Научный руководитель работ

Итак, научное руководство всеми урановыми работами было возложено на Курчатова. Такое решение было принято не сразу. Мы уже приводили воспоминания В.М. Молотова о его беседах на эту тему с двумя академиками. Об этих же встречах рассказывал впоследствии и чекист Леонид Квасников:

«Сначала эту работу предложили возглавить академику Иоффе. Тот оказался, сказав, что во главе проекта должен стоять не столько учёный, сколько хороший администратор, относительно молодой и энергичный. Потом на эту же тему беседовали с академиком Петром Капицей. Пётр Леонидович выдвинул два условия. Первое — чтобы НКВД и партийные органы не вмешивались в проект, второе — чтобы были приглашены западные учёные, которых Капица знает лично, и несколько высококвалифицированных рабочих.

Услышав такие крамольные слова, Молотов аж зашёлся в ярости и, грязно выругавшись, едва не вытолкнул Капицу за дверь».

Своих кандидатов в руководители уранового проекта называл и Степан Балезин — это Иоффе, Алиханов и Курчатов. На всех троих ему пришлось готовить справки. Про Иоффе там было сказано с уважением:

«Известно, что Абрам Фёдорович Иоффе не работал непосредственно в области атомного ядра, но под его руководством создана первая установка по изучению атома,…».

К кандидатуре Алиханова имелось, видимо, много нареканий, из-за которых она и была отвергнута. Причин Балезин не указал, лишь сухо заметив, что Алиханов «… очень рвался к руководству этой работой».

О Курчатове сказано более многословно:

«Он вошёл и всех поразил искренностью и обаянием — улыбка у него была очень хорошая. И основательностью, которая в нём была.

Я показал ему перевод записей из тетради немецкого офицера… Он прочитал. Я не стал говорить, что решение правительства уже состоялось. Только спросил: если такая работа начнётся, возьмётся ли он её возглавить? Он улыбнулся, бороду свою погладил — она тогда была ещё коротенькая — и сказал: «Да»».

Итак, выбор был непростой — четыре претендента: два академика, член-корреспондент и профессор. И все такие разные!

Чтобы «решение правительства» по этому вопросу «состоялось», нужны были очень веские аргументы. Советовались со многими. И, наконец, как говорил Балезин, «… по рекомендации ряда специалистов, в частности, академика А.Ф. Иоффе, правительству был рекомендован… И.В. Курчатов».

Анатолий Александров впоследствии отмечал:

«Иоффе, например, Капица, Семёнов — никто из них не мог бы так это дело реализовать, как это сделал Курчатов. Потому что это был человек необыкновенной увлечённости, но в то же время именно конкретной увлечённости.

Мы всегда Курчатова называли генералом.

Почему?

Да потому, что именно у него, как у генерала, было всегда необычайно хорошо и на длительное время спланированная деятельность».

Непосредственным шефом Курчатова по всем вопросам «урановой проблемы» (так сказать, её каждодневным куратором) стал нарком электростанций и электропромышленности, а заодно и заместитель председателя Совнаркома Михаил Первухин. Именно ему поручил Молотов контролировать ход работ по подготовке «уранового доклада». И теперь свои записки-отчёты с анализом содержания разведданных Курчатов направлял Первухину.

Очередной такой отчёт о характере и ценности материалов, добытых разведкой, был составлен 7 марта 1943 года. Начинался он так:

«Произведённое мной рассмотрение материала показало, что получение его имеет громадное, неоценимое значение для нашего Государства и науки.

С одной стороны, материал показал серьёзность и напряжённость научно-исследовательской работы в Англии по проблеме урана, с другой, дал возможность получить весьма важные ориентиры для нашего научного исследования, миновать многие весьма трудоёмкие фазы разработки проблемы и узнать о новых научных и технических путях её разрешения».

В этих двух небольших абзацах дан исчерпывающий и однозначный ответ на вопрос, какую роль в Атомном проекте страны Советов сыграли разведданные.

Не будь их, неизвестно, смог бы Советский Союз вообще создавать своё атомное оружие! В столь до удивления сжатые сроки, во всяком случае. Огромнейший вклад в это дело внесли как разведчики (из ГРУ и НКГБ), так и их информаторы — зарубежные физики-антифашисты. Не желавшие, чтобы какая-то одна страна планеты Земля получила монополию на это жуткое по своей разрушительной силе оружие.

Именно из разведданных узнавал Курчатов о самых последних достижениях ядерной физики, о тех открытиях, которые совершались величайшими учёными того времени. Именно сведения, добытые разведкой, стали тем мудрым «лоцманом», который повёл в плаванье атомный «корабль» страны Советов. Подсказывая в нужный момент, как обходить мели и рифы, не сбиваясь при этом с правильного курса.

По словам самого Игоря Курчатова, знакомство с материалами, добытыми агентурным путём, дало советским физикам возможность «… миновать многие весьма трудоёмкие фазы».

 

Сведения из секретной тетради

Впрочем, иногда зарубежный «лоцман» вёл себя чересчур загадочно, так что его было очень трудно понять. И тогда Курчатов, при всём его уважении к научному престижу Запада, оказывался в недоумённой растерянности. Так произошло, например, когда в секретной тетради было обнаружено сообщение о том, что в вопросе разделения изотопов урана зарубежные учёные отдают предпочтение методу диффузии. Первухину было тотчас сообщено:

«Предпочтение метода диффузии методу центрифугирования для наших физиков и химиков явилось неожиданным. У нас была распространена точка зрения, согласно которой возможности метода центрифугирования стоят значительно выше возможностей метода диффузии… В соответствии с этой точкой зрения, предусматривались исследования только с центрифугой (метод Ланге). Получение материала заставило наряду с центрифугированием включить в план работ по проблеме и метод разделения диффузией».

Подобные казусы возникали очень часто — при каждом новом столкновении с теми технологическими тонкостями, о которых сообщали разведданные. Поэтому атомный «корабль» страны Советов двинулся вперёд очень неуверенно — его команда была слишком неумелой, ей ещё очень многого не хватало — по части знаний, квалификации и опыта. Курчатову (судя по его отчётам Первухину) то и дело приходилось прибегать к настоятельным просьбам, типа:

— Очень важно было бы узнать!

И тут же уточнять, какие именно данные требуются советским ядерщикам: «величина зазоров», «толщина сеток», «размер отверстий», «состав смазки» и так далее и тому подобное.

Иногда случалось, что чуть ли не каждая прочитанная страница очередной агентурной сводки вызывала удивление. Так, например, взгляды западных учёных на способы достижения ядерного взрыва просто ошеломили Курчатова. Он тотчас доложил Первухину, что данные разведки о возможности цепной реакции в смеси обычной окиси урана и тяжёлой воды…

«… представляют существенный интерес…

Для советских физиков такое утверждение является неожиданным и противоречащим установившейся точке зрения».

Курчатов, конечно, тут же назвал фамилии «виновников» этого досадной «неожиданности»: Зельдович и Харитон! Ведь это их (как теперь выяснялось, ошибочные) расчёты «противоречили» зарубежной «точке зрения».

Впрочем, стопроцентной уверенности в том, что наши теоретики ошиблись, а Хальбан и Коварский, проводившие свои эксперименты в Англии, абсолютно правы, разведданные не давали. И Курчатов написал:

«Мы не в состоянии по техническим возможностям проводить опыт Хальбана и Коварского, так как Советский Союз обладает всего лишь 2–3 килограммами тяжёлой воды, и поэтому необходимы другие пути для того, чтобы убедиться в абсолютной достоверности сделанных за границей выводов».

Под словами «другие пути» имелись в виду, конечно же, усилия разведки. Именно ей адресовались фразы в курчатовском отчёте: «было бы важно узнать». И шло перечисление, что именно следует «узнать».

Справедливости ради следует заметить, что Курчатов подвергал сомнению (и требовал её перепроверки) практически всю информацию, которая поступала из-за рубежа. В первую очередь — ту часть, что не согласовывалась с отечественными расчётами:

«Наряду с этим, я считаю необходимым произвести силами наших советских учёных теоретический анализ сравнительных свойств однородной и неоднородной смеси урана с тяжёлой водой, и думаю поручить выполнение этого анализа проф. Ю.Б. Харитону и проф. Я.Б. Зельдовичу».

Но, пожалуй, больше всего Курчатова поразило открытие зарубежными атомщиками взрывчатых свойств у трансуранового элемента. Первухину тотчас было доложено, что в разведывательных материалах…

«… содержатся очень важные замечания об использовании в качестве материала для бомбы элемента с массовым числом 239, который должен получаться в атомном котле в результате поглощения нейтронов ураном-238».

Этот трансурановый элемент называли эка-осмием. Американцы нарекли его плутонием. Известие о возможности использовать его в качестве взрывчатого вещества для будущей бомбы выглядело сенсационным. Вот почему, подводя итог своему ознакомлению с очередной порцией разведматериалов, Курчатов был вынужден признать, что они…

«… заставляют нас по многим вопросам проблемы пересмотреть свои взгляды».

Зато теперь Курчатов с удовлетворением написал:

«… вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши учёные, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей».

Отчёты, которые Курчатов составлял для Первухина, дают наглядное представление о том, как разительно отличались тогда те «наши учёные», которые не имели доступа к зарубежным секретам, и тот, кого допускали к разведданным.

Впрочем, бдительности Курчатов не терял, постоянно задаваясь вопросами: а не дезинформацию ли подсунули нашим ротозеям-разведчикам коварные капиталисты, не водят ли они за нос доверчивых советских физиков? И в своём отчёте непременно отмечал:

«Естественно возникает вопрос о том, отражают ли полученные материалы действительный ход научно-исследовательской работы в Англии, а не являются вымыслом, задачей которого явилась бы дезориентация нашей науки?

Этот вопрос для нас имеет особенно большое значение потому, что по многим важным разделам работы (из-за отсутствия технической базы) мы пока не в состоянии произвести проверку данных, изложенных в материале».

Однако в сведениях, изложенных в разведданных, маячили столь заманчивые перспективы, что Курчатов решительно гнал от себя все сомнения и заявлял Первухину:

«На основании внимательного ознакомления с материалом у меня осталось впечатление, что он отражает истинное положение вещей. Некоторые выводы, даже по весьма важным разделам работы, мне кажутся сомнительными, некоторые из них — мало обоснованными, но ответственными за это являются английские учёные, а не доброкачественность информации».

Иными словами, учёные могут ошибаться, разведчики — никогда!

Через три дня после того, как это письмо-отчёт было отправлено Первухину, а именно: 10 марта 1943 года, Академии наук СССР было дано соответствующее указание, и она издала распоряжение № 122 о назначении Игоря Васильевича Курчатова начальником Лаборатории № 2.

 

Начало «ядерной» деятельности

Итак, ядерную лабораторию создали. Степан Балезин впоследствии вспоминал:

«Первые наши шаги заключались в том, что мы попросили правительство разрешить въезд в Москву для работы над этой проблемой около 100 человек. Согласие правительства было получено немедленно. Первым, кто был вызван, — проф. И.К. Кикоин…».

Весной 1943 года и сотрудники казанской лаборатории Курчатова тоже перебралась в Москву. Однако столица встретила физиков с ледяным равнодушием. Не до атомов было тогда стране. Игорь Васильевич в письме жене Марине Дмитриевне высказал предположение о возможном своём возвращении в Казань. Вот отрывок из того письма (от 26 марта 1943 года):

«Дрова пусть остаются за нами, так как, может быть, придётся вернуться в Казань, если здесь будет плохо. Комната пусть остаётся за нами, так и передай Ольге Васильевне. Пока пусть живут в ней сами, но никого не пускают, т. к. мы можем вернуться — я-то ведь не выписывался. Скажи, что я нахожусь в длительной командировке».

О трудностях, мешавших приступить к работе, — в рассказе Степана Балезина:

«Возникла проблема с помещением…

Мы вместе с Игорем Васильевичем объехали много пустующих зданий учебных заведений, которые были эвакуированы из Москвы, и да. же были в одной еврейской синагоге.

Наконец, мы остановились на здании ВИЭМ, благо, что здание этого института было построено только перед войной и не было ещё загружено аппаратурой другого назначения и поэтому могло быть быстро приспособлено для работы лаборатории».

Так курчатовская команда получила в своё распоряжение территорию недостроенного ВИЭМа (Всесоюзного института экспериментальной медицины Наркомздрава СССР).

Но ВИЭМ к приёму физиков был ещё не готов, и они разместились в здании Института кристаллографии Академии наук СССР, которое располагалось в Пыжевском переулке Москвы.

Через два года (в августе 1945 года) Курчатов и Кикоин напишут справку, в которой вспомнят, с чего начиналась деятельность ядерной лаборатории:

«Так как лаборатория не имела помещения, оборудования, кадров и урана. её работа сводилась к анализу полученных нами секретных материалов о работах иностранных учёных над проблемой урана, к проверке этих данных и к проведению отдельных экспериментов».

Подчёркнутое слово («уран») по требованиям режима строжайшей секретности были вписаны в текст справки от руки.

А спустя ещё три десятилетия Исаак Кикоин напишет:

«Начали мы разрешение проблемы чисто теоретически, но конкретно, для чего потребовалось, прежде всего, разделить сферы влияния. Вопросами ядерной физики занимался И.В. Курчатов вместе с А.И. Алихановым, я взялся за решение задачи разделения изотопов…».

Поведал Кикоин и о том, по какому принципу проходил сам процесс разделения «сфер влияния»:

«Курчатов был большим специалистом в ядерной физике, а я ею занимался очень мало. Поэтому-то Игорь Васильевич, который считал, что вся наука, не входящая в исследование ядра, есть «пузырьки», всегда называл меня «пузырькистом». Я взялся за решение задачи о разделении изотопов урана, то есть получением расщепляющегося материала для атомной бомбы».

Как только определились с помещением, остро встал вопрос, где взять людей, которым предстояло создать грозное атомное оружие. Ста физикам разрешили приехать в Москву. Но кому именно отдать предпочтение? Стали искать.

Венедикт Джелепов впоследствии вспоминал:

«Неожиданно весной 1943 года приехавший в Казань А.И.Алиханов сообщил мне, что, вероятно, скоро М.М. Козодаева и меня они с Игорем Васильевичем отзовут на работу в Москву».

Сотрудников в новую лабораторию требовалось очень много. И тут (этого нельзя не отметить) советским ядерщикам очень повезло, потому что во главе них стоял Игорь Курчатов. Анатолий Александров часто говорил:

«… у Курчатова был необыкновенный талант в смысле привлечения людей к работаем в том направлении, которое он вёл, и к тому, чтобы получить от этих людей максимальную отдачу, независимо от его отношения к ним как к людям. И вот в этом было его совершенно немыслимая организующая сила….

Я считаю, что огромное значение для успеха его работы было какое-то необыкновенное умение Курчатова работать с любым человеком. Человек этот предан Курчатову или враждебно надстроен, заинтересован в деле или в каких-то личных совершенно делах, для Курчатова это было, в общем, мало значимо. Из каждого человека, который соприкасался с Курчатовым, он умел извлечь максимальную пользу для своей работы, которую вёл».

Неожиданно вновь дал о себе знать академик В.И. Вернадский, который по-прежнему находился в эвакуации в казахском посёлке Боровое. Он прислал письмо, которое было адресовано президенту Академии наук В.Л. Комарову, его заместителю А.Ф. Иоффе и директору Радиевого института В.Г. Хлопину. В этом послании, в частности, говорилось:

«Я убеждён, что будущее принадлежит атомной энергии, и мы должны ясно понимать, где у нас находятся руды урана… Мы толчёмся в этом вопросе на месте уже несколько лет. К сожалению, Иоффе не понимает или делает вид, что не понимает, что для использования атомной энергии, прежде всего, надо найти урановые руды и в достаточном количестве».

Вернадский был по-своему прав. Более полутора лет находился он вдали от тех мест, где бурлила жизнь, где принимались решения, и поэтому о многом просто не был информирован. Но в том, что без достаточного количества урана внутриатомной энергией не овладеешь, не ошибался. И предлагал свой вариант решения вопроса:

«Я считаю необходимым немедленно восстановить деятельность Урановой комиссии.

Из того, что доходит до меня из иностранной литературы, я вижу косвенные указания на то, что мысль в этом направлении идёт как у наших союзников, так и у наших врагов, и, очевидно, в этом направлении идут искания…

Между тем в нашей стране до сих пор не выявлено нахождение у нас сколько-нибудь значительных необходимых для этой цели запасов урановых руд…

Громадный бюрократический аппарат оказался бессильным. Систематические искания новых месторождений урана не были организованы, и добиться этого нам ж удалось».

В дискуссию с Вернадским Академия наук предпочла не вступать. Комаров просто сообщил ему:

«Ваша записка об Урановой комиссии мною направлена в Совет Народных Комиссаров СССР».

Те, кто непосредственно отвечал за «урановую проблему», прекрасно понимали, что страна Советов нуждалась не только в уране, но и в квалифицированных кадрах. 20 марта 1943 года Курчатов вновь обратился к Первухину. На этот раз он просил:

«… рассмотреть вопрос о привлечении акад. П.Л. Капицы в качестве консультанта по вопросам разделения изотопов и поручении проф. Ландау расчёта развития взрывного процесса в урановой бомбе».

Обратим внимание, что один из недавних кандидатов в научные руководители уранового проекта теперь предлагался всего лишь на должность «консультанта».

 

Новые данные из-за рубежа

Через два дня (22 марта 1943 года) Курчатов отправил Первухину ещё одно письмо. На этот раз поводом к его написанию послужили химические элементы эка-рений и эка-осмий. Последний — как о том говорилось в разведданных — англичане собирались использовать в качестве взрывчатого материала для бомбы. Статьи в американских физических журналах тоже приводили к заключению, что обращение к эка-осмию — это «новое направление в решении всей проблемы урана». Курчатов обратился к Первухину с требовательной просьбой:

«Мы в Союзе не сможем полноценно изучить свойства этого элемента ранее середины 1944 г. после восстановления и пуска наших циклотронов…

Таким образом, является весьма важным узнать объём и содержание сведений в Америке об 93-м (жарении) и 94-м (эка-осмии) элементах… В связи с этим обращаюсь к Вам с просьбой дать указания разведывательным органам выяснить, что сделано в рассматриваемом направлении в Америке…

Подлежат выяснению следующие вопросы..…».

И, как всегда, последовали вопросы, в которых подробно излагалось всё то, что было непонятно, и что хотелось как можно скорее узнать.

Таким образом, с этого момента (с марта 1943 года) Курчатов как бы превращался в главного координатора советской разведки, умело и целенаправленно направлявшего каждый её шаг.

Полученное письмо Первухин переслал в НКВД, откуда 6 апреля 1943 года получил ответное послание (с пометкой «только лично») от заместителя народного комиссара внутренних дел Всеволода Николаевича Меркулова. С точки зрения физики атомного ядра письмо замнаркома было составлено очень грамотно и проникнуто большой заинтересованностью.

«В соответствии с перечнем вопросов, составленных проф. Курчатовым. направляю для использования сообщение о ведущихся за рубежом работах над проблемой использования атомной энергией урана.

В материале даются сведения о лицах и организациях, ведущих разработки по этой проблеме в США, Англии и Германии, а также о намечающемся чрезвычайно интересном направлении — возможности получения урановой бомбы из изотопа урана U-238, считавшегося до сих пор балластом в урановой руде. В связи с этим может отпасть необходимость в разделении изотопа урана».

К письму были приложены четыре страницы «переводов с английского языка». А в «справке, подготовленной по агентурным данным» подробно описывались отдельные исследовательские работы, проводившиеся в США.

Курчатов с новой порцией агентурных сведений ознакомился и 29 апреля в отчёте Первухину поделился впечатлениями о новых открытиях, которые чрезвычайно его захватили:

«Изложенные в материале по этой проблеме данные представляют особо большой интерес.

Как у нас в Союзе, так и в Англии… утвердилось мнение, что возможность осуществления котла, работающего на смеси «неразделённый уран — графит» является крайне сомнительной. В противоположность этому в рассматриваемом материале содержится утверждение о возможности технической реализации этой системы.

Если выводы, которые изложены в материале, правильны, задача создания ядерной бомбы близка как никогда к своему разрешению».

В СССР ещё не знали, что в Америке уже три с половиной месяца работал такой урановый «котёл» (уран-графитовый реактор), построенный Энрико Ферми. Но Курчатов понял, почувствовал, насколько близки американцы к осуществлению заветной цели. И забил тревогу:

«По данным, изложенным в материале, котёл должен состоять из 1000 тонн графита и 100 тонн урана. Америка, Англия и Германия уже сейчас имеют такие запасы урана, а в нашем распоряжении только 0,1–0,2 тонны этого металла… Может оказаться, таким образом, что ядерная бомба будет создана за границей, а мы будем бессильны решить эту задачу в нашей стране…

Поэтому получение сведений из Америки… является совершенно необходимым.

Необходимо выяснить…»

И вновь следовало перечисление того, чего советские физики не знали, но очень хотели бы узнать. При этом подчёркивалось:

«Настоятельная необходимость получения перечисленных данных диктуется тем, что в ближайшее время (1943 и начало 1944 года) мы не будем в состоянии из-за отсутствия урана поставить надёжные опыты».

Прав, как оказалось, был мудрый Вернадский, с такой настойчивостью призывавший как можно скорее начать поиски урановых руд!

Но Курчатова беспокоила не только острая нехватка урана. Он прекрасно понимал, что его Лаборатория отстаёт (и очень сильно!) по части теории. Поэтому Первухин ставился в известность, что некий расчёт он…

«… поручил сейчас проф. Ю.Б. Харитону и проф. Я.Б. Зельдовичу, но решение этой задачи таким путём очень сложно и, возможно, что в Америке оно проводилось экспериментально. Было бы очень желательно получить из Америки данные..…».

Свои воспоминания о вкладе Зельдовича и Харитона в создание первого советского уран-графитового котла оставил и Анатолий Александров:

«… они определили, насколько должны быть допустимы вредные поглощения там, и так далее. Это всё задания — на получение графита сверхвысокой чистоты, чтобы примеси по бору были не более одной миллионной. Это произошло в результате их расчётов и сопоставления с теми константами, которые тогда были уже померены. Это было очень важное обстоятельство!».

Александров, конечно же, не знал, что все «константы» давным-давно уже «померены» за рубежом — в Великобритании и США, и что Зельдович с Харитоном только пересчитывали их (по просьбе Курчатова), ещё раз перепроверяли.

Забегая немного вперёд, отметим, что, когда через три месяца (в начале июля 1943 года) Зельдович и Харитон завершили эти расчёты, они вновь принялись категорически утверждать:

«… ожидать взрыва в окиси урана нет (на основании имеющегося на сегодняшний день экспериментального материала) никаких оснований. Из

осторожности необходима, конечно, тщательная ревизия…».

Стоит ли удивляться, что начальник Лаборатории № 2, который и раньше отличался недоверчивостью, теперь всё меньше доверял выводам своих коллег и всё больше полагался на данные, которые поставляла разведка. В его письмах Первухину всё чаще стали появляться фразы типа:

«… было бы очень важно получить из Америки сведения…

… представлялось бы крайне желательным выяснить: производились ли в Америке…».

Впрочем, Курчатов уже не только просил. Очень скоро, привыкнув смотреть на разведданные критическим взглядом, он стал позволять себе недовольные замечания. Например, в связи с тем, что…

«… наиболее важных сведений о способах отделения 94 элемента от урана в материале нет…».

И тогда вновь следовала просьба:

«Поэтому было бы крайне желательным получить из Америки дополнительные сведения…».

Всё чаще курчатовские отчёты Первухину завершались напоминанием:

«Прошу Ваших указаний разведывательным органам СССР о получении дополнительных сведений по вопросам, подчёркнутым в отзыве синим карандашом».

В середине лета 1943 года от Лаборатории № 2 потребовали составить докладную записку о состоянии «работ по урану на 1.VII.1943». Курчатов начал её с заявления:

«Работа по проблеме урана полностью приостанавливалась у нас в Союзе с началом Отечественной войны.

В 1943 г. работа по проблеме урана в СССР возобновилась и уже сейчас привела к радикальным изменениям наших взглядов на пути решения всей проблемы в целом».

О разведданных, которые, по сути дела, и привели к «радикальным изменениям взглядов», в докладной записке не говорилось ни слова. Документ был составлен так, что можно было сделать вывод, будто советские физики изменили свои взгляды вполне самостоятельно. Мало этого, Курчатов как бы вскользь напомнил о своём провидческом чутье, которое позволило ему…

Вот это место в записке:

«Ещё в 1940 г. я высказывал, в противоположность мнению Харитона и Зельдовича, мысль о том, что в большой массе металлического урана не исключена возможность нарастания лавинного процесса. В расчётах Зельдовича и Харитона допускалось, что нейтрон…

На самом же деле это неверно».

Далее следовало заявление, что «английские данные» только подтвердили его, курчатовскую, точку зрения, высказанную «ещё в 1940 г…», и «… поэтому мной было поручено т. Харитону и т. Зельдовичу выполнить специальный расчёт…».

Ещё через несколько абзацев — вновь такой же оборот:

«В расчётах Харитона и Зельдовича было, по моему предложению, принято…».

Через полстраницы Курчатов снова написал об ошибках советских теоретиков:

«… пересчёты Харитона и Зельдовича…. приводили к требованию., делавшему весьма маловероятной возможность развития лавины в уран-графитовом котле…».

И тут же следовало замечание о том, что за границей понимание этого процесса находится «… на совершенно иной стадии», а именно: «… отрицательным заключениям советских учёных… заграничная наука противопоставила… положительные заключения».

Возникает вопрос: зачем понадобилось Курчатову устраивать эту «выволочку» своим коллегам-теоретикам? Для того лишь, чтобы выгородить себя? Или для того, чтобы самому встать вровень с зарубежными учёными?

Между прочим, сама тема докладной записки вовсе не требовала подвергать подобной «экзекуции» тех, кто ошибался, тормозил и так далее. Ведь этот документ был одним из вариантов того доклада, который предстояло представить Государственному комитету обороны.

Почему «одним из»? Потому что однозначного ответа на главный вопрос («да» или «нет?»), у Курчатова всё ещё не было. Только пуск уран-графитового котла мог гарантированно ответить: возможна цепная ядерная реакция или невозможна. Но СССР не располагал необходимым количеством урана, и в записке было заявлено, что советский уран-графитовый котёл может быть пущен «только через 5 — 10лет», тогда как за границей, по мнению Курчатова, это может произойти уже «в конце 1943 — начале 1944 гг…».

Из этого делался вывод:

«Конечно, сейчас нельзя утверждать с абсолютной достоверностью, что блок приемлемых размеров из металлического эка-осмия решит задачу создания ядерной бомбы. Но с абсолютной достоверностью этого нельзя утверждать и для блока из металлического урана-235. Теоретическое же предвидение несколько более благосклонно для плутония, чем для урана-235».

Более уклончивый ответ просто трудно себе представить!

 

Подчёркнутое синим карандашом

4 июля 1943 года в Лабораторию № 2 поступила очередная папка из НКВД — с разведдонесениями из Америки. В папке было 286 материалов. Многим содержавшимся в них сведениям Курчатов дал очень высокую оценку:

«Содержание и объём этих работ в СССР не известен…».

«Полученные результаты в СССР совершенно неизвестны…».

«Почти каждая из этих работ представляет для нас громадный интерес…».

«Работы по этому разделу представляют для нас большой интерес.» «У нас в СССР такие сведения неизвестны…».

«В СССР эти работы не поставлены…».

И сейчас же последовали настойчивые просьбы, обращённые к разведывательным органам. Каждую фразу, к которой надо было привлечь особое внимание, Курчатов аккуратно подчёркивал:

«Получение подобных технических данных… было бы для нас очень важным».

«Было бы очень интересно узнать, какие результаты получены…» «Было бы крайне важно получить сведения о методах и результатах этого исследования».

«Естественно, что получение подобного технического материала по этой системе из Америки является крайне необходимым».

«Получение сведений о результатах этой работы… представляется для нас особенно важным».

И в этот раз Курчатов снова слегка «подставил» своих сотрудников, сообщая Первухину об их неспособности «состязаться» с зарубежными учёными:

«Лаборатория № 2 хорошо ориентирована в этом вопросе благодаря работам 1943 г. Харитона, Зельдовича и Померанчука. Однако в последнее время мы встретились с рядом трудностей, которые, можно предполагать, разрешены в работе Теллера… знать результаты последних определений, конечно, было бы очень важно для нашей работы».

Даже из этих отрывочных фрагментов курчатовской записки видно, как возрастала его зависимость от разведматериалов. Научный руководитель советского уранового проекта оказался прикованным крепкими невидимыми цепями к источнику сверхсекретной зарубежной информации.

Впрочем, этот неиссякаемый информационный «ручеёк» сильно осложнял положение Курчатова. Ведь, скажем, тот же Роберт Оппенгеймер, который занимал пост, аналогичный курчатовскому (научный руководитель «Манхэттенского проекта»), не был в Лос-Аламосе единственным человеком, который знал всё. В Лос-Аламосе, американском ядерном центре, находилась целая группа физиков, которые владели не меньшей информацией, чем Оппенгеймер, и разбирались в сути ядерных вопросов не хуже своего шефа.

А Курчатов к поступавшим из-за рубежа сведениям не допускал никого! Он был единственным физиком Советского Союза, который располагал всей известной к тому времени ядерной информацией. Поэтому ему приходилось хранить в своей памяти всё. До мельчайших подробностей. Сотрудникам его лаборатории дозволялось знать лишь то, что было им необходимо, не более того. В результате, если возникали какие-то сомнения или вопросы, Курчатову порой даже не с кем было обсудить их.

7 июля 1943 года из Лаборатории № 2 Первухину была направлена целая «группа отчётов» о результатах научно-исследовательских работ «по проблеме урана». Из этих «сов. секретных» бумаг следовало, что изучением «уранового вопроса» физики занимаются весьма интенсивно, но на главный вопрос, поставленный перед ними советским правительством, ответить по-прежнему не могут. Курчатов писал (как всегда очень расплывчато и туманно):

«… сейчас ещё нельзя с полной достоверностью утверждать, что масса чистого металлического урана не пригодна для осуществления котла, как мы думали раньше и как, по-видимому, допускается сейчас в Англии и Америке».

Затем эта мысль развивалась:

«Проф. Харитон занят сейчас по поручению Лаборатории № 2 анализом этого вопроса и формулировкой технических требований на пригодный для наших целей металлический уран».

В работе Харитона новых промахов замечено не было. Но Курчатов, видимо, считал, что, являясь начальником Лаборатории, он просто обязан ловить своих сотрудников на «проколах». Вот и в июльском отчёте Первухину докладывалось о тех, кто был «пойман» на ошибке.

На этот раз ошиблись К.А. Петржак и М.А. Орбели. Им был поручен некий расчёт, результат которого начальнику Лаборатории № 2 был известен заранее — из разведданных. Величина, полученная расчётчиками, оказалась в 30 раз меньше той, которую определили англичане. Курчатов вызвал Флёрова и поручил ему найти ошибку Петржака и Орбели. И она была найдена! И послужила, вне сомнений, очередным поводом для того, чтобы и без того высокий авторитет непогрешимого начлаба подскочил ещё выше.

Но зачем Курчатов сообщал об этом Первухину?

16 июля 1943 года Первухин получил очередное послание, подписанное наркомом Всеволодом Меркуловым. В письме сообщалось об эпохальном достижении американских ядерщиков:

«Настоящим сообщаем, что в начале текущего года в США пущен в ход первый урановый котёл, одновременно с ним сооружаются ещё несколько аналогичных аппаратов».

Семь месяцев понадобилось советской разведке, чтобы, узнав о пуске в Чикаго атомного реактора, передать в Москву «… данные о конструкции этого аппарата, а также о материалах, необходимых для его работы». К ним была приложена «… разная информация по отдельным вопросам проблемы урана на трёх листах».

Всем, кто был причастен к урановым делам, стало ясно, что пора и советским физикам засучивать рукава.

 

Ответ на главный вопрос

Постепенно от скрупулёзной теоретической проверки достоверности данных, полученных по каналам разведки, сотрудники Лаборатории № 2 стали приступать к делам практическим. И сразу им понадобился ускоритель. Вспомнили о недостроенном циклотроне ЛФТИ.

Леонид Неменов впоследствии рассказывал:

«Его высокочастотный генератор, законсервированный в Ленинграде, Курчатов предложил срочно доставить в Москву. Иного выхода не было: заказ на столь сложное устройство разместить в Москве тогда не оказалось возможным.

Начинали готовиться к вылету в Ленинград…

Задание Игоря Васильевича было выполнено: всё оборудование, подлежащее отправке в Москву, было погружено в два товарных вагона и отправлено по железнодорожной ветке из Лесного на Тихвин».

Леонид Неменов имел ещё одно персональное задание. Точнее, личную просьбу:

«Курчатов просил меня зайти к нему на ленинградскую квартиру и посмотреть, что там делается. Просьбу Игоря Васильевича я вскоре выполнил. Квартира его находилась на Лесном проспекте в доме специалистов. Зайдя во двор, я увидел, что авиационной бомбой разрушена наружная стена дома, в котором проживал Курчатов. Казалось, что видишь какую-то фантастическую театральную декорацию.

Сообщать какие-либо сведения о разрушениях в Ленинграде не разрешалось, поэтому в разговоре с Курчатовым я сказал, что был у него дома, но наверх не поднимался, так как со двора видел цвет обоев в его комнатах».

Итак, в Москву доставили оборудование, необходимое для циклотрона. По словам Венедикта Джелепова, из Ленинграда привезли…

«… два вагона с металлом, высокочастотный генератор, изоляторы, насосы и другую аппаратуру».

Свидетельство Михаила Первухина:

«Летом 1943 года детали циклотрона прибыли в Москву, где начался монтаж самого мощного тогда в Европе циклотрона, магнит которого весил 75 тонн».

Вот тут-то от Курчатова и потребовали представить в Государственный комитет обороны исчерпывающий ответ на главный вопрос: стоит ли урановая «овчинка» выделки или не стоит?

Физики засели за сочинение докладной записки. Исписали гору бумаги, составили одни вариант, затем второй. Третий (датированный 30-м июля и подписанный Курчатовым) отправили Молотову.

Документ начинался со ставшего уже традиционным оправдания. Курчатов вновь объяснял руководителям страны, почему советская ядерная физика отстаёт от западной:

«До войны над проблемой урана у нас работала небольшая группа физиков (в Ленинграде и Харькове) — специалистов по атомному ядру… С началом войны работа над проблемой урана у нас вовсе остановилась.

Иначе обстояло дело за границей. Там за годы войны, наоборот, к проблеме урана было привлечено громадное число научных работников, причём исследования велись не только всеми теми учёными, которые всегда работали в области физики и химии атомного ядра, но и большим числом учёных других специальностей».

Такова, по утверждению автора записки, предыстория. Но с некоторых пор положение стало выправляться: создание Лаборатории № 2 позволило справиться с теми задачами, что стояли перед физиками на первом этапе:

«В первом приближении эти задачи решены Лабораторией.

Над проблемой урана сейчас работают не только те кадры специалистов, которые занимались ураном и до войны (проф. Курчатов, проф. Зельдович, проф. Харитон, н.с. т. Флёров, н.с. т. Петржак), но и ряд крупных работников, занятых ранее другими вопросами (чл-кор Алиханов и его группа, чл-кор Христианович, проф. Кикоин, проф. Корнфельд, проф. Померанчук, проф. Давыдов, доцент Курчатов)».

Обратим внимание, как Курчатов вновь (словно невзначай) «прикладывал» своего постоянного соперника. Ведь Алиханов назван не среди тех, кто «занимался ураном и до войны», а отнесён к разряду «крупных работников, занятых ранее другими вопросами».

А теперь посмотрим, как в курчатовской записке отражены разведданные, опираясь на которые, строили всю работу в Лаборатории № 2. Они упомянуты в снисходительно-пренебрежительном тоне. Всё представлено так, будто советские физики трудились совершенно самостоятельно. Вот лишь несколько примеров:

«До организации Лаборатории в СССР серьёзно не занимались проблемой разделения изотопов, да и за границей этими вопросами стали интересоваться лишь последние 3–4 года, и то с точки зрения получения небольших лабораторных количеств сравнительно лёгких изотопов.

Потребовала, сь значительная работа по анализу отрывочных материалов, полученных из-за границы, и большая теоретическая вычислительная работа сотрудников Лаборатории, для того чтобы выяснить возможность решения этой проблемы…

В результате этого мы, так же как и английские и американские физики, пришли к заключению…».

Вот так! Сначала «мы», а затем уже все остальные — «английские и американские»!

И уж совсем без всякого пиетета Курчатов отозвался об открытой зарубежными учёными возможности создания плутониевой бомбы (из эка-осмия). В его записке-отчёте утверждалось:

«Очень важным результатом, который был получен Лабораторией на основе разработки некоторых замечаний английского материала, является возможность создания бомбы из эка-осмия, который будет образовываться в котлах, работающих на обычном уране…

Полученные в последнее время из Америки материалы показали правильность сделанных Лабораторий предположений».

Иными словами, без тени смущения утверждалось, что Лаборатория № 2 уверенно шла «впереди планеты всей»! А материалы, с таким трудом добытые разведкой в Англии и Америке, лишь подтверждали провидческую гениальность советских физиков.

Впрочем, Курчатов, видимо, и сам почувствовал, что несколько перегнул палку. Ведь гарантий, что зарубежные опыты, повторенные в СССР, дадут такие же положительные результаты, у него по-прежнему не было. Поэтому, заявив, что советский уран-графитовый котёл «будет работать», он добавил: «весьма вероятно». И тут же вновь сослался на заокеанский опыт:

«… есть сведения о том, что первый котёл этого типа уже находится в действии в Америке».

Были в курчатовской записке и вполне реалистичные нотки: «Необходимо, однако, подчеркнуть, что мы сделали только первый шаг и находимся в начале большого и трудного пути.

Как по числу квалифицированных кадров, так и по материально-технической возможности исследований по проблеме урана, наша страна остаётся далеко позади Америки, Англии и Германии. Проблемой урана у нас занято сейчас около 50, а в Америке — около 700 научных работников. В Америке работает, по крайней мере, 10 мощных циклотронов (с электромагнитами 50 — 100 — тонн), наш же единственный действующий циклотрон РИАНа законсервирован в Ленинграде…».

Нарисовав удручающую картину трудностей, стоявших на пути создания советского ядерного оружия, на самый главный вопрос Курчатов ответа так и не дал. Правда, в варианте, написанном 23 июля, был завершающий абзац:

«Может оказаться, что исследования приведут к отрицательному результату по отношение к бомбе, но даже в этом случае работа принесёт свои плоды, так как осуществление котла несомненно является вполне реальным».

Но такой финал кураторы сочли слишком пессимистичным, а потому и неприемлемым. Сталину нужна была бомба, а не какой-то котёл! И фразу, вселявшую уныние, вычеркнули.

Записка-отчёт была адресована вождю. Но Курчатов давно уже понял, от кого на самом деле зависит чёткая работа бюрократического аппарата страны Советов, и поэтому завершил свой доклад хвалой чиновникам, которые курировали секретные атомные дела: «В заключение необходимо отметить громадную помощь, которая была оказана Лаборатории заместителем председателя Совета народных комиссаров СССР т. Первухиным М.Г и его помощником т. Васиным А.И., а также Уполномоченным ГОКО т. С.В. Кафтановым и его помощником С.А. Балезиным,».

Эта курчатовская записка разительно отличается от его же отзыва об очередной порции разведданных, поступивших примерно в то же время (в июле 1943 года) из Соединённых Штатов. Отзыв направлялся Первухину, скрывать от него было нечего, потому и тон иной — более откровенный:

«Рассмотренный материал содержит исключительной важности сообщение о пуске в Америке первого уран-графитового котла — сообщение о событии, которое нельзя оценить иначе, как крупнейшее в мировой науке и технике…

В материале содержится весьма важное замечание о том, что котёл является термически устойчивым…

… для нас имеют наибольшее значение сведения о катализаторах, ускоряющих установление равновесия в реакциях изотопного обмена лёгкого и тяжёлого водорода»!

Сравнение записки в ГКО и отчёта Первухину наглядно демонстрирует умение Курчатова использовать в своих докладах начальству так называемые «двойные стандарты». Начальник Лаборатории № 2 хорошо знал, что и как следует писать тому или иному шефу.

 

Лётчики без пропеллеров

О том, как писался тот давний отчёт Лаборатории № 2 Государственному комитету обороны, Исаак Кикоин впоследствии (в марте 1977 года) вспоминал на торжественном заседании, посвящённом 30-летию со дня пуска одного из атомных предприятий:

«Академик КИКОИН. Как только первые шаги были сделаны, нас, руководителей Лаборатории № 2, пригласили доложить на заседании правительства наши планы и проекты. Предварительно ряд ответственных товарищей спросили у нас: уверены ли мы, что всё получится так, как надо? Один сказал, что должно получиться, другой — думает, что получится, а я сказал, что даю голову на отсечение, что получится.

Академик АЛЕКСАНДРОВ. Надо сказать, что ты очень рисковал!

Академик КИКОИН. Однако тогда я этого не понимал. Но, тем не менее, дела развивались довольно быстро…».

К делам, развивавшимся «довольно быстро» вскоре подключился и Анатолий Александров. Произошло это, с его же слов, следующим образом:

«Как-то раз приехал я в Москву, мне дали адрес, по которому я могу встретиться с Игорем Васильевичем. Прихожу в Пыжевский переулок. Это было какое-то двухэтажное или трёхэтажное зданьице малюсенькое. Я вхожу туда, а там внизу стоит военная охрана. До сих пор этого не было. Причём, стоят всякие такие лейтенанты, капитаны и прочее, и у них голубые просветы на погонах.

Тогда погоны только что ввели, и я не знал, что это за форма такая. Я считал всегда, что голубые просветы — это лётчики. Но у лётчиков всегда пропеллеры. А у этих нет пропеллеров. Я говорю, так и так, я приехал к Игорю Васильевичу Курчатову.

— А кто Вы такой, что Вы такое?

Я говорю:

— Александров.

— Ваши документы!

— Пожалуйста!

— Нет, мы ва. с пропустить не можем.

Я говорю:

— Ну, а мне с ним по телефону созвониться можно?

— Можете, пожалуйста!

Я, значит, звоню ему и говорю:

— Слушайте, Игорь Васильевич, вот я пришёл сюда к вам по тому адресу, который Вы мне дали, а тут какие-то лётчики без пропеллеров меня к Вам не пускают.

Он дал команду, и моментально меня эти лётчики без пропеллеров не только пустили, но даже провели до его комнаты, где он сидел.

Во всяком случае, я понял, что они хотели, чтобы я точно пришёл именно в эту комнату, а не куда-нибудь в другую. Но любезно было с их стороны, конечно, очень.

Ну, и тут мы стали уже с Игорем Васильевичем разговаривать. Я уже в этом деле мог проявить некоторую квалификацию. А он сказал, что очень трудным делом является разделение изотопов, что нужно тут работать по всем направлениям, и поэтому он был бы очень рад, если бы мы включились тоже в одно из возможных направлений».

И Анатолий Александров «включился». Это произошло так:

«Когда я уже всерьёз занялся урановой тематикой и перешёл под начальство Игоря Васильевича, у меня с ним был интересный разговор. Я тогда сказал ему, что согласен работать в этом направлении, но у меня есть два пожелания: не работать непосредственно над бомбой и раз в году иметь месячный отпуск. Он согласился и, надо сказать, что эти пожелания почти всегда выполнялись».

А теперь — об обстановке, в которой трудились физики-ядерщики, плотно окружённые «лётчиками без пропеллеров». С окружением этим ничего поделать было нельзя. Строжайшее соблюдение секретности являлось тогда одним из основных требований, которое предъявлялось к работе с ураном.

В июне 1943 года Курчатов подписал распоряжение, касавшееся режима работы Лаборатории. Вход в «чужие» комнаты категорически запрещался. Особенно если в них отсутствовали «хозяева».

4 августа появилось новое распоряжение («Распоряжение № 37»). Этот секретный документ распределял по помещениям самих работников Лаборатории. В восьми его параграфах подробно перечислялись номера комнат, к которым прикреплялись те или иные сотрудники.

Составляя приказ, Курчатов явно старался избегать «канцеляризмов», поэтому подбирал для каждого параграфа «свой» глагол:

«§ 2. В комнату № 21 разрешается входить…

§ 3. В комнату № 24 и 25 имеют право входа…

§ 5. В комнаты, расположенные… за № 2,3,4 и 5, разрешается вход…

§ 6. В комнату № 1 допускается вход…» и так далее.