсии. Удалось уничтожить значительные запасы тяжёлой воды.

Немцы предприняли попытку перевести её производство в Германию, но не успели. 28 февраля английская диверсионная группа проникла в Вермон и взорвала завод. Оборудование, которое успели погрузить на судно, так до Гамбурга и не дошло — корабль был потоплен норвежскими патриотами.

А на берегах Невы советские физики праздновали победу — завершилось сооружение здания для циклотрона ЛФТИ. О вкладе в это дело Игоря Курчатова много лет спустя Венедикт Джелепов напишет:

«К работам по созданию ускорителя он в короткий срок привлёк целую группу крупных заводов и строительно-монтажных организаций. Благодаря его усилиям и кипучей энергии здание ускорителя, заложенное в конце сентября 1939 года, в марте 1941 года уже было построено (строительные работы выполнял трест «Ленмашстрой»), и в нём производился монтаж различного оборудования…

Курчатов торопил всех. Чтобы по возможности сократить срок, мы работали, не считаясь со временем, и добились того, что уже в конце мая в камере был получен вакуум. А в это время Игорь Васильевич уже готовил общий штурм. Он наметил пустить циклотрон к началу 1942 года. В основном всё шло успешно…».

Впрочем, фортуна, как известно, улыбается далеко не каждому. Одним из тех, кто чувствовал себя в тот момент непонятым, ущемлённым, и потому не скрывал обиды, был академик Вернадский. Об этом — в его дневниковой записи, относящейся к 1941 году:

«16 мая. Пятница.

Был у О.Ю. Шмидта. С ним разговор по вопросу об уране и о прекращении работ в Табошарском. Он сказал, чтобы В.Г. Хлопин прислал [данные о месторождении? — Э.Ф.], прежде чем обращаться лично — например, мне — к Сталину.

Между прочим, я ему указал, что сейчас обструкция у физиков (Иоффе, Вавилов — я не называл лиц): они направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории, и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного — но жизнь требует рудно-химического направления. Я ему напомнил, что наши физики остались в исторически важный момент при создании учения о радиоактивности в стороне от мирового движения и теперь повторяется. Тогда, может быть, ранняя смерть П.Н. Лебедева, а вступившие [после него? — Э.Ф.] не имели нужного авторитета. Ведь ненормально, что я, не физик, организовал Радиевый институт».

Через два дня в дневнике Вернадского появилась новая запись:

«История с Табошарским месторождением урана — типична для бессмысленной траты денег и бессознательного вредительства. Надеюсь, что мы пробьём рутину и невежество советских бюрократов.

Посмотрим…».

Увы, дождаться победы над чиновничьей рутиной и бюрократическим невежеством Вернадскому было не суждено. И не только ему. Потому как все люди смертны. Вечен только чиновный бюрократизм.

Тем временем заканчивалась весна 1941 года. И как-то незаметно один за другим уходили последние мирные дни.

В час дня 17 мая 1941 года в помещении Ленинградского Радиевого института состоялось очередное заседание Урановой комиссии. Игорь Курчатов доложил о работах ЛФТИ, Александр Лейпунский — о достижениях УФТИ. Яков Зельдович, Юлий Харитон и Исай Гуревич ознакомили собравшихся с результатами своих новых расчётов, касавшихся цепных реакций.

Все уже знали, что открытие спонтанного деления урана Сталинской премии не удостоилось. Три года спустя, в 1943 году, как бы подводя итог работе своих учеников, Курчатов напишет:

«Явление самопроизвольного деления урана было в 1940 г. открыто у нас в Союзе в моей лаборатории тт. Флёровым и Петржаком. Работа была напечатана, но, к нашему удивлению, не получила никакого отклика за границей. Так как произведённое исследование было связано с использованием весьма сложной техники, у нас оставалась некоторая неуверенность в реальности открытого явления».

Как видим, даже сами «первооткрыватели» не очень верили в то, что они действительно что-то открыли…

И всё же, как только наступило лето (6 июня 1941 года), Бюро Отделения химических наук АН СССР приняло решение о премировании «аспиранта-докторанта Радиевого института К.А. Петржака и научного сотрудника Ленинградского физико-технического института Г.Н. Флёрова в размере 5 000 рублей каждого». Удостоились премий (в размере двухмесячных окладов) за работы «по цепному разложению урана» и профессора Зельдович и Харитон. Причём Зельдович получил дополнительно ещё один оклад «за работы по теории горения».

12 июня Отделение физико-математических наук оповестило своих членов о том, что в ноябре 1941 года в Ленинграде будет созвано совещание по атомному ядру. Совместное для физиков и химиков. Однако провести это мероприятие было не суждено — помешала начавшаяся война.