Год рождения

Владимир Маяковский родился в удивительную эпоху – всё цивилизованное человечество находилось в озарении всполохов революционных пожаров, полыхавших во Франции и в некоторых других европейских странах. Там то и дело гремели выстрелы и взрывы, строились баррикады, свергались правительства, и рекой лилась человеческая кровь.

Сначала (в самый канун XIX века) всех изумила Франция, в которой вспыхнула революция, начавшаяся с того, что 14 июля 1789 года народ штурмом взял парижскую тюрьму Бастилию. Ровно через шесть лет – 14 июля 1795 года – революционный Конвент утвердил новый гимн страны – им стала «Марсельеза», песня, которую уже три года распевали французы:

«Вставайте, сыны Отечества!

Настал день славы!

Против нас поднят

Кровавый флаг тирании…

К оружию, граждане!

Простройтесь в батальоны!

Идём, идём!..»

В феврале 1848 года парижане с революционной «Марсельезой» на устах вновь вышли на улицы, и огонь новых бунтов стремительно распространился по Германии, Австро-Венгрии и Италии.

В марте 1871 года Париж снова потряс взрыв недовольства, опять весь город запел «Вставайте, сыны Отечества!», и власть в столице Франции на 72 дня перешла к Парижской коммуне.

Чего добивались неустрашимые повстанцы?

Они жаждали свободы, требовали установления гражданских прав и социального равенства, и потому объявляли тиранов и поработителей всех мастей вне закона. Обитатели европейских дворцов поёживались и трепетали от страшных предчувствий – ведь от любой случайной «искры», прилетевшей из объятой бунтом страны, и их родовое гнездо могло охватить всеистребляющее революционное пламя.

Но до тех краёв, где предстояло родиться нашему герою, этот могучий мятежный вихрь не долетал – Маяковские жили в тихом уголке России, в Грузии, в Кутаисской губернии, в небольшом селении, которое называлось Багдады.

Мать будущего поэта, назвав место проживания своей семьи на более поздний, советский лад – Багдади, годы спустя рассказала, что пугало тогда её и детей:

«В то время Багдади было глухим селом. Там не было ни школ, ни учителей, ни врачей…

Дома в Багдади окружены садами, виноградниками, огородами. А дальше – горы и леса. Лес был от нашего дома очень близко, а дома построены на большом расстоянии друг от друга. Соседей близко не было.

К дому подкрадывались шакалы. Они ходили большими стаями и визгливо завывали. Вой их был страшен и неприятен. Я тоже здесь впервые услышала этот дикий с надрывом вой. Дети не спали – боялись, а я их успокаивала:

– Не бойтесь, у нас хорошие собаки и близко их не подпустят».

Вот тогда в семье Маяковских и родился мальчик.

Его мать вспоминала:

«Володя родился в день рождения отца – 7 июля (по новому стилю – 19 июля) 1893 года, – поэтому его и назвали Владимиром».

29 лет спустя, начав писать автобиографию («Я сам»), Владимир Маяковский сразу же предупредил читателей:

«Лица и даты не запоминаю… Поэтому свободно плаваю по своей хронологии».

Первую дату этой «хронологии» он назвал не очень уверенно:

«Родился 7 июля 1894 года (или 93 – мнение мамы и послужного списка отца расходятся. Во всяком случае, не раньше)».

Одной из его сестёр запомнились слова отца по поводу этого «расхождения»:

«У детей есть метрические свидетельства, а это самое главное».

Сохранился и другой (не менее «главный») «свидетель» — метрическая книга Сакондзевской Георгиевской церкви за 1893 год. В ней записано:

«…родился седьмого… июля Владимир; родители его: дворянин Владимир Константинович Маяковский и законная жена его Александра Алексеевна…».

Когда этот мальчик вырос и стал взрослым мужчиной, он продолжал упорно придерживаться данных «послужного списка отца». К примеру, заполняя в 1920 году анкету для лиц, получающих академический паёк, написал:

«Родился <в> 1894 году».

Приехав весной 1927 года в Прагу и давая интервью корреспонденту газеты «Прагер пресс», утверждал:

«Родился я в 1894 году на Кавказе».

Выступая 27 марта 1930 года на диспуте в Доме печати, заявил:

«Товарищи, я существую 35 лет физическим своим существованием…».

А было ему в тот момент 36 лет и 8 месяцев.

Но в поэме «Облако в штанах», изданной в 1915 году, возраст указан удивительно точно – «двадцатидвухлетний». Получается, что в последние годы своей жизни наш герой явно стремился к тому, чтоб хоть на чуточку выглядеть моложе своего возраста.

 

Ближайшие родные

В автобиографических заметках «Я сам» свою семью Маяковский представил так:

«Отец: Владимир Константинович (багдадский лесничий)…

Мама: Александра Алексеевна.

Сёстры: а) Люда

б) Оля».

Немного подробнее родителей охарактеризовала их дочь Людмила:

«Отец, Владимир Константинович, лесничий; высокий, широкоплечий, с чёрными волосами, зачёсанными набок, с чёрной бородой, загорелым, подвижным, выразительным лицом. Огромный грудной бас, который целиком передался Володе. Движения быстрые, решительные. Весёлый, приветливый, впечатлительный. Настроения сменялись часто и резко. Отец обладал большим темпераментом, большой и глубокой силой чувства к детям – своим, чужим, к родным, к животным, к природе… Отец был слит с природой, он любил и понимал её всем своим существом.

Служба лесничего опасная, а тем более на Кавказе…

Вспоминается такой случай: отец шёл, беседуя с обходчиком, потом оба замолкли. Через некоторое время отец обернулся к спутнику, но его уже не было – он провалился в пропасть…

Отец легко находил тему для разговора с каждым. Хорошо владея речью, он пересыпал её пословицами, прибаутками, остротами. Знал бесчисленное множество забавных случаев и анекдотов и передавал их на русском, грузинском, армянском, татарском языках, которые знал в совершенстве.

Мама – Александра Алексеевна – среднего роста. Глаза карие, серьёзные, смотрит немного исподлобья. Довольно высокий лоб, нижняя часть лица немного выдаётся вперёд. Волосы каштановые, всегда зачёсаны гладко. Лицом Володя похож на мать, а сложением, манерами – на отца…

Своим характером и внутренним тактом мама нейтрализовала вспыльчивость, горячность отца, его смены настроений и тем создавала самые благоприятные условия для общей семейной жизни и воспитания детей. За всю жизнь мы, дети, ни разу не слыхали не только ругани, но даже резкого, повышенного тона».

Владимир Константинович Маяковский имел гражданский чин коллежского асессора, а это означало, что, обращаясь к нему, надо было говорить «ваше высокоблагородие».

По семейному преданию, свою фамилию предки Маяковских получили за то, что обладали могучей силой и высоким ростом. А происходил их род от запорожских казаков. Как известно, казаками на Руси называли беглых людей, искавших воли в бескрайних степях юга страны. В семье очень гордились своим родством с запорожцами.

По материнской линии в роду Володи тоже были казаки, но кубанские, девичья фамилия матери – Павленко.

Малышу исполнился год и пять месяцев, когда в крымской Ливадии скончался царь Александр Третий. Случилось это осенью 1894 года. 20 октября страну возглавил Великий князь Николай Александрович, которого стали именовать Николаем Вторым, новым (14-ым по счету) российским императором.

 

Немного истории

Революционные идеи, в течение целого века будоражившие Европу, проникали и в Российскую империю. Эти мятежные веяния добавлялись к крамольным мыслям свободолюбивого толка, которые возникали в умах российских писателей и поэтов (Радищева, Пушкина, Герцена, Чернышевского), и превращались в бунтарские строки их сочинений.

Сеятелей крамолы власть беспощадно преследовала, сажая их в тюрьмы, ссылая в глухие дальние места, отправляя на каторгу. Но бунтарей от этого меньше не становилось.

Даже когда 19 февраля 1861 года царь Александр Второй подписал высочайший Манифест «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям состояния свободных сельских обывателей», предоставлявший российским крестьянам волю, ряды мятежно настроенных людей всё равно продолжали множиться. А 28 августа 1879 года Исполнительный комитет тайной антиправительственной партии «Народная воля» и вовсе приговорил императора-освободителя к смертной казни.

За царём началась охота.

1 марта 1881 года в Санкт-Петербурге на набережной Екатерининского канала около 2 часов 25 минут пополудни народоволец Игнатий Иоахимович Гриневицкий бросил под ноги императору бомбу. Оба – террорист и его жертва – от ран, полученных в результате взрыва, в тот же день скончались.

4 марта петербургская газета «Русь» горестно восклицала:

«Царь убит!.. Русский царь, у себя в России, в своей столице, зверски, варварски, на глазах всех – русскою же рукою… Позор, позор нашей стране!.. Пусть же жгучая боль стыда и горя проникнет в нашу землю из конца в конец, и содрогнётся в ней ужасом, скорбью, гневом негодования вся душа!»

Откликаясь на эту трагедию, Московская городская дума приняла постановление, в котором говорилось:

«Свершилось событие неслыханное и ужасающее: русский царь, освободитель народов, пал жертвою шайки злодеев среди многомиллионного, беззаветно преданного ему народа. Несколько людей, порождение мрака и крамолы, осмелились святотатственною рукою посягнуть на вековое предание великой земли, запятнать её историю, знамя которой есть Русский Царь!»

На жестокий террор мятежных бунтарей власть ответила не менее жестоко – всех, кто был замешан в совершении террористических актов, стали приговаривать к смертной казни через повешение. Полиция и жандармерия получили право производить обыски в любое время суток и задерживать людей на основании малейшего подозрения.

Но революционно настроенных молодых людей это не испугало. И в декабре 1886 года группа народовольцев, одним из вожаков которой был двадцатилетний студент Петербургского университета Александр Ильич Ульянов, создала особую «Террористическую фракцию». В качестве первой жертвы молодые «бомбисты» избрали императора Александра Третьего. Он был не просто приговорён к смерти, его планировали убить в шестую годовщину рокового покушения на его отца, Александра Второго – 1 марта 1887 года.

В этот день, взяв заранее изготовленные бомбы, бесстрашные террористы вышли на Невский проспект и принялись ждать появления императорского кортежа. Однако Охранное отделение сработало очень чётко – все 15 участников готовившегося покушения были арестованы. Семерых вожаков (в том числе и Александра Ульянова) по приговору суда повесили, остальных на разные сроки отправили в Сибирь.

Ликвидация «Террористической фракции» поставила крест на самом существовании партии «Народная воля» – с марта 1887 года этой революционной организации в России уже не существовало.

Но, как известно, свято место пусто не бывает, и среди российской интеллигенции стали стремительно распространяться идеи германского философа-бунтаря Карла Маркса. Младший брат казнённого Александра Ульянова – Владимир – тоже стал марксистом. В начале 90-х годов XIX века он тихо жил в провинциальном городе Самаре и работал в скромной должности помощника присяжного поверенного.

В это время в Закавказье подрастал никому неизвестный юноша, которого звали Иосиф Джугашвили. Родился он в грузинском городе Гори. По официальной версии случилось это 9 декабря 1879 года, но в метрической книге Горийской Успенской соборной церкви, в которой регистрировали всех родившихся, стоит другая дата: 6 декабря 1878 года. Однако началом своего жизненного пути Иосиф Джугашвили до конца дней своих считал 21 декабря 1879 года (по новому стилю), явно желая выглядеть в глазах современников на год моложе.

В 1893 году он закончил третий класс Горийского духовного училища, в котором был одним из лучших учеников. Его мать, Екатерина Георгиевна Джугашвили, мечтала, чтобы её сын стал священником. Но Иосиф неожиданно принялся с увлечением сочинять стихи.

В этот момент маленький Володя Маяковский, живший в другом грузинском селении (Багдады), ещё даже говорить не умел.

 

Детские годы

Давая в 1927 году интервью чехословацкой газете «Прагер пресс», Владимир Маяковский сказал, на каком языке он заговорил:

«Первый язык – грузинский».

Александра Алексеевна Маяковская:

«В Багдади все жители были грузины, и только одна наша семья – русская. Дети играли с соседскими детьми и учились грузинскому языку. Оля подружилась с девочкой Наташей Шарашидзе. Они разговаривали по-грузински, и от них выучился грузинскому языку Володя».

Ольга Маяковская:

«Мы с братом дружили с крестьянскими детьми, разговаривали с ними по-грузински и вместе изобретали разные игры».

Соседи удивлялись этому и, по словам Александры Алексеевны…

«Они говорили: „Русские дети, а как хорошо говорят по-грузински!“ – и угощали их виноградом».

Житель города Кутаиса Исидор Морчадзе, встретившийся с семьёй Маяковских чуть позднее, даже русскими их не мог назвать:

«Так хорошо все говорили по-грузински, что я лично считал их грузинской семьёй».

Другой кутаисец, Владимир Джапаридзе, оставил такие воспоминания:

«Хочется здесь отметить ещё одну характерную черту семьи Маяковских, а именно вот что: они хорошо говорили по-грузински. Но Володя особенно. Достиг он этого, вероятно, ещё с детства, играя с сельскими ребятишками и беседуя с объездчиками и крестьянами, или бывая с отцом в его поездках по лесничеству. И вообще он был очень способный мальчик. Когда я в Кутаиси слышал его ещё детскую грузинскую речь, мне оставалось только удивляться чистоте его произношения, а слова А.И.Герцена, что „мы, русские, говорим на всех языках, кроме иностранных“, намекая на неправильное произношение, к нему оказались бы совершенно неприменимыми».

Людмила Маяковская:

«Условия жизни в Багдади были трудные. У нас почти не было ни нянь, не говоря уже о боннах и гувернантках. С утра до вечера мы жили в трудовой, полной забот обстановке».

Александра Алексеевна Маяковская:

«Работать мне приходилось много: от раннего утра до позднего вечера. Нужно было заботиться о детях, поддерживать чистоту, давать образование, воспитывать. Нужно было внимательно следить, чтобы у детей не появлялись плохие черты характера и привычки. Я старалась направлять их на лучший путь, терпеливо и спокойно объясняла им всё, оберегала от плохих влияний».

Александра Алексеевна, к сожалению, не уточнила, куда должен был вести этот «лучший путь», по которому она «старалась направлять» своих детей. А ведь искателей лучшего в те неспокойные времена было предостаточно. Один из них был совсем молодым ещё человеком. Жил он, как и младший брат казнённого народовольца Ульянова, в далёком от села Багдады городе Самаре и сочинял рассказы, в которых воспевались люди, неустроенные в жизни, босяки. У него даже была написана поэма «Песнь старого дуба», в которой говорилось:

«Я в мир пришёл, чтобы не соглашаться».

Автора этой «Песни» звали Алексей Максимович Пешков. С чем именно не хотелось ему соглашаться, неизвестно – поэму свою, так нигде не опубликовав, он уничтожил. Но 5 марта 1895 года напечатал в «Самарской газете» (под псевдонимом Максим Горький) другую поэму – «Песню о Соколе», в которой прославлялся крылатый герой, погибший в борьбе за свободу:

«О, смелый Сокол!.. Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, примером гордым к свободе, к свету!

Безумству храбрых поём мы песню!»

О том, что за «Сокол» воспевался в этой «Песне», в те годы никому растолковывать было не нужно. Все понимали, что речь идет о «смелых и сильных духом» храбрецах, совершавших террористические акты и гордо шедших на эшафот во имя свободы.

Вряд ли эти смелые и гордые строки долетели тогда до грузинского села Багдады – «Самарскую газету» читали только в Поволжье.

И газету «Иверия», выходившую в Тифлисе под редакцией князя Ильи Григорьевича Чавчавадзе (писателя и поэта), семья Маяковских тоже вряд ли выписывала. А на первой странице этой газеты 14 июня 1895 года было напечатано стихотворение «Дила» («Утро»), в котором не было призывов к мятежу, к бунту – в нём воспевалась природа:

«Раскрылся розовый бутон,

Прильнул к фиалке голубой,

И, легким ветром пробуждён,

Склонился ландыш над травой..»

Под стихотворением стояла подпись – И.Джугашвили. Юный поэт к тому времени с отличием окончил Горийское духовное училище и поступил в Тифлисскую духовную семинарию.

Дети багдадского лесничего природу тоже любили. Их мать вспоминала:

«Володя и Оля любили ходить в горы, в лес, купаться в речке, особенно любили бывать на водяных мельницах. Там они смотрели, как крестьяне мелют кукурузное зерно, как водопадом, с шумом, спадает вода. Знакомились и разговаривали по-грузински с крестьянами и их детьми…

Володя бросал камни в воду и обычно говорил:

– Я левой рукой бросаю, а они дальше летят…

В раннем детстве он больше владел левой рукой, а когда подрос – одинаково правой и левой».

Как известно, в политике (со времён Великой Французской революции) «левыми» называют тех, кто придерживается революционно-радикальных взглядов, а «правыми» — консерваторов и реакционеров. Поэтому высказывание матери Маяковского можно принять как свидетельство того, что у её сына с раннего детства был характер бунтаря.

А каких взглядов придерживались его родители?

 

Бунтарское наследство

О политических пристрастиях родителей Володи Маяковского его биографы не сообщают. Или говорят, что достоверных сведений на этот счёт нет.

Обратимся к свидетельствам косвенным.

В «Я сам» есть главка, она называется «1-е ВОСПОМИНАНИЕ». В ней сказано:

«Зима… Отец ходит и поёт своё всегдашнее „алон занфан де ля по четыре“».

Сестра Людмила разъяснила:

«Отец любил петь по-французски „Марсельезу“…: „Attons, enfants de la patrie!“ Дети с удивлением смотрели на отца, не понимая, что он поёт. Тогда он начинал петь „Алон занфан де ля по четыре“ и спрашивал: „Ну, а теперь понятно?“».

Песня, которую пел Владимир Константинович Маяковский, в ту пору давно уже считалась гимном революционеров всех мастей. 1 июля 1875 года в двенадцатом номере выходившего в Лондоне эмигрантского журнала «Вперёд» появился русский текст «Марсельезы» под названием «Новая песня» (чуть позднее её назовут «Рабочей Марсельезой»). Автором стихов был соратник Карла Маркса и Фридриха Энгельса, член I Интернационала и один из идеологов народовольчества, Пётр Лаврович Лавров. В его трактовке революционный гимн зазвучал так:

«Отречёмся от старого мира,

Отряхнём его прах с наших ног!

Нам не нужно златого кумира,

Ненавистен нам царский чертог!

Вставай, поднимайся, рабочий народ!

Иди на врага, люд голодный!

Раздайся, клич мести народной!

Вперёд, вперёд, вперёд, вперёд, вперёд!»

В «Песне» Лаврова впервые зазвучал призыв к свержению самодержавия в России. Поэт Александр Блок впоследствии упомянул об этом тексте среди прочих «прескверных стихов, корнями вросших в русское сердце», которые «не вырвешь иначе, как с кровью».

Знал ли Владимир Константинович Маяковский эти мятежные слова? Об этом до наших дней никаких свидетельств не дошло. Мы можем только предположить, что багдадский лесничий пел эту песню по-французски не из-за того, что не знал русских слов, а по конспиративным соображениям.

Таким образом, получается, что одной из первых песен, которую запомнил юный Володя Маяковский, был гимн европейских революционеров – тот самый, что «всегдашне» напевал его отец.

Ещё один отрывок из «1-го ВОСПОМИНАНИЯ»:

«Отец выписал журнал „Родина“. У „Родины“ „юмористическое“ приложение. О смешных говорят и ждут».

Сестра Людмила разъяснила:

«… ждали журнал «Родина», где печатались карикатуры, шарады, игры. Но журнал, как оказалось, был реакционного направления, и мы больше его не выписывали».

Историю с «Родиной» можно рассматривать как дополнительное косвенное свидетельство того, что «реакционное» в семье Маяковских не любили. Но тогда выходит, что приветствовали только революционное?

Не говорит ли это о том, что в молодости родители Владимира Маяковского принимали участие в каком-то антиправительственном движении, к примеру, состояли в той же партии «Народная воля»? Мятежным духом они явно были переполнены. И своим детям его передавали. В этом убеждают и автобиографические заметки их сына. В главке «2-е ВОСПОМИНАНИЕ», начинающейся со слов «Понятия поэтические», речь идёт о пушкинской поэме, которая названа одним словом – «Евгенионегин». Сестра Людмила уточняет:

«Мы тогда очень увлекались стихами, особенно Пушкиным и его „Евгением Онегиным“. Читали, учили наизусть, рисовали иллюстрации к роману».

В главке «ДУРНЫЕ ПРИВЫЧКИ» упоминается другой российский поэт:

«Отец хвастается моей памятью. Ко всем именинам меня заставляют заучивать стихи. Помню – специально для папиных именин:

Как-то раз перед толпою

Соплеменных гор…»

Александра Алексеевна Маяковская:

«7 июля 1898 года Володе исполнилось пять лет, он получил много подарков. К этому дню Володя выучил стихотворение М.Ю. Лермонтова «Спор», хорошо и очень выразительно прочитал его наизусть – конечно, не до конца, однако довольно много строф для пятилетнего мальчика…

Володино чтение хвалили».

Спорят у Лермонтова две горы – Эльбрус и Казбек. Они выясняют, кто завоюет Кавказ. Внезапно до спорщиков доносится шум – это напомнил о себе «север тёмный»:

«От Урала до Дуная,

          До большой реки,

Колыхаясь и сверкая,

          Движутся полки…

Боевые батальоны

          Тесно в ряд идут,

Впереди несут знамёны,

          В барабаны бьют…

И испытанный трудами

          Бури боевой,

Их ведёт, грозя очами,

          Генерал седой».

В стихотворении описана русская армия, двинувшаяся под командованием генерала Алексея Петровича Ермолова на завоевание Кавказа. Этот поход Лермонтов не воспевает, скорее, осуждает. Ведь заканчивается его рассказ тем, что «Казбек угрюмый» посчитал русские полки своими «врагами»:

«Грустным взором он окинул

          Племя гор своих

Шапку на брови надвинул

          И навек затих».

Но именно это стихотворение Маяковский-старший «заставлял заучивать» сына.

Зачем?

Не для того ли, чтобы с ранних лет приучить мальчугана относиться к любой захватнической политике с осуждением? Возможно, так оно и было. Особенно если учесть явное благорасположение Владимира Константиновича к революционной «Марсельезе».

Но…

Открыто делиться своими раздумьями было тогда опасно. И очень многое из того, что произносилось вслух, не отражало мировоззрения говорившего. Поэтому у россиян и возникла непреодолимая тяга к иносказаниям.

 

Новый стиль

Родившийся в 1853 году поэт и философ Владимир Сергеевич Соловьёв своих читателей прямо предупреждал:

«Милый друг, иль ты не видишь,

Что всё видимое нами —

Только отблеск, только тени

От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,

Что житейский шум трескучий —

Только отклик искажённый

Торжествующих созвучий?»

В другом его стихотворении говорилось, вроде бы, о сне. Но между строк можно было прочесть и горестные сетования автора на невыносимость существования, когда тебя окружает сонм сыщиков-филёров:

«Какой тяжёлый сон! В толпе немых видений,

Теснящихся и реющих кругом,

Напрасно я ищу той благородной тени,

Что тронула меня своим крылом».

Ещё один российский поэт Дмитрий Сергеевич Мережковский в стихотворении «На распутье», написанном в 1883-ем, восклицал:

«Мне не надо лживых примирений,

Я от грозной правды не бегу;

Пусть погибну жертвою сомнений,

Пред собой ни в чём я не солгу!

Испытав весь ужас отрицанья,

До конца свободы не отдам,

И последний крик негодованья

Я, как вызов, брошу небесам!»

Склонные к бунту россияне искали новый способ выражения своих мыслей и новую манеру их изложения. Не случайно фраза, высказанная Дмитрием Мережковским, стала крылатой:

«Лишь постольку мы люди, поскольку бунтуем».

Вот почему манифест Жана Мореаса (Иоаннеса Пападиамантопулоса), появившийся 18 сентября 1886 года в парижской газете «Le Figaro» и провозгласивший новое поэтическое направление (символизм), россияне встретили не только с пониманием, но и с восторгом. Ведь Мореас, считавший себя и своих соратников-стихотворцев последователями Шарля Бодлера, Поля Верлена и особенно бунтаря Артюра Рембо, восстававшего против всех поэтических канонов, в своём манифесте писал:

«Символистскому синтезу должен соответствовать особый, первозданно-широкоохватный стиль, отсюда непривычные словообразования, периоды то неуклюже-тяжеловесные, то пленительно-гибкие, многозначительные повторы, таинственные умолчания, неожиданная недоговорённость – всё дерзко и образно…».

Молодые российские поэты и художники восприняли новое течение в искусстве «на ура!» – ведь с его помощью вместо понятных всем слов можно было употреблять аллегории, намёки и символы. Причудливая словесная форма позволяла скрывать подлинное мировоззрение и сокровенные мысли. И символистами объявили себя многие стихотворцы.

Но эту поэтическую новизну российская публика приняла далеко не сразу и поначалу встретила их стихи откровенными насмешками. Поэтому неудивительно, что и в семье Маяковских на творчество поэтов-бунтарей внимания не обратили. А подраставшее поколение «заставляли заучивать» проверенные временем стихи классиков.

Как бы там ни было, но после знакомства с «понятиями поэтическими» юный Маяковский узнал, что такое «поэтичность», и, по его же собственным словам…

«…стал тихо её ненавидеть».

Ничего не скажешь – занимательное начало для будущего поэта!

 

Конец века

В России в ту пору начали возникать новые революционные организации. 1 марта 1898 года на конспиративной квартире в городе Минске собрались девять бунтарски настроенных молодых людей, которые приехали из разных городов для того, чтобы создать Российскую Социал-Демократическую Рабочую Партию.

Поскольку тогдашние ряды революционеров-подпольщиков кишмя кишели агентами Охранного отделения, жандармы тут же принялись действовать. Восемь из девяти делегатов-учредителей, а также многие другие бунтари оказались за решёткой.

Жандармский офицер Александр Иванович Спиридович впоследствии писал:

«Целыми вагонами возили арестованных в Москву».

А жизнь не спеша двигалась дальше. Александра Алексеевна Маяковская писала:

«В 1899 году мы поселились в каменном доме. Место это, где был расположен дом, называлось «крепостью», но от старинной крепости остался только вал вокруг дома и ров, заросший кустарником.

Наша квартира находилась в верхнем этаже, а в нижнем был подвал хозяина, где приготовляли и хранили вино…

Во двор выставляли пустые кувшины для хранения вина – в Грузии их называют чури, – такие большие, что в них свободно помещался рабочий, чистивший и промывавший эти кувшины.

Когда эти чури лежали на земле боком, в них залезал Володя и говорил сестре:

– Оля, отойди подальше и послушай, хорошо ли звучит мой голос.

Он читал стихотворение «Был суров король дон Педро…» Чтение получалось звучное и громкое».

Словами «Был суров король дон Педро» начиналось стихотворение Аполлона Николаевича Майкова «Пастух (испанская легенда)»:

«Был суров король дон Педро;

Трепетал его народ,

А придворные дрожали,

Только усом поведёт.

"Я люблю, – твердил он, – правду,

Вид открытый, смелый взор".

Только правды (вот ведь странность!)

Пуще лжи боялся двор».

Мальчик-пастух, которого дон Педро встретил на охоте, лихо ответил на самые головоломные его вопросы, и был за это взят в королевские пажи.

Обратим внимание, что стихотворение, выученное шестилетним мальчуганом, неназойливо подсказывало ему, как следует поступать, чтобы добиться своего, когда имеешь дело с теми, в чьих руках власть.

Самому Володе их новый дом-крепость запомнился таким («Я сам»):

«Первый дом, воспоминаемый отчётливо. Два этажа. Верхний – наш. Нижний – винный заводик. Раз в году – арбы винограда. Давили. Я ел. Они пили. Всё это территория стариннейшей грузинской крепости под Багдадами. Крепость очетыреугольнивается крепостным валом. В углах валов – накаты для пушек. В валах бойницы. За валами рвы. За рвами леса и шакалы. Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось – это Россия. Тянуло туда невероятнейше.»

Земляку Володи Маяковского, Иосифу Джугашвили, в июле 1898 года вновь улыбнулась фортуна – журнал «Квали» («Борозда») опубликовал два его стихотворения. А в апреле 1899-го в сборнике, посвящённом князю Рафаэлу Давидовичу Эристави (он отмечал своё 75-летие), наряду с произведениями классиков грузинской литературы и речами видных общественных деятелей было напечатано и стихотворение Иосифа.

В том же году в городе Тифлисе вышла книга Мелитона Спиридоновича Келенджеридзе «Теория словесности с разбором примерных литературных образцов». В ней подробно рассматривались лучшие произведения классиков грузинской поэзии (Шота Руставели, Ильи Чавчавадзе, Акакия Церетели и других). Среди них – на 93 и 94 страницах – можно было прочесть два стихотворения Джугашвили, подписанных псевдонимом Сосело.

Стихотворение Иосифа «Утро» грузинский педагог Якоб Семёнович Гогебашвили включил в свой учебник для начальных классов «Дэда Эна» («Родное слово»), и оно на много лет стало любимейшим стихотворением грузинской детворы:

«Цвети, о Грузия моя!

Пусть мир царит в родном краю!

А вы учёбою, друзья,

Прославьте родину свою!»

Однако у самого автора этих строк дальнейшая учёба не заладилась – 29 мая 1899 года из духовной семинарии его исключили – «за неявку на экзамены по неизвестной причине». Почему на самом деле он не пришёл сдавать экзамены, так и осталось невыясненным.

Пришла пора учиться грамоте и Володе Маяковскому. Александра Алексеевна Маяковская:

«Читать по азбуке Володю никто не учил. Неожиданно для всех, когда ему было около шести лет, он незаметно выучился читать. Однако собственное чтение казалось ему очень медленным, и он просил взрослых читать ему вслух».

В «Я сам» этот процесс описан так:

«Учила мама и всякоюродные сёстры. Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счёта. На Кавказе фруктов сколько угодно. Читать выучился с удовольствием».

Ещё маленький Володя Маяковский увлекался играми, связанными со знанием стихов и со словотворчеством. Его мать писала:

«Помню, игра была такая: играющий начинал читать стихотворение, затем, не окончив, обрывал чтение и бросал платок кому-либо из играющих. Тот должен был закончить стихотворение. Володя принимал участие в игре наравне с взрослыми.

Или затевалась игра на придумывание возможно большего количества слов на какую-либо букву. Когда взрослым уже надоедала игра, и они затруднялись называть слова, Володя всё ещё энергично продолжал придумывать. Эта игра его очень увлекала.

Володя часто проявлял настойчивость и умел заставлять взрослых подчиняться его желанию продолжать игру. Причём в таких случаях всю организацию игры он обычно брал на себя, склоняя на свою сторону даже тех, кто уже устал и не хотел больше играть».

Пролетел год. Володя Маяковский заметно повзрослел. Александра Алексеевна вспоминала:

«Володе семь лет. Он уже хорошо читает и начал готовиться к поступлению в гимназию. Он выучился ездить верхом на лошади, и папа брал его с собой в разъезды по лесничеству. Я очень беспокоилась, так как дороги были опасные, но объездчики мне говорили: „Мы будем за ним смотреть“».

В «Я сам» о той поре сказано:

«Лет семь. Отец стал брать меня на верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдёрнул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щёки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман, и боль. В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. Клёпочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь».

В Россию в тот момент начали доставлять из-за границы газету, которую выпускали за рубежом революционеры-эмигранты. Жандармский офицер Александр Спиридович писал:

«… в декабре 1900 года появился первый номер «Искры», центрального органа социал-демократии. Одним из основателей её был Ульянов-Ленин, а деньги на издание первых номеров дал сын члена Государственного совета камер-юнкер Сабуров. Трогательное единение побывавшего в Сибири эмигранта-демагога с украшенным придворным мундиром современным политическим Митрофанушкой!»

 

Новый век

Наступил XX век.

Александра Алексеевна Маяковская:

«Весной 1901 года Люда кончила семь классов. По случаю окончания ею курса мы решили всей семьёй поехать в Сухум, где жили знакомые».

В Сухуме семилетнего Володю заинтересовала высоченная башня, стоявшая на берегу моря – маяк. Ему объяснили, что башня построена для того, чтобы светить морякам, указывая им путь. Александра Алексеевна:

«Маяк произвёл на Володю сильное впечатление».

Весной того же года из печати вышел поэтический сборник «Горящие здания», написанный мало кому известным стихотворцем Константином Бальмонтом. Читали ли тогда эту книгу в семье Маяковских, неизвестно. Но Людмиле было уже 16 лет, она внимательно следила за всеми литературными новинками той поры и должна была обратить внимание на этот поэтический сборник. Особенно на слова в предисловии:

«Нужно быть беспощадным к себе. Только тогда можно достичь чего-нибудь».

У Людмилы вполне мог возникнуть вопрос, которым задавались многие читатели «Горящих зданий»: что означает это странное название? Ведь если здания горят, значит, пришла беда? Или вот-вот придёт.

В сборнике было стихотворение «Полночь и свет» со словами:

«Вечно ли я буду рабом?

Мчитесь ко мне, буря и гром!

Сердце моё, гибни в огне!

Полночь и свет, будьте во мне!»

Строки эти были явно адресованы тем, кто, желая покончить со своим рабским существованием, готов был совершить подвиг. Но сонет «Крик часового» призывал этих смельчаков не торопиться совершать поступки, «враждебные» кому-либо, так как на посту находится поэт – он «часовой», поставленный караулить покой страны:

«Назавтра бой. Поспешен бег минут.

Все спят. Всё спит. И пусть. Я – верный – тут.

До завтра сном беспечно насладитесь.

Но чу! Во тьме – чуть слышные шаги.

Их тысячи. Всё ближе. А! Враги!

Товарищи! Товарищи! Проснитесь!»

Читателей наверняка привлекало слово «товарищи», которое в ту пору имело хождение в среде подпольщиков-революционеров.

Бальмонт как бы предупреждал Россию, что её мирной жизни угрожают некие «враги», которых «тысячи». Но кто они?

В «Горящих зданиях» было стихотворение «Морской разбойник» – про альбатроса, отнимающего у других птиц их добычу:

«Морской и воздушный разбойник, тебе я слагаю свой стих,

Тебя я люблю за бесстыдство пиратских порывов твоих.

Вы, глупые птицы, спешите, ловите сверкающих рыб,

Чтоб метким захватистым клювом он в воздухе их перешиб!»

После выхода этого поэтического сборника популярность Константина Бальмонта стала просто невероятной. Другой поэт-символист, Валерий Брюсов, через какое-то время написал:

«Россия была именно влюблена в Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашёптывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки».

В том, что одной из таких гимназисток вполне могла быть и Людмила Маяковская, вряд ли стоит сомневаться.

Не менее знаменит в ту пору был и «певец босяков» Максим Горький. В апреле 1901 года (через месяц после выхода в свет «Горящих зданий») в журнале «Жизнь» было напечатано его новое стихотворение, которое называлось «Песней о Буревестнике»:

«Ветер воет… Гром грохочет…

Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря.

– Буря! Скоро грянет буря!

Это смелый Буревестник гордо реет среди молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:

– Пусть сильнее грянет буря!»

Своим стихотворением Горький тоже предупреждал россиян о приближении некоего грозового фронта. Видный социал-демократ Емельян Михайлович Ярославский, расшифровывая смысл горьковского «Буревестника», впоследствии написал:

«… это боевая песнь революции… Его переписывали от руки, его читали и перечитывали в рабочих кружках и в кружках учащихся».

Цензор, давший разрешение на публикацию «Песни», тоже оставил своё мнение:

«Означенное стихотворение произвело сильное впечатление в литературных кружках известного направления, причём самого Горького стали называть не только „буревестником“, но и „буреглашатаем“, так как он не только возвещает о грядущей буре, но зовёт бурю за собою».

В семье Маяковских «Песню» Максима Горького не могли не заметить. А если заметили, значит, тоже «читали и перечитывали».

В 1901 году Россия узнала ещё об одном поэте. Он учился на естественном отделении физико-математического отделения Московского университета, звали его Борис Николаевич Бугаев, но стихи свои он публиковал под псевдонимом Андрей Белый. Некоторые из них производили сильное впечатление на тех, кто ожидал бурю. В стихотворении «Жизнь» говорилось:

«Пускай же охватит нас тьмы бесконечность —

сжимается сердце твоё?

Не бойся, засветит суровая Вечность

полярное пламя своё!»

«Утешение»:

«Хандру и унынье, товарищ, забудь!..

Полярное пламя не даст нам уснуть…»

«Раздумье»:

«Ночь темна. Мы одни.

Холод. Ветер ночной

деревами шумит. Гасит в поле огни.

Слышен зов:

"Не смущайтесь…

я с вами… за мной!"»

Поэт Белый призывал «товарищей» терпеливо переждать ночной мрак и дождаться утра, когда всё вокруг «засветит» некое «полярное пламя», чем-то родственное «буре» Максима Горького.

Наступил год 1902-й.

Входивший в Лондоне журнал российских эмигрантов «Жизнь» напечатал перевод на русский язык «Интернационала», ставшего вскоре международным гимном социалистов и анархистов. И в России запели:

«Вставай, проклятьем заклеймённый,

Весь мир голодных и рабов.

Кипит наш разум возмущённый

И в смертный бой идти готов».

А 8 февраля в Санкт-Петербурге Отделение русского языка и словесности Императорской Академии наук избрало писателя Максима Горького почётным академиком. Узнав об этом, царь Николай Второй ужаснулся и потребовал отменить избрание.

Горького из академиков удалили. В знак протеста из Академии вышли писатели Владимир Короленко и Антон Чехов.

Жизнь продолжалась.

 

Начало учения

Весной 1902 года пришла пора поступать в гимназию Володе Маяковскому. Его мать вспоминала:

«Я сшила ему синие длинные суконные штаны, белую матросскую рубашку, пришила на рукав синий якорь и купила матросскую бескозырку с лентой и надписью: „Моряк“. Володе очень понравился этот костюм».

Родители повезли его в Кутаис – сдавать вступительные экзамены, которые начинались 12 июня.

Александра Алексеевна Маяковская:

«Тогда не было автомобилей, и между Кутаисом и Багдади ходили дилижансы – большие, на двенадцать человек, экипажи, запряжённые четвёркой лошадей. Дилижанс отходил только утром».

Приехали в Кутаис.

Сохранился диктант, написанный маленьким Володей:

«Вчера я с папой ходил в гимназию. Нам нужно было узнать, когда будут экзамены. Сторож Иван сказал нам, что они будут во вторник.

– Господи, о чём меня будут спрашивать учителя?».

За диктант Володя получил четвёрку. О вопросах, которые задавались на устном экзамене, в «Я сам» написано:

«Экзамен в гимназию. Выдержал. Спросили про якорь (на моём рукаве) – знал хорошо. Но священник спросил – что такое „око“. Я ответил: „Три фунта“ (так по-грузински). Мне объяснили, что „око“ – это „глаз“ по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу – всё древнее, всё церковное и всё славянское».

По закону божию и арифметике он получил четвёрки, по русскому устному – пять.

Из воспоминаний матери:

«В последний день экзаменов у Володи повысилась температура, он заболел брюшным тифом…

Болезнь Володи протекала в тяжёлой форме, и мы очень беспокоились…

Наконец, Володе стало лучше. Пришёл врач и разрешил ехать в Багдади.

– Но только беречься, не пить сырой воды!

Эти слова Володя запомнил навсегда. В Кутаисе не было водопровода, и жители пили воду из реки Рион, отстаивая её квасцами. Мы всегда пили в Кутаисе кипячёную воду, Володя, вероятно, напился сырой воды вне дома».

Много лет спустя, обращаясь к «товарищам-потомкам», Маяковский скажет о себе:

«… что жил-де такой

                    певец кипячёной

и враг воды сырой».

Лето 1902 года подошло к концу. Александра Алексеевна Маяковская:

«Люда… уехала в Тифлис – заканчивать последний, восьмой, педагогический класс. Я переехала с младшими детьми в Кутаис…

Володя надел гимназическую форму и 1 сентября пошёл в гимназию, в которой учились раньше отец и дядя…

Володя и Оля учились хорошо, получали пятёрки…

В это время наша семья жила в трёх местах. Всем было тяжело, но другого выхода не было – нужно было дать детям образование».

Вскоре из Тифлиса в Кутаис перебралась и Людмила. Стала готовиться к поступлению в школу – учительницей. Володя продолжал заниматься в подготовительном классе.

А в Москве в Художественном театре 18 декабря состоялась премьера спектакля по пьесе Максима Горького «На дне». И по всей России полетели слова, которые произносил один из персонажей:

«– Че-ло-век. Это – великолепно. Это звучит гордо!»

Володе Маяковскому тоже было, чем гордиться. В «Я сам» сказано:

«Подготовительный, 1-ый и 2-ой. Иду первым. Весь в пятёрках. Читаю Жюля Верна. Вообще фантастическое. Какой-то бородач стал во мне обнаруживать способности художника. Учит даром».

Этим «бородачом» был сорокалетний Сергей Пантелеймонович Краснуха, окончивший Академию художеств. У него Людмила Маяковская брала уроки рисования и ему рассказала о брате, способном рисовальщике. Впоследствии она вспоминала:

«В это время он рисовал уже довольно хорошо, преимущественно по памяти. Срисовывал и увеличивал крейсера, иллюстрировал прочитанное, рисовал карикатуры на наш домашний быт».

Сергей Краснуха стал обучать Володю и Людмилу. По её словам, происходило это так:

«Учитель засиживался с нами, не считая времени, увлекаясь вместе с нами. Он рассказывал нам о русской и западной живописи, об отдельных художниках…

Уроки проходили оживлённо и интересно. Володя быстро догнал меня в рисовании. Мы стали привыкать к мысли, что Володя будет художником».

Когда сын уходил в гимназию, мать давала ему деньги на завтрак, а он всегда просил добавить: «чтобы угостить товарищей». Александра Алексеевна добавляла:

«Ему было приятно, когда школьные товарищи, сокращая фамилию, называли его „Володя Маяк“».

О той же поре – один из учителей гимназии, Пётр Целукидзе:

«Раз в учительской ко мне и Джомарджидзе подошёл законоучитель подготовительных классов Шавладзе и говорит:

– Что за странный мальчик этот Маяковский!

– А что случилось? Напроказничал? – спросили мы.

– Нет, шалить-то он не шалит, но удивляет меня своими ответами и вопросами. Когда я спросил:

– Хорошо ли было для Адама, когда Бог после его грехопадения проклял его и сказал: «В поте лица своего будешь ты есть хлеб свой», – Маяковский ответил:

– Очень хорошо. В раю Адам ничего не делал, а теперь будет работать и есть. Каждый должен работать.

Потом задал мне вопрос:

– Скажите, батюшка, если змея после грехопадения начала ползти на животе, то как она ходила до проклятия?

Все дети засмеялись, а я не знал, как ответить».

Ответ на любой вопрос могли в ту пору дать, пожалуй, только революционеры-подпольщики – те самые отчаянные смельчаки, которые призывали на страну бурю и делали всё, чтобы ускорить её пришествие. Самодержавная власть никакой бури не желала, поэтому старалась скрутить всех нелегалов в бараний рог.

 

Тюрьма Кутаиса

Земляк Владимира Маяковского, исключённый из семинарии Иосиф Джугашвили, в тот момент занимался организацией демонстраций и забастовок. 5 апреля 1902 года его арестовали в Батуме. Целый год просидел Иосиф («товарищ Coco») в батумской тюрьме, а 19 апреля 1903 года его перевели в тюрьму Кутаиса. Заключённый, сидевший с ним в одной камере, впоследствии писал:

«Мы прожили вместе в кутаисской тюрьме более чем полгода, и я ни разу не видел, чтобы он возмущался, выходил из себя, сердился, кричал, ругался, словом, проявлял себя в ином аспекте, чем в совершенном спокойствии».

В семье Маяковских, по словам Александры Алексеевны, в это время…

«… много читали. Мы получали произведения Горького, Чехова, Короленко и других новых писателей. Новинки интересовали всех. Читали журналы, газеты. Обсуждали, спорили, говорили о литературе и политических событиях… Володя тоже всегда присутствовал, любил слушать, иногда задавал вопросы и принимал участие в обсуждении…

В это лето Володя особенно много читал…».

Людмила Маяковская:

«Обычно Володя брал книгу, набивал карманы фруктами, захватывал что-нибудь своим друзьям-собакам и уходил в сад. Там ложился на живот под деревом, а две-три собаки любовно сторожили его. И так долго читал…».

Александра Алексеевна Маяковская:

«Собаки Вега и Бостон ложились тут же на траве и "сторожили " его. Там он проводил время спокойно, читал много, и ему никто не мешал».

Людмила Маяковская:

«А по вечерам, наоборот, он лежал на спине и рассматривал звёздное небо, изучая созвездия по карте, которая прилагалась, кажется, к журналу 'Вокруг света"».

Александра Алексеевна пояснила, что в тот момент её сын…

«… увлекался астрономией – в приложении к журналу 'Вокруг света" была одна карта звёздного неба. По вечерам Володя любил ложиться на спину и наблюдать небо, густо усыпанное яркими, крупными звёздами».

Тем же летом сначала в Брюсселе, а затем в Лондоне проходил второй съезд Российской социал-демократической рабочей партии. Там случился раскол недавних единомышленников: получившие большинство голосов сторонники Владимира Ильича Ульянова (который всё чаще называл себя Лениным) стали именоваться большевиками, а сторонники Юлия Осиповича Цедербаума (партийная кличка – Лев Мартов) меньшевиками.

Приверженцы Ульянова-Ленина прямо и откровенно заявляли, что их цель – организация вооружённого восстания, свержение самодержавия и установление диктатуры пролетариата. Поэтому оружием для себя они избрали народовольческий терроризм и экспроприацию (или проще – грабёж).

Знали ли обитатели кутаисских тюремных камер о расколе партии на две фракции или нет, о том никаких свидетельств не сохранилось. Известно лишь, что в самом конце июля (в разгар работы съезда) Иосиф Джугашвили организовал бунт заключённых. Другой очевидец тех событий писал, что товарищ Coco…

«… предъявил тюремной администрации следующие требования: устроить нары в тюрьме (заключённые спали на цементном полу), предоставить баню два раза в месяц, не обращаться грубо с заключёнными, прекратить издевательства тюремной стражи и так далее».

Ознакомив начальство тюрьмы со своими требованиями, узники принялись бить в тюремные ворота. Так как ворота были железные, гул от ударов распространился по всему Кутаису. Жители всполошились.

Был вызван полк солдат, который окружил тюрьму. Приехали губернатор, прокурор, полицейские чины. Стали выявлять зачинщиков бунта. Привели Джугашвили, и он повторил всё то, что было предъявлено ранее тюремной администрации.

Все требования заключённых были удовлетворены, но «смутьянов» — тех, кто организовал выступление арестантов, перевели в «самую скверную камеру» (третью, на нижнем этаже). Надо полагать, что именно после этих событий Иосифа Джугашвили стали называть Кобой (по мнению одних его биографов, это слово означает «неукротимый», по мнению других – «неустрашимый»).

Семья Маяковских о том тюремном бунте, конечно же, знала. Но был ли кто-нибудь из них очевидцем событий? Ведь в гимназии начались каникулы, Володя, Ольга и Людмила отдыхали в селе Багдады.

В воспоминаниях Александры Алексеевны есть небольшая зацепочка:

«Весной и летом до отъезда в Багдади любимым местом прогулок Володи была река Рион. Он купался и играл с товарищами. Однажды он стал тонуть, но его спасли купавшиеся солдаты».

Откуда в Кутаисе солдаты? Не из того ли полка, что был вызван для подавления бунта в местной тюрьме, затеянного Иосифом Джугашвили? Кстати, его вскоре отправили в ссылку.

Тем временем далеко-далеко от европейской части России – на Дальнем Востоке – начали разгораться весьма драматичные события. Япония, многомиллионное население которой ютилось на небольших островах, желала расширить свою территорию за счёт Кореи и Манджурии. У царской России были свои территориальные планы, и она рассчитывала воплотить их в жизнь с помощью «маленькой победоносной войны».

Александра Алексеевна Маяковская писала:

«Новый, 1904 год, мы встречали в Кутаисе…

Год был тяжёлый. В январе началась русско-японская война».

Да, в ночь на 27 января 1904 года без всякого объявления войны японский флот атаковал российскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура. Завязался бой.

В залах Зимнего дворца Санкт-Петербурга гремел бал, когда появился офицер Генерального штаба и вручил царю телеграмму с Дальнего Востока. В ней говорилось о японском нападении.

Царь с известием ознакомился. Танцы в Зимнем дворце продолжались.

В тот же день у корейского порта Чемульпо японские корабли вступили в бой с российскими крейсером «Варяг» и канонерской лодкой «Кореец». Сражение длилось 50 минут. Силы были неравные. «Варяг» пришлось затопить, а «Корейца» взорвать.

Об этом тоже доложили царю. Дежурный флигель-адъютант в воспоминаниях написал, что через полчаса после доклада Николай Второй в парке «с увлечением, почти детским, стрелял из ружья по воронам».

 

Военная пора

Начавшаяся война отразилась и на антиправительственном движении. Жандармский офицер Александр Спиридович писал:

«1904 год принёс войну, а с ней в первые месяцы и некоторую перестановку в массовой революционной работе. Кружки почти прекратились. Рабочие боялись военных судов, которые в умах массы были обязательны во время войны, боялись собираться на сходки. К тому же призывы по мобилизации выхватывали то одного, то другого партийного деятеля».

Тихий городок Кутаис война тоже затронула. Уже через несколько дней после её начала во время молебна в местной гимназии ученики неожиданно принялись шипеть. Это было расценено как антиправительственная акция, и троих старшеклассников арестовали.

Гимназисты запротестовали ещё сильнее.

Ситуацию использовал местный Имеретино-Мингрельский комитет РСДРП – он стал подбивать учащихся выйти на улицу. Гимназисты вышли. И эсдеки на следующий день выпустили прокламацию, которую приводит в своих воспоминаниях гимназист Аполлон Месхи, одноклассник Владимира Маяковского:

«Учащиеся!., вы грозно раскинулись по главным улицам города и криками „Долой самодержавие! Да здравствует демократическая республика!“ приводили в неописуемый ужас ваших педагогов…

Вы смело примкнули к социал-демократии…

Вперёд, друзья!.. Мы жаждем новой жизни и бесстрашно идём к ней; мы ненавидим насилие и ложь и боремся против них, мы ищем правду-справедливость и страдаем за неё, и каждая жертва самодержавия куёт новый булат его погибели. Не бойтесь этих жертв. Уже настал желанный час, настал момент, когда всеобщая скрытая злоба и ненависть, вырываясь из истомлённых грудей сынов народа, превращается в грозный клич:

Долой самодержавие!

Долой героев кнута и насилия!

Долой хищника-кровопийцу и его опричников!

Да здравствует демократическая республика!»

Гимназист Маяковский о тех беспорядках воспоминаний не оставил. В его автобиографии есть главка «ЯПОНСКАЯ ВОЙНА», в которой сказано:

«Увеличилось количество газет и журналов дома. „Русские ведомости“, „Русское слово“, „Русское богатство“ и прочее. Читаю все. Безотчётно взвинчен. <…> Появилось слово „прокламация“. Прокламации вешали грузины. Грузинов вешали казаки. Мои товарищи – грузины, я стал ненавидеть казаков».

События на Дальнем Востоке тоже приковывали внимание Маяковского. Его мать писала:

«Настроение у всех было тревожное… Володя следил по карте, висевшей у него на стене, за передвижением русской эскадры».

Российские военные корабли под командованием вице-адмирала Зиновия Петровича Рождественского направлялась из Санкт-Петербурга на Дальний Восток – чтобы вступить в сражения, которые шли там.

 

Горьковский «Человек»

В 1904 году в сборнике товарищества «Знание» было напечатано стихотворение в прозе Максима Горького «Человек»:

«… в тяжёлые часы усталости духа я вызываю перед собой величественный образ Человека.

Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его медленно шествует – вперёд! и – выше! – трагически прекрасный Человек!..

Затерянный среди пустынь вселенной, один на маленьком куске земли, несущемся с неумолимой быстротою куда-то вглубь безмерного пространства, терзаемый мучительным вопросом – «зачем он существует?» – он мужественно движется вперёд! и – выше! – по пути к победам над всеми тайнами земли и неба».

Горький спешил поделиться мыслью, которая давно его волновала. Он неожиданно обнаружил, что над огромными многомиллионными массами людей возвышаются отдельные личности. Не такие, как все. Они идут в неизведанное и ведут за собою других. И сама жизнь, как вдруг оказалось, устроена так, что всё прогрессивное в ней осуществляет Человек с большой буквы, способный свершить невозможное, немыслимое – то, что называется подвигом. Горький описал, как трудно этому Человеку, идущему вперёд:

«Идёт! В груди его ревут инстинкты; противно ноет голос самолюбья, как наглый нищий, требуя подачки; привязанностей цепкие волокна опутывают сердце, точно плющ, питаются его горячей кровью и громко требуют уступок силе их… Все чувства овладеть желают им; всё жаждет власти над его душою. А тучи разных мелочей житейских подобны грязи на его дороге и гнусным жабам на его пути…

И только… пламя Мысли освещает пред ним препятствия его пути, загадки жизни, сумрак тайн природы и тёмный хаос в сердце у него…

Так шествует мятежный Человек сквозь жуткий мрак загадок бытия – вперёд! и – выше! всё – вперёд! и – выше!»

Горький уверял своих читателей, что описанный им Человек (с большой буквы!) в любой момент готов пожертвовать собственной жизнью, если это потребуется людям, человечеству. В письме руководителю издательства «Знание» Константину Петровичу Пятницкому об этом стихотворении Горький говорил:

«Продолжать я буду – о мещанине, который идёт в отдалении – за Человеком и воздвигает сзади его всякую мерзость, которой потом присваивает имя всяческих законов и т. д.».

Горький даже продемонстрировал набросок этого продолжения:

«… действительный хозяин всей земли, благоразумный и почтенный Мещанин».

Однако Антон Павлович Чехов отнёсся к поэме Горького с улыбкой, написав, что прочёл «Человека»…

«… напомнившего мне проповедь молодого попа, безбородого, говорящего басом на "о"'…».

Лев Николаевич Толстой тоже почувствовал нечто подобное и написал в газете «Русь»:

«Упадок это, самый настоящий упадок; начал учительствовать, и это смешно…

Человек не может и не смеет переделывать того, что создает жизнь; это бессмысленно – пытаться исправлять природу…».

И всё же многих молодых людей, готовых послужить человечеству, поэма Максима Горького вдохновила. Российские газеты той поры были переполнены сообщениями о случаях подобного «служения».

Так, 28 июля министр внутренних дел России Вячеслав Константинович Плеве направлялся в карете на доклад к царю. У Варшавского вокзала Петербурга его поджидали эсеры-террористы: Егор Созонов, Иван Каляев и ещё несколько человек, вооружённых взрывными устройствами. Главным метальщиком был Созонов, который и метнул бомбу в экипаж министра. Плеве был убит.

Тяжело раненый боевик Егор Сергеевич Созонов был схвачен и отдан под суд. Там он выкрикнул:

«– Погибнуть в борьбе за победу своего идеала – великое счастье».

Террориста приговорили к бессрочной каторге.

Но как перекликаются его слова с тем, что проповедовал Горький в своем «Человеке»:

«Я – в будущем – пожар во всей вселенной! И призван я, чтоб осветить весь мир, расплавить тьму его загадок тайных, найти гармонию между собой и миром, в себе самом гармонию создать и, озарив весь мрачный хаос жизни на этой исстрадавшейся земле, покрытой, как накожною болезнью, корой несчастий, скорби, горя, злобы, – всю эту грязь с неё смести в могилу прошлого!»

Читали ли это стихотворение Горького в семье Маяковских, сведений нет. Но кутаисские гимназисты горьковской поэмой наверняка зачитывались.

А Маяковские затеяли сборы в дорогу. Александра Алексеевна писала:

«В августе 1904 года Люда собралась ехать в Москву учиться. Сопровождал её отец. Он хотел рассмотреть Москву и лично познакомиться с тем, как Люда устроится в большом городе».

Тем временем в Кутаис вернулся бежавший из ссылки Джугашвили. Его направили сюда для реорганизации местного Имеретино-Менгрельского партийного комитета. Коба реорганизовал его так, что очень скоро в Кутаисской губернии возникло множество новых нелегальных организаций. А в доме местного жителя Васо Гогиладзе даже заработала подпольная типография.

Пока всё это «возникало» и начинало «работать», в Багдады из Москвы вернулся Владимир Константинович Маяковский. Его жене запомнилось:

«Володя слушал рассказы отца с большим вниманием и много расспрашивал о Москве. Его всё интересовало. С тех пор его всегда тянуло в Москву».

8 сентября глава семьи Маяковских подал директору Кутаисской гимназии прошение об освобождении сына от платы за обучение, написав:

«На самом скромном моём содержании, без всяких других подспорных средств, мне приходится воспитывать на отлёте от места пребывания троих детей, что при получаемых средствах страшно чувствительно…».

Директор гимназии поставил на прошении резолюцию: «Отказать».

15 сентября Володя Маяковский написал начавшей учиться в Москве сестре Людмиле:

«Я рисую, и, слава богу, у нас теперь хороший учитель рисования».

Этим «хорошим учителем» был З.П.Мороз, который во втором полугодии поставил гимназисту Маяковскому высшую отметку по рисованию – пять с плюсом.

У Володи появилось и другое увлечение. В начале октября сестра Ольга сообщала Людмиле:

«Володя страшно увлёкся игрой в шашки. К нему приходит один товарищ Чхеидзе почти каждый день, он живёт недалеко от нас. С ним-то Володя и играет в шашки на марки. У него собрался целый альбом иностранных марок».

Ещё Маяковские любили ходить в театр. Владимир Джапаридзе вспоминал:

«… бывал Володя и в городском театре, в обществе близких, с сестрой Олей на спектаклях известного артиста Ладо Месхишвили, любимца публики, подогревавшего своими революционными постановками – «Ткачами» Зедермана, «Жиль Блазом» Гюго, «Гаем Гракхом» Т. Монти и др. – без того горячий пыл революционной молодёжи. Володя выглядел в театре не по летам серьёзным мальчиком, и было видно, что пьесы (на грузинском языке) слушал не только с большим вниманием и интересом, но и с воодушевлением».

 

Предгрозовая ситуация

Год 1904-й подходил к концу.

Война на Дальнем Востоке бушевала. В самой России тоже было неспокойно.

Владимир Фёдорович Джунковский, адъютант Великого князя Сергея Александровича (генерал-губернатора Москвы), впоследствии написал в своих воспоминаниях:

«Общество постепенно революционизировалось, вспышки и выступления крайних левых партий всё учащались, и нет сомнений, что они инспирировались и предпринимались по общим указаниям революционного комитета, находившегося тогда за границей…

Террористические акты в России стали учащаться, угрозы со стороны революционных комитетов сыпались на лиц, занимавших ответственные посты. Великий князь Сергей Александрович также не избег этой участи – его систематически травили…

1 января при весьма милостивом высочайшем рескрипте, Великий князь был уволен от должности генерал-губернатора и назначен главнокомандующим войсками Московского военного округа…».

В этот момент осложнилась обстановка на Путиловском заводе Санкт-Петербурга, где были уволены четверо рабочих. В знак протеста 3 января путиловцы забастовали. К ним присоединились другие предприятия северной столицы – 8 января бастовало уже более 150 тысяч человек.

Хозяева Путиловского завода отменять увольнение категорически отказались, и православный священник Георгий Аполлонович Гапон, который возглавлял «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга», предложил: в воскресенье 9 января «всем миром» отправиться к царю, ознакомить его с жалобами пролетариев и попросить помочь им.

Слух о готовящемся шествии мгновенно разнёсся по Петербургу.

В Тифлисе, где о ситуации в городе на Неве ничего ещё не было известно, 8 января нелегальная типография социал-демократов отпечатала листовку под названием «Рабочие Кавказа, пора отомстить!». Написал её Коба Джугашвили, поэтому неудивительно, что текст прокламации звучал, как стихи:

«Русская революция неизбежна.

Она так же неизбежна, как неизбежен восход солнца!

Пора разрушить царское правительство!

И мы разрушим его!»

Тем временем в Петербурге наступило воскресное утро. Жандармский офицер Александр Спиридович описал его так:

«С утра 9 января со всех окраин города двинулись к Зимнему дворцу толпы рабочих, предшествуемые хоругвями, иконами и царскими портретами, а между ними шли агитаторы с револьверами и кое-где с красными флагами. Сам Гапон… вёл толпу из-за Нарвской заставы. Поют "Спаси, Господи, люди твоя… победы благоверному императору… "Впереди – пристав расчищает путь крестному ходу».

Шедший от Нарвской заставы Георгий Гапон вполне мог повторять про себя строчки из горьковского «Человека»:

«– Я призван для того, – чтобы распутать узлы всех заблуждений и ошибок, связавшие запуганных людей в кровавый и противный ком животных, взаимно пожирающих друг друга!»

В стихотворении «9-е января», которое через 19 лет напишет Владимир Маяковский, будет сказано:

«Не с красной звездой —

                    в смирении тупом

с крестами шли

              за Гапоном-попом.

Не в сабли

          врубались

                    конармией-птицей —

белели

          в руках

                    листы петиций».

Вдруг шагавшая толпа остановилась – путь был перекрыт шеренгами вооружённых солдат и конными отрядами казаков с нагайками.

Художник Валентин Александрович Серов был тому свидетелем:

«… то, что пришлось видеть мне из окон Академии художеств 9 января, не забуду никогда – сдержанная, величественная, безоружная толпа, идущая навстречу кавалерийским атакам и ружейному прицелу – зрелище ужасное».

Никакой встречи с царём, конечно же, не состоялось – прогремели выстрелы, пролилась кровь. Владимир Маяковский потом напишет:

«Скор

          ответ

             величества

                    был:

Пули в спины!

          в груди!

                    и в лбы!»

Жертв было много. По одним источникам – сотни убитых и раненых, по другим – тысячи.

Максим Горький:

«Рабочих, с которыми шёл Гапон, расстреляли у Нарвской заставы в 12 часов, а в 3 часа Гапон уже был у меня. Переодетый в штатское платье, остриженный, обритый, он произвёл на меня трогательное и жалкое впечатление ощипанной курицы. Его остановившиеся, полные ужаса глаза, охрипший голос, дрожащие руки, нервная разбитость, его слёзы и возгласы: „Что делать? Что я буду делать теперь? Проклятые убийцы…“– всё это плохо рекомендовало его как народного вождя, но возбуждало симпатию и сострадание к нему как просто человеку, который был очевидцем бессмысленного и кровавого преступления».

Владимир Джунковский:

«В ответ на это кровопролитие забастовали студенты университета и Академии художеств. Гапон, сделав своё гнусное дело, скрылся, отпечатав в литографии „Свободное слово“ следующую прокламацию для распространения её среди рабочих и войск: „9 января. 12 часов ночи. Солдатам и офицерам, убивавшим своих невинных братьев, их жён и детей, и всем угнетателям народа моё пастырское проклятие; солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы, моё благословение. Их солдатскую клятву изменнику-царю, приказавшему пролить неповинную кровь народную, нарушить разрешаю. Священник Георгий Гапон“.

В результате Гапон достиг того, чего хотел – во всех уголках России передавали события 9 января в самом искажённом виде, везде эти слухи возбуждали кружки недовольных, увеличивали их, революционизировали».

Особенно будоражила молва о том, что священник Гапон был связан с Охранным отделением и действовал по указке жандармов.

В семье Маяковских события «кровавого воскресенья» не могли не обсуждать. Те слова и фразы, из которых потом сложились строки стихотворения «9-е января», наверняка произносились во время тех разговоров:

«Позор без названия,

                    ужас без имени

покрыл и царя,

          и площадь,

                    и Зимний.

А поп

      на забрызганном кровью требнике

писал

          в приход

                    царёвы серебряники».

Жандармский офицер Александр Спиридович:

«Во всех кругах общества – недовольство, недоумение и возмущение. Происшедшее настолько непонятно, что объяснением его в глазах враждебно настроенной к правительству публики было только – провокация. Но чья? Ну, конечно, со стороны правительства, и волна негодования прокатилась повсюду, по всей России. То там, то здесь вспыхивают забастовки, сыплются протесты. Поднялась как бы вся страна.

Из-за границы же шли полные огня прокламации».

Пытаясь как-то смягчить сложившуюся сверхдраматичность, 11 января царь назначил петербургским генерал-губернатором («с чрезвычайными полномочиями») бывшего обер-полицеймейстера Москвы генерал-майора Дмитрия Фёдоровича Трепова, который на несколько месяцев стал фактическим диктатором России.

 

Реакция общества

Поэт-символист Дмитрий Мережковский тут же заявил, что кровавая расправа, учинённая царским режимом над мирной демонстрацией рабочих, убедила его в «антихристианской» сущности российского самодержавия. И опубликовал в журналах «Полярная звезда» и «Вопросы жизни» гневную статью «Грядущий хам». Обращаясь к интеллигенции, названной «живым духом России», поэт говорил о том, что в стране существуют…

«… мощные силы духовного рабства и хамства, питаемые стихией мещанства, безличности, серединности и пошлости».

С этими силами, говорил Мережковский, необходимо беспощадно бороться, недооценивать их очень опасно, потому как они рвутся к власти:

«Одного бойтесь – рабства худшего из всех возможных рабств – мещанства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам…».

Поэт обрисовал грозившее россиянам…

«… лицо хамства, идущего снизу – хулиганства, босячества, чёрной сотни».

Толковые словари объясняют значение слова «хам» так: в языке дореволюционных дворян хамом назывался человек, принадлежавший к низшим классам и поэтому лишённый всякого человеческого достоинства. Его отличительными особенностями были грубость, наглость, невоспитанность, он в любой момент мог пойти на любую подлость. То есть «хам» было словом презрительным, бранным.

Опасаясь, что за публикацию статьи о Хаме власти обрушат на него репрессии, Мережковский вместе с женой, поэтессой Зинаидой Гиппиус, уехал в Париж. Там беглецы встречались с видными революционерами-эмигрантами: с идеологом анархизма Петром Алексеевичем Кропоткиным, с теоретиком российского марксизма Георгием Валентиновичем Плехановым и с одним из руководителей Боевой организации эсеров Борисом Викторовичем Савинковым.

А бунт в России продолжал разрастаться, всюду звучали призывы: «К оружию!», «Долой самодержавие!». Годы спустя этот мятежный всплеск назовут первой русской революцией.

Великий князь Сергей Александрович был одним из тех, кто настаивал на разгоне с помощью оружия мирного шествия петербургских рабочих. И партия социалистов-революционеров приговорила его за это к смертной казни. Исполнителем кровавой акции был назначен Иван Каляев.

Кто он?

Иван Платонович Каляев родился в Варшаве в 1877 году. Окончив гимназию, поступил в Московский университет, через год перевёлся в Петербургский, а ещё через год за участие в студенческой забастовке был сослан на два года в Екатеринославль под надзор полиции. Иван писал стихи, за что получил кличку «Поэт». Самым известным его сочинением стало стихотворение «Молитва»:

«Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.

Ты нам открыл всё небо, ночь рассеяв,

Но храм опять во власти фарисеев.

Мессии нет – Иудам нет числа».

В 1903 году Каляев объявился в Женеве и вступил в Боевую организацию эсеров. В Париже изучал взрывчатые вещества и правила обращения с динамитом. Стал фанатиком террора. По словам Бориса Савинкова, Каляев говорил ему:

«– Террор – сила… Я верю в террор больше, чем во все парламенты мира».

Эту его «веру» наверняка укрепляло горьковское стихотворение «Человек», воспевавшее силу всесокрушающей человеческой «Мысли»:

«– Для Мысли нет твердынь несокрушимых, и нет святынь незыблемых ни на земле, ни в небе! Всё создаётся ею, и это ей даёт святое, неотъемлемое право разрушить всё, что может помешать свободе её роста!»

Один из главных организаторов покушения на Великого князя, Борис Савинков, тоже писал стихи. В одном из них речь тоже шла о «вере»:

«Тает мутное стекло.

Всё равно мне. Всё равно.

Я – актёр. Я – наважденье.

Я в гробу уже давно

И не верю в воскресенье».

Наступило 2 февраля 1905 года. Именно на этот день было назначено покушение. Увидев знакомую карету, ждавший её Каляев кинулся навстречу, поднял руку, чтобы бросить бомбу, но… Рядом с Великим князем сидели его жена и малолетние племянники.

Взрывное устройство брошено не было. Карета спокойно двинулась дальше. А Каляев пошёл в Александровский сад, где его поджидал Савинков. Вручив ему не использованную бомбу, на вопрос «Что случилось?», по словам Савинкова, ответил:

«– Я думаю, что поступил правильно. Разве можно убивать детей? Вправе ли организация, убивая Великого князя, убивать его жену и детей?»

Борис Савинков:

«Я сказал ему, что не только не осуждаю, но и высоко ценю его поступок».

Возвращая бомбу её изготовительнице, эсерке Доре Бриллиант, Савинков спросил, что она думает о поступке Ивана Каляева. Дора ответила:

«Поэт поступил так, как должен был поступить».

Вторая попытка теракта была назначена на 4 февраля.

Владимир Джунковский:

«В обычное время, между 2 и 3 часами дня, 4 февраля его высочество выехал в карете, как всегда один, из Николаевского дворца, направляясь в генерал-губернаторский дом, где он заказал себе баню».

На этот раз Каляев поджидал свою жертву в Кремле. Когда экипаж Великого князя приблизился, «поэт» швырнул свою «адскую машину».

Впоследствии он написал:

«Я бросал на расстоянии четырёх шагов, не более, с разбегу, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета… Вся поддёвка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг».

Иван Каляев явно вспомнил фразу из горьковского «Человека»:

«– И сознаю, что побеждают не те, которые берут плоды победы, а только те, что остаются на поле битвы».

Владимир Джунковский:

«Когда рассеялся дым, то представилась ужасающая картина: щепки кареты, лужа крови, посреди коей лежали останки великого князя…

Городовой, стоявший на посту, и кто-то из обывателей бросились и задержали преступника».

Сам террорист потом вспоминал:

«Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: "Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров! "»

Вся Россия обсуждала случившееся. Из уст в уста передавались строки из стихотворения Каляева:

«Мы жить хотим! Над нами ночь висит.

О, неужель вновь нужно искупленье,

И только крест нам возвестит спасенье?..

Христос, Христос!..

Но все вокруг молчит».

Многие, однако, недоумевали, почему фанатик-террорист, пожалевший жену Великого князя и его племянников, погубил кучера Андрея Рудинкина, представителя тех самых угнетаемых масс, ради светлого будущего которых эсеры и совершали этот террористический акт. Получивший многочисленные телесные повреждения кучер скончался через три дня.

В апреле состоялся суд особого присутствия Правительственного Сената, на котором присутствовал и Владимир Джунковский. О Каляеве он написал:

«Держал он себя как-то несерьёзно, мелочно, далеко не героем, хотя, казалось, хотел им быть, но именно от этого у него и выходило всё не геройски, а скорее нахально».

Произнося своё последнее слово, подсудимый сказал:

«Я вижу грядущую свободу возрождённой к новой жизни трудовой, народной России. И я рад, я горд возможностью умереть за неё с сознанием исполненного дела».

Как тут не вспомнить строки из горьковского «Человека»:

«– Иду, чтобы сгореть как можно ярче и глубже осветить тьму жизни. И гибель для меня – моя награда».

Каляева приговорили к смертной казни через повешение. 10 мая в Шлиссельбургской крепости приговор был привёден в исполнение.

В семье Маяковских убийство Великого князя террористом-эсером не могли не обсуждать. Одиннадцатилетний гимназист Володя внимательно слушал разговоры взрослых и, возможно, даже вставлял в них свои реплики. И, вне всяких сомнений, много размышлял об этом событии, ставя себя на место «поэта» Ивана Каляева и пытаясь ответить на вопрос: а как бы на его месте поступил он?

В народе ещё долго вспоминали благородного боевика, посланного совершить убийство, но не совершившего его из-за нежелания губить невинных детей и женщину.

А демонстрации и забастовки в российских городах продолжались. В Польше и Прибалтике возводились баррикады. «Беспорядки», как их называла официальная пресса, охватили Грузию – 17 января забастовали портовики и железнодорожники Батума, 18-го началась политическая стачка в Тифлисе, в тот же день поднялся Кутаис. 20 января забастовка стала всегрузинской.

 

Революционный Кутаис

Учебный процесс в кутаисской гимназии из-за забастовки тоже прервался. Об этом написала даже женевская социал-демократическая газета «Вперёд»:

«19 января толпа молодёжи человек в 100 направилась с бульвара по Гимназической улице с революционными песнями и возгласами. Остановленная полицией, она повернула к базару, а потом в Заречный участок, где и была рассеяна. В этот день арестовано 7 человек.

На другой день манифестация повторилась; арестовано 40 человек, в том числе 10 гимназистов; их грозят предать суду».

Свои революционные настроения молодые люди выплёскивали не только на улице. В гимназическом журнале за 1905 год, в котором фиксировался ход заседаний педагогического совета, сохранилась запись:

«25 января в гимназии после первого и второго уроков в верхнем и нижнем коридорах среди учеников раздавались шум и крики, которые, однако, быстро прекращались, когда к ученикам подходили директор, инспектор и преподаватели.

В конце большой перемены, несмотря на присутствие в коридоре как инспектора, так преподавателей и помощников классных наставников, ученики сгруппировались в верхнем и нижнем коридоре; среди них послышались крики «долой» (по-грузински и по-русски); ученики особенно сильно шумели и кричали в верхнем коридоре; там их крики прерывались нестройным пением песни революционного содержания, слышались отдельные возгласы «да здравствует свобода», а кто-то крикнул «долой самодержавие»».

Володя Маяковский в этих событиях, видимо, не участвовал. 2 февраля он написал сестре Людмиле в Москву:

«Я на несколько дней ездил в Багдады, потому что, по выражению местных грузинов, у нас в Кутаисе был „пунти“».

«Пунти» в переводе с грузинского – «бунт».

Нелегальная социал-демократическая газета «Пролетарий» тоже коснулась кутаисских событий:

«14 февраля группа бастующей молодёжи столкнулась с нарядом казаков. Засвистели нагайки, началось немилосердное побоище…».

Женевская газета «Вперёд» 30 марта продолжила тему:

«В Кутаисе все средние учебные заведения и городское училище закрыты вследствие забастовки учащихся. Учащиеся предъявили политические требования. Забастовщики, гимназисты, реалисты и гимназистки устроили политическую демонстрацию».

Александра Алексеевна Маяковская:

«В Кутаисе, как и по всей стране, проходили волнения среди рабочих, солдат и учащихся.

Володя вместе с товарищами по гимназии разучивал на грузинском языке «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу» и другие революционные песни».

Как видим, Володя Маяковский пока ещё только «разучивал» революционные песни. Если бы он их распевал, Александра Алексеевна наверняка сообщила бы об этом.

18 апреля в Кутаис приехал Коба Джугашвили и снял дом неподалеку от кутаисского цейхгауза. Зачем? Об этом знали только особо доверенные лица – Коба не любил, чтобы о затеваемых им делах кому-то было известно заранее.

Володя Маяковский в семейной группе, 1900-е годы. Экспонат Музея института литературы АН СССР.

А в Москве на пост генерал-губернатора был назначен 68-летний генерал Александр Александрович Козлов. Об этом назначении Владимир Джунковский написал:

«Б то время генерал от кавалерии Козлов… проживал очень скромно в мебилированных комнатах Троицкой у Никитских ворот. Прислугой у него была только одна кухарка. Как только вышел высочайший указ, Козлов, захватив ручной багаж, вдвоём со своей кухаркой прошёл пешком по Тверскому бульвару и пришёл в генерал-губернаторский дом, оставив за собой комнаты у Троицкой. Так официально произошло вступление нового генерал-губернатора в должность».

А противостояние России и Японии на Дальнем Востоке продолжало ожесточаться. 19 февраля возле города Мукден разразилось грандиозное сражение. Оно длилось 19 дней и стало самой продолжительной и самой кровопролитной битвой русско-японской войны. Победу не удалось одержать ни одной из сторон, но японцы объявили себя победителями, так как российские войска Мукден оставили.

14 мая к острову Цусима прибыла 2-я российская эскадра, которой командовал вице-адмирал Зиновий Рождественский. За её передвижением, как мы помним, внимательно следил Володя Маяковский. Завершив долгий и утомительный переход от Петербурга до Дальнего Востока, русские моряки вступили в бой с Императорским флотом Японии. Битва продолжалась двое суток.

Вот как то сражение описал Владимир Джунковский, незадолго до того произведённый из майоров сразу в полковники:

«16 мая вся Россия содрогнулась – было получено потрясающее известие о гибели эскадры адмирала Рождественского под Цусимой. Русский флот погиб, из 11 броненосцев, 9 крейсеров, 9 миноносцев, 4 транспортов только 2 крейсера и 2 миноносца пробились через кольцо японской эскадры. Страшное несчастье обрушилось на Россию, всё было забыто, только «Цусима» была у всех на устах».

Всем стало ясно, что война проиграна. Об этом наверняка тоже много говорили в семье Маяковских. А через девятнадцать лет в поэме «Владимир Ильич Ленин» появились строки:

«Девятое января.

                    Конец гапонщины.

Падаем,

          царским свинцом косимы.

Бредня

          о милости царской

                    прикончена

с бойней Мукденской,

                    с треском Цусимы.

Довольно!

          Не верим

                    разговорам посторонним!»

В мае 1905 года в доме кутаисца Иосифа Гветадзе состоялась губернская конференция РСДРП. В её работе принял участие и Коба Джугашвили (он и в июне продолжал жить в Кутаисе).

А в Иваново-Вознесенске в том же мае вспыхнула стачка текстильщиков.

В июне произошло восстание в польском городе Лодзи.

21 июня, встречаясь с представителями дворян, крестьян, торговцев, промышленников и людей науки, царь сказал:

«Только то государство и сильно и крепко, которое свято хранит заветы прошлого».

Но российское общество будоражили уже новые «заветы», которые то и дело возникали в глубинах революционного подполья.

 

Тревожное время

28 июня Москву потряс ещё один террористический акт, о нём – Владимир Джунковский:

«Во время приёма посетителей московский градоначальник граф П.П.Шувалов был ранен тремя пулями в то время, когда углубился в чтение прошения, поданного ему одним из просителей. Граф Шувалов сразу упал, потерял сознание и, не приходя в себя, умер между 2 и 3 часами дня…

Убийцей оказался слушатель Петербургского учительского института Куликовский, который был задержан в Москве несколько времени назад по обвинению в политическом преступлении и содержался в Пречистенском полицейском доме, откуда бежал несколько дней назад».

Да, Павла Павловича Шувалова застрелил Пётр Александрович Куликовский, член Боевой организации эсеров. Суд приговорил его к повешенью.

Пётр Куликовский подал прошение на «высочайшее имя», и приговор ему был изменён на бессрочную каторгу. Убийцу московского градоначальника отправили в Сибирь – в Акатуйскую каторжную тюрьму.

В июле генерал-губернатором Москвы стал генерал от инфантерии Петр Павлович Дурново, а вице-губернатором – полковник Владимир Джунковский, который об уходе с поста предыдущего главы первопрестольной написал так:

«А.А.Козлов, простившись со всеми членами генерал-губернаторского управления, отправился тем же порядком, как и пришёл, со своей кухаркой, пешком на свою старую квартиру в номера Троицкой в конце Тверского бульвара и вскоре, не заезжая в Петербург, получив бессрочный заграничный отпуск, 2 августа выехал за границу…

При моих поездках за границу я встречался там с А.А.Козловым, который на мой вопрос, не тяжело ли ему жить всё время за границей, отвечал, что в России ему было бы ещё тяжелее, так как он не в силах был бы видеть весь тот хаос, среди которого жила Россия последние годы, и быть свидетелем, как она постепенно катится с горы».

Если так считал бывший генерал-губернатор, то не трудно себе представить обстановку, сложившуюся на тот момент в Москве. Не случайно Людмила Маяковская вернулась в Багдады раньше, чем планировала. Она вспоминала:

«Я приехала домой революционно настроенная, привезла с собой литературу, легальную и нелегальную».

Брата она охарактеризовала так:

«Он был насыщен революцией, горел и жил её судьбой. Я видела в нём юношу, которому было близко и интересно всё, что касалось революции, поэтому я дала ему читать всё, что привезла».

В «Я сам» об этом – отдельная главка «НЕЛЕГАЛЬЩИНА»:

«Приехала сестра из Москвы. Восторженная. Тайком дала мне длинные бумажки, нравилось: очень рискованно. Помню и сейчас. Первая:

Опомнись, товарищ, опомнись-ка, брат,

скорей брось винтовку на землю.

И ещё какое-то, с окончанием:

… а не то путь иной —

к немцам с сыном, с женой и с мамашей…

(о царе).

Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как-то объединились в голове».

Людмила Маяковская:

«В Володе я почувствовала взрослого человека, шагнувшего далеко в своём развитии. Я считала возможным говорить с ним как с равным. Познакомила его с нелегальными стихами и песнями. Володя их читал и заучивал наизусть».

В июне 1905 года вспыхнуло восстание на броненосце «Потёмкин». Это событие обсуждала вся Россия. Но в автобиографии Маяковского оно не упомянуто – там есть лишь ссылка (в главке «905-й ГОД») на общую обстановку, которая повлияла на результаты его учёбы:

«Не до учения. Пошли двойки».

Чтобы перейти в следующий класс, потребовалась переэкзаменовка.

Этот экзамен был сдан только в августе.

Осенью, как о том сказано в «Я сам», обстановка накалилась ещё больше:

«Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошёл. Хорошо. Воспринимаю живописно: в чёрном – анархисты, в красном – эсеры, в синем – эсдеки, в остальных цветах – федералисты».

Социалистами-федералистами называли в ту пору членов грузинской партии, требовавшей для Грузии территориальной автономии в составе России.

Наместником Кавказа был тогда граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, назначенный на эту должность высочайшим указом в феврале 1905 года. Граф, в свою очередь, доверил должность губернатора Кутаиса своему давнему другу Владимиру Александровичу Старосельскому, агроному-виноградарю, уже давно работавшему в Грузии (возглавлял плодопитомник в селе Сакара Кутаисской губернии).

Вот тут-то нуждавшиеся в оружии эсдеки и задумали прорыть подкоп, чтобы добыть тысячи две винтовок.

Неустрашимый Коба Джугашвили, который, как мы помним, прибыв в Кутаис, снял домик неподалеку от цейхгауза (оружейного склада), организовал всё, как надо. Специально отобранные люди принялись копать. Они наверняка добрались бы до оружия, если бы в дело не вмешались неблагоприятные почвенные условия. Работу пришлось бросить на полпути, винтовок эсдеки не получили.

А гимназист Маяковский продолжал тем временем получать свои двойки.

 

Революция продолжается

Из воспоминаний вице-губернатора Москвы Владимира Джунковского:

«3 октября на митинге в Военно-медицинской академии в Петербурге рабочими был решён вопрос о всеобщей забастовке, после чего забастовка стала охватывать всю железнодорожную сеть. Забастовочное движение начало приостанавливать работу на фабриках, заводах, остановились трамваи, конки, стачка широкой волной охватила всю Россию».

13 октября 1905 года Московская городская дума под влиянием революционных настроений тоже приняла решение о начале всеобщей забастовки («не исключая больниц и водопровода»), что, по словам Владимира Джунковского…

«… ускорило то бедствие, которое пало, главным образом, на неимущее население столицы, когда Москва осталась без воды, а больные в больницах были брошены на произвол судьбы…

В Москве забастовка была в полном разгаре, поезда не ходили, на улицах была темнота…».

Для борьбы с забастовкой и забастовщиками при активнейшем участии Департамента полиции был создан «Союз русского народа». Начались погромы и политические убийства.

Особый подъём ощущала тогда партия социалистов-революционеров. Несколько громких террористических актов невероятно подняли её авторитет. Желающих пополнить партийные ряды было очень много. А теми, кто хотел стать членом Боевой (террористической) организации, можно было, как говорится, пруд прудить.

Историки подсчитали, что за первое десятилетие XX века в России было совершено 263 террористических акта, объектами которых стали 2 министра, 33 генерал-губернатора, 16 градоначальников, начальников жандармских окружных отделений, полицеймейстеров, прокуроров, руководителей сыскных отделений, 7 генералов и адмиралов, 15 полковников, 8 присяжных поверенных, 26 агентов полиции и провокаторов. И это, не считая терактов, которые совершались без санкции партии.

Те же историки установили, что в 1905–1907 годах в России было убито 2180 и ранено 2530 частных лиц и 4500 государственных служащих. Всех жертв террористических актов насчитывалось около 17 000 человек.

А гимназист Володя Маяковский писал (12–14 октября) сестре Людмиле в Москву:

«Дорогая Люда!

Прости, пожалуйста, что я так долго не писал. <…> У нас была пятидневная забастовка, а после была гимназия закрыта четыре дня, так как мы пели в церкви Марсельезу. В Кутаисе 15-го ожидаются беспорядки, потому что будет набор новобранцев. 11-го здесь была забастовка поваров. По газетам видно, что и у вас большие беспорядки».

Обратим внимание, с какой эмоциональностью 12-летний гимназист описывал то, что происходило в Кутаисе. Чувствуется, что эти события очень его волновали, и он со свойственной молодым людям кипучей энергией рвался участвовать во всём. Распевая при этом (по примеру отца) революционную «Марсельезу».

В тот момент на подраставшее поколение россиян обрушился поток новых слов и представлений. Об этом – в «Я сам» (в главке «СОЦИАЛИЗМ»):

«Речи, газеты. Из всего – незнакомые понятия, слова. Требую у себя объяснений. В окнах – белые книжицы. „Буревестник“. Про то же. Покупаю все. Вставал в шесть утра. Читал запоем. Первая: „Долой социал-демократов“. Вторая: „Экономические беседы“. На всю жизнь поразила способность социалистов распутывать факты, систематизировать мир. <…> Перечёл советуемое. Многое не понимаю. Спрашиваю. Меня ввели в марксистский кружок. <…> Стал считать себя социал-демократом: стащил отцовские берданки в эсдекский комитет…

Хожу на Рион. Говорю речи, набрав камни в рот».

«Буревестник» — это название издательства, выпускавшего социал-демократическую литературу. Что же касается «отцовских берданок», то вот что о них сказала мать «стащившего»:

«На Гегутской улице, недалеко от нас, помещался социал-демократический комитет. Володя отнёс в комитет казённые ружья, которые полагалось отцу иметь для разъездов по лесничеству».

Стало быть, родители знали, что их сын «отнёс» в какой-то «комитет» отцовское «казённое» оружие. Знали и не возражали.

Почему?

Словно предчувствуя подобный вопрос, Александра Алексеевна Маяковская написала в воспоминаниях:

«Многие из окружающих нас людей считали, что мы предоставляем слишком много свободы и самостоятельности Володе в его возрасте. Я же, видя, что он развивается в соответствии с запросами и требованием времени, сочувствовала этому и поощряла его стремления».

Люди, окружавшие семью Маяковских, видимо, потому считали, что Владимир Константинович и Александра Алексеевна воспитывают сына не так, как следует, что читали книги о воспитании подрастающего поколения. Одной из таких книг была (кстати, весьма популярная в то время) небольшая книга немецкого психолога Пауля Радестока «Гений и безумство» («Genie und Wahnsinn»), в которой говорилось:

«… едва ли не губительнее всего отражается на детях излишняя снисходительность родителей, дающая полный простор развитию упрямства, прихоти и ничем не сдерживаемых капризов ребёнка. Из таких детей обыкновенно выходят люди, не способные ни к самообладанию, ни к упорной борьбе с невзгодами жизни: они или гибнут при первом же столкновении с суровой действительностью, или превращаются в бездушных эгоистов».

Впрочем, мы не знаем, как на самом деле реагировали на слишком самостоятельные поступки Володи Маяковского его родители, – до нас ведь дошли только те строки, которые писались уже в советское время, когда надо было горячо сочувствовать всему революционному.

 

Наступление реакции

Всю осень 1905 года в России клокотала шумная, драматичная, а нередко и кровопролитная «смута». Во вспыхнувшей в октябре всероссийской стачке приняло участие около двух миллионов человек.

Когда волнения докатились до Санкт-Петербурга, генерал-губернатор столицы Дмитрий Фёдорович Трепов (с одобрения председателя правительства Сергея Юльевича Витте) приказал расклеить на улицах города свой приказ войскам. В нём были слова, которые впоследствии цитировались невероятно часто:

«… холостых залпов не давать и патронов не жалеть».

Эту хлёсткую фразу обычно приводили как свидетельство невероятной жестокости царского ставленника. Журналист и поэт Николай Георгиевич Шебуев, готовивший к выпуску первый номер сатирического журнала «Пулемёт», даже стишок сложил о нём:

«Я – Трепов. В свите

я – генерал.

Мы в паре с Витте

шли на скандал.

Мой герб: нагайка, штык и плеть.

Девиз: «Патронов не жалеть!»».

Но этим своим приказом Трепов добился желаемого: народ испугался и на демонстрации не пошёл. Солдатам стрелять тоже не пришлось. В Санкт-Петербурге не пролилось ни капли крови! Случаев кровопролития за время генерал-губернаторства Трепова в северной столице вообще не было.

А императорские указы продолжали тем временем выходить один за другим.

18 февраля царь издал Манифест с призывом к повсеместному искоренению крамолы.

6 августа Высочайшим Манифестом учреждалась Государственная дума.

17 октября был обнародован Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», предоставлявший россиянам гражданские права: свободу совести, свободу слова, свободу собраний, свободу создания объединений (союзов). По сути дела это была первая российская конституция, завершавшаяся словами:

«Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению неслыханной смуты и вместе с нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на русской земле».

Николай Шебуев тут же опубликовал стихотворение под названием «Журналисту»:

«Даровал свободу

слова манифест —

на год, на два года

садят под арест.

Требуют залога

гласности кроты.

Подожди немного,

посидишь и ты».

17 октября в Петербурге вышел первый номер газеты «Известия Совета народных депутатов», в статьях которой почти в открытую проводилась мысль о том, что «сила творит право».

В тот же день (ещё ничего не зная о царском Манифесте) на рабочем митинге в Тифлисе эсдек Коба Джугашвили произнёс:

«Что нужно нам, чтоб действительно победить? Для этого нужны три вещи: первое – вооружение, второе – вооружение, третье – ещё и ещё раз вооружение».

А Владимир Джунковский «творил право», будучи безоружным. Годы спустя (в книге «На лезвии с террористами») тогдашний начальник Петербургского охранного отделения Александр Васильевич Герасимов напишет о нём:

«Тот самый, о котором мне в своё время сообщали, что в октябрьские дни 1905 года он, будучи московским вице-губернатором, вместе с революционерами-демонстрантами под красным флагом ходил от тюрьмы к тюрьме, чтобы освобождать политических заключённых».

Одним из тех, кого освободили тогда в Москве, был видный социал-демократ Николай Эрнестович Бауман.

18 октября во время манифестации, организованной МК РСДРП, Бауман был убит. В знак солидарности с погибшим во многих городах страны состоялись демонстрации. Кутаисцы тоже вышли на улицы. С ними шагал и гимназист Маяковский. В «Я сам» (в главке «РЕАКЦИЯ») об этом сказано:

«По-моему, началось со следующего: при панике (может, разгоне) в демонстрацию памяти Баумана мне (упавшему) попало большущим барабанищем по голове. Я испугался, думал – сам треснул».

И всё же антиправительственные выступления очень скоро пошли на убыль. А 25 октября – через восемь дней после опубликования царского Манифеста – всероссийская стачка прекратилась.

В конце октября 1905 года Ольга Маяковская отправила письмо сестре Людмиле:

«Я купила себе книги: „Положение женщины в настоящем и будущем“, „Долой социал-демократов!“, „Социализм в Японии“, „О программе работников“, „Что такое рабочий день?“, „Идеи марксизма и германская рабочая партия“, „Об избирательном праве“, „Буржуазия, пролетариат и коммунизм“, „Среди людей“, „Мозг и душа“. Подобных книг купил себе и Володя 10 штук…

Сегодня я всё утро… ходила по домам собирать на сходку. Я маме сказала, что я иду на сходку, и мама разрешила, это очень приятно».

1 ноября мать тоже написала письмо Людмиле. В нём были и такие строки:

«В Кутаисе на бульваре ораторы говорили речи по поводу манифеста. Оля и Володя ходили слушать, но обошлось тихо, без казаков».

То, что мать «разрешила» детям побывать на сходке, лишний раз свидетельствует о том, что к революционерам она относилась весьма сочувственно.

Вечером того же дня царь Николай записал в дневнике:

«7 ноября. Вторник. Холодный ветреный день…

Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губ.»

Новым знакомцем царской семьи стал крестьянин Григорий Ефимович Распутин (Новых), родившийся в 1869 году в селе Покровском Тобольской губернии в семье ямщика Ефима Яковлевича Распутина и Анны Васильевны Паршуковой. Григорий много странствовал по России, а в начале двадцатого столетия объявился в Санкт-Петербурге, где вскоре стал известен как «старец», «юродивый», «божий человек». Тогда же, по словам его дочери Матрёны, он стал брать «первые уроки письма и чтения». Познакомившись с царской семьёй, стал помогать царевичу Алексею бороться с гемофилией, болезнью, с которой тогдашняя медицина справиться не могла. А по стране начала тихо распространяться молва о том, что на российском властном Олимпе появился первый Хам – из тех, кого предсказывал Дмитрий Мережковский.

В это время (12 ноября) из Кутаиса в Москву полетело письмо – Александра Алексеевна Маяковская писала дочери:

«Оля занимается в гимназии, а Володя только бегает на сходки. Сейчас тоже побежал в гимназию, несмотря, что уже вечер. Он присоединился к группе шестиклассников, к ним приходит студент и читает им новые книги. Володя очень этим интересуется, он у нас большак, сильно идёт вперёд, и удержать не могу».

Надо полагать, что отец гимназиста Маяковского тоже был в курсе того, что его сын «бегает на сходки» и «очень интересуется» книгами антиправительственного толка.

В ноябре 1905 года Володя Маяковский тоже отправил письмо сестре Людмиле:

«Дорогая Люда!

Пока в Кутаиси ничего страшного не было, хотя гимназия и реальное забастовали, да и было зачем бастовать: на гимназию были направлены пушки, а в реальном сделали ещё лучше. Пушки поставили во двор, сказав, что при первом возгласе камня не оставят на камне. Новая «блестящая победа» была совершена казаками в городе Тифлисе. Там шла процессия с портретом Николая и приказала гимназистам снять шапки. На несогласие гимназистов казаки ответили пулями. Два дня продолжалось это избиение. Первая победа над царскими башибузуками была одержана в Гурии, этих собак там было убито около двухсот.

Кутаис тоже вооружается, по улицам только и слышны звуки Марсельезы».

Песню, которую любил распевать дома Маяковский-старший, теперь пел весь город Кутаис.

 

Вооружённое восстание

14 ноября 1905 года начался мятеж на крейсере «Очаков» и других кораблях Черноморского флота. Во главе взбунтовавшихся моряков встал капитан второго ранга Пётр Петрович Шмидт, объявивший себя командующим флотом. Но его командование продолжалось недолго – уже на следующий день восстание было подавлено.

В Москве обстановка тоже накалилась до предела. Владимир Джунковский, ставший к тому времени московским губернатором, писал:

«7 декабря начались волнения. Советом народных депутатов была объявлена с 12 часов дня общая политическая забастовка, долженствовавшая перейти во всеобщую, так как предполагалось, что днём позже к ней должны примкнуть Петербург и затем вся Россия.

Но день прошёл, петербургские газеты продолжали выходить, междугородный телефон работал, функционировала и Николаевская ж. д., даже рабочие Путиловского, этого передового завода, продолжали ещё работу, об остальных и говорить нечего. Этот индифферентизм Петербурга ещё больше озлобил московских забастовщиков и придал им дерзости и энергии для дальнейшей борьбы в надежде, что они одни смогут достичь желаемых результатов. Они и не остановились поэтому перед решением начать вооружённое восстание».

И оно началось.

Поэт-бунтарь Константин Бальмонт, только что вернувшийся из-за границы, сразу включился в события, которые развернулись на Пресне. Впрочем, самому ему казалось, что ничего особо «активного» в его поведении нет. Просто он…

«… принимал некоторое участие в вооружённом восстании Москвы, больше – стихами».

Однако его жена, Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт, в воспоминаниях написала, что в 1905 году её муж…

«… страстно увлёкся революционным движением, …все дни проводил на улице, строил баррикады, произносил речи, влезая на тумбы».

Мало этого, в его кармане всегда был заряженный пистолет.

В воскресенье 11 декабря царь Николай записал в дневнике:

«Вчера в Москве произошло настоящее побоище между войсками и революционерами. Потери последних большие, но не могли быть точно выяснены».

Генерал-губернатор Москвы Пётр Дурново, видя, что имевшимися в его распоряжении силами с восстанием не справиться, обратился за помощью в Санкт-Петербург. И 15 декабря в первопрестольную прибыл Семёновский полк. Его командир, полковник Георгий Александрович Мин, отдал приказ:

«Арестованных не иметь, пощады не давать».

Власть демонстрировала силу. Элитное воинское подразделение без суда и следствия начало терроризировать и убивать гражданских лиц, многие из которых к вооружённому восстанию не имели никакого отношения. Было безжалостно расстреляно более 150 человек. И уже в понедельник 19 декабря Николай Второй записал в дневнике:

«В Москве, слава Богу, мятеж подавлен силою оружия. Главное участие в этом приняли: Семёновский и 16-й пех. Ладожский полки».

В ночь на 1 января 1906 года Константину Бальмонту пришлось сесть в поезд, покинуть Россию и отправиться в Париж. На этот раз в настоящую эмиграцию. Но и там российская охранка внимательно за ним следила. И было из-за чего. Ведь во Франции он написал стихотворение «Наш царь», в котором самодержцу припоминалось и поражение в русско-японской войне и злодеяния против собственного народа:

«Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,

Наш царь – кровавое пятно,

Зловонье пороха и дыма,

В котором разуму темно.

Наш царь – убожество слепое,

Тюрьма и кнут, под суд, расстрел.

Царь – висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, да дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, час расплаты ждёт.

Кто начал царствовать – Ходынкой,

Тот кончит, встав на эшафот».

Вскоре из-под пера Бальмонта вышло стихотворение «Николай Последний», начинавшееся словами:

«Ты должен быть убит,

Ты стал для всех бедой..».

Читали ли Маяковские эти бальмонтовские строки, неизвестно. Но в ту пору из-за рубежа в Россию нелегальная литература шла нескончаемым потоком, весь Кутаис был пропитан революционной атмосферой, да и сам кутаисский губернатор Старосельский относился к смутьянам весьма сочувственно.

Во вторник 10 января царь Николай записал в дневнике:

«Утро было очень занятное. Завтракал Мин, произведённый в ген. – майоры с зачислением в свиту. Он рассказывал много про Москву и про подавление мятежа; он показывал нам образцы взятых полком револьверов и ружья».

Полковник Георгий Мин был не только произведён в генерал-майоры. Он получил ещё и денежную премию «с присовокуплением царского поцелуя» за подавление вооружённого мятежа.

Николай Второй, продолжавший относиться к смутьянам и бунтарям весьма неблагожелательно, через несколько дней сделал в дневнике такую запись:

«Вот о ком считаю нужным сказать крепкое слово – это о кутаисском губернаторе Старосельском. По всем полученным мною сведениям, он настоящий революционер…».

В январе 1906 года Владимира Старосельского с его высокого поста сместили и выслали на Кубань. Власти Кутаисской губернии благоволить бунтарям перестали.

 

Трагедия семьи

В своих воспоминаниях Александра Алексеевна Маяковская рассказала о той ситуации, что сложилась в начале 1906 года:

«Люда подробно писала нам о событиях в Москве: о похоронах Баумана, о боях на Пресне… Володя и Оля писали ей о демонстрациях и забастовках в Кутаисе. Занятия всюду прекратились, и мы ждали Люду домой в конце февраля».

И тут произошло событие, в корне изменившее жизнь всей семьи – с Владимиром Константиновичем Маяковским случилась беда. Александра Алексеевна с горечью писала:

«Он готовился сдавать дела багдадского лесничества, так как получил назначение в кутаисское лесничество. Мы радовались, что будем жить все вместе. Но это не осуществилось.

Владимир Константинович сшивал бумаги, уколол палец иголкой, и у него сделался нарыв. Он не обратил на это внимания и уехал в лесничество, но там ему стало ещё хуже. Вернулся он в плохом состоянии. Операцию было уже поздно делать. Ничем нельзя было помочь…».

В «Я сам» об этом сказано так:

«Умер отец. Уколол палец (сшивал бумаги), заражение крови. С тех пор терпеть не могу булавок».

Багдадский лесничий ушел из жизни 19 февраля 1906 года. Володе Маяковскому было двенадцать с половиной лет. Сестра Людмила писала:

«Володя самый младший, но почти взрослый по своему развитию… Распоряжался на похоронах, обо всём хлопотал, не растерялся. Он сразу почувствовал себя мужчиной, заботливо и внимательно относился к нам. С этого времени Володя стал серьёзней, характерная складка на лбу обозначилась едва заметной линией. Смерть отца на всю жизнь осталась неизгладимой. Всё изменилось».

Это, пожалуй, единственное свидетельство того, как отреагировал Володя Маяковский на семейную трагедию. Взрослые были поражены спокойствием двенадцатилетнего подростка. Но сам он через семь лет скажет стихотворцу Николаю Асееву, что смерть отца его ошарашила. А ещё через два года напишет в поэме «Облака в штанах»: «а самое страшное видели – лицо моё, когда я абсолютно спокоен?»

На самом деле, сердце сына почившего лесничего разрывалось. Кончина отца была воспринята им как угасание солнца и наступление кромешной тьмы. Он изо всех сил подбадривал мать и сестёр, но на душе его было очень скверно.

Семейная трагедия коснулась и статуса гимназиста Маяковского – его сразу освободили от платы за обучение. Но учиться он лучше не стал – тройки и двойки появлялись всё чаще. Третий класс гимназии был закончен с одной пятёркой (по рисованию) и несколькими четвёрками. Всё остальное – тройки. А по латинскому языку и вовсе требовалась переэкзаменовка. В автобиографии об этом говорится:

«Перешёл в четвёртый класс только потому, что мне расшибли голову камнем (на Рионе подрался), – на переэкзаменовках пожалели».

В самом начале марта 1906 года Коба Джугашвили организовал в Кутаисе дерзкий экспроприаторский акт. На одной из людных улиц вооружённая банда Симона Тер-Петросяна (партийная кличка – Камо) напала на банковскую карету. Кучер был убит, кассир ранен. Экспроприаторы скрылись, прихватив с собою 15 тысяч рублей, которые были тут же в винных бутылках переправлены в Санкт-Петербург – Леониду Красину, на нужды социал-демократической партии.

Семья Маяковских в тот момент очень нуждалась. Александра Алексеевна Маяковская писала:

«Мы остались совершенно без средств; накоплений у нас никогда не было. Муж не дослужил до пенсии один год, и потому нам назначили только десять рублей пенсии в месяц. Я послала заявление в Петербург, в Лесной департамент, о назначении полной пенсии. Распродали мебель и питались на эти деньги».

В «Я сам» об этом же:

«Благополучие кончилось. После похорон отца – у нас 3 рубля. Инстинктивно, лихорадочно мы распродали столы, стулья. Двинулись в Москву. Зачем? Даже знакомых не было».

Зато в Москве проживала и училась сестра Людмила. На семейном совете было решено, что лучше всем быть вместе.

13 июня мать написала прошение, и Владимира Маяковского отчислили из Кутаисской гимназии. Затем, по словам Александры Алексеевны:

«Распродав вещи и заняв у хороших знакомых двести рублей на дорогу, мы двинулись в Москву. Наша добрая знакомая при этом сказала: "Отдадите, когда дети закончат образование "».

20 июля 1906 года семья Маяковских покинула Кутаис.

 

Ситуация в России

В стране по-прежнему было очень неспокойно. Московский губернатор Владимир Джунковский писал:

«В последних числах мая месяца и в начале июня стали учащаться случаи волнений и беспорядков в войсках. Революционная пропаганда проникла и в казармы…

18 июня в Севастополе был убит адмирал Чухнин в тот момент, как собирался сесть в катер. Это была очень большая потеря для флота. Чухнин был выдающийся моряк и честнейший человек».

Убийство командующего Черноморским флотом Григория Павловича Чухнина организовал Борис Савинков, заместитель главы Боевой организации эсеров. Чухнин карался за то, что утвердил смертный приговор Петру Шмидту и другим руководителям восстания на крейсере «Очаков».

Владимир Джунковский:

«3 июля в Нижнем саду в Петергофе в 10 часов вечера на глазах многочисленной публики был убит генерал-майор Козлов. Убийца, социал-революционер, объяснил, что принял его за Трепова. На последнего это произвело очень тяжёлое впечатление».

Генерал Сергей Владимирович Козлов действительно очень походил на генерал-губернатора Санкт-Петербурга Дмитрия Трепова. Покушавшийся эсер Васильев был казнён.

В самом конце драматичного месяца июля Маяковские прибыли в Москву. Александра Алексеевна писала:

«1 августа 1906 года мы навсегда поселились в Москве».

«Я сам»:

«Остановились в Разумовском. Знакомые сёстры – Плотниковы. Утром паровиком в Москву. Сняли квартирёнку на Бронной».

Александра Алексеевна:

«Нашли квартиру на углу Козихинского переулка и Малой Бронной улицы, в доме Ельцинского, на третьем этаже.

Пришли в пустую квартиру. Нужно было занять денег у знакомых, чтобы купить самую необходимую мебель. Кое-что дали знакомые».

Владимир Джунковский:

«В августа получено было известие о покушении на варшавского генерал-губернатора генерал-адъютанта Скалона – брошено было 6 бомб, когда он проезжал в коляске. Убит был околоточный надзиратель и посторонний. Ранено несколько человек. Скалон остался невредим».

Покушение на Георгия Антоновича Скалона организовала Польская социалистическая партия. Покушавшиеся три женщины бомбы бросали с балкона дома, мимо которого проезжал экипаж. Среди раненых был и ребёнок.

7 августа Маяковские отправились во второй полицейский участок Арбатской части, и их прописали в доме № 18/11.

А через несколько дней был совершен ещё один террористический акт. Владимир Джунковский высказался о нём так:

«12 августа совершено было неслыханное по своей дерзости и бесчеловечности покушение на П.А.Столыпина».

Что произошло?

Глава российского правительства и министр внутренних дел Пётр Аркадьевич Столыпин принимал посетителей у себя на даче (на Аптекарском острове Санкт-Петербурга). В четвертом часу подкатили карета и ландо (коляска с открывающимся верхом). Из кареты вышли трое мужчин, двое – в форме жандармских офицеров, третий – во фраке и с тяжёлым портфелем в руках. Оттолкнув старика-швейцара, они стремительно прошли в приёмную.

В 15 часов 16 минут (время запечатлели остановившиеся часы) произошёл взрыв чудовищной силы. За ним прогремел второй – в ландо сдетонировали две бомбы, приготовленные как запасные, резервные, на всякий случай.

Погибли 29 человек, более 70 получили ранения различной тяжести.

Теракт был организован и проведён петербургским «Союзом эсеров-максималистов».

Петра Столыпина защитил дубовый стол. Но пострадали его дети – 14-летняя дочь Наташа и 3-летний сын Аркадий, которых взрывной волной выбросило с балкона на землю. Их няня погибла. У дочери Столыпина были раздроблены кисти ног, и она несколько лет не могла ходить. У сына оказалось перебитым бедро, были лёгкие ранения головы. По словам его сестры Марии, он долго страдал:

«Маленький Аркадий несколько дней совершенно не мог спать. Только задремлет, как снова вскакивает, с ужасом озирается и кричит: „Падаю, падаю!“ Потом он спрашивал: "Что, этих злых дядей, которые нас скинули с балкона, поставили в угол? "»

Ставить в угол было некого – «злые дяди», боевики, были разорваны в куски. Но организаторов теракта нашли и судили, приговорив к смертной казни через повешение. Впрочем, одной из приговорённых, красавице-эсерке Наталье Климовой, смертную казнь вскоре заменили бессрочной каторгой. Запомним эту фамилию – Климова – она на пути нашего героя ещё объявится.

Бомбы для этого теракта были изготовлены в динамитной мастерской «Боевой технической группы» Леонида Красина, располагавшейся в квартире писателя Максима Горького. Охранял мастерскую Симон Тер-Петросян (партийная кличка – Камо). Как видим, знакомые всё лица – почти все эти люди имели отношение к кровавой мартовской экспроприации в городе Кутаисе.

После взрыва на Аптекарском острове был принят закон о военно-полевых судах – дела о террористических актах стали рассматривать в течение 48 часов, а смертные приговоры приводить в исполнение в течение суток. Чрезвычайность подобных жестких мер Столыпин оправдывал тем, что, дескать, нельзя «щепетильничать», когда террористы входят в твой дом.

Всего военно-полевыми судами было вынесено 1102 смертных приговора.

Разговоры о покушении на Столыпина долго не прекращались. Всех особо возмущала нечеловеческая жестокость боевиков, которые, совершая свой террористический акт, не пощадили ни малых детей, ни женщин, ни случайных посетителей главы правительства.

В воспоминаниях Владимира Джунковского – о новых трагических событиях:

«13 августа, на другой же день, новое злодейское покушение – в Новом Петергофе, на перроне вокзала, пятью пулями был убит командир Лейб-гвардии Семёновского полка, Свиты генерал-майор Мин».

Георгий Мин с женой и дочерью ожидал на платформе прибытия поезда, когда к нему подошла одетая в чёрное молодая женщина и несколько раз выстрелила из пистолета. Стреляла 27-летняя Зинаида Васильевна Коноплянникова, входившая в состав Летучего боевого отряда эсеров Северной области. Генерал-майор Мин был приговорен к смерти за подавление вооружённого восстания в Москве, о чём ему (как и четверым другим приговорённым) было послано специальное письменное «уведомление».

Вновь обратимся к воспоминаниям Владимира Джунковского:

«В тот же день в Петергофе же, в Нижнем саду, во время музыки было совершено покушение на жизнь генерала Стааля. Генерал Стааль имел большое сходство с генералом Треповым, на жизнь которого и было направлено это покушение».

К сожалению, Джунковский не уточнил, на какого именно генерала Стааля покушались террористы. Возможно, это была месть за подавление сапёрного бунта, вспыхнувшего в Киеве 18 ноября 1905 года. По бунтовщикам открыли ружейный огонь. Было убито и ранено более ста человек. Команду стрелять отдал командир Миргородского пехотного полка Николай Фердинандович фон Стааль. Внешне он был похож на Дмитрия Трепова, но генералом стал только через шесть лет. Так что, вполне возможно, что террористы покушались на другого Стааля, имевшего «большое сходство» с генерал-губернатором Санкт-Петербурга.

Владимир Джунковский:

«В начале сентября от разрыва сердца скончался Д.Ф.Трепов. Последнее время он был очень нервен, мнителен, ему всё казалось, что за ним следят, что дом, где он жил, окружён революционерами; он доходил, как говорят, до галлюцинаций, особенно после покушения на генерала Стааля, которого злоумышленник принял за него. Он совсем не выходил из дому…».

Иными словами, охотившиеся за Треповым революционеры своего добились.

Эти трагические события, подробно описывавшиеся в тогдашних газетах, горячо обсуждались и в семье Маяковских.

 

Московская жизнь

Как-то на Бронной улице Володя и Оля Маяковские встретили знакомых кутаисцев – братьев Григория и Ладо Джапаридзе. Оба приехали в Москву поступать в университет и очень скучали. Ладо вспоминал:

«В тот же день мы отыскали дом Ельцинского недалеко от нас, где квартировали Маяковские. В те времена в Москве не практиковалось указывать в адресах номера домов. Как в большой деревне: улица такая-то, дом такого-то. И всё…

Мать семьи, незабвенная Александра Алексеевна, увидев кутаисцев, помню, приободрилась, и кроткие глаза её загорелись теплом.

– Трудно вам, детки, будет на первых порах, – утешала она нас. – Но… учиться-то надо. Вот и мои дети очень скучают по Кутаиси и Багдади, особенно Володя, но что делать! Надеюсь, тоже привыкнут к Москве. Моя Люда уверяет, что здесь очень мило, и скоро всем нам будет совсем хорошо».

Но для того, чтобы жизнь стала хорошей, многого не хватало. В «Я сам» (в главке «МОСКОВСКОЕ») говорится:

«С едами плохо. Пенсия – 10 рублей в месяц. Я и сёстры учимся. Маме пришлось давать комнаты и обеды. Комнаты дрянные».

Александра Алексеевна Маяковская:

«Нам посоветовали одну комнату из трёх сдать. У нас появился знакомый Люды, грузин…

По приезде в Москву Володя и Оля познакомились с Медведевым – братом подруги Люды, коренным москвичом, и он знакомил их с Москвой».

Одна из сестёр этого «коренного москвича» была однокурсницей Людмилы Маяковской по Строгановскому училищу. Сергей (так звали её брата) встретил предложение познакомиться с приезжим пареньком без особого энтузиазма:

«Он был моложе меня года на два, и помню, когда мне сказала сестра, что сегодня придёт брат Людмилы Владимировны, Володя, мальчик тринадцати лет, я отнёсся к этому весьма пренебрежительно: что для меня этот маленький мальчик? Но, оказалось, пришёл не мальчик, а вполне сформировавшийся юноша, который не только по внешнему виду, но и по всей своей манере держаться выглядел значительно взрослее, чем я. Мы с ним познакомились, сошлись, и вскоре между нами установились близкие, приятельские отношения».

Учиться Володя Маяковский поступил в Пятую классическую гимназию, которую за 37 лет до этого закончил российский философ и поэт Владимир Сергеевич Соловьёв.

Среди одноклассников Маяковского был Саша Пастернак, младший брат другого Пастернака, Бориса, с которым Маяковского впоследствии судьба связала очень крепко. Борис Пастернак поступал в Пятую гимназию ещё в 1900 году, но его не приняли из-за процентной нормы (детей из еврейских семой брали в гимназии в ограниченном количестве). Поступил только на следующий год – пошёл сразу во второй класс.

Александр Пастернак писал в воспоминаниях:

«… в гимназии существовала группа «бесподкладочников», детей состоятельных родителей. Группа эта садистски мучила младших во время перемен, особенно новичков. Мрачноватый и физически развитый Володя Маяковский, прозванный «одноглазым Полифемом», внушал к себе такое отношение, что его не только не трогали, но у него искали защиты слабые. Его не так любили, как уважали».

«Новичка» Маяковского гимназисты охарактеризовали удивительно точно – ведь имя героя древнегреческих мифов великана-киклопа Полифема, сына Посейдона и нимфы Фоосы, означает «многоречивый» и даже (есть и такой перевод!) «много упоминаемый в песнях и легендах».

Александр Пастернак:

«Часто меня поражала в Маяковском какая-то его привлекательная наивная доверчивость, вероятно, результат его обособленной жизни, далёкой от мелких интересов гимназической среды. Он по своим качествам мог быть душой класса, если бы последний располагал к тому. Однако он не только не был душой – он был одинок в классе. Мои попытки сблизиться с ним не увенчались успехом, он на какой-то степени уходил в себя и замыкался. Между прочим, этим он отличался и позже».

Маяковский ходил на занятия не только в гимназию. Об этом – его мать:

«По вечерам Володя и Оля посещали вечерние курсы рисования при Строгановском училище».

А жизнь в тогдашней Москве продолжала быть чрезвычайно тревожной. Владимир Джунковский свидетельствует:

«14 октября в Москве было получено известие о грандиозном ограблении, имевшем место в Петербурге на углу Фонарного переулка и Екатерининского канала. В 11 часов утра на этом месте появилась карета Экспедиции заготовления государственных бумаг, эскортируемая конными жандармами и городовыми. В это время два молодых человека, выскочившие из ворот, бросили две бомбы. Лошади забились, карета остановилась, несколько жандармов и городовых были ранены, другие бросились за убегавшими бомбометателями. В это время из соседнего дома выскочили несколько человек и бросились к карете, которую, пользуясь суматохой, ограбили; украдено было около 600 000 рублей. Часть преступников была поймана».

А в квартире Маяковских в то же самое время появились постояльцы.

 

Первые жильцы

Самым первым жильцом, которого мы уже упоминали, был «знакомый Люды, грузин». Звали его Исидор Иванович Морчадзе. Он родился и поначалу жил в городе Кутаисе, где, по его собственным словам, занимался «революционной борьбой» вместе с Coco (Кобой) Джугашвили. В экспроприациях участие тоже принимал. О самом себе писал:

«Революция 1905 года заставила бежать меня из своего родного города, перейти на нелегальное положение и сделаться профессиональным подпольным революционным работником. В ноябре и декабре 1905 года я очутился в Москве, дрался на баррикадах в знаменитой в то время „Кавказской боевой дружине“. На одной из квартир, где собирался тогда революционный студенческий кружок, я встретился и познакомился с Людмилой Владимировной Маяковской, она тоже была революционеркой в полном смысле этого слова».

В 1906-ом Исидор Иванович узнал, что семья Маяковских переехала в Москву.

«Я разыскал их. Они в это время жили по Большому Козихинскому переулку, и первым их жильцом на этой квартире был я. Вот здесь, на этой квартире, я впервые познакомился с Володей. Хотя он был моложе меня на шесть лет, мы с ним подружились…

Разговор у нас всегда, когда мы оставались одни, вёлся на грузинском языке. Он часто заходил в мою комнату, и часто мы с ним говорили и вспоминали про город Кутаиси».

Вскоре у Маяковских появились и другие жильцы, о которых в «Я сам» сказано:

«Студенты жили бедные. Социалисты».

В 1922 году, когда сочинялись автобиографические заметки, партия эсеров была объявлена вне закона. Видимо, поэтому партийную принадлежность первого жильца Маяковский не указал. А между тем, Исидор Морчадзе был не просто «социалистом», а членом партии социалистов-революционеров (эсеров). И «бедным» он в ту пору не был – сам себя охарактеризовал так:

«Вся семья Маяковских знала, что я участник экспроприации, знала, что я большие деньги имел на руках, и, несмотря на то, что они жили бедно и часто нуждались, не им, ни мне не пришло в голову хоть одну копейку истратить на личную жизнь».

Про хозяев квартиры, у которых снимал комнату, Морчадзе написал:

«Семья Маяковских, включая и маленького Володю, была настоящей революционной семьёй. В этой семье всегда радушно и одинаково тепло встречали всех, кто имел отношение к революции. Слово „революционер“ – это был уже пропуск, чтобы попасть в семью Маяковских. В этой семье жили и дышали революцией… На первом плане стояла революция, и ради неё мы переживали всякие лишения».

Когда в этих революционных делах «маленькому Володе» было что-то непонятно, он обращался к Исидору Ивановичу:

«Он забрасывал меня целым рядом вопросов.

– Вы дрались в Москве во время революции 1905 года на баррикадах?

– В какой дружине?

– Действительно ли ваша дружина охраняла великого Горького?

– Почему ваша дружина называлась Кавказской? – и т. д. без конца.

Отвечать приходилось подробно, ибо короткие ответы его не удовлетворяли, приходилось удовлетворять его любопытство и объяснять ему, что «Кавказская боевая дружина» была очень хорошо вооружена, все имели маузеры; охраняла революционные митинги того времени, а также и жизнь некоторых видных революционеров, которых чёрная сотня готовилась убить. В числе этих революционеров первое место занимал Максим Горький, которого особенно ретиво защищали мы, дружинники, и чуть не дрались из-за того, чтобы попасть на квартиру Горького и охранять его… Жил Максим Горький тогда на Воздвиженке, сзади Московского университета».

Как видим, 13-летний Маяковский называл Горького «великим»!

Постоялец, так хорошо умевший объяснить всё непонятное, в квартире на Большом Козихинском прожил недолго. Александра Алексеевна Маяковская писала:

«Он вскоре уехал, а вместо себя поселил товарища – студента второго курса, тоже грузина, социал-демократа».

В путь Исидора Ивановича позвали всё те же революционные дела. Он писал:

«Скоро мне пришлось уехать с квартиры Маяковских в Западный край, в города Вильно, Ковно, Минск, Вержболово и Великовышки. Здесь я организовал в выше перечисленных городах передаточные склады оружия. Оружие закупал контрабандным путём через Германию. Ко мне приезжали товарищи из разных городов, и я снабжал всех их оружием, готовясь к новой революции. Деньги на это были взяты посредством экспроприации банка «Купеческое общество взаимного кредита», находившегося в Москве на Ильинке. Это была первая экспроприация, в которой участвовал пишущий эти строки. Было взято 850 000 рублей».

Грабёж «Общества взаимного кредита» был осуществлён партией эсеров 7 марта 1906 года, незадолго до приезда в Москву семьи Маяковских.

Вместо себя в квартире на Большом Козихинском Исидор Морчадзе оставил Василия Васильевича Канделаки. В «Я сам» о нём сказано:

«Помню – первый предо мной „большевик“ Вася Канделаки».

К новому жильцу часто приходили его друзья, тоже социал-демократы. Канделаки позже вспоминал о гимназисте Маяковском:

«В действительности, он увидел вскоре много большевиков в своей комнатке. Это были студенты Московского университета, товарищи и приезжие. Говорили, курили, спорили много и горячо. Тащили ворох нелегальщины.

Иногда, спохватившись, оглядывались на неподвижно сидевшего долговязого мальчугана. Я успокаивал:

– Это сын хозяйки. Володя Маяковский, свой.

В горячке учёбы и кружковщины мне было не до «ребёнка», каким я считал Володю».

Мать этого «ребёнка» тоже писала о «спорах» и о «ворохах нелегальщины»:

«Я беспокоилась, не мешает ли Володя своим присутствием студентам, но они мне говорили: „Володя серьезный мальчик, много читает, и нам он не мешает“.

К нам часто приходили студенты и курсистки, боровшиеся на баррикадах в 1905 году и участвовавшие в демонстрации на похоронах Баумана. Эти волнующие, интересные разговоры увлекали Володю. Он всё это хорошо знал и понимал».

Обратим внимание, что молодые люди в ту пору называть себя «большевиками» не могли. Те, кто состоял членом Российской социал-демократической рабочей партии, считались «эсдеками». Разделение на сторонников Ульянова-Ленина {«большевиков») и сторонников Плеханова {«меньшевиков») происходило лишь в партийной верхушке. К тому же в апреле 1906-го в Стокгольме прошёл шестой съезд РСДРП, который был назван «Объединительным», и на нём было принято решение: забыть все прежние разногласия и работать дружно.

В столицу Швеции приехал тогда и делегат от социал-демократов Кавказа Иосиф Джугашвили – под псевдонимом Иванович. Другой делегат, Климент Ефремович Ворошилов (под псевдонимом Володин), потом вспоминал, каким он встретил кавказца Кобу:

«У него были удивительно лучистые глаза, и весь он был сгустком энергии, весёлым и жизнерадостным. Из разговоров с ним я убедился в его обширных знаниях марксистской литературы и художественных произведений, он мог на память цитировать полюбившиеся ему отрывки политического текста, художественной прозы, знал много стихов и песен, любил шутку».

О том, что было связано с этим съездом социал-демократов, широкой публике стало известно лишь много лет спустя. А тогда, осенью 1906 года, москвичи обсуждали совсем другое событие. О нём – Владимир Джунковский:

«30 октября Москва омрачилась новым злодейским покушением. Когда градоначальник А.А.Рейнбот шёл пешком по Тверской, отправляясь к церкви Василия Кесарийского на освещение школы и богадельни, в него была брошена бомба, которая, по счастливой случайности, перелетев через него, упала на мостовую и взорвалась, не причинив никому вреда. Преступник был схвачен, но в эту минуту успел ещё сделать несколько выстрелов из револьвера, тоже никого не задевших».

Неудача в покушении заставила террористов охоту за Анатолием Анатольевичем Рейнботом продолжить. И через какое-то время в Большом театре во время дававшейся там оперы «Аида» неподалеку от ложи градоначальника была задержана эсерка Фрума Мордуховна Фрумкина, пришедшая в театр, чтобы застрелить Рейнбота. В её сумочке нашли браунинг. Террористку отправили в Бутырку. Там она, каким-то образом раздобыв оружие, стреляла в помощника начальника тюрьмы и ранила его.

Вот о чём тогда говорили, а также «спорили много и горячо» молодые социал-демократы, собиравшиеся в квартире Маяковских.

 

Постижение бунтарства

Наступил год 1907-ой. Семья Маяковских продолжала остро нуждаться. О том, как добывались средства для существования, описано в «Я сам»:

«Денег в семье нет. Пришлось выжигать и рисовать. Особенно запомнились пасхальные яйца, крупные, вертятся и скрипят, как двери».

Сергей Медведев:

«Помню, перед пасхой Людмила Владимировна и Володя занимались для продажи выжиганием и раскраской деревянных яиц. Принимала в этом участие и моя сестра. Работали и у них на квартире, и у нас. Пасхальные яйца заполняли все столы, окна, и в комнатах стоял запах горящего дерева».

Людмила Маяковская:

«В холоде, за полутёмной лампой, в дыму и копоти сидели мы за столом и работали… Часто сидели до утра. Умоешься и пойдёшь на занятия, а Володя ходил относить работу в магазин. Сидишь целый вечер, заработаешь два-три рубля, а эти вещи потом красуются в магазине Дациаро и продаются по пять-семь рублей.

Несмотря на то, что Володя эту работу не любил, он выполнял её хорошо. Эта работа нас выручала».

Магазин фирмы Джузеппе Дациаро (в России его звали Иосифом Христофоровичем) располагался на Кузнецком мосту в доме № 13 и торговал литографией – видами российских и зарубежных городов.

Александра Алексеевна Маяковская:

«После долгих и тяжёлых хлопот, разговоров и убеждений мне с детьми назначили пятьдесят рублей пенсии».

Жить стало немного легче. Но выжигать и выпиливать всё равно приходилось. Это, впрочем, не мешало Володе общаться с революционно настроенными жильцами.

Василий Канделаки:

«Помню мимолётное своё удивление, когда он смущённо, робко, боясь, что откажут, брал почитать „что-нибудь революционное“. Потом он перестал спрашивать, просто брал, глотал. Когда приходили товарищи, бросал своё выпиливание и присаживался в уголке, жадно слушал».

Учиться в Пятой классической гимназии Маяковский начал с четвёртого класса. Но учёба у него не заладилась – отметки были хуже, чем в третьем классе Кутаиса. В «Я сам» сказано:

«Единицы, слабо разноображиваемые двойками. Под партой – „Анти-Дюринг“…

Беллетристики не признавал совершенно. Философия. Гегель. Естествознание. Но главным образом марксизм. Нет произведения искусства, которым бы я увлекся более, чем "Предисловием "Маркса».

Знания классические – те, что давала гимназия, его уже совершенно не интересовали.

А народоволец Пётр Лавров (тот самый, что перевёл на русский язык «Марсельезу») однажды написал в своём дневнике, что без знаний…

«… человек ничто, …он наг и слаб в руках природы, он ничтожен и вреден в обществе».

Другой гимназист той же Пятой московской гимназии, Борис Пастернак (с ним Володя Маяковский знаком ещё не был), учился блестяще.

Почему же Маяковский, который ещё совсем недавно в учёбе был «первым», шёл «весь в пятёрках», теперь вдруг позиции эти сдал? Возможно, уровень обучения в московской гимназии оказался намного выше того, что был в периферийном Кутаисе. И упущено из-за революционных событий 1905 года тоже было немало. И стимула подтянуться и догнать ушедших вперёд не было – строгий отцовский надзор отсутствовал. И революционно настроенные студенты, снимавшие углы в квартире Маяковских, тоже влияли. Эти молодые бунтари наверняка распевали «Марсельезу», любимую песню Володиного отца. И гимназист-двоечник потянулся к нелегальной литературе, забросив легальные учебники.

Вот что думал по этому поводу жандармский офицер Александр Спиридович:

«Увлечение марксизмом было в то время повальною болезнью русской интеллигенции, развившейся ещё в 90-х годах. Профессура, пресса, молодёжь – все поклонялись модному богу – Марксу. Марксизм с его социал-демократией считался тем, что избавит не только Россию, но и весь мир от всех зол и несправедливостей и принесёт царство правды, мира, счастья и довольства. Марксом зачитывались все, хотя и не все понимали его. Студенческие комнатки и углы украшались портретами „великого учителя“, а также Энгельса, Бебеля и Либкнехта».

Многое из прочитанного Маяковский тоже не понимал. Приходилось обращаться за помощью к старшим. Например, к студенту Московского университета Ивану Богдановичу Карахану, жена которого дружила с Людмилой Маяковской. Карахан называл себя большевиком, хотя (напомним ещё раз) никакой «партии большевиков» в ту пору не существовало, а была РСДРП. Карахан вспоминал:

«Я познакомился с семьёй Маяковских в 1906 году, когда они переехали в Москву. Я в то время был уже членом партии большевиков, принимал участие в качестве дружинника в декабрьском вооружённом восстании в Москве в 1905 году, был ответственным пропагандистом московских организаций…

Я перед собою видел подростка, по своему духовному развитию он был, несомненно, выше своего возраста. Ему было тринадцать лет, а казалось, что ему шестнадцать и по росту, и по складу, и по развитию.

Начались наши беседы с того, что я ему помог в учёбе. Он очень отстал по математике. Он был гимназистом, а я был студентом третьего курса юридического факультета, был лет на десять старше его…

Будучи в гимназии, Володя мало интересовался гимназическими предметами и учением, даже тяготился ими, хотя имел колоссальные способности и мог легко преодолеть и эту математику, и всё остальное…

Когда мы столкнулись ближе, я ему многое стал рассказывать, давал литературу: «Искру», подпольную литературу, листовки, прокламации, давал читать Ленина и Плеханова.

Первое политическое воспитание, первые шаги, несомненно, он сделал со мною, получил через меня. Я видел, что человек хочет работать, может работать, что из него можно сделать хорошего пропагандиста-агитатора. И действительно, через год он стал пропагандистом.

Мы проработали несколько глав «Капитала». Он читал один, и затем мы прорабатывали вместе. Если ему было что-нибудь непонятно, он всегда приходил ко мне, и я разъяснял ему смысл политэкономии, которую я проходил в университете».

Чем же так притягивал марксизм молодых россиян?

Жандармский офицер Александр Спиридович:

«Само правительство… видело в нём противовес страшному террором народовольчеству. Грамотные люди, читая о диктатуре пролетариата Маркса, не видели в ней террора и упускали из виду, что диктатура не возможна без террора, что террор целого класса неизмеримо ужаснее террора группы бомбистов. Читали и не понимали, или не хотели понимать того, что значилось чёрным по белому».

Ситуация, по словам того же Александра Спиридовича, мгновенно изменилась, когда появился первый номер социал-демократической газеты «Искра»:

«Появление „Искры“ и её полные революционного огня и задора статьи как бы открыли глаза правительству, и оно узрело, наконец, весь вред марксизма, сеявшего классовую рознь и гражданскую войну, пропагандировавшего царство хама и босяка под именем диктатуры пролетариата. И правительство начало борьбу с социал-демократами более решительными мерами. Но в этой борьбе русское общество ему не помогало».

Владимир Маяковский в тот момент к марксизму как раз и потянулся.

Иван Карахан:

«Как характеризовать его? Он был живой мальчик, бойкий, начитанный, легко всё схватывающий. В семье дисциплинированным, любящим сыном. Такие отношения редко бывают между матерью, дочерьми и сыном, я бы сказал – это была действительно монолитная, крепкая, спаянная семья, и особенно на Володе это сказывалось».

Студенты-марксисты, жившие в их квартире и приходившие в неё, тоже влияли на подростка, который впоследствии написал о них (в «Я сам»):

«Из комнат студентов шла нелегальщина. „Тактика уличного боя“ и т. д. Помню отчётливо синенькую ленинскую „Две тактики“. Нравилось, что книга срезана до букв. Для нелегального просовывания. Эстетика максимальной экономии».

Гимназист Маяковский очень быстро из простого слушателя студенческих разговоров превратился в участника их нелегальных «дел». Иван Карахан писал:

«При мне он сперва работал по технической части: собирал подпольные явки, хранил подпольную литературу. Он очень любил быть в среде взрослых и был недоволен, когда его считали за мальчика. Эту черту я сразу в нём подметил.

Его очень увлекала моя работа в подпольных кружках.

Его очень интересовала тактика подпольщика. Я рассказывал о себе, рассказывал, как надо заметать следы от шпиков и т. д. Он улыбался, просил рассказать об этом, слушал с большим любопытством и сам воспринимал методы «заметания следов».

Моя партийная кличка была «Ванес». Он просил:

– Ванес, расскажите, как вы это делаете!

Я рассказывал:

– Вот сижу я в конке, и вижу, что за мной следят. Я быстро выпрыгиваю через переднюю площадку и на ходу вскакиваю в другую конку, в третью и, таким образом, заметаю следы. Или, зная проходные дворы в Москве, быстро исчезаю через них.

Эта тактика его очень интересовала. Он, видимо, ей учился…»

О революционной тактике тогда очень много говорили – причиной послужило событие, произошедшее 2 декабря 1906 года, и главным героем которого был адмирал Фёдор Васильевич Дубасов, бывший генерал-губернатор Москвы, подавивший вооружённое восстание 1905 года. Теперь он проживал в Петербурге.

Владимир Джунковский:

«В 12 часов дня Ф.В. Дубасов вышел из своего дома на прогулку в Таврический сад, но не успел сделать и пятидесяти шагов, как неожиданно три молодых человека – юноши, из них один был в студенческой форме – сделали ряд выстрелов по направлению к Дубасову. К счастью, ни одна пуля не попала. Потом один из них бросил бомбу. Дубасов упал, но тотчас поднялся и, опираясь на палку, подошёл к покушавшемуся на него, которого уже держали агенты, и стал его рассматривать».

Как потом было установлено, покушались члены эсеровского «Летучего террористического отряда» Пётр Воробьёв и Василий Березин. Было ещё двое бомбистов, бросивших взрывное устройство, начинённое мелкими гвоздями. Этим терактом социалисты-революционеры намеревались отметить годовщину со дня начала вооружённого восстания в Москве.

Покушавшиеся были отданы под суд и приговорены к смертной казни. Джунковский писал, что Дубасов…

«… сокрушался, что казнили этих юношей, которые на него покушались. Он говорил, что когда смотрел на того юношу, который стрелял в него, то видел такие испуганные глаза, что видно было, что он сам испугался, что стрелял. Дубасов находил, что таких невменяемых юношей нельзя убивать, и писал даже Государю, прося судить юношу общим порядком, но его просьба не была уважена».

О судьбе эсеров-террористов, закончивших свой жизненный путь на виселице, постояльцы квартиры Маяковских тоже «говорили, спорили много и горячо».

 

Темы споров

Насколько было рискованно в ту пору быть бунтарём-подпольщиком, наглядно продемонстрировала и судьба Исидора Морчадзе, который впоследствии написал:

«В конце 1906 года я был арестован, сидел в изоляторе Бутырской тюрьмы в пугачёвской башне. Обвиняли меня, что я участник экспроприации «Купеческого общества» и член Кавказской боевой дружины, но доказать не могли, и меня выслали в Туруханский край сроком на четыре года».

Поражает осведомлённость Охранного отделения – ведь там, как оказалось, знали всю подноготную Исидора Морчадзе. Также обращает на себя внимание и фраза «доказать не могли». Ведь, несмотря на отсутствие доказательств, его всё же выслали в Туруханский край, а для человека, родившегося и выросшего в тёплой Грузии, это было весьма суровым наказанием.

Тяжкая доля сосланного революционера Володю Маяковского не испугала – ему по-прежнему очень хотелось испытать на себе все прелести подпольной работы. А для этого надо было попасть в их тайный контингент.

Между тем 21 декабря 1906 года в Петербурге было совершено… Далее – слово Владимиру Джунковскому:

«… совершено было злодейское покушение на градоначальника Лауница после торжественного открытия отделения по кожным болезням в Институте экспериментальной медицины… После молебна, когда он сходил с лестницы, в него выстрелил революционер-анархист, явившийся на торжество элегантно одетый, во фраке, с пригласительным билетом. Лауниц был убит наповал».

Назначенный 31 декабря 1905 года градоначальником Санкт-Петербурга генерал-майор Владимир Фёдорович фон дер Лауниц быстро навёл в столице порядок, разгромив революционное подполье. Смута в городе прекратилась, жизнь стала налаживаться. Но приструнённые террористы начали мстить. В их списке приговорённых к смерти Владимир Лауниц занимал третье место – после императора Николая и главы правительства Петра Столыпина. На Лауница было совершено 15 покушений. Ему предлагали бросить всё и уехать в какой-нибудь тихий край, но он говорил: «Я нужен государю».

Что касается убийцы градоначальника, то Джунковский не совсем точен. Как установило следствие, роковые выстрелы произвёл не анархист, а член «Северного боевого летучего отряда», пришедшего на смену «Боевой организации эсеров», Евгений Кудрявцев (по кличке Адмирал), покончивший с собой на месте преступления.

Бурные обсуждения, которые вызвал этот террористический акт у студентов-социалистов, собиравшихся в квартире Маяковских, ещё не утихли, когда произошло покушение на главного военного прокурора России Павлова.

Генерал-лейтенант Владимир Петрович Павлов был инициатором закона о военно-полевых судах, которые, по его мнению, должны были защитить россиян от кровавого террора, развязанного государственными преступниками. На одной из служебных бумаг, поданных от его имени военному министру, сохранилась собственноручная резолюция Николая Второго:

«Напоминаю… моё мнение относительно смертных приговоров. Я их признаю правильными, когда они приводятся в исполнение через 48 часов после совершения преступления – иначе они являются актами мести и холодной жестокости».

Тогдашний военный министр России Александр Фёдорович Редигер чуть позднее разъяснил, что имел в виду император:

«… быстрое исполнение наказания будет больше устрашать».

Об этих высказываниях царя Николая, конечно же, мало кто знал в ту пору. Но о том, что смертные казни совершались, причём, как правило, на следующие сутки после вынесения приговора, было известно очень многим.

Эти смертные приговоры утверждал главный военный прокурор Павлов, и сеятели революционной смуты приговорили его к смертной казни. 27 декабря газета «Русское слово» в разделе «Убийства, нападения, грабежи» сообщила:

«В 9 часов утра генерал Павлов выехал в экипаже из дома, где он живёт, и направился в главный военный суд. На Мойке, недалеко от здания военного суда, в его карету было произведено шесть револьверных выстрелов. Генерал Павлов был убит наповал. Стоявший тут же близко городовой тяжело ранен. Ранен также случайно проходивший мимо какой-то мальчик.

Нападавших было несколько человек. Один из них убит; другой, который был одет в форму матроса, отстреливался в течение четверти часа от окруживших его полицейских. Он поскользнулся и упал, после чего был схвачен».

На следующий день та же газета поместила сообщение Санкт-Петербургского Телеграфного Агентства:

«ПЕТЕРБУРГ. 27, XII. Сегодня, 27-го декабря в 9 часов утра, во дворе главного военного суда убит главный военный прокурор генерал-лейтенант Павлов тремя выстрелами из револьвера. Убийца, одетый в форму солдата, бежал, и при преследовании ранил двух городовых и мальчика, но был задержан».

Террорист, одетый то ли «в форму матроса», то ли «в форму солдата», был в тот же день приговорён к смертной казни и 28 декабря повешен.

Его имя стало известно только через месяц – 29 января «Петербургская газета» оповестила читателей, что передовая статья эсеровского листка «Голос рабочих» посвящена…

«… Николаю Егорову – убийце главного военного прокурора Павлова…

Крестьянин по рождению, матрос по службе, социалист-революционер Николай Егоров был одним из участников и руководителей июльского кронштадтского восстания. Затем Егоров дезертировал и вступил в летучий боевой отряд».

То, что эсер Егоров был осуждён и повешен, московских студентов-социалистов не устрашило. А гимназист Маяковский продолжал неудержимо рваться к тому, чтобы как можно скорее стать революционером.

 

Становление бунтаря

Иван Карахан:

«Что я ему поручал? Например, надо было сообщить товарищам явку. Нужно было пройти в какой-нибудь дом в так называемом „латинском квартале“ (Бронная, Козихинский переулок). Я посылал с ним явки тем партийцам, которые должны были явиться. Он это исполнял. Разносил записки и указания, с каким паролем надо явиться. Затем он приносил и хранил у себя литературу. Я избегал хранить её у себя, потому что за мной следили, а у него я мог её держать…

В этот период времени я работал вместе с Денисом Загорским. И Володя Маяковский, посещая со мною кружки и выполняя различные мои поручения, несомненно встречался и с Денисом. Я припоминаю, что он выполнял и поручения Дениса, и тот его знал как начинающего работать партийца».

Денис Загорский (Вольф Михелевич Лубоцкий) был, между прочим, другом детства Якова Михайловича Свердлова, ставшего после Октября 1917 года одним из виднейших большевистских вождей. Так что подпольная работа юного Маяковского начиналась с общения с заметными людьми. Но так как не только революционного, но и обычного жизненного опыта у него ещё было маловато, ничем серьёзным заниматься он, конечно же, не мог. Старшие товарищи могли предложить ему лишь одно – быть мальчиком на побегушках. И он стал им, занимаясь этим делом с огромным удовольствием – ведь романтика во все века увлекает подрастающее поколение.

Кроме товарища «Дениса» Маяковский общался и с другим подпольщиком – Владимиром Вегером, который впоследствии вспоминал:

«Я был тогда парторгом по студенческим делам, учился на экономическом отделении Московского университета.

Он был направлен ко мне для использования его в партийной организации. В московской организации он ещё не состоял, он приехал недавно с Кавказа и в Москву явился новичком. Он пришёл с тем, чтобы ему оформиться и быть привлечённым на партийную работу в нашей организации. Он заявил, что желает всецельно посвятить себя подпольной работе.

Мне как члену Московского Комитета надо было выяснить, каковы же его позиции. А в московской организации в течение ряда лет, предшествовавших 1908 году, велась борьба с самостоятельной, противоположной организацией меньшевиков. Поэтому в разговоре с Маяковским надо было выяснить, какого направления он придерживается, является ли сформировавшимся большевиком.

Его большевистские настроения выразились в двух вопросах. Во-первых, он отрицательно относился к либералам, к либеральной буржуазии, к деятелям земства и городов. А это было пунктом, на котором выявлялась разница между большевиками и меньшевиками.

Второе. Маяковский не сомневался в том, что самым передовым классом, способным совершить революцию, является рабочий класс. То есть он был знаком с некоторыми положениями марксистской литературы, стоял на позиции научного социализма.

Но мало этого, оказалось, что им признаётся не только руководящая роль в революции рабочего класса, но именно то, что наряду с этим должен быть установлен союз рабочего класса с крестьянскими массами.

Мы беседовали при первой встрече наедине. И вот в этой беседе выяснилось, что он действительно находится на большевистских позициях».

В тот момент партийный организатор Лефортовского района собирался уезжать в Петербург, и ему искали помощника, чтобы он набрался опыта.

Вегер продолжает:

«Нужно было подготовить парторга района, который мог бы войти в МК партии. В этом районе работал тогда другой товарищ – Оппоков-Ломов. Так как Маяковский произвёл впечатление организаторски сильного парня, то я предложил ему организационную работу у Ломова, в Лефортовском районе. И он пошёл туда, на эту работу».

Следует отметить, что Владимир Вегер был не единственным, кто «прощупывал» революционную прочность юного гимназиста. В своих воспоминаниях он отметил:

«Кроме меня Маяковский проверялся ещё одним членом МК».

 

Бунтарь-партиец

В самом начале весны 1907 года в городе Киеве произошло событие, которое явилось ещё одной семейной трагедией – не дожив чуть больше месяца до своего 48-летия, скончался профессор, доктор богословия, статский советник Афанасий Иванович Булгаков. Его старшему сыну Михаилу было всего пятнадцать лет.

Тогдашнему москвичу Володе Маяковскому, конечно же, и в голову не могло прийти, что у него объявился товарищ по несчастью. Жизненные пути Владимира и Михаила пересекутся лишь через двадцать лет, когда один из них станет знаменитым поэтом, а другой – не менее знаменитым писателем. Но всё это время у них в душе будет находиться невидимая никому незаживающая рана, которая будет терзать обоих.

Гимназист Маяковский, как мы помним, ещё и по учёбе сильно отставал. Его тогдашний приятель Сергей Медведев объяснял причину этой неуспеваемости так:

«Учиться ему вначале было довольно трудно: по таким предметам, как математика, он подготовлен был слабо, приходилось подгонять, но интереса у него к этим наукам не было никакого. Гимназия его нисколько не увлекала и всегда оставалась как-то вне его интересов. Мы с ним почти никогда о ней не говорили. Володя перерос своих сверстников не только по своему физическому развитию, но и по своим духовным запросам. У него уже тогда был определённо выраженный интерес к общественно-политическим вопросам, и понятно, что общение с мальчиками-одноклассниками его не удовлетворяло, подобрать себе приятелей среди них он не мог».

Александра Алексеевна Маяковская писала примерно то же самое:

«Он ходил в гимназию, но занят был больше другими делами: читал, вёл пропаганду среди рабочих».

Классный наставник как-то сказал Людмиле Владимировне:

«Ваш брат очень способный, …но в нём и в его поведении есть что-то, что плохо влияет на товарищей».

Как раз в тот момент Маяковский и стал членом социал-демократической партии.

Иван Карахан:

«Я считаю, что осенью 1907 года В.В.Маяковский, уже достаточно подготовленный, фактически вступил в партию большевиков и работал самостоятельно».

О том, как происходило это «вступление», рассказал Владимир Вегер:

«Формальных рекомендаций тогда не существовало, но член Московского комитета мог ввести в партийную организацию любого человека, которому он доверял. То есть для лица, которого рекомендовал член МК, не требовалось добавочных рекомендаций. Я его направил к другому члену МК – Ломову, и тот очень быстро сделал его своим помощником».

В 1907 году в социал-демократическую партию вступил не только Маяковский. Эсдеком стал и Владимир Старосельский, бывший губернатор Кутаиса, сосланный на Кубань.

Из истории партии большевиков известно, что весной 1907 года 19-летний социал-демократ Гирш Бриллиант (вместе со своим ровесником и членом РСДРП Николаем Бухариным) провёл на одной из лесных полянок в Сокольниках нелегальный слёт бунтарски настроенной молодёжи, сильно сплотивший подпольную ячейку юных революционеров. Впоследствии стали считать, что с этого мероприятия и начался комсомол.

Участвовал ли в том слёте Маяковский?

Сведений о том не сохранилось. Но годы приобщения к РСДРП гимназиста Маяковского и проведения конференции в Сокольническом лесу совпадают. Поэтому вполне возможно, что Бухарин с Бриллиантом тоже могли оказаться в числе первых партийных наставников молодого Маяковского, который уже тогда выделялся среди начинающих нелегалов своим энтузиазмом, активностью, а также знанием работ Маркса, Ленина и Плеханова.

Тайная конференция в Сокольниках, видимо, неслучайно проводилась именно весной 1907 года, потому что с 30 апреля по 19 мая в Лондоне проходил V съезд РСДРП. Его делегатами были грузинский поэт Иосиф Джугашвили и «певец босяков» (как его называл жандармский офицер Александр Спиридович) Максим Горький.

Публицист Дмитрий Владимирович Философов примерно в то же время опубликовал статью «Конец Горького», в которой говорилось:

«Две вещи погубили писателя Горького: успех и наивный, непродуманный социализм».

Особенно страшили Философова горьковские «босяки»:

«Здесь уже не литература пресыщенных интеллигентов, а подлинный мускулистый кулак человека-полузверя. Сила в нём громадная, инстинкт праведный, и нет только рычага, к которому он мог бы приложить силу… Эта пробудившаяся сила может послужить или добру, или злу, приложиться к рычагу или дьявольскому, или божественному. Опасность в ней великая, и когда Мережковский боится этой новой силы – он прав. „Грядущий Хам“, „внутренний босяк“, кроме своего "я" никого и ничего не признающий ни на земле, ни на небе, сулит сюрпризы не очень приятные…

Мережковский хочет верить, но сомнения порой одолевают его; Горький же думает, что он уже нашёл «имя» для опустошённой души, нашёл рычаг для приложения босяцкой силы, и рычаг этот – социализм».

В мае 1907 года вышла в свет книга, которую написал малограмотный сибиряк, не считавший себя «босяком». Сие творение было названо им «Житие опытного странника». Автора этого произведения звали Григорий Ефимович Распутин.

А поверивший в социализм писатель Максим Горький, находясь в это время на лондонском съезде социал-демократов, с интересом наблюдал за шумной перепалкой, возникшей между теми, кто собирался повести любимых им «босяков» на штурм самодержавия. Лидер меньшевиков Юлий Мартов (Цедербаум) потребовал исключить большевиков из партии за то, что они добывают деньги (для Ульянова и его сторонников), совершая экспроприации. За эти «дела», не санкционированные партией, многие эсдеки считали «Ленина и К"» обычными жуликами, а меньшевик Фёдор Ильич Дан (Гурвич) впрямую называл ленинцев «компанией уголовников». Исключать экспроприаторов из партии съезд не стал, но подобное добывание средств запретил категорически. Однако большевики внутри вновь избранного Центрального комитета РСДРП образовали свой тайный «Большевистский центр» во главе с «Малой Троицей» или «Советом Трёх»: Владимиром Ульяновым, Леонидом Красиным и Александром Богдановым. Так что «уголовное» снабжение деньгами ленинцев было продолжено.

Владимир Маяковский той весной ещё только набирался опыта революционера-подпольщика.

Иван Карахан вспоминал:

«В 1907 году Володя политически уже сформировался…

Я видел в нём товарища, который хотел освоить марксизм и стать активным борцом революции.

Гимназией он тяготился и был в ней как-то между прочим. Детвора ему была неинтересна».

В пятый класс Маяковского всё же перевели. Правда, с несколькими переэкзаменовками. Поэтому летом ему пришлось заниматься, о чём он упомянул 14 июля в письме, посланном сестре Ольге:

«День своего рождения провёл хорошо, только на другой день вспомнил о нём. Ты пишешь, что хорошо проводишь время, – рад за тебя, я же сижу дома или что-нибудь читаю, или же учу уроки и ругаю бога за вавилонское столпотворение. Захотелось ему башню разрушить, он и перемешал языки, а я за него страдай и учи уроки, совсем у бога логики нет!

У Медведевых время провёл так, как и вообще у них проводил: ел, пил, спал, купался, гулял, читал и изредка занимался».

Сергей Медведев, на даче у которого Маяковский «проводил время», впоследствии написал о своем друге:

«Особенно близко Володя ни с кем не сходился. Он был скрытен, замкнут и, как нам казалось тогда, угрюм».

Александра Алексеевна Маяковская:

«Однажды у меня спросила знакомая: „Сколько лет Володе?“ – и удивилась, что ему только четырнадцать лет. А когда она ушла, Володя обиженно сказал мне:

– Зачем говорить, сколько мне лет!

Он говорил, что ему семнадцать лет. Так он выглядел, и ему хотелось скорее быть взрослым».

 

Осень 1907-го

О том, чем в свободное время занимался тогда Маяковский, Сергей Медведев написал:

«Володя охотно посещал кино и очень им интересовался. Наоборот, к театру он был довольно равнодушен. Через артистку О.В.Гзовскую, сестру нашего товарища, мы имели тогда возможность ходить по бесплатным пропускам в Малый театр, но Володя очень редко этим пользовался.

Мои приятели и я сам, все мы тогда, как это бывает в юношескую пору, увлекались писанием стихов. Наши лирико-романтические излияния были полны весьма наивного подражания символистам – Брюсову, Белому, отчасти Бальмонту. Мы постоянно читали свои стихи друг другу, обсуждали их.

Володя всегда держался в стороне и от писания стихов, и от критики. Он относился ко всему этому очень неодобрительно, и наши стихи явно вызывали у него какую-то внутреннюю оппозицию и неприязнь. К разговорам, которые велись в его присутствии, он проявлял острый интерес только тогда, когда они касались общественно-политических тем и событий».

Александра Алексеевна Маяковская:

«Со студентами и сёстрами ходил Володя на студенческие вечеринки. Там читал он Горького: „Песню о Буревестнике“, „Песню о Соколе“ и другие революционные стихи и прозу. Пели студенческие революционные песни».

Горьковскую поэму «Человек» юный Маяковский тоже наверняка декламировал.

Александра Алексеевна оставила и такие воспоминания о сыне:

«Уходя из дому, он надевал шапку и запевал:

Плохой тот мальчик должен быть,

Кто дома хочет вечно жить.

Всё дома, да дома».

Что ещё интересовало гимназиста Маяковского?

Нелегальный ученический кружок, существовавший в Пятой гимназии и издававший журнал «Борьба», был ему почему-то неинтересен. А такой же кружок Третьей гимназии, выпускавший журнал «Порыв», его внимание привлёк.

Учившийся в Третьей гимназии Сергей Медведев тот «Порыв» представил так:

«Это был журнал с политическим оттенком, издававшийся нелегально, гимназическое начальство об этом не знало… Журналом заправлял в то время один из моих близких приятелей, Володя Гзовский».

Гзовский был одноклассником Медведева, через него познакомился и подружился с Маяковским, который, по словам Медведева…

«… должен был принять участие в "Порыве "как иллюстратор и карикатурист, к рисованию у него уже в гимназические годы был большой интерес и несомненные способности».

В «Я сам» (в главке «ПЕРВОЕ ПОЛУСТИХОТВОРЕНИЕ») об участии в этом журнале говорится с явной усмешкой:

«Третья гимназия издавала нелегальный журнальчик „Порыв“. Обиделся. Другие пишут, а я не могу?! Стал скрипеть. Получилось невероятно революционно и в такой же степени безобразно… Не помню ни строки. Написал второе. Вышло лирично. Не считая таковое состояние сердца совместимым с моим „социалистическим достоинством“, бросил вовсе».

Тем же летом социал-демократ Коба Джугашвили принял участие в Тифлисской экспроприации (есть версия, что он и организовывал её). Сам грабёж осуществлял Симон Аршакович Тер-Петросян (Камо). Его молодцы 12 июня 1907 года на Эриванской площади Тифлиса бросили бомбы в две кареты казначейства, перевозившие деньги Тифлисского городского банка. Были убиты и ранены десятки случайных прохожих. А грабители-экспроприаторы, отстреливаясь из револьверов, унесли с собой 250 тысяч рублей, которые вскоре были отправлены за рубеж – на нужды большевиков.

Впрочем, номера похищенных купюр Российскому банку были известны. И когда Ленин послал своих людей обменять награбленные деньги на валюту, произошёл грандиозный скандал. Европейцы стали считать РСДРП уголовной организацией.

Тем временем разгорелся спор между знаменитым грузинским поэтом Ильёй Григорьевичем Чавчавадзе и местными социал-демократами. Князь резко выступал против смертной казни и ратовал за предоставление Грузии автономии, что почему-то очень не нравилось социал-демократам. И они вынесли поэту смертный приговор.

Когда 30 августа в открытой коляске Илья Чавчавадзе вместе с женой Ольгой направлялся из Тифлиса в своё имение, у деревни Цицамури их встретили пятеро неизвестных. Выстрелами в воздух они заставили экипаж остановиться. Князь встал и сказал:

– Я Илья, не стреляйте!

В ответ прозвучало:

– Именно потому, что ты Илья, мы должны стрелять!

Прогремели выстрелы, и Чавчавадзе был убит.

Вся Грузия погрузилась в траур. Всюду повторяли строки ушедшего поэта:

«Когда прослыть желаешь человеком,

То что ни день чини себе допрос:

– Какое сделал я добро сегодня?

– Кому сегодня пользу я принёс?»

Заказчиков убийства обнаружить так и не удалось. Социал-демократы обвинили в смерти князя тайную полицию. Начали даже говорить, что в Чавчавадзе стреляли не напавшие на него бандиты, а кто-то другой, находившийся сзади коляски.

Четверо из пяти нападавших на князя были арестованы. По приговору военно-полевого суда их казнили.

Грузинское землячество при Московском университете устроило вечер в память о погибшем поэте. Братья Джапаридзе, знакомые Маяковских, жили тогда на Большой Никитской, в доме напротив консерватории. Ладо Джапаридзе писал, что вместе с ними там проживали другие…

«… студенты университета и девушки из консерватории. Но о Чавчавадзе они не слышали ничего.

– А кто он такой? – спросили они.

И очень удивились, когда узнали, что это известный грузинский писатель.

– А разве у вас есть и свои писатели? – спрашивали они. – И газеты? Даже своя азбука?

На вечер пришла и Оля Маяковская. Она любила бывать вместе с Володей на собраниях, где могла встретить своих земляков…».

Гимназиста Маяковского убийство грузинского поэта вряд ли удивило – ведь выстрелы и взрывы гремели тогда по всей России. В 1907 году эсеровский «Летучий боевой отряд Северный области» совершил несколько новых террористических актов, о которых вновь заговорили все. 13 августа был убит начальник Петербургской одиночной тюрьмы «Кресты» полковник Анатолий Андреевич Иванов. Через два месяца с сотрудником тех же «Крестов» произошёл инцидент, о котором сообщила газета «Тюремный вестник»:

«13 октября с.г., в начале седьмого часа, было произведено покушение на убийство помощника начальника С.-Петербургской одиночной тюрьмы, заведывающего одним из отделений тюрьмы Сергея Алексеевича Махмут-Бекова».

Ехавший в коляске Махмут-Беков был обстрелян неизвестным. Пришлось открыть ответный огонь. Нападавший скрылся.

Это было не первое покушение, поэтому Сергей Алексеевич подал рапорт с просьбой о переводе его на гражданскую службу.

Об этом покушении в семье Маяковских тут же узнали, так как Махмут-Беков был их хорошим знакомым ещё с тех времён, когда они жили на Кавказе.

Прошло всего два дня, и в газетах замелькало имя начальника Главного тюремного управления Максимовского. Действительный статский советник (штатский генерал) Александр Михайлович Максимовский был глубоко верующим человеком, участвовал в создании первого в России Союза Евангелиевских христиан. Был очень скромным – на службу ездил, пользуясь не экипажем, а конкой. Помогал беспризорным детям. И к заключенным относился с достоинством, по-людски, не раз говоря: «Люди же!».

Софья Александровна Савинкова, мать одного из главных российских террористов, пообщавшись с Максимовским, назвала его «очень хорошим человеком». Но для тех, кто входил в зэсеровский «Летучий боевой отряд», он являлся главным тюремщиком страны, и ему был вынесен смертный приговор.

И 15 октября в приёмной Максимовского появилась 21-летняя студентка санкт-петербургской консерватории Евстолия Павловна Рогозинникова. Назвавшись родственницей одного из арестованных, она заявила, что ей необходимо поговорить с начальником управления. Когда тот вошёл в приёмную, девушка, начав что-то говорить, подошла к нему и в упор выстрелила из браунинга. Максимовский скончался через несколько минут.

Стрелявшую тут же скрутили. В кармане юбки обнаружили ещё один пистолет, а на теле – более пяти килограммов экстрадинамита с двумя детонаторами, соединёнными шнуром, который можно было дернуть зубами. Это взрывное устройство Рогозинникова намеревалась привести в действие в Охранном отделении, где, как она полагала, её будут допрашивать. Эксперты потом установили, что таким взрывом, произойди он, было бы разрушено всё здание.

17 октября состоялся военно-полевой суд, приговоривший террористку к смертной казни через повешенье. На следующий день приговор был приведён в исполнение.

А в Третьей московской гимназии тем временем произошла «смута».

 

Гимназические будни

Причину возникновения «смуты» Сергей Медведев объяснял так:

«… один из учеников нашей гимназии повесился из-за издевательского отношения к нему инспектора… Учениками была принята очень резкая резолюция, обвинявшая в смерти ученика нашего инспектора, педагогический совет гимназии и чуть ли не весь царский строй».

Под текстом резолюции подписались тридцать учащихся, и все тридцать (в том числе и Сергей Медведев) были из гимназии исключены.

Сергей Медведев:

«Володя был, конечно, в курсе всех этих событий, с большим вниманием следил за их развитием, обсуждал с нами возможные последствия для нас. Эта история вызвала сильнейший подъём наших революционных настроений и активизировала работу нашего социал-демократического кружка».

Примерно тогда же за участие в молодёжной социал-демократической организации были исключены из Первой Московской гимназии Николай Бухарин и Илья Эренбург, что тоже ошеломило многих.

Глава правительства Пётр Аркадьевич Столыпин в своём выступлении перед Государственной думой 16 ноября 1907 года объяснил жёсткость властных акций так:

«Для всех ясно, что разрушительное движение, вызванное в стране крайне левыми партиями, перешло в открытое разбойничество, разоряющее мирное население и развращающее молодое поколение. Этому движению можно противопоставить только силу (взрыв аплодисментов центра и крайне правых). Одновременно с сим, видя спасение в силе, правительство всё же находит необходимым скорейший переход к нормальному порядку… Правительство потребует внутренней дисциплины в школах, несмотря на изменившиеся условия (аплодисменты справа)».

Относились ли эти слова к гимназисту Маяковскому?

Александра Алексеевна Маяковская писала:

«Ему исполнилось четырнадцать лет.

Был конец 1907 года.

В квартире у нас была явка: встречались партийные товарищи… Всё это были старшие товарищи, профессиональные революционеры. Среди них Володя был как равный».

Сестра Людмила:

«Гимназия совершенно не удовлетворяла Володю, он её перерос и решил из неё уйти. Конечно, в то время у нас были опасения, что Володя останется даже без среднего образования, и что это отразится на всей его жизни».

Да что там гимназия! Даже своей одеждой Маяковский выделялся среди одноклассников. Его мать писала:

«Володя не носил гимназической формы, а ходил в длинном пальто и папахе, которые дал ему товарищ».

А уж учёба была ему и вовсе не по нутру. Ведь рядом с ним разворачивались дела чрезвычайно необыкновенные. Сергей Медведев свидетельствует:

«Вскоре после исключения из гимназии я и Гзовский познакомились с некой товарищем Наташей и через неё включились в партийную работу».

К их работе подключился и Маяковский. Сергей Медведев поражался тому, как здорово разбирался он в содержании нелегальной литературы – к примеру, брошюры «Марксистский календарь»:

«Память у него была совершенно исключительная. Все статистические данные, которые там приводились, он знал назубок, и, когда нам, пропагандистам, требовалась цифра, он моментально её подсказывал».

Начинающие юные подпольщики стали общаться с рабочей массой, посещать сходки и массовки. Об этих тайных и полутайных мероприятиях жандармский офицер Александр Спиридович писал:

«Сходки происходили обычно на квартирах, но с наступлением тёплого времени устраивались массовки. За городом, где-либо в лесу, собирались, как на прогулку, сорганизованные рабочие. Выступали ораторы. Раздавались призывы к пролетариату: бороться с буржуазией, победа над капиталом, диктатура пролетариата – вот цель борьбы. Великий Маркс сказал…»

Подобная «партийная работа» увлекла Маяковского своей романтичностью, от которой захватывало дух. Однако опасность остаться неучем тоже была вполне реальной – ведь выполнение партийных поручений поглощало такую уйму времени, что на опостылевшую учёбу его просто не оставалось.

 

Реакция властей

В Москве тем временем произошёл очередной террористический акт. На этот раз покушались на жизнь генерал-губернатора Москвы Сергея Константиновича Гершельмана. 21 ноября он выезжал в санях со своим адъютантом князем Оболенским, направляясь в Лефортовский военный лазарет, который отмечал 200-летие. Владимир Джунковский писал:

«Когда генерал-губернатор поворачивал с Хапиловской улицы в Госпитальный переулок, то какая-то женщина, сидевшая на скамейке у ворот какого-то дома с корзиной, наполненной рыбами, вскочила и быстро что-то бросила по направлению к саням. Раздался страшный взрыв. Когда дым взрыва рассеялся, то представилась следующая картина – слева от саней стоял генерал-губернатор и рядом с ним князь Оболенский, с земли невдалеке поднимался кучер, раненые лошади бились в агонии, около них ничком лежала женщина.

Преступница была жива… Она потом оправилась, её судили, имени её так и не узнали, приговорена была она к смертной казни».

Как установили потом, на московского генерал-губернатора покушалась эсерка Александра Александровна Севастьянова, входившая в «Центральный боевой отряд».

А 1 декабря 1907 года произошло событие, непосредственно касавшееся партии, с членами которой активно общался тогда гимназист Маяковский. Особым присутствием Правительствующего Сената с участием сословных представителей был вынесен приговор по делу социал-демократической фракции Государственной думы второго созыва (все члены этой фракции были арестованы сразу же после роспуска Думы). Подсудимые обвинялись в том, что выполняли постановления стокгольмского съезда РСДРП, направленные на свержение существовавшей в России власти путём вооружённого восстания. 38 человек были признаны виновными и приговорены к каторжным работам.

В ответ на эту суровую акцию правительства революционеры-подпольщики активизировали работу с молодёжью. И 18 января 1908 года начальник Московского охранного отделения подполковник Михаил Фридрихович фон Коттен докладывал директору Департамента полиции:

«… партийные организации гор. Москвы (социал-демократов и социалистов-революционеров) направили свою пропаганду в среду учеников средней школы и ориентировали 2 союза средне-учебных заведений: один – на партию социалистов-революционеров, а другой – на социал-демократов…

Из членов союза учащихся выяснены следующие лица: гимназисты…»

Далее следовали фамилии: «Бухарин, Григорий Яковлев Брильянтов, Илья Гиршев Эренбург…» и другие.

Фон Коттен продолжал:

«Цель, преследуемая социал-демократической партией, – подготовка будущих партийных работников – увенчалась успехом, и партия приобрела для себя из среды учеников новых работников».

Далее шли фамилии этих «работников», среди которых упоминался учившийся в Пятой гимназии Борис Осколков, а также:

«Эренбург, Бухарин и Брильянт – районные пропагандисты…

Докладывая об изложенном вашему превосходительству, имею честь присовокупить, что дальнейшее наблюдение за проявлением революционной деятельности в среде учащихся среднеучебных заведений продолжается.

Подполковник фон Коттен».

В январе 1908 года бывшего гимназиста Первой Московской гимназии Илью Гиршевича Эренбурга арестовали. 30 января взяли под стражу и учившегося в Пятой гимназии Бориса Иннокентьевича Осколкова. Подполковник фон Коттен докладывал начальнику Московского губернского жандармского управления:

«По агентурным сведениям, Борис Осколков состоял во главе отдельного внепартийного кружка учащихся, имевшего своим органом ученический журнал „Борьба“… Осколков содержится в Сущёвском полицейском доме».

Арест Осколкова наделал много шума в гимназии – учащимся сообщили, что Бориса исключили из гимназии без права поступления в какие-либо другие учебные заведения. Видимо, после этого Володя Маяковский принял непростое, а потому довольно трудное для него решение.

 

Решительный шаг

Людмила Маяковская писала:

«В конце февраля 1908 года Володя подошёл к маме и сказал:

– Я работаю в социал-демократической партии, меня могут каждый день арестовать, поэтому я прошу скорей взять мои документы из гимназии, так как будет хуже, если меня арестуют и исключат из гимназии без права поступления в какие-либо учебные заведения.

Мама согласилась с Володей. Она пошла к директору гимназии и попросила освободить сына от занятий, ссылаясь на его болезнь и на отсутствие средств для продолжения учёбы.

С 1 марта Володя выбыл из гимназии и всецело отдался партийной работе».

Напомним ещё раз, что все воспоминания о Маяковском писались уже в советскую пору, то есть в то самое время, когда люди, побывавшие в царских тюрьмах или на каторге, считались героями. Так что этот биографический эпизод подан Людмилой Владимировной в соответствии с требованиями тех лет.

И всё равно трудно поверить в то, что мать с таким спокойствием отнеслась к революционным занятиям сына. Ведь получается, что Александра Алексеевна чуть ли не благословила сына на дела, грозившие тюрьмой, ссылкой и навсегда исковерканной судьбой. Повседневная жизнь наглядно демонстрировала ей, чем завершаются «игры» в революционеров-подпольщиков.

Сергей Медведев описал ситуацию несколько иначе:

«Уход Володи из гимназии был для семьи большим огорчением. Мать, естественно, беспокоилась за судьбу сына. Володя вёл себя по отношению к ней очень прямолинейно и в решении своём был непреклонен, но и он, в свою очередь, думал о семье и о матери: мысль о том, что, бросая гимназию, он, будущая опора матери, ставит под угрозу её благополучие, не раз проскальзывала в наших разговорах с ним и, несомненно, его беспокоила».

Через двадцать с небольшим лет в Литературном музее Москвы открылась выставка, посвящённая писателю Владимиру Галактионовичу Короленко. Музейный работник Артемий Григорьевич Бромберг вспоминал:

«Маяковский осматривал выставку Короленко в Литмузее. Увидел на стене гимназический аттестат Короленко.

– Я бы тоже мог дать свой аттестат. Да что выставлять – все двойки. Только поведение пять.

– Как же это так – у вас пятёрка по поведению?

– Да вот, представьте. Но ничего, потом всё-таки исключили…».

В «Хронике жизни и деятельности Маяковского» приводится документ, в котором говорится, что Маяковского исключил из гимназии педагогический совет – за неуплату денег за обучение (за первую половину 1908 года). И сообщается о том, что мать исключённого обратилась к директору гимназии с просьбой выдать ей документы сына. В её прошении сказано, что Владимир Маяковский «по болезни не может продолжать учиться в гимназии».

Впрочем, подлинные причины ухода нашего героя из гимназии не столь уж и важны. Гораздо существеннее то, что, прельстившись романтикой подполья, молодой человек бросил учиться.

В поэтическом сборнике Константина Бальмонта «Фейные сказки», вышедшем в свет в 1905 году, есть небольшое стихотворение об отношении поэта к знаниям:

«Он спросил меня: Ты веришь?

Нерешительное слово!

Этим звуком не измеришь

То, в чём есть моя основа.

Да, не выражу я бледно

То, что ярко ощущаю.

О, с бездонностью, победно,

Ослепительно – я знаю!»

Людмила Маяковская наверняка читала эти бальмонтовские строки, воспевавшие знания. Но написала так, как требовалось писать в стране Советов:

«Освободившись от гимназии, …Володя всецело занялся партийными делами. Занимался сам, изучал политическую экономию и другие социологические науки. В это время Володя не признавал никакой литературы, кроме философии, политэкономии, истории, естествознания, а также неизменно читал газеты».

В автобиографии Маяковского тот период описан более конкретно:

«1908 год. Вступил в партию РСДРП (большевиков). Держал экзамен в торгово-промышленном районе. Выдержал. Пропагандист. Пошёл к булочникам, потом к сапожникам и наконец к типографщикам».

Другого социал-демократа, земляка Владимира Маяковского, Иосифа Джугашвили, участие в антиправительственной деятельности привело к очередному аресту. В марте 1908 года он оказался в городе Баку – в Баиловском следственном изоляторе. Сидевший там же эсер Семён Верещак оставил описание Кобы тех лет:

«В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой…

Марксизм был его стихией, в нём он был непобедим… Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу. На не посвящённых в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление».

 

Юный эсдек

Ольга Гзовская, старшая сестра приятеля Маяковского, оставила в воспоминаниях портрет молодого социал-демократа:

«Сверкающие тёмные глаза, вихрастые волосы, озорной взгляд, всегда энергичный, с быстрой сменой мимики очень красивого лица – таким я помню тогда Маяковского…

Я была тогда ещё очень молодой актрисой Московского Малого театра. Это был сезон 1906–1907 гг. – начало моей сценической жизни.

В то время большой популярностью среди революционной молодёжи пользовалось стихотворение поэта Тарасова «Тише». В нём говорилось о том, как в одиночном заключении политический узник встречает морозный рассвет. Стихотворение очень сильное, глубокое и трагическое.

В гимназии брата был концерт, на котором я выступала с чтением этого стихотворения. На концерте был и Маяковский. Дня через два после этого я встретилась с Маяковским у нас в передней. Рядом с ним стоял скромный белокурый гимназист – Серёжа Медведев. Они оба были довольны моим репертуаром.

– Здорово вы читали! – сказал Маяковский. – Сильно… Наш Медведев дрожал как в лихорадке: боялся, как бы вам, артистам императорских театров, не попало за это выступление, – и он расхохотался раскатистым мальчишеским смехом.

Я ему ответила:

– Погодите, не то ещё будет, я теперь готовлю "Каменщика " Брюсова и «Море» Гессена, профессора Петербургского политехнического института.

Медведев и Маяковский тут же уговорили меня прочесть им новые мои работы. Стихотворение Гессена я не помню целиком и привожу часть текста:

Ночь бушует… На берег, на берег скорей!

Мчится буря на вольном просторе,

И на битву с позором и гнётом цепей

Высылает бойцов своих море!..

И шумит океан, необъятно велик,

И шумней и грозней непогода.

И сливается с ней, мой восторженный крик:

Свобода! Свобода!

Молодёжь была довольна. Маяковский заявил:

– Вот это лучше, чем умирающий лебедь Бальмонта».

Реакция Маяковского свидетельствует о том, что с творчеством Константина Бальмонта он был хорошо знаком – ведь стихотворение об «умирающем лебеде» было напечатано в сборнике «В безбрежности», вышедшем в 1895 году, когда творчество поэта-символиста популярностью ещё не пользовалось.

К сожалению, Ольга Гзовская ничего не написала о том, чем именно не понравился Маяковскому бальмонтовский лебедь. А между тем жалобный плач умирающей птицы был изображён поэтом довольно выразительно:

«Отчего так грустны эти жалобы?

Отчего так бьётся эта грудь?

В этот миг душа его желала бы

          Невозвратное вернуть.

Всё, чем жил с тревогой, с наслаждением,

Всё, на что надеялась любовь,

Проскользнуло быстрым сновидением,

          Никогда не вспыхнет вновь.

Всё, на чём печать непоправимого,

Белый лебедь в этой песне слил,

Точно он у озера родимого

          О прощении молил».

Молодости трудно понять состояние расстающегося с жизнью. Видимо, поэтому стихотворение о прощальной лебединой песне молодому гимназисту не понравилось.

Два Владимира – Гзовский и Маяковский – были тогда начинающими пропагандистами. Один из организаторов кружков для рабочих Аркадий Александрович Самойлов, редактировавший нелегальную газету московских эсдеков, писал:

«Нами был организован кружок по изучению политической экономии. Руководителем кружка был пропагандист товарищ Владимир (Гзовский). Занятия кружка проходили в помещении детского сада Альтгаузен у Красных ворот…

Однажды на занятия кружка товарищ Владимир привёл с собой молодого человека высокого роста, широкоплечего, в серой гимназической шинели, в лохматой чёрной шапке. Его он рекомендовал нам как хорошего пропагандиста, который и будет вести наш кружок по политической экономии дальше.

Партийная кличка нового пропагандиста была «товарищ Константин». Он приступил к проведению занятия. Все слушали его внимательно, но чувствовалось, что слушатели оставались чем-то недовольны. По дороге домой после кружка я сказал товарищу Константину, что в нашем кружке нужно говорить гораздо проще, чем говорил он, и что слушатели кружка не совсем разобрались в том, что он им рассказал, не всё дошло до их сознания».

Эти слова можно, пожалуй, считать одним из первых свидетельств того, что Маяковский («товарищ Константин») был кому-то непонятен. В последующие годы подобные упрёки ему предстояло слышать всё чаще и чаще.

Но вернёмся к воспоминаниям Самойлова:

«Товарищ Константин обещал к следующему разу подготовиться и провести занятие более популярно.

И действительно, на следующем занятии кружка он уже вполне удовлетворил слушателей: говорил он с огоньком, но просто и понятно для слушателей, которые оживленно обсуждали тему, задавали вопросы и так далее. Холодок, появившийся между руководителем и слушателями, пропал бесследно.

Таким образом, товарищ Константин провёл пять-шесть занятий кружка. Он говорил, что ему много приходится готовиться к занятиям в кружке не по содержанию лекции, а как её преподнести слушателям».

Ещё на одну черту характера тогдашнего Маяковского обратил внимание Сергей Медведев:

«У Володи было в те годы внешне несколько пренебрежительное отношение к людям, если человек был ему безразличен, не интересен, он этого нисколько не скрывал. Склонный к остроумию, он бывал иногда очень резок и даже груб, чем многих тогда отталкивал от себя».

К членам рабочих кружков это не относилось, так как рабочие не были «безразличны» Маяковскому – ведь именно у них он завоёвывал авторитет пропагандиста. Игра в подполье и в подпольщиков была ему явно по душе. К суровым наказаниям, сыпавшимся на бунтарей, он относился с улыбкой. Об этом – Ольга Гзовская:

«Помню, из комнаты брата, когда приходил к нему Маяковский, не раз доносились тюремные частушки, сочинённые студентами и дошедшие до гимназистов. Громкими голосами они распевали их, некоторые частушки помню до сих пор:

В одиночном заключенье

привыкали, как могли.

Ах вы, сени, мои сени,

сени новые мои.

Трепов сам не понимает,

кто попался, где, когда.

Птичка божия не знает

ни заботы, ни труда.

В дальний путь благополучно

нас Зубатое снарядит.

По дороге зимней, скучной

тройка борзая бежит.

Вот Архангельск, вот Пинега —

всё болота да леса.

Пропадай моя телега,

все четыре колеса!»

Частушки эти интересны не столько тем, что пел их юный Маяковский, сколько тем, что в них упоминаются ситуации, с которыми юному социал-демократу очень скоро предстояло познакомиться весьма близко.

 

Начало 1908-го

Эсдек-подпольщик Владимир Вегер-Поволжец, рекомендовавший Маяковского в партию, писал:

«Через некоторое время я узнал, что Маяковский очень сильно проявил себя на организационной работе. Эта работа заключалась в подготовке кружков, в которых велась пропагандистская работа, и в выполнении поручений по распространению партийной литературы, прокламаций и т. д.

И что это была удачная работа, видно из того, что Маяковского передвинули на работу в подпольную типографию Московского Комитета… К его заботам относилось обеспечение техники для типографии. И тот факт, что ему поручили эту работу, показывает, что те товарищи, которые его туда поставили, относились к нему с большим доверием».

В «Я сам» об этом периоде сказано следующее:

«На общегородской конференции выбрали в МК. Были Ломов, Поволжец, Смидович и другие. Звался "товарищем Константином "».

В каком именно месяце произошло это избрание, неизвестно – точные свидетельства отсутствуют. У некоторых современников Маяковского были даже сомнения, входил ли он вообще в состав Московского комитета партии. Так, например, Иван Карахан писал:

«По вопросу о том, мог ли быть В.В.Маяковский членом МК партии в 1907–1908 году, – я думаю, что не мог, а позднее – в 1909–1910 году – мог быть. Туда входили опытные партийцы со стажем».

Мнение Владимира Вегера-Поволжца:

«В своей автобиографии, где он упоминает меня, Маяковский говорит, что на общемосковской конференции он был избран в состав МК партии. Здесь неудачно употреблено слово «избран», так как может быть сделан вывод, что выборы имели обычный характер, как делается сейчас. В то время так не делалось. Конференция проходила в лесу, Сокольниках. Сокольническая конференция сформировала Московский комитет. Туда был введён и Маяковский».

М.И.Мандельштам, работавший ответственным организатором в Лефортовском районе незадолго до прихода туда Маяковского, упомянул и спад, начавшийся в революционном движении, и возникшую из-за этого нехватку кадров:

«Плохо было с пропагандистами. Людей было мало, а требования всё повышались и количественно и качественно. Студенты, которыми приходилось пользоваться, не всегда удовлетворяли… Уход интеллигенции, создавая естественный прорыв, вызвал в рабочей среде недоверчивое отношение…

В районе мы собирались довольно часто: летом – в лесу, зимой – в квартирах, в которых в Лефортове у нас недостатка не было».

В автобиографии («Я сам»), написанной в 1922 году, есть ещё одна фраза, которая следует за словами: «Звался "товарищем Константином"»:

«Здесь работать не пришлось – взяли».

Это означает, что конференция состоялась до первого ареста Маяковского, который произошёл в конце марта 1908 года, и речь о котором впереди. Но в марте в Москве ещё лежит снег, то есть время явно неподходящее для проведения серьёзных мероприятий.

Впрочем, это не так уж и важно, когда именно и где Маяковского выбрали в МК РСДРП. Главное, что выбрали.

Казалось бы, знаменательнейшее событие. Но биографы поэта почему-то внимания ему почти не уделяли. Сообщали лишь, что Маяковский стал членом Московского Комитета РСДРП. И всё.

А ведь в этой фразе очень много любопытнейшей информации.

На окраину Москвы, в один из уголков Сокольнического леса (или на квартиру в Лефортово), для участия в общегородской конференции социал-демократов пришли 36-летний Иван Скворцов-Степанов, 34-летний Пётр Смидович, 30-летний Виктор Ногин, 24-летний Андрей Бубнов, 20-летние Владимир Вегер-Поволжец, Гирш Бриллиант, Николай Бухарин, Георгий Оппоков-Ломов и 14-летний Владимир Маяковский.

Их имена широкой публике были тогда ещё совершенно неизвестны, но через десятилетие они стали греметь по всей стране. Приглядимся повнимательнее к тем, кто оказался в числе соратников несовершеннолетнего эсдека.

 

Соратники Маяковского

Начнём с Гирша Бриллианта. Мы уже упоминали о нём – это он в 1907 году организовал нелегальный слёт молодых московских подпольщиков, это о его аресте докладывал начальству глава Московского охранного отделения.

Родился Гирш в 1888 году в городе Ромны Полтавской губернии в еврейской семье. Его отец, Янкель Бриллиант, был доктором медицины и в начале XX века стал владельцем аптеки на Трубной площади в Москве. Гирш получил хорошее семейное воспитание: изучал европейские языки, играл на фортепиано. Учился в Пятой московской классической гимназии (в той самой, в которой так и не доучился Владимир Маяковский) и был в приятельских отношениях с Борисом Пастернаком.

Окончив гимназию, поступил на юридический факультет Московского университета, где подружился с другим студентом – Николаем Бухариным. Вместе участвовали в студенческом движении, вступили в РСДРП и примкнули к социал-демократам (Бриллиант – в 1905 году, Бухарин – в 1906-ом). Оба приняли участие в декабрьском вооружённом восстании в Москве. Партийная кличка у Гирша была – «Сокольников», Григорий Сокольников.

Николай Бухарин. Родился в Москве в 1888 году в семье школьного учителя Ивана Гавриловича Бухарина. Учился в Первой московской гимназии, затем поступил на экономическое отделение юридического факультета Московского университета.

Во время революции 1905 года вместе со своим лучшим другом (и одноклассником) Ильёй Эренбургом принимал активное участие в студенческих антиправительственных демонстрациях.

Георгий Оппоков родился в Саратове в дворянской семье в 1888 году. С 1903 года состоял в партии социал-демократов. Партийные клички – «Афанасий», «Жорж», литературный псевдоним – А.Ломов (под этой фамилией Маяковский его и упоминает). Активно участвовал в революции 1905 года. Какое-то время работал ответственным партийным организатором Лефортовского района Москвы.

Владимир Вегер родился всё в том же 1888 году в Ярославле. Став эсдеком-нелегалом, принял партийные клички: «Поволжец», «Поволжский», «Борис». В 1908 году был ответственным организатором железнодорожного района Москвы, сочинял прокламации и статьи для нелегальных социал-демократических газет.

Именно Вегер-Поволжец принял Маяковского в партию.

Пётр Смидович, тоже родившийся в дворянской семье (в 1874 году), учился в Московском университете, но в 1894 году за участие в студенческих сходках был выслан в Тулу. С 1895 года жил в Париже, где окончил Высшую электротехническую школу. Работал на заводах Бельгии и состоял членом Бельгийской рабочей партии. В РСДРП – с 1898 года. С 1905-го – агент газеты «Искра». Участник вооружённого восстания 1905 года в Москве.

Андрей Бубнов родился в 1884 году. В РСДРП – с 1903 года. Партийная кличка – «Химик».

Виктор Ногин, родившийся в Москве в 1878 году, с 1901 года был агентом «Искры». На II съезде РСДРП примкнул к большевикам. На Лондонском съезде был избран в состав Центрального комитета партии.

Иван Скворцов-Степанов родился в 1870 году (ровесник Владимира Ульянова). Настоящая его фамилия – Скворцов, литературный псевдоним – И.Степанов. С 1905 года работал в Москве. По воспоминаниям Владимира Вегера, Маяковский, став членом МК РСДРП, часто обращался за советом к этому опытнейшему социал-демократу «по вопросам теоретическим и пропагандистским».

Владимир Загорский (Вольф Михелевич Лубоцкий) родился в 1883 году в Нижнем Новгороде. Революционную деятельность начинал вместе с юным Яковом Свердловым (распространяли листовки среди рабочих, работали в кружках). В 1902 году за участие в первомайской демонстрации осуждён на вечное поселение в Сибирь (в Енисейскую губернию). За попытку побега приговорён к 12 годам поселения в Якутии. В 1904 году бежал в Женеву, где неоднократно встречался с Лениным. В 1905 году вступил в РСДРП (партийная кличка – «товарищ Денис»), вскоре был арестован швейцарской полицией и выслан из страны. Активно участвовал в декабрьском вооружённом восстании в Москве. В 1908 году эмигрировал в Великобританию. Но до этого успел пообщаться с молодым эсдеком Маяковским.

Все эти революционеры-подпольщики выступали в роли старших товарищей, соратников четырнадцатилетнего Владимира Маяковского, это они ввели его в состав Московского комитета партии.

Но возникает любопытный вопрос: мог ли кто-либо из них быть так или иначе связанным с Охранным отделением? Ведь все эти имена фигурировали в докладных записках российского сыскного ведомства. У жандармского офицера Александра Спиридовича на этот счёт было очень чёткое мнение:

«Приём в розыскное учреждение лиц, состоявших ранее в революционной организации, являлся, конечно, недопустимым. Слишком развращающе действовала подпольная революционная среда на своих членов своей беспринципностью, бездельем, болтовнёю и узкопартийностью, чтобы из неё мог выйти порядочный чиновник. Он являлся скверным работником или предателем интересов государства во имя партийности и революции».

Юный Маяковский об этом, конечно же, не знал, поэтому революционеров не сторонился. Но в это время у него уже выработалась стойкая привычка часто мыть руки – чтобы в организм не попала опасная инфекция. Сам он об этом никаких воспоминаний не оставил. Мать его и сёстры тоже никогда об этом не писали. Им, надо полагать, просто казалось, что их Володя стал очень чистоплотным. Но именно эта его привычка внезапно подверглась серьёзному испытанию.

 

Неожиданная засада

Никаких документальных свидетельств, подтверждающих работу Владимира Маяковского в подпольной организации Лефортовского района Москвы не существует. Об этой работе нам известно только из автобиографических заметок «Я сам» и со слов Вегера-Поволжца, высказанных не слишком уверенно. Да и что такого особенного мог делать в подполье гимназист-двоечник? Быть всё тем же мальчиком на побегушках. Опытный партиец Ломов вполне мог взять его с собой на какую-нибудь конспиративную сходку, которая оказалась заседанием Московского комитета (МК РСДРП). А когда Ломов отлучился в Питер, его сменил другой эсдек со стажем, у которого был свой надёжный помощник. И Маяковского переправили к «типографщикам» — к тем, кто печатал антиправительственные листовки и прокламации.

Именно так, скорее всего, и развивались тогдашние события.

На своём новом поприще Маяковский познакомился с наборщиком Тимофеем Трифоновым. У этого подпольщика был солидный опыт революционной деятельности. Ещё в 1904 году он был приговорён к 12-летним каторжным работам, но потом амнистирован. Его разыскивал Иркутский окружной суд по делу о подкопе в Александровской пересыльной тюрьме. Поэтому Трифонову приходилось скрываться и жить по паспорту Льва Жигитова.

Назначенный в 1907 году начальником Московского охранного отделения Михаил Фридрихович фон Коттен резко усилил слежку за подпольщиками.

28 марта Маяковский вместе с сестрой был на студенческой вечеринке – её организовывали братья Джапаридзе, студенты Московского университета, в память о погибшем грузинском поэте Илье Чавчавадзе.

Потом сестра пошла домой, а Володя отправился в театр на Арбате, где на спектакле собирались эсдеки. Встретил там Трифонова, который потом вспоминал, что Маяковский сказал ему:

«– Приходи на заседание МК, тебя кооптировали».

«Кооптировали» — значит, «ввели в состав».

Ни Трифонов, ни Маяковский, конечно же, не знали, что отряд полиции уже получил приказ нагрянуть в Ново-Чухинский переулок, в дом Коноплина. Жандармов интересовала квартира номер семь, принадлежавшая портному Фёдору Ивановичу Лебедеву, две комнаты в которой он сдавал рабочему-печатнику Льву Яковлевичу Жигитову. Глубокой ночью в этих комнатах был произведен тщательнейший обыск.

Утром подполковник фон Коттен отправил в Департамент полиции (в Санкт-Петербург) письмо:

«Ввиду полученных агентурных сведений, что в доме Коноплина по Чухинскому переулку только что поставлена тайная типография, в ночь на 29 марта в означенном доме был произведён обыск, коим арестована на полном ходу типография Московского комитета Российской социал-демократической партии».

Возникает вопрос. Если типография была «только что поставлена», зачем надо было так торопиться с обыском? Не логичнее ли было установить за нею наблюдение, собрать побольше улик и уже тогда брать печатников с поличным? Но вновь назначенному начальнику охранки хотелось выслужиться поскорее, и он спешил.

Про жильцов обыскиваемых комнат в протоколе было записано так:

«… московский мещанин Сергей Иванов (без фамилии). Другой жилец, мещанин г. Евпатории Таврической губ. Лев Яковлев Жигитов, во время обыска отсутствовал и был задержан в конце обыска посланным для наблюдения за его прибытием околот-надзирателем Спицыным».

В обысканной квартире организовали засаду, для чего в ней были оставлены городовые Николай Соловьёв и Андрей Рябко.

На следующий день в находившиеся под караулом комнаты заглянул рослый паренёк в мохнатой шапке и в длиннополом пальто. В руках он держал свёрток.

Городовой Соловьёв в рапорте по начальству отметил:

«Часа в два дня в квартиру портного явился какой-то молодой человек со свёртком в руках. На вопрос, к кому он пришёл, неизвестный ответил: „К портному“; когда же стали расспрашивать подмастерьев портного, находившегося в то время в участке, то оказалось, что задержанный нами человек ходил не к портному, а к тем жильцам, квартиру которых я окарауливал. Я пригласил его следовать за мною в участок, и здесь у задержанного отобраны те самые прокламации…».

В участке сразу же был составлен протокол:

«… в 3 часа дня в управление 2 уч<астка> явился городовой № 1688 – Ник. Соловьёв – сего участка и доставил из кв. 7 дома Коноплина по Ново-Чухинскому переулку сего участка прокламации…».

Прокламации были подробно перечислены: 70 экземпляров подстрекательских листовок под заголовком «Новое наступление капитала», 76 экземпляров запрещённой газеты «Рабочее знамя» и 4 листка баламутившей армию «Солдатской газеты», органа Московского комитета РСДРП.

После перечисления изъятых прокламаций в протоколе сказано:

«… и с ними мужчину, назвавшегося столбовым дворянином Владимиром Владимировым Маяковским, 17 лет, проживающего в кв. 52 дома Безобразова по Тверской-Ямской ул.».

 

Первый арест

Приведённый в участок «столбовой дворянин» вёл себя вызывающе дерзко.

Допрашивавший его околоточный надзиратель второго участка Пресненской части П.И.Платонов в протоколе указал:

«Когда Маяковский был доставлен в участок, то здесь же находились задержанные раньше в доме Коноплина жильцы портного Лебедева. Маяковский сейчас же вступил в разговор со старшим из них и стал шептаться. На моё замечание: „Должно быть, знакомы с ним?“ – Маяковский ответил: „Не ваше дело“.

Предъявленная мне фотографическая карточка (предъявлена карточка Жигитова) изображает то лицо, с которым шептался Маяковский».

На вопрос околоточного надзирателя, где он взял изъятые у него прокламации, задержанный ответил, что «издания он принёс неизвестному мужчине, который с ним раньше встречался у памятника Пушкину».

В протоколе также отмечено:

«Маяковский давал такие сбивчивые объяснения, что я не мог понять, жил ли этот мужчина в доме Коноплина или же только поручил доставить издания туда, сам же проживал в другом месте.

При перерасспросе Маяковский заявил, что он больше мне отвечать ничего не будет…

При вопросе о возрасте, Маяковский показал, что ему 17 лет».

В «Я сам» инцидент с задержанием описан так:

«29 марта 1908 г. нарвался на засаду в Грузинах. Наша нелегальная типография. Ел блокнот. С адресами и в переплёте».

Но возникает вопрос! В связи с загадочной странностью появления Маяковского в засаде. Он принёс в типографию кипу антиправительственной литературы. Зачем? Подобную литературу из нелегальных типографий выносят. Как готовую продукцию. А приносят листок, на котором написан текст очередной прокламации. Для чего понадобилось доставлять в типографию весь этот ворох листовок и газет?

Да и сам приход Маяковского в квартиру Коноплина удивил даже Тимофея Трифонова, который впоследствии вспоминал:

«Когда мы встретились с ним уже в тюрьме, я спросил: „Зачем ты приходил?“ Он говорит: „Я приходил тебе сказать, чтобы ты пришёл на заседание МК“. – "Да зачем же ты приходил, ведь ты мне уже сказал? "»

В самом деле, никакой особой надобности посещать квартиру, которую снимал Трифонов, не было. Чрезмерная активность юного эсдека лишь добавила в дело о подпольной типографии дополнительные улики. Но если так, значит, Маяковский того доверия, которое оказали ему революционеры-эсдеки, не оправдал?

Впрочем, возможна и иная версия. Типография была только-только организована. Никакой печатной продукции выдать она ещё не успела. Жандармам явно не хватало улик в виде листовок и прокламаций антиправительственного содержания. Организовать их доставку охранке особого труда не составляло – гимназист Маяковский давно уже был у неё на примете. И одному из полицейских агентов дали задание направить в квартиру, где была устроена засада, «товарища Константина», нагрузив его прокламациями. Агент задание выполнил.

Как бы там ни было, но в тот же день в квартиру, где проживала семья Маяковских, нагрянула полиция и учинила обыск. Отличилась сестра Ольга.

Людмила Маяковская:

«Пока полицейские обыскивали комнату, где жил Володя, сестра спустила на соседнюю крышу в снег несколько пачек нелегальных брошюр из окна угловой комнаты. При обыске ничего не нашли».

В полицейском протоколе, в самом деле, записано:

«1908 г., марта 29 дня, я, помощник пристава 1 участка Сущёвкой части, капитан Алексеев, …произвёл обыск в квартире, занимаемой Маяковской, причём ничего предосудительного не обнаружено, а также переписок, рукописей и визитных карточек, а также адресов».

Регистрационная карточка Московского охранного отделения, составленная на Владимира Маяковского после его ареста в 1908 году. Репродукция Фотохроники ТАСС

Людмила Маяковская после обыска всё же уничтожила свои письма родным, боясь, что они могут попасть в полицию и негативно повлиять на судьбу арестованного брата.

Сохранился ещё один официальный документ, составленный тогда же:

«1908 года, марта 29 дня, я, московский градоначальник, генерал-майор Адрианов, получив сведения, дающие основания признать потомственного дворянина Владимира Владимирова Маяковского вредным для общественного порядка и спокойствия, руководствуясь § 21 высочайше утверждённого в 31 день августа 1881 года Положения об усиленной охране, постановил: означенного Маяковского, впредь до выяснения обстоятельств дела, заключить под стражу при Сущёвском полиц<ейском> доме с содержанием согласно ст<атье> 1043 Уст<ава> Угол<овного> судопр<оизводства>».

Московская судебная палата, получив от Охранного отделения протокол об обнаружении тайной типографии, поручила вести это дело следователю по особо важным делам Роману Романовичу Вольтановскому. Ему было предписано:

«Приступить к производству предварительного следствия по признакам преступления, предусмотренного 1 ч<астью> 102 ст<атьи> Угол<овного> улож<ения>».

30 марта все задержанные в доме Коноплина были переведены в Сущёвский полицейский дом, где на них завели учётные карточки, в которые вклеили три фотокарточки: две – в 1/7 натуральной величины (поясной портрет в профиль и фас), а третья…

«…во весь рост, стоя, в 3/4, в том самом головном уборе, верхнем платье и обуви, в которых был задержан».

Под снимком арестованного «дворянина» написали:

«Владимир Маяковский. Возраст по наружному виду 17–19 лет».

Тут же – запись, сделанная, видимо, несколько позднее:

«Год и мес<яц> рожд<ения> – 7 июля 1893».

В «описании примет» указан рост задержанного (в шапке) – 1 метр 85 сантиметров.

Иван Карахан, который оказался невольным свидетелем событий, связанных с арестом Маяковского, написал:

«Семья переживала это спокойно, поддерживала его».

О том же – воспоминания Аркадия Самойлова:

«Однажды собрался кружок на занятия, но товарищ Константин, всегда очень аккуратно приходивший на занятия, не Вскоре мы узнали, что он арестован. Нового пропагандиста нам в это время не дали, и кружок распался».

В «Я сам» после фразы о съеденном блокноте следует:

«Пресненская часть. Охранка. Сущёвская часть».

Под словом «Охранка» имелся в виду допрос, который 3 апреля учинил задержанным следователь Вольтановский. Маяковскому было задано несколько вопросов и предложено ответить на них письменно.

О том, чем он в настоящее время занимается, Маяковский написал:

«Готовлюсь на аттестат зрелости на средства матери».

В графе «Экономическое положение родителей» дал ответ:

«Мать живёт на пенсии».

Про своё образование сообщил:

«Учился в 5-й Московской классической гимназии, вышел из 5-го класса по болезни».

По поводу главной улики дал такие показания:

«Свёрток прокламаций, которые были у меня найдены при аресте 29 марта сего года, я получил в среду на предыдущей неделе от человека, которого я знал под именем Александр. Вещи эти мне переданы Александром у памятника Пушкину. Одет он в чёрное пальто, в серый полосатый костюм, сам он был высокого роста с чёрной бородкой. Адрес мне был дан в Ново-Чухнинский переулок, дом Коноплина, кв. 7, для передачи Льву Яковлевичу Жигитову.

Прокламации эти были в двух свёртках. Жигитову я должен был передать от имени Александра».

Но ведь давая такие показания, Маяковский выдавал своего товарища по партии – Льва Жигитова. Как же так?

Здесь мы ненадолго расстанемся с нашим героем, потому что настало время рассказать о том, что представлял собою российский полицейский сыск начала XX века. Одним из главных его создателей был начальник Московского охранного отделения Зубатов. Это про него были сложены частушки, которые весело распевали два Владимира, Маяковский и Гзовский.

 

Судьба жандарма

Сергей Васильевич Зубатов родился в Москве в 1864 году в семье отставного офицера, служившего управляющим большого дома на Тверском бульваре.

Окончив в 1881 году прогимназию, Сергей поступил в пятый класс Пятой московской гимназии – в то же самое учебное заведение, которое за десять лет до него закончил российский философ и поэт Владимир Соловьёв, и в котором четверть века спустя стал учиться Владимир Маяковский.

Сергей Зубатов много читал. Увлёкшись религиозными темами, начал вступать в дискуссии с соучениками и учителями гимназии. Затем ознакомился с сочинениями Николая Чернышевского, Дмитрия Писарева, Чарльза Дарвина, Карла Маркса и других не одобрявшихся официально авторов. Увлекся народовольческими идеями и организовал гимназический кружок нигилистов, в котором верховодил.

Отец Сергея не на шутку встревожился. Чтобы уберечь сына от «вредного революционного влияния», подал прошение об исключении его из гимназии.

И паренька исключили.

Точно так же, как и Владимира Маяковского.

Только Сергея Зубатова вынудили покинуть гимназию для того, чтобы он отдалился от революционных дел, а Маяковский расстался с учёбой, стремясь скорее приобщиться к антиправительственному подполью.

Оставив в 1884 году учебные занятия, Зубатов стал служить – поступил в канцелярию Московской дворянской опеки. И ещё за небольшую плату подрабатывал в частной библиотеке на Тверском бульваре, на хозяйке которой вскоре женился.

В этой библиотеке от читателей, главным образом, молодых людей, отбоя не было, так как здесь выдавались книги, изъятые из обращения (то есть запрещённые). Зубатов и вовсе превратил библиотеку в молодёжный клуб, устраивая дискуссии на вольные темы.

Об этом стало известно полиции, и летом 1886 года Сергея вызвали на допрос к начальнику Московского охранного отделения Николаю Сергеевичу Бердяеву. Узнав, что его обвиняют в устройстве конспиративной явки для революционно настроенных читателей, Зубатов страшно возмутился, заявив, что это не он, а «красные иезуиты» (так записано в протоколе допроса) превратили его библиотеку в «очаг конспирации». И поклялся «бороться всеми силами с этой вредной категорией людей, отвечая на их конспирацию контрконспирацией, зуб за зуб, вышибая клин клином».

Есть и другая версия, согласно которой Зубатову пригрозили высылкой из Москвы, и его это сильно испугало. Родственникам пришлось срочно собирать деньги для того, чтобы освободить задержанного под залог.

Как бы там ни было, но, когда жандармский ротмистр Бердяев предложил Зубатову стать секретным сотрудником Охранного отделения, чтобы «на деле доказать свою приверженность существующему порядку и раз навсегда снять сомнение в своей благонадёжности», тот ответил согласием.

Став тайным агентом, Сергей поразил сослуживцев своей начитанностью, знанием особенностей и правил, на которых строилось революционное движение, а также удивительным умением находить подход к людям. И ещё Зубатов обладал необыкновенной трудоспособностью, невероятной настойчивостью и очень хорошей памятью. Эти свойства помогли ему стать весьма ценным сотрудником. Про него даже стали говорить, что он обладает «исключительными способностями» в розыскных делах.

По рекомендации полиции Зубатов поступил работать телеграфистом на «Московскую центральную телеграфную станцию». И стал вольнослушателем Московского университета. Талантливо разыгрывая роль революционера, он раскрыл нелегальный студенческий кружок, члены которого были арестованы и осуждены. За ними последовали другие выявленные им подпольщики (около двухсот человек). О них Зубатов (в докладной записке московскому обер-полицеймейстеру Евгению Корниловичу Юрковскому) написал:

«… не я их толкнул на революционный путь, но, благодаря надетой на себя личине революционера, я их обнаружил».

Прошёл год успешной секретной работы Зубатова. И настал день, когда революционеры разоблачили его как «провокатора», а в одном нелегальном рабочем кружке даже приговорили к смертной казни.

Ценя удивительные способности раскрытого агента, начальство предложило ему официально перейти на розыскную работу. И с 1 января 1889 года он был зачислен в штат московской полиции с прикомандированием к Охранному отделению – стал чиновником для особых поручений.

Его карьера развивалась стремительно. В 1894 году Зубатов – уже помощник ротмистра Бердяева. А через два года, уличив своего шефа в растрате казённых средств, Сергей Васильевич (есть и такое свидетельство) написал на него докладную в Департамент полиции. И вскоре занял освободившееся начальственное место, став (вопреки существовавшим правилам – ведь он не был жандармским офицером) главой Московского охранного отделения.

Зубатов сразу приступил («по долгу службы царю и Отечеству и по велению совести гражданина») к решительному реформированию всей сыскной службы, внося в её повседневную практику строгую организацию и чёткий порядок.

Отныне во все нелегальные группы и кружки сомнительного с точки зрения властей толка засылались свои (специально для этого дела подготовленные) люди. В охранке их нарекли «информаторами», революционеры называли их «провокаторами». От них Охранное отделение оперативно узнавало о том, что происходило в среде подпольщиков, и имело достоверные сведения обо всех, кто занимался антиправительственной деятельностью.

Зубатов издал специальную «Инструкцию господам участковым приставам Московской городской полиции по производству обысков, арестов и выемок, о государственных преступлениях». И таких служебных бумаг появилось немало. В полиции принялись подробно регистрировать каждого задержанного, включая его фотографирование и скрупулёзное описание внешности и привычек.

Жандармскому офицеру Александру Ивановичу Спиридовичу довелось работать под началом Сергея Зубатова с 1900 года. Вот как он описал первую встречу с ним:

«… еду в Гнездиковский переулок являться в Охранное отделение.

Двухэтажное здание зеленоватого цвета окнами на переулок.

Вхожу в большой, нарядный не казённый кабинет. На стене – прелестный, тоже не казённый царский портрет. Посреди комнаты – среднего роста человек в очках, бесцветный, волосы назад, усы, борода, типичный интеллигент, это – знаменитый Зубатов.

Представляюсь, называя его «господин начальник». Он принимает мой рапорт стоя, по-военному, опустив руки и, дав договорить, здоровается и предлагает папиросу. Отказываюсь, говорю, что не курю. Удивляется.

– Может быть и не пьёте?

– И не пью.

Начальник смеётся и, обращаясь к Медникову, говорит: «Евстратий, и не пьёт!»».

Шел уже четвёртый год, как московскими жандармами руководил новый начальник, и Спиридович написал:

«Отделение уже вычистило к тому времени Москву и раскрыло несколько революционных организаций вне её…

Зубатое сумел поставить внутреннюю агентуру на редкую высоту. Осведомлённость отделения была изумительна. Его имя сделалось нарицательным и ненавистным в революционных кругах. Москву считали гнездом «провокаций». Заниматься в Москве революционной работой считалось безнадёжным делом».

Да, Московское охранное отделение стало образцом для всей России. И это произошло, как считал Александр Спиридович, исключительно благодаря розыскным способностям Сергея Зубатова:

«… зная отлично революционную среду с её вождями, из которых многие получали от него субсидии за освещение работы своих же сотоварищей, он знал цену всяким «идейностям», знал и то, каким оружием надо бить этих спасителей России всяких видов и оттенков».

 

Вербовка «сотрудников»

Зубатов обладал особым талантом на склонение революционеров к даче откровенных показаний и на их согласие сотрудничать с Охранным отделением (вновь сошлёмся на Александра Спиридовича):

«Зубатов не смотрел на сотрудничество как на простую куплю и продажу, а видел в нём дело идейное, что старался внушить и офицерам».

В работе с подследственными Зубатов предпочитал метод убеждения и очень часто, по словам Спиридовича, лично общался с задержанными:

«Это не были допросы, это были беседы за стаканом чая о неправильности путей, которыми идут революционеры, о вреде, который они наносят государству. Во время этих разговоров со стороны Зубатова делались предложения помогать правительству в борьбе с революционными организациями. Некоторые шли на эти предложения, многие же, если и не шли, то всё-таки сбивались беседами Зубатова со своей линии, уклонялись от неё, другие же совсем оставляли революционную деятельность».

Именно Зубатов придумал слово «сексот» – «секретный сотрудник».

От того, что Охранное отделение города Москвы свою работу улучшило, революционное движение в стране на убыль не пошло. В самом конце XIX века социалисты всех мастей развили бурную деятельность. Опираясь на рабочую массу, они обещали ей в недалёком светлом будущем всеобщее счастье и благополучие.

Зубатов предложил вырвать пролетариев из рук активизировавшихся революционеров. Спиридович пишет:

«Он понимал, что с рабочими нельзя бороться одними полицейскими мерами, что надо делать что-то иное, и решил действовать в Москве, как находил правильным, хотя бы то был и не обычный путь».

Зубатов считал, что пролетариям нет смысла гоняться за непонятными им революционными идеалами, у них должна быть другая (главная) цель – борьба за нормальные условия труда и за реальную «копейку», то есть за свою заработную плату.

В апреле 1898 года он подал об этом докладную записку своему непосредственному начальнику – тогдашнему московскому обер-полицеймейстеру Дмитрию Фёдоровичу Трепову. Тот направил полученные бумаги генерал-губернатору Москвы, Великому князю Сергею Александровичу, который зубатовскую идею одобрил.

И дело пошло! Сначала в Москве, а затем в других городах страны стали возникать легальные рабочие организации. Получив в 1902 году повышение и переехав в Санкт-Петербург, Зубатов (вновь сошлёмся на Александра Спиридовича) принялся проводить…

«… совещания с лицами, увлёкшимися идеей поставить рабочее профессиональное движение в России…».

В этих совещаниях принимал участие и…

«… окончивший в том году духовную академию священник Гапон, который должен был начать работу среди рабочих в Петербурге».

19 февраля 1902 года пятьдесят тысяч рабочих из созданных Зубатовым профессиональных союзов пришли возложить цветы к памятнику императору-освободителю Александру Второму. Великий князь Сергей Александрович даже прослезился, увидев это необыкновенное для той поры шествие.

Обер-полицеймейстер Дмитрий Трепов, приписывавший и себе честь учреждения рабочих союзов, заявлял:

«До введения системы Зубатова Москва клокотала от недовольства; при моём режиме рабочий увидел, что симпатии правительства на его стороне и что он может рассчитывать на нашу помощь против притеснений предпринимателя. Раньше Москва была рассадником недовольства, теперь там – мир, благоденствие и довольство».

Находившийся в эмиграции Владимир Ульянов назвал зубатовские деяния «полицейским социализмом», но именно они положили начало профсоюзному движению в России.

Впрочем, генерал от жандармерии Василий Дементьевич Новицкий, возглавлявший Киевское охранное отделение и с ненавистью относившийся к зубатовским нововведениям, в своих воспоминаниях перекликается с оценкой, которую дал Зубатову лидер большевиков:

«Во время состояния в должности начальника Московского охранного отделения Зубатова последний всецело был подчинён обер-полицеймейстеру Д.Трепову, которого Зубатое свободно обходил, пользуясь совершенным незнанием Трепова всех махинаций революционеров, революционного движения и даже полицейской службы, провокаторствовал вовсю, в особенности в Москве, сплочая и организуя рабочих, подобно попу Гапону в Санкт-Петербурге, в кружки, знакомя рабочих с забастовками и стачками, каковые кружки впоследствии обратились во вполне готовые революционные организации, ставшие кадром Московского вооружённого восстания».

Приписывая Зубатову склонность к «провокаторству», генерал Новицкий явно клеветал, так как тогдашние законы строжайше запрещали вести борьбу с революционерами недозволенными методами. Запрет касался и провокаций, то есть любых подталкиваний подпольщиков на противозаконные шаги. Чрезвычайная комиссия, специально учрежденная Временным правительством в 1917 году для выявления «перегибов» царского режима, не обнаружила ни единого случая политической провокации.

А вот как охарактеризовал движение, организованное Зубатовым, Владимир Джунковский:

«Большое возбуждение среди рабочих в Петербурге возникло на почве так называемой „зубатовщины“, которая началась в Москве, но с тою разницею, что в Москве эта „зубатовщина“ была скоро ликвидирована, вернее обезврежена, как только оказалось, что переходит должные границы, переходя в провокацию».

Как бы там ни было, но в 1902 году тогдашний министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве достижения Зубатова оценил и поставил его во главе Особого отдела Департамента полиции. Началась реформа всей системы политического сыска России.

Однако с Плеве Сергей Зубатов не сработался, и его карьера прервалась резко и внезапно. 19 августа 1903 года он был уволен со своего поста – с повелением в 24 часа покинуть Петербург и отправиться в ссылку во Владимир.

Александр Спиридович пишет:

«Что же сталось с Зубатовым? Ненавидимый революционерами, непонятый обществом, отвергнутый правительством и заподозренный некоторыми в революционности, Зубатов уехал в ссылку. И во Владимире и после, живя в Москве, Зубатов продолжал оставаться честным человеком, идейным истинным монархистом».

Как только Зубатова ни называли: и «гением политического сыска», и «великим провокатором», и «великим реформатором», и даже «злодеем». Но в наши дни спецслужбы чуть ли не всех стран мира ведут сыск, пользуясь зубатовскими методами.

А теперь вернёмся в Сущёвский полицейский дом, где по методике, введённой Сергеем Зубатовым, полиция принялась знакомиться с юным революционером Владимиром Маяковским. Следователи, которые допрашивали его, наверняка хорошо помнили те наставления, которые Зубатов любил давать своим подчинённым:

«– Господа! Помните, что каждый задержанный может стать вашим будущим сотрудником! Поэтому смотрите на него, как на любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Берегите её, как зеницу ока! Один неосторожный ваш шаг, и вы её опозорите. Помните это, относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся вам и будут работать с вами честно и самоотверженно».

 

Натиск охранки

Итак, 3 апреля 1908 года «дворянин Владимир Маяковский» был допрошен следователем по особо важным делам Вольтановским.

Что за человек был этот следователь?

Роман Романович Вольтановский родился в 1958 году, умер в начале 1917-го. Газета «Утро России» 15 января поместила некролог, в котором об усопшем говорилось:

«Все крупнейшие дела последних 10–12 лет, прошедшие в московских судах, были подготовлены им. <…> Это был убеждённый и неуклонный в своих чиновничьих стремлениях службист, полагающий в основу своей бюрократической карьеры беспощадное применение самых суровых велений закона. Из всех норм устава о предупреждении и пресечении преступлений покойный выбирал наиболее ощутительные для подследственных лиц. Вероятно, таких фанатиков следственного дела имел в виду Наполеон, сказавший известную фразу: „В этом мире я не боюсь никого, кроме судебного следователя, обладающего правом ареста“».

Этому «фанатику следственного дела» и было поручено вести дело, руководствуясь первой частью 102-ой статьи Уголовного уложения.

Вспомним, что это за статья – 102-ая. В первой её части сказано:

«Виновный в участии в сообществе, составившемся для учинения тяжкого преступления, статьёю 100 предусмотренною, наказывается каторгой на срок не свыше 8 лет».

В 100-ой статье говорится:

«Виновный в насильственном посягательстве на изменение в России или в какой-либо её части установленных законами основными образа правления или порядка наследия Престола или отторжения от России какой-либо её части, наказывается смертной казнью».

Роман Вольтановский сам отправился в дом Коноплина, где произвёл дополнительный обыск. И нашел там экземпляры газеты «Борьба», органа РСДРП, а также…

«… в оказавшейся на шкафчике грязной перчатке – 18 боевых патронов от револьвера системы «Смит и Вессон»».

7 апреля Людмила Маяковская принесла на Сущёвку свидетельство о рождении брата, которое подтверждало, что ему всего лишь четырнадцать лет. Но следователь всё равно послал в Кутаис запрос о возрасте «столбового дворянина».

Этим запросом Вольтановский не ограничился. Была отправлена бумага (с фотографией Маяковского) и в Пятую гимназию. Следователь спрашивал, на самом ли деле молодой человек, запёчатлённый на приложенном фотоснимке, учился в этом учебном заведении. Директор Петр Ильич Касицын ответил, что на фотографии…

«… действительно, воспитанник 5-го класса вверенной мне гимназии, Владимир Маяковский, обучавшийся в оной с августа 1906 года и уволенный из Московской 5-ой гимназии, по постановлению педагогического совета, с 1-го марта 1908 года за невзнос платы за 1 половину 1908 года».

8 апреля состоялся очередной допрос, на котором Маяковскому вновь были заданы вопросы.

Приведём ещё один официальный документ.

Развивая и совершенствуя систему Зубатова, Департамент полиции в 1907 году разработал подробную «Инструкцию по организации и внедрению внутреннего наблюдения в жандармских и розыскных учреждениях». Документ считался совершенно секретным и хранился у начальника части. Снятие копий с него категорически запрещалось.

Вот фрагмент из этой «Инструкции»:

«Залог успеха в приобретении агентур заключается в настойчивости, терпении, сдержанности, также осторожности, мягкости, осмотрительности, спокойной решительности, убедительности, проникновенности, вдумчивости, в умении определить характер собеседника и подметить слабые и чувствительные его стороны, в умении расположить к себе человека и подчинить его своему влиянию, в отсутствии нервозности, часто ведущей к форсированию. Изложенные качества каждый занимающийся розыском офицер и чиновник должны воспитывать и развивать в себе исподволь, пользуясь каждым удобным случаем».

Так предлагалось вести себя во время проведения дознания. Так действовал и следователь Роман Вольтановский. Он вновь предложил Маяковскому отвечать на вопросы письменно. И тот написал:

«Я не признаю себя виновным в участии в Московской организации Российской социал-демократической рабочей партии, поставившей своей целью насильственное <ниспровержение>, путём вооружённого восстания, существующего государственного и общественного строя, так как никакого отношения к каким бы то ни было революционным организациям, а в частности и к означенной организации, я не имел и не имею».

Человек, передавший ему свёртки с прокламациями, был охарактеризован так:

«После первого своего знакомства с этим Александром встречался с ним 7–8 раз в театре, на улице, в пивной; ни в какой квартире с ним не встречался.

В конце марта, приблизительно 20-го числа, я встретился с ним у памятника Пушкину и пошёл с ним вместе по направлению к Трубной площади. По дороге я остановился у витрины книжного магазина; здесь он мне сказал, что торопится куда-то, и передал мне два свёртка, обёрнутые в газетную бумагу и связанные вместе верёвкой, попросив меня отнести эти свёртки по следующему адресу: Ново-Чухнинский переулок, дом Коноплина, кв. 7, и передать их там от имени Александра Льву Николаевичу Жигитову.

По указанному адресу я приносил эти свёртки днём в четверг 27-го числа и, не застав Жигитова дома, принёс эти свёртки 29 марта, и здесь был арестован.

Кто такой Лев Яковлевич Жигитов, я совершенно не знаю и никогда до этого случая о нём не слыхал. Об Александре, передавшем мне эти свёртки, могу только указать его приметы: он был высокого роста, с небольшой чёрной бородою, носил папаху, которую последнее время сменил на шляпу, носил также чёрное пальто и серый полосатый костюм. Как-то мне он говорил, что он бывший студент и даёт уроки; других сведений о нём не имею.

Жил ли Жигитов один или с кем-нибудь, я совершенно не знаю».

Отвечать письменно всем подследственным было предложено потому, что полиции нужен был образец их почерка для сравнения с листовками и прокламациями, изъятыми в типографии социал-демократов.

Маяковский, видимо, понял, что писать его просят не случайно, и впоследствии с явной усмешкой заметил в автобиографических заметках «Я сам»:

«Следователь Вольтановский (очевидно, считал себя хитрым) заставил писать под диктовку: меня обвиняли в писании прокламации. Я безнадёжно перевирал диктант. Писал: „социяльдимокритическая“. Возможно, провёл».

Автобиографию Маяковский писал четырнадцать лет спустя и, видимо, поэтому не совсем точно воспроизвёл написанное слово. В дошедших до наших дней документах охранки оно выглядит не особенно «перевранным»: «социалъдемократическая».

Редактируя текст своих заметок в 1928 году, Маяковский чуть подправил последнюю фразу – убрал слово «возможно».

В результате получилось, что он-таки «провёл» следователя Вольтановского, оставил его с носом. И тому не оставалось ничего другого, как освободить «столбового дворянина», против которого не было никаких улик.

Действительно, в протоколе, составленном Вольтановским 9 апреля, сказано:

«… записей, сделанных рукою обвиняемого Владимира Маяковского, между вещественными доказательствами не обнаружено».

Да, улик против Маяковского обнаружено не было. Но Жигитова-то он сдал! Как говорили тогда, сдал с потрохами! Начинающий революционер, так старательно учившийся конспирации, на деле показал себя законченным несмышлёнышем. Как же так? Тем более, все свидетели показали, что Маяковский бывал на квартире Коноплина неоднократно и общался с Трифоновым-Жигитовым много раз.

Объяснение здесь может быть только одно: Маяковский не знал, что его новый товарищ живёт по паспорту Жигитова. Он приходил к наборщику Тимофею Трифонову, и общался с ним как с Тимофеем Трифоновым. А то, что этот эсдек может находиться на нелегальном положении, ему и в голову не приходило.

Сам Трифонов заявил, что типография принадлежала только ему, и поэтому все остальные, причастные к этому делу, никакого отношения к ней не имеют. Это заявление, надо полагать, и отвело от Маяковского все подозрения.

Что же касается членства в бунтарской антиправительственной организации, то об этом в протоколе Вольтановского сообщается:

«… допросив дворянина Владимира Маяковского в качестве обвиняемого в участии в московской организации «российской социал-демократической партии» (1 ч<асть> 102 ст<атьи> Уг<оловного> улож<ения>) и приняв во внимание состояние здоровья обвиняемого, а также, что ему в настоящее время 14 лет, и что показания его заслуживают доверия, признал возможным ограничиться в отношении его одной из менее строгих мер пресечения способов уклониться от следствия и суда, а потому… постановил: означенного Маяковского отдать под особый надзор полиции по месту его жительства».

Иными словами, до суда «столбовой дворянин» отпускался на свободу. Но с условием: никуда без ведома полиции не отлучаться. Он такое обещание дал:

«1908 года, апреля 9 дня, я, нижеподписавшийся дворянин Кутаисской губернии Владимир Владимирович Маяковский, даю настоящую подписку Московскому Охранному Отделению в том, что по освобождении меня из-под стражи место жительства в Москве буду иметь на 4-й Тверской-Ямской, в доме Безобразова, кв. 52. В чем подписуюсь».

На следующий день сестра Людмила дала расписку полицейским «о принятии на жительство своего брата».

На этом предварительное следствие завершилось, и 19 апреля Вольтановский передал дело о тайной типографии РСДРП своему коллеге – 44-летнему следователю по особо важным делам Тихону Дмитриевичу Рудневу, который был действительным статским советником, то есть штатским генералом, и называть его надо было «ваше превосходительство».

 

После освобождения

Казалось бы, всё обошлось. Тюремное заключение оказалось довольно непродолжительным. Особых неприятностей оно не доставило. Если не считать, конечно, мытья рук – их в заключении не удавалось мыть столько раз, сколько хотелось. Потом ещё предстоял суд, но когда он состоится, было неизвестно.

11 апреля 1908 года в Москве началась бурная весна. Владимир Джунковский о ней написал:

«На одну треть Москва была покрыта водой… всюду сновали лодки; протянуты были кое-где канаты, попадались наскоро сколоченные плоты с обывателями, вывозившими вещи… Насколько хватало глаза, весь противоположный берег реки Москвы, все улицы обратились в море сверкающей воды… На Павелецком вокзале вся площадь была залита водой. Последний поезд отошёл в 6 часов вечера с большим трудом, колёса не брали рельсов, наконец, подав поезд назад, с разбега удалось поезду двинуться, и он, рассекая воду, подобно пароходу, вышел на сухое место. Вода на станции достигала второй ступеньки вагонов…

Такого наводнения Москва никогда не видела, последнее было в 1856 году, но и тогда вода была на целую сажень ниже, чем в 1908 году».

Это наводнение Маяковский в своей автобиографии не упоминает. Ничего не говорит он и о том, что, несмотря на данное полиции обещание не менять место жительства, он 3 мая оставил квартиру в доме Безобразова и (вместе с матерью и сёстрами) переехал в Подмосковье – в Петровско-Разумовское, в Соломенную Сторожку. Там в доме № 14 по Новому шоссе располагалась дача, принадлежавшая семейству Битрих.

16 мая пристав Петровско-Разумовского участка доносил:

«Имею честь уведомить, что за дворянином Владимиром Владимировичем Маяковским особый контроль полиции, вследствие отношения Охранного отделения от 8 мая за № 5829, присланного при подписи г<осподина> пристава 1-го уч<астка> Сущёвской части от 14 мая за № 142, с сего числа, учреждён, о чём и донесено г<осподину> судебному следователю Вольтановскому».

Закреплять за контролируемым сыщиков-филёров «особый контроль полиции» не предусматривал.

27 мая Маяковского вызвали в Охранное отделение, где следователь Тихон Руднев вновь допросил его. В протоколе допроса говорится:

«На вопрос – не желает ли дополнить предварительное следствие или же сказать в своё оправдание, Маяковский ответил, что дополнить следствие он ничем не имеет, но что свидетели показали, что он бывал несколько раз в той квартире, где был задержан, неправильно, и свидетели эти ошибаются.

Равно неправильно показание околоточного надзирателя, что он, Маяковский, будто бы шептался с Жигитовым и отказался давать объяснения надзирателю. В действительности же обвиняемый после настойчивых вопросов сказал надзирателю: «Всё, что я знал, показал вам, больше же я ничего не знаю». С Жигитовым обвиняемый не шептался, а просто по вводе в камеру, спросил у него, зачем он попал в полицию».

Вместе с сыном была вызвана и Александра Алексеевна Маяковская. Следователь Руднев с ней тоже побеседовал, и она оставила письменные ответы, касавшиеся сына:

«Учился он хорошо, наклонностей к шалостям не проявляет и принуждён был уйти из гимназии исключительно благодаря болезни. В настоящее время он самостоятельно, без помощи репетиторов, подготовляется вновь для поступления в гимназию в 5-й класс».

Следователь Тихон Руднев решил ещё раз перепроверить возраст подследственного дворянина, о чём свидетельствует сохранившийся документ:

«1908 года, мая 27 дня, судебный следователь Московского окружного суда по особо важным делам Руднев производил через врача Городской части г. Москвы Степана Степановича Хорошевского освидетельствование несовершеннолетних обвиняемых Владимира Владимирова Маяковского и Сергея Иванова в целях выяснения, нормально ли идёт рост физических и умственных сил обвиняемых, при чём оказалось:

Владимир Владимиров Маяковский крепкого сложения и питания, старше на вид своего возраста, ни на что особенно не жалуется, объяснив, что год тому назад был болен каким-то лёгочным заболеванием. При объективном исследовании лёгкие оказались нормальными, сердце несколько увеличено в поперечном размере, что можно объяснить усиленным ростом Маяковского. Пульс 108 ударов в минуту правильного и хорошего наполнения…».

Что касается «умственных сил обвиняемых», то, по мнению доктора Хорошевского, каждый из обследованных был «в психическом отношении вполне нормальным».

О том, чем занимался в ту пору её брат, рассказала Людмила Маяковская:

«После тяжело перенесённой зимы мы наслаждались природой, отдыхом: катались на лодке, совершали дальние прогулки. Познакомились со студентами сельскохозяйственной академии. Володя проводил время с ними, но ему часто приходилось уезжать или, вернее, уходить пешком в Москву. Он работал в это время пропагандистом в большевистском подполье. Володя не считался ни с чем – ни с расстоянием, ни с временем, ни с погодой. Возвращался поздно, в квартиру приходилось подниматься по скрипучей деревянной лестницей.

Отметив в очередной раз, что «большевистским» подполье в ту пору не называлось, обратимся к главке «АРЕСТ» в автобиографических заметках. В ней свою жизнь на свободе Маяковский описал так:

«Вышел. С год – партийная работа».

В чем она состояла?

Как мы помним, в автобиографии, написанной в 1922 году, главка «ПАРТИЯ» завершается словами:

«Здесь работать не пришлось – взяли».

Получается, что никакой «партийной работы» у Маяковского после ареста не было. Да и быть не могло! Ведь он находился под следствием, поэтому опытные революционеры-подпольщики обязаны были избегать общения с ним. Из МК РСДРП (если он там вообще состоял) его, надо полагать, сразу же вывели. На тайные сходки его тоже вряд ли приглашали – он же мог привести за собою филёра!

Что же за «работа» была тогда у него?

В автобиографии, отредактированной в 1928 году, фразы, в которой говорится, что «работать не пришлось», нет.

Почему?

К этому вопросу мы вернемся чуть позднее, а пока поразмышляем над тем, чем же всё-таки занимался вышедший на свободу «столбовой дворянин»?

В ту пору антиправительственной деятельностью занимались не только эсдеки, была ещё и партия социалистов-революционеров, в которой работа кипела. Среди эсеров у Маяковского тоже были друзья.

Свидетельств о той поре сохранилось не очень много. Но всё-таки известно, что «товарища Константина» (вскоре после выхода его на свободу) «засекли» филёры. Правда, это были чужие филёры, то есть следившие не за ним, а за другими. Но об этом – рассказ особый.

 

Подопечный филёров

Лето 1908 года выдалось сырым, пасмурным – дожди шли, не переставая.

Но Маяковский всё равно почти каждый день из своей Соломенной Сторожки уходил в Москву. И однажды попался на глаза соглядатаям. Филёры эти следили за «Дубовым» – такую кличку они дали подпольщику Сергею Семёновичу Трофимову. 4 июня их подопечный встретился с каким-то (неизвестным сыщикам) человеком. Эта встреча была зафиксирована в специальной тетрадке, в которой филёры записали, что «Дубовый»…

«Пошёл на Тверскую, дойдя до Брюсовского переулка, где встретил молодого человека, кличка коему будет „Кленовый“, с которым поздоровались и вместе вернулись на Страстную площадь, откуда пошли в Большой Козихинский переулок, дом Попова, парадное, кв. 17–24, куда заходил „Кленовый“, а "Дубовый " его ожидал на улице. „Кленовый“ пробыл 10 мин., вышел, и оба пошли на Страстной бульвар, где расстались.

«Кленовый» от Петровских ворот пошёл в дом Елизарова, по Лихову пер., парадное, кв. 9-16, где пробыл 25 мин., вышел, сел в конку и, доехав до Долгоруковской ул., пересел в трамвай, доехал до Бутырской заставы, пересел на паровичок и, доехав до Соломенной Сторожки, слез и пошёл на Новое шоссе, на дачу Битрих, где был оставлен».

Нетрудно догадаться, что этим «Кленовым» был Владимир Маяковский, а «оставлен» он был на той самой даче, на которую их семья переехала 3 мая.

О владельцах дачи и о том, что там тогда происходило – в воспоминаниях Людмилы Владимировны:

«В первом этаже жили хозяева дачи – Битрих (совладельцы булочной Бартельс у Никитских ворот). Они не любили нас, называли «революционной бандой» и однажды донесли в полицию, что у нас часто бывают собрания. В результате этого доноса полиция, конная и пешая, оцепила дачу, закрыла все выходы и провела ночью проверку всех живущих. Когда вошли в комнату Володи, он спал. У него ночевал товарищ и тоже спал. Полицейские удивлённо спросили:

– Как, вас двое, и вы спите?

На что Володя ответил:

– А вам сколько надо? – повернулся на бок и заснул».

Сохранились и воспоминания товарища Маяковского (Сергея Медведева):

«Я заночевал у них в Петровско-Разумовском. Вдруг ночью трясут меня за плечо. Смотрю – полицейские. Оказывается, сообщили, что Маяковский неблагонадёжен, что к нему ходят какие-то подозрительные лица, и вот, проследив, что я остался ночевать у Маяковских, полиция решила сделать налёт. На этот раз всё обошлось благополучно, арестован никто не был».

Людмила Владимировна:

«Таким образом, затея наших хозяев не удалась, но они не оставили нас в покое и подали на нас в суд, требуя выселения».

21 июня слежку вел новый филёр, который, увидев встречавшихся «Дубового» и неизвестного молодого человека, записал последнего под кличкой «Новый». Но потом филёру, видимо, разъяснили, кто есть кто, и в тетрадке сыщиков это слово было зачёркнуто и над ним написана прежняя кличка: «Кленовый».

23 июня в дом, где жил «Дубовый»…

«… в 6 часов вечера пришёл «Кленовый»… пробыв 1 час 20 м., вышел, пошёл без наблюдения к Сухаревой».

28 июня в квартире Сахаровых дома Соколова (он находился в ведомстве 1-го участка Арбатской полицейской части) собрались члены Московского комитета РСДРП. Обсуждался вопрос о создании очередной подпольной типографии. В самом разгаре дебатов в квартиру нагрянула полиция. Десять человек, в том числе и Владимир Вегер, были арестованы. Московские социал-демократы разом оказались обезглавленными.

Маяковского на том заседании не было – членом городского партийного комитета он уже не состоял.

Тем временем предварительное следствие по делу о подпольной типографии завершилось, и 8 июля следователь Тихон Руднев сделал в нём последнюю запись:

«Делу дать направление в порядке, указанном 35 статьёй Устава уголовного судопроизводства».

4 августа в доме Дербенёвой на Садово-Триумфальной улице состоялась ещё одна нелегальная сходка социал-демократов. Филёры её, конечно же, выследили. На Маяковского, который там присутствовал, был заведён персональный дневник наружного наблюдения. В нём он именовался уже под двумя кличками:

««Высокий», он же «Кленовый». Взят первый раз 4 августа 1908 г. со сходки из дому Дербенёвой».

С дачи к тому времени Маяковские уже съехали – ведь хозяева подали на них в суд. Людмила Владимировна писала:

«Мы, не дожидаясь суда, до окончания дачного сезона переехали в Москву».

Квартиру сняли на Долгоруковской улице. И с этого момента Владимир Маяковский стал регулярно попадать в записи сыщиков:

«В августа 1908 г.

«Высокий» проживает в доме Бутюгиной № 47 по Долгоруковской улице.

В 8 часов утра вышел из дома и пошёл в Верхние Торговые ряды, где и был утерян, в 7 час. 50 мин. вечера вторично вышел из дома и прошёл несколько раз по Долгоруковской улице и вернулся домой.

6 августа 1908 г.

… вышел из дома в 10 час. 40 мин. дня с неизвестным молодым человеком, и пошли в дом Персиц по Триумфальной Садовой, во дворе.

7 августа 1908 г.

В 11 часов 30 мин. дня вышел из дома и пошёл в Городские номера по Никольской ул., где пробыл 35 мин., возвратился домой, откуда выхода более не видели.

8 августа 1908 г.

… вышел из дома в 11 час. дня и пошёл в Городские номера по Никольской ул., где пробыл 30 мин., вышел и пошёл в дом Биркель по Даеву переулку, во двор, налево, где проживает «Дубовый», где пробыл 30 мин., вышел вместе с «Дубовым», дойдя до Сухаревской площади, разошлись; «Дубовый» пошёл под наблюдением, а наш пошел домой, более выхода не видали.

9 августа 1908 г.

… вышел из дома в 11 час. дня и пошёл в Городские номера по Никольской ул., где пробыл 30 мин., вышел и пошёл в дом Биркель по Даевому пер., где проживает "Дубовый "пробыл 2 часа, вышел, на Садово-Сухаревской встретился с неизвестным молодым человеком, немного поговорили и пошли на Цветной бульвар, где просидели 20 мин. на лавочке, расстались. Неизвестный пошёл в д. Воронцова по Цветному бульвару,… «Высокий» пошёл домой.

В 6 час. 15 м. вышел из дома с двумя неизвестными барыньками, по Каретной Садовой все втроём зашли в булочную Алиханова, где купили булок и пошли в дом Елизарова, угол Лихова пер. и Малой Спасской, в подъезде №№ 9-16, через 10 мин. вышел «Высокий» и пошёл в Крымскую кондитерскую по Триумфально– Садовой, где что-то купил и вернулся в д. Елизарова, где пробыл 2 час. 30 мин., вышел и пошёл домой. А две неизвестные барыньки остались в д. Елизарова, выхода их не видел, которым будет кличка «Лихая» и «Шустрая». Наблюдение составлено в 10 час. 20 мин. вечера».

Существует предположение, что клички «Лихая» и «Шустрая» филёры дали сёстрам Сергея Медведева Людмиле и Елене.

 

Появление «Субботинского»

16 августа «Высокий» (он же «Кленовый») встретился ещё с одним неизвестным. Их встреча была зафиксирована так:

«… вышел из дома в 11 час. 30 мин. дня и пошёл в Городские номера по Никольской ул., где пробыл 1 час, вышел с неизвестным молодым человеком, дойдя до Лубянской площади, сели в трамвай. «Высокий» у Сухаревки слез и пошел в д. Биркель по Даева пер., во двор, где проживает «Дубовый»; пробыв 55 минут, вышел, пошёл домой… Неизвестный проведён в дом № 5 Злоказовой по Ново-Воротниковскому пер. во двор, где был оставлен в 7 час. вечера».

Этот неизвестный молодой человек получил клички «Субботинский» и «Субботний». Филёры всё чаще стали обнаруживать его возле дома Бутюгиной, в котором жил Маяковский.

«18 августа 1908 г.

В 11 час. 20 мин. утра из дома Бутюгиной вышел «Субботинский», сел в трамвай, у Сретенского монастыря слез и пошёл на Тверской бульвар, где встретился с двумя неизвестными…».

Этим «Субботинским» был не кто иной, как Исидор Иванович Морчадзе. В начале 1908 года ему удалось бежать из туруханской ссылки и вновь объявиться в Москве. Что он в ней увидел?

«Реакция свирепствовала вовсю. Десятки тысяч революционеров были брошены в тюрьмы или сосланы, тысячи расстреляны. Буржуазная интеллигенция, вчера ещё сочувствовавшая революции, совершенно от неё отвернулась. И если раньше гордились тем, что дают приют революционерам, то теперь не только ночёвки не предоставляли, но совершенно отвернулись, не стали узнавать, а многие прямо отрекались от революции, заявив, что они ничего общего с ней не имеют.

И вот я после побега из ссылки нашёл настоящий приют только в семье Маяковских. Они приняли меня как своего друга и товарища, и я в этой семье почувствовал, что революция живёт.

И я поселился у них на квартире. Это было уже в начале 1908 года. Они жили в это время на Долгоруковской улице. Я снял у них комнату, но прописаться нельзя было, так как у меня не было никакого паспорта. И я только через две недели достал себе паспорт на имя Сергея Семёновича Коридзе».

Исидора Морчадзе, видимо, немного подвела память – в Москве он оказался не «в начале 1908 года», а гораздо позднее – в августе месяце, когда Маяковские съехали с дачи Битрих и поселились в доме на Долгоруковской улице. Чтобы появиться в Москве в начале года, надо было бежать из туруханской ссылки зимой, а, как показывала практика, совершить подобный побег из тех суровых мест было совершенно невозможно. Сам Морчадзе описывал свой побег без всяких подробностей:

«… мне удалось бежать из ссылки, и после долгих мытарств я добрался до Москвы».

Странно, что Морчадзе не привёл никаких подробностей побега – ведь его воспоминания писались и были изданы уже в советское время, когда побег из царской ссылки считался геройством.

Как бы там ни было, но сохранившиеся документы свидетельствуют, что Морчадзе, ставший Коридзе, прописался у Маяковских 19 августа.

Вот как этот день описан в дневнике наружного наблюдения:

«19 августа 1908 г.

В 10 час. 45 мин. утра «Высокий» вышел из дома вместе с «Субботинским», дошли до Садовой ул., расстались; «Субботинский» пошёл под наблюдением, а «Высокий» пошёл в Лихов переулок, в дом Елизарова, в парадную, где №№ 9-16; через 10 мин. вышел и пошёл на Никольскую улицу, в Городские номера, где пробыл 35 мин., вышел и вернулся домой».

На следующий день филёры вновь зафиксировали выход Морчадзе из дома Бутюгиной:

«20 августа 1908 г.

В 9 часов 45 минут утра «Высокий» вышел из дома и на углу Весковского пер. купил газету и вернулся домой. В 11 часов 30 мин. утра «Высокий» вторично вышел из дома вместе с "Субботинским "».

Ежедневная слежка за «Высоким» и «Субботинским» продолжалась.

 

Таганский подкоп

Кроме партийной у Владимира Маяковского в тот момент было много обычной учебной работы – 30 августа 1908 года его мать подала прошение в Строгановское художественно-промышленное училище о принятии её сына в подготовительный класс. Просьбу удовлетворили, и Владимир приступил к занятиям.

Вскользь заметим, что Борис Пастернак в том же 1908 году закончил гимназию с золотой медалью и поступил на юридическое отделение историко-филологического факультета Московского университета.

А арестованного в начале того же года Илью Гиршевича Эренбурга неожиданно освободили. Причём до суда. Ходили слухи, что родителям для освобождения сына пришлось внести денежный залог. В это трудно поверить – для того, чтобы арестованный революционер получил свободу, требовались не деньги, а письменное обязательство прекратить заниматься антиправительственной деятельностью. Или согласие на сотрудничество с охранкой. При отсутствии таких бумаг из-за решётки не выпускали. Так что, надо полагать, нечто подобное Илья Эренбург всё же подписал.

23 сентября состоялось заседание Московского окружного суда, куда поступило дело о подпольной типографии. Появился ещё один официальный документ:

«Рассмотрев обстоятельства дела и выслушав личные объяснения обвиняемого Маяковского, Окружной суд нашёл:

1) что Маяковский воспитывался в образцовой дворянской семье,

2) что он получил образование в гимназии и дошёл до 4-го класса,

3) что деятельное участие его в подготовлении путём печатных воззваний государственного бунта, в каковом преступлении он уличается задержанием его на месте преступления с поличным, упорно им отвергаемо,

4) что ответы его на вопросы суда по предмету совершённого им преступления указывает на достаточное его умственное, нравственное развитие и на понимание им преступного характера своих действий…».

Суд постановил:

«… дворянина Владимира Владимировича Маяковского, 14 лет, обвиняемого в преступлении, предусмотренном 1 ч. 102 ст. Уголовного уложения, признать действовавшим при совершении этого преступления с разумением».

11 октября дело о тайной типографии было передано в Московскую судебную палату, где стали готовить обвинительный акт.

Тем временем новый жилец Маяковских («Субботинский») задумал организовать побег заключённых из московской тюрьмы. Впоследствии он написал:

«… в этот период времени, в разгул реакции, я готовил массовый побег из Таганской тюрьмы. План побега был очень остроумным и простым. Как известно, Таганская тюрьма находится около Москвы-реки, и вот мы обнаружили, что можно водосточной трубой с Москвы-реки вплотную подойти к тюрьме. И, свернув направо, прокопав сажен десять, мы предполагали подвести подкоп под баней. Таганская тюрьма – одиночная тюрьма, но в баню тогда водили не по одному, а сразу по десять-двенадцать человек. А если в то время ещё дали бы целковый надзирателю, который водил в баню, то он взял бы в баню сразу человек двадцать-тридцать».

Странно, что Морчадзе не указал, кого именно он собирался освобождать. Ведь в Таганской тюрьме сидели не только политические, но и уголовники. И в баню их водили всех вместе.

Организовывать побег Исидору Ивановичу помогал Константин Викторович Сцепуро (по паспорту – Иван Мартушевич Герулайтис), тоже живший у Маяковских. Их дерзкая задумка произвела на пятнадцатилетнего Володю сильное впечатление. И в автобиографии (в той, что написана в 1922 году) не без гордости отмечено:

«Живущие у нас (Коридзе (нелегальн. Морчадзе), Герулайтис и др.) ведут подкоп под Таганку. Освобождать женщин каторжан».

В автобиографии, отредактированной и изданной в 1928 году, фамилии «живущих у нас» отсутствуют.

Что же касается «женщин каторжан», то здесь Маяковского, видимо, подвела память – в Таганской тюрьме содержались только мужчины. Из трёх главных московских тюрем – Бутырка, Матросская тишина и Таганка – последнюю называли самой серьёзной, считалась, что убежать из неё невозможно.

Но копать революционеры любили. За четыре года до этого вести подкоп под кутаисский цейхгауз затеял, как мы помним, неустрашимый Коба Джугашвили. Правда, достать две тысячи винтовок ему не удалось. В августе 1905 года российские социал-демократы тоже решили с помощью подкопа (и тоже под тюремную баню) освободить сидевших в Таганке Николая Баумана и его товарищей из Северного бюро ЦК РСДРП. И эта попытка успехом не увенчалась. Получалось, что Исидор Морчадзе в очередной раз испытывал судьбу, надеясь на более благоприятный исход.

Но вот что странно! Затевая такое сверхответственное дело, как подкоп под тюрьму с тем, чтобы освободить заключённых, опытнейший революционер Морчадзе не хранил его в тайне, а подробно рассказывал о нём своим знакомым. Пусть хорошим знакомым, пусть проверенным людям! Но не имевшим никакого отношения к его партии и ко всему тому, чем эта партия занималась. Читая его воспоминания, можно подумать, что он делится подробностями того, как копает грядки на даче. Складывается впечатление, что у этого Морчадзе было какое-то несокрушимое алиби, которое позволяло ему не бояться того, что тайна подкопа будет неожиданно раскрыта.

Как бы там ни было, но поначалу рытьё под Таганку проходило довольно успешно. Морчадзе и помогавший ему Сцепуро-Герулайтис работали по ночам:

«И вот когда я после работы с товарищем приходил ночью домой, Володя никогда не спал и поджидал нас. И всегда первый встречал и открывал двери. И первым вопросами его всегда были:

– Удачно? Сколько выкопали?

Вслед за ним к нам заходили Людмила Владимировна, Ольга Владимировна, а мать их, Александра Алексеевна, по-матерински разогревала нам ужин и чай. Все они были посвящены в детали готовящегося подкопа, и все они, включая мать их, интересовались ходом дела».

Людмила Маяковского тоже оставила воспоминания о той невероятно дерзкой акции:

«На наше имя получалась корреспонденция, у нас устраивались встречи для переговоров. Мама организовывала ночлег нелегальным, шила колпаки для земляных работ и т. п.».

История эта становится ещё более удивительной, когда вспоминаешь о том, кто ею занимался! Ведь эсер Исидор Морчадзе до этого был охранником (самого Максима Горького охранял!), затем совершал экспроприации (грабил банки), после этого закупал оружие для боевиков-однопартийцев, а теперь вдруг стал организатором побега из тюрьмы. Но любое дело надо доверять профессионалу, то есть тому, кто имеет опыт. А Исидор Иванович на этот раз был неопытным новичком. Как можно было доверить ему столь важное дело?

Да и сам Морчадзе вспоминал потом, какие в их работе случались неожиданности:

«Однажды, когда, окончив работу, мы шли по водосточной трубе обратно к выходу, вдруг откуда-то пошла горячая-горячая вода. Мы, как сумасшедшие, бросились к выходу, но вода всё прибавлялась, и мы совершенно вымокли до пояса. Когда вылезли оттуда, были в таком виде, мокрые до пояса, что нельзя было не смеяться…

Наши наблюдатели, которые наверху стояли и охраняли нас, наблюдая, чтобы нас не проследила охранка, наняли нам извозчика, и мы на извозчике приехали домой.

Володя встретил нас встревожено, молчаливо. Но когда мы ему рассказали, что с нами случилось, он разразился таким хохотом, что вместе с ним от всей души хохотали и мы.

Володя взял наши сапоги, брюки в кухню – высушить и вычистить их. Принёс нам горячий самовар, налил крепкого чаю, ухаживал за нами трогательно, как настоящий товарищ, приговаривая, что крепкий чай давно испытанное средство от ожогов. Всё время подтрунивал над нами и смеялся.

Утром, когда все мы встали и пили чай, он глубокомысленно задумался и изрёк:

– А что если бы вы действительно обварились до смерти, никто, кроме Маяковских, не догадался бы и не знал бы о ваших подвигах и стремлениях».

Кроме подкопа под тюрьму партия социалистов-революционеров затеяла ещё одну не менее важную акцию. Чтобы пополнить быстро скудевшую партийную кассу, эсеры решили осуществить очередную экспроприацию, то есть ограбить какой-нибудь банк.

О замышлявшемся грабеже мгновенно узнала полиция – во-первых, от своих агентов, состоявших членами партии, а во-вторых, от сыщиков-филёров, ходивших за будущими налётчиками буквально по пятам. В письме московского градоначальника генерал-губернатору Москвы, написанном в феврале 1909 года, в частности, говорилось:

«В конце ноября минувшего года в Московское охранное отделение поступили негласные сведения о том, что в Москве формируются шайки грабителей, намеревающихся произвести целый ряд грабежей».

Московские власти, разумеется, сильно насторожились. За членами «шайки грабителей», среди которых оказался и Маяковский, стали следить ещё более тщательно.

 

Саратовский жилец

Морчадзе-Коридзе и Сцепуро-Герулайтис в самый разгар слежки покинули квартиру Маяковских и сняли комнату в доме Смирнова по Земляному валу 419 – поближе к месту подкопа. Но прописка у них осталась прежняя – на Долгоруковской улице.

Чуть позже или чуть раньше того, как съехали с Долгоруковской жильцы-эсеры, в Москву из Саратова приехал молодой человек, которого звали Николай Иванович Хлёстов. Он поступил в класс сольного пения филармонического училища и стал искать для себя пристанища. Впоследствии он написал:

«… по моим деньгам лучше бы полкомнаты или койку. Цены на комнаты близ училища, в центре Москвы, были для меня недоступны, да и владельцы их, узнав, что я учусь пению, не хотели пускать на квартиру – будет-де беспокойно.

Усталый, расстроенный, иду я по Долгоруковской (ныне Каляевская). Вижу объявление: «В глубине двора сдаётся комната». Слово «глубина» меня обрадовало, наверное, думаю, будет подешевле. И в самом деле, в самом конце двора, в "глубине " его, я нашёл небольшой старый деревянный домик. Позвонил.

Дверь открыла пожилая женщина, которая с первого взгляда понравилась мне. У неё было спокойное, доброе лицо, умные карие глаза, тихий, ласковый голос. Одета скромно и опрятно.

Она показала мне небольшую комнату. Первое, что мне бросилось в глаза – книги. Книгами была набита полка над кроватью, стопками лежали они на столе, на подоконниках. В комнате – два окна с простенькими белыми занавесками. Между окон – стол с ящиками, несколько стульев. Ничего лишнего, но всё необходимое было. В комнате чисто, светло.

Я спросил:

– А почему здесь две койки?

Хозяйка, смутившись, ответила, что в этой комнате живёт её сын.

– Он не будет вам мешать, дома бывает мало и здесь будет только ночевать.

Видимо, она беспокоилась, что мне не понравится соседство её сына, а я, наоборот, обрадовался: наконец-то, я нашел то, что искал – полкомнаты.

Я счёл своим долгом предупредить, что учусь пению. Ожидал, что ей это может не понравиться, но она, внимательно посмотрев на меня, сказала:

– У нас в квартире живёт близкая подруга дочери, у неё есть пианино. Я попрошу её, и, думаю, она разрешит вам им пользоваться. Она студентка, уйдёт на лекции, а вы будете играть.

Эта добрая, сердечная женщина была Александра Алексеевна Маяковская».

Так Николай Хлёстов поселился в квартире дома № 47 по Долгоруковской улице, принадлежавшем Бутюгиной и находившемся «в глубине двора». Жить ему предстояло в той же самой комнате, где ещё совсем недавно проживал Исидор Морчадзе.

«Утром проснулся, чувствую, что на меня кто-то смотрит. Открыл глаза. Вижу, напротив лежит юноша и разглядывает меня. Он смотрит на меня, я – на него. Лежим, смотрим друг на друга и молчим. Потом он пробасил:

– Я слышал, что вы поёте.

– Да, я приехал в Москву учиться пению.

– Это очень хорошо. Ну-ка, спойте что-нибудь, – попросил юноша.

Лежа на койке я запел романс Гречанинова «Узник». Я пел и наблюдал, какое впечатление производит на него пение.

– Сижу за решёткой в темнице сырой,

вскормлённый в неволе орёл молодой, – пел я.

И вижу лицо юноши стало сосредоточенным, даже мрачным. Потом он как-то встрепенулся, поднялся на койке, я тоже…

Конец романса мы закончили вместе… Он схватил меня, завертел, закружил по комнате и загудел своим басом:

– Здорово поёшь, молодчина, очень здорово!

Это необычное знакомство как-то сразу нас сблизило, подружило. Мы перешли на «ты», я стал называть его Володей, он меня – Николай».

Новому жильцу Маяковский понравился:

«Это был не по годам развитый, начитанный, одарённый юноша. В его библиотеке я нашёл сочинения Некрасова, Толстого, Гоголя, Горького, Достоевского, Чехова, Ибсена и других классиков литературы; книги по философии и политической экономии – сочинения Фейербаха, Дицгена и других авторов, а также учебники по алгебре, геометрии, физике, литературе, латыни, по немецкому языку – он готовился сдать экзамен за полный гимназический курс…».

Тем временем год 1908-ой подходил к концу. Как говорилось в уже упоминавшемся нами письме московского градоначальника, власти распорядились…

«… арестовать между 10–15 числами минувшего декабря всех известных Охранному отделению грабителей».

И очень многие готовившиеся к экспроприации эсеры были взяты под стражу.

В том же декабре выпущенный из тюрьмы социал-демократ Илья Эренбург уехал за границу. Ходили слухи, что для получения разрешения на то, чтобы покинуть Россию, его отцу пришлось здорово раскошелиться. Хотя для того, чтобы вот так совершенно открыто отправиться за рубеж (даже «для лечения»), надо было сначала получить благословение Охранного отделения. И Илья Эренбург, надо полагать, его получил.

А Владимир Маяковский в этот момент был озабочен делами учебными. Об этом свидетельствует документ:

«Его превосходительству

г-ну директору Строгановского

художественно-промышленного училища

Ученика 1-го класса

Владимира Маяковского

Прошение

Ознакомившись с программой Строгановского училища, я нашёл для себя возможным сдать экзамены за 5 классов по общеобразовательным предметам, и поэтому покорнейше прошу ваше превосходительство <разрешить> сдать их в мае месяце. Дополнительные же предметы проходить наравне с остальными учениками училища.

Владимир Маяковский.

14 января 1909 года».

Просьбу ученика подготовительного класса удовлетворили, и он продолжил готовиться к предстоявшим экзаменам.

Николай Хлёстов обратил внимание на добрую атмосферу, которая была в семье Маяковских, на то, как дети относятся к матери:

«Оля и Володя всегда называли Александру Алексеевну „мамочка“. Володя очень любил свою мать. Часто вечером Александра Алексеевна садилась отдохнуть в старенькое кресло. Володя устраивался у её ног на скамеечке, и так подолгу сидели они, о чём-то тихо беседуя».

Одним словом, жизнь протекала тихо и спокойно. Александра Алексеевна Маяковская писала:

«Одно время у нас на квартире жил студент консерватории Николай Иванович Хлёстов. Володя всегда просил его:

– Ну, Коля, спой мне «О, дайте, дайте мне свободу!»

Он очень любил эту арию».

Знал ли Владимир Маяковский, так любивший эту свободовосхваляющую арию, что в Охранном отделении на него уже заведено дело «О дворянине Владимире Владимировиче Маяковском», в которое включена и «Справка № 463»? В ней, в частности, говорилось:

«При разработке группы грабителей, ликвидированных в связи с делом в дачной местности „Лосиный остров“ в декабре 1908 года, наблюдался также имевший тесную связь с группой неизвестный – кличка наблюдения „Шар“ – оказавшийся Николаем Исаевым, который исключительно по агентурным соображениям оставлен на свободе.

Наблюдением за «Шаром» установлена связь его с целым рядом лиц, составивших, как установлено агентурой, отдельные грабительские шайки, с целью производства экспроприации».

В этот «целый ряд лиц» входил и Маяковский.

А рытьё подкопа под таганскую тюрьму тем временем пришлось остановить.

Об этом – Исидор Морчадзе:

«Всё шло великолепно, и подкоп мы довели до конца, но случилось не от нас зависящая история, которая положила конец дальнейшему ведению дела. По неосторожности ли тех товарищей из Таганской тюрьмы, для которых готовился подкоп, или, быть может, по провокации кого-либо, охранка прослышала об этом и, ввиду усиленной слежки за тюрьмой, дальнейшее продолжение дела стало невозможным».

Подкоп пришлось засыпать. Побег из Таганки не состоялся.

 

«Грабительская шайка»

Слежка за «оставленным на свободе» эсером Николаем Дмитриевичем Исаевым {«Шаром») тем временем продолжалась. 12 января 1909 года филёры засекли его встречу с двумя молодыми людьми, один из которых оказался членом партии социалистов-революционеров Григорием Алексеевичем Петровым. Ему дали кличку «Котёл».

15 января (то есть на следующий день после подачи Маяковским прошения в Строгановское училище) в 4 часа дня «Котёл» зашёл во двор дома, где жил Маяковский:

«В 5 час. вечера «Котёл» вышел вчетвером, т. е. «Котёл» и «Горшок» (одетый в короткий чёрный пиджак), «Скорый» и неизвестный, и все пошли в Газетный пер., в дом Маньковой № 5, во двор, последняя парадная налево, по-видимому, кв. 25 или 26».

Кличку «Скорый» следившие за эсерами филёры дали новому для них лицу – Маяковскому. Они не знали, что за «Скорым» следят другие сыщики, именующие его «Кленовым» и «Высоким».

Если судить по наблюдениям, что были занесены в филёрский журнал, тот день у «Скорого» завершился так:

«В 8 час. вечера «Скорый» вышел, переодетый в пиджак вместо пальто, с неизвестной барынькой; проводив до Триумфальной площади, расстались: барынька пошла без наблюдения, а «Скорый» вернулся обратно в дом Маньковой по Газетному пер. В 10 час. вечера вышли вместе все четверо и пошли в пивную Мамыриной – угол Тверской и Газетного пер., где пробыли 30 м., вышли, на Тверской расстались. «Скорый» и неизвестный, которому кличка будет «Блин», пошли в дом Бутюгиной № 47 по Долгоруковской, где были оставлены в 12 часов ночи».

На следующий день (16 января) филёры записали:

«В 11 час. 30 м. утра вышли из дома втроём, т. н. «Скорый», «Блин» и «Горшок» («Блин» был одет в енотку), и отправились в Московский городской ломбард по проезду Страстного бульвара, где заложили енотку, через 20 м. вышли и отправились к «Котлу» в д. Каштановой, угол Сивцев Вражек и Денежного пер. В 1 час 56 мин. дня вышли «Скорый», «Блин», «Котёл» и «Шпиль» и все вместе на Арбатской площади сели в трамвай и были упущены из виду в 3 часа дня».

Кличку «Горшок» филёры дали Сцепуро-Герулайтису.

В тот день Маяковский, видимо, не ночевал дома, поскольку запись о нём была такая:

«Выхода из дома не видно».

Зато сыщики, следившие за Григорием Петровым («Котлом»), на следующий день отметили:

«Котёл» проживает в доме Каштанова по Сивцеву Вражку. В 11 ч. 20 мин. утра «Скорый» вышел из дома Каштанова со свёртком, завернутым в серую шаль, пошёл в Пречистенский полицейский дом, в контору смотрителя, там оставил свёрток, вышел и вернулся в дом Каштанова. В 12 часов 10 минут дня вышли «"Котёл", „Горшок“ и „Скорый“, пошли в дом Бутюгиной по Долгоруковской улице, там пробыли 40 минут, вышли…».

Узнать, зачем «Скорый» заходил в Пречистенский полицейский дом, филёрам было нетрудно. Оставленный там «свёрток» предназначался находившейся в заключении Пелагее Евсеенко. Она была задержана ещё в декабре – во время ареста членов первой «шайки грабителей». Сохранилась опись вещей, которые были «оставлены» заключённой:

«Для передачи Полине Фёдоровне Евсеенко от Маяковского.

2 простыни

2 полотенца

Мыло и гребень

3 руб. денег (три рубля)

Передаёт Владимир Владимирович Маяковский

Получила Евсеенко».

То, что в описи Евсеенко названа не Пелагеей, а Полиной, говорит о том, что Маяковский, видимо, знал её не очень хорошо.

Между тем в Охранном отделении решили, что членам «шайки грабителей», оставленным на свободе «по агентурным соображениям», пора с этой свободой распрощаться. И все бывшие под подозрением лица («Шпиль», «Горшок», «Котёл», «Блин» и, конечно же, «Скорый») 18 января 1909 года были арестованы.

В записях филёров задержание Маяковского запечатлено так:

«В 11 час. утра вышел из дома «Скорый», дойдя до Садовой, был арестован и препровождён в 1-й Сущёвский участок».

 

Второй арест

В Сущёвском полицейском доме в полном соответствии с установленным порядком был составлен протокол:

«1909 года, января 18 дня, в 11 ч. утра, околоточный надзиратель 1 уч<астка> Сущёвской части Пантелеймонов составил настоящий протокол о нижеследующем: в сказанное время членом охранного отделения задержан и доставлен в управление уч<астка> неизвестного звания мужчина, назвавшийся потомственным дворянином Владимиром Владимировичем Маяковским, 15 лет, но на вид ему около 21 года.

При обыске Маяковского оказалось при нём в карманах: две записных книжки, одно письмо, одна фотографическая карточка, билет за № 51, два куска старой газеты, перочинный нож, резинка для стирания карандаша. О чём составлен настоящий протокол, который представляется на рассмотрение г. пристава.

Окол. надзират. Пантелеймонов».

Письмо, отобранное у Маяковского, было отправлено ему из Пречистенского полицейского дома Пелагеей Евсеенко, которая просила (как сказано в полицейской справке)…

«… принести кофточку, отдать бельё в стирку, купить закуски, узнать, как дела на службе, похлопотать о свидании (Евсеенко с Маяковским)».

В тот же день появилась ещё одна бумага, касавшаяся Маяковского:

«1909 года, января 18 дня, я, московский градоначальник генерал-майор Адрианов, получив сведения, дающие основания подозревать дворянина Владимира Владимирова Маяковского в политической неблагонадёжности, руководствуясь § 24 высочайше утверждённого в 14 день августа 1881 года Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия, постановил: произвести у названного лица обыск, подвергнув его задержанию, впредь до выяснения обстоятельств дела, независимо от результатов обыска.

Генерал-майор Адрианов»

Квартиру, в которой проживал задержанный, обыскали. И обнаружили оружие:

«Револьвер „Браунинг“ № 330044 с заряженной обоймой».

«Браунинг» не револьвер, а пистолет, но так уж назвал его старший пристав, составлявший опись того, что было обнаружено при обыске.

Александре Алексеевне Маяковской пришлось давать объяснения – в том же протоколе:

«При обыске в принадлежащем мне сундуке, но незанятом и стоящем в общем коридоре, близ выходной парадной двери, оказался револьвер системы „браунинг“, кому принадлежит револьвер, я не знаю…».

Обнаруженный браунинг был грозной уликой. Александра Алексеевна и её дочери принялись думать, как им поступить. Помочь мог только их старый знакомый – Сергей Алексеевич Махмут-Беков, у которого багдадский лесничий Владимир Константинович Маяковский когда-то крестил дочь. Ещё недавно Махмут-Беков служил в Петербурге помощником начальника тюрьмы «Кресты», но после покушений на него перевёлся в Москву в почтовое ведомство.

Людмила Маяковская:

«Мы написали записку С.А. Махмут-Бекову и ждали его помощи».

А в квартире Маяковских 18 и 19 января была устроена засада, в которую попадали все, кто приходил. Об этом – протокол помощника полицейского надзирателя:

«Имею честь донести охранному отделению, что во время засады в д<оме> Бутюгиной по Долгоруковской ул., в кв. № 38 Маяковской, пришли и задержаны следующие лица:

В 5 час. дня 18-го числа пришёл в квартиру Иван Мартушевич Герулайтис (под кличкой «Горшок»)…

19-го числа, в 11 час. утра, пришёл Николай Иванович Хлёстов, ученик филармонического училища… В 2 часа пришёл помощник начальника Спб. одиночной тюрьмы Сергей Алексеевич Махмут-Беков.

Все упомянутые лица задержаны и препровождены в 1 участок Сущёвской части. При личном обыске у всех задержанных, кроме мелких записок, ничего не найдено».

Сергея Махмут-Бекова после проверки документов из Сущёвской части отпустили.

Вечером 19 января в квартире Маяковских задержали и Исидора Морчадзе, предъявившего паспорт на имя кутаисского дворянина Сергея Семёновича Коридзе. Его тоже отправили в Сущёвскую часть, откуда отпустили на следующий день. Документ на имя Коридзе никаких подозрений у полицейских почему-то не вызвал.

Николай Хлёстов о своём аресте потом написал:

«Однажды я пришёл домой и, как обычно, позвонил. Дверь мне открыл пристав. Меня тут же обыскали, допросили и без всяких причин отправили в Сущёвскую тюрьму».

Хлёстов оказался в одиночной камере. На следующее утро его перевели в другую, в которой он неожиданно встретил Владимира Маяковского:

«Мы оба очень обрадовались.

– Ага – говорит Володя – и тебя, Никола, тоже забрили… Ну меня-то ладно, не в первый раз, а вот тебя-то как же это захватили?

Я рассказал, что у них в квартире полиция устроила засаду, и всех, кто приходил, обыскивали и отправляли в тюрьму. Вот так и я попался. Володя присвистнул:

– Вот оно что! А я и не знал об этом… Меня-то утром на улице зацапали. Да… теперь, пожалуй, многих заберут. Только всё это без толку, я уверен, что у них выставлен условный знак: кого ищут, тех и не поймают. Останется полиция в дураках».

Как видим, Маяковский был уверен не только в себе, но и в своих родных, которые (установив «условный знак») помогали ему обмануть полицейских.

 

Арестантские будни

20 января Маяковский отправил записку сестре Людмиле:

«Дорогая Люда!

Арестовали меня в тот день, как я вышел из дому в 11 часов утра, на улице. Арестовали бог знает с чего, совершенно неожиданно схватили на улице, обыскали и отправили в участок. Сижу опять в Сущёвке, в камере нас 3 человека (всего политических 9). Кормят или, вернее, кормимся очень хорошо. Немедленно начну готовиться по предметам и, если позволят, то усиленно рисовать…

Целую всех вас крепко, поцелуй за меня маму и Олю, за меня не беспокойтесь, т. к. по новому делу привлечь меня не могут, ибо невиновен и чист аз есмь аки архангел. Поклон товарищам, пусть не забывают».

Собираясь продолжить подготовку к предстоявшим экзаменам, которые должны были состояться летом, Маяковский попросил сестру принести в тюрьму необходимые ему книги:

«Алгебру и геометрию Давидова, Цезаря, грамматику лат<инскую> Никифорова, немецкую грамматику Кейзера, немецкий словарь, маленькую книжицу на немецком языке Ибсена (она лежит у меня на полке), физику Краевича, историю русской литературы Саводника и программу для готовящихся на аттестат зрелости. Из книг для чтения следующие: психологию Челпанова, логику Минто, историю новейшей русской литературы (чья – не помню, она лежит у меня на столе), „Введение в философию“ Кюльпе, „Диалектические этюды“ Уитермана и „Сущность головной работы человека“ Дицгена. Все эти книги ты найдёшь у меня в комнате. Затем спроси, не найдётся ли у Владимира или Сергея 1-го тома „Капитала“ Маркса, „Введение в философию“ Челпанова и сочинения Толстого или Достоевского. Все эти книги принеси сама или попроси кого-нибудь принести мне в Сущёвку, приноси не все сразу, конечно, а понемногу».

Вскоре у арестованного Маяковского начались занятия, о которых Николай Хлёстов написал:

«Вечерами Володя долго сидел за книгами, которые по его просьбе доставляла ему Людмила Владимировна.

Читал «Капитал» Маркса. Надзиратель разрешил передать эту книгу в камеру, определив по названию, что «книга полезная». Читал Фейербаха, Дицгена».

Следственная работа тоже продолжалась.

Столбовой дворянин Маяковский снова решил разыграть из себя простачка-подростка, поскольку полагал, что он «чист аки архангел». И на первом же допросе (21 января) заявил:

«Ни к каким политическим партиям не принадлежу».

Но жандармский поручик Офросимов предъявил ему найденное в их квартире оружие и попросил дать объяснения. Пришлось отвечать:

«На предложенные мне вопросы отвечаю: пистолет системы „браунинг“, найденный во время обыска в нашей квартире, принесён, вероятно, кем-либо из приходивших ко мне моих знакомых. Но кем именно он принесён, я не знаю».

Следователи применили к Маяковскому накатанный приём: после первого допроса наступила продолжительная пауза. Им никто не интересовался, его никуда не вызывали. Могло вполне сложиться ощущение, что он вообще здесь никого не интересует.

Тем временем (28 января) к генерал-майору Адрианову поступила бумага:

«Его превосходительству

московскому градоначальнику

Бывшего помощника начальника

С.-Петербургских мест

заключения «Крестов»,

ныне чиновника 1-го разряда

Московского почтамта

Сергея Алексеевича Махмут-Бекова

Прошение

10 января я переехал из г. С.-Петербурга в г. Москву и остановился по Долгоруковской улице, в доме № 47, кв. 38, у вдовы бывшего лесничего Маяковского, Александры Алексеевны (с покойным мужем её я служил на Кавказе, который крестил мою старшую дочь), до приискания себе временной квартиры, до получения казённой. С очень маленькими детьми я не решился остановиться в гостинице. Наняв себе маленькую квартиру по Доброй слободке, в доме Дурновой № 25, переехал туда, причём оставив у Маяковской свой револьвер системы «Браунинг», свои бумаги и некоторые хозяйственные вещи».

Это заявление снимало с Маяковских все подозрения в незаконном хранении оружия. Но у каждого пистолета существовал номер, по которому легко было определить, кому он принадлежит. Махмут-Беков учёл и это:

«На ношение этого револьвера, номера которого я не помню (так как их у меня было не один), я имел право по должности до 15 января, а по переводе моём в Почтовое ведомство я просил тотчас же ходатайства московского почт-директора перед вашим превосходительством о разрешении мне ношения оружия ввиду угрожающей мне опасности со стороны революционеров (так как на меня были неоднократные покушения) и неудовольствия арестантов».

Интересная складывалась ситуация. Бывший тюремный охранник, который вызывал своим неласковым обхождением «неудовольствия арестантов», выливавшиеся в «неоднократные покушения», хлопотал за молодого человека, считавшегося членом «шайки грабителей».

Впрочем, Махмут-Беков не только хлопотал. Его бумага называлась «Прошением», а просьба у него была такая:

«Ввиду вышеизложенного, я решил беспокоить ваше превосходительство с покорнейшей просьбой приказать, кому следует, возвратить мне мой револьвер по моему адресу: Добрая слободка, д. № 25 Дурновой, кв. № 5.

Махмут-Беков.

28/1 – 1909 г.».

Послав на Почтамт запрос и убедившись в том, что Махмут-Беков в самом деле обращался за разрешением носить оружие, генерал-майор Александр Александрович Адрианов распорядился вернуть браунинг хозяину.

Тем временем заскучавший от отсутствия допросов Маяковский тоже составил прошение:

«В Московское охранное отделение

Содержащегося

при Сущёвском полицейском доме

Владимира Владимировича Маяковского

Заявление

Покорнейше прошу вас вызвать меня в Охранное отделение для дачи дополнительных показаний.

Владимир Владимирович Маяковский.

8 февраля 1909 года».

Но дни тюремного заключения тянулись, а на допросы его не вызывали.

И тут неожиданно возникли другие дела и заботы. Хлёстов пишет:

«В то время среди сидевших политзаключённых были люди намного старше Маяковского, сидевшие много раз в тюрьме, бывшие в ссылке. Тем не менее, они выбрали его старостой, и он очень хорошо выполнял эти обязанности: был настойчив, требователен, когда нужно, гремел своим басом на весь тюремный коридор.

Однажды нам принесли испорченную пищу. Он настоял, чтобы её переменили.

Маяковский сумел объединить заключённых: все наши решения принимались единодушно. Благодаря его настойчивости нам продлили время прогулок. Он ухитрился собирать политических в одну камеру, где я развлекал своих товарищей пением.

Иногда остроумной шуткой смешил надзирателей и заставлял их делать то, что ему было нужно.

Когда я спросил одного из надзирателей: «Почему вы его так слушаетесь?», надзиратель усмехнулся:

– Парень уж очень занятный, а голосина-то какой – ему бы начальником быть или командиром».

 

Прошение градоначальнику

Между тем Московская судебная палата разослала копии обвинительного акта всем, кто ожидал суда по делу о нелегальной типографии. Акт за номером 1071 получил пристав Петровско-Разумовского участка. Акты за номерами 1073 и 1075, предназначавшиеся Владимиру Маяковскому и его матери, вручены не были, так как адресатов по указанным адресам не оказалось.

Пристав Сущёвской части, тоже получивший акт, 20 января 1909 года ответил следователю судебной палаты:

«… уведомляю ваше высокоблагородие, что состоявший под надзором полиции по вверенному мне участку дворянин Владимир Маяковский из-под такового скрылся, по розыску его мною распоряжение сделано».

Приступил к розыску и пристав Петровско-Разумовского участка – он обратился в адресный стол. 24 января ему пришёл ответ:

«По сведениям Московского адресного стола… сын багдадского лесничего Владимир Владимирович Маяковский… 4 мая 1908 года выбыл в город Самару».

Копии обвинительных актов были тотчас отправлены в Самару, откуда 3 февраля ответили:

«В.В.Маяковский на жительстве в г. Самаре не значится».

Когда семью Маяковских всё-таки разыскали, от неё потребовали объяснений. Пришлось написать:

«В 3-й Уголовный департамент Московской судебной палаты

Людмилы Владимировны

Маяковской

Заявление

Ввиду того, что моего брата, Владимира Владимировича Маяковского, считают скрывающимся в городе Самаре, я, его сестра, заявляю, что он всё время жил с семьёй в гор. Москве, а летом в Соломенной Сторожке Петровско-Разумовского участка. В данное время он находится в Сущёвской части под стражей.

Л. Маяковская

10-го февраля

Москва. Долгопрудная ул.

д. № 47, кв. 38».

12 февраля мать Маяковского отправилась на приём к градоначальнику Москвы и подала прошение, начинавшееся так:

«Его превосходительству

господину московскому градоначальнику

Вдовы коллежского асессора

Александры Алексеевны Маяковской

Прошение

Мой муж прослужил 24 года на Кавказе и умер 3 года тому назад, будучи лесничим, и оставил меня без всяких средств с тремя учащимися детьми…».

Видимо, ещё не зная, что вопрос об обнаруженном в их квартире оружии уже решён, она объяснила, откуда появился браунинг:

«… владельцем его оказался мой кум, помощник начальника С-Петербургских мест заключения, Махмут-Беков, перешедший на службу в Москву и остановившийся на несколько дней у меня. Оказывается, переходя, он бросил револьвер в сундук, крикнув об этом мне, выходя, в дверях, но я, должно быть, за шумом перевозки не расслышала».

Но главным героем этого прошения был, конечно же, её сын, которого…

«… я определила в гимназию, откуда через год его пришлось взять по болезни (катар легких) и за отсутствием средств. Вот этого-то мальчика, ваше превосходительство, сына отца, беззаветно и безупречно прослужившего 24 года, ныне обвиняют в политических преступлениях».

Называя своего арестованного сына «мальчиком», Александра Алексеевна явно перегибала палку – ведь даже по словам околоточного надзирателя Пантелеймонова, её сыну было «на вид около 21 года». Впрочем, мать и дальше продолжала сильно лукавить, написав:

«Я не допускаю, чтобы мой сын был каким-либо организатором или членом какой-либо преступной партии. В прошлом году он случайно был задержан на квартире, в которой была засада, его арестовали, но скоро выпустили. Это обстоятельство послужило поводом к подозрению, и он всё время находился под надзором».

В конце письма о сидевшем в тюрьме Владимире Маяковском говорилось, что он всего лишь готовится к экзаменам «на аттестат зрелости» и зарабатывает «несчастные гроши» рисованием:

«Он пользуется пособием Министерства государственных имуществ, и если этот арест продлится, его могут лишить такового, тогда он погибнет без образования, даже среднего, так как я не имею средств даже для существования. Прибегая к вашей справедливости, я уверена, что ваше превосходительство своим судом накажет, если найдёт нужным, этого мальчика. Прикажите Охранному отделению отдать его на поруки мне, не высылая его из пределов Москвы (где он без семьи и средств погибнет), дайте нам возможность доказать, что мы люди исключительно труда, не принимающие никакого участия в каком-либо преступном деянии.

Александра Маяковская

12 февраля 1909 г.

Москва, Долгоруковская улица, д. 47, кв. 38».

Эти слова Александры Алексеевны Маяковской очень сильно расходятся с её воспоминаниями советских времён, в которых она описывает своего сына отважным, убеждённым и напористым революционером-подпольщиком. Но ведь Владимир Маяковский таковым не был. Он безумно боялся расстаться с жизнью из-за случайного булавочного укола, поэтому беззаветной храбростью никогда не отличался. Никто из его современников не говорил о существовании у него такого геройского свойства.

Между тем, московский градоначальник был в курсе дела арестованной «шайки грабителей» (Маяковского и его товарищей) – об этом свидетельствует письмо, направленное им на следующий день в Санкт-Петербург в Департамент полиции (наш герой упомянут в нём самым первым):

«Прошу ходатайства <о> продлении срока ареста Владимиру Маяковскому, Ивану Герулайтису, Григорию Петрову, Василию Долгову, Александру Петрову, арестованным 18 января партии грабителей.

Генерал-майор Адрианов

13 февраля 1909 г.»

В тот же день из Санкт-Петербурга в Москву пришла телеграмма за № 376:

«Продление срока ареста министром разрешено впредь до разрешения вопроса о высылке арестованных».

16 февраля об этом объявили Маяковскому.

Впрочем, прошение Александры Алексеевны тоже не было забыто – Владимир Фёдорович Модль, помощник градоначальника, отправил его в Охранное отделение со словами:

«Прошу справку. Срочно».

Такая справка была подготовлена. Вот она:

«Маяковский Владимир Владимиров арестован с 18 января ввиду сношения с анархистами-грабителями, содержится в Сущёвском полицейском доме; всех задержанных по этому делу 6 человек и содержатся они под стражей до выяснения обстоятельств дела, вызвавших их задержание.

17 февраля 1909 г.».

На справке написано:

«К сведению, сообщить просительнице, что до выяснения дела об освобождении хлопотать нечего».

«Шайка грабителей» состояла из четырех эсеров («Шпиля», «Горшка», «Котла», «Блина») и эсдека «Скорого» (Маяковского). Шестым «грабителем» считался, надо полагать, «саратовский жилец» Николай Хлёстов, который потом вспоминал:

«В тюрьме Володя любил читать вслух стихи Некрасова, Алексея Толстого и читал их очень своеобразно, разбивая каждое слово, делая всевозможные комбинации. Например, стихи А.Толстого «Да здравствуют тиуны – опричники мои» он читал примерно так:

– Да, да… д…а

– да здра… да здра… да здравствуют…

– да здравств… уют

– уютт…уютт…

При этом он был очень сосредоточен, внимательно слушал, как звучит каждый слог, каждый звук. Он настолько увлекался своим чтением, что не слышал, когда я его о чём-нибудь спрашивал. Меня удивляло такое чтение, и я спросил:

– Зачем ты так уродуешь слова?

Он сердился:

– Ты ничего не понимаешь, а мне это очень нужно».

 

Внезапное освобождение

16 февраля Маяковского ознакомили с документом, в котором говорилось, что его тюремное заключение будет длиться «впредь до разрешения вопроса о высылке». Эти слова звучали как предупреждение. Предупреждение очень серьёзное! Власть недвусмысленно заявляла, что нарушение законов Российской империи карается очень сурово.

Почувствовал ли это Маяковский?

Сведений об этом, к сожалению, не сохранилось. В автобиографических заметках, написанных в 1922 году, сложившаяся ситуация обрисована так:

«Взяли револьвер. Махмудбеков, друг отца, тогда помощник начальника Крестов, арестованный случайно у меня в засаде, заявил, что револьвер его, и меня выпустили».

А как же остальные «грабители»?

Хлёстова тоже освободили. Остальные четверо получили разные сроки ссылки. Суровей всего наказали Ивана Герулайтиса. В полиции дознались, что паспорт у него чужой. Но так как назвать свою настоящую фамилию он категорически отказался, следователи решили, что перед ними – крупный государственный преступник. Под суд Герулайтиса отдали как бродягу, и его выслали в Туруханский край.

В справке, выданной Охранным отделением пятнадцатилетнему эсдеку, сказано:

«27 февраля сего года Маяковский был освобождён из-под стражи без всяких для него последствий».

Выходит, снова повезло? Вроде бы, да. Хотя и пришлось провести за решёткой чуть больше месяца.

28 апреля 1909 года Маяковского вызвали в полицейский участок и вручили копию обвинительного заключения по делу о подпольной типографии. В нём обвиняемым вменялось:

«… насильственное посягательство на изменение в России… установленного законами основными образа правления путём вооружённого восстания».

Обвинение по тем временам очень серьёзное.

В «Повестке», приложенной к копии обвинительного акта, говорилось:

«… объявляется вам: 1) что в семидневный срок со дня вручения вам упомянутой копии вы обязаны донести до сведения палаты, избрали ли вы кого-либо себе защитником и не желаете ли, чтобы какие-либо лица, сверх указанных в предъявленном вам списке, были вызваны в качестве свидетелей и по каким именно обстоятельствам…»

Сохранилась расписка:

«1909 года мая 1 дня обвинительный акт и список получил В.В.Маяковский».

В тот же день (1 мая) в Петербурге завершился процесс по делу бывшего директора Департамента полиции Алексея Александровича Лопухина, обвинённого в государственной измене (выдаче партии эсеров факта служения полиции их лидера Евно Азефа). Лопухин был осужден на 5 лет каторжных работ с лишением всех прав состояния. Впрочем, Сенат, рассмотрев апелляционную жалобу, заменил каторгу ссылкой в Минусинск.

А Маяковский стал готовиться к предстоящему суду. Сестра Людмила писала:

«Нужно было заботиться о защитнике, я обратилась к партийным товарищам Володи и получила два адреса юристов, которые бесплатно защищали революционеров. Я обратилась к Лидову. Он принял меня сердечно, внимательно выслушал и сказал: „Ничего, не беспокойтесь, выцарапаем по малолетству“».

4 мая Маяковский уведомил судебную палату:

«Довожу до сведения 3-го уголовного департамента Московской судебной палаты, что защитником своим я избрал Петра Петровича Лидова… Вызывать же дополнительных свидетелей не желаю».

Вручив судьям эту бумагу, Маяковский – вновь вместе с матерью и сёстрами – с энтузиазмом принял участие в очередной революционной акции.

А россияне в это время читали и перечитывали стихотворение поэта-символиста Андрея Белого (Бориса Николаевича Бугаева), названное «Пепел, Россия, отчаянье» и посвящённое Зинаиде Гиппиус:

«Довольно: не жди, не надейся —

Рассейся, мой бедный народ!

В пространство пади и разбейся

За годом мучительный год!

Века нищеты и безволья.

Позволь же, о родина-мать,

В пустое, сырое раздолье,

В раздолье твоё прорыдать…

Туда, – где смертей и болезней

Лихая прошла колея, —

Исчезни в пространстве, исчезни,

Россия, Россия моя!»

 

Побег каторжанок

Через несколько дней после того, как рытьё подкопа под Таганскую тюрьму было прекращено, к Исидору Морчадзе пришёл незнакомый ему человек, назвавшийся Василием Калашниковым, и принёс письмо от Елизаветы Матье, сидевшей в Новинской тюрьме.

Новинская женская каторжная тюрьма находилась на Новинском бульваре Москвы. Тринадцать революционерок-подпольщиц, приговорённых за терроризм к каторжным работам, дожидались в ней высылки по этапу. Елизавета Андреевна Матье, осуждённая на четырёхлетнюю каторгу, была одной из них. От имени всех сидевших с нею каторжанок она просила организовать им побег.

Исидор Морчадзе, уже привыкший откликаться на своё новое имя – Сергей Коридзе, впоследствии писал:

«Здесь положение было более серьёзное и сложное. Разгул реакции был настолько громадный, что всё это отражалось первым делом на тюрьмах, на политических узниках.

Дело дошло до того, что каторжанки женской Новинской тюрьмы решили в знак протеста против издевательств над ними применить массовое самоубийство. Получив такое письмо от них, мы все, их друзья на воле, заволновались, конечно, и, чтобы не случилось этого, решили ободрить их всех обещанием побега, не имея для этого ничего на руках».

Сначала заключённые (девять эсерок, четверо социал-демократок, двое анархисток и двое беспартийных) сидели в камере, где вместе с ними находились две уголовницы с дочерьми 3 и 4 лет. Через какое-то время в камере осталось тринадцать каторжанок.

Руководство партии социалистов-революционеров больше всего беспокоила судьба 24-летней Натальи Сергеевны Климовой, члена исполнительного комитета Боевой организации эсеров-максималистов. За участие в подготовке и проведении взрыва на даче Петра Аркадьевича Столыпина 12 августа 1906 года она была приговорена к смертной казни через повешенье, которую ей заменили бессрочной каторгой. Для руководства делом освобождения каторжанок (и Климовой – в первую очередь) в Москву из заграницы прибыл представитель Центрального комитета партии эсеров. Морчадзе и Калашников, которым было поручено организовать побег, звали его «генералом».

Морчадзе писал:

«После долгих усилий и проектов наконец был выработан план побега… Он заключался в следующем. При помощи Тарасовой (надзирательница тюрьмы, помогавшая бежать заключённым), запасаемся своими ключами от тюремной камеры № 8, в которой сидели каторжанки, а также ключом от конторы, через которую нужно было пройти бежавшим. Посредством неё же переправляем в тюрьму платье, деньги и всё прочее, необходимое для побега».

Других надзирательниц предполагалось усыпить, угостив их специально принесённым тортом со снотворным. Ивана Фёдорова, единственного мужчину надзирателя, было решено напоить пивом (со снотворным же).

Исидор Морчадзе:

«В то время я не жил у Маяковских из конспиративных соображений, но все они, Маяковские, были посвящены в мои планы, вся семья Маяковских, включая и Володю, помогала мне».

Ситуация вновь на удивление парадоксальная. Ещё совсем недавно Александра Алексеевна Маяковская писала в прошении московскому градоначальнику: «… мы люди исключительно труда, не принимающие никакого участия в каком-либо преступном деянии». И вот теперь вся её семья помогала готовить побег уголовных преступниц, виновных в смерти многих людей, в том числе совершенно невинных. Среди собравшихся бежать террористок двое были приговорены к смертной казни через повешенье, заменённой бессрочной каторгой.

Участие в этой опаснейшей затее подпольщиков вполне могло стать для Володи Маяковского той булавкой, о которую совершенно случайно укололся его отец. Безумно боясь заразиться смертельно опасным микробом, Маяковский практически перестал обмениваться рукопожатиями, двери открывал рукой, засунутой в карман пиджака, и стал очень тщательно мыть руки. Однако антиправительственная деятельность так сильно манила своей романтичностью, что отказаться от участия в ней он не мог. К тому же ему казалось, что он научился искусно заметать следы. Но коварная «булавка» караулила его чуть ли не на каждом шагу.

Подготовка к побегу была в самом разгаре, когда Морчадзе принесли записку от каторжанок, которые…

«… требовали назначить побег в ночь на 1 июля 1909 г. и сообщали, что у них есть сведения, что после 1 июля 1909 г. внутренний распорядок тюрьмы меняется, и этим надолго, если не навсегда, отодвигается побег.

До первого числа оставалось всего два дня, и вот за эти два дня нужно было успеть всё сделать: заготовить собственные тюремные ключи, платье, деньги и технически выполнить план».

Началась лихорадочная и даже (по словам Морчадзе) «прямо головокружительная» работа.

Людмила Маяковская:

«К нам принесли коричневые гимназические платья для образца и переделки и тонкий материал для пошивки платьев и передников будущим беглянкам. Мама, сестра и я вечерами и по ночам торопливо шили и переделывали, из предосторожности предварительно закрыв двери комнаты. В комнате Володи смолили канат. По квартире распространялся запах смолы, что могло возбудить подозрение, и сильно нас беспокоило».

Готовые платья через надзирательницу Тарасову направлялись («частями – на теле») в тюрьму. Вместе с платьями доставлялись деньги, адреса квартир, где предстояло прятаться беглянкам, и всё прочее, необходимое для побега.

Исидор Морчадзе:

«Володя рвался мне на помощь, умоляя использовать его для этого дела. Я, конечно, использовал его и давал ему разные поручения, которые он добросовестно исполнял. Но в ночь побега я его не мог использовать в качестве проводника бежавших каторжанок, ибо его слишком большой рост мог привлечь внимание, и было рискованно и неконспиративно».

Наступила ночь с 30 июня на 1 июля 1909 года.

Согласно плану, Василий Калашников и Сергей Усов напоили в пивной надзирателя Фёдорова, да так, что тот (по словам Исидора Морчадзе):

«… едва ушёл к себе в тюрьму».

Но и Калашников с Усовым тоже были пьяны, так что пришлось…

«… откачивать их нашатырным спиртом и холодным компрессом».

Когда организаторы побега подошли к тюрьме, возле неё они увидели городового, который никуда уходить не собирался. Тогда к нему, покачиваясь, с бутылкой в руках, отправился Василий Калашников. Подойдя к городовому, он принялся доставать что-то из кармана брюк, и на землю посыпались золотые и серебряные монеты. Расстроившийся Калашников попросил стража порядка помочь ему поднять рассыпанное, пообещав дать в награду половину собранных денег. Городовой бросился собирать.

А каторжанки были уже полностью готовы к побегу. Усыплённые надзирательницы крепко спали. Одна из беглянок, Екатерина Дмитриевна Никитина-Акинфеева (6 лет каторги), потом вспоминала:

«Когда выходили, зазвонил телефон у стола дежурной надзирательницы. Климова сняла трубку и голосом дежурной откликнулась. Говорил обер-полицеймейстер:

– У нас есть сведения, что в Новинской тюрьме готовится побег. Примите меры!

– Ваше приказание будет выполнено, ваше превосходительство!»

Когда подошли к выходной двери, возникло новое препятствие, которое Никитина описала так:

«У железной двери – смертная черта: ключ к ней не примеряли и не знали – подойдёт ли, отворит? Тарасова вкладывает ключ в скважину… раз, другой – не цепляет! В третий раздается отчаянный скрежет и одновременно её возглас:

– Боже мой, всё пропало!

– Что вы, опомнитесь, замолчите! – Гельма вырвала у неё ключ, энергичный поворот – и дверь открыта!»

Гельма – это Вильгельмина Гергардовна Ольденбург (15 лет каторги).

Беглянки покинули тюрьму.

А городовой всё ещё продолжал собирать рассыпанные деньги.

Исидор Морчадзе:

«Побег прошёл блестяще…

Для поимки беглянок была поставлена на ноги не только Москва, но вся полицейско-жандармская Россия; за поимку каждой беглянки была обещана награда в 5 000 рублей. Охранка и полиция совсем потеряли голову».

Ещё бы! Побега такой большой группы революционеров, осуждённых на долгосрочную каторгу, да ещё исключительно женщин, в России не было ни до, ни после. Из бежавших задержать удалось только троих и то случайно. Как писал Владимир Джунковский:

«… постовому городовому показались подозрительными мужчины с женскими голосами, и он задержал их и препроводил в участок. Остальные очутились за границей, откуда год спустя, ко дню св. Пасхи, они прислали депешу в тюремную инспекцию с приветом: «Христос воскресе»».

Исидор Морчадзе:

«… на другой день после побега, прочтя в газетах о совершённом побеге и о том, что полиция объявила пять тысяч рублей награды за поимку каждой беглянки или указание квартиры с беглянкой, Володя, поняв серьёзность положения, бросился ко мне на помощь».

Маяковский отправился на квартиру, где жила жена Морчадзе, художница Елена Алексеевна Тихомирова. На всякий случай (для конспирации) он взял с собой рисовальные принадлежности (краски, кисти, бумагу).

Знал бы Маяковский, что в эту квартиру идти ему было нельзя ни в коем случае!

 

Полицейская засада

Когда Исидор Морчадзе, надёжно устроив группу беглянок на конспиративной квартире в Подмосковье, вернулся в Москву, то обомлел – город кишмя кишел сыщиками-филёрами и городовыми с винтовками. Спешно уничтожив находившиеся в карманах «компрометирующие записки», Морчадзе отправился на квартиру жены:

«Квартира была полна полицейскими охранниками всех чинов и рангов, во главе с полицеймейстером Золотарёвым. Со всех сторон раздались обрадованные крики: „Пожалуйте, мы вас ждём!“ Несколько агентов Охранного отделения набросились на меня и начали обыскивать».

Генерал-майор Вениамин Николаевич Золотарёв в квартире Елены Тихомировой оказался не случайно – власть демонстрировала свою оперативность. Ведь ей было известно о готовившемся побеге из сообщений филёров и доносов агента, внедрённого в команду Исидора Морчадзе. Сети для поимки были расставлены именно там, где в них попались практически все, кто имел отношение к этому делу. В том числе и пришедший сюда Владимир Маяковский.

Протокол его задержания гласит:

«1909 года, июля 2 дня, 3 уч<астка> Мещанской ч<асти> помощник пристава поручик Якубовский, находясь в засаде, по поручению Охранного отделения, задержал в доме Локтевых по 1 Мещанск. ул. в кв. № 9, явившегося в ту квартиру в 1 час 20 м. воспитанника императорского Строгановского училища, дворянина Владимира Владимирова Маяковского, 15 лет от роду, живущего при матери в д. 47 Бутюгиной, кв. 38, 1 уч. Сущёвской ч. При личном обыске у него найдена записка с адресом Лидова, каковая при сём прилагается, другого ничего не оказалось. Спрошенный Маяковский объяснил, что он пришёл к проживающей в кв. № 9 дочери надворного советника Елене Алексеевне Тихомировой рисовать тарелочки, а также получить какую-либо другую работу по рисовальной части. О чём и составлен сей протокол.

Подлинный за надлежащим подписом».

В записке, которую обнаружили при обыске, был адрес Петра Петровича Лидова, которого, как мы помним, Маяковский выбрал своим защитником на будущем суде.

Протокол, составленный поручиком Якубовским – документ официальный, поэтому он по-деловому сух. А воспоминания Исидора Морчадзе о том же июльском дне, написанные годы спустя, достаточно эмоциональны:

«Звонок. Входит Володя, сразу поняв, что попал в засаду полиции. Ведёт себя вызывающе, издевательски, зло смеётся и подтрунивает над полицией…

Попавшие в засаду сидят за столом, в числе их сижу и я. Полиция приглашает Володю к столу. Начинается его допрос.

Вдруг он быстро встаёт, вытягивается во весь рост и издевательски шутливым тоном говорит приставу, который пишет протокол дознания:

– Пишите, пишите, пожалуйста: я, Владимир Владимирович Маяковский, пришёл сюда по рисовальной части (при этом он кладёт на стол все рисовальные принадлежности, как-то: краски, кисти и т. д.), а я, пристав Мещанской части, нахожу, что виноват Маяковский отчасти, а посему надо разорвать его на части!

Этот каламбур, сказанный экспромтом, вызывает у всех присутствующих взрыв хохота».

Маяковский не просто насмехался над полицейскими, он использовал для своей насмешки рифмованные фразы, на что Исидор Морчадзе обратил особое внимание:

«Владимира Владимировича Маяковского я хорошо знал, любил и уважал, как чистого, искреннего и стойкого революционера, но ни я, и никто другой не замечал за ним никакого поэтического таланта. Поддерживая с ним самые тесные отношения, я всегда ему напоминал и подчёркивал, что свою поэтическую карьеру он начал именно этим каламбуром, сказанным экспромтом. Поэт вполне со мной соглашался. И об этом мы вспоминали много, много раз».

Юный подпольщик «товарищ Константин», видимо, вновь самонадеянно полагал, что, поскольку он (как ему казалось) дважды сумел обвести вокруг пальца жандармов Охранного отделения, обмануть простых полицейских большого труда ему не составит.

Однако на этот раз за арестованного эсдека взялись по-настоящему. Сначала его доставили в полицейский дом Мещанской части, где предъявили официальную бумагу:

«1909 года, июля 1 дня, я, московский градоначальник, получив сведения, дающие основания признать дворянина Владимира Маяковского вредным для общественного порядка и спокойствия, …постановил: означенного Маяковского впредь до выяснения обстоятельств дела заключить под стражу…».

На документе – фраза:

«Настоящее постановление мне объявлено. Маяковский».

Обратим внимание, что и на этот раз Маяковский попал в засаду совершенно случайно – он сам пришёл в эту квартиру, никто его сюда не звал! Останься он дома, никакого задержания не произошло бы. Хотя о том, что он был одним из сподвижников Морчадзе, охранке было известно из донесений агентов и филёров.

 

Новые задержания

Вскоре в квартиру, где жил Маяковский, нагрянула полиция. В ордере, предъявленном его матери, говорилось:

«… произвести самый тщательный и всесторонний обыск у студ. Строганов, училища Владимира Владимирова Маяковского.

Обыскиваемый уже задержан».

В протоколе обыска значилось:

«1909 года, 2 июля, в г. Москве, помощник пристава 3 участка Сущёвской части Бунар… прибыл в 3 часа пополудни в дом № 47 Бутюгиной, по Дорогомиловской улице, в квартиру № 38, занимаемую вдовой коллежского асессора Александрой Алексеевной Маяковской, произвёл обыск в комнате, занимаемой родным сыном квартирной хозяйки, учеником Строгановского училища Владимиром Владимировым Маяковским».

Среди тех, кто находился в квартире, но не был в ней прописан, оказался и…

«… вольнослушатель Сельскохозяйственного института, потомственный дворянин Лев Николаевич Яковлев, который заявил, что… в квартиру Маяковских пришёл несколько минут тому назад к своему товарищу Владимиру Маяковскому (при личном обыске у Яковлева ничего не оказалось)…».

Впрочем, и документов, которые могли бы удостоверить его личность, у Яковлева не было.

Обыск в комнате Маяковского тоже ничего не дал. И помощник пристава записал:

«В комнате, занимаемой Маяковским, никаких предметов, свидетельствующих о принадлежности его к преступному сообществу, не оказалось, о чём положено записать в протокол…».

Есть в том протоколе одно небольшое, но весьма любопытное дополнение:

«… назвавший себя вольнослушателем Сельскохозяйственного института Львом Николаевичем Яковлевым, во время составления протокола, по окончании обыска, бежал из квартиры, но был задержан помощником надзирателя Седуном, который шёл навстречу бежавшему по двору от телефона в квартиру, и за Яковлевым гнались дворники, находившиеся понятыми при обыске – Иван Солохин и Семён Губанов».

Лев Яковлев был одним из тех, кто участвовал в подготовке побега из Новинской тюрьмы, и к Маяковскому пришёл для того, чтобы передать изготовленную копию ключа от тюремной двери. Но лишь только он отдал его Александре Алексеевне, как в квартире появилась полицейские, и ей пришлось всё время, пока производился обыск, сжимать ключ в кулаке.

У Яковлева нервы не выдержали, и он бросился бежать, но был пойман и отправлен в Охранное отделение.

А стойкая Александра Алексеевна выбросила злополучный ключ (когда появилась возможность) в пруд Петровско-Разумовского парка.

Из справки Охранного отделения, в которой перечислялись задержанные по этому делу, следует, что побег каторжанок организовали эсеры, и только Маяковский был социал-демократом.

3 июля жандармский ротмистр Озеровский допросил Маяковского, предложив ему отвечать письменно. Тот написал:

«На предложенные мне вопросы отвечаю: 2 июля сего года около 1 часа 20 мин. дня я пришёл к Елене Алексеевне Тихомировой просить работы по рисованию, так как знал, что там могу найти работу. С проживающим у госпожи Тихомировой Сергеем Семёновичем Коридзе я знаком, познакомился я с ним у госпожи Сиверс – зубного врача…

О побеге из Московской женской тюрьмы заключённых я знаю из газет, других сведений о побеге не имею. Из заключённых в Московской женской тюрьме я никого не знаю».

Так как среди организаторов побега был агент полиции (Сергей Усов), Охранное отделение знало об этой акции если не всё, то очень многое. Поэтому и полицеймейстер звонил дежурной надзирательнице, и к самой тюрьме был послан взвод полицейских, чтобы схватить беглянок. Побег прошёл столь блестяще лишь потому, что был совершён на два часа раньше намеченного срока. Так что то, что Маяковский своё участие в этом деле категорически отрицал, не помешало московскому градоначальнику в письме министру внутренних дел написать:

«Владимир Маяковский знал заранее о готовившемся побеге и обещал свою помощь по дальнейшему устройству беглянок, но на другой же день после побега был арестован в квартире выше упомянутого Сергея Коридзе; во время производства обыска у Владимира Маяковского к нему пришёл и был арестован вышеупомянутый Лев Яковлев».

И вновь возникает необъяснимая странность! Просто невероятно, что в арестованном дворянине Сергее Коридзе жандармы не узнали Исидора Морчадзе! Ведь всех без исключения задержанных тогда фотографировали – ещё со времён Зубатова. И те сотрудники охранки, которые вели дело отправленного в Сибирь эсера Морчадзе, тоже ещё служили. Как же могли его не опознать?

А вот другому дворянину, Владимиру Маяковскому, обмануть следователей не удалось. И потянулись долгие дни, а потом недели и месяцы тюремного заключения.

 

Третья «сидка»

В первом варианте автобиографических заметок, написанных в 1922 году, главка, которая рассказывает о побеге из Новинской тюрьмы, называется «ТРЕТИЙ АРЕСТ». Во втором варианте, отредактированном в 1928 году, та же главка названа иначе – «ВТОРОЙ АРЕСТ».

Зачем Маяковскому понадобилось уменьшать количество собственных арестов? Вот вопрос, на который стоит поискать ответ!

А пока проследим, как события развивались дальше. Из Мещанского полицейского дома Маяковского перевели в полицейский дом Басманной части, а 14 июля отправили в отдельную камеру Мясницкого полицейского дома.

Владимир Вегер-Поволжец, в тот момент тоже находившийся в заключении, вспоминал о встречах с Маяковским в тюрьме:

«У нас были прогулки общего характера, причём встречались все арестованные во внутреннем дворе. На одной из таких прогулок у нас встал вопрос о выборе старосты. Маяковский проявил себя как организованный парень, и его выбрали. В его обязанности входило наблюдение за варкой пищи и т. п., а главным образом, связь с волей и соответствующие информации о том, что делается там, кто как ведёт себя на допросах, нет ли измены, нет ли предательства.

О его кандидатуре сначала была договоренность среди немногих. В тюрьме сидели не только большевики. Большевики должны были поставить старостой своего надёжного товарища. Кандидатура Маяковского была одобрена мной как членом МК.

Во всё время, которое мы здесь находились, он оставался в должности старосты».

Кроме работ, связанных с должностью старосты, у Маяковского были другие занятия, о которых Владимир Вегер написал:

«Его камера оказалась рядом с моей в Мясницком доме…

Он занимался в это время живописью и добился разрешения у надзирателя, чтобы ему позволили приходить ко мне в камеру – писать меня. И со своей акварелью, с бумагой переводился иногда на несколько часов ко мне в камеру.

Он сажал меня на подоконник, под ноги мне шла табуретка. Писал он меня преимущественно синей акварелью. В общем, виден был бюст и даже ноги на табуретке.

Я садился на значительном расстоянии от стены, он отходил к двери, ему хотелось, чтобы за спиной натуры получился отчётливо фон решётки. Рисунок сделан карандашом и потом разделан акварелью.

Во время этих сеансов обыкновенно присутствовал надзиратель (во избежание разговоров), сидел, чтобы не было незаконных разговоров между арестованными. Но мы разговаривали, говорили невинные, нейтральные вещи».

В рассказе Вегера есть небольшая неточность – он написал, что «заниматься живописью» Маяковскому разрешил тюремный надзиратель. Надзиратель не имел права разрешать заключённому ходить по чужим камерам и рисовать портреты арестантов – это было бы грубейшим нарушением тюремного режима. Позволить «заниматься живописью» могли лишь жандармские офицеры. Именно к ним должен был обратиться Маяковский за разрешением. И он обращался, об этом свидетельствуют документы:

«В Московское охранное отделение

Содержащегося

при Мясницком полиц<ейском> доме

Владимира Владимировича Маяковского

Прошение

Ввиду того, что мне необходимо продолжать начатые занятия, покорнейше прошу вас разрешить мне пропуск необходимых для рисования принадлежностей.

Владимир Владимирович Маяковский.

16 июля 1909 г.»

Жандармы «прошение» рассмотрели, дали «добро» и написали:

«Секретно.

Смотрителю Мясницкого

полицейского дома

Вследствие прошения, содержащегося во вверенном вам полицейском доме Владимира Владимирова Маяковского, Отделение уведомляет ваше высокоблагородие, что к пользованию Маяковским рисовальными принадлежностями препятствий со стороны отделения не встречается.

За начальника отделения ротмистр Озеровский».

Получив такую бумагу, начальник тюрьмы и приказал надзирателю заняться тем, чем ему полагалось заниматься по долгу службы – надзирать, то есть вести за арестантами наблюдение.

Но вернемся к воспоминаниям Вегера-Поволжца:

«Интересно, что в этот период у него не было никакого особого интереса к поэзии. Больше того, надо сказать, что живописью он увлекался колоссально. Все время карандашик, зарисовочки, стремление набросать товарищей. И уже акварелью работал. Были у него итальянские карандаши и акварель. Но к поэзии у него не проявлялось интереса…

Первый случай разговора о поэзии у меня с ним был в это время относительно Бальмонта. Я ему прочитал из Бальмонта одну вещь. И на эту вещь он откликнулся совершенно определенно:

– Вот сукин сын, реакционер!

Ему бросился в глаза реакционный характер этого произведения:

Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды!

Там дальше есть такое место:

И смерть, как жизнь, прекрасна!

Это особенно возмутило Маяковского, то есть это же тухлятина, гадость какая. Такое вот отношение было.

А форма его совершенно не интересовала, об этом он не говорил. Говорил только о содержании произведения, которое носит явно реакционный характер».

Вспомним это стихотворение Константина Бальмонта – «Тише, тише». Заканчивается оно так:

«Дети солнца, не забудьте голос меркнущего брата,

Я люблю в вас ваше утро, вашу смелость и мечты,

Но и к вам придёт мгновенье охлажденья и заката, —

В первый миг и в миг последний будьте, будьте, как цветы.

Расцветайте, отцветайте, многоцветно, полновластно,

Раскрывайте всё богатство ваших скрытых юных сил,

Но в расцвете не забудьте, что и смерть, как жизнь, прекрасна,

И что царственно величье холодеющих могил».

Ничего «реакционного» в этих бальмонтовских строках нет. В них поэт просит идущих ему на смену юных стихотворцев, не быть заносчивыми и жестокими по отношению к «развенчанным великим»:

«Победитель благородный с побеждённым будет равен, С ним заносчив только низкий, с ним жесток один дикарь».

Бальмонт словно предчувствовал, что нечто подобное вскоре произойдёт и с ним, поэтому заклинал «победителей благородных» не делать того, на что способны лишь «низкие» и «дикари».

 

Тюремные будни

В конце июля 1909 года московский градоначальник обратился в Департамент полиции с просьбой о продлении срока заключения арестованным по делу о побеге каторжанок. Санкт-Петербург дал согласие. И в Охранном отделении Москвы был составлен следующий документ:

«1909 года, июля 26 дня, я, отдельного корпуса жандармов ротмистр Озеровский, ввиду полученного уведомления директора Департамента полиции, изложенного в телеграмме от 25 сего июля за № 1842, на имя московского градоначальника, о том, что его высокопревосходительство министр внутренних дел… разрешил продлить срок содержания под стражей находящемуся под арестом в Мясницком полицейском доме Владимиру Владимирову Маяковскому, впредь до разрешения вопроса о высылке, постановил: объявить об изложенном вышепоименованному Маяковскому под его собственноручную расписку на настоящем постановлении.

Ротмистр Озеровский».

Расписка:

«Настоящее постановление мне объявлено июля 28 дня 1909 года.

В. Маяковский».

1 августа 1909 года московский градоначальник доложил министру внутренних дел, что из восьмерых арестованных по делу о побеге каторжанок…

«… судебным следователем Московского окружного суда по особо важным делам Рудневым в качестве обвиняемых пока привлечены: Коридзе, Василий Калашников, Усов и Фёдоров».

Как видим, вёл это дело всё тот же следователь Тихон Дмитриевич Руднев, знакомый нам по предыдущим делам Маяковского. К двум главным организаторам побега были добавлены эсер Сергей Усов (агент полиции) и напоенный им пивом со снотворным тюремный надзиратель Иван Фёдоров. Кроме того (если судить по фамилиям обвиняемых), жандармам вновь не удалось дознаться, что главный обвиняемый Сергей Коридзе – это Исидор Морчадзе, бежавший из туруханской ссылки.

Послание министру внутренних дел завершалось так:

«Принимая во внимание, что настоящий побег, совершённый в местности, находящейся в состоянии усиленной охраны, по дерзости исполнения, участию лиц, принадлежавших к составу тюремного надзора, и особенно по личности бежавших (террористки) обращает на себя особое внимание как имеющий исключительно политическое значение, ходатайствую перед вашим высокопревосходительством о передаче этого дела… на рассмотрение военно-окружного суда для суждения виновных по законам военного времени.

Генерал-майор Адрианов».

7 августа 1909 года Маяковскому вручили повестку, в которой сообщалось, что 9 сентября над ним состоится суд. Но судить его будут не за побег каторжанок, а за тайную типографию социал-демократов.

В ожидании суда «товарищ Константин» не только рисовал и «невинно» беседовал с заключёнными натурщиками о совершенно «нейтральных вещах», но и частенько вступал в перебранки с надзирателями. И 17 августа тюремный смотритель Серов, возмущённый дерзким непослушанием молодого арестанта, подал рапорт по начальству:

«Секретно.

Содержащийся под стражею при вверенном мне полицейском доме… Владимир Владимиров Маяковский своим поведением возмущает политических заключённых к неповиновению чинам полицейского дома, настойчиво требует от часового служителя свободного входа во все камеры, называя себя старостой арестованных: при выпуске его из камеры в клозет или умываться к крану не входит более получаса в камеру, прохаживается по коридору.

На все мои просьбы относительно порядка Маяковский не обращает внимания.

С получением повестки 7 сего августа Московской судебной палаты, коей он вызывается в палату в качестве обвиняемого по 1 ч. 102 ст. Угол. Улож., Маяковский более усилил свои неосновательные требования и неподчинения.

16 сего августа в 7 часов вечера был выпущен из камеры в клозет, он стал прохаживаться по коридору, подходя к другим камерам и требуя от часового таковые отворить. На просьбы часового войти в камеру – отказался, посему часовой, дабы дать возможность выпустить других поодиночке в клозет, стал убедительно просить его войти в камеру. Маяковский, обозвав часового «холуем», стал кричать по коридору, дабы слышали все арестованные, выражаясь: «Товарищи, старосту холуй гонит в камеру», чем возмутил всех арестованных, кои, в свою очередь, стали шуметь.

Сообщая об этом Охранному отделению, покорнейше прошу не отказать сделать распоряжение о переводе Маяковского в другое место заключения, при этом присовокупляю, что он и был ко мне переведён из Басманного полицейского дома за возмущение».

На этом документе – резолюция начальства:

«17/VIII. Перевести в Пересыльную тюрьму в одиночную камеру…».

18 августа Маяковского перевели в Центральную пересыльную тюрьму, находившуюся в Бутырках и славившуюся своим строгим режимом.

В «Я сам» об этом сказано так:

«Сидеть не хотел. Скандалил. Переводили из части в часть – Басманная, Мещанская, Мясницкая и т. д. – и наконец – Бутырки. Одиночка № 103».

Всю оставшуюся жизнь Маяковский недолюбливал это число – «103», и однажды в театре (много лет спустя), увидев на номерке эти три цифры, вернулся в раздевалку и попросил перевесить его пальто на другой номер.

Что же касается автобиографических заметок, то они вызывают вопросы. Главка, в которой рассказывается о Бутырской тюрьме, названа «11 БУТЫРСКИХ МЕСЯЦЕВ». А ведь выяснить, сколько времени на самом деле провёл в Бутырках Маяковский, совсем нетрудно. Но сначала – ещё немного о тюремных буднях.

Сохранился ещё один весьма любопытный документ той поры:

«В Московское охранное отделение

Содержащегося

при Центральной пересылочной тюрьме

политического заключённого дворянина

Владимира Владимировича Маяковского

Прошение

Ввиду того, что у Охранного отделения нет и, конечно, не может быть никаких фактов, ни даже улик, указывающих на мою прикосновенность к деяниям, приписываемым мне Охранным отделением, что в моей полной неприкосновенности к приписываемому мне легко убедиться, проверивши факты, которые были приведены мною при допросе как доказательство моей невиновности, – покорнейше прошу вас рассмотреть моё дело и отпустить на свободу.

Прошу также Охранное отделение на время моего пребывания в Центральной пересыльной тюрьме разрешить мне общую прогулку.

Владимир Владимирович Маяковский.

24 августа 1909 г».

Как видим, Маяковского не только содержали в одиночной камере, но и лишили общих прогулок.

В Охранном отделении на прошении поставили резолюцию:

«31. VIII. Сообщить Маяковскому, что до окончания дела он освобождению не подлежит; просьбу об общих прогулках отклонить».

По правилам, установленным в Бутырской тюрьме, два раза в месяц заключенных водили в баню. Там Маяковский встретил своего подельника Тимофея Трифонова, который отчитал его за то, что он переехал на дачу, не предупредив об этом полицию. В результате суд был отложен, а Трифонову пришлось сидеть, как он выразился, «впустую».

Земляк Владимира Маяковского, Коба Джугашвили, примерно в это же время (осенью 1909 года) из Бакинской тюрьмы, где он провёл несколько месяцев, был отправлен по этапу в очередную ссылку – в Вологодскую губернию.

 

Первый суд

9 сентября 1909 года наконец-то состоялось судебное заседание, которое постановило, что дело 27-летнего Тимофея Трифонова, 16-летнего Сергея Иванова и 14-летнего Владимира Маяковского, обвинявшихся в создании тайной типографии, открыто рассматриваться не будет.

Газета «Биржевые ведомости» сообщила читателям:

«Сегодня в Московской судебной палате при закрытых дверях слушалось дело гимназиста Пятой московской гимназии по обвинению в принадлежности к противоправительственной партии по 102 ст. Уголовного уложения. Во время обыска у Маяковского были найдены нелегальные брошюры и воззвания».

Газета «Московские ведомости»:

«В Особом присутствии Московской судебной палаты, с участием гг. сословных представителей, рассматривалось при закрытых дверях дело о мещанине Иванове, крестьянине Трифонове и 14-летнем дворянине Маяковском по обвинению их в принадлежности к социал-демократической партии и оборудовании для партийных целей тайной типографии, в которой ими печатались революционные издания».

Публику из зала попросили удалиться. По просьбе Иванова и Маяковского были оставлены лишь два брата Иванова и сестра Маяковского.

Людмила Маяковская:

«Перед судом Володя уговаривал маму не ходить на разбор дела, а сестру и меня просил не пускать маму, так как беспокоился, что она будет чересчур нервничать и тяжело переживать обстановку суда…

Володю ввели под конвоем. Он был худ и бледен, в своей неизменной чёрной сатиновой рубахе».

Адвокат подсудимого, помощник присяжного поверенного Пётр Лидов:

«Маяковский внешне бравировал деланным безразличием и спокойствием».

Людмила Маяковская:

«… он держал себя внешне спокойно, и только горящие глаза выдавали его состояние. Он улыбался мне и знакомым, которые были на суде».

Между тем обвинительное заключение оказалось весьма серьёзным. Про Маяковского, в частности, говорилось, что он…

«… проживая в марте месяце 1908 г. в Москве, принимал участие в преступном сообществе московской организации Российской Социал-Демократической партии, заведомо для него, подсудимого, поставившей ближайшей целью своей деятельности насильственное посягательство на изменение в России установленного законами основными образа правления путём организации вооружённого восстания, причём, будучи задержан во время прихода в означенную типографию, имел у себя с целью распространения политические издания, а именно…».

Далее шло перечисление прокламаций, изъятых у «дворянина Маяковского».

«Биржевые ведомости» напомнили, что задержанному гимназисту «в момент совершения преступления было всего 13 лет». Доставленному в суд обвиняемому Маяковскому было уже шестнадцать.

Обвинение ставило перед «сословными представителями» прямой вопрос: виновен он или нет? Сословные представители ответили:

«Да, виновен, но участия в преступном сообществе не принимал, сношений с членами сообщества не поддерживал и поручений членов сообщества не исполнял».

Обвинение ставило и другой вопрос: если Маяковский виновен в совершении некоего противоправного действия, то…

«… совершал ли он таковое с разумением, то есть мог ли он понимать свойство и значение совершаемого и руководить своими поступками»?

Суд ответил:

«Совершал без разумения».

Подсудимые виновными себя не признали.

Стали оглашать приговор.

О том, как встретил вердикт суда Маяковский – Пётр Лидов:

«Прозвучали первые слова приговора, касавшегося Трифонова. Юноша опустил голову, но тотчас глаза его открылись, и он, как говорят в школе, „уставился“ на фигуру председателя».

А приговор был достаточно суров. «Московские ведомости» написали:

«Особым присутствием Московской судебной палаты все трое обвиняемых признаны виновными и Трифонов приговорён к шестилетней каторге…».

Можно себе представить, какой ужас объял «мещанина Иванова» и «дворянина Маяковского», когда они услышали о шестилетнем каторжном сроке.

Но суд, проявив в отношении Иванова и Маяковского снисхождение, постановил:

«… признав невиновными в преступлении, предусмотренном 1 ч<астью> 102 ст<атьи> Угол<овного> уложения по недоказанности совершения ими этого преступления, считать по сему обвинению оправданными по суду, тех же Сергея Иванова и Владимира Маяковского, признав виновными в преступлении, предусмотренном 2 п<унктом> 132 ст<атьи> Угол<овного> улож<ения >, но действовавшим без разумения, не понимая свойства и значения совершаемого, отдать, согласно 41 ст<атье> того же Уложения, под ответственный надзор их родителей».

«Московские ведомости» представили это решение суда так:

«… несовершеннолетние Иванов и Маяковский – к отдаче родителям на исправление».

Маяковский мог ликовать – ещё бы, суд наказал его чисто символически и отпускал на свободу! Эта радость чувствуется и в строках автобиографических заметок:

«Во время сидки судили по первому делу – виновен, но летами не вышел. Отдать под надзор полиции и родительскую опеку».

Однако ни на какую свободу Маяковского не отпустили – из зала суда его под конвоем увезли обратно в ту же Бутырскую тюрьму – ведь следствие по делу о побеге каторжанок продолжалось.

Теперь пришло время рассказать об одном из старших соратников «товарища Константина», который в тот момент тоже сидел в Бутырке.

 

Судьба Бриллианта

В Бутырскую тюрьму попадали бунтари разных времён. В её застенках оказался в своё время и видный эсдек Глеб Максимилианович Кржижановский, который перед отправкой в Сибирь написал там слова к гимну польского восстания 1831 года. Песню назвали «Варшавянкой»:

«Вихри враждебные веют над нами,

Тёмные силы нас злобно гнетут,

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут…

На бой кровавый,

Святой и правый

Марш, марш вперёд,

Рабочий народ!»

Другого члена РСДРП, Гирша Янкелевича Бриллианта (Григория Сокольникова), арестовали 24 сентября 1907 года. В одиночной камере Бутырской тюрьмы он провел полтора года. Сохранились сведения, что в 1907 году его несколько раз посылали (вместе с уголовными арестантами) мести Долгоруковскую улицу – ту самую, куда вскоре переехала жить семья Маяковских. И Гирш исправно мёл эту улицу, получая от сердобольных прохожих за свой подневольный труд «копеечку».

Сотрудникам Охранного отделения, надо полагать, очень хотелось «перековать» Бриллианта-Сокольникова в своего агента, но у них ничего не получилось.

18 сентября 1908 года состоялся суд – «О принадлежности к Сокольническому районному комитету партии социал-демократов». Это преступное деяние подпадало под 102-ю статью Уголовного уложения, и студента университета Гирша Бриллианта, лишив всех гражданских прав, приговорили к вечному поселению в Сибири – в селе Рыбном Енисейской губернии (на реке Ангаре).

Но в ссылку осуждённого отправили не сразу – ещё какое-то время его продолжали держать в той же одиночке Бутырской тюрьмы. Охранка, видимо, надеялась, что молодой человек, приговорённый к столь суровому наказанию, всё-таки «сломается» и запросит пощады. Но Бриллиант-Сокольников пощады не запросил. И через какое-то время его по этапу отправили к месту вечного поселения.

Прибыв в село Рыбное, он немного осмотрелся и через шесть недель вместе с другим ссыльным сбежал. Вскоре объявился в Париже, где поступил в Сорбонну. И стал там учиться.

Пример Гирша Бриллианта ещё раз наглядно демонстрирует, что за отказ сотрудничать с Охранным отделением подследственных революционеров ожидало весьма суровое наказание.

Но ведь не всех же попадавших за решётку нелегалов-бунтарей ссылали в Сибирь? Были же такие, кто оказывался в Нижнем Новгороде, в Архангельске или в Твери. А кого-то и вовсе отпускали на свободу. Даже до суда. Значит, кто-то всё-таки соглашался сотрудничать с Охранным отделением?

Дать ответ на этот вопрос предоставим жандармскому офицеру Александру Спиридовичу. Он утверждал, что людей, соглашавшихся служить охранке, среди тогдашних революционеров было немало:

«Они выдавали своих близких жандармерии, служа для неё шпионами, и назывались у политической полиции „сотрудниками“, у своих же шли под именем „провокаторов“…

Не жандармерия делала Азефов и Малиновских, имя же им – легион. Вводя их как своих агентов в революционную среду; нет, жандармерия лишь выбирала их из революционной среды. Их создавала сама революционная среда. Прежде всего, они были членами своих революционных организаций, а уж затем шли шпионить про своих друзей и близких органам политической полиции».

Упомянутый Спиридовичем Евно Фишелевич Азеф входил в число секретных сотрудников полиции ещё с 1892 года – под кличкой «Раскин». Став членом партии эсеров (под кличками «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич», «Толстый»), он выдал властям весь первый состав Центрального Комитета этой партии, а также немало активных боевиков.

Александр Спиридович:

«Азеф – это беспринципный и корыстолюбивый эгоист, работавший на пользу иногда правительства, иногда – революции, изменявший и одной и другой стороне, в зависимости от момента и личной пользы, действовавший не только как осведомитель правительства, но и как провокатор в действительном значении этого слова , то есть самолично учинявший преступления и выдававший их затем, частично правительству, корысти ради».

Возглавив Боевую организацию социалистов-революционеров, Азеф готовил террористические акты против высокопоставленных царских чиновников. Это по его распоряжению были убиты министр внутренних дел В.К. Плеве и бывший московский генерал-губернатор Великий князь Сергей Александрович. Команда ликвидировать священника Гапона поступила тоже от него.

В 1908 году Азефа разоблачили, и он бежал за границу.

Карьера другого агента полиции, Романа Вацлавовича Малиновского, в 1910 году только начиналась – в рядах социал-демократической партии он был ещё функционером средней руки, и сотрудничество с Охранным отделением ему ещё только предстояло. Поэтому речь о нём впереди.

Александр Спиридович весьма компетентно свидетельствует, что молодым людям, которых увлекала романтика антиправительственного подполья, было в ту пору далеко не сладко – революционная среда кишмя кишела агентами-осведомителями. Оказаться за решёткой было проще простого. Создававшаяся жандармами агентурная сеть была очень искусно замаскирована. Ещё Сергей Зубатов, будучи главой Московского охранного отделения и искренне заботясь о своих «сотрудниках», поставлявших ему чрезвычайно ценную информацию, не уставал, по словам Спиридовича, напоминать жандармским офицерам:

«– Никогда и никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму».

Вот так воспитывал Сергей Васильевич Зубатов своих подчинённых, обучая их искусству нахождения надёжных «сотрудников» и правилам работы с ними. Офицеры Охранного отделения оказались способными учениками, хотя учение это давалось им не слишком легко. Об этом – Александр Спиридович:

«Нам, офицерам, воспитанным в традициях товарищества и верности дружбы, сразу стать на точку холодного разума и начать убеждать человека, чтобы он, ради пользы дела, забыл всё самое интимное, дорогое и шёл на измену, было тяжело и трудно. Наш невоенный начальник не мог этого понять… Но между собою мы, офицеры, подолгу беседовали на эту тему. В нас шла борьба.

В результате государственная точка зрения победила. Мы сделались сознательными офицерами розыска, смотревшими на него, как на очень тяжёлое, неприятное, щепетильное, но необходимое для государства дело. Впрочем, жизнь, как увидели мы позже, очень упрощала нашу задачу: переубеждать и уговаривать приходилось редко: предложения услуг было больше, чем спроса…».

 

Вновь тюрьма

Итак, после завершения работы суда Маяковского вернули в Бутырку. И вновь потекли унылые тюремные будни.

Как-никак, а он уже в третий раз оказался за решёткой, поэтому надо было решительно отвадить его от бунтарских иллюзий и заставить свернуть с дорожки, которая вела в ссылку, на каторгу, а то и вовсе в мир иной. И с «товарищем Константином» начали работать.

Сначала следователи обратились к начальнику тюрьмы с предложением провести ещё одно освидетельствование Маяковского – «на предмет определения его возраста». Жандармы, видимо, продолжали сомневаться в том, что этому здоровенному верзиле всего 16 лет.

21 сентября 1909 года тюремный врач Владимир Антушевский осмотрел заключённого и написал:

«По данным этого осмотра мною определён его возраст приблизительно в 16–19 лет».

29 сентября в канцелярию Московского генерал-губернатора были представлены «Сведения Охранного отделения о Маяковском». Доказательств преступных деяний Маяковского в них было предостаточно. В разделе «Агентурные сведения и данные наружного наблюдения» говорилось:

«По агентурным сведениям Маяковский был членом Московского комитета РСДРП и имел непосредственное отношение к тайной типографии этой партии…

Наружным наблюдением установлены сношения Маяковского с лицами, принадлежащими к местной организации РСДРП».

В разделе, относящемся к побегу из Новинской тюрьмы, сказано:

«Участие своё в совершении побега, а равно принадлежность к революционной организации отрицает».

В разделе «Предполагаемая мера взыскания» предлагалось:

«Высылка под гласный надзор полиции в Нарымский край Томской губернии, сроком на три года.

За начальника отделения —

ромистр Озеровский».

О том, что такое Нарымский край в ту пору узнать что-либо определённое было не так-то просто. В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона говорилось:

«Нарымский край представляет огромную равнину, почти сплошь покрытую непроходимыми лесами – „урманом“, озёрами и обширными болотами… Климат резкий суровый и переменчивый. Средняя годовая температура – минус 2,1° Ц, средняя температура января – минус 22,2°, апреля – минус 2,3°, июля – плюс 19,5°, а октября – минус 1,4°».

Мало кто знал тогда, что само слово «нарым» означает в переводе с селькупского – «болотный». Зато было известно, что в эти места на протяжении нескольких столетий российские власти ссылали бунтарей. В село Нарым отправлялись участники стрелецких бунтов XVII века, разинского и пугачёвского восстаний, декабристы. В 1909 году в это гиблое место было этапировано около 3 тысяч революционеров. В Нарыме отбывал срок член тайной революционной организации «Земля и Воля» Болеслав Шостакович (дед будущего композитора).

Среди подпольщиков ходили поговорки: «Бог создал Крым, а чёрт – Нарым», «Бог создал рай, а чёрт – Нарымский край».

Обо всех «прелестях» этого созданного чёртом края следователи рассказали Маяковскому, надо полагать, весьма обстоятельно. И посулили ему Нарым как бы совокупно за все совершённые им деяния (за принадлежность к подпольной типографии, за связь с экспроприаторами-эсерами и за участие в организации побега каторжанок), за каждую антиправительственную акцию – год ссылки.

После такого разговора ему разрешили встретиться с матерью и сёстрами. Весьма возможно, что именно тогда – 6 октября – Маяковские договорились действовать. На следующий день Александра Алексеевна отправилась (в который уже раз!) в приёмную московского градоначальника. Один из его помощников, ознакомив её с «перепиской» по этому делу, направленной в Петербург, затем написал:

«Г-жа Маяковская на приёме у г. градоначальника заявила, что в переписке о Владимире Маяковском упоминается, что он совершеннолетний. Она же просит иметь в виду в подлежащих случаях, что ему всего 16 лет, в подтверждение чего предоставила метрическое свидетельство.

Помощник градоначальника

В. Петров».

В тот же день Маяковский сам обратился к генералу Александру Адрианову. На этот раз в его прошении уже не было былой самоуверенности:

«Его превосходительству г-ну московскому

градоначальнику

Содержащегося

при Центральной пересыльной тюрьме

политического заключённого дворянина

Владимира Владимировича Маяковского.

Имею честь покорнейше просить ваше превосходительство рассмотреть моё дело и исполнить нижеследующую просьбу».

Далее следовал подробный рассказ о том, как проходило задержание совершенно невиновного дворянина, и вновь говорилось о его «полной неприкосновенности» к приписываемым ему преступлениям:

«… несмотря на всё это, я вот уже три месяца и пять дней нахожусь в заключении и этим поставлен в очень тяжёлое положение, так как, во-первых, пропустил занятия в училище и, таким образом, потерял целый год; во-вторых, каждый день дальнейшего пребывания в заключении ставит меня во всё большую и большую необходимость совершенного ухода из училища, а значит, и потерю долгого и упорного труда предшествующих лет; в-третьих, мной потеряна вся работа, дававшая мне хоть какой-нибудь заработок, и, наконец, в-четвёртых, моё здоровье начинает расшатываться, и появившаяся неврастения и малокровие не позволяют мне вести никакой работы. Ввиду всего изложенного, т. е. моей полной невиновности и тех следствий заключения, которые становятся с каждым днём всё тяжелее и тяжелее, покорнейше прошу ваше превосходительство разобрать моё дело и отпустить меня на свободу.

Владимир Владимирович Маяковский.

7 октября 1909 г».

Прежде чем дать ответ подследственному дворянину, ему было разрешено ещё несколько свиданий с матерью и сёстрами (видимо, для того, чтобы они лишний раз напомнили заключённому о том, как прекрасно жить на свободе). Кроме упомянутого нами 6 октября, встречи состоялись 19 сентября, 20 и 26 октября.

А 24 октября в Бутырку поступила бумага из Охранного отделения:

«Секретно.

Отделение просит объявить содержащемуся под стражей дворянину Владимиру Владимирову Маяковскому, что 29 минувшего сентября, за номером 11 266, возбуждена перед министром внутренних дел переписка о высылке его под гласный надзор полиции в Нарымский край на три года, и до получения ответа он из-под стражи освобождён быть не может».

После того как узника одиночной камеры № 103 с этой бумагой ознакомили, он составил свою, в которой уже не «просил», а «заявлял»:

«В Московское охранное отделение

Содержащегося

при Центральной пересыльной тюрьме

политического заключённого

Владимира Владимировича Маяковского

Заявление

Ввиду того, что, по сообщению мне Охранным отделением от 27 октября, моё дело перешло в Министерство внутренних дел, покорнейше прошу вас разрешить мне общую прогулку, т. к. в баню водят заключённых в количестве 10 (десяти) человек, и, следовательно, видится гораздо большее число лиц, чем на общей прогулке, на которую выводят всего четыре человека.

Владимир Владимирович Маяковский.

27 октября 1909 г.»

3 ноября Маяковскому разрешили ещё одно свидание с матерью и сёстрами. А через четыре дня начальник Бутырской тюрьмы получил из охранки документ, в котором сообщалось:

«Отделение просит ваше высокоблагородие объявить Маяковскому, что к разрешению ему общей прогулки со стороны Отделения препятствий не встречается».

Однако сообщать об этом Маяковскому не торопились. Возможно, потому, что как раз в эти дни проходил суд над организаторами побега из Новинской тюрьмы.

 

Строгий суд

7 ноября из петербургского Департамента полиции московскому градоначальнику Александру Адрианову поступило письмо:

«Секретно.

По рассмотрении особым совещанием… обстоятельств дела о содержащихся под стражей в Московской губернской тюрьме, Московской центральной пересыльной тюрьме и Пречистенском и Мясницком полицейских домах нижепоименованных десяти лиц, изобличённых в содействии побегу в ночь на 1 июля 1909 г. 13 каторжанок из Московской женской тюрьмы, г. министр внутренних дел постановил:

А) Выслать под гласный надзор полиции:

1) потомственного дворянина, бывшего вольнослушателя Московского сельскохозяйственного института Льва Николаевича Яковлева – в Якутскую область на пять лет…».

Далее перечислялись семеро заключённых (пятеро женщин и двое мужчин), а затем говорилось о двоих подозреваемых, в том числе и о Маяковском:

«В) Признавая необходимым выяснить, какими именно данными подтверждается приписываемая дворянину Владимиру Владимирову Маяковскому… преступная в политическом отношении деятельность, затребовать дополнительные о Маяковском… сведения».

Начальник Московского охранного отделения на это письмо ответил:

«Секретно.

Уведомляю, что никаких других данных, которые подтверждали бы причастность дворянина Владимира Владимирова Маяковского… к делу побега 13 каторжанок из Московской женской тюрьмы в ночь на 1 июля сего года, помимо данных, изложенных в представлении моём на имя г. министра внутренних дел от 29 сентября сего года за № 11266, в моём распоряжении не имеется.

Нач. отделения подполковник Коттен»

Странно, но в подробнейшем исследовании Владимира Земскова «Участие Маяковского в революционном движении» ни единого слова не сказано о том, какой приговор был вынесен главному организатору побега Сергею Коридзе. Да и с жизненного пути самого Маяковского эсер Коридзе-Морчадзе исчез на целых 16 лет.

Вернёмся в Бутырскую тюрьму.

10 ноября Маяковскому предоставили ещё одно свидание с родными. Затем – ещё одно. Когда со дня написания заявления о разрешении прогулок прошло 22 дня, пришлось писать новую бумагу:

«Покорнейше прошу Охранное отделение разрешить мне общую прогулку.

Владимир Маяковский.

18 ноября 1909 г.»

На этом прошении стоит резолюция:

«Разрешается, если это не идёт в разрез с установленным порядком».

24 ноября Маяковскому разрешили ещё раз встретиться с родными.

И тут вдруг подала голос Судебная палата. Вероятно, кто-то пожаловался судьям, что решение суда от 9 сентября не выполняется – отданный «под родительскую опеку» Маяковский продолжает находиться под стражей. Ситуацию изучил прокурор, который заявил, что приговор в отношении Владимира Маяковского не может быть приведён в исполнение, так как решается вопрос о высылке его на три года в Нарымский край под гласный надзор полиции.

Вопрос о «родительской опеке» был исчерпан.

А перед шестнадцатилетним Владимиром уже всерьёз замаячили дальняя дорога и немалый срок пребывания в далеко не курортном краю.

Людмила Маяковская писала:

«Что было делать?

Мама без ведома Володи отправилась в Петербург хлопотать о нём».

Остававшаяся в Москве Людмила Маяковская тоже не сидела сложа руки:

«Я, в свою очередь, вела переписку со своими друзьями, которые жили на Дальнем Севере, чтобы, на худой конец, устроить Володю среди них».

Маяковский уже знал, что из Строгановского училища его исключили. Но он не считал, что месяцы заключения прошли для него зря, написав в автобиографии:

«Важнейшее для меня время. После трёх лет теории и практики – бросился на беллетристику.

Перечёл все новейшее. Символисты – Белый, Бальмонт. Разобрала формальная школа. Но было чуждо. Темы, образы – не моей жизни. Пробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое – нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво. Что-то вроде:

В золото, в пурпур леса одевались,

Солнце играло на главах церквей.

Ждал я: но в месяцах дни потерялись,

Сотни томительных дней.

Исписал таким целую тетрадку…

Отчитав современников, обрушился на классиков. Байрон, Шекспир, Толстой. Последняя книга – «Анна Каренина». Не дочитал… Так и не знаю, чем у них там, у Карениных, история закончилась».

Пока Маяковский читал символистов и прочих «классиков», сотрудники Охранного отделения продолжали усиленно убеждать его не губить свои способности художника и стихотворца. И даже порекомендовали ему опубликовать те стихи, что были написаны в камере № 103.

В это время прибывший во Францию 18-летний эсдек Илья Эренбург познакомился с вождями социал-демократов: Лениным, Троцким, Луначарским. И принялся выпускать сатирические журналы «Тихое семейство» и «Бывшие люди».

Поверить в то, что молодой человек в чужой стране самостоятельно смог затеять нелёгкое издательское дело, очень трудно. Наверняка кто-то помогал ему в этом. Вот только кто? Вожди эсдеков? Вряд ли. Ведь в журналах Эренбурга печатались пародии, карикатуры и шаржи на обитавших в Париже российских революционеров. Поэтому сказать, что выпуск продукции, высмеивавшей эмигрантов-эсдеков, был санкционирован самими лидерами РСДРП, язык просто не поворачивается. Остаётся предположить невероятное: Эренбургу помогала высмеивать вождей эсдеков царская охранка.

В Москве в тот момент произошло нечто не менее невероятное. Людмила Маяковская описала это событие так:

«К счастью, и на этот раз удалось "выцарапать "Володю».

Что же произошло?

 

Невероятное везение

28 декабря 1909 года Особое совещание Министерства внутренних дел рассмотрело «обстоятельства дела о содержащемся под стражею в Московской центральной пересыльной тюрьме дворянине Владимире Владимирове Маяковском, …заподозренном в способствовании побегу каторжанок из женской тюрьмы…». Совещавшиеся приняли решение, которое было отправлено в Москву.

4 января 1910 года Московское охранное отделение получило от градоначальника Москвы официальное отношение за № 67077, в котором сообщалось, что дело Маяковского прекращено.

Четыре дня полученный документ изучался, и 8 января начальнику Бутырской тюрьмы была послана бумага, в которой говорилось:

«Г<осподин > министр внутренних дел 28 декабря 1909 года постановил: переписку о Маяковском, в порядке, указанном ст. 34 Положения об охране, прекратить.

Об изложенном Отделение просит объявить Владимиру Маяковскому, освободив его немедленно из-под стражи.

Расписку Маяковского препроводить в Отделение».

Ночью 9 января в камеру Маяковского явился надзиратель, разбудил заключённого и отвёл его к начальнику тюрьмы. Тот огласил содержание бумаги, пришедшей из охранки, и потребовал засвидетельствовать это письменно. Арестант написал:

«1910 года, января 9 дня, я, нижеподписавшийся, даю сию подписку г. начальнику Московской пересыльной тюрьмы в том, что отношение Московского охранного отделения от 8 января за № 247171 мне объявлено.

Владимир Маяковский».

В автобиографических заметках «Я сам» обо всём об этом сказано ещё короче:

«Ночью вызвали „с вещами по городу“. <…> Меня выпустили».

Однако это не означает, что, ознакомив арестанта с «отношением» Охранного отделения, перед ним тут же распахнули все двери настежь. Нет! Получив от освобождаемого заключённого требуемую «подписку», начальник тюрьмы написал свою бумагу:

«Препровождая при сём подписку арестанта Владимира Маяковского, уведомляю, что Маяковский 9 января из-под стражи освобождён и отправлен к приставу 3 уч. Сущёвской части для водворения его к родителям.

Начальник тюрьмы <подпись>».

Затем узника тщательно обыскали. Найденную тетрадь со стихами отобрали. И лишь поле этого под конвоем «отправили» в Сущёвский полицейский дом, откуда в сопровождении полицейского доставили по месту жительства. Процесс «водворения» занял почти целые сутки.

Как бы там ни было, но 9 января 1910 года Владимир Маяковский был на свободе.

В воспоминаниях матери Маяковского это событие отражено так:

«После моих хлопот, ввиду несовершеннолетия, он был освобождён и отдан под надзор полиции».

Людмила Маяковская:

«Появление Володи дома было неожиданно. Бурной радости не было конца. Володя пришёл к вечеру. Помню, он мыл руки и с намыленными руками всё время обнимал нас и целовал, приговаривая: „Как я рад, бесконечно рад, что я дома с вами“».

Обратим внимание, что именно запомнилось сестре Людмиле: «он мыл руки и с намыленными руками всё время обнимал нас и целовал». Пожалуй, это первое документальное упоминание о необычайной чистоплотности Владимира Маяковского, которое возникло у него вскоре после внезапной смерти отца. Тщательное мытьё рук стало у него привычкой на всю жизнь.

Вернёмся к воспоминаниям Людмилы:

«Володя вышел из тюрьмы в холодный день в одной тужурке Строгановского училища. Пальто его было заложено. Мы просили Володю дождаться утра, чтобы достать где-нибудь денег и выкупить пальто. Но Володя, конечно же, не мог отказать себе в страстном желании видеть друзей».

Несколько лет спустя Маяковский рассказал Николаю Асееву…

«… как он, выйдя из тюрьмы, где просидел с лета до крутых морозов, побежал осматривать Москву. Денег на трамвай не было, тёплого пальто не было, было только огромное, непревзойдимое и неукротимое желание снова увидеть и услышать город, жизнь, многолюдство, шум, звонки конки, свет фонарей. И вот в куцей куртке и в налипших снегом безголошных ботинках шестнадцатилетний Владимир Владимирович Маяковский совершает свою первую послетюремную прогулку по Москве по кольцу Садовых…».

Итак, революционер-подпольщик Владимир Маяковский обрёл свободу. Вновь повезло? Но почему вдруг? За что?

 

Неожиданные странности

Обретение свободы узником Бутырской тюрьмы порождает немало вопросов. Самый главный из них, пожалуй, такой: неужели шестнадцатилетний паренёк сумел (да ещё и в третий раз подряд!) оставить с носом опытнейших профессионалов Охранного отделения?

Сам Маяковский (в «Я сам» образца 1922 года) своё невероятное освобождение объяснял очередным вмешательством всё того же всесильного «друга отца»:

«Меня выпустили. Должен был (охранка постановила) идти на три года в Туруханск. Махмудбеков отхлопотал меня у Курлова».

Фразы эти не только ничего не объясняют, они ещё больше всё запутывают.

Почему вдруг Нарымский край оказался заменённым Туруханском, находившимся совсем в другой губернии?

Каким образом «другу отца» Махмудбекову удалось «отхлопотать» узника Бутырки?

Кто такой Курлов?

Павел Григорьевич Курлов (1860–1923) родился в дворянской семье. В 19 лет окончил Николаевское кавалерийское училище, служил в армии. В 28 лет завершил обучение в Военно-юридической академии. В 1892-ом вышел в отставку в звании подполковника и поступил на службу в Министерство юстиции. С 1903 года – губернатор Курска. В 1905-ом – губернатор Минска, где подавлял революционные выступления, за что на его жизнь неоднократно покушались. В 1907-ом исполнял обязанности вице-директора Департамента полиции, но после убийства начальника Главного тюремного управления Максимовского, был назначен Столыпиным на его пост. В 1909 году – товарищ (заместитель) министра внутренних дел, руководитель полиции и командир Отдельного корпуса жандармов. В 1910-ом был Высочайше произведён в жандармские генерал-лейтенанты.

Владимир Джунковский о нём писал:

«Курлов принадлежал к типу людей бестактных… Ума от Курлова отнять нельзя было, но это был человек с шаткими принципами. Последнее проявилось в нём особенно сильно, когда он сделался товарищем министра внутренних дел, а затем и соединил в себе и должность командира Отдельного корпуса жандармов. Он окружил себя недостойными людьми, которые его компрометировали…».

Теперь познакомимся поближе с Махмудбековым.

Сергей Алексеевич Махмудбеков (Махмут-Беков) родился в 1875 году в карабахском городе Шуше, гимназию окончил в Кутаисе. Был начальником тюрьмы в Кутаисе (видимо, тогда и познакомился с багдадским лесничим Маяковским). Затем служил начальником царских тюрем в Воронеже и Санкт-Петербурге. После того как 13 октября 1907 года на него было совершено покушение (далеко не первое), Сергей Алексеевич свою опасную службу решил оставить. Из Главного тюремного управления его отпускал Павел Курлов. В 1908 году приказом начальника Главного Управления Почт и Телеграфов он был назначен старшим помощником начальника перевозки почт Московского уезда.

Конечно, чиновник, служивший какое-то время помощником начальника петербургской тюрьмы «Кресты», вполне мог похлопотать за кого-то у своего бывшего начальника Курлова. Похлопотать. Но в случае с Маяковским ему предстояло «отхлопотать» человека, который попал за решётку уже в третий раз, и на которого в Охранном отделении имелось довольно пухлое досье. Мог ли Павел Курлов чем-то помочь в таком весьма щекотливом деле?

Недоумение усиливается, когда начинаешь сопоставлять два варианта автобиографических заметок Маяковского – тех, что написаны и опубликованы в 1922 году, с теми, что появились в 1928-ом. Мы уже говорили о том, что в более позднем (тщательно отредактированном) варианте количество арестов, которым подвергался Маяковский, почему-то сокращено до двух.

Зачем? В те годы тюремными заключениями в царских тюрьмах гордились. Для чего понадобилось сокращать число «сидок»?

Вспомним, как описана ситуация после первого ареста в варианте 1922 года:

«Вышел. С год – партийная работа. И опять кратковременная сидка. Взяли револьвер. Махмудбеков, друг отца, тогда помощник начальника Крестов, арестованный случайно у меня в засаде, заявил, что револьвер его, и меня выпустили».

Следующая главка (в том же варианте 1922 года) названа «ТРЕТИЙ АРЕСТ». В ней сказано:

«Живущие у нас (Коридзе (нелегальн. Морчадзе), Герулайтис и др.) ведут подкоп под Таганку. Освобождать женщин каторжан. Удалось устроить побег из Новинской тюрьмы. Меня забрали. Сидеть не хотел. Скандалил. Переводили из части в часть…».

В варианте 1928 года эта же главка названа иначе – «ВТОРОЙ АРЕСТ», и в ней ситуация изложена так:

«Живущие у нас ведут подкоп под Таганку. Освобождать женщин-каторжан. Удалось устроить побег из Новинской тюрьмы. Меня забрали. Дома нашли револьвер и нелегальщину. Сидеть не хотел. Скандалил. Переводили из части в часть…».

Что изменилось?

Во-первых, исчезли фамилии жильцов квартиры Маяковских, которые вели подкоп под Таганскую тюрьму. Почему?

Во-вторых, второй арест оказался совмещенным с третьим. Зачем?

В-третьих, браунинг был действительно найден в квартире Маяковских. Но после второго ареста. И это случилось почти за полгода до побега из Новинской тюрьмы, после которого ни в комнате, в которой жил Маяковский, ни в их квартире не только никакого оружия, но и «нелегальщины» найдено не было. Это записано и в протоколе обыска:

«… никаких предметов, свидетельствующих о принадлежности его к преступному сообществу, не оказалось…».

Теперь же браунинг и «нелегальщину» обнаруживали сразу же после побега. Почему?

То, как описаны действия подпольщиков, тоже удивляет. Подкоп вёлся ими под Таганку, а каторжанок «удалось» вывести из Новинский тюрьмы. Как это могло произойти?

И ещё. Оба варианта имеют главку, которая называется «11 БУТЫРСКИХ МЕСЯЦЕВ». Почему «одиннадцать»! Ведь арестовали Маяковского 2 июля 1909 года, а выпустили на свободу 9 января 1910-го, значит, продолжительность всей «сидки» — шесть месяцев и несколько дней. В Бутырку же Маяковского перевели 18 августа, стало быть, «бутырских месяцев» было всего четыре с половиной. Откуда же взялись эти «одиннадцать»?

В этой же главке (в варианте 1928 года) появилось добавление, в котором выход Маяковского из тюрьмы стал выглядеть так:

«Меня выпустили. Должен был (охранка постановила) идти на три года в Туруханск. Друг отца Махмудбеков заявил, что револьвер его, и отхлопотал меня у Курлова».

Зачем понадобилось вводить «револьвер», которого в этом деле не было? Не затем ли, чтобы именно здесь он сыграл решающую роль?

Кроме этих неожиданных и никем до сих пор не объяснённых «вставок», «перестановок» и «подтасовок», которые выглядят как явные лжесвидетельства, настораживает суровость приговора, с которым (до суда!) ознакомили подследственного Маяковского.

Сравним, к чему приговаривали соратников «товарища Константина».

22-летний Георгий Оппоков (А. Ломов), арестованный в 1910 году, был сослан в Архангельскую губернию.

Петр Смидович, 34-х лет, арестованный в 1908 году, выслан в Вологодскую губернию.

23-летнему Николаю Бухарину по приговору 1911 года пришлось отправиться в Архангельскую губернию.

21-летний Владимир Вегер-Поволжец арестовывался уже в третий раз. Первые два задержания (за принадлежность к запрещённой социал-демократической партии) завершились освобождением «за недостатком улик». Теперь же «товарищ Поволжец» обвинялся в том, что входил в состав Московского комитета РСДРП. За это он был приговорен к ссылке в Уфу, сослан туда, но вскоре сбежал.

Только 19-летний Григорий Бриллиант-Сокольников был отправлен на вечное поселение в Сибирь, в Енисейскую губернию. Но не на север её, в Туруханский край, а в село Рыбное на Ангаре, каковое место он, как мы знаем, через несколько недель после прибытия тоже преспокойно оставил.

Выходит, что взрослых мужчин высылали в места не слишком суровые. А 16-летнему Маяковскому постоянно твердили о том, что ему предстоит провести три года в гиблом месте – в Нарымском крае! Почему? За участие в организации побега из Новинской тюрьмы?

Но против Маяковского у следователей неопровержимых улик не было. Если бы жандармы дознались, что в подготовке побега каторжанок активно участвовала вся семья Маяковских (шила одежду беглянкам!), то были бы арестованы не только сёстры «товарища Константина», но и его мать. Однако этого не произошло. Стало быть, охранка об этом ничего не знала.

Тогда за что же Маяковскому надо было отправляться в Нарым?

Ответ напрашивается один: юного подпольщика запугивали. К тому же и места, где осужденным предстояло отбывать наказание, определяло не Охранное отделение («охранка постановила», как написал Маяковский), а суд, которого «товарищ Константин» так и не дождался.

Теперь о тогдашнем возрасте Маяковского. Сестра Людмила написала:

«… его освободили как несовершеннолетнего».

Но ведь о «несовершеннолетии» подследственного эсдека было известно на протяжении всего срока следствия. Почему же тогда его сразу не освободили, а держали в заключении целых «одиннадцать бутырских месяцев»?

Ещё больше настораживает странность поведения самого Маяковского, оказавшегося на свободе.

 

Странные аргументы

Как известно из автобиографических заметок, выйдя из тюрьмы, Маяковский тут же заявил, что покидает ряды партии – по причине неудержимой тяги к знаниям, внезапно вспыхнувшей в нём. Главка в «Я сам», в которой говорится об этом, самая многословная. И названа она весьма заковыристо – «ТАК НАЗЫВАЕМАЯ ДИЛЕММА»:

«Вышел взбудораженный. <…> Я неуч. Я должен пройти серьёзную школу. А я вышиблен даже из гимназии, даже и из Строгановского. Если остаться в партии – надо стать нелегальным. Нелегальным, казалось мне, не научишься. Перспектива – всю жизнь писать летучки, выкладывать мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг. Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется? Марксистский метод. Но не в детские ли руки попало это оружие? Легко орудовать им, если имеешь дело только с мыслью своих. А что при встрече с врагами? <…> Хорошо другим партийцам. У них ещё и университет. (А высшую школу – я ещё не знал, что это такое – я тогда уважал!).

Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьёзной школы? Я зашёл к тогда ещё товарищу по партии – Медведеву: хочу делать социалистическое искусство. Серёжа долго смеялся: кишка тонка.

Думаю всё-таки, что он недооценил мои кишки.

Я прервал партийную работу. Я сел учиться».

А вот как прокомментировал эти слова сам Сергей Медведев:

«У меня плохо сохранилось в памяти содержание того разговора с Маяковским после выхода его из Бутырской тюрьмы, о котором он пишет в автобиографии: „Я зашёл к тогда ещё товарищу по партии – Медведеву…“

Вполне вероятно, что я действительно отнёсся к его словам несколько скептически и считал, что он себя переоценивает. Мне казалось тогда, что ему, как всякому человеку, который хочет приобрести основательные знания, необходимо учиться в университете».

Мало этого, Маяковский опять лукавил. Ведь ни из гимназии, ни из Строгановского училища его никто не «вышибал». Из гимназии он ушёл сам, а из училища был исключён за пропуски занятий. Рассуждения о беспросветной «перспективе», якобы грозившей революционеру-неучу, порождает встречный вопрос: а разве в партию его затаскивали насильно?

Как бы там ни было, тягу к знаниям, пусть даже вспыхнувшую так внезапно, можно только приветствовать. Но!.. Если перечитывать «ТАК НАЗЫВАЕМУЮ ДИЛЕММУ» ещё и ещё раз, она очень быстро теряет логичную убедительность и начинает выглядеть как попытка (причём довольно неуклюжая) как-то оправдать свой неожиданный поступок, каким-то образом реабилитировать себя в глазах однопартийцев.

Сергей Медведев:

«Усиленно обсуждался, помню, такой вопрос: чтобы создать что-нибудь в искусстве, нужен ли талант или талант плюс работа?.. Он считал, что решающим, определяющим условием развития художника является упорный труд и систематическая работа над собой…

… к крайне левым течениям, начавшим в то время появляться, он, по-моему, относился тогда не очень-то одобрительно».

Теперь приведём фразы из главки «ТАК НАЗЫВАЕМАЯ ДИЛЕММА», поначалу выпущенные нами (речь идёт о писателях, книги которых были прочитаны в Бутырке):

«Те, кого я прочёл, – так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их. У меня уже и сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч…».

Откуда у 16-летнего Маяковского такая уверенность в себе? Откуда его неукротимая убеждённость в том, что он может не только состязаться с «великими», но «писать лучше их»?

Возникает и такой вопрос: почему ситуация, «взбудоражившая» вышедшего на свободу юного эсдека, названа так странно? Допустим, что Маяковский в самом деле оказался перед выбором – и возникла «дилемма»! Но почему она именуется «так называемой»? Не потому ли, что в этих словах – намек: дескать, «дилемма» эта ему навязана?

Доводы, которые привёл Маяковский в оправдание необходимости своего выхода из партии, малоубедительны. Если воспользоваться словами Анны Ахматовой, произнесёнными по другому поводу, они «темны» и «неискренни».

Что же касается упоминания некоего марксистского «оружия», якобы попавшего в «детские руки», то оно и вовсе превращает автора «объяснений» в капризного барчука-недоросля, ищущего нестандартных развлечений. Наскучила учеба – по боку гимназию, и да здравствует революционное подполье! Замаячила угроза сибирской ссылки – долой нелегальщину, и да здравствуют учебники!

Итак, откуда у «товарища Константина» такая неудержимая тяга к знаниям?

Присмотримся повнимательней к тому, что происходило с ним в тюрьме.

 

Прощание с подпольем

Впоследствии Маяковский не раз говорил, что сначала в Бутырках он очень много рисовал, а потом (что было неожиданно даже для него самого) стал сочинять стихи. В «Я сам» об этом сказано:

«Попробовал сам писать… Вышло ходульно и ревплаксиво…

Исписал целую тетрадку. Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б ещё напечатал».

Получается, что возникшая в застенках тяга к поэтическому творчеству оказалась настолько сильной, что пересилила подростковое увлечение революционной романтикой.

Но ведь стихи в молодые годы сочиняли Глеб Кржижановский, Феликс Дзержинский, Иосиф Джугашвили, а рисованием с юных лет увлекался Николай Бухарин. Но это не помешало им активно заниматься партийной работой. А Владимиру Маяковскому помешало? Почему? Что так сильно «взбудоражило» молодого подпольщика при выходе из тюрьмы? Только ли радость от невероятного везения, которое принесло нежданное освобождение?

Писатель Виктор Борисович Шкловский в своих воспоминаниях написал:

«Говорят, что он сопротивлялся в тюрьме, и это верно. Владимир Маяковский был крепчайший человек.

Но ему было шестнадцать лет.

Мальчика продержали в одиночке пять месяцев. Он вышел из тюрьмы потрясённый».

Сразу обратим внимание на то, что Шкловский указал более точный срок пребывания Маяковского в одиночке – «пять месяцев». Но вопросы возникают и тут! Чему (или кому) так долго «сопротивлялся» юный арестант Бутырки? И чем был так «потрясён» этот «крепчайший человек», выйдя из тюрьмы?

Ответ напрашивается такой: тюремные тяготы всё-таки «сломали» не слишком стойкого духом подростка, и он…

Что мог совершить эсдек Маяковский в бутырских казематах?

Разгласить какую-то партийную тайну?

Выдать в руки охранки товарищей по партии?

Или произошло нечто иное, но вполне достаточное для того, чтобы оставить в душе юного подпольщика незаживающую рану?

В подобных предположениях нет ничего невероятного. Царская охранка, как мы могли уже в том убедиться, состояла из опытнейших профессионалов, в ней работали специалисты сыскных дел высочайшего класса. Об уровне их подготовки (и мастерства) упомянул в своих воспоминаниях даже Вячеслав Михайлович Молотов, один из видных большевистских вождей:

«Там тоже не дураки были – в охранке, я часто бывал в тюрьмах и ссылках, там поумней нашего брата среди них были…

Сколько было провокаторов! Умные, умелые, подготовленные. Царская охранка работала здорово. Дураков не держали».

Да, кадровые работники российской тайной полиции дело своё знали великолепно. Не зря их опыт с таким успехом был впоследствии использован, а достижения преумножены сотрудниками ЧК-ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-КГБ.

Вспомним ещё раз, как работали офицеры Отдельного корпуса жандармов.

Какие методы «перековки» (внедрённые ещё Сергеем Зубатовым) применялись ими?

Когда начинающий подпольщик попадал за решетку, его сразу же начинали «обрабатывать» – с помощью известных с древнейших времён вещей: кнута и пряника, то есть использовали злые угрозы и добрые посулы. Безжалостный кнут, умело сочетаемый со сладким пряником, ломал нестойкую волю сотен юнцов, возжелавших стать революционерами.

Подобной «обработке» подвергся и Маяковский. Ведь не случайно его держали в одиночной камере, лишив общих прогулок и свиданий с родными. Мало этого, его пугали ужасами грозившей ему сибирской ссылки, советовали пожалеть мать и не корёжить собственную судьбу, зарывая свои яркие способности рисовальщика и стихотворца в мрачные подземелья антиправительственного подполья. Юному эсдеку постоянно «по-дружески» намекали, что полным раскаянием и чистосердечным признанием он сильно поможет следствию и (что не менее важно) смягчит приговор себе.

Следователи, которые вели дело о побеге политкаторжанок из Новинской тюрьмы, наверняка были знакомы с «диктантами», написанными Владимиром Маяковским, когда он отвечал на вопросы Романа Романовича Вольтановского и Тихона Дмитриевича Руднева. Понять, что своими ошибками в этих писаниях паренёк-подпольщик пытался водить жандармов за нос, особого труда не составляло. И тетрадка со стихами, которые сочинял заключённый Маяковский, тоже, вне всяких сомнений, была знакома следователям задолго до того, как стихотворца отпустили на волю.

Не общение ли с опытными сотрудниками охранки перековало «товарища Константина», который сначала так настойчиво и целеустремлённо рвался в революционеры, а затем так решительно взял и передумал? Не беседы ли с жандармами заставили вдруг юного эсдека, избиравшегося чуть ли не в Московский комитет партии, прекратить всякую антиправительственную деятельность?

Николай Хлёстов, снимавший койку в квартире Маяковских, впоследствии написал о его выходе из партии следующее:

«… некоторые исследователи упрекали его за это, расценивали его поступок чуть ли не как предательство».

К этим словам Хлёстов тут же добавлял высказывание своего земляка Владимира Вегера-Поволжца:

«Вегер всегда особо подчёркивал, что Маяковский вошёл в партию во время реакции, когда многие неустойчивые элементы отходили от партии, что он встал в ряды партии в самое тяжёлое для неё время».

Кем же всё-таки был Владимир Маяковский? «Предателем» или «устойчивым элементом»?

Чтобы получить на эти вопросы достаточно исчерпывающие ответы, нам придётся вернуться немного назад – в самое начало июля 1909 года, когда наш герой угодил в полицейскую засаду.

 

Что произошло

Итак, молодой и поэтому энергичный, напористый и бескомпромиссный бунтарь 16 лет от роду в третий раз оказался за решёткой. Им занялись сотрудники лучшего Охранного отделения страны – Московского, которые перековывали многих бунтарски настроенных молодых людей.

Вспомним ещё раз судьбы двоих (не раз уже упоминавшихся нами) революционеров-эсдеков.

19-летний Гирш Янкелевич Бриллиант-Сокольников просидел в тюрьме полтора года, после чего был отправлен на вечное поселение в Сибирь, но оттуда вскоре сбежал и тайно уехал во Францию. А 17-летний Илья Гиршевич Эренбург провёл за решеткой всего полгода, был освобождён без всякого суда и вскоре открыто отправился в ту же Францию.

Возникают вполне естественные вопросы – почему один эсдек находился в заключении почти шестнадцать месяцев, а другой – всего шесть?

Почему Бриллианту приговор огласил судья, а Эренбург суда так и не дождался?

Почему первого этапировали в Сибирь, а второй получил полную свободу?

Ответы на поставленные вопросы найти нетрудно. Они непосредственно вытекают из того, чем занималось Охранное отделение, какую ставило перед собою цель.

Чему учил своих подчинённых Сергей Зубатов?

Считая главной задачей Охранного отделения «перековку» арестованного революционера в верноподданного гражданина, он не уставал повторять, что сотрудники охранки должны держать под контролем всю жизнь страны. Что жандармам должно быть известно всё. Про каждого. И любая попытка совершить что-либо противозаконное должна неизменно заканчиваться для бунтаря очень плачевно: ссылкой в гиблые места Сибири – на годы, а то и на вечное поселение. А жизнь между тем так прекрасна! И каждому она предоставляет возможность проявить себя, совершить что-то необыкновенное. Поэтому добровольно отдавать себя во власть малограмотным вожакам подпольщиков, которые к тому же норовят отхватить от жизни кусок пожирнее, просто глупо!

Посеяв в арестованном сомнения, Зубатов предлагал ему вступить в сотрудничество с Охранным отделением, красочно расписывая, какое интересное и захватывающее это дело – охрана интересов Отечества.

Мы уже говорили о том, что подобные беседы с Зубатовым не проходили бесследно. Даже если подследственные не становились секретными сотрудниками охранки, очень часто вчерашние подпольщики навсегда порывали с революционным движением.

Иными словами, практически всех, кто соглашался на сотрудничество, жандармы отпускали на свободу. А тех, кто кочевряжился, ждала Сибирь.

Кстати, Илья Эренбург, начавший издавать во Франции сатирические журналы, вскоре стал высмеивать в них «угреватую» философию социал-демократов, а их лидера Ульянова-Ленина называл «Безмозглым дрессировщиком кошек», «Лысой крысой», «Старшим дворником», «Картавым начётчиком» и «Промозглым стариком». Эти эренбургские «шутки» звучали весьма оскорбительно. Говорят, что Владимир Ильич, ознакомившись с ними, рассвирепел невероятно. И распоясавшегося сатирика из партии изгнали. Не говорит ли это о том, что охранка вполне могла воспользоваться поездкой Эренбурга в Париж, чтобы использовать его присутствие там в своих интересах, например, внести сумятицу в ряды социал-демократов?

А теперь вернемся в Бутырскую тюрьму, в которой перед сотрудниками Охранного отделения предстал Владимир Маяковский.

 

Попытки завербовать

Уже во время первого допроса по делу о побеге из Новинской тюрьмы (в самом начале июля 1909 года) арестованному Маяковскому наверняка могли сразу же дать понять, что в руках у следователей настолько крупные козыри, что перебить их просто невозможно – нечем.

В самом деле. Ведь социал-демократы ещё только собирались наладить работу подпольной типографии, а полиция мигом узнала об этом и арестовала всех, кто рвался в «типографщики».

Эсеры только собирались напасть на банк, всего лишь начали разрабатывать план предстоявшей экспроприации, а полиция тотчас вмешалась, не позволив им совершить это преступление, и арестовала всех, кто намеревался стать грабителем.

Да, политкаторжанки бежали из тюрьмы. Но уже в тот же день все организаторы побега были пойманы!

Почему?

Да потому что, что Охранному отделению было известно всё.

И Маяковскому наглядно продемонстрировали это, очень подробно рассказав, где, когда и с кем он встречался в последние месяцы. Подобная осведомленность должна была произвести на юного эсдека ошеломляющее впечатление.

А откуда в тюрьме у Маяковского появились кисти, краски и бумага? Кто разрешил ему создавать портреты других арестованных бунтарей? Те же жандармы. Не дай они «добро», ни один надзиратель никогда не позволил бы заключённому ходить по чужим камерам и зарисовывать находившихся под следствием преступников.

Просмотрев первый рисунок, сделанный Маяковским, следователь вполне мог сказать ему:

– А у парижских художников сейчас входит в моду рисование кубиками.

– Как это? – мог удивиться Маяковский, до которого весть о появившихся в Париже «кубистах» могла ещё не дойти.

И ему разъяснили суть нового авангардного метода.

Избрание Маяковского старостой заключённых тоже вряд ли обошлось без участия жандармов. И это давало им право с иронией заметить, что такой способный юноша, каким является «товарищ Константин», достоин быть вожаком более интересных людей, чем малограмотные революционеры-пролетарии.

Дело о подпольной типографии эсдеков, по которому проходили мещанин Иванов, крестьянин Трифонов и дворянин Маяковский, тоже могло быть использовано в интересах следствия. Юному эсдеку вполне могли сказать с усмешкой:

– Хорошую компанию выбрал себе «столбовой дворянин» — крестьянин и мещанин! И дело тоже нашёл себе «солидное»: печатать листовки бунтарям-подпольщикам. С кем вы связались, господин Маяковский? С кем дружбу водите?

И выкладывали перед ним номера журнала «Полярная звезда» со статьей Дмитрия Мережковского «Грядущий хам». И зачитывали место о российской интеллигенции (а Маяковский, как наверняка без устали внушали ему следователи, именно к ней и относился), что она-де воплощает «живой дух России», которой угрожают «мощные силы духовного рабства и хамства, питаемые стихией мещанства, безличности, серединности и пошлости».

И ещё «товарищу Константину» красочно расписывали ту опасность, которая (по словам Мережковского) подстерегает Россию в будущем – её могли захватить взбунтовавшиеся рабы, сметая и разрушая всё то, что составляло гордость россиян. И Маяковскому вновь зачитывали строки поэта и публициста Мережковского:

«Одного бойтесь – рабства худшего из всех возможных рабств – мещанства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть чёрт, – уже не старый, фантастический, а новый, реальный чёрт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, – грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам».

– И вы, молодой человек, – с укоризной произносил жандармский ротмистр, – помогаете этому невежественному Хаму воцариться в родном Отечестве. Делаете всё, чтобы он поступил с Россией так, как призывает революционная песня «Интернационал»:

Весь мир насилья мы разроем

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим, —

Кто был ничем, тот станет всем!

Маяковский молчал. А жандарм продолжал развивать свою мысль:

– К «разрытию» мира воцарившийся Хам приступить может – ведь это ему ничего не стоит. И то, что он «станет всем», вполне допустимо. А вот то, что он новый мир построит, весьма и весьма сомнительно. Для этого знания нужны, опыт. А ваши «товарищи», революционеры, из кого состоят? Из неучей и недоучек. Что они могут – эти недотепы? Как были «ничем», так «ничем» и останутся! И чтобы поддерживать жизнь, воцарившийся Хам бросится искать знающих людей – тех, кто учился и набрался знаний. Специалистов!

Конечно, Маяковский мог поначалу не соглашаться, приводить свои доводы, говорить, что революция неизбежна, а раз так, то заниматься революционными делами необходимо. Но у жандармов было, что сказать ему в ответ.

 

Попытки сопротивляться

В Охранном отделении знали, что Маяковский сочиняет стихи и записывает их в тетрадку. Поэтому вели с юным стихотворцем беседы о тех поэтах, что были тогда в моде. И предлагали Маяковскому познакомиться с их сочинениями поближе.

Вспомним ещё раз, что сказано в «Я сам» о том, что Маяковский читал в Бутырке:

«Перечёл всё новейшее. Символисты – Белый, Бальмонт. Разобрала формальная новизна. Но было чуждо. Темы, образы не моей жизни. Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое – нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво».

Обратим внимание, что Маяковский талант символистов оценил – признал, что пишут они «хорошо».

И снова возникают уже встававшие перед нами вопросы. Во-первых, откуда у заключённого Маяковского могли взяться книги Бальмонта, который, опасаясь ареста, бежал из страны и проживал в эмиграции? Очень сомнительно, чтобы творения поэта, призывавшего к убийству императора России, можно было свободно получить в тюремной библиотеке.

Откуда же они тогда у «товарища Константина»?

Только с разрешения Охранного отделения.

Между прочим, кто-то из жандармов вполне мог похвалить какое-то его стихотворение – из тех, что были записаны в тетрадке. И эта похвала стала толчком к активному творчеству.

Второй вопрос: поскольку Бальмонт, как мы помним, тоже сидел в своё время в Бутырке, какие именно его стихи позволялось читать заключённому эсдеку Маяковскому? Было ли среди них стихотворение «В тюрьме» из сборника «Горящие здания»? Вот это:

«Мы лежим на холодном и грязном полу,

Присуждённые к вечной тюрьме.

И упорно и долго глядим в полумглу, —

Ничего, ничего в этой тьме…

Нас томительно стиснули стены тюрьмы,

Нас железное давит кольцо,

И, как духи чумы, как рождения тьмы,

Мы не видим друг друга в лицо!»

Давали ли читать «товарищу Константину» стихотворение Андрея Белого «В темнице»? Ведь в нём говорилось:

«Мне жить в застенке суждено.

О да – застенок мой прекрасен.

Я понял всё. Мне всё равно.

Я не боюсь. Мой разум ясен.

Мне говорят, что я – умру,

Что худ я и смертельно болен,

Но я внимаю серебру

Заклокотавших колоколен…

Да – я проклятие изрек

Безумству ввысь взлетевших зданий.

Вам не лишить меня вовек

Зари текущих лобызаний…».

Не этим ли строкам подражал Маяковский, когда сочинял свои – те, что привёл потом в автобиографии:

«В золото, в пурпур леса одевались,

Солнце играло на главах церквей.

Ждал я: но в месяцах дни потерялись,

Сотни томительных дней»?

Когда пришли советские времена, Владимир Владимирович уже не мог признаться в том, что его поэтические способности открыли жандармы из Охранного отделения. Не мог сказать, что это они благословили его на творческую деятельность, дав ему (как стали говорить в начале 30-х годов) путёвку, по которой он попал в страну Поэзию. Об этом в советскую пору говорить было опасно. Но то, что начало «работы» над словом, над стихом произошло именно в 1909 году (в пору самой продолжительной «сидки»), Маяковский ни от кого не скрывал.

У Маяковского, как постоянно говорили ему сотрудники охранки, была блестящая возможность сделать прекрасную карьеру в живописи или в поэзии. А он вместо этого добровольно опускался до уровня рвавшихся к власти «хамов» — бросил учёбу в гимназии.

Такие (или подобные им) разговоры велись с Маяковским постоянно. И доводы жандармов звучали очень убедительно. Параллельно с созданием увлекательной картины жизни на воле весьма живописно расписывались ужасы, которые ожидали его в том случае, если он не послушается добрых советов: три года ссылки в Нарымском крае! Подобная перспектива не могла не пугать – она устрашала.

Играли свою роль и судьбы других арестованных революционеров, о которых Маяковскому тоже наверняка не раз рассказывали.

Кстати, Николай Бухарин, которого арестовали в 1911 году, находился в заключении не слишком долго. И ссылка ему была назначена в места не очень отдалённые. Разве это не дает основания предположить, что он согласился на сотрудничество с Охранным отделением?

 

Судьба арестанта

Практически каждому взятому под стражу революционеру той поры приходилось несколько месяцев (обычно – полгода) проводить в одиночном заключении, подвергаясь интенсивной «обработке» со стороны опытных сотрудников охранки. Лишь затем ему выносили приговор: либо (в случае согласия сотрудничать) он отправлялся куда-нибудь в глушь европейской России, либо (в случае категорического отказа) ссылался в Сибирь.

Маяковский исключением не был. Его тоже беспрестанно убеждали в бесперспективности революционной деятельности, предлагая работать на своё родное Отечество.

Вот этому напору, по словам Виктора Шкловского, 16-летний эсдек и «сопротивлялся в тюрьме». Поэтому он и «вышел из тюрьмы потрясённый».

Судьбу «товарища Константина» решали не хлопоты его матери в Петербурге, не мифическая помощь скромного работника Московского телеграфа Махмут-Бекова, и уж тем более не факт несовершеннолетия подследственного. Чтобы оказаться на свободе, Владимир Маяковский должен был подписать бумагу, заготовленную жандармами.

И он, судя по всему, её подписал. Иначе не увидел бы воли. Без этой подписи шеф корпуса жандармов Павел Курлов ни за что не выпустил бы его на свободу.

В таком ходе событий вряд ли стоит сомневаться.

Вопрос только в том, какую бумагу подписал Маяковский.

Судя по тому, как стремительно его освободили, можно предположить, что «товарищ Константин» сотрудничать с Охранным отделением согласился.

Многочасовые беседы с жандармами настолько, видимо, обесценили и обесцветили ореол революционера-подпольщика и настолько превознесли статус художника, сокрушающего установившиеся каноны, что Владимир Маяковский принял неожиданное решение, которое изумило друзей и соратников бывшего узника Бутырки. Маяковский заявил, что вообще прекратит заниматься политической деятельностью, так как хочет полностью посвятить себя учёбе.

Обратим ещё раз внимание на одно весьма щекотливое обстоятельство – невероятная стремительность освобождения Маяковского. Не была ли она наградой за то, что «товарищ Константин» выдал кого-то из своих партийных соратников? В подобном повороте событий тоже нет ничего невероятного – такое случалось не раз. Не напрасно же многие эсдеки, как о том говорил Вегер-Поволжец, назвали уход Маяковского из партии «предательством», а самого беглеца «дезертиром».

На этом историю с третьим арестом Владимира Маяковского можно было бы завершить. Но такому повороту событий мешают совершенно неожиданно попавшие на глаза воспоминания московского губернатора той поры Владимира Джунковского.

 

Иная подоплека

В конце июня 1909 года Владимир Фёдорович Джунковский находился в Полтаве, где присутствовал на торжествах по случаю 200-летия Полтавской битвы. Ранним утром 1 июля он вернулся в Москву, и, конечно же, сразу узнал о побеге каторжанок из Новинской тюрьмы. Поскольку тюрьмы Москвы находились в юрисдикции губернатора, Джунковский сразу же отправился в Новинскую тюрьму, «чтоб на месте узнать все подробности».

Кое-какие подробности он узнал. Кроме того, получил информацию по своим, только ему доступным источникам. И впоследствии написал в мемуарах:

«В конце концов, закулисная сторона этого побега оказалась следующая: уже давно отношение градоначальства, а в частности охранного отделения и охранного управления, по отношению к тюрьмам было отрицательное. Им очень не нравилось, что как я, так и тюремный инспектор твёрдо держались правила не дозволять им никакого вмешательства в дела тюремной инспекции, не допускать в тюрьмы, благодаря чему охранное отделение было лишено возможности вербовать себе сотрудников из политических заключённых в тюрьмах…

Очевидно, охранное отделение, во главе которого тогда стоял полковник фон Коттен, задумало смелый шаг. Оно решило скомпрометировать тюремного инспектора, устроив побег из женской тюрьмы, а самому отличиться поимкой их, как только они выйдут на улицу. Для сего охранное отделение инструктировало свою сотрудницу Тарасову, которую всучило начальнику женской тюрьмы на должность надзирательницы. Начальник тюрьмы, не желая отказывать Коттену, принял её на службу и назначил как сотрудницу охранного отделения в самый серьёзный коридор, где помещались бессрочно-каторжные политические…

Тарасова надула охранное отделение, она сыграла двойную роль, вышла она часом или двумя раньше, чем было условлено с охранным отделением, почему наряд, посланный этим отделением, чтоб захватить их, когда они выйдут из тюрьмы, запоздал».

Здесь Джунковский немного запамятовал – возглавлявший Охранное отделение Москвы Михаил Фридрихович фон Коттен был в звании подполковника. Александр Павлович Мартынов в книге «Моя служба в отдельном корпусе жандармов» пишет:

«До перевода в Москву фон Коттен занимал скромную должность офицера для поручений при Петербургском охранном отделении, заведуя каким-то специальным отделом при проверке паспортов, и никакой мало-мальски ответственной работы, собственно относящейся к агентурному обследованию, не вёл».

Неожиданное назначение фон Коттена главой московской охранки, вызвало у многих недоумение и породило сомнения в его способности наладить работу Охранного отделения должным образом. Вполне естественно, что ему хотелось в срочном порядке продемонстрировать свой профессионализм. А для этого требовалось предъявить несколько крупных побед-достижений в розыскной работе. И эти «победы» по его приказу жандармы принялись создавать.

Так что Джунковский вполне прав, заявив о том, что Охранное отделение Москвы затеяло провокацию, направленную против существовавшего порядка вещей. Отвечая на вопросы Чрезвычайной следственной комиссии в 1917 году, он сказал:

«Провокацией я считаю такие случаи, когда наши агенты сами участвовали в совершении преступления… Сами устроят типографию, а потом поймают и получают ордена. Вот относительно таких вещей я был немилосерден».

И таких провокаций Охранное отделение Москвы затевала немало. Явной провокацией, организованной фон Коттеном, было раскрытие тайной типографии московских эсдеков. Вряд ли стоит сомневаться в том, что появление в доме Коноплина гимназиста Маяковского подстроила охранка, которой нужны были неопровержимые улики того, что именно собирались печатать подпольщики.

И подкоп под Таганскую тюрьму тоже явно вели по указанию фон Коттена. И побег тринадцати политкаторжанок был организован жандармами.

Джунковский рассказал ещё про одну провокацию – Охранное отделение Москвы наладило сбыт липовых бомб – якобы для устройства покушений. Так что террористов можно было спокойно брать с поличным.

Значит, получается, что никакого геройства в действиях революционеров-подпольщиков, освободивших женщин-каторжанок, нет?

Но если так, то тогда и личность главного организатора побега, Исидора Морчадзе-Коридзе, сразу же тускнеет. И его дерзкий побег из Туруханского края, куда он был сослан на четыре года, лихость свою тоже теряет. Выходит, что этого отважного эсера, арестованного в конце 1906 года, в тюрьме всё-таки «сломали», и он стал агентом охранки? И побег из Сибири ему организовали? И в Москве выправить новый паспорт помогли? И подкоп под Таганку был «подсказан» ему Охранным отделением?

А то, что побег каторжанок произошёл раньше срока, намеченного жандармами, говорит, стало быть, о том, что Исидор Морчадзе являлся двойным агентом. Как Евно Фишелевич Азеф – работал и на охранку и на свою партию. В арестованном дворянине Кутаисской губернии жандармы намеренно не хотели распознать Исидора Морчадзе, продолжая упорно называть его Сергеем Коридзе. Не в этом ли было несокрушимое алиби отважного эсера, которое давало ему возможность не бояться никаких разоблачений?

И то, что почти ничего не известно насчёт приговора ему за организацию побега, тоже, надо полагать, связано с «укрыванием» жандармами своего агента.

Что же получается? Что вовсе не отважные революционеры-подпольщики, а охранка организовала все три революционные акции, обещавшие стать весьма громкими: ограбление банка «шайкой грабителей» (экспроприацию), подкоп под Таганскую тюрьму и побег политкаторжанок. Осуществить удалось только последний замысел.

Стало быть, следователю Тихону Рудневу заранее было известно о том, что Маяковский играл в этих делах незначительную роль. Поэтому юный эсдек и не оказался в числе главных обвиняемых. Его продолжали держать в тюрьме только для того, чтобы перековать в агента охранки.

Однако о провокации, затеянной Московским охранным отделением, дознались в Министерстве внутренних дел. И над подполковником Михаилом фон Коттеном стали сгущаться тучи.

Владимир Джунковский:

«Что же касается охранного отделения и его начальника фон Коттена, то дело было замято Курловым, а Коттен был переведён в Петербург, получив таким образом повышение. Он был назначен туда начальником охранного отделения. Когда я был назначен товарищем министра и в моё ведение перешёл Департамент полиции, ко мне по службе явился представиться фон Коттен. Я его принял и заявил ему, что мы вместе служить не можем. Когда же он сделал удивлённые глаза, то я прибавил: „Почему мы не можем служить вместе, вы должны понять лучше меня, вспомните побег из женской тюрьмы“. Он опустил глаза, ничего не ответил и на другой день подал в отставку».

Иными словами, генерал Джунковский прямо заявил, что российская охранка провокации организовывала. Главным образом, для того, чтобы получать ордена, продвигаться по службе.

Возникает вопрос: а можно ли верить тому, что написал Джунковский?

Возглавивший в 1912 году Московское охранное отделение подполковник Александр Павлович Мартынов в своих воспоминаниях высказывался о генерале Джунковском не очень одобрительно:

«Это был, в общем, если можно выразиться кратко, но выразительно, круглый и полированный дурень, но дурень чванливый, падкий на лесть и абсолютно бездарный человек…

Генерал Джунковский не любил Корпуса жандармов уже по тому одному, что офицеры этого Корпуса ему, как губернатору, подчинены не были. Независимость он в других не любил».

Напомним, как описал Джунковского поэт Александр Блок, работавший секретарём Чрезвычайной следственной комиссии:

«Говорит мерно, тихо, умно… Лицо значительное, честное… Очень характерная печать военного… Прекрасный русский говор».

С генералом Владимиром Джунковским мы встретимся ещё не раз.

А вот над тем, в чём состояла партийная работа Владимира Маяковского, каким он был революционером, пришла пора основательно призадуматься.

 

«Революционная» деятельность

Как написано практически во всех биографиях Маяковского, его нуждавшаяся в средствах семья сдавала койки в своей квартире студентам. Студенты вели беседы на «революционные» темы. Гимназист Маяковский слушал эти разговоры и читал нелегальную литературу, которую брал у жильцов. Его энтузиазм заметили и стали давать поручения: отнести кому-то записку, передать брошюру или листовку. Работу эту молодой гимназист выполнял с удовольствием, поскольку в ней было нечто романтичное. И, главное, ничего не надо было учить, никто не требовал отчёта о выученном, как в гимназии, учёба в которой, как мы помним, у паренька не заладилась, и у него пошли…

«Единицы, слабо разноображиваемые двойками».

И Маяковский учиться бросил. Но вовсе не потому, что вступил в РСДРП, а из-за отставания по основным предметам: математике, латыни, греческому языку. Потому и в Строгановское училище собрался поступать, что там этих предметов не изучали.

В тайных гимназических кружках Маяковский не участвовал, поэтому в документах охранки, в которых перечисляются фамилии революционно настроенных гимназистов, он не упоминается.

Весной 1907 года Гирш Бриллиант и Николай Бухарин провели в Сокольническом лесу слёт революционно настроенной молодёжи. Участвовал ли в той маёвке гимназист Маяковский? Мы предположили, что он мог в ней участвовать. Но подтверждений этому нет. И, главное, сам Маяковский нигде не упоминает о подобном сверхромантичном партийном мероприятии.

Вспомним ещё раз, как в «Я сам» описано начало его подпольной работы:

«1908 год. Вступил в партию РСДРП (большевиков). Держал экзамен в торгово-промышленном подрайоне. Выдержал. Пропагандист. Пошёл к булочникам, потом к сапожникам и наконец к типографщикам. На общегородской конференции выбрали в МК. Были Ломов, Поволжец, Смидович и другие. Звался „товарищем Константином“».

Есть этим словам подтверждение? Кто-нибудь ещё говорил о Маяковском нечто подобное?

Нет!

Рассмотрим этот фрагмент со вниманием. В нём речь идёт о том, что юный Маяковский стал пропагандистом.

Но кто такой пропагандист? Это человек, умеющий доходчиво растолковывать трудные для понимания вещи. Обладал ли такой способностью гимназист-двоечник Маяковский? И есть ли свидетельства, говорящие о том, что он в самом деле работал пропагандистом у булочников и сапожников?

Таких свидетельств нет. Существует лишь рассказ Аркадия Самойлова (мы его уже приводили), в котором охарактеризовано первое не очень удачное выступление «товарища Константина» перед рабочими (булочниками или сапожниками):

«… в нашем кружке нужно говорить гораздо проще, чем говорил он, …слушатели кружка не совсем разобрались в том, что он им рассказывал, не всё дошло до их сознания».

Иными словами, «пропаганду» молодого Маяковского слушатели воспринимали с трудом, то есть «пропагандистом» он был посредственным. Да и в дальнейшей жизни ему постоянно говорили, что люди его не понимают.

А что касается членства Маяковского в Московском комитете партии социал-демократов, то даже большевик Иван Карахан, который одним из первых ввёл его в компанию молодых революционеров, впоследствии написал:

«По вопросу о том, мог ли быть В.В.Маяковский членом МК партии в 1907–1908 году, – я думаю, что не мог, а позднее – в 1909–1910 году – мог быть. Туда входили опытные партийцы со стажем».

Но в 1909 году семь месяцев Маяковский провёл в тюрьме, в 1910-ом партийными делами вообще перестал заниматься. А в 1907–1908 годах он был ещё неопытным пареньком, так что введение его в Московский комитет партии в ту пору весьма и весьма сомнительно. Так что никак не мог он оказаться на равных с «опытными партийцами со стажем».

Владимир Вегер-Поволжец фактически разделял сомнения Ивана Карахана:

«Маяковский говорит, что на общемосковской конференции он был „избран“ в состав МК партии. Здесь неудачно употреблено слово „избран“, так как может быть сделан вывод, что выборы имели обычный характер, как делается сейчас. В то время так не делалось, конференция проходила в лесу, Сокольниках. Сокольническая конференция сформировала Московский комитет. Туда был введён Маяковский».

То есть Вегер как бы подтверждает, что если бы Маяковский на самом деле был введён в МК РСДРП на конференции в Сокольническом лесу, он на всю жизнь запомнил бы, как проходила его кооптация, и никогда не спутал бы её с «избранием», которого не было и быть не могло.

Теперь о знакомстве с видными большевиками.

Вегер-Поволжец направил пришедшего к нему Маяковского в Лефортово – к Георгию Оппокову-Ломову, который уезжал в Петербург. Маяковский стал Ломову помогать: разносил листовки, прокламации, нелегальную литературу, оповещал людей о намеченных мероприятиях. Оппоков-Ломов мог брать его на какие-то нелегальные встречи, на которых присутствовали видные подпольщики, члены МК РСДРП: Пётр Смидович, Иван Скворцов, Денис Загорский. Маяковский их запомнил, они его – нет. На какой-то тайной сходке пришедшего вместе с Оппоковым Маяковского мог заметить секретный агент охранки и внести его в свой отчёт начальству. Когда арестованному Маяковскому следователи сообщили, что по их данным, он является членом МК, это могло удивить его самого.

Уехавшего в Питер Оппокова-Ломова заменил другой партийный организатор – какой-то другой опытный эсдек, у которого были свои помощники. Маяковский стал ему не нужен. И гимназиста отправили, по его же собственным словам, «к типографщикам». Это тоже весьма сомнительно – ведь он никогда типографскими делами не занимался.

Да, его могли попросить напомнить опытному типографщику Трифонову, что тот приглашён на тайное совещание. И Маяковский напомнил. А потом принёс в типографию компрометирующие её прокламации. Этот «принос» явно был организован Охранным отделением. Вот почему задержанный в засаде «потомственный дворянин» так возмущался, а потом (на допросе) ещё и написал:

«… никакого отношения к каким бы то ни было революционным организациям… я не имел и не имею».

А ведь настоящие (убеждённые) революционеры-подпольщики своей партийной принадлежности не скрывали. Вспомним, как эсер-террорист Иван Каляев, совершивший покушение на Великого князя, кричал, когда его на извозчике увозили из Кремля:

«– Долой проклятого царя, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!»

А Маяковский от своей принадлежности к «Московской организации Российской социал-демократической рабочей партии» отказывался категорически. И неоднократно!

Когда он вышел на свободу, подпольщики сразу же должны были дать ему понять, что к революционеру, который «засветился» в полиции, прежнего доверия уже нет, поэтому нелегалам он не нужен. К тому же Маяковский и по своей комплекции не очень подходил для подпольной работы – слишком был рослый, высокий, сразу бросался в глаза.

Как бы там ни было, но в «Я сам» (образца 1922 года) о подпольной работе сказано:

«Здесь работать не пришлось – взяли».

Не удивительно, что Маяковский стал общаться с членами совсем другой социалистической партии – с эсерами. И во второй раз его арестовали по делу, затеянному ими.

Получается, что к революционному движению Владимир Маяковский имел точно такое отношение, как и Николай Хлёстов, попавший за решётку только потому, что жил в квартире, в которой была устроена засада. А у Маяковского приятели были нелегалы, вот вместе с ними ему и пришлось сидеть. И вёл он себя в тюрьме как человек, потерявший свободу по недоразумению.

Кстати, и Сергей Медведев, ближайший в ту пору друг Маяковского, которому он сообщил о своем намерении покинуть партийные ряды, написал:

«У меня плохо сохранилось в памяти содержание того разговора с Маяковским после выхода его из Бутырской тюрьмы..».

Да и был ли вообще тот разговор? Видимо, ничего экстраординарного в поступке получившего свободу узника не было, иначе память сохранила бы подробности.

И мать Маяковского была абсолютно права, когда писала:

«Я не допускаю, чтобы мой сын был каким-либо организатором или членом какой-либо преступной партии».

Иными словами, получается, что никакой революционной деятельностью юный Маяковский всерьёз не занимался. Он просто находился в приятельских отношениях с революционно настроенными студентами (жильцами), за что трижды и поплатился.