Первые дни войны
Уже на третий день после начала Великой Отечественной войны академик В.Г Хлопин написал записку О.Ю. Шмидту. Начиналась она весьма беспокойно:
«В связи с создавшимся угрожающим для Ленинграда положением и отсутствием надлежащим образом оборудованного хранилища для радиевого фонда в Радиевом институте…».
Хлопин просил Шмидта войти в правительство с просьбой «о выводе основного фонда ра, дия… в Москву», приводя такие аргументы:
«Основанием к настоящему ходатайству служит незащищённость хранилища от воздушных бомбардировок и опасность в связи с этим не только потери большого ценного фонда, но и возможного заражения распылённым радием порядочной площади».
Так встречал начавшуюся войну Ленинградский Радиевый институт.
А что происходило в этот момент в Ленинградском физтехе?
Венедикт Петрович Джелепов вспоминал:
«Все специалисты по физике атомного ядра, в том числе и участники постройки циклотрона, срочно были направлены на различные работы оборонного характера».
Физик Леонид Михайлович Немёнов:
«В начале войны мы шли с Курчатовым по улице. Навстречу нам следовала воинская часть.
— Знаешь, если я не найду себе настоящей работы, нужной в данное время стране, уйду в ополчение, — сказал Курчатов».
В воспоминаниях об июне 1941-го другого сотрудника ЛФТИ Бориса Григорьевича Дубовского тоже упомянут Курчатов:
«Когда началась война, он потребовал отправки на фронт, а когда ему было в этом отказано, вместе с Анатолием Петровичем Александровым занялся актуальной работой…».
Эта «актуальная работа» проводилась в лаборатории, которую возглавлял кандидат физико-математических наук Анатолий Александров. За пять лет до начала войны ему и его сотрудникам было поручено найти надёжный способ защиты кораблей от магнитных мин и торпед. Физики справились с этим заданием!
В апреле 1941-го, вспоминал Анатолий Петрович, Военный совет флота принял решение «… о немедленном оборудовании всех кораблей системами ЛФТИ». Этот приказ был отдан очень своевременно:
«К началу войны подготовка к массовому оборудованию кораблей ВМФ бела практически завершена, и несколько кораблей прошли обработку. С началом войны работы по размагничиванию многократно ускорились».
В конце июня 1941-го Александров и его группа занимались размагничиванием тральщиков. Темп работ всё возрастал, когда неожиданно (это произошло 26 числа) Анатолия Петровича вызвали к телефону. Звонил А.Ф. Иоффе, который…
«… потребовал, чтобы я приехал 27 июня в Ленинград защищать докторскую диссертацию. Я пытался отказаться, но Александр Фёдорович с необычной для него твёрдостью потребовал и через помощника командующего передал приказ обязательно выехать в Ленинград.
27 июня я защитил диссертацию».
Это была последняя учёная степень, присуждённая сотруднику ЛФТИ в 1941-ом. Война уже присваивала свои награды и звания. Появились и первые её жертвы. Среди них — ядерная тематика.
Сохранилось письмо, написанное Хлопиным 15 января 1943 года и адресованное Иоффе. В нём упоминается и о том, что большая часть работ, стоявших в плане на 1941 год (в том числе и работы по физике атомного ядра).
«… была снята… с объявлением войны как не имеющая актуального значения (по Вашему указанию как председателя тематической комиссии Президиума)».
О том, как отреагировал на это «снятие» Игорь Курчатов, впоследствии рассказал Георгий Флёров:
«Начало войны на него произвело страшное впечатление. Масштабы опасности он ощущал очень остро. Ему, да и всем нам, казалось, что в этой схватке двух огромных сил исход „кто кого“ будет решён быстро, и потому он не считал возможным ни часу больше тратить на ядерную физику, которая в тот момент показалась ему абстракцией, чем-то далёким от жизни, от войны».
Анатолий Александров:
«Он тогда считал, что о его работе по ядру невозможно говорить во время войны, потому что это, действительно, уже тогда чувствовалось, что чересчур большие нужны усилия для этого… Игорь сказал мне, что ядерные работы придётся приостановить, эвакуировать оборудование невозможно».
«Выбрасыванием» из годового плана ядерной «абстракции» дело не ограничилось. Остро встал вопрос: что делать дальше? И где? В том, что Ленинград вскоре станет прифронтовым городом, мало кто сомневался.
Через восемь дней после начала войны в Москве был образован Государственный комитет обороны (сокращённо ГКО или ГОКО), фактически сосредоточивший в своих руках всю власть в стране. В него вошли Сталин (председатель), Молотов, Ворошилов и Маленков. Чуть позднее к ним добавились Вознесенский, Каганович и Микоян. Первого секретаря Ленинградского обкома Жданова в состав ГКО Сталин не ввёл.
Наступил июль.
В тюремную камеру на Лубянке бывшему наркому Борису Ванникову, всё ещё ожидавшему приговора, был передан приказ Сталина изложить на бумаге соображения о том, как нужно разворачивать производство вооружений в условиях начавшейся войны. Ванникову дали перо, чернила и бумагу, и он при нялся излагать.
Написанное отправили в Кремль. А через несколько дней Ванникова неожиданно вывели из камеры, помыли, побрили, одели в приличную одежду и прямо из тюрьмы доставили в кабинет Сталина.
Вождь встретил бывшего наркома так, словно тот приехал из подмосковной дачи, а не из камеры НКГБ. Улыбнулся, пожал руку и сказал:
— Ваша записка — прекрасный документ для работы наркомата вооружений. Мы передадим её наркому.
И после непродолжительной беседы 44-летний Борис Ванников был назначен заместителем 33-летнего Дмитрия Устинова, возглавлявшего тогда наркомат вооружений. Вчерашнему подследственному поручили ответственейшее дело: развёрнуть на Урале и в Сибири производство танков, самолётов, артиллерии и боеприпасов, в которых так нуждалась тогда отступавшая Красная армия.
Физики размагничивают корабли
6 июля 1941 года вице-президент Академии наук О.Ю. Шмидт под грифом «совершенно секретно» направил письмо заместителю председателя Совнаркома СССР А.Н. Косыгину:
«… прошу отдельно и возможно срочно решить вопрос о следующих двух институтах Академии наук, находящихся в Ленинграде:
Физико-технический институт (директор — акад. Иоффе),
Институт химической физики (директор — акад. Семёнов).
Эти институты работают целиком на оборону, выполняя очень ответственные научно-технические задания».
Шмидт просил срочно эвакуировать оба института в глубь страны.
Анатолий Александров вспоминал:
«Работы в институте в значительной мере были свёрнуты, наши семьи готовились к эвакуации в Казань».
Решение об эвакуации было принято 16 июля. Коллективы институтов начали покидать Ленинград. В городе на Неве остались только те, кто должен был идти на фронт или что-то делать для фронта здесь, в тылу. Среди них — Александров и Курчатов. 2 августа они проводили свои семьи в Казань.
Снова слово — Анатолию Александрову:
«После того как мы их проводили, мы с Курчатовым пришли ко мне домой. И он сказал, что вот, так как сложилась такая обстановка, что вся его работа сейчас закрывается, ясное дело, тут делать ничего нельзя, значит, забирайте мою лабораторию всю и меня тоже, давайте заниматься вашей работой по противоминной защите».
Тот же эпизод Георгию Флёрову запомнился так:
«Он пошёл к Анатолию Петровичу Александрову, который комплектовал группы по размагничиванию военных судов, защите их от мин, и сказал:
— Возьмите меня хоть лаборантом!
Группа должна была поехать в Севастополь, и они во дворе Физтеха, на суше, отрабатывали приёмы размагничивания кораблей. А мы смотрели на них из окон, близко нас не подпускали — это уже была военная тайна».
О той же поре — Венедикт Джелепов:
«Разобрав установки и упрятав ка. меру ускорителя в подвал здания циклотрона, с последним эшелоном в конце августа 1941 года я в числе значительной группы сотрудников Физтеха уехал из Ленинграда в Казань, куда несколько ранее эвакуировался наш институт. В Казани меня направили в лабораторию профессора Ю.Б. Кобзарева, возглавлявшего работы по радиолокации. Работы было много. Сроки сжаты. Трудились мы напряжённо».
Не менее напряжённо трудилась и та команда, что обучалась в Ленинграде таинствам размагничивания кораблей. Вскоре к ней подключился ещё один ядерщик Физтеха — Алиханов.
После нескольких дней усиленных тренировок учёные, ставшие «специалистами по размагничиванию», выехали в Крым.
В Москве пришлось сделать кратковременную остановку — на день-полтора. И Алиханов отправился навестить академика Капицу.
Пётр Леонидович был только что назначен председателем физической комиссии при Уполномоченном по науке Государственного Комитета обороны. Этой комиссии было поручено ответственное дело: привлечь учёных к работе по оборонной тематике. Естественно, Капица тут же предложил Алиханову присоединиться к их пока ещё не очень многочисленной группе, и член-корреспондент Алиханов остался в Москве.
А команда «специалистов по размагничиванию» продолжила свой путь в Крым. Их ждали море и Севастополь…
В начале сентября 1941 года Ольга Алексеевна Стецкая, заместитель Капицы (по Институту физических проблем), посетив Казань и встретив там академика А.Ф. Иоффе, написала своему шефу:
«Разговаривала с Абрамом Фёдоровичем относительно Алиханова, почему-то у Абр. Фёд. тон обиды… Во всяком случае, Абрам Фёд., видимо, недоволен поведением Алиханова».
Ещё большее недовольство высказывали физтеховцы, прибывшие в Севастополь и приступившие к размагничиванию кораблей. Пройдёт много-много лет, а Анатолий Петрович Александров будет по-прежнему очень резко отзываться о том, как вёл себя Алиханов летом 1941 года:
«… мы его… командировали на юг, он должен был поехать на Чёрное море, но доехал только до Москвы и быстро осел в Капицинском институте. То есть он стал заниматься нашими делами, видимо, только для того, чтобы его, так сказать, не забрали в ополчение, и как-то в приличном виде выехать из Ленинграда и из института».
Когда о возгласах всеобщего недовольства поведением Алиханова узнал Капица, он тотчас встал на защиту своего нового сотрудника. 4 сентября 1941 года отправил О.Ю. Шмидту письмо, в котором написал:
«Прошу также, чтобы Вы переговорили с А.Ф. Иоффе, чтобы он не возражал против пребывания Алиханова в Москве, так как сейчас здесь осталась очень маленькая группа физиков, и он нам очень нужен. В данный момент он выполняет одну работу, являющуюся ответственным заданием председателя Комитета обороны».
Председателем Государственного Комитета Обороны был, как известно, И.В. Сталин.
А в Севастополе в это время вновь проявилась уже знакомая нам черта характера Игоря Курчатова: умение работать с любым человеком. Анатолий Александров рассказывал:
«Когда Игорь Васильевич работал со мной по размагничиванию на Чёрном море, в это время к нам назначили одного морячка, который должен был обеспечивать нам, так сказать, тыл. Это был необыкновенно неприятный человек. То есть, собственно, никаких симпатий к нему абсолютно ни по каким признакам невозможно было питать. И я с ним был на ножах с первого момента. Но Игорь Васильевич, он с ним, можно сказать, сразу нашёл какие-то там взаимодействия, и сразу тот стал работать полезно. И это существенно помогло, например, тому, что мы так быстро развернули эти работы».
Первые военные награды
Пока физики занимались размагничиванием кораблей, разведка страны Советов продолжала вести наблюдение за тем, как обстоят дела с ураном на Западе.
8 августа 1941 года один из сотрудников Главного разведывательного управления Красной армии (ГРУ КА) встретился в Лондоне с Клаусом Фуксом, немецким физиком, эмигрировавшим в Великобританию. В Москву полетело донесение, сообщавшее, что Фукс…
«… работает в составе специальной группы в физической лаборатории университета в Бирмингемке над теоретической частью создания урановой бомбы».
Алексей Павлович Панфилов, исполнявший тогда обязанности начальника ГРУ, после ознакомления с донесением, написал на его полях:
«Получить консультацию у наших физиков по этому вопросу».
Из тех, кто в тот момент мог «проконсультировать» разведчиков, в Москве находились лишь физик П.Л. Капица и физикохимик С.В. Кафтанов. Мог оказаться в столице и А.Ф. Иоффе, часто приезжавший сюда в командировки из Казани.
В «консультациях» этих учёных вряд ли звучали оптимистичные ноты, уж слишком скептически относились все трое к самой возможности осуществить цепную ядерную реакцию.
Впрочем, точными сведениями о том, обращались ли советские разведчики к учёным за какими-то разъяснениями, мы не располагаем. Зато доподлинно известно, что контакты агентов ГРУ с зарубежными физиками не прекратились. Тайные встречи с Клаусом Фуксом, получившим кличку «Фука», были продолжены, и секретнейшая «урановая» информация стала регулярно поступать из Великобритании в Советский Союз.
Активно действовали и агенты-энкаведешники. Начальник отдела научно-технической разведки НКВД Леонид Квасников позднее вспоминал, что он получил от лондонского резидента (Анатолия Вениаминовича Горского) текст секретного меморандума, составленного физиками Пайерлсом, Хальбаном и Коварским:
«К сентябрю 1941 года я имел полный текст доклада этих учёных правительству Англии (около 70 страниц) и целую подшивку телеграмм от Горского о развитии работ по созданию атомной бомбы в Англии. Тогда же я составил реферат этого доклада. Именно с ним были ознакомлены наши ведущие физики Иоффе и Капица, вынесшие единодушное резюме о том, что в ближайшие годы атомная проблема не может быть решена нигде. Причём ближайшие годы оценивались десятками лет».
Видимо, это «единодушное резюме» и стало причиной того, что «реферат» Квасникова так и не был передан Сталину.
Но вернёмся к «уклонению» от размагничивания кораблей (кое-кто называл этот поступок даже «дезертирством») профессора и члена-корреспондента Академии наук Алиханова. История эта имела довольно неожиданное продолжение.
К концу 1941 года размагничивание кораблей Черноморского флота было практически завершено. Результаты получились блестящие. «Ни один размагниченный корабль не погиб…», — с гордостью говорил впоследствии Анатолий Александров.
За выдающийся вклад в дело укрепления обороноспособности страны создателей «противоминной защиты кора. блей» представили к Сталинской премии.
Весной 1942 года Александров, командированный в блокадный Ленинград для передачи опыта по размагничиванию Балтийскому флоту, шёл по Невскому проспекту. На уличном газетном стенде увидел указ правительства, который начинался словами:
«Постановлением Совета Народных Комиссаров от 10 апреля 1942 г. присуждена Сталинская премия первой степени…».
Далее перечислялись фамилии Александрова, Курчатова и ещё шести участников размагничивания. Указывалось, что премия присуждена «… за изобретение метода защиты кора. блей». Указ был подписан Сталиным.
В 1980 году в Севастополе установили памятный знак с надписью, выбитой на гранитной плите:
«Здесь в 1941 году в сражающемся Севастополе группой учёных под руководством А.П. Александрова и И.В. Курчатова были проведены первые в стране успешные опыты размагничивания кораблей Черноморского флота».
Надпись странная.
И не очень понятная.
Объясним, почему.
«Опыты» по размагничиванию кораблей были, в самом деле, весьма «успешными». И проводились они, действительно, на Чёрном море «группой учёных под руководством А.П. Александрова». Но было это не в 1941 году, а в конце 30-х, когда метод, разработанный физтеховцами, проверяли сначала на Балтике, а затем и на Чёрном море.
Игорь Курчатов к тем противоминным экспериментам никакого отношения не имел, так как занимался исключительно ядерными делами. А в 1941 году никакие «опыты» на Черноморском флоте уже не проводились. Шла спешная работа по оснащению неразмагниченных кораблей специальными противоминными устройствами. И Курчатов вместе с другими физиками из ЛФТИ занимался самым обычным (хочется даже сказать, рутинным) делом, правда, весьма необходимым и чрезвычайно важным для Черноморского флота. Поэтому не совсем понятно, как вообще он оказался среди лауреатов Сталинской премии. Ведь в «изобретении метода защиты кораблей» он участия не принимал, а лишь внедрял то, что изобрели другие.
За что же тогда столь высокая награда?
Видимо, кто-то был очень заинтересован в том, чтобы именно Курчатов получил премию имени Сталина.
Но кто?
И зачем?
Из всех, кто имел отношение к той наградной истории, самым заинтересованным лицом был, пожалуй, А.Ф. Иоффе. Как вице-президент Академии наук он входил в узкий круг людей, занимавшихся выдвижением кандидатов на Сталинские премии. И ещё, как мы помним, он очень резко осуждал переход Алиханова под «крыло» Капицы.
Кто знает, может быть, желая «наказать» строптивого члена-корреспондента за его «измену» делу ЛФТИ, Абрам Фёдорович и решил продемонстрировать Алиханову, какой престижнейшей награды он лишился? И выдвинул на соискание Сталинской премии (да ещё первой степени!) кандидатуру человека, который к «изобретению метода размагничивания кораблей» не имел никакого отношения.
Есть ещё одно обстоятельство, как-то проясняющее причину выдвижения Курчатова на получение Сталинской премии. Оно — в воспоминаниях академика Михаила Александровича Садовского. О первых месяцах войны, проведённых в Казани, там сказано следующее:
«Абрам Фёдорович в тот период сунул меня в отдел специальных работ Президиума Академии наук, назначение которого состояло в обеспечении связи армии с наукой. Не видя особенного энтузиазма с моей стороны, Абрам Фёдорович утешал меня тем, что я всегда могу отвести душу в поздних и ночных разговорах с ним о физике.
Во время одного из таких разговоров Абрам Фёдорович и сказал мне, что принял чрезвычайно важное решение о своём преемнике на посту директора Физико-технического института, любимого своего детища. Он говорил, что для него это было одним из важнейших решений в жизни. И лишь сейчас он спокоен за будущее.
Признаться, когда я услышал, что его выбор пал на Игоря Васильевича, я несколько удивился. Заметив это, Абрам Фёдорович задумался, а потом сказал, что в Игоре Васильевиче собран весь комплекс качеств, необходимых руководителю такого нового научного учреждения, как Физико-технический: он широко понимает задачи науки, отлично разбирается в технических проблемах и, как никто, умеет вовлечь, заинтересовать участников своего дела. Кроме того, он понимает возможности каждого и умеет правильно выбрать для них наиболее подходящую роль».
Иоффе, видимо, был абсолютно уверен в том, что академиком Курчатов никогда не станет. Поэтому статус сталинского лауреата в тот момент, когда встанет вопрос о назначении нового директора ЛФТИ, мог оказаться решающим. И Абрам Фёдорович вписал фамилию Курчатова в список кандидатов на самую престижную советскую премию.
Требуются специалисты по расщеплению
Итак, война, полыхавшая на западе страны и стремительно приближавшаяся к её столице, резко отодвинула в сторону всё, что имело отношение к атомному ядру.
«Но это направление не за, были, — вспоминал А.П. Александров. — Оно даже фигурировало в планах работ Физико-технического института на военный период. Я читал, своими глазами читал какой-то план, где было надписано: «Работы по атомной бомбе». Прямо так и было написано. Но этот план не был никак утверждён».
Причины подобного «неутверждения» понять не сложно. Учёные, эвакуированные в Казань, занимались только тем, что имело отношение к обороне. «Всё для фронта, всё для победы!» — этот лозунг был в ту пору определяющим.
Лишь одно ведомство страны Советов продолжало проявлять к «проблемеурана» неослабевающий интерес — военная разведка.
20 сентября 1941 года в Москву от резидента из Лондона поступило очередное агентурное донесение:
«… о состоявшемся 16.IX.41 г. совещании Комитета по урану…
На совещании было сообщено следующее.
Урановая бомба вполне может быть разработана в течение двух лет.
Комитетом начальников штабов на своём совещании, состоявшемся 20.IX.41 г., было вынесено решение о немедленном начале строительства в Англии завода для изготовления урановых бомб».
А 4 октября из Лондона в Москву был отправлен секретный доклад британского Уранового комитета, составленный для кабинета министров.
19 октября 1941 года начальник 4-го спецотдела НКВД СССР Валентин Александрович Кравченко передал народному комиссару внутренних дел Лаврентию Павловичу Берии записку, в которой говорилось, что полученные советской стороной разведданные…
«… представляют безусловный интерес как свидетельство большой работы, проводимой в Англии в области использования атомной энергии урана для военных целей».
Чекист Кравченко (кстати, имевший высшее техническое образование — окончил Одесский институт инженеров связи) предлагал наркому:
«Имея в виду исключительное значение успешного решения проблемы практического использования атомной энергии (проблемы, над которой работают в течение десятков лет крупнейшие учёные мира), считал бы необходимым:
1) поручить заграничной агентуре 1-го Управления НКВД СССР собрать конкретные проверенные материалы относительно постройки аппаратуры и опытного завода по производству урановых бомб;
2) создать при ГКО СССР специальную комиссию из числа крупных учёных СССР, работающих в области расщепления атомного ядра, которой поручить представить соображения о возможности проведения в СССР работ по использованию атомной энергии для военных целей.
Вопросами расщепления атомного ядра в СССР занимались: академик Капица — Академия наук СССР, академик Скобельцын — Ленинградский физический институт и профессор Слуцкий — Харьковский физический институт».
Последний абзац приводимого документа свидетельствует о том, что в вопросах «расщепления атомного ядра» начальник 4-го спецотдела НКВД большим специалистом не был. Потому и причислил к главным атомным «расщепителям» страны Советов учёных, впрямую ядерными делами (к тому моменту, во всяком случае) не занимавшихся.
Пётр Леонидович Капица, как мы знаем, к работам по атомной тематике отношения не имел. Дмитрий Владимирович Скобельцын был тогда ещё членом-корреспондентом, а не академиком, и его научные интересы находились тоже вдали от урановых проблем. Профессор Абрам Александрович Слуцкин (а не Слуцкий!) заведовал сектором электромагнитных колебаний в УФТИ и расщеплением атомных ядер не занимался.
Институты, в которых работали Скобельцын и Слуцкин, тоже названы не совсем правильно.
Берия с присланной ему запиской ознакомился. И распорядился составить проект письма Сталину.
Письмо подготовили. Оно начиналось с фразы, призванной сразу же заинтересовать вождя:
«В 1939 году во Франции, Англии, США и Германии развернулась интенсивная научно-исследовательская работа по разработке метода применения урана для новых взрывчатых веществ. Эти работы ведутся в условиях большой секретности».
К письму были приложены «совершенно секретные материалы, полученные НКВД СССР из Англии агентурным путём». Из них следовало, что…
«… английский Военный кабинет, учитывая возможность успешного разрешения этой задачи Германией, уделяет большое внимание проблеме использования энергии урана для военных целей».
Письмо завершалось двумя пунктами, взятыми из записки Кравченко. Их слегка подредактировали, и теперь они выглядели так:
«… было бы целесообразно:
1. Проработать вопрос о создании научно-технического органа при Государственном комитете обороны СССР из авторитетных лиц для планирования, изучения и направления работ всех учёных, научно-исследовательских организаций СССР, занимающихся вопросами атомной энергии урана.
2. Обеспечить секретное ознакомление с материалами НКВД СССР по урану видных специалистов с целью дачи оценки и соответствующего использования этих материалов».
Далее перечислялись всё те же «специалисты»: академик Капица, академик Скобельцын и профессор Слуцкий.
Итак, проект письма был готов. Однако время, для того чтобы ознакомиться с ним, было самым неподходящим — немцы приближались к Москве, правительственные учреждения, заводы и фабрики спешно эвакуировались в тыл. В середине октября из самой советской столицы началось паническое бегство.
Поэтому ознакомление Сталина с секретной «атомной» информацией было решено отложить до лучших времён.
Но какие-то консультации с учёными были, видимо, всё же проведены. Например, с тем же Капицей, одним из трёх «видных специалистов» по атомному ядру. Ему вполне могли показать агентурные сводки и попросить прокомментировать их.
Косвенным подтверждением того, что Пётр Леонидович с разведданными был ознакомлен, может являться его выступление на «Антифашистском митинге учёных», состоявшемся в Москве 12 октября. Отчёт об этом мероприятии на следующий день напечатала «Правда».
Немцы стояли на пороге столицы, вся страна думала только о том, как отразить нашествие врага, а академик Капица вдруг заговорил о бомбе, которой ещё и в помине не было.
С чего вдруг?
Всё встанет на свои места, если предположить, что Пётр Леонидович только что ознакомился с материалами, полученными из Лондона, и на митинге как бы продолжал их комментировать:
«Теоретические подсчёты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба даже небольшого размера, если она осуществима, с лёгкостью могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения…
Моё личное мнение, что технические трудности, стоящие на пути использования внутриатомной энергии, ещё очень велики. Пока это дело ещё сомнительное, но очень вероятно, что здесь имеются большие возможности».
Вступление в войну Америки
В августе-сентябре 1941 года в Германии продолжались интенсивные урановые исследования. Вернер Гейзенберг приступил к созданию урановой машины (реактора). Директор института физической химии в Гамбургском университете Пауль Хартек вёл поиск наиболее перспективных способов разделения изотопов.
Урана в распоряжении немецких учёных было несколько тонн, тяжёлой воды — всего около 100 килограммов.
В октябре 1941 года Гейзенберг отправился в оккупированный немцами Копенгаген. К своему учителю Нильсу Бору. С целью привлечь великого датчанина к германскому урановому проекту. Или хотя бы узнать, не придумал ли Бор чего-нибудь, что позволило бы ускорить создание арийского сверхоружия.
Однако Бор от сотрудничества с нацистами категорически отказался, и Гейзенберг вернулся в Берлин ни с чем.
Зато Карл Фридрих фон Вайцзеккер совершил открытие. Он понял, что в атомном реакторе ядро атома урана-238, захватив нейтрон, может превратиться в уран-239, который, распадаясь за 23 минуты, превращается в «элемент-94». И учёный тотчас подал заявку в военное ведомство. В ней говорилось, что «элемент-94» вполне пригоден для создания супервзрывчатки.
Таким образом, в 1941 году и в Германии тоже узнали о том, что атомная бомба может нести плутониевый заряд.
Однако к этому времени военные успехи на восточном фронте привели к неожиданному результату: армейское командование, уверовав в скорую победу, резко урезало финансирование урановых работ. Все деньги были брошены на производство ракет и самолётов.
Стремительное «расширение» Третьего Рейха за счёт присоединения территорий завоёванных стран не давало покоя милитаристским кругам страны Восходящего солнца, подталкивая их к захватнической политике. 7 декабря 1941 года Япония без предварительного объявления войны внезапно совершила массированное нападение с воздуха на флот Соединённых Штатов, стоявший в порту Пёрл-Харбор на Гавайских островах. Аналогичным образом японцы вели себя и в 1904-ом, так же внезапно напав на российские корабли в Порт-Артуре.
Американский флот, дислоцировавшийся в Перламутровой гавани, потерял огромное количество кораблей, погибли тысячи людей.
Через несколько дней США объявили войну Японии и Германии.
Вскоре из Великобритании в Соединённые Штаты прибыл директор физического отделения Бирмингемского университета доктор Маркус Олифант. Он сообщил, что после серии экспериментов английские учёные окончательно убедились в том, что создать урановую бомбу вполне возможно. И в Вашингтоне было принято окончательное решение всерьёз приступить к разработкам атомного оружия.
А под Москвой началось контрнаступление советских войск. Немецкие армии, подошедшие к советской столице, были разгромлены и отброшены далеко на запад.
Дышать сразу стало легче. Жить, безусловно, тоже.
И сотрудник Комиссии академика Капицы А.И. Алиханов стал всё чаще возвращаться мыслями к ядерным вопросам, которые из-за войны были преданы забвению. В начале января 1942 года он обратился в Бюро Отделения физико-математических наук с ходатайством «о выпуске в 1942 году книги… «Атомное ядро».
Бюро постановило: «Поддержать ходатайство А.И. Алиханова и рекомендовать книгу: А.И. Алиханов, А.И. Алиханьян, Л.А. Арцимович, И.В. Курчатов и И.И. Гуревич «Атомноеядро» (30–35 лист.) к печати…».
Дело предстояло, можно сказать, почти святое — издать в разгар кровопролитнейших сражений книгу, к военным делам никакого отношения вроде бы не имевшую.
Но только ли «святые» цели преследовал Алиханов?
Приглядимся к авторам книги. Они указаны в алфавитном порядке. Все, кроме Гуревича. Но он был человеком со стороны — работал в Радиевом институте. Все же остальные — сотрудники ЛФТИ, и Курчатов среди них — замыкающий! Инициатор издания книги, вероятно, надеялся, что, если она выйдет (вышла ли книга на самом деле, нам неизвестно), все будут называть её «алихановской», говоря: «Книга «Атомное ядро» Алиханова». Маленький, но всё же укол курчатовскому самолюбию.
Примерно в это же время в далёкой Йошкар-Оле некий воентехник второго ранга ждал назначения в школу авиационных механиков.
Влюблённый в физику воентехник
Бывший научный сотрудник ЛФТИ, ученик Курчатова Георгий Николаевич Флёров о своих коллегах, вступавших в Отечественную войну, впоследствии вспоминал так:
«Курчатов и Александров собрались на флот. Петржак ушёл в зенитчики, Мещеряков и Панасюк — в пехоту, я и Войтецкий, мой воспитанник, записались в ополчение».
Однако вместо ополчения Флёрова направили на курсы инженеров по спецоборудованию самолётов. В августе 41-го он оказался в Йошкар-Оле. Там в ту пору находился Оптический институт, куда забредал курсант Флёров, вспоминая потом:
«… сидел в институтской читалке, дрожал от холода, делая расчёты цепной реакции. Написал в Физтех, в Казань, что мне нужно сделать сообщение. В ноябре 41-го оттуда был прислан вызов, командование курсов выдало мне продаттестат на неделю и командировочное предписание, из которого следовало, что курсант Флёров командируется в Академию наук для обсуждения предложения курсанта Флёрова».
Приехав в Казань, Флёров сразу же написал письмо в Севастополь, Курчатову:
«Академию я уже закончил, получив звание воентехника II ранга, в ближайшие дни придёт назначение из Куйбышева, по-видимому, меня направят в школу авиационных механиков преподавать физику и электротехнику.
Перспектива малоприятная, и я был здесь, пытаясь убедить Абра. ма Фёдоровича в том, чтобы меня попытались вытянуть обратно в Институт, причём проявили бы при этом действительное желание это сделать, а не ограничивались бы формальными бумажками, которые, тем более, обладают неприятным свойством попадать не туда, куда надо».
Вот, оказывается, в чём состояла истинная причина приезда курсанта Флёрова в Казань! Он не хотел служить в армии! И не скрывал этого. О своём желании вернуться в институт, чтобы вновь заняться ураном, Флёров писал Курчатову с нескрываемой прямотой:
«Пишу откровенно о цели своего приезда сюда, потому что считаю, что всё-таки могу и должен заниматься физикой, причём физикой не вообще в её оборонных применениях, а мне и нам всем необходимо продолжать работу над ураном, так как, по моему мнению, в этом вопросе проявлена непонятная недальновидность».
Интересная складывалась ситуация! Все советские физики, имевшие то или иное отношение к работам по атомному ядру, с началом войны, бросив всё, либо пошли на фронт, либо в тылу помогали стране одолеть грозного агрессора, а научный сотрудник Флёров тяготился армейской службой.
Почему?
Что так отвращало его от армии?
Необузданная ретивость начинающего учёного, успевшего вкусить сладкий пирог славы?
Но ведь славы-то по существу ещё не было. Появилась всего лишь некоторая известность в узких кругах научных работников. Разумеется, было приятно выслушивать на общих собраниях Академии наук славословия в свой адрес, рассматривать статью со своей фамилией в престижнейшем зарубежном журнале и получать солидное материальное поощрение. А также узнавать о том, что тебя выдвигают на Сталинскую премию. И всё это в 27 лет!.. Было, конечно же, отчего закружиться голове.
Но вернёмся к событиям осени 1941 года.
Специально к приезду в Казань своего бывшего сотрудника А.Ф. Иоффе, как в добрые старые времена, собрал семинар, о котором Флёров тут же сообщил Курчатову:
«Вчера делал доклад на ядерном семинаре, рассказывал о своих новых измышлениях по этому вопросу, в основном же пытался привлечь внимание слушающих к тому, что имеется интересная перспективная отрасль работы, которой нужно заняться».
В том семинаре принял участие и научный сотрудник Радиевого института Исай Гуревич. Специально ли мудрый «папа Иоффе» пригласил его на это мероприятие или представитель дружественного коллектива заглянул на семинар случайно, об этом свидетельств не сохранилось. Но в выступлении Гуревича (оно открывало семинар) речь шла о новых расчётах, которые только что провели Зельдович, Харитон и сам выступавший. Эти расчёты вновь показали, что для того чтобы овладеть внутриатомной энергией, потребуются колоссальнейшие затраты.
Подобное «предисловие» и предопределило, по мнению Флёрова, неудачу его собственного выступления. Он написал Курчатову:
«Доклад не удался; делался он после сообщения И.И. Гуревича, который опять занимал публику изложением результатов своих и Зельдовича с Харитоном подсчётов.
Оказывается, что для проведения цепной реакции на смеси уран-гелий необходимо ни много, ни мало, а 150 000 тонн гелия, далее необходимо в 10 раз обогатить 200 кг урана и прочие существенные выводы.
Подобные результаты и доклады с самого начала предопределяют отношение аудитории ко всему урановому вопросу, и я только могу удивляться и гадать, сознательно или по недомыслию занимаются наши расчётчики только подобными расчётами, которые с необходимостью вызывают весьма предубеждённое отношение ко всей проблеме урана».
Да, Флёров давно обратил внимание на то, что выводы, которые делали из своих расчётов Зельдович и Харитон, дезориентировали советских физиков-ядерщиков и тормозили работы по урановой проблеме. Годы спустя он напишет:
«К сожалению, расчёты, которые у нас в Союзе проводились, делались людьми, которых в основном привлекала математическая сторона вопроса и которые, разработав математический аппарат и убедившись в самом начале, что на смеси уран-вода реакция не пойдёт, не смогли остановиться на этом, а продолжали дальнейшую работу, выдвигая тяжёлый водород, гелий и так далее. Результаты, ими полученные, — необходимость тонны дейтерия, 150 000 тонн гелия и так далее — и определили крайне скептическое отношение к этой проблеме даже таких увлекающихся людей, как, скажем, А.Ф. Иоффе».
Впрочем, вполне возможно, что курсант Флёров подвергал столь нелицеприятной критике физиков-расчётчиков вовсе не из-за своей необыкновенной прозорливости. Просто ему было хорошо известно, что Курчатов не любит математических расчётов. Вот и вышучивал Зельдовича с Харитоном, перетягивая своего учителя в союзники.
Но вернёмся к высказываниям Флёрова о казанском семинаре:
«Выслушали меня. Согласились, что дело серьёзное, но сочли невозможным этим заниматься — многого не знаем, константы неточны, условий никаких, а для войны надо делать что-нибудь более реальное и подешевле. Например, прыгающие мины, которые, взрываясь на определённой высоте над землёй, будут поражать осколками наибольшую площадь».
Иными словами, курсанту из Йошкар-Олы предложили забыть про мифическое урановое оружие, для которого даже точных констант ещё не найдено, и порекомендовали заняться изобретением того, в чём остро нуждалась сражавшаяся Красная армия.
Флёров, конечно же, опечалился. Нарисовав в письме Курчатову схему урановой бомбы (какой она ему представлялась) и, сопроводив её некоторыми расчётами, он принялся делиться своими «мыслями и соображениями»:
«… у меня есть глубокая убеждённость, что рано или поздно, а ураном нам придётся заниматься. Для этого, вероятно, потребуется появление целого комплекса новых факторов: облегчение военного и экономического положения страны, ряд разочарований физиков, убедившихся, что, занимаясь изобретательством, они занимаются не своим делом. Может быть, помогут те агентурные сведения, которые мы получим из-за границы, может быть, наконец, мы получим эту ядерную бомбу в том или ином виде из-за границы, что было бы крайне нежелательно».
С позиций дня сегодняшнего слова Флёрова воспринимаются как поразительное по своей прозорливости пророчество. Ведь пройдёт всего несколько лет, и всё случится именно так, как описывал в своём письме воентехник второго ранга: и советским физикам «придётся заниматься ураном», и «агентурные сведения» им очень в этом помогут, и очень много чертежей с расчётами поступят к ним «из-за границы».
Однако вслед за этими «провидческими» фразами последовало предложение, которое поставило под сомнение пророческие способности воентехника Флёрова. Он предложил:
«Если всё-таки думать о какой-то подготовке к проведению работы, то очень хорошо было бы запросить англичан и американцев о полученных ими за последнее время результатах. Очень существенны были бы агентурные сведения, как именно ведётся работа над этой проблемой в Англии и Германии».
Флёров наивно полагал, что англичане с американцами станут делиться с нами своими атомными секретами, и что у немцев можно что-то увести из-под носа. Воентехник второго ранга думал, что как только подобные «делёж» и «увод» состоятся, можно будет считать, что урановая бомба у нас в кармане!
Впрочем, нет, для того чтобы «делать бомбу», был необходим ещё один человек. И Флёров просит Курчатова:
«Кроме всего здесь изложенного, у меня к Вам, Игорь Васильевич, личная просьба — попытаться вытащить К.А. Петржака из действующей армии. Поступили с ним по-свински…
Настроение у меня паршивое… в дальнейшем предстоит ещё более скучная, малополезная работа».
На этом письмо, описывавшее атомный семинар в Казани, заканчивалось. К его содержанию стоит добавить то, о чём Флёров не знал. После окончания семинара учёные собрали «малый президиум» Академии наук и на нём единогласно решили, что в условиях войны возобновлять изыскания в области атома невозможно.
Письма воентехника в Кремль
Отправив письмо в Севастополь, Флёров отважился на совсем уж отчаянный шаг — написал Сталину! Воентехник второго ранга ставил в известность Верховного главнокомандующего…
«… о недостатках работы физиков сейчас, в военное время».
Он также.
«… предлагал ряд мероприятий, которые… могли бы сдвинуть работу с мёртвой точки, в которой она сейчас находится. Приведение всех этих мероприятий должно было привести и к решению вопроса о работе над так называемой «проблемой урана»».
Сталин Флёрову, конечно же, не ответил. До физики ли было вождю в тот момент, когда Красная армия громила немцев под Москвой?
Не дождавшись никаких вестей из Кремля, в декабре 1941 года Флёров написал новое письмо. На этот раз — С.В. Кафтанову, уполномоченному ГКО и председателю Комитета по высшей школе при Совнаркоме СССР. Письмо начиналось решительно и даже немного дерзко:
«Уважаемый товарищ Кафтанов!
Пишу Вам это письмо, не зная, не постигнет ли его судьба моего первого письма, направленного на имя тов. Сталина.
… пишу это письмо независимо от первого, считая, что как бы ни строилась работа по физике в настоящее время, какие бы задачи ни решались, работу над проблемой урана нам нужно продолжать».
Вкратце изложив суть «проблемы», Флёров тут же предупреждал, что затея, о которой идёт речь, вещь довольно рискованная и весьма трудоёмкая:
«… вероятность решения задачи… выражается 2–5 процентами. Решение же задачи в ближайшее время, с тем чтобы ядерные бомбы могли бы быть использованы против немцев в этой, как нам казалось, молниеносной войне, — эта вероятность… крайне ничтожна.
Зато результат, в случае удачи, будет прямо-таки фантастическим: … ядерная бомба (небольшая по весу), взорвавшись, например, в Берлине, сметёт с лица земли весь город».
Мгновенная смерть миллионов мирных жителей германской столицы воентехника второго ранга не смущала. Его заботило другое — поскорее изменить свою собственную судьбу, бросить осточертевшую армию и, занявшись любимой физикой, начать создавать урановую бомбу.
И Флёров принялся убеждать Кафтанова в том, что следует как можно скорее установить «контакт» с заграницей:
«Необходимо телеграфировать в Англию и Америку, прося союзников выслать хотя бы краткую сводку полученных ими результатов за последнее время.
Мне трудно судить о том, как должна быть составлена телеграмма для получения ответа, но один из возможных вариантов — это телеграмма за моей подписью с чисто научной просьбой о присылке результатов работ. Попутно можно прозондировать почву относительно возможности поездки в Англию для ознакомления с работой 1–2 человек».
Что можно сказать про это флёровское предложение?
Странное оно. До наивности.
В самом деле, под Москвой была в разгаре кровопролитнейшая битва. Эвакуированные на восток промышленные предприятия только-только вставали на ноги. Огромная территория страны была оккупирована вражескими войсками. Балтика, Чёрное и Баренцево моря кишмя кишели немецкими подводными лодками… А какой-то воентехник из Йошкар-Олы требовал организации «поездки в Англию»! И зачем? Всего лишь «для ознакомления с работой» тамошних физиков!
Но продолжим чтение письма.
Сделав ещё несколько предложений по организации зарубежных контактов, Флёров стал вдруг предупреждать Кафтанова (наркома и уполномоченного ГКО!) о том, что в материалах, полученных из-за границы…
«… будет, безусловно, присутствовать элемент засекречивания, поэтому копию всего присланного прошу переслать мне, для того чтобы можно было определить, что же, наконец, там сделано за это время».
По сути дела воентехник второго ранга предлагал, чтобы Государственный комитет обороны отправлял за рубеж телеграммы по урановой проблеме, а копии ответов на них пересылал бы в Йошкар-Олу, Флёрову.
Фантастика, да и только!
Но мало этого.
«Параллельно с этими телеграммами необходимо разработать план мероприятий…»
Стоп! Обратим внимание на явный промах, допущенный Флёровым. Промах, который не раз аукнется ему в будущем. Вот что он написал:
«Подготовку мероприятий можно поручить, как мне кажется, акад. П.Л. Капице, привлекая к этому А.И. Алиханова и А.И. Алиханьяна. В бригаду работающих необходимо будет привлечь проф. Л.А. Арцимовича, проф. И.В. Курчатова и часть работников Радиевого института».
Так не угадать будущий расклад сил! Поставить во главе предлагаемых «мероприятий» академика Капицу! А в его заместители предложить тех, кто возглавлял лабораторию, которая соперничала с курчатовской! Самого же Игоря Васильевича назвать пятым (!) по счёту! И не среди первых лиц, а в компании с теми, кого «необходимо привлечь». Это выражение можно истолковать и в том смысле, что эти «привлекаемые» вроде «необходимы», но, в принципе, можно обойтись и без них.
Через несколько лет, когда работы над «проблемой урана» разворачивались уже полным ходом, Флёров передаст Курчатову черновики всех своих писем, отправленных в 1941 году на самый верх. И попросит передать их копии в секретариат атомного Спецкомитета. Для ознакомления. Чтобы узкий круг высокопоставленных чиновников узнал бы, наконец, с кого всё это началось, кто всё это придумал.
Эффект получился совсем не тот, на который Флёров рассчитывал. Игорь Васильевич крепко обиделся! Ещё бы, узнать, что твой ученик так низко ценит тебя, своего учителя, было неприятно и очень горько.
Нет, нет, никаких «оргвыводов» сделано тогда не было. Флёров продолжал работать в курчатовской лаборатории. Но на ответственные посты его не ставили. Ни-ког-да!
А когда первая советская атомная бомба была успешно испытана, и её создателей стали награждать, Флёров был упомянут в 62-ом пункте секретного постановления правительства. Предпоследним в перечне из пяти фамилий!
Но вернёмся к письму, адресованному С.В.Кафтанову. Завершив излагать свои «мысли и соображения», Флёров написал:
«… нужно всё время помнить, что государство, первое осуществившее ядерную бомбу, сможет диктовать всему миру свои условия».
Как видим, 24 года советской власти даром для Флёрова не прошли: заветные чаяния большевиков о мировом господстве стали и его девизом и козырем.
Разумеется, и от Кафтанова Флёров не получил никакого ответа. И в январе 1942 года в Москву полетело новое послание. На этот раз в нём называлось имя того, кто препятствовал осуществлению «уранового проекта».
Враг урановой бомбы
Своё очередное письмо на самый верх Георгий Флёров адресовал секретарю Сталина. Начиналось оно по-деловому:
«Уважаемый товарищ!
Очень прошу Вас довести основное из изложенного в письме до сведения самого Иосифа Виссарионовича».
Абзацем ниже сообщалось, что «основное» — это те трудности, которые возникли с «проблемой урана», и преодоление которых может помочь решить некую научную «задачу»:
«… решение этой задачи приведёт к появлению ядерной бомбы, эквивалентной 20–30 тысячам тонн взрывчатого вещества».
Для того чтобы разрушительную силу предлагавшегося сверхоружия было легче себе представить, автор письма добавлял, что его мощи «… достаточно для полного уничтожения или Берлина или Москвы, в зависимости от того, в чьих руках эта бомба будет находиться».
По мнению Флёрова, угроза уничтожения пролетарской столицы вполне реальна. Потому как создание советской «ядерной бомбы» преступно задерживается, а в это время…
«… этот вопрос либо замалчивается, либо от него просто отмахиваются. Уран — фантастика, кончится война — будем заниматься этим вопросом».
И Флёров назвал имя коварного врага, чьё тайное противодействие и делало вполне возможным атомную бомбардировку Москвы. Им оказался. академик Иоффе:
«Я достаточно хорошо знаю Абрама Фёдоровича Иоффе, для того чтобы думать, что то, что он делает, делается им сознательно. Но, однако, объективно подходя к вопросу, его поведение близко к самому настоящему преступлению».
В чём же состояла вина «преступного» академика?
В том, что Иоффе, не вняв аргументам Флёрова, не поверил в реальную возможность создания урановой бомбы и не развернул широким фронтом работы по её созданию. И во флёровском письме появились и вовсе зловещие фразы:
«Удастся решить задачу в Герм, а, нии, Англии или США — результаты будут настолько огромны, что будет не до того, чтобы определять, какова доля вины Абрама Фёдоровича в том, что у нас в Советском Союзе забросили эту работу.
Вдобавок делается это всё настолько искусно, что формальных оснований против А.Ф. у нас не будет. Никогда нигде А.Ф. прямо не говорил, что ядерные бомбы неосуществимы, и однако какими-то путями создано упорное мнение, что эта задача из области фантастики».
Письма подобного рода принято называть доносами. Это и был самый настоящий донос! На преступные деяния академика Иоффе, который не только играл на руку зарубежным капиталистам (саботируя работы по урану), но ещё и ухитрился создать некое «подполье», исповедовавшее некое «упорное мнение» явно антисоветского толка.
Когда спустя несколько лет с этим флёровским письмом ознакомились его коллеги по Атомному проекту, они ахнули. Кое-кто даже отстранился от Флёрова. А в конце 70-х, наговаривая на магнитофон воспоминания, Анатолий Петрович Александров сказал:
«… в этом письме, хотя сейчас он считает себя таким, ну, что ли, зачинателем всего этого направления, но, к сожалению, он писал, что Иоффе занимается чуть ли не вредительством, что ориентирует, что эти работы нельзя выполнить. В общем, письмо было такое, что при более жёстком подходе вполне спокойно могли бы Иоффе на всю жизнь посадить после такого письма».
Академик Александров знал, что говорил. Поскольку время, в котором ему довелось жить, изучил преотлично.
Но вернёмся к письму Флёрова. В нём прямо-таки в императивном тоне диктовалось, что и как следует предпринять:
«… просьба, на выполнении которой я настаиваю, — <…> получить у наших осведомляющих органов полные данные о том, какие работы по урану в настоящее время проводятся в Германии, Англии, США, и приложить их к моему письму для ознакомления с ними товарища Сталина…».
Заканчивалось письмо напоминанием:
«Ещё раз повторяю свою просьбу — решить вопрос может только лично тов. Сталин, так постарайтесь, чтобы моё письмо попало к нему. О получении письма и всех дальнейших мероприятиях известите меня незамедлительно по адресу…
До представления моего письма тов. Сталину попрошу, исправив орфографические ошибки и стилистику, перепечатать его на машинке».
В ту пору доносы приходили в Москву пачками. И в «осведомляющих органах» хранился ворох компромата чуть ли не каждого мало-мальски известного человека. Так что воентехник второго ранга Флёров действовал в полном соответствии с духом своего времени.
Секретарь Сталина А.Н. Поскрёбышев поступил с полученным письмом так, как поступали тогда со всеми доносами: переслал его в «осведомляющие органы» (тем более что автор письма сам настаивал на этом).
Флёров, конечно же, понимал, что поступил по отношению к А.Ф. Иоффе не очень порядочно. Поэтому, сообщая Курчатову о том, что отправил письмо на самый верх, как бы невзначай замечал:
«В письм, е есть одно место, которое может быть неправильно понято А.Ф… Если в этом есть необходимость, постарайтесь сгладить этот острый камень».
Вовсе не затем, чтобы хоть как-то дезавуировать незаслуженный поклёп на академика, Флёров писал письмо в сражавшийся Севастополь. Он преследовал совсем иную цель, откровенно сообщая Курчатову о своих переживаниях по поводу того, что их совместная с Петржаком работа по спонтанному делению урана обойдена Сталинской премией:
«В бытность мою в Казани узнал, что наша работа в этом году да. же и не котируется на бирже соискателей. Был сильно обижен, ещё и сейчас не отошёл».
И Флёров обращался к Курчатову с просьбой. Нужно, дескать, срочно напомнить научной общественности о том, что исследовательские работы по спонтанному делению продолжаются, и потому, мол, само открытие вполне достойно для повторного выдвижения на премию. Необходимо лишь напечатать в каком-нибудь научном журнале…
«… небольшую заметку с кратким изложением результатов, полученных нами во второй части работы — опыты в метро… Печатанье этой заметки мне кажется необходимым не столько из научных (приоритетных) соображений, сколько из-за чисто формального момента датировки работ — не 1940–1941 гг., а 1942 годом окончания».
То, что для достижения столь желанной цели предлагался не очень достойный трюк, смахивавший на самое обыкновенное «очковтирательство», Флёрова не смущало. Он прямо писал:
«Будущая заметка в ДАНе [журнале «Дневник Академии наук» — Э.Ф.] будет основанием для соискательства и получения премии в 1942 году. К этому времени придут, наконец, столь необходимые подтверждения из заграницы, <…> и этого будет достаточно для получения премии за 1942 год».
Потрясающая логика! Флёров убеждал Курчатова в необходимости срочного опубликования работы по урану, хотя отлично знал, что во всём мире «ядерная тематика» давно уже засекречена. Ведь ещё в письме Кафтанову он писал:
«Ну, и основное — это то, что во всех иностранных журналах — полное отсутствие каких-либо работ по этому вопросу. Это молчание не есть результат отсутствия работы: не печатаются даже статьи, которые являются логическим развитием ранее напечатанных, нет обещанных статей, словом, на этот вопрос наложена печать молчания, и это-то является наилучшим показателем того, какая кипучая работа идёт сейчас за границей».
Вот так!..
Позицию академика Иоффе, приостановившего на время войны все работы по урану, Флёров назвал «преступной». А сам, посылая Курчатову письма «с расчётами по атомной бомбе», торопил с опубликованием научной заметки. Пусть, стало быть, ядерные секреты попадают к кому угодно (даже к врагу!), лишь бы Сталинскую премию присудили! Именно такой вывод и следует из флёровских рассуждений.
В марте 1942 года Флёров прислал Курчатову очередные свои «соображения», озаглавленные «К вопросу об использовании атомной энергии». В них были новые расчёты атомной бомбы, принципиальная её схема, а в финале — приписка:
«В конце статьи думал написать о реальности ядерных бомб… Игорь Васильевич, очень прошу, если не совершенная галиматья всё написанное — слепите статью».
Вот такой вырисовывается облик человека, считавшего себя «застрельщиком» советского Атомного проекта и ставшего через какое-то время атомным академиком! Это — с одной стороны. А с другой, Флёров всё-таки был единственным физиком страны Советов, кто так активно призывал коллег и руководство страны заняться ураном. Все остальные молчали.
Атом и руководство страны
6 февраля 1942 года в Президиум Академии наук СССР из Куйбышева, где в то время находились многие советские наркоматы, поступило секретное письмо, подписанное заместителем народного комиссара по иностранным делам А.Я. Вышинским. В документе сообщалось:
«Английское посольство обратилось в НКИД с просьбой передать научным учреждениям СССР предложения Британского совета о расширении культурной связи и обмена научной информацией между советскими и английскими научными учреждениями и учёными».
Поскольку у Наркоминдела никаких возражений «к продолжению и расширению обмена научной информацией» не было, Вышинский и обратился в Академию наук с просьбой дать ответ «по существу предложений и запросов Британского совета».
К письму был приложен «Список просьб по обмену научной информацией», из которого следовало, что научные контакты желают установить пятеро англичан. Четверо из них — профессора Кембриджского университета: Уильям Брэгг, Эдвард Эпплтон, Джон Кокрофт и Ральф Фаулер. Пятый — крупный английский инженер, возглавлявший компанию «Метрополитен-Виккерс», Артур Флеминг.
Получив послание дипломатов, Академия наук, конечно же, тотчас обратилась за советом в соответствующие органы, то есть в НКВД.
Внимательно ознакомившись с британским меморандумом, чекисты не могли не насторожиться. Ведь по сведениям советской разведки, все пятеро англичан имели самое непосредственное отношение к английскому урановому проекту. И советские учёные, связей с которыми они домогались, тоже (в той или иной степени) имели отношение к физике атомного ядра.
В НКВД крепко задумались.
Из Куйбышева в Казань пришло ещё несколько писем с нетерпеливыми вопросами: почему, дескать, не отвечаете?
Наконец, энкаведешники пришли к заключению, что, пожалуй, стоит рискнуть и попробовать пообщаться с учёными туманного Альбиона. Но при этом постараться выведать у «беспечных» англичан их урановые секреты.
20 апреля 1942 года, получив соответствующие рекомендации, академики написали Вышинскому ответ, в котором, в частности, го ворилось:
«Академия наук СССР охотно принимает на себя посредничество между советскими и британскими учёными…
Президиум Академии наук СССР приносит извинения за значительную задержку с ответом на письмо Наркоминдела».
Заниматься «научными связями с заграницей» поручили А.Ф. Иоффе. 5 мая 1942 года Абрам Фёдорович вступил в переписку с дипломатами.
Сравнение его послания с теми агентурными донесениями, которые присылались в Москву нашими разведчиками из-за рубежа, приводит к неумолимому предположению, что письмо академика тоже писалось под диктовку чекистов. А то и вовсе от первого слова до последнего создавалось в НКВД.
В самом деле, разве строки о планировавшихся встречах наших физиков с английскими не напоминают инструкцию агенту-оперативнику? Читаем:
«Наиболее эффективная форма — это личные контакты между советскими и иностранными учёными, благодаря которым создаётся возможность получить в дружеской беседе гораздо более точную информацию».
А разве не похожа фраза об организации приезда англичан в СССР на «упакованный» в вежливую форму приказ центра местному резиденту?
«Просим сообщить Ваше мнение о возможности в настоящее время пригласить английских или американских учёных приехать в СССР для прочтения научных докладов…».
От знакомства с перепиской Академии наук и НКИДа невольно возникают вопросы. Страсти, кипевшие вокруг «проблемы урана», обуревали только чиновников обоих ведомств? Знало ли вообще руководство страны Советов о том, что на Западе пытаются создать бомбу небывалой разрушительной силы?
Разумеется, знало. Должно было знать!
Ведь о чём-то Сталину наверняка докладывали. Но при этом, видимо, не забывали ссылаться на авторитетные мнения советских академиков. Тех, кто в своих суждениях основывался на расчётах Зельдовича, Харитона и Гуревича. И считал, что урановая бомба — дело отдалённого будущего.
Вполне возможно, что вождь изредка спрашивал:
— А как обстоят дела за рубежом… с этой самой… урановой бомбой?
И наши высокопоставленные чекисты старались держать руку на атомном «пульсе», постоянно отправляя зарубежным резидентам зашифрованные наставления. Типа того, что было послано в Великобританию 15 марта 1942 года:
«… перед нами стоит большая необходимость в получении как информации, так и конкретных материалов по проводимым в Вашей стране работам… по проблемам урана-235…».
27 марта 1942 года в США полетел другой секретный приказ: «Над проблемой получения урана-235 и использования его как взрывчатого вещества для изготовления бомб огромной разрушительной силы в настоящее время очень усиленно работают в Англии, Германии и США и, по-видимому, проблема довольно близка к её практическому разрешению. Этой проблемой нам необходимо заняться со всей серьёзностью. Для этого у нас имеются следующие возможности…».
А 5 апреля 1942 года…
Весенняя атака на уран
5 апреля 1942 года вновь напомнил о себе Георгий Флёров, ставший к тому времени техником-лейтенантом. Он снова написал письмо Сталину:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Вот уже 10 месяцев прошло с начала войны, и всё это время я чувствую себя, и действительно очутился, в положении человека, пытающегося головою прошибить каменную стену».
Ничего не скажешь, начало лихое!
Через несколько абзацев тон письма становился и вовсе доверительно-запанибратским:
«Знаете ли Вы, Иосиф Виссарионович, какой главный довод выставляется против урана, „Слишком здорово было бы, если бы задачу удалось решить. Природа редко балует человека“».
Затем называлось имя главного атомного антагониста. Того, кто считал, что.
«… проблемные задачи, подобно урановой, должны быть отложены на «после» войны. Так считает академик А.Ф. Иоффе, и в этом он глубоко заблуждается, <…> мы совершаем большую ошибку, добровольно сдавая позиции. За год, за два мы отстанем настолько, что у того же академика Иоффе опустятся перед трудностями руки, когда придёт время вернуться от военного изобретательства к проблемным задачам.
Самые большие глупости делаются с самыми лучшими намерениями».
Далее Флёров как бы вскользь информировал вождя о том, что это он (вместе с Петржаком) открыл спонтанное деление урана, и что в настоящий момент «… оба сражаемся, работаем и стараемся делать это как можно лучше».
Затем автор письма энергично опровергал все упрёки тех, кто мог заподозрить его в самых обычных «шкурных» интересах:
«Ну что там волнуется Флёров? Занимался наукой, попал в армию, хочет выкарабкаться оттуда, ну и, используя уран, засыпает письмами всех и вся, неодобрительно отзывается об академиках, делая всё это из самых эгоистических личных соображений».
Подобные подозрения техник-лейтенант Флёров отвергал самым решительным образом, заявляя, что действует исключительно в интересах «уранового вопроса», который требует скорейшего решения! А раз так, то:
«… считаю необходимым для решения вопроса созыв совещания в составе академиков Иоффе, Вавилова, Хлопина, Капицы, акад. УССР Лейпунского, профессора Ландау, Алиханова, Курчатова, Арцимовича, Френкеля, Харитона, Зельдовича. Желателен также вызов К.А. Петржака.
Прошу для доклада 1 ч.30 м. Очень желательно, Иосиф Виссарионович, Ваше присутствие, явное или неявное».
И вновь во флёровском перечне «атомных экспертов» Курчатов упомянут среди прочих — восьмым по счёту! После Лейпунского и Ландау. И после Алиханова. Можно себе представить, с какими горечью и обидой годы спустя читал это письмо Игорь Курчатов!
Завершалось послание Сталину надеждой на то, что Верховный главнокомандующий к его мнению прислушается. И, бросив все свои дела, созовёт совещание, которое поможет технику-лейтенанту из Йошкар-Олы полностью посвятить себя любимому «атомному» делу:
«Вообще говоря, сейчас не время устраивать подобные научные турниры, но я лично вижу в этом единственный способ доказать свою правоту — право заниматься ураном, так как иные способы — личные переговоры с А.Ф. Иоффе, письмо к т. Кафтанову — всё это не приводит к цели, а просто замалчивается.
На письмо и 5 телеграмм т. Кафтанову ответа я не получил… Это и есть та стена молчания, которую, я надеюсь, Вы мне поможете пробить, так как это письмо последнее, после которого я складываю оружие и жду, когда за границей решат эту задачу».
К Сталину это письмо, конечно же, не попало. Его направили в НКВД. И лишь через какое-то время, как о том писал в своих воспоминаниях Квасников, тогдашний начальник отдела научнотехнической разведки НКВД:
«… в середине 1942 г. Берия, наконец, ознакомил Сталина с запиской, составленной мною в сентябре 1941 г. К этой записке было присовокуплено небезызвестное письмо Г.Н. Флёрова, датированное мартом 1942 г…».
Итак, согласно утверждению Квасникова, Сталин был ознакомлен с «урановым досье» летом 1942-го. Когда это случилось на самом деле, сказать трудно — не на что сослаться, соответствующих документов нет.
Зато известно, что весной 1942-го в научных кругах страны Советов об уране вновь заговорили. Так, 27 апреля 1942 года, выступая на заседании Бюро Отделения физико-математических наук, академик Капица, совершенно не задумываясь над тем, насколько пророчески звучат его слова, сказал:
«Участие науки в войне в Америке скажется года через два в японо-американской войне, где будет решающим качество вооружения».
Всего на год и четыре месяца ошибся Пётр Леонидович в своей оценке исторических событий глобального масштаба! Поистине поразительная точность!
А Анатолий Александров в это время завершал дела, связанные с размагничиванием кораблей. Он вспоминал:
«Я кончил свою работу и в конце апреля улетел в Казань. Игорь Васильевич работал дальше по размагничиванию, но и моя лаборатория и его искали новые точки приложения сил».
Атом, озадачивший разведку
Весной 1942 года работники Главного разведывательного управления Генштаба Красной армии решили, наконец, разобраться раз и навсегда с этой загадочной «урановой проблемой». И 7 мая написали письмо, требовавшее самых что ни на есть исчерпывающих разъяснений.
Письмо, разумеется, было секретным — № 137955сс. И адресовалось оно в Академию наук, Михаилу Прокопьевичу Евдокимову, начальнику тамошнего «спецотдела» (или «оборонного отдела», как его ещё называли).
Этот отдел был организован задолго до начала войны (15 апреля 1939 года) и занимался он, как объясняют современные справочники, тем, что…
«… контролировал и, в определённой мере, организовывал заключение договоров институтов Академии наук с военными заказчиками, выяснял тематику необходимых исследований, готовил сводные планы и отчёты о работе по закрытой тематике».
В этот-то «спецотдел» и пришло «секретное» послание, подписанное одним из начальников армейской разведки:
«В связи с сообщениями о работе за рубежом над проблемой использования для военных целей энергии ядерного деления урана прошу сообщить, насколько правдоподобными являются такие сообщения, и имеет ли в настоящее время эта проблема реальную основу для практической разработки вопросов использования внутриядерной энергии, выделяющейся при цепной реакции урана,
Одновременно прошу сообщить имеющиеся у Вас сведения о лаборатории Нильса Бора в Копенгагене».
Дать немедленный ответ на полученное письмо «начальник спецотдела» Евдокимов не мог, так как физиком не был — окончил Московский институт цветных металлов и, стало быть, имел специальность инженера-металлурга. Поэтому письмо разведчиков было направлено специалистам, каковые, по мнению Евдокимова, работали в Радиевом институте. На полях секретного документа появилась резолюция:
«В.Г. Хлопину Дать ответ в ГРУ КА. Евдокимов».
Секретное письмо переслали в РИАН, а там на его полях был проставлен автограф директора:
«Ознакомлен 15.5.42. Ак[адемик] В.Г. Хлопин».
Две недели академик раздумывал над ответом и 10 июня 1942 года, наконец, написал письмо:
«Академия наук не располагает никакими данными о ходе работ в заграничных лабораториях по проблеме использования внутриатомной энергии, освобождающейся при делении урана… Мало того, за последний год в научной литературе, поскольку она нам доступна, почти совершенно не публикуются работы, связанные с решением этой проблемы. Это обстоятельство единственно, как мне кажется, даёт основание думать, что соответствующим работаем придаётся значение, и они проводятся в секретном порядке.
Что касается институтов АН СССР, то проводившиеся в них работы по этому вопросу временно свёрнуты как по условиям эвакуации этих институтов из Ленинграда, где остались основные установки (циклотрон РИАНа), так и потому, что, по нашему мнению, возможность использования внутриатомной энергии для военных целей в ближайшее время (в течение настоящей войны) весьма мало вероятна».
Ответ Хлопина любопытен тем, что содержит одно важное свидетельство. Оказывается, в Академии наук не только были в курсе (!) того, что на Западе ведутся интенсивные работы с ураном, но и прекрасно знали, что они идут «в секретном порядке». Мало этого, академики понимали, что означает эта секретность. Но восстанавливать свои «временно свёрнутые» исследования по атомному ядру не собирались. Потому как считали, что в обозримом будущем от урана ничего путного получить не удастся. Слишком крепко в умах учёных засели выводы Зельдовича и Харитона о невозможности преодоления препятствий, стоявших на пути физиков-ядерщиков.
Получив подобное авторитетнейшее суждение (ведь Хлопин был не только директором Радиевого института, но и главой Урановой комиссии Академии наук), советские разведчики имели все основания для того, чтобы с лёгким сердцем махнуть рукой на уран. Однако они продолжали следить за тем, что происходило в «атомной» сфере за рубежом.
Как показало время, в ГРУ Генштаба РККА и в НКГБ не ошиблись. Разведчики не утратили интереса к урану. И зарубежным резидентам продолжали лететь приказы о важности оперативных наблюдений за учёными-атомщиками.
Вот лишь несколько документов.
10 мая 1942 года (то есть ещё до получения ответа от Академии наук) ГРУ Генштаба РККА направило в Женеву очередную шифровку. Она предназначалась Шандору Радо, резиденту советской разведки в Центральной Европе. Обратим внимание, как профессионально сформулировано само задание:
«По нашим сведениям, профессор Хейзенберг в Лейпциге работает над вопросом использования для военных целей внутриатомной энергии, выделяющейся при цепной реакции урана.
Установите:
а) Каким методом осуществляется цепная реакция урана.
б) Методы разделения изотопов урана и получения больших количеств протактиния.
в) Где сейчас работает Хейзенберг и имена физиков и химиков, работающих в лаборатории Бора в Копенгагене.
Директор».
К лету 1942 года сигналы о том, что к урановой проблеме следует отнестись с самым пристальным вниманием, видимо, заставили руководящие круги страны Советов отнестись к физикам, оказавшимся в армии, более внимательно. Специальной Комиссии при Совнаркоме СССР по освобождению и отсрочкам от призыва были даны соответствующие указания. 5 июня она приняла решение о демобилизации техника-лейтенанта Г.Н. Флёрова. Впрочем, всего на полгода — 1 января 1943 года он обязан был вновь вернуться в строй.
Такой поворот дела, конечно же, не устраивал демобилизованного. Он пожаловался Иоффе, и тот написал 9 июня письмо С.В. Кафтанову:
«Направляю Вам выдержки из расчётов быв. сотрудника ЛФТИ техника-лейтенанта Г.Н. Флёрова, составленные по письмам 1942 г. и выполненные им в Действующей Красной армии.
Г.Н. Флёров является одним из наиболее осведомлённых, инициативных и талантливых работников по проблеме урана в СССР. Я считаю поэтому необходимой демобилизацию его и привлечение к разработке специальных научных вопросов и, в частности, проблемы урана в СССР».
Письмо академика Иоффе возымело действие, и Флёрова демобилизовали вчистую. 20 августа 1942 года он был вновь зачислен в штат ЛФТИ.
А в это время по другую линию фронта…
Атом в Европе и Америке
В конце мая 1942 года в Берлине состоялось заседание германского Уранового союза. Для обсуждения ситуации с созданием арийской супербомбы министр вооружений и военной промышленности Альберт Шпеер вызвал к себе фельдмаршала Мильха, генерала Фромма, генерал-адмирала Ватцеля и физиков Гана и Гейзенберга.
Гейзенберг доложил, что изготовить бомбу, в принципе, возможно. Но для этого понадобится уран-235, плутоний или протактиний. Кроме того, производство нового вида оружия потребует весьма специфичной технической базы. А создана она буден не ранее, чем через два года. Столь длительный срок, объяснил Гейзенберг, связан с отсутствием необходимой поддержки урановому проекту. Кроме того, не хватает физиков-специалистов (многих учёных мобилизовали в армию). Нет также необходимого оборудования для исследований (в распоряжении немецких физиков имелся лишь один маломощный циклотрон).
Пообещав всяческую и всестороннюю поддержку со стороны властей, Шпеер спросил:
— Сколько необходимо денег для ускорения работ?
— Сорок тысяч рейхсмарок, — последовал ответ.
Названная сумма выглядела просто смехотворной. И у Шпеера возникли серьёзные сомнения относительно того, тот ли человек Гейзенберг, которому следует стоять во главе уранового проекта.
Встретившись с Гитлером, рейхсминистр вооружений подробно рассказал о тех препятствиях, что возникли на пути создания урановой бомбы, поделился своими сомнениями. Фюрер выслушал доклад спокойно. И даже успокоил Шпеера, сказав:
— Это фундаментальные исследования. На исход войны они влияния не окажут.
Через несколько дней Гитлер принял ещё одного рейхсминистра — главу почтового ведомства Вильгельма Онезорге. Министр пользовался большим уважением в нацистской партии, и фюрер благоволил своему «партайгеноссе». Онезорге сообщил Гитлеру, что и его министерство работает над созданием атомного сверхоружия. Фюрер выслушал рассказ со вниманием. Но когда Оне-зорге ушёл, с улыбкой воскликнул:
— Любопытное дело! Не кто иной, как наш главный почтмейстер обещает нам чудо-бомбу!
За океаном летом 1942 года «урановую проблему» тоже изучали с большим вниманием. 17 июня президенту Рузвельту был представлен доклад, в котором говорилось:
«… несколько килограммов урана-235 или плутония-239 представляют собой взрывчатку, эквивалентную по своей мощи нескольким тысячам тонн обычных взрывчатых веществ».
Уже на следующий день полковник американской армии Джеймс Маршалл получил приказ организовать производственную базу, на которой и предстояло приступить к созданию сверхсекретной оружейной продукции.
А в Москву (от советского резидента Шандора Радо) летели радиодонесения, в которых ядерные процессы всё ещё описывались в самых общих словах:
«Начальнику Главного разведуправления Генштаба Красной армии
Женева, 25 июня 1942 года
По вопросу расщепления ядра атома урана на Ваш запрос.
Бомбардировка урана-изотопа № 235 нейтронами даёт взрыв ядра этого атома…».
Далее следовало разъяснение, что представляет собой цепная ядерная реакция, и объяснялось, почему передаваемая информация является столь скудной:
«Ввиду большой военной важности этих опытов с самого начала в тех странах, где над ними работают, запрещено публиковать какие бы то ни было научные труды…
№ 269. «Дора»».
Советский резидент Шандор Радо (конспиративные клички «Альберт» и «Дора») не был физиком по специальности. В молодости учился в Берлинском, а затем в Лейпцигском университетах. Увлекался географией, картографией и экономическими науками. Поэтому его донесения содержали информацию самого общего порядка.
Вот, к примеру, его шифровка от 4 июля 1942 года:
«Начальнику Главного разведуправления Генштаба Красной армии
От швейцарских физиков:
а) Все иностранные сотрудники лаборатории Бора в Копенгагене должны были оставить Данию после объявления войны, и с тех пор неизвестно, что творится в лаборатории.
б) Лейпцигский физик Гейзенберг больше не ведёт опытов с бомбардировкой атома, так как нацисты ему не верят…
в) Практически ещё упорно работают над расщеплением атома урана Джолио и его жена в Париже и Гельбау в Цюрихе. По мнению последнего, маловероятно, что этот опыт в ближайшее время будет удачен…».
Слова «нацисты не верят Гейзенбергу», свидетельствовали о том, что до Шандора Радо дошли какие-то слухи о недовольстве рейхсминистра Шпеера состоянием «урановых дел». А «от швейцарских физиков» стало, видимо, известно, что в середине 1942 года Гейзенберг был назначен директором Физического института Общества кайзера Вильгельма в Берлине.
Упомянутые в шифровке «Джолио и его жена» — это супруги Фредерик и Ирен Жолио-Кюри, оставшиеся в оккупированном немцами Париже. В июле 1940 года их лабораторию посетили физики Курт Дибнер и Эрих Шуман, и в ней начались исследовательские работы в рамках германского уранового проекта.
В Парижском институте радия находился новейший циклотрон, ещё не введённый в эксплуатацию. Демонтировать его и перевозить в Германию немцы не стали. Ускоритель модернизировали, и в 1941 году он был запущен в работу. Группа немецких физиков, приехавшая в Париж из Берлина, стала вести на нём исследования.
Работать на циклотроне разрешили и Жолио-Кюри — под особым наблюдением, разумеется.
Однако ускоритель почему-то всё время капризничал, работал из рук вон плохо. Причём именно тогда, когда на нём проводились исследования с ураном. Как выяснилось позднее, французам симпатизировал немец Гентер, которого поставили руководить циклотроном. Он-то и устраивал циклотронные «капризы». После войны французы расценят действия Гетера как участие в сопротивлении фашизму и наградят его орденом Почётного легиона.
Этих подробностей в донесениях Шандора Доры, конечно же, не было и быть не могло. Многие факты стали известны лишь после войны. Но даже та весьма скудная атомная информация, что поступала в ГРУ Генштаба РККА из Швейцарии, давала разведчикам какое-то представление о том, что же происходит с «урановыми делами» в Германии.
Разведчики-чекисты тоже не дремали. Их «ядерное досье» пополнялось новыми страницами. В частности, стало известно, что секретное дело, которым в США руководил Джеймс Маршалл, к августу месяцу было уже основательно раскручено. Его стали называть «Manhattan Engineer District» («Манхэттенский инженерный объект») или короче — «Manhattan Project» («Манхэттенский проект»).
13 августа 1942 года в штате Нью-Мексико был создан специальный округ инженерных войск. Вскоре у «Манхэттенского проекта» появился полновластный начальник, командир. Им стал полковник Лесли Ричард Гровс.
Некоторые из физиков, привлечённых американцами к созданию атомной бомбы, яро ненавидели Гитлера и фашизм. И симпатизировали Сталину и его Красной армии, отражавшей нашествие полчищ вермахта. Кроме этого, кое-кто из учёных считал, что оружие невиданной доселе мощи опасно вкладывать в руки одной отдельно взятой державы.
Подобные умонастроения и послужили причиной того, что началась утечка секретной «атомной» информации. В результате советская разведка оказалась в курсе многого из того, что происходило в святая святых «Манхэттенского проекта».
Следила разведка НКГБ и за английскими атомными приготовлениями. 26 августа 1942 года отдел научно-технической разведки отправил своему резиденту в Лондоне Горскому очередное оперативное письмо:
«… необходимо провести разработку соприкасающихся с этой проблемой лиц в целях получения технологических расчётных данных по самому процессу, аппаратуре и механизмам, схем и чертежей и экономических обоснований проводимых работ. О значении этой проблемы нами неоднократно Вам подчёркивалось…».
Через два дня, 28 сентября, в Лондон полетела шифровка и от ГРУ Генштаба Красной армии. В ней было новое задание Клаусу Фуксу (ему поменяли кличку, и теперь он именовался «Фоксом»):
«Материалы «Фокса» о работе над урановой бомбой представляют интерес и нами используются…
Вызовите «Фокса» и поставьте задание осветить следующие вопросы:
а) состояние работ… в Бирмингеме, Биллинхеме и Уипингтоне…
б) какие работы производятся… в Манчестере? Какие результаты достигнуты?
в) результаты работы профессора Дираха в Кембридже.
г) результаты работ профессора Жолио (Франция).
д) сведения о работах над ураном в Германии.
е) сведения о работах в США, в частности, у Лоуренса (Калифорния).
При постановке задания "Фоксу " нацельте его на выяснение практических результатов работ, так как большинство полученных нами материалов, в основном, являются теоретическими разработками».
Вновь обращает на себя внимание высокий уровень подготовки оперативников, работавших в отделах научно-технической разведки. Они не только прекрасно разбирались в том, что необходимо выяснить, но знали, у кого следует добывать необходимые сведения!
Советский Союз продолжал самым внимательнейшим образом следить за тем, как на Западе продвигалось дело создания атомного оружия. Ведь самой стране Советов удалось к этому времени только-только устранить огромнейший дефицит обычных вооружений для Красной армии. На Урале и в Сибири в небывало кратчайшие сроки было налажено производство снарядов, мин, бомб, гранат и патронов в необходимом количестве. Во главе этого дела стоял Борис Ванников. В 1942-ом Сталин назначил его наркомом боеприпасов.
Однако обилие тревожной информации, приходившей из порабощённой Гитлером Европы, и содержание многочисленных разведданных, поступавших из стран-союзниц, всё чаще ставили перед руководством Советского Союза вопрос особого рода — урановый.