Советские будни

За полмесяца до самоубийства Владимира Маяковского (28 марта 1930 года) писатель Михаил Булгаков написал письмо «Правительству СССР», в котором сообщал, что все написанные им пьесы запрещены, что на работу его никуда не берут, и что жить ему не на что:

«Ныне я уничтожен…

Все мои вещи безнадёжны…

Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо…

…у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, – нищета, улица и гибель».

Письмо было размножено. 31 марта и 1 апреля его разнесли по семи адресам: Иосифу Сталину, Вячеславу Молотову, Лазарю Кагановичу, Михаилу Калинину, Генриху Ягоде, Андрею Бубнову и Феликсу Кону.

На следующий день после похорон Маяковского (18 апреля) в квартире Булгакова раздался телефонный звонок. Звонил, как свидетельствует жена Булгакова Любовь Белозерская, секретарь Сталина Иван Товстуха:

«– Михаил Афанасьевич Булгаков?

– Да, да.

– Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.

– Что? Сталин? Сталин?

И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом:

– Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков…»

Этот телефонный звонок мгновенно изменил обстановку вокруг опального писателя. Ему дали работу в Московском Художественном театре, многое пообещали. Но, главное, те, кто ещё совсем недавно избегал Булгакова, старался не узнавать его при встрече, торопливо переходя на другую сторону улицы, теперь с радостной улыбкой и чуть ли не с распростёртыми объятиями бросались ему навстречу. Ещё бы им не бросаться – ведь через неделю после того разговора Сталин докладывал о писателе на заседании политбюро:

«Протокол № 124 от 25 апреля 1930 года

Строго секретно

Слушали:

61. О г. Булгакове (т. Сталин).

Постановили:

61. Поручить т. Молотову дать указания т. Кону Ф.».

Обратим внимание, что фамилия писателя сопровождается буквой «г» с точкой («гражданин»), а перед фамилией того, кому поручалось «дать указания», стоит буква «иг» («товарищ»). Так обозначали тогда беспартийных и членов партии.

В том же апреле двое заключённых (авиаконструкторы Николай Поликрпов и Дмитрий Григорович), работавшие в конструкторском бюро ЦКБ-39 ОГПУ (в «шарашке», организованной чекистами в Бутырской тюрьме), создали проект самолёта-истребителя. Для того чтобы построить его, Поликарпова и Григоровича перевели из Бутырской тюрьмы на Московский авиазавод № 39 имени главы ОГПУ Вячеслава Менжинского. И самолёт начали собирать.

Органы ОГПУ в тот момент не дремали – была арестована большая группа инженеров и техников тех предприятий, на которых проходили забастовки. Следствие по делам арестованных возглавил начальник Секретного отдела ОГПУ Яков Агранов.

А в Гендриков переулок в июне 1930 года…

Аркадий Ваксберг:

«В середине июня утешать Лилю приехали Эльза и Арагон. Жили они в Гендриковом – в той комнате, что освободилась после гибели Маяковского. По вторникам, и даже чаще, там снова собирались всё те же друзья. Приходили и новые, продолжавшие тянуться к хлебосольному – в духовном, разумеется, смысле – дому. Парижские гости были особенно сильным магнитом, Лиля знакомила Арагона с московской литературной элитой, и он сразу себя почувствовал в близком и приятном ему кругу».

Михаил Презент, ссылаясь на поэта Демьяна Бедного, записывал в дневнике:

«Бедный звонит: "Беспризорные в Киеве и Одессе поют на мотив „Товарищ, товарищ, болят мои раны“, переделанные строки из предсмертного письма Маяковского:

и добавляет: «Если б М<аяковский> знал, что его так переделают беспризорные, наверное, не стрелялся бы»».

Политическая жизнь в Москве тем временем закипала. Историк Рой Медведев (в книге «Они окружали Сталина») пишет:

«Летом 1930 года перед XVI Съездом партии в Москве проходили районные партийные конференции. На Бауманской конференции выступила вдова В.И.Ленина Н.К.Крупская и подвергла критике методы сталинской коллективизации, заявив, что эта коллективизация не имеет ничего общего с ленинским кооперативным планом. Крупская обвиняла ЦК партии в незнании настроений крестьянства и в отказе советоваться с народом. “Незачем валить на местные органы, – заявила Надежда Константиновна, – те ошибки, которые были допущены самим ЦК”…

Поднявшись на трибуну после Крупской, Каганович подверг её речь грубому разносу. Отвергая её критику по существу, он заявил также, что она как член ЦК не имеет права выносить свои критические замечания на трибуну районной партийной конференции. “Пусть не думает Надежда Константиновна Крупская, – заявил Каганович, – что если она была женой Ленина, то она обладает монополией на ленинизм”».

Верный сталинец, кандидат в члены ЦК ВКП(б) Мартемьян Никитич Рютин тоже не принял сталинские методы коллективизации и индустриализации, поэтому начал активно высказываться по этому поводу, всюду ища сторонников своих взглядов.

А про Маяковского стали постепенно забывать. Лишь иногда в журналах появлялись фразы, подобные тем, что высказывал поэт-конструктивист Илья Сельвинский:

«Маяковский не был агитатором – он лишь создал в поэзии жанр агитки. Маяковский не был трибуном народных масс – это был лишь великий артист в роли трибуна народных масс».

 

Завещание поэта

Наступило лето 1930 года. И Веронике Полонской неожиданно напомнили о её романе с ушедшим поэтом:

«В середине июня 30-го года мне позвонили из Кремля по телефону и просили явиться в Кремль для переговоров. Я поняла, что со мной будут говорить о посмертном письме Маяковского.

Я решила, прежде чем идти в Кремль, посоветоваться с Лилей Юрьевной, как с близким человеком Владимира Владимировича, как с человеком, знающим мать и сестёр покойного. Мне казалось, что я не имею права быть в семье Маяковского против желания на это его близких».

Аркадий Ваксберг:

«Решался вопрос об исполнении воли Маяковского, выраженной в предсмертном письме, – строго говоря, обе женщины (невенчанная жена, состоявшая в нерасторгнутом браке с другим мужчиной, и совсем посторонняя, причём тоже чужая жена) в юридическом смысле ни к составу семьи, ни к числу наследников относиться никак не могли, предсмертная записка Маяковского – опять-таки в юридическом смысле – никаким завещанием не являлась».

Вероника Полонская:

«Лиля Юрьевна сказала, что советует мне отказаться от своих прав.

– Вы подумайте, Нора, – сказала она мне, – как это было бы тяжело для матери и сестёр. Ведь они же считают вас единственной причиной смерти Володи и не могут слышать равнодушно даже вашего имени.

Кроме того, она сказала такую фразу:

– Как же вы можете получать наследство, если вы для всех отказались от Володи тем, что не были на его похоронах?..

Меня тогда очень неприятно поразили эти слова Лили Юрьевны, так как я не была на похоронах только из-за её совета…

Потом она сказала мне, что знает мнение, которое существует у правительства. Это мнение, по её словам, таково: конечно, правительство, уважая волю покойного, не стало бы протестовать против желания Маяковского включить меня в число его наследников, но неофициально её, Лилю Юрьевну, просили посоветовать мне отказаться от моих прав».

Такой неожиданный поворот событий заставил Веронику Витольдовну крепко задуматься. Она написала:

«С одной стороны, мне казалось, что я не должна ради памяти Владимира Владимировича отказываться от него, потому что отказ быть членом семьи является, конечно, отказом от него. Нарушая его волю и отвергая его помощь, я этим как бы зачеркну всё, что было и что мне дорого.

С другой стороны, я много думала, имею ли я право причинять страдания его близким, входя против их воли в семью?

Не решив ничего, я отправилась в Кремль.

Вызвал меня работник ВЦИК тов. Шибайло. Он сказал:

– Вот, Владимир Владимирович сделал вас своей наследницей, как вы на это смотрите?

Я сказала, что это трудный вопрос, может быть, он поможет мне разобраться.

– А может быть, лучше хотите путёвку куда-нибудь? – совершенно неожиданно спросил Шибайло.

Я была совершенно уничтожена таким неожиданным и грубым заявлением.

– А впрочем, думайте, это вопрос серьёзный.

Так мы расстались.

После этого я была ещё раз у тов. Шибайло, и тоже мы окончательно ни до чего не договорились.

После этого никто и никогда со мной не говорил об исполнении воли покойного Владимира Владимировича. Воля его в отношении меня так и не была исполнена».

Эту ситуацию Аркадий Ваксберг прокомментировал так:

«Прав у Норы, как, впрочем, и у Лили, не было никаких, но, ясное дело, признавая Лилю “как бы”женой Маяковского, власти не могли предоставить одновременно такой же статус ещё и Норе, создавая совсем уж немыслимый для советской морали прецедент узаконенного двоежёнства (на Лилино “двоежёнство” им волей-неволей пришлось закрыть глаза)…

В верхах как-то поладили, потому что решение о наследовании принималось не нотариусом и не судом, а на правительственном уровне – не по закону, а “по совести”».

26 июня начал свою работу очередной (XVI-ый) съезд ВКП(б), на котором громили «правый уклон»: Бухарина, Рыкова, Томского и их сторонников. Съезд был тщательно подготовлен: с его делегатами основательно поработали, подробно разъяснив им, во время выступления какого оратора следует возмущённо шуметь, выкрикивая каверзные вопросы, а кому, напротив, устраивать восторженные овации. Эту «подготовку» проводили, надо полагать, те же люди, что готовили «студентов», устроивших разнузданную травлю Маяковскому в Плехановском институте 9 апреля.

Ораторов съезда готовили тоже весьма основательно. Это особенно заметно по тому, как громили «правую» опасность в литературе. Сначала (2 июля) на трибуну вышел драматург-партиец Владимир Киршон и предложил растоптать уже многократно топтанного писателя Бориса Пильняка. Того самого, что сначала устроил большой шум своей «Повестью о непогашенной луне», у которой, по словам Киршона, было «антисоветское содержание», а затем другую «не менее враждебную» повесть «Красное дерево» напечатал за рубежом в «белоэмигрантском» издательстве.

На следующий день к делегатам съезда со стихотворной речью обратился поэт-партиец Александр Безыменский. И в ней, конечно же, были строки, громившие «правых» литераторов, которые назвались по фамилиям:

Такого в стране ещё не бывало. «Чуждых пролетариату» писателей и поэтов громили и раньше на самых разных мероприятиях. Но чтобы с трибуны съезда партии! Да ещё стихами! И в присутствии вождей!

В своих рифмованных строках коммунист Александр Безыменский высказал в сущности то же самое, что говорил прозой беспартийный Владимир Маяковский в своей заметке «Наше отношение», напечатанной 2 сентября 1929 года в «Литературной газете»:

«К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже оружие это надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое считает его Пильняк), то всё же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов.

В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене…

Надо покончить с безответственностью писателей».

То есть получалось, что Владимир Маяковский как бы завещал своим коллегам бороться с враждебными пролетарии-ту «правыми» литераторами, которые писали не то, что надо было писать, а выражали в своих произведениях откровенно враждебные антисоветские мысли.

Но с этим завещанием был категорически не согласен товарищ Яичко, один из новых персонажей исправленной пьесы Ильи Сельвинского (она стала называться «Теория вузовки Лютце»):

13 июля 1930 года газета «Правда» известила читателей:

«ПОСОБИЕ МАТЕРИ В.В.МАЯКОВСКОГО. Совнарком РСФСР решил выдатьматериумершего поэта В.В.Маяковского единовременное пособие в размере 500 р.»

Такой благосклонной Советская власть была далеко не ко всем. 19 июля ОГПУ арестовало видных экономистов Николая Дмитриевича Кондратьева, Александра Васильевича Чаянова и некоторых их коллег. Им было предъявлено обвинение в участии в некоей «кулацко-эсеровской группе Кондратьева-Чаянова», которая входила в «Трудовую крестьянскую партию», якобы организовывавшую крестьянские восстания. Следствие возглавил всё тот же Яков Агранов, начальник Секретного отдела ОГПУ.

Через несколько дней был опубликован ещё один правительственный документ:

«ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТА

НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ РСФСР

об увековечении памяти

тов. Владимира Владимировича Маяковского

Принимая во внимание заслуги перед трудящимися массами скончавшегося поэта пролетарской революции В.В.Маяковского, Совет Народных Комиссаров РСФСР, признавая необходимым увековечить память о нём и обеспечить его семью, постановляет:

1. Обязать Государственное издательство РСФСР издать под наблюдением Лили Юрьевны Брик полное академическое собрание сочинений В.В.Маяковского.

2. Назначить с 1 мая 1930 года семье В.В.Маяковского в составе Лили Юрьевны Брик, Александры Николаевны Маяковской, Ольги Владимировны Маяковской и Людмилы Владимировны Маяковской персональную пенсию в размере трёхсот (300) рублей в месяц.

3. Просить Президиум Центрального Исполнительного Комитета Советов Союза ССР предложить Коммунистической академии организовать кабинет В.В.Маяковского, а также разрешить вопрос о сохранении его комнаты.

4. Передать в пожизненное пользование А.А.Маяковской, О.В.Маяковской и Л.В.Маяковской занимаемую ими квартиру в доме № 16 по Студенецкому переулку.

Председатель Совета Народных Комиссаров РСФСР

С. СЫРЦОВ

Управляющий делами Совета Народных Комиссаров и Экономического совета РСФСР

В.УСИЕВИЧ

Москва, Кремль, 23 июля 1930 г.»

Обращает на себя внимание то, что перечень членов семьи Маяковского начинается с Л.Ю.Брик, официально никакого отношения к нему не имевшей, но в полном соответствии с тем, как представлена в посмертном письме поэта его семья (за исключением В.В.Полонской).

Аркадий Ваксберг:

«Распределение же долей в наследстве на авторские права (всем было понятно, что это-то и есть реальное наследство) было определено отдельным, притом секретным, постановлением, не подлежащим оглашению в печати. Оно закрепляло за Лилей половину авторских прав, а за остальными наследниками – вторую половину в равных долях. Таким образом, даже если бы не было других факторов, провоцировавших “нежное” отношение сестёр к Лиле Брик, это постановление неизбежно обрекало признанных властями наследников на жестокий конфликт. Впрочем, тогда ещё ему не пришло время».

 

Новая квартира

Летом как всегда Брики сняли дачу в Пушкино, где и отметили завершение операции по наказанию автора «Бани».

Аркадий Ваксберг:

«Постановление правительства о введении Лили в права наследства отмечали в том же подмосковном Пушкино, где каждое дерево и каждый куст ещё помнили зычный голос Владимира Маяковского. Арагоны уехали, все остались в своей компании и могли предаться ничем не стеснённому веселью.

Об этой пирушке напоминает исторический снимок, сделанный драматургом и публицистом Сергеем Третьяковым. На снимке изображены все участники застолья, уже изрядно навеселе и потому не ощущавшие потребности придать своим лицам чуть менее восторженный вид. Вот они все – поимённо, слева направо: Клавдия и Семён Кирсановы, Ольга Третьякова, Михаил Кольцов, Валентитна Агранова, Лиля Брик, Лев Эльберт, Яков Агранов и Василий Катанян. Осипа нет – он остался в Москве вместе с Женей. Зато есть оба чекиста – на боевом посту. Один даже в форме – с ромбиками в петлицах (они заменяли тогда генеральские звёзды на погонах). И все глядятся как одна семья, в дом которой пришла нечаянная радость. Чем счастливее лица, зепечатлённые фотокамерой, тем тягостнее разглядывать сегодня этот снимок».

В письме Зинаиды Райх, написанном 21 августа 1930 года и адресованном Лили Брик, есть на удивление пророческие строки, в которых упомянут и Маяковский:

«Видела Вашу сестру в Париже – она мне рассказывала кое-что, как Вы ей писали о его “фатализме” и что он может быть не хотел умереть.

Я думаю, что некоторым из нас – родившимся всем в одно десятилетие от 1890 до 900-г годов – судьба рано состариться, всё съесть рано в жизни. Лодки, рифы, всё от океана…»

В это время в ЦК ВКП(б) продолжали наращивать сталинские темпы индустриализации. Сам Сталин проводил свой отпуск на

Кавказе, и 24 августа 1930 года он написал Молотову письмо, в котором, в частности, говорилось и о вывозе хлеба за рубеж:

«Надо бы поднять (теперь же) норму ежедневного вывоза до 3–4 мил<лионов> пудов минимум. Иначе рискуем остаться без наших новых металлургических и машиностроительных (Автозавод, Челябзавод и пр.) заводов. Найдутся мудрецы, которые предложат подождать с вывозом, пока цена на хлеб на междун<ародном> рынке не подымутся до “высшей точки”. Таких мудрецов немало в Наркомторге. Этих мудрецов надо гнать в шею, ибо они тянут нас в капкан. Чтобы ждать, надо иметь валютн<ые> резервы. А у нас их нет. Чтобы ждать, надо иметь обеспеченные позиции на междун<ародном> хлебн<ом> рынке, а у нас нет уже там давно никаких позиций, – мы их только завоёвываем теперь, пользуясь специфически благоприятными для нас условиями, создавшимися в данный момент. Словом, надо бешено форсировать вывоз хлеба».

И это писалось после того, как ещё 2 марта 1930 года газеты опубликовали статью Иосифа Сталина «Головокружение от успехов», в которой говорилось о многих ошибках, допущенных большевиками в их крестьянской политике.

14 марта вышло постановление ЦК ВКП(б) «О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении», и оно требовало:

«6. Воспретить закрытие рынков, восстановить базары и не стеснять продажу крестьянами своих продуктов на рынке…

9. Решительно прекратить практику закрытия церквей в административном порядке ».

Но эта статья и это постановление не помешали Сталину требовать от местных органов власти, чтобы они «бешено форсировали вывоз хлеба».

У Бриков в тот момент были свои заботы.

Елизавета Лавинская:

«Через короткий промежуток мы узнали, что Лиля Юрьевна Брик вышла замуж за Примакова и куда-то уехала».

Аркадий Ваксберг:

«Ни в каком источнике нет точных данных, как и когда Лиля познакомилась с Виталием Марковичем Примаковым».

Василий Васильевич Катанян такими «данными» о Примакове располагал:

«Он дружил с семьёй писателя Коцюбинского, был женат на его дочери Оксане, она умерла во время родов в 1920 году. В 22-23-м году он жил и учился в Москве на высших академических курсах и на одном из вечеров Маяковского был представлен ему и Лиле Юрьевне и пару лет бывал у них дома».

Аркадий Ваксберг:

«Имя этого военачальника, „героя гражданской войны“, прославленного командира „червонного казачества“ то гремело на всю страну, то вдруг полностью исчезало со страниц советской печати. Объяснялось это его таинственными перемещениями в пространстве для выполнения специальных (как любили в Советском Союзе это патетичное и загадочное словечко!) заданий "партии и правительства"».

Василий Васильевич Катанян:

«В 1927 году его командировали в Афганистан военным атташе, а в 1928 году Генштаб назначил его советником афганского короля. В следующем году он снова объявился в Москве и несколько раз был на Гендриковом у Маяковского и Бриков. Маяковский просил его дать для журнала очерк об Афганистане или о Японии, куда Примаков отправлялся на год военным атташе. О смерти поэта он узнал в Токио. Он пригласил ЛЮ приехать туда ненадолго, чтобы немного отвлечься, но она отказалась.

Вернувшись, он стал часто бывать у неё, и вышло так, что вскоре она связала с ним свою жизнь».

Аркадий Ваксберг:

«Примаков был на шесть лет моложе Лили – разница, по её критериям, ничтожная. За его плечами уже была трагически счастливая женитьба – на дочери классика украинской литературы Михаила Коцюбинского и сестре главнокомандующего советской Украины Юрия Коцюбинского – Оксане, умершей во время родов вместе с новорождённым сыном; в последующие годы судьба подарила ему ещё двух детей.

Лиля нашла в нём не только “настоящего мужчину”, не только “пламенного революционера” с богатой романтической биографией, но и незаурядного литератора, автора стихов, новелл, трёх книг очерков о зарубежных его авантюрах, причём одна, про Японию, издана под псевдонимом “Витмар” (Виталий Маркович!), другая – про Китай – под псевдонимом “лейтенант Генри Аллен”…

Ещё больше, возможно, значение имело то, что одно из стихотворений Примакова даже стало популярной песней:

А в письмах Сталина с Кавказа по-прежнему говорилось о хлебозаготовках:

«Форсируйте вывоз хлеба вовсю. В этом теперь гвоздь. Если хлеб вывезем, кредиты будут».

Брики в это время справляли новоселье.

Аркадий Ваксберг:

«Кооперативная квартира, за которую безрезультатно бился Маяковский, была, наконец, получена, и Лиля с Осипом переехали в Спасопесковский переулок, расставшись с Гендриковым, который стал теперь напоминать не о былой радости, а о недавней печали».

Василий Васильевич Катанян:

«Жизнь шла своим чередом. Переехали жить на Арбат, в Старопесковский переулок, в кооперативную квартиру – Лиля, Брик и Примаков. Дом был новый, но без лифта. Им полагалась квартира на втором этаже, и точно такая же квартира предназначалась наркому по иностранным делам СССР Г.В. Чичерину на седьмом этаже.

Чичерин стал требовать для себя их квартиру, поднялся обычный кооперативный скандал. ЛЮ и Примаков уже переехали, обустроились и в разгар спора уехали в командировку. Осип Максимович тоже отсутствовал в Москве. А когда вернулись, то обнаружили все свои вещи на седьмом этаже – мебель стояла точно на тех же местах, что и на втором этаже, вся посуда и книги там, куда ЛЮ их поставила, все кастрюли

и тряпки, лампы и письменные принадлежности, не сдвинутые ни на один сантиметр, были без их ведома перенесены на седьмой этаж.

Подчинённые Чичерина хорошо поработали, скрупулёзно. Не пропало ни одной ложки, ничего не разбилось, в сахарнице по-прежнему лежал сахар… Сохранился акт переселения, подписанный и двумя понятыми дворниками».

Иными словами, жизнь в стране Советов продолжалась.

 

Место в строю

Неожиданно газеты сообщили, что 3 ноября 1930 года Сергей Иванович Сырцов снят с поста председателя Совнаркома РСФСР (как глава «право-левацкого блока»).

Ответ на эти труднообъяснимые кадровые перестановки и на аресты, производимые ОГПУ, последовал мгновенно: за пять месяцев 1930 года ещё 45 высокопоставленных советских граждан стали невозвращенцами.

А 5 ноября на второй странице «Литературной газеты» была напечатана новая поэма Сельвинского, которая называлась «Декларация прав поэта». О ней её автор впоследствии написал:

««Декларация», направленная главным образом против Маяковского и Лефа, была вчерне закончена 13/IV. Вечером 14/IV я должен был выступать с ней в Политехническом музее тотчас же после Маяковского, который, по всей вероятности, читал бы «Во весь голос»».

В напечатанной в «Литературке» поэме прямо заявлялось:

Далее говорилось:

Затем шло неожиданное обращение к почившему поэту:

Этими словами Сельвинский как бы объявлял всем, что «первым поэтом страны Советов» отныне становится он. Завершалась «Декларация» обещанием:

Но такие взгляды на поэзию страны Советов были только у автора поэмы. Те, кто руководил тогда советской литературой, имели совсем иное мнение, красноречиво высказанное на первой странице «Литературной газеты», предшествовавшей «Декларации прав поэта». Там красовался портрет Сталина с лозунгом, набранным жирным шрифтом:

«Мы требуем от художественной литературы не деклараций, а дел, показа РАБСКОГО прошлого, воспроизведения СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО будущего, художественного отражения борьбы за промфинплан, рассказа о новых формах труда и новых людях…

13-ая годовщина Октябрьской революции должна послужить боевым призывом: «Писатели, на заводы и фабрики!» Вас ждёт рабочая масса. Сейчас же, немедленно включайтесь в реальную борьбу за выполнение пятилетки в 4 года».

Это был сокрушительный удар по «Декларации прав поэта».

Вскоре литературовед Абрам Лежнев опубликовал статью, в которой написал:

«Сельвинский играет в гения! Это трудная и опасная игра. Он примеряет одежду не по себе».

В этот момент в центральных советских газетах было напечатано сообщение о раскрытии работниками ОГПУ глубоко законспирированной контрреволюционной организации, называвшейся «Промышленной партией», которая готовилась сорвать индустиализацию страны, организуя диверсии на транспорте, стройках и промышленных предприятиях. Мало этого, «Промпартия» ещё сотрудничала с иностранными разведками и готовила военную интервенцию в СССР.

По всей стране тут же стали собирать митинги, на которых с гневом осуждались вредители и шпионы из преступной «Промышленной партии».

Из записной книжки Юсупа Абдрахманова:

«10.11.1930.

События разворачиваются с такой быстротой, что понятное вчера становится совершенно непонятным сегодня. Непонятным потому, что важнейшие вопросы политики решаются не партией, вернее без соответствующей на то подготовки партии. Обстановка требует того, чтобы максимум консолидировать силы партии и класса. А что получается на деле? Не то.

Сняли Сырцова. За что? Почему? Непонятно. “Земля идёт дыбом” – написал В. к М. Не земля дыбом идёт, а политика стала вермишельная. В этом наше несчастье».

Сергей Иванович Сырцов был ровесником Владимира Маяковского (всего на два дня его старше). Пост председателя Совнаркома РСФСР он занимал с 18 мая 1929 года, сменив Алексея Ивановича Рыкова, который возглавлял СНК РСФСР с момента смерти Ленина.

Практически сразу после вступления в должность Сырцов в своих выступлениях на заседаниях Совнаркома начал критиковать проводимую Кремлём политику. Сначала ему казались слишком завышенными темпы индустриализации страны, а в 1930 году он заявил, что Сталина надо снять с поста генерального секретаря партии, назвав вождя «тупоголовым человеком, который ведёт страну к гибели». За эту «фракционную деятельность» Сырцов и был лишён всех своих постов (председателя СНК РСФСР, кандидата в члены политбюро и члена ЦК). Его отправили работать на Урал.

А приведённые Юсупом Абдрахмановым слова: «’’Земля идёт дыбом” – написал В. к М», вполне можно расшифровать так: «написал Владимир к Марии», то есть речь идёт о переписке Владимира Маяковского и Марии Натансон. Ведь «Земля дыбом» – это название пьесы, автором которой был лефовец Сергей Третьяков. Он перевёл (и переделал) пьесу французского поэта и драматурга Марселя Мартине (Marsel Martinet) «Ночь». Французского писателя мало кто знал в стране Советов, потому что он был сторонником Троцкого, даже посвятил ему стихотворение, включённое в книгу «Temps maudits» («Проклятые годы» или «Проклятое время»), В ней есть слова:

Судя по этим стихотворным строкам, написаны они были в середине тридцатых годов, когда Россия действительно превратилась в страну «кнута, тюрьмы и ссылки». А осенью 1930 года «жертв и палачества» в СССР было ещё не очень много.

Правда, оппозиционера Мартемьяна Рютина именно тогда исключили из партии «за предательски-двурушническое поведение и попытку подпольной пропаганды право-оппортунистических взглядов». А 13 ноября по обвинению в контрреволюционной агитации его ещё арестовали и посадили в Бутырскую тюрьму – в ту же самую, где в 1909 году отбывал заключение юный Владимир Маяковский.

Слова Юсупа Абдрахманова «политика стала вермишельная.» – это ссылка на Ленина, который так называл деятельность Совнаркома первых лет советской власти, когда членам правительства приходилось распределять вермишель, макароны и заниматься прочими «мелочными» делами.

Но в 1930 году Кремль «мелочами» уже не занимался. Большевики перестроились. И требовали такой же перестройки от остальных граждан страны.

14 ноября газета «Вечерняя Москва» уверяла читателей:

«Трудность перестройки Сельвинского осложняется тем, что он маскируется под перестроившегося».

15 ноября «Литературная газета» продолжала топтать поэму «Декларация прав поэта»:

«Новая политическая декларация Сельвинского не допускает перестройки, это новая попытка уйти от решения актуальных проблем.

Идеология конструктивизма в целом непримиримо враждебна марксизму-ленинизму, против него своим остриём направляется».

А поэт Николай Асеев в «Комсомольской правде» (№ 284) назвал новую поэму Сельвинского «кулацким выступлением», написав:

«С предельным отвращением и гадливостью прочёл я в номере “Литературной газеты” “Декларацию прав поэта” И.Сельвинского. Смесь паршивого интеллигентского самолюбования с самоковырянием, которыми заполнила она чуть ли не всю газетную полосу, не смогла бы сама по себе послужить поводом к этому письму. Но самолюбование это приправлено обывательскими плевками на могилу величайшего поэта пролетарской революции, а самоковыряние переходит в маниакальные взвизги одержимого припадками величия (“Но я вас ещё не раз поведу за своим конём полководца”)…

Сельвинский пытается всячески шельмовать методы революционной поэтической работы Маяковского, квалифицируя всю огромную деятельность Маяковского-агитатора как халтуру и “демагогитки”…

Моя фамилия (как члена редколлегии “Литературной газеты”) оказалась под номером газеты, в которой в годовщину Октября великого поэта революции обзывают жандармом.

Я требую от РАППа расследования.

Николай Асеев».

17 ноября «Литературной газете» пришлось поместить на своих страницах (рядом со злыми шаржами на Сельвинского) своё мнение о его новой поэме:

«Сельвинский считает возможным или даже необходимым вести свою пропаганду со стороны, не участвуя в строительстве эпохи . Это становится пропагандой взглядов, ничего общего с “сознанием творящего класса” не имеющих».

И бывший глава Л ЦК Сельвинский понял: надо срочно доказывать всем, что его взгляды полностью согласуются с «сознанием творящего класса».

В это время центральные советские газеты уже с ожесточением травили арестованных экономистов Николая Кондратьева и Александра Чаянова. 19 ноября 1930 года «Вечерняя Москва» известила читателей, что состоялся…

«…митинг протеста писателей против вредителей “пром” партии».

Газета «Правда» уточнила, что писателями, принимавшими участие в этом митинге, были Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Иуда Гроссман-Рощин, Илья Сельвинский и Виктор Шкловский. И что они вынесли единодушный приговор подсудимым:

«Вредителям – расстрел!»

«Вечёрка» к этому добавляла:

«– Шахтинцы, чаяновцы, кондратьевщина – это пунктир одной и той же линии, – говорит поэт Сельвинский».

Суд над арестованными экономистами ещё не состоялся, террора в стране ещё не было, а писатели и поэты уже требовали начать расстрелы.

Юсуп Адрахманов записывал в дневнике:

«25.11.1930.

Сегодня начался процесс контрреволюционных вредителей из “Промпартии”. Шагаем вперёд, несмотря ни на что, к намеченной цели, к социалистическому обществу. Какое счастье жить в такое время, бороться за дело социализма».

Главой «Промпартии» был объявлен директор Всесоюзного теплотехнического института, член Госплана и ВСНХ профессор Леонид Константинович Рамзин. Все восемь обвиняемых процесса «Промпартии» признали свою вину, сообщив суду, что в случае своего прихода к власти собирались сформировать контрреволюционное правительство.

Через три года в одной из своих статей Корнелий Зелинский с возмущением писал о поэте Джеке (Якове) Моисеевиче Алтаузене, в дни процесса выступившим со стихотворением «Сон перед юбилеем ОГПУ», в котором говорилось…

«…что конструктивисты как литературные агенты Рамзина идут с трёхцветным знаменем после свержения советской власти».

Юсуп Адрахманов:

«26.11.1930.

Вечером был с М. у Лили. Там же встретил Виталия Примакова…

28.11.1930.

Печать за последние дни перестала прорабатывать Б, Р и Т. Огонь сосредоточен на группе С-Л. Последних, очевидно, хотят разгромить вдребезги, а что сделают с первыми известно, видимо, одному “богу” на Старой площади. Замечательное решение вопроса партией!»

Подвергшихся «проработке» некие «Б, Р и Т» – это Николай Иванович Бухарин, Алексей Иванович Рыков и Михаил Павлович Томский, уже изгнанные из членов политбюро лидеры «правого уклона» (так назвал их Сталин). А «С-Л» – это Сергей Иванович Сырцов и Виссарион Виссарионович Ламинадзе, создавшие, по словам Сталина, «право-левацкий блок».

А теперь (хотим мы этого или не хотим), но, раз уж речь пошла о новом десятилетии, в нашем рассказе должны появиться…

 

Новые герои

Первого героя, с которым нам предстоит познакомиться, звали Иван Михайлович Москвин. Писатель Лев Эммануилович Разгон в книге «Плен в своём отечестве» пишет:

«У него было совершенно обычное и не очень характерное лицо, на котором выделялись только глубоко сидящие глаза и маленькая щёточка усов. Да ещё был у него совершенно бритый череп. Своей “незаметностью” Иван Михайлович гордился… И говорил: “Революционеру не следует хвастаться тем, что он много и долго сидел в тюрьме. Это – нехитрое дело. И – пропащие годы для партии”…

Он превосходно знал латынь. Не только любил читать любимые им латинские стихи, но и свободно разговаривал по-латыни… И математику хорошо знал и любил в свободное время решать сложные математические головоломки».

Иван Москвин заведовал Организационно-респредели-тельным отделом ЦК ВКП(б).

Лев Разгон:

«Орграспред ЦК был самым могущественным в могущественном ЦК… Орграспред ведал всеми кадрами: партийными, советскими, научными… В этом “могущественном” Орграспреде его заведующий стал могущественнейшим человеком».

Этот «могущественнейший человек» когда-то занимал второе место в ленинградской партийной иерархии. А занимавшего в ней первое место Григория Зиновьева он, по словам Льва Разгона:

«…очень не любил. Даже не то что просто не любил, а презирал».

За эту нелюбовь к Зиновьеву Москвина очень ценил Иосиф Сталин.

Лев Разгон:

«Сталин делал всё, чтобы Москвина “приблизить”. Звал на охоту, приглашал на свои грузинские пиры, приятельски приезжал к нему во время отдыха на юге. Но трудно было найти более неподходящего партнёра для этих игрищ, нежели Москвин… Иван Михайлович в своей жизни не выпил ни одной рюмки вина или даже пива. Не выкурил ни одной папиросы. Не любил “солёных” анекдотов, грубоватых словечек. Не ценил вкусной еды, был равнодушен к зрелищам. И не желал менять своих привычек. Поэтому он отказывался от августейших приглашений на застолья, от участия в автомобильных налётах на курортные города, от ночных бдений за столом Сталина. Нет, он был совершенно неподходящим “соратником”…»

По этой ли или по какой-то другой причине в начале 1930 года Иван Москвин был переведён на работу в ВСНХ, и «могущественный» орграспредотдел ЦК несколько месяцев обходился без заведующего.

В Бутырской тюрьме в это время продолжали допрашивать Мартемьяна Рютина, который решительно отрицал свою вину, объявляя себя стойким марксистом-ленинцем.

А Юсуп Адрахманов заносил в свой дневник впечатления от посещения Осипа и Лили Бриков, а также жившего вместе с ними Виталия Примакова:

«29.11.1930.

В 10 часов вечера поехал к Брикам. Повидал Аграновых…

Вит<алий>, как и вчера, ухаживает за собачкой Л. – отвратительно|. Лиля убеждена, что Вит. её очень глубоко любит и она тоже его любит, но не очень, не так, как Вит. Более того, она считает возможным без боли для себя разрыв с Витом если он не перестанет ревновать её к прошлому и не поймёт её отношения к Оське. В общем отзывается о Вите сдержанно лестно, но не совсем похвально…

2.12.1930.

Прошлое – борьбе, впереди – борьба. Выдержу ли? На крутых поворотах истории вываливаются многие из “тележки революции”. Достаточно ли я крепкий седок, чтоб не вывалиться? О как много нужно работать над собой, над работой, чтоб всегда быть на высоте положения и задач.

Сырцова, Ломинадзе и Шацкина исключили из центральных органов партии. Что ни год, то увеличивается галлерея живых трупов, вышибленных из колеи политической жизни, оргвывод стал методом убеждения. Верно ли это? Думается, что нет».

Но вернёмся к нашему новому герою – Ивану Москвину и к оставленному им Организационно-распределительному отделу ЦК ВКП(б). Сталин вскоре нашёл того, кому можно было доверить этот «могущественный» отдел. Причём сделал это явно по рекомендации Москвина.

Лев Разгон:

«Иван Михайлович был тем самым человеком, который нашёл, достал, вырастил и выпестовал Николая Ивановича Ежова. Чем-то ему понравился тихий, скромный и исполнительный секретарь отдалённого окружкома партии. Он вызвал Ежова в Москву, сделал его инструктором в своём Орграспреде. Потом перевёл в свои помощники, затем в свои заместители».

И Лев Разгон описал этого (ещё одного) героя нашего рассказа:

«Он был маленьким, худеньким человеком, всегда одетым в мятый дешёвый костюм и синюю сатиновую косоворотку. Сидел за столом тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а только вслушивался, слегка наклонив голову. Я теперь понимаю, что такой – тихий, молчаливый и с застенчивой улыбкой, – он и должен был понравиться Москвину».

Москвин посоветовал поставить во главе оставленного им отдела этого исключительно исполнительного работника, который прекрасно делал всё, что ему поручалось.

И Сталин поставил во главе орграспредотдела Николая Ежова.

А Юсуп Абдрахманов записывал в дневник свои мысли о власти и властителях:

«3.12.1930.

Будущее – невидимая даль. Советское руководство стало ниже на целую голову и тоже плавает без руля и направления. Неужели мы дожили до такой жизни, когда хамство и подхалимство стало достоинством. Хочется кричать словами Грибоедова:

Мне было противно видеть, как многие вершители судеб страны советской формально отбывали повинность…

Какой я всё-таки одинокий, думалось мне. Но тут же передо мной встали во весь рост миллионы людей, изо всех сил борющихся за то же, за что и я, встал мой друг, любимиый друг, как бы спрашивая: ну, что ж, ты одинокий?»

В тот же день (3 декабря) написал письмо ленинградцам и Илья Сельвинский:

«Дорогие друзья!

Спасибо ещё раз за поддержку. Травля почти исчерпана…

В общем, я не унываю. Помереть никогда не поздно. Гораздо труднее выпустить “Пушторг” во время шахтинского процесса и полемизировать с Маяковским в момент, когда слёзы о нём не просохли…

Но разве политика заключается в том, чтобы говорить то-то тогда, когда все это говорят, и не идти ничему наперерез?

Когда труп Маяковского кладут поперёк дороги литературы, кто-то должен выступить с протестом!»

7 декабря 1930 года суд над членами «Промпартии» завершился. Пятеро обвиняемых были приговорены к расстрелу, трое – к 10 годам тюремного заключения. По ходатайству осуждённых Президиум ЦИК заменил расстрел 10 годами тюремного заключения и снизил срок наказания другим. Тогда ещё никто не знал (кроме следователей и самих осуждённых), что все «признания» были навязаны подсудимым работниками ОГПУ.

В дневнике бывшего конструктивиста Григория Осиповича Гаузнера (Гузнера) появилась запись:

«10 декабря. Вокруг бестолковые и преданные люди. Странное соединение энтузиазма и равнодушия.

Драки на улице из-за такси. Трамвай посреди драки и крики. Двое или трое стоя читают, ухватившись за петли.

Чиновники в учреждениях носят, как вицмундир, русскую рубашку и сапоги. А придя домой, с облегчением переодеваются в европейский костюм. Сродни петровскому времени, когда было наоборот.

14 декабря. Ломают церкви. Все проходят мимо. Церкви ломают всюду».

18 декабря издававшаяся в Париже эмигрантская газета «Последние новости» поместила статью, в которой речь шла о новой поэме Сельвинского:

«Илья Сельвинский один из тех, двух-трёх московских поэтов, которые считаются “преемниками Маяковского”, выпустил “Декларацию прав поэта”. Декларация, разумеется, в стихах, и часто в стихах невразумительных».

Юсуп Абдрахманов:

«23.12.1930.

Сегодня мне исполнилось 29 лет. Годы бегут. Но мы живём не годами, а делами. Дни нашей жизни равны годам жизни людей прошлых и будущих эпох. В этом наше особое счастье…

31.12.1930.

Последний день 30 года… Каков будет новый, решающий год пятилетки?.. Крестьянство – вот сила, которая может сыграть роковую для революции роль…

Районные работники Узбекистана, в Избаскентском районе, при помощи милиционеров заставили дехкан убирать хлопок из-под снега. Через полтора часа работы дехкане отказались от работы, заявив: “Такое насилие не видали ни наши отцы, ни наши деды ни при какой власти. Только власть мошенников может заставить нас умирать от простуды”. Хорошо, что пока так говорит меньшинство. Что будет, если заговорит таким языком большинство?»

 

Год 1931-ый

Завершившийся 1930-ый год стал для страны Советов годом сплошной коллективизации – всюду создавались колхозы и совхозы. По погодным условиям год оказался неплохим – был собран рекордный урожай зерновых (около 8 миллионов тонн). Из них в Европу было вывезено 5,6 миллионов тонн. Но восторжествовавшая в стране антикрестьянская сталинская политика усиленных хлебозаготовок (для ускорения индустриализации и укрепления собственной власти) привела к тому, что в 1930 году государственные заготовки зерна выросли в два раза (по сравнению с 1928 годом). Из деревень было вывезено рекордное количество зерна (свыше 2 миллионов тонн). И во многих районах страны возникли продовольственные проблемы. Возмущения людей подавлялись силой.

Юсуп Абдрахманов:

«10.01.1931.

Жизнь – сложная игра. Ею играешь, но не можешь учесть её неожиданных поворотов, и от этого получается, что жизнь играет тобой».

Жизнь играла судьбами не только простых советских людей. Проблемы возникали даже у гепеушников – узник Бутырской тюрьмы Мартемьян Рютин продолжал упорно стоять на своём, отказываясь признавать себя контрреволюционером. Дело дошло до того, что глава ОГПУ Вячеслав Менжинский был вынужден обратиться к Сталину за советом: как поступить с Рютиным, который «изображает из себя невинно обиженного». Сталин ответил:

«– Нужно, по-моему, отпустить».

И 17 января 1931 года коллегия чекистов (Особое совещание ОГПУ) Рютина оправдало. Он вышел на свободу и устроился работать экономистом на одном из предприятий «Союзэлектро».

А Юсуп Абдрахманов в тот же день записал:

«17.01.1931.

Хватит ли силы, чтобы ещё дальше продолжать начатую борьбу за социализм? Борьбу за себя как за большевика? Под силу ли эта борьба одному, как это было до сих пор?.. Хватит ли силы?

Жизнь полна неразгаданных тайн».

Одна из таких «тайн» была связана с Николаем Ежовым, новым начальником Организационно-распределительного отдела ЦК ВКП(б). Заняв этот пост, Николай Иванович сразу же перестал посещать квартиру Ивана Москвина, который порекомендовал его на эту ответственную должность. При этом, по словам Льва Разгона…

«…своего бывшего начальника Ежов всё же немного опасался».

Это «опасение» происходило из-за того, что Москвин видел своего бывшего подчинённого, что называется, насквозь. И мог сказать Сталину (или уже сказал?) про один существенный недостаток нового заведующего орграспредотделом, который состоял в том, что он «не умеет останавливаться, и иногда приходится следить за тем, чтобы его вовремя остановить».

Самолет И-5 летчики И.У. Патова перед взлетом а Центрального аэродрома, 1933 г.

А на Московском авиазаводе имени шефа ОГПУ Вячеслава Менжинского уже был собран самолёт, который сконструировали Николай Поликарпов и Дмитрий Григорович. Детище зеков-авиаконструкторов назвали истребителем И-5. И коллегия ОГПУ постановила заменить смертный приговор Поликрпову на десять лет исправительно-трудовых лагерей.

Об изменениях, которые врывались в жизнь, записывал в дневнике и Григорий Гаузнер:

«27 февраля. Предлагают уничтожить астрономические сутки так, чтобы существовали только часы в рамках месяца (я отслужил с 427 часа до 433 часа). Чередование дня и ночи уничтожается. Работа идёт всегда.

Входит канцелярский жаргон: принимать пищу, урегулировать естественные отправления, общественная полезность».

Гаузнер упомянул и фразу из речи вождя, которая в виде лозунга красовалась на уличных плакатах:

«Мы отстали от передовых стран Европы на 100 лет. Если мы не догоним их в 10 лет, нас сомнут. И. Сталина.

2 марта 1931 года в дневнике Вячеслава Полонского, давнего критика творчества Маяковского, появилась запись:

«Это поразительно, как быстро забыли Маяковского. Года ещё нет, – а он позабыт, как будто его и не существовало. Был он, нет его – не всё ли равно?»

4 марта Илья Сельвинский написал ленинградским друзьям о своём выступлении на вечере, организованном Литературным объединением Красной армии и флота (ЛОКАФ):

«Недавно я выступал на вечере ЛОКАФа. Аудитория была битком набита вузовцами и кружковцами. Принимали они довольно хорошо. В особенности людей с именами: Голодного, Луговского, Зозулю и других. Но когда председательствующий произнёс мою фамилию, произошёл просто взрыв – оваций, криков, какого-то животнообразного гула. Длилось это не меньше минуты…

И это после трёхмесячной травли со стороны московской и отчасти ленинградской прессы. Я был просто потрясён этой встречей. Писатели – не меньше моего. Я ожидал чего угодно, даже криков “долой”. И вдруг такое».

Через несколько дней Юсуп Абдрахманов записал в своём дневнике:

«09.03.1931.

…рабочие красно-восточных мастерских чуть не устроили забастовку из-за сокращения нормы выдачи хлеба. Да, переживаем трудные времена. Не поспешили ли мы с ликвидацией НЭПа? Заняв совершенно правильную принципиальную позицию, не делаем ли ошибку в деле её тактического осуществления?»

Весной 1931 года к Брикам и Примакову опять приехали гости.

Аркадий Ваксберг:

«Снова прикатили Эльза с Арагоном – он теперь работал для Коминтерна, который его и пригласил, – в журнале “Литература мировой революции”… Он уже был, среди многого прочего, автором беспримерного гимна палаческому Лубянскому ведомству – поэмы в честь ГПУ, где призывал чекистов явиться в Париж с карающим мечом в руках:

“Воспеваю ГПУ, который возникнет во Франции, когда придёт его время…

Я прошу тебя, ГПУ, подготовить конец этого мира…

Да здравствует ГПУ, истинный образ материалистического величия!”…

Вряд ли столь крутое превращение бывшего дадаиста и сюрреалиста в пламенного певца красного террора обошлось без влияния Эльзы».

 

Появление проблем

В марте 1931 года Яков Агранов был назначен начальником Секретно-политического отдела ОГПУ СССР и стал членом коллегии этого чрезвычайного ведомства.

А поэт Иван Приблудный (Яков Петрович Овчаренко), давно уже завербованный гепеушниками, их ожиданий не оправдал. Мало этого, он начал обвинять ОГПУ в том, что оно…

«…преувеличивает политическое значение поступающих в его распоряжение агентурных данных о политической нелояльности поведения тех или иных лиц».

ОГПУ отреагировало мгновенно – в журнале «Смена» была напечатана резко отрицательная рецензия на новую книгу Приблудного. Его стихи назывались «мелкобуржуазными», а на самого автора была помещена карикатура художников Кукрыниксов (поэт пожимал руки попу и кулаку).

Мало этого, 17 мая Приблудного арестовали (за распространение эпиграммы на главу Красной армии Клима Ворошилова) и выслали в Астрахань.

Сам же Ворошилов (вместе с Орджоникидзе и во главе со Сталиным) отправился на аэродром, где вождям показали новый советский истребитель И-5, созданный в гепеушной шарашке Николаем Поликарповым и Дмитрием Григоровичем. Одним из лётчиков, который демонстрировал самолёт, был тогда ещё мало кому известный Валерий Чкалов. Кремлёвские вожди от увиденного были в восторге, и ими было принято решение считать приговор в отношении Поликарпова условным. Мало этого, он был направлен работать в ОКБ ТТАГИ заместителем начальника бригады. Григорович тоже получил полную волю и, продолжая создавать самолеты, стал преподавать в Московском авиационном институте. А их самолёт И-5 целых девять лет был на вооружении ВВС РККА.

Тем временем в сёлах страны с началом посевной кампании стали возникать трудности – не было семян для засева колхозных и совхозных полей. Зерно пришлось завозить из соседних губерний, и без того уже (в результате хлебозаготовок) лишённых запасов пшеницы и ячменя. Тех, кто слишком сильно возмущался и протестовал против проводившейся политики, тут же арестовывали работники ОГПУ.

Юсуп Абдрахманов:

«23.05.1931.

Вчера приехала сестра, которую не видел… 8 лет… Её муж арестован уже 3 месяца ГПУ. За что? За какие проступки? – не знаю. И она приехала, чтоб найти во мне защитника? Кто он? Богач? Лишенец? Преступник? Не знаю и она не знает… О, как суров железный закон жизни. Если бы я хотел защитить её, её мужа, я смог бы, но… я не хочу. Сознание долга, сознание революционера этому обязывает. О, родная и… несчастная. Мне больно за тебя, но я прежде всего солдат того класса, к которому пришёл и с которым связал свою судьбу, до последней минуты вздоха».

А освобождённый чекистами Мартемьян Рютин всё больше задумывался над тем, чтобы собрать вокруг себя истинных марксистов-ленинцев, не согласных с той ошибочной политикой, которую проводило сталинское ЦК.

Вальтер Кривицкий обратил внимание на интересную особенность первых лет советской власти:

«Ленин, основатель Советского государства, предупреждал своих последователей против вынесения смертного приговора членам правящей партии большевиков. Он ссылался на печальный пример Французской революции, которая пожрала своих детей. На протяжении 15 лет Советская власть не нарушала этого ленинского завета. Все большевистские еретики подлежали исключению из партии, тюремному заключению, ссылке, увольнению с работы или лишению средств существования. Однако неписанный закон запрещал вынесение смертного приговора членам партии за политические проступки».

Лили Брик в это время проживала в Ростове-на-Дону, где служил Виталий Примаков. В Москве бывала наездами. «Наследство», которое ей вручило советское правительство, было довольно скудным. Об этом – Аркадий Ваксберг:

«…издание книг Маяковского кем-то невидимым тормозилось, издание книг и даже статей о нём – ещё энергичней.

Совсем скандальный эпизод произошёл с одной из страстных пропагандисток творчества Маяковского, знавшей его при жизни, – критиком и публицистом Любовью Фейгельман. По настоянию «политредактора» (то есть цензора) Клавдии Новгородцевой (вдовы ближайшего ленинского сподвижника Якова Свердлова) Фейгельман была исключена из комсомола и изгнана с работы в одном из журналов «за пропаганду богемного, хулиганского поэта Маяковского». Попытки Лили за неё заступиться окончились ничем: сама она значила тогда очень мало, а Агранов умыл руки и вмешиваться не захотел. Не захотел или не мог? После загадочного и скандального ухода из жизни "друга чекистов "лубянские боссы вряд ли могли хоть с какого-то бока заниматься делами, имевшими к нему отношение».

 

Новые проблемы

В июне 1931 года писатель Евгений Замятин, которого (после опубликования за границей романа «Мы») в СССР вообще перестали печатать, написал письмо Сталину с просьбой отпустить его за границу. В письме, в частности, говорилось:

«Приговорённый к высшей мере наказания – автор настоящего письма – обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою… Для меня, как писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году увеличивающейся травли».

И вождь (по ходатайству Горького) разрешил Замятину уехать. Обрадованный писатель стал готовиться к отъезду из страны.

Москва в это время приступила к окончательному сносу храма Христа Спасителя – на его месте предполагалось построить Дворец Советов. Поэт Демьян Бедный (в журнале «Эпоха») тут же откликнулся на снос храма стихами:

23 июня газеты опубликовали речь Сталина на совещании хозяйственников. Вождь сказал:

«Года два назад дело обстояло таким образом, что наиболее квалифицированная часть старой технической интеллигенции была заражена болезнью вредительства. Одни вредили, другие покрывали вредителей…

Это не значит, что у нас нет больше вредителей. Нет, не значит. Вредители есть и будут, пока есть у нас классы, пока имеется капиталистическое окружение».

В это время в некоторых районах Советского Союза (в Поволжье, Казахстане, Западной Сибири, Башкирии) разразилась засуха. Не такая сильная, как в 1921 году, но урожай снизившая довольно основательно – было собрано всего около 7 миллионов тонн зерна. Однако государственные хлебозаготовки были не сокращены, а повышены. Местные власти под давлением Москвы выгребали из колхозов, совхозов и единоличных хозяйств весь наличный хлеб. Недовольных крестьян немедленно подвергали репрессиям: раскулачивали, отдавали под суд, высылали в Сибирь и в пустынные районы Средней Азии. Занимались этим «искоренением врагов» советской власти всё те же работники ОГПУ.

Впрочем, в руководстве самих чекистов-гепеушников единства тоже не было – начальник Иностранного отдела ОГПУ Станислав Мессинг, руководивший работой внешней разведки, а также являвшийся третьим заместителем главы ОГПУ, постоянно конфликтовал с Генрихом Ягодой, вторым заместителем Вячеслава Менжинского. И Ягода, пользуясь доверием и расположением Сталина, сумел избавиться от становившегося нежелательным коллеги-конкурента – в конце июля 1931 года Мессинга уволили из ОГПУ с почти убийственной формулировкой:

«…за совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ, распространение совершенно несоответствующих действительности разлагающих слухов о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является “дутым делом”, расшатывание железной дисциплины среди работников ОГПУ».

Мессинга перевели на руководящий пост в Наркомат внешней торговли. А во главе ИНО ОГПУ поставили Артура Христиановича Артузова.

В июле 1931 года Президиум ЦИК СССР амнистировал группу лиц, в числе которой был и авиаконструктор Николай Поликарпов.

В августе Илья Сельвинский завершил переделки пьесы «Теория юриста Лютце» и отдал её для постановки в театр имени Евгения Вахтангова под новым названием («Теория вузовки Лютце»),

 

Конец 1931-го

В сентябре 1931 года Якову Агранову нагрузок прибавилось: оставаясь начальником Секретно-политического отдела ОГПУ, он стал ещё и полпредом этого ведомства в Московской области.

А 12 сентября «Комсомольская правда» опубликовала статью Николая Асеева, в которой речь вновь пошла о поэме Сельвинского «Декларация прав поэта»:

«Брызжа слюной, вызываемой очевидно непереваренной эпиграммой на него Маяковского, Сельвинский… договаривается до откровенной контрреволюционной гадости».

6 октября Главрепертком рассматривал пьесу Ильи Сельвинского «Теория вузовки Лютце», которую театр имени Вахтангова уже готов был ставить:

«Постановили: Пьесу “Теория вузовки Лютце” к постановке запретить по следующим мотивам:

Пьеса… рабочему зрителю непонятна, насыщена рядом нездоровых моментов, звучащих политически вредно…

Несмотря на наличие отдельных художественно интересных мест, в целом “Теория вузовки Лютце” произведение чуждое, появлению которого на сцене советского театра вызвало бы единодушный отпор всей пролетарской общественности».

Как мог отреагировать на этот запрет Сельвинский? Пожалуй, лишь процитировать слова Яичко, одного из героев своей пьесы:

Но большевистскую партию в это время интересовали не пьесы, а хлебозаготовки. На октябрьском пленуме ЦК ВКП(б) Сталин в резкой форме отверг все предложения сократить их. А глава Наркомата снабжения Анастас Иванович Микоян заявил:

«Вопрос не в нормах, сколько останется на еду и прочее, главное в том, чтобы сказать колхозам: “В первую очередь выполни государственный план, а потом удовлетворяй свой план”».

А Григорий Гаузнер записывал в дневнике:

«Октябрь. Осень. Повсюду сажают зелёные деревья. Мы во всём идём наперекор природе. Воля».

Вспомним ещё одного политзаключённого – Дмитрия Сергеевича Лихачёва, будущего прославленного советского и российского академика. Вплоть до ноября 1931 года он оставался узником СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения).

Евгений Замятин в ноябре того же года покинул Советский Союз. Поехал сначала в Ригу, затем – в Берлин и Париж.

А писатели, оставшиеся в стране Советов, продолжали жить так, как жили раньше. И 25 ноября Корней Чуковский записал в дневнике:

«Был я с Корнелием Зелинским у Пильняка. За городом. Первое впечатление: страшно богато, и стильно, и сытно, и независимо. Он стал менее раздёрган, более сдержан и тих. Он очень крепкий, хозяйственный немец-колонист».

Снос Храма Христа Спасителя, 5 декабря 1931 г.

5 декабря 1931 года в Москве прогремели два мощных взрыва – большевики, снося храм Христа Спасителя, начали его взрывать.

Под эти взрывы была окончательно запрещена пьеса Сельвинского «Теория вузовки Лютце». Причём в отделе агитации и пропаганды ЦК, сокращённо именовавшемся ОАП ЦК ВКП(б), её автору наговорили такого, что он сжёг все имевшиеся у него экземпляры и больше об этом произведении старался не вспоминать. Но своим ленинградским друзьям написал: «Убеждён, что если б написал эту вещь Киршон или Афиногенов, она была бы объявлена венцом современной драматургии, в частности, и новым словом нашего искусства вообще».

Запомним эту аббревиатуру – ОАП ЦК, она нам скоро встретится. Ведь Сельвинский уже написал новую пьесу. Действие её разворачивается в одной из европейских стран, а главным героем стала обезьяна по кличке Пао-Пао. 10 декабря в одном из писем Сельвинский написал:

«“Пао-Пао” закончен… Вещь получилась чрезвычайно любопытной. Ради неё стоило “перестраиваться” и “страдать”.

Это сейчас (пока!) самая лучшая моя поэма… Но здорово то, что черновик я написал в полтора месяца – это рекорд быстроты (11 картин и каких!)».

В тот момент закадычный друг Владимира Маяковского Захар Волович готовился к крутым переменам в своей жизни. Вот что о нём через шесть лет рассказал Генрих Ягода (в опубликованном протоколе допроса):

«В 1931 году Волович, бывший тогда начальником отделения ИНО (до этого он был нашим резидентом во Франции), зашёл ко мне в кабинет и рассказал, что завербован германской разведкой. Тогда он говорил мне, что ничего ещё для них не сделал. Я предупредил его, что покрою этот его предательский акт, если он будет впредь выполнять все мои поручения. Волович согласился. Он был после этого переведён заместителем к Паукеру и ведал там техникой. Его я использовал в плане организации для меня возможности подслушивания правительственных переговоров по телефону».

Валентин Скорятин, назвавший Воловича «одним из завсегдатаев бриковского “салона”», привёл выдержку из книги И.В.Дубинского «Особый счёт», выпущенную в 1989 году Воениздатом:

«…я вспомнил своего земляка, Зиновия Воловича, комиссара полка в гражданскую войну, краснознаменца.

Низкорослый, широкоплечий, с большой курчавой головой, Волович походил на Мопассана. В гимназии его так и звали – Мопассан.

Однажды мы встретились с ним на Сретенке. Это было в 1932 году. Его учреждение помещалось рядом с Лубянкой, в небольшом домике. Очевидно, желая показать, что он не последняя спица в колеснице, Мопассан развернул передо мной помятый номер газеты “Фигаро”. На первой странице были помещены два крупных портрета – Воловича и его жены. В тексте под ними значилось: “Каждый честный французский гражданин, встретив этих международных авантюристов, обязан дать о них знать ближайшему ажану”. Фельетон “Какого же цвета был синий автомобиль” обвинял чету Воловичей в похищении вожака белогвардейцев генерала Кутепова…

Лукаво усмехаясь, Мопассан отрицал свою причастность к делу Кутепова. И тут же добавил: “Жду повышения. Кажется, пойду в заместители к знаменитому латышу Паукеру. Этот начоперод – гроза контрреволюции, столп нашего ГПУ. Мне оказывают большущее доверие. Буду отвечать за охрану Сталина”».

Семь лет спустя жену Захара Воловича охарактеризовал журналист Михаил Кольцов:

«Фаина – жена работника НКВД Воловича. Вела “великосветский” образ жизни, стремясь устроить в своём доме “салон” ответственных работников и популярных лиц, щеголяла туалетами, богатой обстановкой, заграничными вещами… Она очень кичилась своими связями и подчёркивала, что дом её относится к числу тех, где бывают избранные и ценные советские люди. На самом же деле она и её дом пользовались репутацией чванства и разложения, присущего верхушке НКВД периода Ягоды».

 

Пьеса про обезьяну

26 января 1932 года коллегия ОГПУ при Совнаркоме СССР вынесла приговоры членам «Трудовой крестьянской партии». Николай Дмитриевич Кондратьев получил 8 лет тюремного заключения и был отправлен в Суздальский политизолятор. Александра Васильевича Чаянова приговорили к 5 годам и выслали в Алма-Ату.

А Илья Сельвинский уже 22 февраля упомянул в одном из своих писем главного редактора газеты «Известия» и журнала «Новый мир» Ивана Михайловича Гронского, который прочёл пьесу «Пао-Пао»:

«Гронский орал, что Пао – контрреволюция, так как обезьяна становится ударником».

Знал бы грозный редактор газеты и журнала, откуда взялась странная кличка у этой обезьяны (Пао-Пао), он, наверное, не «орал» бы, а сообщил в чрезвычайные органы, и этим дело с «конструктивистским» поэтом-драматургом завершилось бы окончательно. Но Илью Сельвинского спасло от преследований то, что никто не понял, кого он выставил в качестве героя своей необычной пьесы.

Зато в отношении других стихотворцев советская власть была начеку. И 7 марта ОГПУ произвело аресты литераторов из Сибири. Их обвинили в участии в контрреволюционной группировке и завели «дело Сибирской бригады». Среди арестованных были поэты: 22-летний Павел Васильев, 27-летний Евгений Забелин и несколько других литераторов.

Примерно в это же время из продолжительной зарубежной командировки в Москву вернулись кинорежиссёр Сергей Эйзенштейн, его ассистент Григорий Александров и кинооператор Эдуард Тиссе. Александрову тут же велели снимать фильм «Интернационал», прославляющий всё то, что осуществлялось в Советском Союзе Сталиным и его соратниками.

Тем временем стало ясно, какой урон животноводству страны нанесла массовая коллективизация – поголовье скота сократилось вдвое по сравнению с 1928 годом. Всюду в деревнях начались «волынки» (массовые выходы крестьян из колхозов). Люди требовали вернуть им обобществлённый скот, инвентарь и хотя бы часть посевов. Крестьяне (главным образом, наиболее трудоспособные) побежали в города. Всё это тут же отразилось на качестве вспашки и посевов – оно резко ухудшилось.

В это время в Германии проходили выборы рейхсканцлера, в которых принимал участие и глава национал-социалистической партии Адольф Гитлер. Во время избирательной кампании он организовал кружечный сбор, собирая средства для помощи немцам, голодавшим в Советском Союзе.

Но, несмотря на голод, царивший в стране Советов, одной из самых известных европейских верфей «Бурмейстер и Вейн» («Burmaisterand Wain»), расположенной в Копенгагене, Советский Союз заказал строительство корабля, способного плавать из Владивостока в устье реки Лены. Это судно должно было получить название «Лена».

26 марта 1932 года газеты опубликовали очередное постановление ЦК ВКП(б):

«Пресечь всякие попытки принудительного обобществления коров и мелкого скота у колхозников, а виновных в нарушении директивы ЦК исключать из партии».

Но и это распоряжение Москвы на местах не выполнялось, поскольку ЦК присылало на места множество других постановлений, в газетах не публиковавшихся. И коров у колхозников продолжали отбирать.

23 апреля вышло ещё одно постановление ЦК – о перестройке литературно-художественных организаций. Оно требовало:

«Объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нём».

В связи с этим постановлением была ликвидирована РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) – та самая, куда незадолго до своей кончины так торжественно вступал Владимир Маяковский. Газеты также сообщили читателям, что по распоряжению ЦК образован организационный комитет по созданию единого союза советских писателей.

А Борис Пастернак неожиданно стал заниматься переводами. И не просто с каких-то зарубежных языков. Он стал переводить стихи грузинских поэтов, и 6 апреля организовал в Москве литературный вечер грузинской поэзии.

Аркадий Ваксберг:

«Происходили странные вещи: Маяковского – посмертно – “задвигали”, Пастернака – живого – старались возвысить. Сталин, похоже, возлагал на него какие-то надежды. Пастернак почувствовал себя в те годы “второй раз родившимся” (его поэтический сборник так и назывался: “Второе рождение”), славил “близь социализма” и выражал готовность “мерить” себя пятилеткой. Маяковский ушёл, громко хлопнув дверью…а гипотетический приход социализма отодвинул из “близи” в некую “фосфорическую даль”. Трудно поверить, что все эти, почти не зашифрованные, аллюзии не были поняты и раскрыты хорошо разбиравшимися в советских реалиях партийными и Лубянскими контролёрами, умевшими извлекать из художественных произведений ещё и не такой “подтекст”».

Валентин Скорятин тоже сопоставлял уход Маяковского и те новые реалии, что возникли вскоре после его самоубийства:

«77оэт «счастливо не дожил» – да простят мне читатели это кощунство! – до ликвидации всех группировок в тогдашней отечественной литературе и создания сталинско-ждановской казармы для неё – Союза писателей».

5 мая Корнелий Зелинский записал о том, как он три дня назад обедал у писателя Всеволода Иванова, который ему сказал:

«– О забастовке в Иваново-Вознесенске слыхал? Фабрикине работали будто бы 48 часов. Приезжал Каганович. Арестовали зачинщиков. А всё дело в продовольствии и только. И просили-то всего уравнять в снабжении с Москвой».

23 мая 1932 года в «Литературной газете» был напечатан фрагмент пьесы Сельвинского «Пао-Пао». Через какое-то время её опубликовал журнал «Красная новь». В 1933 году пьеса вышла отдельным изданием. И советские читатели ознакомились с новым произведением бывшего поэта-конструктивиста. О чём шла речь на этот раз?

В пьесе рассказывалась история, уже описанная Михаилом Булгаковым в повести «Собачье сердце». Там, как известно, знаменитый профессор Преображенский пересадил какие-то важные органы погибшего пьянчуги собачке Шарику, и в результате возникло похожее на человека существо, которое взяло себе фамилию Шариков.

Откуда Сельвинский мог узнать содержание повести, отобранной у писателя работниками ОГПУ и хранившейся на Лубянке, неизвестно. Но в пьесе «Пао-Пао» происходило то же самое: случайно погибал боксёр, и знаменитый хирург транспонировал его мозги орангутангу, который превращался в человека, становясь известным всему миру чемпионом бокса, хотя внешне продолжал походить на обезьяну.

Ситуация весьма занятная. Не менее занятна и кличка, которую носила обезьяна – её звали Пао-Пао. Откуда взялось это слово – Пао? Здесь Сельвинский явно пошёл по стопам Владимира Маяковского, который назвал одного из персонажей «Бани» мистером Понт Кичем. Для того, чтобы понять, что эта фамилия означает, надо было прочесть её справа налево.

Сельвинский, всерьёз обидевшись на Отдел агитации и пропаганды ЦК (сокращённо – ОАП) за запрет свой пьесы «Теория вузовки Лютце» (за что её и пришлось уничтожить), решил отомстить своим обидчикам и назвал обезьяну в своей новой пьесе Пао (Оап, если читать обезьянью кличку справа налево). Тем самым как бы впрямую намекая на то, кто же на самом деле возглавляет ОАП ЦК ВКП(б).

Для того, чтобы получше законспирировать свою дерзость, Сельвинский повторил ненавистное ему слово дважды, получилось Пао-Пао. И никто из читавших пьесу не увидел в этой кличке ничего особенного. Хотя, немного забегая вперёд, отметим, как отреагировала на пьесу «Пао-Пао» советская пресса. Журнал «Литературный критик» (№ 3 за 1933 год):

«Для литературного сноба книга Сельвинского написана занятно».

Но при этом тут же добавил:

«Сельвинский – враг, сознательно написавший пасквиль на советское время и социализм».

26 января 1934 года о пьесе «Пао-Пао» высказалась «Литературная газета»:

«Эта вещь Сельвинского была воспринята чуть ли не как издевательство над социализмом».

И это притом, что никто не докопался до истинного смысла клички Пао-Пао.

Но Сельвинский, вновь встретив критику в штыки, чуть позднее написал статью, в которой защищал героя своей пьесы, говоря, что, по его мнению, к нему относятся не так, как он того заслуживает:

«Писатель А.Фадеев, говоря о трагедии моей “Пао-Пао”, сказал, что за ней нет никакой правды…

Разве не так относились обыватели к пророкам, учёным, поэтам? Разве не требовали от Галилея отказа от его видения шарообразности земли? Разве от Дарвина не требовали признания божественного происхождения человека? Разве от Маяковского не требовали ямбов? Есть ли в таком случае за фантастическим образом “Пао-Пао” живая реальная правда? Да, безусловно есть. Тоска о необычном, когда его нет, и отрицание его, когда оно есть – характернейшая черта обывателя…

Не поступил ли Фадеев в данном случае как обыватель?»

Но вернёмся в год 1932-ой.

Именно тогда Илья Сельвинский сочинил два четверостишия, назвав их просто «Прелюд»:

 

Лето 1932-го

Летом 1932 года Мартемьян Рютин сумел найти единомышленников и приступить к организации «Союза марксистов-ленинцев». Он начал писать «Обращение ко всем членам ВКП(б)», в котором откровенно заявлял:

«Сталин за последние пять лет отсёк и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру».

2 июля ОГПУ завершило следствие по делу «Сибирской бригады», и молодых поэтов (Павла Васильева, Евгения Зебелина и некоторых других) осудили на три года ссылки в Северный край (был в те времена такой край со столицей в городе Архангельске). Впрочем, через полтора года приговор был пересмотрен и осуждённых поэтов освободили досрочно.

А теперь пришло время рассказать о ледокольном пароходе, построенном в 1909 году на английской верфи «Гендерсон и Кº» и названном «Беллавенчур». В 1915 году он был куплен Россией для зимних рейсов в Белом море, а в 1916-ом переименован в «Александра Сибирякова» (в честь 67-летнего русского финансиста, золотопромышленника и исследователя Сибири Александра Михайловича Сибирякова).

28 июля 1932 года ледокол «Александр Сибиряков» под командованием капитана Владимира Ивановича Воронина и начальника ледовой экспедиции профессора Отто Юльевича

Шмидта вышел из Архангельска и в августе дошёл до Чукотского моря. Там окружённый льдами пароход потерял часть гребного вала с винтом, и под поставленными командой парусами 1 октября вышел на чистую воду в северной части Берингова пролива. Здесь ледокол встретили и отбуксировали в Петропавловск-Камчатский.

Плаванье это назвали героическим, так как впервые удалось совершить переход от Белого моря до Берингова пролива за одну навигацию. И ледокол «Александр Сибиряков» постановлением ЦИК СССР был награждён орденом Трудового Красного Знамени.

Но, пожалуй, самое интересное в этой истории то, что исследователь Сибири и финансист Александр Сибиряков, в честь которого был назван прославленный пароход, жил во французском городе Ницце, пребывая в глубокой бедности. В 1920 году шведы отыскали его и назначили ему пожизненную пенсию в 3000 крон. А в Советском Союзе об Александре Михайловиче никто и не вспомнил.

Илья Сельвинский в тот момент находился на Камчатке. Поэтому неудивительно, что 4 августа газета «Камчатская правда» написала о нём:

«А.В.Луначарский на диспуте о “Командарме 2” сказал: “Сельвинский – самый большой виртуоз стиха, какого когда-либо знала русская литература. Это Франц Лист в поэзии”».

Но кто в ту пору был абсолютно далёк как от поэтических, так и от политических размышлений, так это гепеушник Яков Серебрянский, которого в 1932 году отправили в командировку в Северо-Американские Соединённые Штаты.

А незадолго до этого вернувшийся из Соединённых Штатов кинорежиссёр Григорий Александров приехал на дачу Алексея Максимовича Горького в Горках. Там в это время находился и Сталин, тоже навестивший писателя. Вождь с интересом выслушал рассказ Александрова о поездке в Америку и посетовал на то, что на советских кинэкранах почти нет бодрых и весёлых отечественных фильмов. Сталин сказал Горькому:

«– Алексей Максимович, если вы не против весёлого, смешного, помогите расшевелить таланливых литераторов, мастеров смеха в искусстве».

Александрову настоятельно предложили снять кинокомедию. И режиссёр стал искать, над чем можно было посмеяться. Он потом вспоминал:

«В 1932 году кто-то из моих друзей посоветовал мне съездить в Ленинград и посмотреть там “Музыкальный магазин” – своеобразное ревю с музыкой Дунаевского и участием Леонида Утёсова. Я поехал. И у этой короткой поездки оказалось долгое-долгое продолжение. Мы с Дунаевским и писателями Н.Эрдманом, В.Массом засели за сценарий».

А Юсуп Абдрахманов в это же время заглядывал в тома, написанные Маяковским:

«06.08.1932.

Просматривая 9-й том В.Маяковского, наткнулся на одно место, где он пишет о Мусе: “с первых дней семнадцатилетняя коммунистка Выборгского района Муся Натансон стала водить нас через пустыри, мосты и груды железного лома по клубам, заводам Выборгского и Васильеостровского районов”. Прелестный и лестный отзыв. Лучше придумать трудно. Заводы – это её родина. Рабочие – её стихия».

В 1932 году в Москву из Соловецкого концлагеря вернулся получивший свободу Борис Глубоковский. Он вновь пришёл в Камерный театр, где служил до ареста. Это о нём написала актриса Алиса Коонен:

«Пришёл поэт Борис Глубоковский, большой, красивый, глубоким бархатным басоми внешними данными он напоминал Маяковского».

Но бывший зек страдал от тяжелейшей наркомании, от которой, по сохранившимся сведениям, вскоре и скончался. Его похоронили на Ваганьковском кладбище (невдалеке от могилы Сергея Есенина).

 

Власть и оппозиция

Новые (и весьма колючие) строки появилисьв «Обращении ко всем членам ВКП(б)» Мартемьяна Рютина:

«Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальное снижение реальной заработной платы рабочих и служащих, непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляцию, рост цен;…авантюристическая коллективизация с помощью невероятных насилий, террора…привели всю страну к глубочайшему кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду как в деревне, так и городах. Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики».

До Кремля эти высказывания ещё не дошли. Сталин разбирался с давними своими оппонентами – и полпреда Советского Союза в Великобритании Григория Сокольникова отозвали в Москву.

Тем временем выяснилось, что в сельской местности из-за сокращения тягловой силы и бегства крестьян из деревень в города происходят колоссальные потери зерна при уборке. Больше половины урожая собрать не удалось.

ОГПУ сообщало кремлёвским вождям, что в сёлах возникают массовые волнения, происходит небывалое воровство колхозного зерна с полей, самороспукаются колхозы, и всё это сопровождается…

«…разбором скота, имущества и с/х инвернтаря, а также самочинным захватом и разделом в единоличное пользование земли и посевов».

7 августа 1932 года центральные газеты объявили о том, что принято «Постановление об охране общественной (социалистической) собственности» (его назвали «законом о пяти колосках»). Расхитителям колхозного добра этот закон грозил тюремным заключением сроком до 10 лет и даже смертной казнью. В местных газетах стали появляться списки расстрелянных крестьян.

А Борис Пастернак выпустил в августе 1932 года книгу «Второе рождение», в которой воспевал Грузию, родину Сталина:

А вот какой запомнилась тогдашняя страна Советов работавшему в Москве (в Управлении военной разведки) Вальтеру Кривицкому:

«Страна была накануне экономической катастрофы. Сталинский партийный аппарат дал трещину. Всё чаще поднимали голову и голоса новые большевистские оппозиционные группы, как отражение этого недовольства. Они ратовали за изменение политики и руководства в Кремле».

Одной из таких групп и был «Союз марксистов-ленинцев», возглавлявшийся Мартемьяном Рютиным. В Управлении военной разведки состоялось секретное заседание, на котором шеф этого учреждения Ян Карлович Берзин ознакомил присутствовавших с делом Рютина.

Вальтер Кривицкий:

«Берзин зачитал нам отрывки из тайной программы Рютина, в которой Сталин был назван “величайшим провокатором, разрушителем партии”, “могильщиком революции и России”. Группа Рютина начала борьбу за свержение Сталина с поста главы партии и правительства».

Мартемьян Рютин написал ещё статью «Сталин и кризис пролетарской диктатуры», в которой утверждалось, что Сталин окружён скомпрометированными людьми (бывшими меньшевиками и кадетами). В статье приводился пример:

«Киров член политбюро, бывший кадет и редактор кадетской газеты во Владикавказе… Эти люди приспосабливаются к любому режиму, к любой политической системе».

Однако оппозиционеры неохотно шли на контакт с Рютиным, так как не забыли, что ещё совсем недавно он был активным сталинским «боевиком». А тут ещё в самом «Союзе марксистов-ленинцев» объявился агент ОГПУ. И в сентябре 1932 года были арестованы не только все члены «Союза», но и многие из тех большевиков, которые успели прочесть рютинские статьи (Каменев, Зиновьев и другие).

На допросах Мартемьян Рютин держался исключительно мужественно, заявляя следователям, что в создании антисталинского движения виноват только он один:

«Никаких вдохновителей за мной не стояло и не стоит. Я сам был вдохновителем организации, я стоял во главе неё, я один целиком писал платформу и обращение».

А Илья Сельвинский в это время (в начале октября) сообщал друзьям:

«4 дня, как вернулся из Камчатки, где жил, как настоящий поэт: ездил, тонул, падал с коня, попадал в трясину, охотился на медведя, писал стихи.

Надо писать новую пьесу из жизни чукчей. Уговаривают меня писать прозой. Говорят, что я не поэт вовсе».

11 октября 1932 года коллегия ОГПУ СССР приговорила Рютина к 10 годам тюремного заключения (за участие в контрреволюционной организации правых). Остальным исключённым из партии рютинцам дали различные сроки тюремного заключения (от 5 до 10 лет). Заодно вторично были исключены из партии Лев Каменев и Григорий Зиновьев (оба – за недоносительство). Обоих вновь отправили в ссылку (первого – в Минусинск, второго – в Кустанай).

А лишившиеся средств пропитания украинские крестьяне осенью хлынули на Кубань и в Белоруссию. В «Правду», «Известия» и в Кремль посыпались письма белорусских рабочих, которые писали, что не помнят, чтобы когда бы то ни было «Белоруссия кормила Украину». Власти тут же распорядились принудительно закреплять крестьян в голодающих районах.

Надежда Аллилуева, жена Иосифа Сталина, в это время поступила учиться в Промышленную академию, которую Борис Бажанов охарактеризовал так:

«Несмотря на громкое название, это были просто курсы для переподготовки и повышения культурности местных коммунистов из рабочих и крестьян, бывших директорами и руководителями промышленных предприятий, но по малограмотности плохо справляющихся со своей работой. Это был 1932 год, когда Сталин развернул гигантскую всероссийскую мясорубку – насильственную коллективизацию, когда миллионы крестьянских семей в нечеловеческих условиях отправлялись в концлагеря на истребление.

Слушатели Академии, люди, приехавшие с мест, видели своими глазами этот страшный разгром крестьянства. Конечно, узнав, что новая слушательница – жена Сталина, они прочно закрыли рты. Но постепенно выяснилось, что Надя превосходный человек, добрая и отзывчивая душа; увидели, что ей можно доверять. Языки развязались, и ей начали рассказывать, что на самом деле происходит в стране».

Политзаключённого Дмитрия Сергеевича Лихачёва в 1932 году досрочно освободили (он работал счетоводом и железнодорожным диспетчером на строительстве Беломорско-Балтийского канала, который начало возводить ОГПУ).

А кремлёвские вожди вдруг изменили своё отношение к интеллигенции – стали встречаться с её представителями. Одна из таких встреч произошла 19 октября в доме, в котором поселили Горького. Туда приехали Сталин, Молотов, Ворошилов, Бухарин, Постышев и специально отобранные писатели и журналисты, являвшиеся членами партии. Был среди них и главный редактор газеты «Известия» Иван Михайлович Гронский. Он потом вспоминал, что, так как во время застолья Сталин часто прикладывался к бокалу, к нему подошёл Бухарин и сказал:

«– Коба, тебе больше нельзя.

У Сталина гневно сверкнул глаз:

– Николай, запомни, мне всё можно».

22 октября политбюро направило на Украину и Северный Кавказ две комиссии – «для ускорения хлебозаготовок». Одну возглавил Вячеслав Молотов, другую – Лазарь Каганович. Вместе с последним на Кавказ поехал и Генрих Ягода.

Узнав, что власти Днепропетровской области разрешили колхозам оставлять себе зерно на посев и создавать страховые зерновые фонды, Сталин тут же разослал директиву, в которой назвал руководителей области «обманщиками партии и жуликами, которые искусно проводят кулацкую политику под флагом своего “согласия” с генеральной линией партии». И вождь потребовал «немедленно арестовать и наградить их по заслугам, то есть дать им от 5 до 10 лет тюремного заключения каждому». Местное ГПУ тотчас произвело аресты, а суды приговорили кого к расстрелу, кого к длительным срокам лагерей.

Вальтер Кривицкий:

«Во время голода, сопровождавшего насильственную коллективизацию 1932–1933 годов, когда средний советский служащий вынужден был довольствоваться сушёной рыбой и хлебом, был создан кооператив для обслуживания иностранцев, где они по низким ценам покупали всё, что ни за какие деньги нельзя было достать. Гостиница “Люкс” стала символом социальной несправедливости, и всякий москвич, будучи спрошен, кому хорошо живётся в Москве, скажет: “Дипломатам и иностранцам в «Люксе»”».

Обо всём этом от слушателей Промышленной академии узнала и Надежда Аллилуева.

Борис Бажанов:

«Надя пришла в ужас и бросилась делиться своей информацией к Сталину. Воображаю, как он её принял – он никогда не стеснялся называть её в спорах дурой и идиоткой. Сталин, конечно, утверждал, что её информация ложна и что это контрреволюционная пропаганда.

– Но все свидетели говорят одно и то же.

– Все? – спрашивал Сталин.

– Нет, – отвечала Надя, – только один говорит, что всё это неправда. Но он явно кривит душой и говорит это из трусости; это секретарь ячейки Академии – Никита Хрущёв.

Сталин запомнил эту фамилию. В продолжавшихся домашних спорах Сталин, утверждая, что заявления, цитируемые Надей, голословны, требовал, чтобы она назвала имена: тогда можно будет проверить, что в их свидетельствах правда. Надя назвала имена своих собеседников. Если она имела ещё какие-либо сомнения насчёт того, что такое Сталин, то они были последними. Все оказавшие ей доверие слушатели были арестованы и расстреляны».

А встречи членов политбюро с советскими литераторами продолжались.

 

Вожди и писатели

26 октября 1932 года на квартире Горького в Москве состоялась очередная встреча кремлёвских вождей во главе со Сталиным с советскими писателями. На этот раз были приглашены и литераторы, членами партии не являвшиеся. Обсуждалось создание писательского союза.

Первым выступил главный редактор газеты «Известия» Иван Гронский, уже назначенный председателем Оргкомитета по созданию Союза писателей. Он был тогда ближайшим доверенным лицом Сталина и даже имел у себя дома телефон, чтобы звонить вождю прямо на его кремлёвскую квартиру. И Сталин часто по ночам звонил Гронскому.

Участником встречи 26 октября был и Корнелий Зелинский. Он потом вспоминал:

«Во время речи Гронского Сталин отпускает ироничные замечания. Поправляет его. Сначала вполголоса, затем громче».

За Гронским слово взял Леопольд Авербах (бывший глава уже распущенного РАППа):

«– Мы не учли поворота, совершившегося в среде литературной интеллигенции. Но ПК, партия поправили нас».

И Авербах поделился своими взглядами на то, каким, по его мнению, должен быть новый писательский Союз.

Затем выступила писательница Лидия Сейфуллина:

«– Я, товарищи, в отчаянье от того, что вы хотите снова ввести в состав Оргкомитета трёх рапповцев. Мы только успели вздохнуть… Да, я вот такая контрреволюционная. Я не верю тому, что обещает Авербах. Могу я не верить?»

О новом Союзе писателей говорили многие из приглашённых на встречу литераторов. В заключение выступил Сталин, сказавший:

«– За что мы ликвидировали РАПП? За то, что РАПП оторвался от беспартийных, перестал делать дело партии в литературе. Они только “страх пущали”. А “страх пущать” – это мало. Надо “доверие пущать”. Вот почему мы решили ликвидировать всякую групповщину в литературе… Теперь мы от всех партийных литераторов будем требовать проведения партийной политики».

Зелинскому запомнился ещё один аспект выступления вождя:

«– И вот ещё о чём я хотел сказать: о чём писать. Стихи – хорошо! Романы – ещё лучше! Но пьесы нам сейчас нужнее всего. Пьеса доходчивей.

Наш рабочий занят. Он 8 часов на заводе. Дома у него семья, дети. Где ему сесть за толстый роман?

Вот почему пьесы сейчас тот вид искусства, который нам нужнее всего. Пьесы сейчас – это самый массовый вид искусства в литературе. Мы должны создать свои пьесы. Вот почему, пишите пьесы! Только хорошие пьесы, художественные произведения.

– Постараемся! – весело оживились писатели».

Когда обсуждение завершилось, началось застолье. Выпивка и закуска были обильными. Вожди и литераторы ни в чём себе не отказывали.

Корнелий Зелинский:

«– Выпьем за здоровье товарища Сталина! – громко предлагает Луговской.

Но в это время Никифоров, который сидел как раз напротив Сталина и уже осушил изрядное количество стаканов водки, которые доверху нещадно наливал всем сидевшим вокруг него Сталин, встал и закричал:

– Надоело! Миллион сто сорок семь тысяч раз пили за здоровье товарища Сталина! Небось, ему это даже надоело слушать.

Сталин тоже встаёт. Через стол протягивает Никифорову руку, пожимает концы его пальцев:

– Спасибо, Никифоров, правильно. Надоело это уже».

Именно на этой встрече писатель Юрий Олеша назвал своих коллег «инженерами человеческих душ». Сталину это выражение понравилось, и он сказал:

«– Как метко выразился товарищ Олеша, писатели – инженеры человеческих душ!».

Ильи Сельвинского в тот момент в Москве не было, но Корнелий Зелинский ознакомил его со своими записями и, главное, передал призыв вождя: «Пишите пьесы!» Сельвинский писал не просто пьесы, а пьесы в стихах. И из-под его пера вскоре вышли такие фразы:

«Стихи, как люди, имеют свою судьбу. По своей литературной карьере иногда своеобразную до чрезвычайности.

Поэзия – язык вождей. Кто этого не понимает, тот не понимает ни вождя, ни поэзии».

В отличие от Маяковского, который заявлял, что писать стихи слишком просто, Сельвинский считал (и писал об этом), что его собственные поэмы (особенно «Улялаевщину») способен был написать только он:

«Совершенно необычайное, почти гипертрофированное богатство техники “Улялаевщины” превосходит всё, написанное до неё на русском языке…

“Улялаевщина” ассоциируется с именами Пушкина, Байрона и Гёте и, несомненно, представляет собой поворотный пункт в истории не только русской поэзии, но и прозы. Если до “Улялаевщины”писали ТАК, то после “Улялаевщины”нужно писать иначе».

Как бы отвечая на эти слова, 5 ноября 1932 года «Литературная газета» опубликовала статью, в которой все известные советские стихотворцы были расставлены по тем местам, которые они, по мнению газеты, заслуживали:

«Демьян Бедный совершил грубые ошибки, Пастернак – субъективный идеалист, Багрицкий – биологист, Безыменский – схематик, Сурков – плохо владеет стихом, Жаров – поверхностен и барабанен, Сельвинский – нераскаявшийся конструктивист».

 

Кремлёвская трагедия

О том, что в начале тридцатых годов и на самом «верху» тоже далеко не всем «хорошо живётся», написал Лев Разгон:

«Несколько раз, когда я приходил в Кремль к Свердловым, я заставал у Клавдии Тимофеевны заплаканную Аллилуеву. И после её ухода сдержанная Клавдия Тимофеевна хваталсь за голову и говорила: “Бедная, ох, бедная женщина!”»

Клавдия Тимофеевна – это вдова Якова Свердлова, а Надежда Сергеевна Аллилуева – это жена Иосифа Сталина.

Надежда Аллилуева с дочерью Светланой 34 февраля 1927 г. Фото; Н.Свищов-Паола

Лев Разгон:

«Я не расспрашивал о причинах слёз жены Сталина, но об этом, в общем, знало всё население того маленького провинциального городка, каким был Кремль до 1936 года. Как в любом маленьком городке, его жители живо обсуждали все личные дела друг друга: и о любовнице Демьяна Бедного; и о женитьбе Сергея – сына Владимирского; и о весёлых ночах, проводимых Авелем Енукидзе… И, конечно, о бедной Надежде Сергеевне, вынужденной выносить характер своего страшноватенького мужа, И про то, как он бьёт детей – Свету и Васю, – и про то, как он хамски обращается со своей тихой женой, И про то, что в последнее время Коба стал принимать участие в забавах Авеля…»

Поэт Демьян Бедный жил тогда в Кремле. Другой кремлёвский житель Михаил Фёдорович Владимирский был членом партии с 1895 года и занимал ответственный пост председателя Центральной ревизионной комиссии ВКП(б).

7 ноября 1932 года в квартире Клима Ворошилова, где вожди отмечали пятнадцатую годовщину Октябрьской революции, между Сталиным и его женой произошла ссора. Этот инцидент их дочь Светлана впоследствии описала так (в книге «Двадцать писем к другую):

«“Всего-навсего” отец сказал ей “Эй, ты, пей!” А она “всего-навсего” вскрикнула вдруг: “Я тебе не – ЭЙ!” – и встала, и при всех ушла вон из-за стола».

Внучка Сталина Галина Джугашвили продолжает:

«Она уехала на квартиру в Кремль, а он отправился на дачу. Вечером Надежда Сергеевна несколько раз звонила ему из города, но он бросил трубку и больше к телефону не подходил. Чем это обернётся, дед предвидеть не мог…»

А обернулось всё это тем, что в ночь с 8 на 9 ноября Светлана заперлась в своей комнате и застрелилась из пистолета «Вальтер», который подарил ей брат Павел.

Светлана Аллилуева:

«Мне рассказывали потом, когда я была уже взрослой, что отец был потрясён случившимся. Он был потрясён, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину?..

И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал её, как жену, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно?

Первые дни он был потрясён. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо…

Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упрёков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет».

Лев Разгон (в книге «Плен в своём отечестве»):

«Содержание письма, оставленного Аллилуевой, было известно там, “наверху”, и живо обсуждалось в семейных кругах. Надежда Сергеевна писала, что она не может видеть, как вождь партии катится по наклонной плоскости и порочит свой авторитет, который является достоянием не только его, но и всей партии. Она решилась на крайний шаг, потому что не видит другого способа остановить вождя партии от морального падения».

Светлана Аллилуева:

«Он был потрясён этим и разгневан и, когда пришёл прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушёл прочь. И на похороны он не пошёл».

Лев Разгон:

«Тело покойной лежало в Хозяйственном управлении ЦИКа, которое занимало теперешний ГУМ, мимо гроба проходил поток людей, в почётном карауле стояли все верные соратники, в газетах печатались выражения беспредельного сочувствия Сталину. Даже Пастернак – и тот выражал».

Тогдашний любимчик Сталина Иван Москвин в том прощании не участвовал. Лев Разгон объяснил это так:

«Иван Михайлович Москвин плохо умел притворяться. Думаю, что по этой причине он не поехал в ГУМ, не становился в почётный караул, не подходил с убитым лицом к убитому горем супругу покойной. Он сидел дома. А Сталин быстро обнаружил, что человек, которого он возвёл, приблизил, на кого рассчитывал, – этого человека нет среди той толпы “тонкошеих вождей”, которые его окружали.

Куйбышев, который был в дружеских отношениях с Москвиным, позвонил ему из ГУМа:

– Иван! Он спрашивает, где ты, был ли ты?

– Нет, не был. И не буду. Спросит – скажи, что, вероятно, нездоров.

– Иван! Не глупи! Приезжай сейчас! Процессия движется…

Софья Александровна, которая понимала Сталина лучше, нежели её муж, и которая мне потом об этом подробно рассказывала, рыдая, вцепилась в Москвина, требуя, чтобы он пожалел её, Оксану, чтобы он сейчас же ехал. Софье Александровне Москвин никогда не возражал – так было на моей памяти. Он поехал…»

Оксана была дочерью Софьи Москвиной, падчерицей Ивана Москвина и женой Льва Разгона.

А Николай Ежов был среди тех, кто приходил проститься с Надеждой Сергеевной. Но он ещё не был вождём, его ещё мало кто знал, поэтому о нём воспоминаний не осталось.

Надежду Аллилуеву похоронили на Новодевичьем кладбище. На могиле установили памятник из белого мрамора с надписью:

«Надежда Сергеевна Аллилуева-Сталина /1902-1932/член ВКП(б)/ от И.В. Сталина».

Как известно, Сталин часто посещал могилу жены и подолгу сидел на мраморной скамейке напротив. Вождь размышлял. Ведь на тумбочке рядом с кроватью Надежды Сергеевны была найдена одна из статей Мартемьяна Рютина. Надо полагать, именно эта статья и побудила Аллилуеву взять в руки пистолет. Естественно предположить, что Сталин решил отомстить Рютину. И не только ему, но и всем оппозиционерам.

И вождь начал действовать.

Вальтер Кривицкий:

«В 1932 году на специальном заседании Политбюро Сталин высказался за вынесение смертного приговора для членов партии большевиков. Заседание было созвано для рассмотрения дела новой оппозиционной группы, сформированной вожаками московской партийной организации, группы Рютина…

Сталин хотел быстро разделаться с Рютиным. Членом Политбюро, нашедшим в себе достаточно мужества не согласиться со Сталиным, был не кто иной, как Сергей Киров, секретарь Ленинградской парторганизации, который, как глава бывшей столицы, занимал видное положение. Кирова поддержал Бухарин, ещё пользовавшийся влиянием. На этот раз Сталин уступил. Рютину и его соратникам была сохранена жизнь».

Здесь Кривицкий не совсем точен. Ведь Бухарина вывели из состава политбюро ещё 27 ноября 1929 года, и в 1932-ом он был всего лишь членом коллегии Наркомата тяжёлой промышленности СССР, так что его мнения по политическим вопросам кремлёвским вождям были совершенно не интересны.

Зато перед Сталиным встал другой (не менее важный) вопрос: как переубедить Кирова?

 

Учёба и голод

17 ноября 1932 года «Литературная газета» поместила статью бывшей конструктивистки поэтессы Веры Инбер. В статье говорилось:

«В Гомеле один парнишка написал стих, что автобусы не должны давить людей, а ему зачёркивают эту строчку и пишут: “не должны давить пролетариев”».

Другой бывший конструктивист Григорий Гаузнер высказался в дневнике:

«29 ноября. Москва. Чище. Притихла классовая борьба. Длинные продовольственные очереди…

Каганов, еврейский американец, цинически-трезво оценивает положение, считая ЦК – хозяевами с причудами, которых приходится, вздыхая, уговаривать и стаскивать с облаков.

Рост бандитизма».

В это время в Дании на копенгагенской верфи «Бурмейстер и Вейн» продолжалось сооружение судна «Лена» для Советского Союза.

А Виталия Примакова в конце 1932 года направили учиться.

Аркадий Ваксберг:

«Вместе с группой других высших военных начальников – Ионой Якиром, Иеронимом Уборевичем, Павлом Дыбенко и другими – Примакова командировали на учёбу в академию германского генерального штаба».

Вместе с Примаковым поехала и Лили Брик, официально не имевшая к нему абсолютно никакого отношения.

Аркадий Ваксберг:

«Советские моралисты очень строго относились к формальному статусу жён при поездках их мужей за границу, военных тем более. В качестве кого же отправилась Лиля в Германию на этот раз? Юридической женой Примакова она не была, оставаясь по-прежнему женой Осипа Брика, а самому красному командиру никто и никогда не ставил в вину грубейшее нарушение норм коммунистической морали. Окажись на месте Лили – в том же сомнительном статусе – другая женщина, ей было бы несдобровать. Лиле было дозволено всё…

Не иначе как снова подсуетился Агранов, всё-таки записав её женой Примакова, а в наркоминделе, да и в Кремле, на это просто закрыли глаза: и сам Примаков, и Агранов были тогда ещё в очень большом фаворе, вряд ли кто-нибудь мог позволить себе им перечить по столь, в сущности, пустяковому поводу. Кто знает, как – не публично, а в служебных кабинетах – аргументировалось это прямое нарушение установленных правил. Не тем ли, что Лиля будет в Берлине не только сопровождающей?..

Но вот не менее важный вопрос: как закрыли глаза на очевидную ложь и германские власти? Ведь во всех анкетах для получения въездных виз Лиля всегда называла себя женой Осипа Брика. Не иначе как ей пришлось теперь записать, что она с Бриком в разводе, а с Примаковым состоит в законном юридическом браке: ложь для простаков, к каковым германская разведка никогда не относилась».

А в стране Советов в это время бушевал голод, почти такой же, который косил людей в 1921–1922 годах. Но из государственных запасов гододающим не выделялось ни зёрнышка – всё продолжали вывозить за границу. Причём хлеб изымался у крестьян с невероятной жестокостью.

2 января 1933 года Корнелий Зелинский записал то, что ему о положении в деревне рассказал писатель Пётр Иванович Замойский (Зевалкин):

«У меня мои товарищи, с которыми я коров пас, бедняки горькие, первыми в партию пошли, на фронтах были, ведь все уже по тюрьмам. Тот не сдал, этот пересдал. Которые уже отсидели по два года, домой вернулись, теперь тише воды, ниже травы. Теперь активистов в нашей деревне не найдёшь. Жизнь дороже! У всех у них хозяйства разорены, дети поумирали.

А ведь третий год уже это. В прошлом взяли в колхозе всё. Под метёлку. Просто стон шёл. А в этом году повторилось точь в точь то же самое. Опустошили деревню. Зато край план выполнил.

В новые постановления не верю. Да и никто в деревне не верит. Кто может, бежит из неё, а кто не может, молчит.

А сказать ничего нельзя – сейчас же на тебя накинутся: оппортунист, подкулачник, пособник кулака, долой, в тюрьму!!!»

Описал Корнелий Зелинский и свою встречу с писательницей Мариэттой Сергеевной Шагинян:

«Глубоко обеспокоена и всегдашняя оптимистка Шагинян. Но круг её впечатлений иной:

– Я была в Ленинграде. Там начался сыпняк, голодный тиф, как в 20 году. Учёные с мировыми именами питаются пшённой (только) кашей. Я согласна питаться ею, но я должна видеть просвет, перспективу. Я всегда её умела видеть, в самые тяжёлые годы революции. Сейчас я потеряла это умение. Здесь, в Москве, две моих давних приятельницы, служащие, пухнут с голоду. А “Известия” заказали мне победную статью к Новому году. Я не буду, не могу её написать. Я не могу лгать и лакировать действительность. Я не могу миллионам усталых голодных людей говорить, что всё прекрасно, и мы победили. Я хотела даже отказаться от ордена Красного Знамени, который мне дали».

 

Год 1933-й

11 января 1933 года состоялся объединённый пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Выступивший на нём Сталин обрушился с резкой критикой на местные партийные органы, которые позволяли колхозам создавать хлебные фонды (посевной, фуражный, страховой). Это означает, добавил вождь, что в колхозы проникли враги, которые используют колхозы для борьбы с советской властью.

Выступил на пленуме и нарком юстиции РСФСР Николай Крыленко, который сказал, что по закону «о колосках» уже осуждено свыше 54 тысяч человек, но основная масса осуждённых оказалась за решёткой, а расстреляно всего 2 тысячи с небольшим.

«– Мало, мало расстреливаем», – посетовал нарком.

Сразу после пленума ОГПУ стало производить аресты среди специалистов-аграрников. И в казематах Лубянки оказалось около ста новых заключённых.

В том же январе лётчиком-испытателем Московского авиационного завода № 39 имени Менжинского стал Валерий Павлович Чкалов. Он сразу же приступил к «обкатке» нового самолёта-истребителя И-15 (биплан) конструкции Николая Поликарпова.

30 января 1933 года президент Германии Пауль фон Гиндебург назначил главой правительства страны (рейхсканцлером) Адольфа Гитлера. 1 февраля Гитлер попросил Гиндебурга распустить парламент и назначить новые выборы. Президент согласился. Рейхстаг был распущен, новые выборы назначили на 5 марта.

А в Москве в тот же день (1 февраля) профессор Отто Юльевич Шмидт, возглавлявший экспедицию в Северном Ледовитом океане на ледоколе «Александр Сибиряков», был избран членом-корреспондентом Академии наук.

27 февраля в 22 часа в здании берлинского Рейхстага вспыхнул пожар. Уже на следующий день был подписан чрезвычайный указ рейхспрезидента «О защите народа и государства», согласно которому отменялись свобода личности, слова, собраний, союзов и вводились ограничения на тайну переписки и неприкосновенность частной собственности. Но главное, запрещалась Коммунистическая партия, и тотчас было арестовано около четырёх тысяч коммунистов.

Всё это происходило в тот самый момент, когда в Берлине находились Лили Брик и обучавшийся в Германии Виталий Примаков. Но переписка Лили Юрьевны с Москвой оставалась точно такой же, какой была при жизни Маяковского (то есть в письмах не было ни слова о том, что происходило вокруг Виталия Примакова и Лили Брик). Василий Васильевич Катанян привёл её письмо Осипу Максимовичу:

«Лот, например, она пишет Осипу Брику в 1933 году из Берлина: “Любименъкий, дорогой, золотой, миленький, светленький, сладенький Осик!” Далее следует подробнейшее письмо, как они с Примаковым проводят время, что видят, что читают, как они с ним счастливы. Но что она ужасно скучает по Брику, “всё бросила и примчалась бы в Москву, да нехорошо уехать от Виталия, который много работает, очень устаёт, и жаль его оставить одного”. И в конце: “Я тебя обнимаю и целую и обожаю и люблю и страдаю. Твоя до гроба Лиля. Виталий шлёт привет и обнимает”».

Аркадий Ваксберг:

«“Самое главное это то, – писал ей Осип, – что я тебя так люблю… Целую тебя миллион раз и даже больше”. Лиля отвечала ему: “Без тебя так грустно, ты даже представить не можешь себе – как. Обнимаю твою мордашку, твои лапки, твою головку”. Обмен этими любовными признаниями всегда дополнялся “приветом Виталию” или “приветом от Виталия”, “приветом Женечке” или “приветом от Женечки”. Никто никого не обманывал, и всем было хорошо».

В феврале 1933 года Яков Агранов был назначен заместителем Вячеслава Менжинского, председателя ОГПУ СССР.

А отбывавший ссылку в городе Кустанае Григорий Зиновьев был поглощён переводом на русский язык книги Адольфа Гитлера «Майн кампф».

Иосиф Сталин к тому времени наверняка уже ознакомился с содержанием этого произведения, но у вождя уже выработалась «своя», сталинская «борьба» с теми, кто был, по его мнению, ему опасен. В исторической литературе существует версия, что устранение члена политбюро Кирова было организовано Сталиным, который хотел избавиться от опасного соперника. Есть и другие версии. Но ни у одной из них нет убедительных фактов, которые содержали бы неопровержимые доказательства.

Поэтому выдвинем своё предположение того, как могли разворачиваться события. Размышляя над тем, как заставить Кирова изменить свою позицию и перестать возражать против сталинского предложения безжалостно карать партийцев-оппозиционеров, Сталин мог прийти к логичному решению: если на Кирова совершить покушение (просто дать прогреметь выстрелам, без летального исхода), то он мгновенно изменит своё мнение.

Организацию подобного «покушения» Сталин мог поручить только одному человеку в ОГПУ, уже не раз им проверенному и перепроверенному – Генриху Ягоде.

 

Жизнь продолжается

26 февраля 1933 года был арестован заместитель наркома земледелия Анисим Миронович Маркевич, которого с 1930 по 1933 годы 17 раз принимал в своём кремлёвском кабинете Иосиф Сталин. Объявленный «вредителем» Маркевич потом написал (генеральному секретарю ЦК И.В.Сталину, главе советского правительства В.М.Молотову и первому прокурору СССР И.А.Акулову), как гепеушники проводили расследование:

«Ягода резко оборвал меня: “Не забывайте, что вы на допросе. Вы здесь не зам. наркома. Не думаете ли вы, что мы через месяц перед вами извинимся и скажем, что ошиблись? Раз ЦК дал согласие на ваш арест, значит, мы дали вполне исчерпывающие и убедительные доказательства вашей виновности”. Все следователи по моему делу добивались только признания виновности, а все объективные свидетельства моей невиновности отметали».

И марта на судостроительной верфи в Копенгагене был спущен на воду только что построенный для Советского Союза грузопассажирский пароход «Лена». Он предназначался для плавания по Северному Ледовитому океану, поэтому был сооружён, как говорилось в документах, «усиленным для навигации во льдах» («strengthened for navigation in ice»). Всемирно известная компания Ллойд зарегистрировала «Лену» под номером 29274.

В тот же день (11 марта) коллегия ОГПУ рассмотрела в судебном порядке дела арестованных аграриев. За «контрреволюционную, шпионскую и вредительскую деятельность» 35 человек, «занимавшихся вредительством в машино-тракторных станциях и совхозах Украины, Северного Кавказа и Белоруссии», были приговорены к расстрелу, и только 18 человек – к тюремному заключению. Анисим Маркевич получил десять лет лагерей. 12 марта 1933 года всех приговорённых к высшей мере наказания расстреляли.

17 марта в Московском Художественном театре возобновились (по желанию Сталина) представления спектакля по пьесе Булгакова «Дни Турбиных».

А 12 апреля (за два дня до трёхлетней годовщины со дня смерти Владимира Маяковского) в Московском университете состоялся вечер памяти поэта, на котором присутствовали его соратники и друзья. О том, что было сказано в их выступлениях, написал Валентин Скорятин:

«Говоря о трагической, иссечённой континентальными изломами эпохе, в которой жил и которую отобразил В.Маяковский в своём творчестве, Б.Пастернак и его личную трагедию осмысляет как один из таких неизбежных изломов. И тут он произносит поистине пророческую, на мой взгляд, фразу: “На смерть Маяковского я смотрю как на крупную грозовую тучу, с которой мне не приходится мириться”…

…после выступления Б.Пастернака на него… тут же обрушились О.Брик, С.Кирсанов, А.Безыменский и Н.Асеев. Они отрицали “внутренний трагизм дара” Маяковского и настаивали на “случайности трагической развязки”…

Думаю, в этой дискуссии друзья и соратники В.Маяковского руководствовались отнюдь не стремлением к истине. По крайней мере, двое из них – Н.Асеев и О.Брик, – мягко говоря, лукавили. Публично заявляя о “случайности трагической развязки”, оба они в частных беседах говорили как раз… о неслучайности гибели Маяковского. Только Н.Асеев подразумевал под своим приватным утверждением чью-то тайную, злую волю (спустя годы он и публично высказался на этот счёт), а Брики, едва похоронив поэта, при каждом удобном случае дружно доказывали, что во всём виноват он сам, и что его самоубийство не было для них неожиданностью».

В те же апрельские дни вернувшегося в Советский Союз Григория Сокольникова неожиданно вызвали к Сталину. Вождь дружески с ним побеседовал и предложил занять пост заместителя наркома по иностранным делам. Сокольников согласился. Прощаясь, Сталин спросил, есть ли у Сокольникова дача. Услышав отрицательный ответ, попенял будущего замнаркома за скромность и, вызвав заведующего Орграспредотделом ЦК Николая Ежова, потребовал немедленно предоставить Григорию Сокольникову дачу. Сокольников получил её очень скоро.

Тем временем работа кинорежиссёра Григория Александрова и писателей Владимира Масса и Николая Эрдмана завершилась написанием сценария «Джаз-комедии», который был вынесен на обсуждение в московском Доме учёных. Написанное очень многим не понравилось. Известная сценаристка Эсфирь Шуб заявила:

«Подставьте английские имена, и получится настоящая американская комедия. Вещь целиком не наша».

А партийная организация кинофабрики «Союзфильм» вынесла постановление:

«Считать сценарий неприемлемым для пуска в производство».

Но фильм всё же начали снимать. И это понятно, ведь его создание благословил сам Иосиф Сталин.

6 мая 1933 года в Копенгагене было проведено испытательное плавание парохода «Лена», который был отнесён к «судам ледокольного типа» («the ice breaking type»).

А Виталий Маркович Примаков и Лили Юрьевна Брик, вернувшись на родину из Германии, какое-то время жили то в Ростове, где служил Примаков, то в Москве.

Аркадий Ваксберг:

«На двери квартиры в Спасопесковском прежнюю – „гендриковскую“ – табличку „Брик. Маяковский“ заменила табличка „Брик. Примаков“».

Василий Васильевич Катанян:

«В доме на Арбате к старым друзьям прибавились новые, приятели Примакова – Якир, Тухачевский, Уборевич, Егоров…»

Напомним, что все эти «приятели» были героями Гражданской войны, советскими командармами.

3 июня пароход «Лена» покинул Копенгаген и отправился в своё первое плавание в Ленинград, куда прибыл через два дня. Здесь он был сразу же переименован, получив новое имя: «Челюскин» (в честь русского полярного мореплавателя XVIII века Семёна Ивановича Челюскина). Компания Ллойд зарегистрировала судно с этим названием под номером 39034.

В это же время отдыхавший в подмосковном санатории «Узкое» член-корреспондент Академии наук Отто Юльевич Шмидт предложил находившемуся там же поэту Илье Сельвинскому принять участие в плаванье по Ледовитому океану. Сельвинский потом написал:

«Я сидел в доме отдыха, писал пьесу для конкурса Совнаркома, когда приехал Шмидт и стал уговаривать меня ехать:

– Если не поедете сейчас, то через 2–3 года будут билеты продавать. Сейчас это интересно, а потом будет обыкновенный рейс.

Я ответил:

– Не могу. Первого ноября надо сдавать пьесу на конкурс.

– Времени ещё много, шансы есть приехать к зиме. Не знаю, что может случиться, но вашу пьесу я отправлю на конкурс.

И он меня уговорил».

 

Воспевание канала

В середине 1933 года Сталин снял Ивана Гронского с поста председателя Оргкомитета, готовившего создание Союза советских писателей, и назначил вместо него Алексея Максимовича Горького. Поэт Андрей Белый прокомментировал эту кадровую перестановку так («Наше наследие», 1988, № 1, стр. 94):

«Я знаю, многим нужно было отстранить И<вана> М<ихайловича> не потому, что он понимал упрощённо задачи Союза советских писателей, а потому, что он был горяч, правдив и неподкупно честен».

Наступил июль 1933 года. 14-го числа в Германии был принят «Закон против образования новых партий», согласно которому нацистская партия объявлялась единственной партией страны, а за поддержку каких-либо других партий учреждалась уголовная ответственность.

Примерно в это же время специально посланные за рубеж люди произвели закупку аппаратуры для прослушивания телефонных разговоров. Заместитель главы ОГПУ Генрих Ягода впоследствии признался:

«Аппарат для прослушивания был по моему распоряжению куплен в Германии в 1933 году и тогда же был установлен у меня в кабинете… Распоряжение о покупке этого аппарата я дал Паукеру и Воловичу».

16 июля 1933 года пароход «Челюскин» покинул ленинградский порт и отправился в Копенгаген. Там были устранены обнаруженные дефекты. Затем пароход взял курс на Мурманск, где на него погрузили самолёт-амфибию Ш-2 («летающую лодку», построенную по проекту авиаконструктора Вадима Борисовича Шаврова). 2 августа со 112 человеками на борту пароход «Челюскин» вышел в ледовое плаванье.

«Литературная газета» сразу же сообщила:

«Поэт Илья Сельвинский отправился в арктический поход с О.Ю.Шмидтом на ледоколе “Челюскин” в качестве специального корреспондента “Правды”. Цель поездки поэта – помимо непосредственного ознакомления с Арктикой – работа над пьесой на местном материале – “Рождение класса”. Пьеса будет написана стихами в реалистической манере, представляющей, однако, сочетание трагедии, мелодрамы и феерии».

4 августа 1933 года за успешное строительство Беломорканала Генрих Ягода был награждён орденом Ленина. На следующий день в газетах был опубликован указ ЦИК:

«Поручить ОГПУ Союза ССР издать монографию строительства Беломорско-Балтийского канала имени т. Сталина».

13 августа в судовом журнале «Челюскина» появилась запись:

«Наблюдается серьёзная деформация корпуса и течь».

Шмидт собрал совещание, на котором поставил вопрос: может быть, стоит вернуться? Но большинством голосов было решено продолжить путь.

А 16 августа в ленинградской гостинице «Астория» гепеушники устроили банкет для 120 писателей и деятелей искусств из разных республик Советского Союза. Литераторам предстояло увидеть, а затем прославить канал, построенный узниками ОГПУ. Банкетные столы ломились от яств. Как вспоминал потом один из участников этого мероприятия «впечатление от пиршества было тем большим, что оно происходило в голодный 1933 год». Перед собравшимися с докладом выступил Семён Григорьевич Фирин (Пупко), занимавший посты начальника Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря и заместителя начальника Главного Управления лагерей НКВД (ГУЛАГа).

На следующий день из Ленинграда вышел пароход с участниками «пиршества», состоявшегося накануне. Один из них, писатель Александр Остапович Авдеенко, потом вспоминал:

«С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался коммунизм. Едим и пьём по потребностям, ни за что не платим. Копчёные колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк».

Среди путешествовавших в условиях «коммунизма» были известные писатели (все, в основном, с жёнами): Алексей Толстой, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Борис Пильняк, Валентин Катаев, Мариэтта Шагинян, Илья Ильф и Евгений Петров, Бруно Ясенский, Лев Никулин, Виктор Шкловский и многие другие, включая и известного литератора Корнелия Зелинского.

Общение писателей с «каналоармейцами» проходило через корабельные поручни под контролем гепеушников. Однажды в толпе заключённых писатели увидели своего коллегу – по-эта-футуриста Сергея Яковлевича Алымова (в те годы была очень популярной песня «По долинам и по взгорьям», текст которой, написанный поэтом Петром Парфёновым, Алымов литературно обработал). Алымова арестовали в начале 30-х годов и отправили («на исправление») в Беломорлаг, где он редактировал лагерную газету.

Александр Авдеенко:

«Когда с ним заговорили, он разрыдался. Начлаг С.Г. Фирин исправил конфуз, досрочно освободив Алымова прямо во время экскурсии».

Кто знает, может быть, именно в тот момент поэт Сергей Алымов начал складывать строки, из которых в дни финской войны сложилась песня «Вася-Василёк»:

Участвовавшая в той поездке актриса Татьяна Иванова (жена писателя Всеволода Иванова) оставила воспоминания о том, что им удалось увидеть:

«Показывали для меня лично и тогда явные “потёмкинские деревни”. Я не могла удержаться и спрашивала и Всеволода, и Михаила Михалыча Зощенко: неужели вы не видите, что выступления перед вами “перековавшихся” уголовников – театральное представление, а коттеджи в полисадниках, с посыпанными чистым песком дорожками, с цветами на клумбах, лишь театральные декорации? Они мне искренне отвечали (оба верили в возможность так называемой “перековки”), что для перевоспитания человека его прежде всего надо поместить в очень хорошую обстановку, совсем не похожую на ту, из которой он попал в преступный мир… И пусть это покажется невероятным, но и Всеволод, и Михал Михалыч им верили. А самое главное, хотели верить!»

Поездка по каналу имени Сталина продолжалась всего шесть дней. Участник поездки Григорий Гаузнер записывал в дневнике:

«27 августа. Поездка на Беломорстрой. Печальный Горький:

– Меня уж кормят всякими лекарствами. В том числе и тибетскими. И от каждого хуже».

Пароход «Челюскин» в это время вошёл в Карское море, где 31 августа одна из пассажирок, ехавшая зимовать на остров Врангеля, родила девочку, которую назвали Кариной. Теперь на пароходе стало 113 человек.

А в ленинградском журнале «Рабочий и театр» в августе того же года появилась статья «Пьесы, которые молчат». В ней говорилось:

«Оттого, что “Командарм” того же Сельвинского вряд ли когда-нибудь будет возобновлён на советской сцене, значение этой любопытнейшей и талантливейшей вещи не уменьшается».

 

Пьеса, фильм и стих

А положение в стране продолжало оставаться напряжённым.

Вальтер Кривицкий:

«Сбитые с толку и озлобленные кампанией “сплошной коллективизации”, крестьяне оказывали сопротивление отрядам ОГПУ с оружием в руках. В этой борьбе были опустошены целые области. Миллионы крестьян выселены из своих мест. Сотни тысяч привлечены к принудительным работам. Шум партийной пропаганды заглушали выстрелы сражающихся групп. Обнищание и голод масс были настолько велики, что их недовольство политикой Сталина дошло до рядовых членов партии».

1 сентября 1933 года пароход «Челюскин» бросил якорь у мыса Челюскина. Рядом с ним на якорях стояли ледоколы и пароходы «Красин», «Александр Сибиряков», «Сталин», «Владимир Русанов» и «Георгий Седов».

После непродолжительной стоянки рейс «Челюскина» на восток продолжился. 20 сентября Илья Сельвинский прочёл челюскинцам свою пьесу «Рождение класса» и сделал доклад на тему «Основные проблемы советской поэзии». В докладе он назвал себя так:

«Я красноармеец поэтического оружия».

Охарактеризовал и своего главного соперника:

«Роль Маяковского в истории новой поэзии ни один литературовед отрицать не посмеет. Но он “себя смирял, становясь на горло собственной песне”. Это сектанское, а не большевистское отношение к поэзии…

Дядя Михей, штатный борзописец табачного фабриканта Асмолова, писал свои рекламы не хуже Маяковского. Но буржуазия не делала из него икону, а он не смотрел на себя как на Колумба и не противопоставлял себя вследствие этого дворянам типа Пушкина».

Потом Сельвинский перешёл к своей стихотворной пьесе:

«Я определил бы её тему как советизация Чукотки. Эта тема о социализме, о том, как люди из “ничего” приходят в “нечто” под дыханием революции…

В “Рождении класса” мне удалось нарисовать портрет Кавалеридзе, первый портрет живого большевика в поэзии».

Всем, кто прослушал пьесу Сельвинского, она понравилась. Восторженный Шмидт сказал:

«– Изумительные по мастерству и силе стихи!»

Но срок предоставления пьес на конкурс Совнаркома СССР заканчивался 1 ноября, и огорчённый Сельвинский стал выражать озабоченность тем, что может не успеть доставить пьесу в Москву. Отто Шмидт тут же отправил в столицу радиограмму:

«Ввиду задержки “Челюскина” в пути драма в стихах “Рождение класса” поэта Сельвинского, участвующего в экспедиции, возможно, запоздает на конкурс. Официально подтверждаю, что 20 сентября драма зачитана мне в вполне законченном виде.

Начальник экспедиции ледокола “Челюскин” О.Ю.Шмидт».

Сельвинский потом вспоминал:

«Шмидт специальной радиограммой просил продлить конкурс для этой пьесы, так как автор находится в Арктике, где дрейфует во льдах, и поэтому не имеет возможности доставить пьесу вовремя. Радиограмма была опубликована в “Правде”».

В сентябре 1933 года под каток партийных взысканий попал Юсуп Абдрахманов – его сняли с поста председателя Совнаркома Киргизской АССР.

А Корнелий Зелинский в том же сентябре опубликовал в газете «Рабочая Москва» статью «Поездка по Беломорско-Балтийскому каналу». В ней он писал:

«Мне довелось… разговориться с двумя бывшими бандитами, теперь ударниками лесоповала…

Как это рискнуло ГПУ почти в непосредственной близости к финской границе сосредоточить десятки тысяч бандитов, воров, контрреволюционеров, кулаков, всяких людей, готовых на все тяжкие? В том-то и заключалась гениальная мысль товарища Сталина, инициатора Беломорстроя, что сила принципов социализма, которая не ставит креста над человеком, а через труд даёт развитие и простор ему, – что эта сила должна взять верх над преступными навыками человека».

Григорий Гаузнер:

«23 сентября. Два дня подряд стенографировали Ковалёва, известного карманника:

– Я сейчас солдат. Куда прикажут, туда пойду.

Теперь он лаборант на Волга-Москве».

«Волга-Москва» – это новый канал, который стало строить ОГПУ, используя бесплатный труд тысяч заключённых, которые завершили прокладывать Беломорско-Балтийский канал.

А в Германии (в Лейпциге) в том же сентябре начался судебный процесс против пятерых поджигателей Рейхстага. Среди них был и коммунист Георгий Димитров, которого в Болгарии уже приговорили к смертной казни за организацию взрыва в соборе Софии в 1925 году. Димитров настолько грамотно построил свою защиту, что из обвиняемого превратился в обвинителя нацистов, и этим прославился на весь мир.

Тем временем продолжавший двигаться на восток «Челюскин» вновь окружили льды. У парохода прибавилось вмятин по правому и левому борту, усилилась течь, лопнул один из шпангоутов. Стали поговаривать о возможности зимовки во льдах. И тут неожиданно появилось несколько собачьих упряжек – приехали чукчи из посёлка, находившегося на берегу всего в 35 километрах от парохода.

Илья Сельвинский:

«Шмидт решил выслать боевой отряд сильных молодых мужчин коммунистов-краснознаменцев и тех беспартийных, которые имеют опыт хождения по льдам. Задача: организовать на берегу трассу собачьих упряжек… Если они дойдут, вслед будет выслан второй десант, затем 3-ий. Если не дойдут, вернутся. Если не вернутся, будет послана разведка…

Шмидт для того и включил меня в отряд, пошедший на берег, чтобы я успел приехать хотя бы во Владивосток до окончания срока конкурса и отправить пьесу на самолёте».

И 3 октября восемь челюскинцев на собачьих упряжках отправились на берег. На корабле осталось 105 человек.

В том же октябре Юсупа Абдрахманова исключили из партии «за непартийное поведение, выразившееся в том, что он под влиянием группы троцкистов, неискренне защищая решения партии, на деле их извращал». Пришлось переехать в город Самару и стать заместителем заведующего Управления животноводства.

В это время в Гаграх на черноморском пляже кинорежиссёр Григорий Александров приступил к съёмкам «Джаз-комедии». В одну из октябрьских ночей в гостиницу, где проживали сценаристы Владимир Масс и Николай Эрдман, пришли работники местного ГПУ и арестовали их.

Вскоре об этом стало известно в Москве. 12 октября жене писателя Михаила Булгакова позвонила её сестра Ольга Сергеевна, и вечером в дневнике Елены Сергеевны Булгаковой появилась запись:

«Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорят, за какие-то басни. Миша нахмурился…

Ночью М[ ихаил] А[фанасьевич] сжёг часть своего романа».

Сожжённая «часть романа» – это то, что вскоре будет названо «Мастером и Маргаритой».

А литераторы-сатирики Николай Робертович Эрдман и Владимир Захарович Масс были тогда авторами многих ходивших в народе шуток и басен. Их читали с эстрады. Вот одна из таких колких сатир («Непреложный закон»):

Свидетельств о том, били ли в ОГПУ Масса и Эрдмана, не сохранилось. Известно лишь, что после многочисленных допросов их сослали на 3 года (первого – в Тюмень, второго – в Енисейск).

В дневниковых записях тех лет были и оптимистичные фразы. Григорий Гаузнер написал:

«15 октября. Каганович увлечён перестройкой Москвы. Ездит ночью с архитекторами в автомобиле, планирует, затем устраивает летучие заседания. “Москва будет интернациональной столицей!”

19 октября. На улицах всё больше вышек метрополитена, напоминающих казачьи крепости XVII века».

Илья Сельвинский 24 октября записал (пророчески очень точно):

«Сегодня мне исполнилось 34 года. Полжизни прожито. Но как будто не жил: всё борьба, борьба, борьба, всё ожидание чего-то, что должно произойти».

Драматург Всеволод Вишневский, ознакомившись с содержанием доставленной в Москву пьесы «Рождение класса», восторженно написал:

«Размах пьесы – эволюция человека от каменного века к социализму – блестящ. Язык сочен и смел, стих упруг».

А поэт Борис Пастернак в ноябре 1933 года в составе писательской бригады вновь отправился в Грузию. Видимо, именно тогда он сделал перевод стихотворения Николая Бараташвили «Мерани (Волшебный конь)», в котором были такие строки:

А поэт Осип Мандельштам в том же ноябре тоже написал небольшое стихотворение. Об одном москвиче, родившемся на Кавказе. Оно назвалось «Кремлёвский горец»:

4 ноября «Челюскин» вошёл в Берингов пролив. До чистой воды оставались считанные мили. Но тут неожиданно льдины начали двигаться в обратную сторону, и вскоре пароход вновь оказался в Чукотском море.

А в дневнике Григория Гаузнера 4 ноября 1933 года появилась новая запись:

«Встреча с Ягодой в доме Горького. Мягкий женственный лукавый человек. Говорит тихо, спокойно, медленно, просто – и вместе с тем одержимый, со страшной силой воли. Сед, утомлён».

Во время обеда Ягода неожиданно заговорил о своём ведомстве, и Гаузнер записал его слова:

«– Мы самое мягкосердечное учреждение. Суд связан параграфами, а мы поступаем в связи с обстановкой, часто просто отпускаем людей, если они сейчас не опасны. Мы не мстим».

 

Съезд «победителей»

Начавшаяся суровая зима 1933-34 годов как бы впрямую заявила челюскинцам, что им, возможно, придётся зимовать во льдах Северного Ледовитого океана.

А свою пьесу «Рождение класса» Илья Сельвинский жюри конкурса Совнаркома предъявил, её приняли. О чём в ней шла речь? Все события пьесы разворачивались на Чукотке. Главным персонажем был чукча по имени Умка. Другого главного персонажа, занимавшего пост секретаря местного райкома партии, звали Арсеном Кавалеридзе, говорил он с грузинским акцентом и курил трубку, заявляя при этом:

Жену Кавалеридзе звали Ниной, её имя (как и у жены Сталина) начиналось с буквы «Н». Своего мужа она называла «вождиком», «вождёнком», «вождюлей» и «Барбарисом Виноградычем».

Члены жюри пьесой заинтересовались. Кто-то даже сказал автору, что, если у секретаря райкома будет убран грузинский акцент, она может претендовать на первую премию. Против таких исправлений Сельвинский не возражал. И уехал в Харьков, где выступил с лекциями о своей поездке на «Челюскине».

Вернувшись в Москву, поэт узнал, что со всеми пьесами, претендовавшими на премии, захотел ознакомиться Сталин и затребовал их для прочтения. Члены жюри испугались, что в образе Кавалеридзе вождь увидит намёк на себя самого, и пьесу с конкурса сняли. Победителями были признаны Александр Корнейчук (пьеса «Гибель эскадры») и Владимир Киршон (пьеса «Чудесный сплав»).

Для Ильи Сельвинского это было весьма болезненным ударом. Он бросился спасать свою пьесу, исключая из неё всё, что вызывало опасения у членов жюри. Но самое главное, было изменено название: пьеса стала называться «Умка белый медведь».

А на жизнь в стране никакие конкурсы не влияли, и она продолжала течь так, как текла до сих пор.

Григорий Гаузнер:

«10 декабря. Мы с Авербахом на даче. У Агранова разговор о сборнике, литературе, контрольных цифрах.

– Была заминка, но сейчас темпы опять пойдут вверх, автомобилей через год выпустим больше, чем вся Европа.

Приходит скрипач Буся Гольдштейн. Агранов любит музыку».

Скрипачу Борису Эммануиловичу Гольштейну было тогда всего 11 лет (поэтому Гаузнер и назвал его Бусей). Мальчик только что был участником первого Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей и очаровал своей игрой самого Сталина. Юного скрипача пригласили в Кремль и вручили ему солидную денежную премию. Музыковед (и скрипач) Соломон Волков так описал беседу, которая произошла после этого между вождём и мальчиком-музыкантом (журнал «Знамя» № 8 за 2008 год):

«– Ну, Буся, теперь ты стал капиталистом и, наверное, настолько зазнаешься, что не захочешь меня пригласить в гости.

– Я бы с большой радостью пригласил вас к себе, – ответствовал находчивый вундеркинд, – но мы живём в тесной квартире, и вас негде будет посадить.

На другой же день Бусе и его семье была предоставлена квартира в новом доме в центре Москвы».

Не удивительно, что после того как от мастерства молодого скрипача пришёл в восторг сам Сталин, «полюбил музыку» и Яков Агранов. А может быть, Агранову было просто дано задание: хорошенько проверить семью вундеркинда Буси, и Яков Саулович начал с проверки музыканта.

12 декабря 1933 года политбюро по предложению Сталина приняло решение восстановить в партии Льва Каменева и Григория Зиновьева.

В тот же день была сдана в набор книга «Канал имени Сталина», созданная 36 авторами под редакцией А.М.Горького, Л.Л.Авербаха и С.Г.Фирина. В аннотации это произведение представлялось так:

«История строительства Беломорско-Балтийского канала им. Сталина, осуществлённого по инициативе тов. Сталина под руководством ОГПУ, силами бывших врагов пролетариата…

Типы руководителей стройки – чекистов, инженеров, рабочих, а также бывших контрреволюционеров, вредителей, кулаков, воров, проституток, спекулянтов, перевоспитанных трудом, получивших производственную квалификацию и вернувшихся к честной трудовой жизни».

В том же декабре был неожиданно арестован Николай Гумилёв, сын Анны Ахматовой, студент ленинградского университета. Впрочем, через полторы недели пребывания за решёткой его так же неожиданно выпустили на свободу.

Но Сталин продолжал относиться с ненавистью ко всем инакомыслившим оппозиционерам – к тем самым, что, по его мнению, довели его жену Надежду до самоубийства.

Вальтер Кривицкий:

«К концу 1933 года Сталин добился проведения чистки партии. В течение двух последующих лет приблизительно миллион большевиков-оппозиционеров был выброшен из рядов партии. Но это не решило проблемы, так как эти оппозиционеры всё же сохраняли большинство и пользовались симпатией масс населения. Им были необходимы лидеры, люди, за которыми были традиция и программа, и которые были способны свергнуть Сталина… Сталин должен был найти способ не только подорвать авторитет старой гвардии, но и остановить активную жизнь видных членов этой грозной оппозиции».

Одним из таких «способов» стало изгнание «чужаков» из состава руководившей страной элиты и назначение на освободившиеся посты своих людей. В январе 1934 года на Московской партийной конференции был подвергнут жёсткой критике за «ошибки в области индустриализации» заместитель наркома по иностранным делам Григорий Сокольников. Лазарь Каганович и вовсе заявил, что простая колхозница политически грамотнее «учёного» Сокольникова.

26 января 1934 года «Литературная газета» почему-то вспомнила о пьесе Ильи Сельвинского «Пао-Пао», написав:

«Эта вещь Сельвинского была воспринята чуть ли не как издевательство над социализмом».

Видимо, именно тогда Сельвинский написал стихотворные строки:

Впрочем, страна была нацелена тогда не на преодоление «неудач», а на подсчёт достижений – ведь 26 января начинал свою работу XVII съезд ВКП(б), который историки назвали «Съездом победителей». Всем делегатам вручалась книга «Канал имени Сталина», на авантитуле которой красовалась надпись:

«Этой книгой Оргкомитет Союза советских писателей рапортует XVII съезду партии о готовности советских писателей служить делу коммунизма и бороться своими художественными произведениями за учение Ленина-Сталина, за создание бесклассового, социалистического общества».

Главе Орграспредотдела ЦК Николаю Ежову было поручено возглавить мандатную комиссию партийного съезда.

Молодому члену партии Льву Разгону удалось получить гостевой билет и посетить все заседания съезда (билет – через Николая Ежова – достал ему Иван Михайлович Москвин). Разгон потом вспоминал:

«И вот я ходил… и слушал всё, что там говорилось. И доклад Сталина, и речи вождей, и примирительно-покаянные речи бывших лидеров разных оппозиций. Я был молод, зелен и очень хотел верить, что бури внутрипартийных боёв прошли, что наступила пора единения и партийного братства».

Многим тогда казалось, что никакого противостояния между «большинством ЦК» («сталинцами») и бывшими оппозиционерами уже не существует, и настала пора единства и взаимопонимания. Но вот пришёл день голосования, когда делегатам предстояло избрать новый состав Центрального комитета. На последнем заседании съезда были оглашены результаты подсчёта голосов.

Лев Разгон:

«И только последнее заседание смутило мою ещё почти девственную душу. На этом заседании оглашались результаты выборов в ЦК. Список оглашался не по алфавиту – как он печатался в газетах – а по количеству поданных голосов. И вот мы услышали: первым был не Сталин… Он не был ни вторым, ни третьим, ни четвёртым… Мы слышали фамилии Калинина, Кирова, Ворошилова, ещё кого-то, и не было Сталина, не было Сталина! Кажется, он был не то девятым, не то десятым. Список читался без пауз, и – как мне казалось – всем присутствующим казалось страшно долгим то время, которое отделяло начало чтения списка членов ЦК до той минуты, когда, наконец, была произнесена фамилия Сталина».

Существуют сведения, что против Сталина подали голоса чуть ли не триста делегатов, а против Кирова – всего четыре. И вождь понял, насколько сильны ещё силы, выступающие против его курса и лично против него. Переубедить инакомысливших Сталину было не под силу. Оставался один путь – ликвидировать их.

Лев Разгон:

«Абсолютному большинству людей, сидевших не только внизу, но и наверху, осталось до гибели три-четыре года. Понимал ли это кто-нибудь из них? Кроме, конечно, Сталина. Не знаю. И никогда не узнаю».

Можно предположить, что Сталин вызвал Генриха Ягоду, которого делегаты съезда избрали членом ЦК, и поручил ему заняться поиском улик, компрометирущих голосовавших против вождя (список этих лиц подготовил Николай Ежов, тоже ставший членом ЦК, членом Оргбюро, а также заместителем председателя Комиссии партийного контроля). И Ягода начал действовать.

Иван Москвин тоже получил на съезде новую должность. Об этом – Лев Разгон:

«Москвин был заместителем Орджоникидзе и занимался не только всеми руководящими кадрами промышленности, но и подготовкой их. Наркомтяжпрому принадлежали тогда все технические вузы страны. Но это уже было не то… На XVII съезде Ивана Михайловича сделали членом Бюро Комиссии советского контроля – контролировать тяжёлую промышленность. А это уже было и вовсе “не то”».

Чекист Яков Агранов стал членом Центральной ревизионной комиссии.

А по рукам делегатов съезда уже ходил листок со стихами:

Гепеушники быстро выяснили, что это стихотворение написал поэт Николай Клюев (друг Есенина). Сталин велел Ивану Гронскому разобраться с антисоветским стихотворцем. Гронский вызвал Клюева к себе, и принялся уговаривать его писать «нормальные» стихи. Но поэт отказался. Тогда Гронский позвонил Ягоде и предложил выслать поэта-антисоветчика из Москвы. И 2 февраля 1934 года по обвинению в «составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений» поэт Николай Алексеевич Клюев был арестован.

 

Льды и «Челюскин»

В это время (13 февраля 1934 года) в Ледовитом океане, где сжатый льдами дрейфовал пароход «Челюскин», ситуация стала угрожающей. Торосы давили на оба борта судна, в них образовалась трещина, лёд и вода стали проникать в трюм. «Челюскин» начал тонуть. Команда парохода и его пассажиры успели выгрузить на лёд многое, что было необходимо для жизни. При высадке погиб один член экипажа.

Радист экспедиции Эрнст Кренкель передал в эфир радиограмму, которую продиктовал ему Отто Шмидт:

«13 февраля в 15 часов 30 минут в 155 милях от мыса Северный и в 144 милях от мыса Уэллен “Челюскин” затонул, раздавленный сжатием льдов…»

На льдине в наспех организованном лагере оказались 104 человека, а среди них двое маленьких детей.

Это чрезвычайное событие разом отринуло в сторону всю прочую информацию. О челюскинцах заговорил весь мир. Зарубежные газеты стали высказывать сомнения в том, что оказавшимся на дрейфующей льдине людям можно чем-то помочь, писалось, что челюскинцы обречены, и возбуждать в них надежды на спасение не гуманно.

В Советском Союзе была тут же создана правительственная комиссия по спасению людей, оказавшихся в лагере Шмидта, как стали называть пристанище челюскинцев. Комиссию возглавил член политбюро Валериан Куйбышев. Биографы лётчика Валерия Чкалова писали:

«Ждать было нельзя, снаряжалась спасательная авиаэкспедиция. И, конечно, организаторы этой экспедиции рассчитывали, что возглавит её лучший лётчик страны – Валерий Павлович Чкалов. Но на авиационном заводе, где тот служил шеф-пилотом, конструктор Поликарпов как раз заканчивал разработку нового истребителя. В общем, руководство завода заупрямилось: “Чкалов улетит, а кто будет испытывать И-16?!”

Так вместо Чкалова спасать челюскинцев полетел пилот Сигизмунд Леваневский. А Валерий испытывал истребители».

Лётчика Леваневского вместе с пилотом Маврикием Слепнёвым послали в Соединённые Штаты, где их ждали закупленные Советским Союзом два самолёта «Флейстер».

В поэме «Челюскиниана» Сельвинский потом напишет:

27 февраля 1934 года (ровно через год после поджога Рейхстага) Георгий Димитров, оправданный судебным Лейпцигским процессом и получивший советское гражданство, прибыл в Москву, где через год возглавил Коминтерн (стал генеральным секретарём Исполкома Коминтерна).

Лётчик Леваневский на американском «Флейстере» долетел с Аляски до Камчатки, но, попав в сильный снегопад, приземлился неудачно – самолёт был основательно повреждён. Пилот тотчас же дал радиограмму: «Москва. Кремль. Сталину», в которой доложил о своей готовности выполнить любое задание партии и правительства.

А поэтом Николаем Клюевым гепеушные следователи занимались не очень долго – уже 5 марта Особое совещание ОГПУ приговорило его к высылке в Нарымский край.

В тот же день (5 марта) после 29 неудачных поисковых полётов лётчик Анатолий Ляпидевский наконец-то нашёл лагерь Шмидта. Приземлившись на специально сооружённую челюскинцами полосу, он взял на борт десять женщин, двоих детей и доставил их в посёлок Ванкарем на Камчатке.

В лагерь на льдине полетели и другие лётчики. Было совершено 24 полёта. 11 апреля на Аляску для лечения был доставлен простудившийся Отто Шмидт. 13 апреля дрейфующий лагерь опустел – все челюскинцы (включая ездовых собак, доставленных на льдину, чтобы перевозить людей и грузы от лагеря до взлётно-посадочной полосы) были вывезены – на четырёх советских самолётах и трёх зарубежных (два «Флейстера» и один «Юнкере»),

20 апреля были опубликованы постановления ЦИК СССР, подписанные Михаилом Калининым и Авелем Енукидзе. В них шла речь о присвоении семи лётчикам званий Героев Советского Союза и о награждении их, а также всех «обеспечивших надёжную работу моторов в перелётах на льдину» (в том числе двух американских механиков) орденами Ленина и награждении всех взрослых челюскинцев орденами Красной Звезды.

 

Стихотворение и фильм

Поэт Осип Мандельштам продолжал читать своего «Кремлёвского горца». Очень многим. Был среди его слушателей и Борис Пастернак, который, выслушав стихотворение, сказал:

«– То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому».

И тут вдруг ОГПУ понесло неожиданную утрату – 10 мая 1934 года внезапно скончался его глава Вячеслав Менжинский.

Через два месяца (10 июля) постановлением ЦИК СССР был создан Народный Комиссариат внутренних дел (НКВД СССР), в который вошли ОГПУ и НКВД РСФСР. Наркомом нового ведомства был назначен Генрих Ягода, который тут же получил квартиру в Кремле, что считалось тогда одной из высших степеней отличия.

Бывшее ОГПУ превратилось в Главное управление государственной безопасности (ГУГБ НКВД СССР). Его куратором, а также первым заместителем наркома внутренних дел СССР стал Яков Агранов. Главой внешней разведки (ИНО НКВД) вновь назначили Артура Артузова.

Наркому юстиции РСФСР Николаю Крыленко, который был известен своим стремлением к тому, чтобы советские суды работали не по законам, а по «революционной необходимости», дали задание срочно разработать проект законов, карающих за измену родине и предусматривающих в качестве наказания смертную казнь. Наркомат Крыленко такие законы разработал.

В этот момент кто-то из тех, кто слышал «Кремлёвского горца», донёс об этом стихотворении в НКВД. И в ночь с 13 на 14 мая Осипа Мандельштама арестовали.

Через неделю в квартире, где жил Борис Пастернак, раздался телефонный звонок. Звонили из Кремля. У телефона был Иосиф Сталин. Поприветствовав поэта и немного поговорив с ним на разные «творческие» темы, вождь стал спрашивать об

Осипе Мандельштаме. Дескать, как относятся к нему коллеги по перу, считают ли его настоящим поэтом. Наконец, был задан вопрос, поставленный, как говорят в таких случаях, ребром:

– Мандельштам мастер?

От прямого ответа Пастернак ушёл. И до конца дней своих уверял всех, что он просто не понял, что именно хотел услышать от него вождь.

А Сталин уже был знаком с докладом, который Николай Бухарин должен был прочесть на первом съезде советских писателей. В том докладе говорилось:

«Уже в старинной индийской поэзии имелось развитое учение… о двойном, “тайном” смысле поэтической речи. По этому учению не может быть названа поэтической речь, слова которой употреблены в прямом, обычном смысле. Что бы ни изображала такая речь, она будет прозаической. Лишь тогда, когда она, через ряд ассоциаций, вызывает другие “картины, образы, чувства”, когда “поэтические мысли сквозят, как бы просвечивают через слова поэта, а не высказываются им прямо”, – мы имеем истинную поэзию».

Поэтов, которые писали с двойным, «тайным» смыслом, Бухарин и назвал «мастерами». Вот Сталин и интересовался, стоит ли искать в манделынтамовских стихах какой-то иной (не антисталинский) смысл. А о том, что в своих стихах он хотел сказать совсем не о том, что сразу бросается в глаза, Мандельштам, видимо, говорил на допросах следователям.

Пастернак от прямого ответа вождю уклонился. И тем самым невольно «сдал» Осипа Мандельштама безжалостной власти. Автора стихов о кремлёвском горце приговорили к ссылке в городок Чердынь на севере Пермского края.

Анна Ахматова потом написала (в «Листках из дневника»):

«…пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку всё содержимое сумочки».

В городке Чердынь Осип Эмильевич пытался покончить жизнь самоубийством. И 1 июня Елена Булгакова записала в дневнике:

«Была у нас Ахматова. Приехала хлопотать об Осипе Мандельштаме – он в ссылке».

Осип Мандельштам, Гулаг, 1934 г.

Мандельштаму разрешили самому выбрать место для поселения. Посоветовавшись с женой, он выбрал Воронеж.

Тем временем «Джаз-комедия», которую назвали «Весёлые ребята», была закончена и показана начальству и критикам. Те кинокартину встретили в штыки. А народный комиссар просвещения Андрей Бубнов и вовсе запретил выпускать её на киноэкраны.

Тогда создатели фильма решили показать его Горькому. Алексей Максимович посмотрел и сказал:

«Талантливая, очень талантливая картина… Сделана смело, смотрится весело и с величайшим интересом».

И Горький устроил просмотр «Весёлых ребят» для членов политбюро. После показа кинокартины Сталин сказал:

«– Хорошо! Я будто месяц пробыл в отпуске».

Все запреты с фильма были мгновенно сняты. И всё-таки прежде, чем выпускать его на всесоюзный экран, было решено показать «Весёлых ребят» за границей. И кинокартину отправили в Венецию, где открывалась международная кинематографическая выставка.

Летом 1934 года произошло ещё одно не менее невероятное событие: один из сотрудников аппарата ЦК был направлен на лечение за границу, и с июня по октябрь (пропуская пленумы и заседания) находился в лечебных заведениях Австрии, Германии и Италии. Звали этого цекиста Николай Ежов. Вместо себя уехавший член ЦК оставил команду верных ему людей, которые внимательно наблюдали за тем, что происходит в стране и делали заметки, которые собирались вручить своему вернувшемуся с лечения шефу.

А Валерий Чкалов, лётчик-испытатель Московского авиазавода № 39 имени Менжинского, в это время продолжал испытывать новый самолёт-истребитель конструкции Николая Поликарпова И-16 (моноплан).

 

Чистки и аресты

В середине июня 1934 года в центральных советских газетах была опубликована статья Алексея Максимовича Горького «О литературных забавах», в которой говорилось:

«Нравы у нас – мягко говоря – плохие. Плоховатость их объясняется прежде всего тем, что всё ещё не изжиты настроения групповые, что литераторы делятся на “наших” и “не наших”, а это создаёт людей, которые сообразно дрянненьким выгодам своим, служат и “нашим” и “вашим”. Группочки создаются не по принципам “партийности” – “внепартийности”, не по силе разноречий “творческих”, а из неприкрытого стремления четолюбцев играть роль “вождей”. “Вождизм” – это болезнь… <…>…наскоро освоив лексикон Ленина – Сталина, можно ловко командовать внутренне голенькими субъектами, беспринципность коих позволяет им “беззаветно”, то есть бесстыдно, служить сегодня – “нашим”, завтра – “вашим”. Лёгкость прыжков от “наших”к “вашим” отлично показана некоторой частью бывших “рапповцев”; эта лёгкость свидетельствует о том, как ничтожен был идеологический багаж прыгунов».

Обрисовав образно и точно ситуацию в советской литературе, Горький неожиданно резко набросился на молодого (24-летнего) поэта Павела Васильева, уже успевшего побывать на Лубянке и в ссылке в Северном краю:

«Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время, когда одни порицают хулигана, – другие восхищаются его даровитостью “широтой натуры”, его “кондовой мужицкой силищей” и т. д. Но порицающие ничего не делают для того, чтоб обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать. А те, которые восхищаются талантом П.Васильева, не делают никаких попыток, чтоб перевоспитать его. Вывод отсюда ясен: и те и другие одинаково социально пассивны, и те и другие по существу своему равнодушно “взирают” на порчу литературных нравов, но отравление молодёжи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние “короче воробьиного носа”».

Завершая свою статью, Горький вновь вернулся к той «болезни», которой, по его мнению, была больна советская литература (да и всё общество тоже):

«…болезнь “вождизма” прогрессирует, становится хронической; “кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку”… <…>…психология единоличника служит источником “порчи нравов”, источником борьбы мелких самолюбий, злостных сплетен, групповой склоки и всякой пошлости. Создаётся атмосфера нездоровая, постыдная, – атмосфера, о которой, вероятно, уже скоро и властно выскажут своё мнение наши рабочие, которые понимают значение литературы, любят её и являются всё более серьёзными ценителями художественного слова и образа.

В статейке этой много недоговорённого, но я ещё вернусь к теме, затронутой в ней».

Тем временем в партии и учреждениях продолжалась интенсивная чистка. И 18 июня Корней Чуковский записал в дневнике:

«Вечером доклад Сольца о чистке партии в Оргкомитете писателей. Сольц – обаятельно умный, седой, позирующий либерализмом».

Напомним, что Арон Александрович Сольц в то время был членом президиума Центральной контрольной комиссии ЦК ВКП(б) и курировал строительство заключёнными Беломорско-Балтийского канала.

Встреча челюскинцев в Москве, 1934

19 июня 1934 года Москва встречала челюскинцев и их спасателей. Был митинг на Красной площади и многотысячная демонстрация ликующих москвичей.

Григорий Гаузнер:

«20 июня. Приезд челюскинцев. Играют модную “румбу”». 23 июня состоялось вручение наград героям-лётчикам и челюскинцам. На следующий день в Георгиевском зале Кремля был устроен торжественный приём награждённым. Анатолий Ляпидевский потом вспоминал:

«Наш стол стоял в центре, прямо напротив президиума. Первым поднялся Куйбышев. Он провозгласил тост в мою честь. Я поблагодарил, как полагается. Сидим мы вместе с Васей Молоковым, я ему потихоньку говорю:

– Мы потом– выпьем у себя в “Гранд-отеле”, а сейчас давай налегать на минеральную воду, чтобы не дай бог конфуза не вышло.

Так и сделали… И вдруг поднимается из-за стола Сталин и направляется прямо ко мне. В руках у него бутылка с вином и большой бокал. Мы, естественно, вскочили и вытянулись в струнку. А он говорит:

– Раз торжество, так надо пить не нарзан, а вино. Пью за ваше здоровье!

Мне передаёт бокал и стоит с бутылкой в руках. Я забеспокоился:

– Как же так, Иосиф Виссарионович, а вы из чего будете пить?

– Ничего, я из бутылки выпью.

И действительно, шутливо приложился к горлышку».

Сталин обратился и к Сигизмунду Леваневскому, который из-за поломки самолёта не вывез с льдины ни одного челюскинца. Вождь сказал:

«– И за границей есть немало известных лётчиков. Они тоже отправляются в рискованные подчас полёты. Зачем они это делают?.. Они летают за долларом. А вот зачем летали наши лётчики на Крайний Север? Скажем, зачем летал Леваневский? Разве мы обещали ему деньги, когда он летал к челюскинцам? Он сам вызвался помочь советским людям, оказавшимся на льдине вдали от берега».

И Сталин предложил тост за Леваневского и за всех лётчиков, ставших Героями Советского Союза.

А поэт Илья Сельвинский, покинувший «Челюскин» и из-за этого лишившийся наград и славы, обрушившейся на челюскинцев, был страшно расстроен.

Григорий Гаузнер:

«30 июня. Сельвинский рассказывает подноготную челюскинианы».

Эта «подноготная» состояла в том, что, по мнению Сельвинского, людей с утонувшего «Челюскина» можно было спасти, перевозя их с льдины не на самолётах, а на нартах:

«Шмидт должен был идти, а не дожидаться спасения и шумихи. Но он отбросил заграничные советы вести людей на материк, сказав: “Это не наша политика – победа сильной личности за счёт слабой”. Такой путь был политически невыгоден. Потому и была организована грандиозная экспедиция, чтобы показать всему миру мощь советской техники вообще и мощь авиации, в частности».

А «чистки» в СССР тем временем продолжались.

Вальтер Кривицкий:

«Как нельзя более кстати оказалась кровавая чистка Гитлера – в ночь на 30 июня 1934 года. На Сталина произвело большое впечатление то, как Гитлер расправился со своей оппозицией. Он скрупулёзно изучал каждое секретное донесение от наших агентов в Германии, связанное с событиями этой ночи».

6 июля (по другим сведениям – 25 июля) 1934 года в парижской клинике от костного туберкулёза в возрасте 45 лет скончался Нестор Иванович Махно.

8 июля Илья Сельвинский закончил новый вариант своей пьесы о чукчах «Умка белый медведь».

А 13 июля секретная команда Якова Серебрянского («группа Яши») была преобразована в Специальную группу особого назначения (СГОН) и подчинена непосредственно новому наркому НКВД Генриху Ягоде.

О событиях той поры – в воспоминаниях Ивана Гронского «Из прошлого…»:

«Летом того же 1934 года мы с А.Н.Толстым как-то навестили Горького. Сели обедать. Алексей Максимович обратился ко мне:

– Вы сердитесь на меня за Павла Васильева?

– Да нет, не сержусь, но я просто поражён тем, как вы могли написать такую вещь. Вы, Алексей Максимович, разглядели в Васильеве только проблему бутылок, которыми он не очень-то и увлекается. А стихи вы его читали?

– Мало. Так, кое-что.

– Как можно писать о литераторе, не читая его! Это совершенно потрясающей талантливости поэт!

Мы с Горьким вступили в спор на грани ссоры. Толстой встал и ушёл. Потом вернулся с пачкой журналов в руке:

– Ну что вы ссоритесь? Давайте-ка, я вам лучше стихи почитаю, это куда полезнее.

И Толстой, открыв журнал, начал читать. Одно стихотворение, потом другое, третье. Горький встрепенулся.

– Алексей Николаевич, кто это?

А Толстой продолжает читать.

– Кто, кто это? Что это за поэт? – басит Алексей Максимович.

И Толстой, перегибаясь через стол, говорит:

– Это Павел Николаевич Васильев, которого Вы, Алексей Максимович, обругали.

– Быть не может!

– Вот, пожалуйста, – Толстой передал журналы.

Горький взял и стал читать одно за другим стихотворения.

Дочитал… Налил себе виски:

– Неловко получилось, очень неловко.

Но дело, как говорится, уже было сделано.

Статья Горького больно задела Павла Васильева, но не отняла у него оптимизма, присущей ему склонности к озорству. Алексей Максимович писал, что Васильева надо “изолировать”, чтобы он не оказывал дурного влияния на молодых поэтов. В ответ на это Павел сочинил эпиграмму:

Эту эпиграмму я прочитал Горькому. Горький рассмеялся:

– Какая умница! Ведь вот одно слово – “приказали”, всего-навсего одно слово. И одним словом он меня отшлёпал! Не придерёшься! Приказали! Ведь так говорили о своих господах: “Барин приказали!”, “Барыня приказали!”

После этого Горький относился к Васильеву значительно лучше».

С поэтом Васильевым влиятельные в советской литературе люди разобрались.

А энкаведешники арестовывать продолжали.

Аркадий Ваксберг:

«Тут вдруг произошло нечто совершенно невероятное. Во второй половине 1934 года (за отсутствием документальных данных конкретную дату назвать невозможно) Примакова арестовали. Что в точности произошло, какие причины побудили Сталина прибегнуть к такой мере, не вполне ясно и по сей день».

Вальтер Кривицкий:

«Показателен разговор, который был у меня в то время с Кедровым, одним из самых опытных следователей ОГПУ.

Я встретил его в нашей столовой, и мы разговорились о генерале Примакове, делом которого он занимался. В 1934 году этот генерал, член высшего командования армии, был арестован и отдан в руки Кедрову. Последний приступил к обработке своей жертвы с помощью всех тех методов, какие тогда были в ходу. Сам он говорил о них с признаками смущения.

– Но знаете, что случилось? – неожиданно заявил он. – Только он начал раскалываться, и мы знали, что пройдёт немного дней или недель, и мы получим его полное признание, как он был вдруг освобождён по требованию Ворошилова.

Из этого эпизода ясно видно, что обвинение против арестованного – даже готового “признаваться во всём” – не имеют никакого отношения к причинам, по которым он содержится в заключении».

Следователь Игорь Михайлович Кедров сам будет через пять лет арестован, и ему придётся на себе испытать все чекистские «методы» следствия.

А вот за какие провинности был арестован Виталий Примаков, так и осталось неразгаданной тайной.

В это время в Венеции с поразившим всех успехом проходил показ фильма «Весёлые ребята». Итальянские журналисты вообще не могли понять, как такую замечательную кинокартину можно было снять в Советском Союзе. В журнале «Марианна» выдвигалась версия:

«“Весёлые ребята” производят такое впечатление, будто на фабрику ГУКФа ночью прорвались буржуазные кинорежиссёры и тайком, в советских декорациях сняли эту картину».

В Нью-Йорке фильм произвёл фуррор. Великий Чарли Чаплин сказал:

«Александров открыл для Америки новую Россию. До “Весёлых ребят” американцы знали Россию Достоевского, теперь они увидели большие сдвиги в психологии людей. Люди бодро и весело смеются. Это – большая победа. Это агитирует больше, чем доказательство стрельбой и речами».

А в стране Советов начал работу…

 

Съезд писателей

Организатором съезда был Андрей Жданов, заведовавший одним из отделов ЦК партии. И 14 августа 1934 года, чтобы учредить свой Союз, литераторы собрались в Колонном зале Дома Союзов. К ним с приветствием обратился Алексей Максимович Горький. Главный доклад сделал его заместитель по организации Союза писателей Иван Михайлович Гронский.

С докладом о поэзии выступил Николай Иванович Бухарин, назначенный главным редактором газеты «Известия». Ответственный секретарь газеты Семён Александрович Ляндрес потом вспоминал, что Бухарин показал Сталину тезисы своего доклада. В нём он предлагал объявить лучшими поэтами Советского Союза Бориса Пастернака, Илью Сельвинского и Николая Тихонова. Ту самую троицу, которую чтили в 20-е годы, и которой поэт Эдуард Багрицкий посвятил стихотворные строки:

Этим стихотворцам Бухарин противопоставлял сочинителей примитивных стихов: Демьяна Бедного, Александра Безыменского, Александра Жарова и некоторых других. Сталин согласился, но якобы заметил:

«– Из этой тройки самый чуждый Пастернак. Сельвинский тоже чужой, но искренне хочет стать своим. Смотрите, как бы не покончил самоубийством».

И Бухарин с трибуны писательского съезда назвал лучшими поэтами страны Пастернака, Сельвинского и Тихонова. О Борисе Пастернаке в докладе было сказано:

«Он, безусловно, приемлет революцию, но он далёк от своеобразного техницизма эпохи, от шума битв, от страстей борьбы… Торжество буржуазного мира ему глубоко противно, и он “откололся”, ушёл от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний».

Борис Пастернак и Корней Чуковский на I съезде советских писателей, 1934 г.

Об Илье Сельвинском было заявлено так:

«Сельвинский – это в известной мере антипод Пастернака. Это поэт большого поэтического голоса, рвущийся на просторы широких дорог, массовых сцен, где слышны крики, где топчут кони, где. льётся удалая песня, где бьются враги, где кипит живая жизнь, и где история месит своё крутое тесто.

говорит он на одну сторону. И на другую:

Здесь явно бросался камень в поэтический огород Владимира Маяковского.

Аркадий Ваксберг:

«…что вызвало на съезде бурную реакцию оставшихся недовольными “пролетарских” поэтов. Не из-за того, конечно, что обойдён Маяковский, а из-за того, что поднят на щит Пастернак, а сами они – и совсем в стороне…

И друзья Маяковского и его противники объединились, чтобы “дать отпор возвеличиванию поэзии, не понятной пролетариату”. Бухарин был вынужден оправдываться, напоминая, что его доклад одобрен в ///С».

18 августа «Литературная газета» опубликовала статью «Черты новой драматургии», в которой говорилось:

«“Умка белый медведь” Сельвинского даёт положительную программу переустройства жизни народов крайнего Севера на советских началах».

А газета «Правда» привела слова из выступления самого Сельвинского на съезде писателей страны:

«Чем свежее стиль, чем революционнее его формы, тем громче голоса о том, что поэзия находится в тупике».

27 августа на трибуну съезда поднялся драматург Александр Афиногенов и сказал:

«Вождь нашей партии товарищ Сталин назвал писателей “инженерами человеческих душ”. Это название – не только лозунг, не только декларация».

А выступивший с докладом о драматургии Владимир Киршон призвал писателей к созданию «положительной комедии», рождающей у зрителей особый смех – «смех победителей». Советская комедия, сказал Киршон:

«…не высмеивает своих героев, но показывает их так весело, так любовно и доброжелательно подчёркивает их положительные стороны и качества, что зритель смеётся радостным смехом, ему хочется брать пример с героев комедии».

Итак, Союз советских писателей был создан. Его членом стал даже живший в Париже Евгений Замятин (по его собственной просьбе, одобренной Сталиным). В Союз приняли и 24-летнего поэта Павла Васильева.

Оргсекретарём нового Союза литераторов стал 33-летний заместитель заведующего отдела культуры и пропаганды ленинизма Π,Κ ВКП(б) Александр Щербаков, который и принялся курировать творчество и деятельность «инженеров человеческих душ».

Пока литераторы разбирались с новой для них ситуацией, в политбюро задумались над тем, что делать с поступавшими в Кремль многочисленными жалобами на методы ведения следствия в НКВД. 15 сентября 1934 года была создана комиссия (Лазарь Каганович, Валериан Куйбышев, Иван Акулов), которая выявила многочисленные случаи нарушения законности, пыток заключённых и фабрикации дел. Комиссия подготовила проект постановления, которое предусматривало искоренение незаконных методов следствия, наказание виновных и пересмотр некоторых дел.

В жизни генерального секретаря ВКП(б) тоже на всё шло гладко. Известно письмо, которое Сталин написал в Тбилиси матери. В нём говорилось:

«После кончины Нади моя личная жизнь тяжела. Ты спрашиваешь, как я живу. А я не живу, я работаю».

Академик Иван Петрович Павлов, вся деятельность которого была направлена на то, чтобы хоть как-то облегчить жизнь своих соотечественников, 10 октября 1934 года написал письмо наркому здравоохранения РСФСР Григорию Наумовичу Каминскому. В этом послании, в частности, говорилось:

«Многолетний террор и безудержное своеволие власти превращает нашу азиатскую натуру в позорно рабскую. А много ли можно сделать хорошего с рабами? Да, но не общее истинное человеческое счастье. Недоедание и повторяющееся голодание в массе населения с их неприменными спутниками – повсеместными эпидемиями – подрывают силы народа. Прошу меня простить… Написал искренне, что переживаю».

А Илья Сельвинский 5 ноября сообщал своим ленинградским друзьям:

«В Театре Революции уже начинается работа над моей пьесовиной…

Из новостей особенно важна одна: 7 ноября в “Известиях” должна появиться моя поэма о Сталине. Если она действительно появится да ещё в такой день – это будет такой феерический скандал (в благородном смысле), что в какой-то мере исправит всю ту гнусную атмосферу, которой я был окружён в челюскинский период.

Это глава из “Челюскинианы”, но я пускаю её как самостоятельную поэму».

Поэма эта в «Известиях» не появилась – главный редактор газеты Бухарин показал её Сталину, и тому она чем-то не понравилась. А в Театре Революции работа над пьесой «Умка белый медведь» продолжалась.

С 25 по 28 ноября 1934 года в Москве проходил очередной пленум ЦК ВКП(б), который (на шестнадцатом году советской власти) принял важное для страны решение:

«Отменить с 1 января 1935 года карточную систему снабжения хлебом, мукой и крупой».

 

«Ленинградское дело»

1 декабря 1934 года в кабинете Сталина раздался телефонный звонок. Иосиф Виссарионович снял трубку, и находившийся рядом Вячеслав Молотов понял, что звонит начальник Ленинградского Управления НКВД Филипп Медведь, который сообщил вождю, что только что в Смольном убит товарищ Киров. Сталин ответил одним словом:

«– Шляпы».

Это лишний раз подтверждает предположение о том, что «припугнуть» Кирова задумал именно Сталин, а те, кому это было поручено, всё «прошляпили». Теперь надо было как следует замести следы, обвинив в убийстве Кирова кого-то из оппозиционеров. Николай Ежов это, вроде бы, подтвердил, сказав:

«Товарищ Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и говорит: “Ищите убийц среди зиновьевцев”».

Вальтер Кривицкий:

«В тот же день Сталин обнародовал чрезвычайный указ, внёсший изменение в уголовное законодательство. По всем делам, связанным с политическими убийствами, в течение 10 дней военный трибунал должен вынести приговор без защиты и оглашения, исполнение которого следовало немедленно. Указ лишал Председателя Верховного Совета права помилования».

Вот это постановление ЦК и СНК СССР, называвшееся «О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик»:

«Внести следующие изменения в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик по расследованию и рассмотрению дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти:

1. Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней;

2. Обвинительные заключения вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде;

3. Дела слушать без участия сторон;

4. Кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать;

5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора.

Секретарь Центрального Исполнительного Комитета Союза СССР

А.Енукидзе.

Москва, Кремль.

1 декабря 1934 года».

Глава ЦИКа Михаил Иванович Калинин этого постановления не подписывал (во всяком случае, к моменту его опубликования) – все изменения в «уголовно-процессуальные кодексы» как бы вносил только секретарь ЦИКа Авель Сафронович Енукидзе.

Лев Троцкий высказался об убийстве члена политбюро так:

«В своё время мы… показали, что в подготовке убийства Кирова прямое и явное участие принимали: Медведь, Ягода и Сталин. Ни один из них, вероятно, не хотел гибели Кирова. Но все они играли его головой, пытаясь создать на подготовке террористического акта амальгаму – с “участием” Зиновьева и Троцкого».

Филипп Демьянович Медведь был не только начальником ленинградского НКВД, но и близким другом Кирова, в организации убийства которого он вряд ли мог принимать участие. Этим делом занимался Иван Васильевич Запорожец, заместитель Медведя. Но именно в тот момент (начало декабря) Запорожец находился на излечении в военном госпитале.

Оппозиционер Николай Иванович Муралов (друг Троцкого, в 20-х годах командовавший Московским военным округом, затем переведённый ректором в сельскохозяйственную академию имени Тимирязева, а потом сосланный в Сибирь) в убийстве Кирова тоже подозревал Сталина, сказав:

«– Это его рук дело, это сигнал к тому, чтобы начать Варфоломеевскую ночь!»

Бывший член политбюро Николай Бухарин заявил ещё выразительнее:

«– Теперь Коба нас всех перестреляет».

Но пока никакой стрельбы Сталин не открывал. Вместе с Молотовым, Ворошиловым, Ждановым, Ягодой и Ежовым он тотчас же отправился в Ленинград. С ними поехал и Яков Агранов, который стал участвовать в следствии по раскрытию убийства Кирова. Наступил звёздный час чрезвычайных органов. О проекте комиссии Кагановича, Куйбышева и Акулова больше не вспоминали.

Как утверждают историки, все судебные приговоры начали выносить тогда «по пролетарской необходимости».

Видный чекист Александр Орлов (Лейб Фельдбин) потом пересказал рассказ Льва Григорьевича Миронова (Лейба Гиршевича Кагана), члена коллегии НКВД, о допросе Сталиным Леонида Васильевича Николаева, убийцы Кирова, который был сотрудником Института истории партии Ленинградского обкома ВКП(б):

«Сталин сделал ему знак подойти ближе и, всматриваясь в него, задал вопрос, прозвучавший почти ласково:

– Зачем вы убили такого хорошего человека?

Если б не свидетельство Миронова, присутствовавшего при этой сцене, я никогда бы не поверил, что Сталин спросил именно так, – настолько это было непохоже на его обычную манеру разговора.

– Я стрелял не в него, я стрелял в партию! – упрямо отвечал Николаев. В его голосе не чувствовалось ни малейшего трепета перед Сталиным.

– А где вы взяли револьвер? – продолжал Сталин.

– Почему вы спрашиваете у меня? Спросите у Запорожца! – последовал дерзкий ответ.

Лицо Сталина позеленело от злобы.

– Заберите его! – буркнул он.

Уже в дверях Николаев попытался задержаться, обернулся к Сталину и хотел что-то добавить, но его тут же вытолкнули за дверь».

После этого, по свидетельству Миронова, Сталин повернулся к сидевшему рядом Ягоде и матерно его выругал.

Но вот как описал тот же эпизод Михаил Васильевич Росляков, другой очевидец тех событий, медик по образованию, один из первых оказавшийся возле тела сражённого пулей Кирова (Росляков выбежал из кабинета второго секретаря Ленинградского обкома ВКП(б) Михаила Семёновича Чудова, у которого шло совещание):

«Николаева привезли на допрос в полусознательном состоянии: Сталина он не сразу узнал, показали ему его портрет, и только тогда он узнал, кто с ним говорит. Ничего ясного не сказал, плакал, повторял слова: “Что я наделал, что я сделал!” Факта покушения он не отрицал, но сумбурно представил обстоятельства убийства. Него увезли в ДПЗ».

Кому верить? Энкаведешнику Льву Миронову или врачу Михаилу Рослякову?

Ещё один факт, который говорит о многом: Борисов, начальник охраны Кирова, вызванный на допрос к Сталину, был убит по дороге охранявшими его чекистами (явно по распоряжению Ягоды).

Павел Павлович Буланов, ближайший сотрудник и порученец Ягоды, несколько лет спустя говорил на суде, что Ягоде…

«…было известно, что готовится покушение на Сергея Мироновича Кирова, что в Ленинграде у него был верный человек, посвящённый во всё – заместитель начальника Управления НКВД по Ленинградской области Запорожец, и что тот организовал дело так, что убийство Николаевым Кирова было облегчено, проще говоря, было сделано при прямом попустительстве, а значит и содействии Запорожца. Я помню, что Ягода мельком рассказал, ругая, между прочим, Запорожца за его не слишком большую распорядительность: был случай чуть ли не провала, когда по ошибке охрана за несколько дней до убийства Кирова задержала Николаева, и что у того в портфеле была найдена записная книжка и револьвер, но Запорожец вовремя освободил его».

Нарком внутренних дел Генрих Ягода в это время активно использовал возможность подслушивания правительственных телефонных разговоров, которую давал ему аппарат, купленный в Германии. Через два с половиной года он скажет на допросе:

«Ягода. – Особенно мне понадобилось подслушивание в дни после убийства С.М.Кирова, когда Ежов находился в Ленинграде. Но так как дежурить у подслушивающего аппарата в ожидании разговора между Ежовым и Сталиным у меня не было никакой физической возможности, я предложил Воловичу организовать подслушивание переговоров Ленинград-Москва на станции “В Ч” в помещении оперода.

Следователь. – Волович подслушивал разговоры между тов. Ежовым и тов. Сталиным?

Ягода. – Да, прослушивал и регулярно мне докладывал».

Как видим, карьера Захара Воловича, лучшего друга Маяковского и Бриков, стремительно развивалась – он уже Сталина подслушивал по правительственной связи («ВЧ»), находясь в оперативном отделе НКВД.

А советские литераторы в это время на страницах центральных газет и небольших многотиражек дружно выражали свою солидарность с властями. Так, 4 декабря на второй странице газеты «Красный вагончик» (московского вагоноремонтного завода имени Войтовича) было напечатано стихотворение Ильи Сельвинского «На чеку», в котором говорилось:

Но Сталин в тот момент совсем не собирался прятаться за «непроницаемым строем» своих приверженцев, вождю надо было (и как можно скорее) найти неопровержимые улики против тех, кого можно было назвать организаторами убийства Кирова. Вот тут-то ему и понадобился чекист Яков Агранов.

Аркадий Ваксберг:

«На короткое время Агранов возглавил ленинградское отделение НКВД, “очистил” город от “враждебных элементов”, выбил из арестованных нужные показания и дал Сталину “базу” для ареста Зиновьева и Каменева».

Григория Зиновьева, Льва Каменева и их соратников арестовали 16 декабря.

17 декабря 1934 года первым секретарём Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) был избран приехавший со Сталиным член ЦК Андрей Жданов.

А 18 декабря в передовой статье газеты «Ленинградская правда» Зиновьев и Каменев были названы «фашистским отребьем».

После Якова Агранова Ленинградское управление НКВД возглавил Леонид Заковский (Генрих Штубис), который развязал в Ленинграде кровавый террор. Заковский, имевший всего два класса образования, лично участвовул в допросах, пытках и расстрелах и любил повторять:

«…если бы возникла необходимость заставить Карла Маркса сознаться в том, что он является агентом Бисмарка, я добился бы такого признания в два счёта».

 

Начало террора

Вернувшись в Москву, Сталин на очередном заседании политбюро обратился к его членам с просьбой, и они приняли постановление:

«Уважить просьбу т. Сталина о том, чтобы 21 декабря, в день пятидесятипятилетнего юбилея его рождения, никаких празднеств или торжеств или выступлений в печати или на собраниях не было допущено».

Историки объясняли эту просьбу вождя тем, что ещё не исполнилось сорока дней со дня кончины Кирова. Но учившийся в духовной семинарии Сталин хорошо помнил, что ему там преподавали:

«Во все эти дни необходимо совершать поминовение всем и со всяческим тщанием, особенно же необходимо соединять эти поминовения с приношением Страшнейшей и Живородящей Жертвы, Которая для этого и дарована…»

И Сталин об этой «Жертве» не забыл.

В конце 1934 года советские газеты писали не только о гибели ленинградского вождя. 17 декабря хабаровская газета «Тихоокеанская звезда» неожиданно высказалась на литературную тему, написав:

«“Умка белый медведь” – наиболее удачная пьеса Сельвинского».

А газета «За индустриализацию», считавшаяся промышленной газетой, откликнулась на появление у Сельвинского новой пьесы о Чукотке:

«Впервые в творчестве Сельвинского убедительно зазвучал характер коммуниста».

В декабре 1934 года на экраны страны был выпущен фильм «Весёлые ребята». Это было явное распоряжение вождя, желавшего как-то сгладить ту напряжённость, возникшую в стране после убийства Сергея Кирова. В советских кинотеатрах зазвучали песни, написанные композитором Исааком Дунаевским на стихи поэта Василия Лебедева-Кумача. Они тотчас были подхвачены зрителями. И часто можно было встретить человека, напевавшего:

Однако в знаменитом «Марше весёлых ребят», с которого фильм начинался, и который тоже пела вся страна, суровые цензоры текст переправили: вместо звучавших в припеве слов «Нам песня жить и любить помогает» из всех радиорепродукторов стали разноситься слова «Нам песня строить и жить помогает». То есть петь о любви не полагалось категорически, воспевать следовало только работу.

Но никому даже в голову не приходило, что очень и очень скоро советских людей станут приучать ещё и к беспощадной ненависти.

18 декабря партийным организациям страны было разослано письмо, написанное Сталиным. Оно называлось «Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова». В нём утверждалось, что убийство Кирова было подготовлено и совершено «зиновьевским ленинградским центром», которым руководил «московский центр зиновьевцев». При этом особо подчёркивалось, что «зиновьевская фракционная группа была самой предательской и самой презренной… замаскированной формой белогвардейской организации». И следовал вывод: всех «зиновьевцев» следует арестовывать и надёжно изолировать.

Примерно в это же время начался конфликт между Сталиным и секретарём ЦИК СССР Авелем Сафроновичем Енукидзе, который был крёстным отцом жены Сталина Недежды Аллилуевой. Спустя два года Енукидзе сказал следователям:

«Всё моё преступление состоит в том, что когда он сказал мне, что хочет устроить суд и расстрелять Каменева и Зиновьева, я попытался его отговаривать. “Сосо, – сказал я ему, – спору нет, они навредили тебе, но они уже достаточно пострадали за это: ты исключил их из партии, ты держишь их в тюрьме, их детям нечего есть. Сосо, – сказал я, – они старые большевики, как ты и я. Ты не станешь проливать кровь старых большевиков! Подумай, что скажет о нас весь мир!” Он посмотрел на меня такими глазами, точно я убил его родного отца, и сказал: “Запомни, Авель, кто не со мной – тот против меня!”»

Вальтер Кривицкий:

«Убийство Кирова стало поворотным пунктом в карьере Сталина и открыло эпоху публичных и тайных процессов над старой гвардией большевиков – эпоху “признаний”. Вряд ли в истории какой-либо страны мира найдётся пример, когда убийство одного из высших должностных лиц могло привести к такой резне, которая последовала за смертью Кирова…

Дело Кирова было таким же решающим для Сталина, как поджог рейхстага для Гитлера. Попытаться решить загадку “Кто убил Кирова?” труднее, чем ответить на вопрос “Кто поджёг рейхстаг?”

Одно не вызывает сомнений: убийство Кирова дало Сталину желанную возможность ввести смертную казнь для членов большевистской партии. Вместо того чтобы расследовать действительные обстоятельства убийства, Сталин превратил смерть Кирова в предлог для ареста наиболее выдающихся лидеров старой гвардии большевиков, начиная с Каменева и Зиновьева, и для вынесения смертных приговоров для членов партии».

В книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова» та пора охарактеризована, как «страшное время в жизни нашей страны»…

«…когда был запущен на полную мощность чудовищный, заботливо отлаженный механизм безжалостного, циничного уничтожения лучших людей страны – от прославленных военачальников, талантливых писателей и выдающихся учёных до простых крестьян, от видных государственных деятелей до простых рабочих. Невиданная в истории человечества мясорубка, жертвой которой стали миллионы ни в чём не повинных людей независимо от их общественного положения, социального происхождения, национальности, пола и возраста».

Зато у Сталина появилась возможность не только расправиться с теми, кто, как казалось ему, подтолкнул его жену на самоубийство, но и скрыть свои собственные просчёты и ошибки, сваливая их на других.

А жизнь страны между тем продолжалась. В самый разгар трагической истории с Кировым (7 декабря) Илья Сельвинский отправил в Ленинград письмо, в котором сообщал о телефонном звонке Зинаиды Райх, жены Мейерхольда: «Между прочим, о “Командарме-2”. Звонили от Мейерхольда. Зиночка звонила. Старик, оказывается, хочет восстановить постановку. Очухавшись через 5 лет после нашей ссоры, он понял, что имел дело с серьёзным материалом…

Если вторично не рассоримся, пьеса пойдёт 19/П в день годовщины Красной Армии».

21 декабря 1934 года академик Иван Петрович Павлов написал ещё одно письмо руководству страны, направив его прямо в Совнарком. В этом послании, в частности, говорилось: «Вы напрасно верите в мировую революцию. Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До Вашей революции фашизма не было…

Но мне тяжело не от того, что мировой фашизм попридержит на известный срок темп естественного человеческого прогресса, а от того, что делается у нас, и что, по моему мнению, грозит серьёзной опасностью моей Родине».

29 декабря центральные газеты сообщили, что убийца Кирова Леонид Николаев и тринадцать его «сообщников» осуждены и расстреляны. «Сообщниками» оказались друзья детства Николаева, его родственники и знакомые.

Сохранилась секретная телеграмма об этом событии:

«Совершенно секретно.

Москва, народному комиссару внутренних дел СССР – т. Ягода.

Сегодня, 29-го декабря 1934 года, в 5.45. выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР за организацию и осуществления убийства тов. Кирова приговорены к расстрелу Николаев…»

Далее следовали фамилии «сообщников». Подписана телеграмма была так:

«Зам. Народного комиссара внутренних дел Союза СССР – Агранов».

1 января 1935 года первый секретарь Ленинградского обкома партии Андрей Жданов стал кандидатом в члены политбюро.

4 января в Москве открылось первое Всесоюзное совещание переводчиков, на котором поэт Борис Пастернак поделился своим опытом перевода грузинских поэтов. И прочёл отрывки из поэмы Важи Пшавелы «Гвелис Мчамели» («Змееед»),

16 января состоялся суд по делу «Московского центра», главными обвиняемыми были Зиновьев и Каменев. Первый получил 10 лет тюрьмы, второй – пять.

18 января ЦК ВКП(б) разослал по партийным организациям закрытое письмо (его рассекретил Сталин, выступая на пленуме ЦК 3 марта 1937 года). В письме говорилось о городе на Неве (и не только о нём):

«Ленинград является единственным в своём роде городом, где больше всего осталось бывших царских чиновников и их челяди, бывших жандармов и полицейских… Эти господа расползлись во все стороны, разлагают и портят наши аппараты».

Письмо указывало на то, что пролетариат, победивший в октябре 1917 года, «разлагается» остатками классов, правивших Россией до революции. Вывод напрашивался сам собой: все «бывшие» подлежат уничтожению. И письмо призывало:

«Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы ручным и безобидным. Такое предположение в корне неправильно. Оно является отрыжкой правого уклона, уверяющего всех и вся, что враги будут потихоньку вползать в социализм, что они станут в конце концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать на лаврах и ротозействовать».

23 января 1935 года состоялся процесс над двенадцатью руководящими работниками ленинградского НКВД, обвинёнными в преступной халатности. Медведь и Запорожец были приговорены к 3 годам лишения свободы. Впрочем, как написал в своих воспоминаниях Александр Орлов, Медведь и Запорожец…

«…вовсе и не сидели в тюрьме… Их назначили на руководящие посты в тресте “Лензолото”, занимавшемся разработкой богатейших золотых приисков в Сибири… Медведю даже позволили захватить с собой его новый “Кадиллак”».

18 января «Правда» напечатала вторую, а 24 января третью часть заметок Горького, названных им «Литературные забавы». В них Алексей Максимович писал о ситуации в советской литературе, о малограмотных писателях и никудышных редакторах, и даже вспомнил немецкого историка литературы Германа Гетнера и француза Луи Арагона:

«Говорят, кто-то отказался печатать стихи Гетнера, потому что они “слишком революционны”, а “у нас уже был Маяковский, нам нужны классические стихи”. Не печатают стихов Арагона».

И, конечно же, Горький откликнулся на главное событие минувшего года:

«Вот – мерзавцы убили Сергея Кирова, одного из лучших вождей партии…. убили человека простого, яркого, непоколебимо твёрдого, убили за то, что он был именно таким хорошим – и страшным для врагов…

И, разумеется, банкиры, лорды, маркизы и бароны, авантюристы и вообще богатые жулики будут покупать и подкупать убийц, будут посылать их к нам для того, чтобы ударить в лучшее сердце, в ярчайший революционный разум пролетариата. Всё это – неизбежно, как неизбежны все и всяческие мерзости, истекающие из гнойника, называемого капитализмом».

Эта статья Горького послужила основанием к тому, чтобы исключить из Союза советских писателей поэта Павла Васильева. И его исключили.

 

И снова будни

25 января 1935 года в своём рабочем кабинете в Кремле в возрасте сорока шести лет неожиданно скончался член политбюро Валериан Владимирович Куйбышев. Официально было объявлено, что смерть наступила от закупорки тромбом коронарной артерии сердца.

Это была вторая смерть члена политбюро, произошедшая через месяц с небольшим после убийства Кирова.

В опубликованных протоколах допросов Генриха Ягоды (энкаведешиники допрашивали его весной 1937 года) можно найти утверждение допрашиваемого, что Куйбышева по его приказу (но по требованию Авеля Енукидзе, исходившего якобы от правых оппозиционеров) залечили его врачи (Левин и Плетнёв):

«Ягода. – Енукидзе был очень доволен обстоятельствами смерти Куйбышева, но помню, что однажды он с тревогой заявил мне, что в кругах членов Политбюро обстоятельства смерти Куйбышева вызывают сомнение. Откуда он это знал, мне неизвестно…»

В этих «признаниях» явно чувствуется, что Ягода «признавался» в том, что требовали от него бывшие его подчинённые, выполнявшие приказы Сталина.

А у партии большевиков появился ещё один пока что мало кому известный вождь – Николай Иванович Ежов, занимавший тогда три весьма ответственные должности: секретаря П,К, члена Оргбюро и главы Комиссии партийного контроля (КПК) при Π,Κ ВКП(б). Он помогал Сталину изгонять из ВКП(б) всех его недругов, а также раскручивал и распутывал «ленинградское дело». Вскоре у Ежова образовалась целая команда надёжных исполнителей, которая стала чем-то вроде второго НКВД (лично сталинского).

И февраля был арестован Михаил Яковлевич Презент, работавший помощником секретаря П,ИКа Авеля Енукидзе. К делу, которое энкаведешники завели на арестованного, приобщили и его дневник (мы довольно часто его цитировали).

Вскоре (в 53-ем номере «Литературной газеты») появилась статья Осипа Брика под названием «Болтовня», в которой говорилось (упоминаемый там «Торгсин» – это Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами):

«В каких общественных местах можно встретить писателя? В комиссионных магазинах, в Торгсине, на бегах, в “Метрополе”, в “Национале” и прочих ресторанах до маленьких пивнушек включительно. А если не пьянство, то карты. Целыми ночами напролёт. А если покультурней, то азартная беготня по комиссионным магазинам за красным деревом, за карельской берёзой, за старинным фарфором и стеклом».

Ответить на эту критическую статью власти поручили Корнелию Зелинскому. И он написал:

«Разве не ясно, куда гнёт ультра “революционная” негативная критика?.. А такая характеристика есть неумная клевета на советского писателя, недостойная советской печати».

Этой статьёй власть явно хотела показать, что она не позволит огульно охаивать всех советских писателей. Их перья большевикам были очень нужны.

Зато к проштрафившимся вождям власти были беспощадны. Известный всей стране Авель Сафронович Енукидзе в начале марта 1935 года был снят с поста секретаря ЦИК СССР и назначен начальником кавказских курортов. В его квартиру в Кремле, а также на дачу в Зубалове въехал первый заместитель наркома НКВД СССР Яков Агранов.

И члена ВКП(б) с высшим образованием поэта-лефовца Бориса Анисимовича Кушнера (Маяковский в шутку называл его Скушнером) 27 января арестовали и сразу же исключили из партии.

Впрочем, партбилетов в ту пору лишались многие большевики – начавшаяся летом 1933 года массовая чистка партии к весне 1935 года вычистила из её рядов 18,3 процента партийцев.

А Илья Сельвинский отправил в Ленинград открытку, в которой сообщал:

«Загружен дико: каждый день репетиции “Умки” и “Командарма 2”».

Репетиции спектакля по пьесе «Умка белый медведь» проходили в Московском театре Революции, «Командарм 2» возобновлялся в театре Мейерхольда.

В марте Борису Кушнеру вынесли приговор: 5 лет исправительно-трудовых лагерей. И отправили в Верхнеуральскую тюрьму особого назначения.

А у поэта Ивана Приблудного в этот момент завершился срок ссылки, и он вернулся из Астрахани в Москву. В Союзе писателей его не восстановили. Пришлось существовать на случайные заработки, жить в нищете.

Но не у всех советских литераторов возникали тогда проблемы. 1 апреля 1935 года Корней Чуковский записал в дневнике:

«Странная у Пильняка репутация. Живёт он очень богато, имеет две машины, мажордома, денег тратит уйму, а откуда эти деньги, неизвестно, т. к. сочинения его не издаются».

Власти начали бороться и с вновь возникшей детской беспризорностью.

Вальтер Кривицкий:

«В начале 1935 года ОГПУ представило Политбюро доклад о преступности среди малолетних. Расстрелы, высылка и голод 1932–1933 годов породили новые массы беспризорных, бездомных сирот, бродящих по городам и сёлам…

В 1935 году, 8 апреля, в “Известиях” был помещён декрет Советского государства за подписью президента Калинина и премьера Молотова, озаглавленный “О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних”. Этим декретом на детей, достигших двенадцатилетнего возраста, в качестве меры наказания за преступления от мелкого воровства до измены распространялась смертная казнь. Вооружившись этим страшным законом, ОГПУ начало устраивать облавы на сотни тысяч подростков и заключать их в концентрационные лагеря и трудовые колонии, а нередко присуждать к расстрелу».

Но красные дни большевистского календаря отмечались очень торжественно. 1 мая 1935 года во время парада на Красной площади лётчики выписывали в небе фигуры высшего пилотажа. Одним из пилотов, который летал на моноплане И-16, созданном в конструкторском бюро Николая Поликарпова, был лётчик-испытатель Валерий Чкалов. После парада на праздничном обеде в Кремле, нарком обороны Клим Ворошилов представил лётчика Сталину. Вождь спросил:

«– Это правда, что вы без парашюта летаете?»

Чкалов ответил:

«– Иосиф Виссарионович, я летаю на опытных машинах. Они очень ценны, и губить их жалко. Так вот, чтобы не было соблазна…»

Сталин укоризненно сказал:

«– Неправильно рассуждаете, товарищ Чкалов. Нам ваша жизнь дороже любой машины!»

5 мая авиаконструктор Николай Николаевич Поликарпов («король истребителей», как его называли в авиационных кругах) и лётчик-испытатель Валерий Павлович Чкалов за создание и освоение новой авиатехники были награждены орденами Ленина. Между тем первым советским человеком, ставшим кавалером ордена Ленина (получившим награду под № 3) был Авель Енукидзе (орден Ленина № 1 был вручён газете «Комсомольская правда», орден под № 2 получил Московский электроламповый завод).

В тот же день (5 мая) Илья Сельвинский отправил в Ленинград очередное письмо, в котором сообщал:

«Осенью Мейерхольд восстановит “Командарм 2”. Я его сильно почистил… Между прочим, написал для “Командарма 2” две новых песни: одна песня смертника (поёт её Чуб), другая – кавалерийская. На обе сам же написал мелодии (sic!)».

Как видим, поэт Сельвинский становился одним из первых поэтов, сочинявших ещё и музыку. Правда, он свои песни не исполнял с эстрады.

Конверт, в который вложено письмо Сельвинского, тоже участвовал в распространении взглядов своей страны – рисунком, изображавшим на фоне земного шара руку с запонкой в виде свастики, тянущейся к Советскому Союзу. Из-за земного шара другая рука размахивала знаменем со словами: «На защиту СССР».

В середине мая 1935 года в тюремной больнице на Лубянке неожиданно скончался узник ОГПУ Михаил Презент. Видимо, следователи весьма основательно с ним поработали.

А героя гражданской войны Примакова, освобождённого после не очень долгого пребывания в застенках ГПУ, отправили на отдых в Кисловодск. Затем он был назначен заместителем Михаила Тухачевского, командовавшего Ленинградским военным округом. В город на Неве Лили Юрьевна отправилась вслед за ним.

Может возникнуть вопрос: а как же Осип Брик?

Елизавета Лавинская:

«А Осип Максимович? Он, конечно, уехал с Лилей Юрьевной и Примаковым – в быту ничего не изменилось».

Аркадий Ваксберг:

«В Ленинграде тогда каждую ночь шли аресты, а днём и вечером била ключом культурная жизнь. Осип имел к ней самое прямое касательство. Малый оперный театр репетировал новые оперы по его либретто, и это давало ему возможность значительную часть времени проводить вместе с Лилей и Примаковым. Рядом были и друзья, Мейерхольд в том же театре ставил “Пиковую даму”».

А в Москве в это время был построен и запущен в эксплуатацию метрополитен, первый в Советском Союзе.

Писатель Анатолий Рыбаков в романе «Страх» написал:

«14 мая 1935 года Сталин приехал в Колонный зал Дома Союзов на торжественное заседание, посвящённое пуску Московского метрополитена…

Зал встал… Овация длилась бесконечно…

Аплодисменты сотрясали зал, – юноши и девушки вскакивали на кресла, кричали: “Да здравствует товарищ Сталин!”, “Великому вождю товарищу Сталину – комсомольское ура!”

– Товарищи, – Сталин улыбнулся, – подождите авансом рукоплескать, вы же не знаете, что я скажу.

Зал ответил ему радостным смехом и новыми овациями».

Но вот наступила тишина, и Сталин заговорил о наградах «партии и правительства за успешное строительство Московского метрополитена», объявил благодарность «всему коллективу Метростроя» и сказал о награждении Московской организации комсомола орденом Ленина.

Анатолий Рыбаков:

«Жестом руки приветствуя собрание, Сталин направился в президиум.

Овация превзошла все предыдущие. “Ура любимому Сталину!” И зал загремел: “Ура!”, “Ура!”, “Ура!” Какая-то девушка вскочила на стул и крикнула: “Товарищу Сталину – комсомольское ура!” И снова понеслось по рядам: “Ура!”, “Ура!”, “Ура!”

Овация длилась минут десять. В зале продолжали стоять и аплодировать, выкрикивать “Ура!”, “Любимому Сталину – ура!”»

 

«Очищение» страны

Чистить партию и страну от своих оппонентов Сталин не прекращал.

Вальтер Кривицкий:

«Сталин проводил свою чистку не так, как это сделал Гитлер 30 июня 1934 года. Гитлер стоял перед лицом организованной и бросившей вызов оппозиции, и удар его был молниеносен. У Сталина не было такой оппозиции, он столкнулся с общим глубочайшим недовольством, и его задача заключалась в том, чтобы пресечь действия потенциальных лидеров какого-либо движения, не допустить их к власти. Поэтому Сталин выжидал, продвигаясь к своей цели шаг за шагом».

Эти «шаги» вождя были почти незаметны. Кто, скажем, обращал тогда внимание на то, что на тех или иных постах появлялись новые руководители? А 21 мая 1935 года с должности начальника Иностранного отдела ГУГБ НКВД СССР был снят Артур Артузов. Вместо него назначили Абрама Слуцкого. В мае того же года заместителя наркома по иностранным делам Григория Сокольникова вдруг назначили первым заместителем наркома лесной промышленности СССР. Это было явным понижением.

А руководитель Специальной группы особого назначения (СГОНа НКВД СССР) Яков Серебрянский отправился в очередную нелегальную командировку в Китай и Японию.

О том, зачем члены СГОНа НКВД ездили за рубеж, написал Борис Бажанов:

«В 1935 году летом в Трувиле я купил русскую газету и узнал из неё, что русский беженец Аркадий Максимов то ли упал, то ли прыгнул с первой площадки Эйфелевой башни. Газета выражала предположение, что он покончил жизнь самоубийством».

Это “самоубийство”явно организовали и устроили сотрудники «группы Яши».

18 мая произошла катастрофа с самым большим самолётом того времени – восьмимоторным АНТ-20 «Максимом Горьким». Сопровождавший его истребитель стал делать над ним мёртвую петлю, но, потеряв скорость, рухнул на самолёт-гигант. Погибло 49 человек.

А в некоторых газетах вдруг появились статьи, критикующие пьесу Ильи Сельвинского «Умка белый медведь». Её автор 28 июня (в очередном письме в Ленинград) высказался по этому поводу так:

то это была та смелость, которой не было у Маяковского никогда…

Кто из поэтов посмеет признаться, что он халтурит? Асеев что ли? Или Безыменский? Кирсанов? Я, человек наименее всех их имеющий основания говорить о себе, как о халтурщике, – говорю о своём стихотворении “Мы переделываем мир” как о халтуре.

“Я знаю себе цену, я презираю шпану, которая пытается остановить моё движение”, – вот что я всегда буду внушать критической сволочи, которая пытается спровоцировать меня на самоубийство.

Я единственный в стране поэт, который разрешает себе всё. За это меня лишили премии на конкурсе пьес, за это меня не выбрали в правление, не пустили в Париж.

Ну и чёрт с ними! Буду терпеть…

Пусть бьют! Пусть фронт! Мы ещё посмотрим, чья возьмёт!».

А Григорий Зиновьев, отбывавший срок в Верхнеуральском политизоляторе, в это время вёл записи, в которых обращался к Сталину:

«Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Вас и других членов Политбюро на портретах в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял всё, что я готов сделать всё, чтобы заслужить прощение, снисхождение».

Но бывшие революционеры, сидевшие до революции в тюрьмах, отправлявшиеся на каторожные работы, а затем вступившие в «последний и решительный бой» с царизмом, новых кремлёвских вождей уже не интересовали. В середине 1935 года было ликвидировано Общество старых большевиков и Общество бывших политкаторжан.

В июле 1935 года энкаведешники снова арестовали поэта Павла Васильева. Его обвинили в «злостном хулиганстве» и осудили на год тюремного заключения. Из рязанской тюрьмы, где Васильев отбывал срок, он отправил в Москву письмо жене, написав на конверте:

27 июля 1935 года начался ещё один судебный процесс, на котором рассматривалось дело «Кремлёвской библиотеки и комендатуры Кремля». Главным обвиняемым был Лев Каменев. Кроме него на скамье подсудимых оказалось ещё тридцать человек (среди них – уборщицы правительственных зданий, швейцар, телефонистка, работники кремлёвской библиотеки и даже одна домохозяйка, родственница Каменева). Военная коллегия Верховного суда СССР на закрытом заседании (без участия государственного обвинителя и защиты) приговорила Каменева к 10 годам тюремного заключения (за подстрекательство к совершению террористического акта в отношении Сталина). Ещё двое были приговорены к расстрелу, остальные получили разные сроки тюремного заключения.

Тем временем Герой Советского Союза лётчик Сигизмунд Александрович Леваневский добился разрешения на перелёт на самолёте АНТ-25 по маршруту Москва – Северный полюс – Сан-Франциско. Лететь ему предстояло с экипажем: Георгий Филиппович Байдуков (второй пилот) и Виктор Иванович Левченко (штурман). Старт состоялся в начале августа.

Биографы лётчика Валерия Чкалова пишут:

«В тот день, когда самолёт Леваневского поднялся в воздух и взял курс на Арктику, Валерий Чкалов запёрся у себя в квартире и крепко напился с горя. Ведь это была его, Чкалова, мечта – перелететь через Северный полюс!

Но случилось так, что Леваневский не долетел ни до полюса, ни, тем более, до Америки: взлёт был неудачным, в системах что-то нарушилось, и началась утечка масла. Пришлось сесть между Москвой и Ленинградом. Причём посадка была такой неудачной, что на борту самолёта начался пожар. “Эх, такое дело загубили! – сердился Чкалов. – Теперь всё, баста! Запретят перелёт. Хотя, чем чёрт не шутит, может, стоит побороться? Только теперь я возьмусь за это дело сам!”»

 

Премьера спектакля

2 августа газета «Магнитогорский металлург» опубликовала театральную рецензию, написав:

«“Умка белый медведь” – непревзойдённая высокохудожественная вещь».

22 сентября откликнулась и ленинградская газета «Смена»:

«“Умка белый медведь” будет с большим интересом просмотрен нашей молодёжью».

А 25 сентября Совнарком и ЦК ВКП(б) приняли ещё одно важное постановление:

«Отменить с 1 октября 1935 года карточную систему снабжения мясом, мясопродуктами, жирами, рыбой, сахаром и картофелем».

Илья Сельвинский, 1935 г.

10 октября в своём очередном письме в Ленинград Илья Сельвинский вновь вспомнил о Маяковском:

«…который больше всего на свете хотел быть “интересным” и “неповторимым”. Это страшно отразилось на его творчестве. Думали ли Вы о том, что у этого “великого поэта” нет великих произведений? Ему некогда было мыслить, т. к. приходилось слишком много заботиться о том, чтобы прослыть мыслителем в поэзии».

14 октября 1935 года в Московском театре Революции состоялась премьера спектакля «Умка белый медведь». На следующий день газета «Вечерняя Москва» сообщала:

«Спектакль наполняет жизненными красками, отодвигая на задний план всё остальное».

Газета «Известия» 16 октября:

«Пьеса интересна новизной материала и свежестью темы».

20 октября по обвинению в организации контрреволюционной террористической группы был арестован член Союза советских писателей Пётр Семёнович Парфёнов (автор слов песни «По долинам и по взгорьям»).

22 октября арестовали Николая Лунина и Льва Гумелёва, мужа и сына поэтессы Анны Ахматовой. Оба были объявлены членами «антисоветской группы». Начались хлопоты по их освобождению. Ахматова даже письмо Сталину написала. И через неделю арестованных освободили.

24 октября «Литературная газета» поместила отзыв Отто Юльевича Шмидта, посетившего спектакль «Умка белый медведь»:

«Прекрасный спектакль, воплотивший значительное художественное произведение на значительно важную тему».

А 26 октября Сельвинский отослал очередное письмо в Ленинград, в котором писал:

«Дела мои поправляются… У публики “Умка” имеет неизменный успех. Звон по Москве настоящий: даже актёры звонят друг другу в 6 часов утра и делятся впечатлениями. Но пресса остаётся прессой: жалкая попытка сохранить лицо у жюри конкурса, которое оставило “Умку” без внимания и теперь вынуждено подставить щёки под оплеухи оваций…

Кстати, меня называют “Ильям Шекспир”».

А Корнелий Зелинский опубликовал статью «О новой пьесе Сельвинского и предвзятой критике», в которой писал:

«Новая пьеса Ильи Сельвинского “Умка белый медведь”, поставленная на сцене Московским театром Революции, подверглась страшной атаке со стороны некоторых ленинградских критиков. Ещё когда пьеса Сельвинского нигде не была напечатана и в московской “Литературной газете” появились только отрывки из неё, в ответ в “Литературном Ленинграде” (в номере 24) тотчас появилась пародия “Пушка – сивая кобыла”. В этой “пародии” о драматической поэме Сельвинского были высказаны следующие критические замечания: “Это порнография, орнаментированная философией”, то есть это “воровай у Маяковского” (то есть своровано у Маяковского)…

Сейчас после гастролей Московского театра Революции, показавшего новую пьесу Сельвинского на сцене, некоторые ленинградские критики снова выступили против «Умки» в тоне удивительного пренебрежения и полного отрицания».

В 1935 году Юсуп Абдрахманов, бывший глава Совнаркома Киргизской АССР (и бывший возлюбленный Лили Брик), переехал в город Оренбург, где стал работать заместителем заведующего областным животноводческим отделом.

А левые оппозиционеры (троцкисты) Христин Раковский и Лев Сосновский в том же году заявили о своём разрыве с оппозицией. В ноябре Раковского восстановили в партии, а нарком здравоохранения Г.Н.Каминский взял его своим заместителем. Сосновский тоже вернулся в Москву и стал членом редколлегии газеты «Социалистическое земледелие».

17 ноября 1935 года состоялось Первое всесоюзное совещание стахановцев, на котором выступил Сталин. Вождь сказал:

«Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живётся, работа спорится… Если бы у нас жилось плохо, неприглядно, невесело, то никакого стаханосвского движения не было бы у нас».

Эти слова были встречены восторженной овацией собравшихся в зале стахановцев. Сталинская фраза о «повеселевшей жизни» стала крылатой. А поэт Василий Лебедев-Кумач тут же вставил её в стихотворный текст новой песни:

Музыку на эти слова написал художественный руководитель Ансамбля красноармейской песни Александр Александров. Песня «Жить стало лучше» зазвучала повсеместно.

В романе Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» об этом сталинском лозунге сказано так:

«А в бухгалтерии совхоза висел лозунг “Жить стало лучше, жить стало веселей” (Сталин). И кто-то красным карандашом приписал “у” – мол, СталинУ жить стало веселей. Виновника не искали – посадили всю бухгалтерию».

Вальтер Кривицкий описал того, кому тогда тоже жилось совсем не весело:

«По мере того как Советская власть становилась всё более тоталитарной…советская тайная полиция всё больше прибирала всё вокруг к рукам, террор превращался в самоцель, и бесстрашных революционеров сменяли матёрые, распущенные и аморальные палачи…

Осенью 1935 года я увидел на Лубянке одного из самых знаменитых её узников, ближайшего соратника Ленина, первого председателя Коминтерна, который стоял одно время во главе Ленинградского комитета партии и Совета. Когда-то это был дородный мужчина. Теперь по коридору шаркающей походкой, в пижаме шёл измождённый человек с потухшим взглядом. Так последний раз я увидел человека, бывшего когда-то Григорием Зиновьевым. Его вели на допрос».

Сталин решил устроить громкий судебный процесс, который выявил бы убийц Кирова. И энкаведешники принялись арестовывать всех подозреваемых, а тех, кто был уже осуждён, свозили в Москву и подвергали новым допросам.

20 ноября 1935 года первому заместителю наркома обороны СССР и начальнику Политуправления РККА Яну Борисовичу Гамарнику присвоили (первому в Красной армии) звание армейского комиссара 1-го ранга, что соответствовало званию командарма 1-го ранга.

А 26 ноября специальным постановлением ЦИК СССР и СНК СССР наркому внутренних дел Генриху Ягоде было присвоено звание Генерального комиссара государственной безопасности. По статусу это соответствовало воинскому званию маршал Советского Союза.

Яков Серебрянский 29 ноября получил звание старшего майора государственной безопасности, что соответствовало армейскому званию комбриг (нечто среднее между полковником и генерал-майором).

 

Обращение к вождю

Василий Васильевич Катанян:

«Как известно, советская власть умела хорошо расправляться не только с врагами или невиновными, но и с теми, кто верно ей служил. Так, после смерти Маяковского его совершенно перестали печатать. Люди, которые при жизни ненавидели его, сидели на тех же местах и, как могли, старались, чтобы исчезла сама память о поэте. Сочинения выходили медленно и очень маленьким тиражом. Статей о Маяковском не печатали, чтение его стихов с эстрады не поощрялось. Конечно, для всех, кто знал и любил поэта, всё это было очень горько.

ЛЮ тщетно стучалась в каменную бюрократическую стену и, не видя другого выхода, обратилась к Сталину».

Аркадий Ваксберг:

«Трудно с точностью сказать, кто именно и с какой целью надоумил Лилю обратиться лично к Сталину с призывом извлечь имя и творчество Маяковского из забвения. Впоследствии Лиля категорически утверждала, что приняла решение сама».

Этим «обращением» Лили Брик стало письмо, написанное 24 ноября 1935 года. В нём говорилось:

«Дорогой товарищ Сталин,

после смерти поэта Маяковского, все дела, связанные с изданием его стихов и увековечением его памяти, сосредоточились у меня…

Я делаю всё, что от меня зависит, для того, чтобы стихи его печатались, чтобы вещи сохранились, и чтобы всё растущий интерес к Маяковскому был хоть сколько-нибудь удовлетворён.

А интерес к Маяковскому растёт с каждым годом…

Но далеко не все это понимают…»

И Лили Брик привела примеры этого «непонимания»: и произведения Маяковского печатали с большим трудом и мизерными тиражами, и дом, в котором жил поэт, вот-вот собирались снести, и обещанный кабинет при Комакадемии не создали, и Триумфальную площадь в Москве в площадь Маяковского так и не переименовали.

«Это – основное. Не говорю о ряде мелких фактов…

Всё это, вместе взятое, указывает на то, что наши учреждения не понимают огромного значения Маяковского – его агитационной роли, его революционной деятельности. Недооценивают тот исключительный интерес, который имеется к нему у комсомольской и советской молодёжи…

Я одна не могу преодолеть эти бюрократические незаинтересованность и сопротивление – и, после шести лет работы, обращаюсь к Вам, так как не вижу иного способа реализовать огромное революционное наследство Маяковского.

Л.Брик».

Аркадий Ваксберг:

«Допустимо даже предположить, без большой опасности ошибиться, что в какой-то, возможно, и не прямой форме инициатором был сам адресат. Совершенно очевидно и то, что составлению и отправке письма предшествовали не только (и не столько) обсуждение предстоящей акции в домашнем кругу, но и её проработка в кремлёвских верхах. Письмо ждали, для соответствующего его восприятия адресатом почва была уже подготовлена».

Здесь Ваксбергявно не ошибался – Сталин был очень недоволен тем, что на писательском съезде восторжествовала точка зрения Бухарина, провозгласившего в своём докладе лучшими советскими поэтами Бориса Пастернака, Илью Сельвинского и Николая Тихонова. Вождю хотелось поставить во главе советской поэзии Маяковского. И Лили Брик порекомендовали обратиться с таким обращением в Кремль.

Галина Катанян:

«Мы все, то есть все друзья, знали об этом письме. Написать его было нетрудно – трудно было доставить адресату. Миллионы писем присылались в те годы Сталину. Прочитывались им единицы. Надеялись на помощь Примакова. В.Примаков был крупной фигурой. С ним считались. Усилия его увенчались успехом – Сталин прочёл письмо и написал резолюцию прямо на письме».

В рукописном фонде музея Маяковского хранится стенограмма беседы с Бертой Яковлевной Горожаниной, супругой Валерия Михайловича Горожанина, друга, коллеги и соавтора Владимира Маяковского. Берта Яковлевна говорила:

«Это письмо Сталину было написано в квартире Агранова в Кремле (бывшая квартира Енукидзе). В этот день в этой квартире собрались Я.С.Агранов с женой Валей…были В.ЭМейерхольд с З.Н.Райх, ВМ.Горожанин с Бертой Яковлевной и Примаков В.М. с Лилей Брик. Собрались по случаю, обсудить вопрос, как увековечить память Маяковского…

Валерий Михайлович Горожанин предложил написать письмо Сталину. Это письмо было написано тут же. При написании письма присутствовали названные товарищи. Все они принимали участие в обсуждении этого письма…

Письмо было представлено Сталину на рассмотрение…»

Каким именно способом было передано вождю это письмо, доподлинно неизвестно.

Аркадий Ваксберг:

«Сама Лиля уверяла впоследствии своих собеседников и интервьюеров, что Примаков передал письмо “в кремлёвскую охрану”, то есть, попросту говоря, в экспедицию: очень ненадёжный канал, по которому никакое письмо не могло пробиться за один день к Самому…

Другое дело – Агранов. У него контакт был прямой, особенно после убийства Кирова и при начавшейся вакханалии Большого Террора… И действительно, есть смысл обратить внимание на одну деталь, установленную Скорятиным.

Письмо Лили, как мы помним, датировано 24 ноября, резолюция на нём наложена Сталиным 25 ноября (немыслимый срок при прохождении письма через секретариат, даже при особом расположении Поскрёбышева, который вообще никому не радел и смелостью не отличался). Но именно в этот день, 25 ноября, Агранов был принят лично Сталиным (наряду с Ягодой и другими его заместителями) в связи с присвоением высшим чинам НКВД вновь учреждённых званий. Вся эта “тёплая компания” провела в сталинском кабинете один час, о чём имеется запись в журнале дежурных секретарей вождя. Нет ни малейшей натяжки в предположении, что как раз там и тогда “милый Яня” лично вручил Сталину письмо Лили, которое четыре дня спустя зарегистрировано под номером 813 в секретариате Николая Ежова.

Так или иначе, с помощью Примакова или Агранова, письмо оперативно легло на сталинский стол, и вождь тут же начертал карандашом резолюцию Николаю Ежову, который был тогда одним из секретарей ЦК».

 

Ответ вождя

Сталин изложил своё мнение красным карандашом прямо по тексту (наискосок на первой странице):

«т. Ежов!

Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление.

Жалобы Брик, по моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик), или вызовите её в Москву, привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, всё, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов.

Привет! И. Сталин».

Обращает на себя внимание, как грамотно написано это обращение к Ежову, и как правильно расставлены знаки препинания (разве что дефис в выражении «по-моему» не проставлен). А ведь писал его человек, для которого русский язык родным не был.

Сталин предложил Ежову: «привлеките к делу Таль и Мехлиса». Борис Маркович Таль (Криштал) занимал тогда пост заведующего отделом печати и издательств П,К ВКП(б), а Лев Захарович Мехлис (бывший личный секретарь Сталина) был главным редактором газеты «Правда».

Лили Брик, жившую тогда в Ленинграде, Ежов тут же вызвал в Москву. И она, прибыв в советскую столицу, отправилась прямо в Π,Κ.

Николая Ивановича Ежова Вальтер Кривицкий охарактеризовал так:

«На своём посту Ежов, по сути, занимался деятельностью, параллельной ОГПУ, подчиняясь непосредственно Сталину…

Сталин не доверял старому ОГПУ. Он не доверял и старому руководству Красной Армии. С помощью Ежова, который освободился от опеки ЦК, Сталин создал свой собственный аппарат ОГПУ, некий высший террористический орган».

Через полтора месяца (17 января 1936 года) Корней Чуковский записал в дневнике:

«Лиля Брик рассказывает подробно, как она написала Сталину письмо о трусливом отношении Госиздата к Маяковскому… Её вызвал Ежов. “Я Маяковского люблю, – сказал Ежов”».

Галина Катанян:

«В день приезда утром она позвонила нам и сказала, чтобы мы ехали на Спасопесковский, что есть новости. Мы поняли, что речь шла о письме.

Примчавшись на Спасопесковский, мы застали там Жемчужных, Осю, Наташу, Льва Гринкруга. Лиля была у Ежова».

Василий Абгарович Катанян:

«Невысокого роста человек с большими серыми глазами, в тёмной гимнастёрке, встретил её стоя, продержал у себя сколько нужно, подробно расспрашивал, записывая, потом попросил оставить ему клочок бумаги, где у Л.Ю. были помечены для памяти все дела…»

Валентин Скорятин:

«В ЦК Брик переписывает сталинскую резолюцию и после звонка Ежова едет в “Правду”, к Л.Мехлису».

Галина Катанян:

«Ждали мы довольно долго. Волновались ужасно.

Лиля приехала на машине ЦК. Взволнованная, розовая, запыхавшаяся, она влетела в переднюю. Мы окружили её. Тут же в передней, не раздеваясь, она прочла резолюцию Сталина, которую ей дали списать…

Мы были просто потрясены. Такого полного свершения наших надежд и желаний мы не ждали. Мы орали, обнимались, целовали Лилю, бесновались.

По словам Лили, Ежов был сама любезность. Он предложил немедленно разработать план мероприятий, необходимых для скорейшего претворения в жизнь всего, что она считает нужным. Ей была открыта зелёная улица».

 

«План мероприятий»

К сожалению, нет никаких документальных свидетельств о том, что говорил Иосиф Сталин, когда Николай Ежов пришёл к нему за указаниями, что именно следует предпринять для того, чтобы вознести Владимира Маяковского на пик всенародной славы. Но вождь наверняка мог сказать что-то по поводу тех многочисленных вопросов, которые возникали в связи с самоубийством поэта. И порекомендовал Ежову с этим разобраться.

Подобные предположения возникают потому, что известен факт: секретарь Π,Κ Николай Ежов тотчас затребовал у НКВД все имевшиеся там документы, которые связаны со смертью стихотворца. Эта папка была Ежовым получена, он передал её своим сослуживцам, и те стали с нею заниматься.

Здесь уместно вспомнить характеристику, которую дал Николаю Ежову Иван Михайлович Москвин, заведывавший до него Организационно-распределительным отделом Π,Κ:

«Я не знаю более идеального работника, чем Ежов. Вернее, не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным – он всё сделает».

Так что задание вождя (разобраться с самоубийством Маяковского) команда Ежова принялась выполнять основательно.

Аркадий Ваксберг:

«5 декабря резолюция Сталина – без указания, где и в связи с чем она написана, – появилась в “Правде”. Канонизация Маяковского началась…

В стане Бриков царило ликование…

Ещё до публикации сталинского отзыва она поспешила обрадовать мать и сестёр Маяковского: тогда ещё их отношения считались нормальными.

Без этого письма или – точнее – без этой резолюции те три женщины так и остались бы всего-навсего родственниками забытого поэта с сомнительной политической репутацией, а не лучшего, не талантливейшего… И Триумфальная площадь в Москве не была бы названа его именем, и не появились бы сотни улиц, библиотек, школ и клубов имени Маяковского в разных городах страны, не пролился бы на наследников золотой гонорарный дождь. И вся официальная “история советской литературы” была бы совершенно иной».

Галина Катанян:

«Те немногие одиночки, которые в те годы самоотверженно занимались творчеством Маяковского, оказались заваленными работой. Статьи и исследования, которые до того возвращались с кислыми улыбочками, лежавшие без движения годы, теперь печатали нарасхват. Катанян не успевал писать, я – перепечатывать и развозить рукописи по редакциям.

Так началось посмертное признание Маяковского».

Пропагандистская машина стремительно набрала обороты. Очень скоро Маяковский был официально признан первым стихотворцем страны Советов.

Борис Пастернак высказался об этом так:

«Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен».

Василий Васильевич Катанян привёл ответную реакцию Лили Брик:

«Она глубоко лично воспринимала обиды, наносимые Маяковскому. И была обижена на Пастернака за “картошку”, хотя со временем внутренне с ним согласилась».

Привёл Катанян и слова Лили Юрьевны, подтверждавшие это её «согласие»:

«Письмо моё помогло, хотя иногда я жалела, что послала его. По обычаям того времени Маяковского начали подавать тенденциозно, однобоко, кастрировали его. Похвала Сталина вызвала кучу фальшивых книг о нём. И этого куцого Маяковского “насильственно внедряли” – в этом Пастернак прав».

Эльза Триоле (в письме, посланном Лили Брик) отозвалась о Пастернаке иначе:

«Я ему не прощаю написанного им о Володе… Будто намину нарвалась. Ежели Володю насаждали, как картошку, то мне не жалко вырвать Пастернака, как сорную траву между грядками с картошкой».

Аркадий Ваксберг:

«Возвеличивание Маяковского автоматически лишало впавшего в немилость кремлёвского жителя (в буквальном смысле этого слова) Демьяна Бедного роли первого поэта страны, на которую он самонадеянно претендовал: всё-таки Сталин, отдадим ему должное, хорошо понимал уровень его поэзии.

Но место, которое теперь отвели Маяковскому, вынуждало и Горького потесниться на той вершине, где он безраздельно царил несколько лет. Рядом с “великим пролетарским писателем”, на тех же правах, появился ещё и “великий поэт революции”. Так что теперь, даже в частном письме, обозвать хулиганом “великого поэта” великий основоположник соцреализма не смог бы: пребывая в своей золочёной клетке, границы дозволенного он уже хорошо осознал».

Вскоре в Колонном зале Дома Союзов был устроен грандиозный вечер памяти Маяковского.

Аркадий Ваксберг:

«Лиля и Осип, вместе с матерью поэта, Мейерхольдом, Кольцовым и ещё несколькими его друзьями, сидели на сцене, созерцая восторг полутора тысяч гостей, допущенных на торжество.

Патриарх советской литературы – Алексей Максимович Горький – ещё здравствовал, но – по состоянию здоровья – пребывал в крымском изгнании на берегу Чёрного моря и потому присутствовать не мог. Да он и не пожалал бы присутствовать, даже будучи в Москве…

Зато Мейерхольд объявил на этом вечере, что приступает к новой постановке “Клопа”».

На вечере памяти Маяковского наверняка присутствовали и другие важные гости: секретарь ЦК Николай Ежов, который, собственно, и начал кампанию возвеличивания поэта, а также заместитель наркома внутренних дел Яков Агранов, один из ближайших друзей Владимира Владимировича.

 

Положение в стране

В конце осени 1935 года стало известно, каким советским поэтам предстоит встречать Новый год во Франции. Этими счастливчиками оказались Александр Безыменский, Владимир Луговской, Семён Кирсанов и Илья Сельвинский. Последний тут же написал в одном из писем:

«Я уж думал, что я классический неудачник. И вдруг такое!»

А в стране по-прежнему было очень тревожно.

Аркадий Ваксберг:

«О том, что тучи сгущаются, что многих из тех, кто торжествует сейчас в Колонном зале, скоро просто не будет в живых, никто, конечно, не подозревал. Отчаянная попытка Бухарина отыграться тоже не имела успеха. Он заказал Пастернаку панегирик Сталину и опубликовал его в новогоднем номере редактировавшейся им газеты “Известия”. “За древней каменной стеной живёт не человек – деянье, поступок ростом в шар земной”, – писал Пастернак. Ещё того больше: “Он – то, что снилось самым смелым, но до него никто не смел”.

По интонации стихи эти сильно напоминали вымученно льстивые пушкинские “Стансы”, обращённые к императору Николаю Первому. И реакция на них была схожей – то есть никакой. В кругу Бриков это вселяло ещё больше надежд.

Эйфория набирала обороты. Лилины “сто дней” длились дольше, чем у Наполеона: целых двести пятьдесят».

8 декабря академик Иван Петрович Павлов написал правительству своей страны ещё одно письмо, в котором негодовал по поводу репрессий, навалившихся на Ленинград. Великому академику ответил сам глава советского правительства Молотов:

«…советские власти охотно исправят действительно допущенные на месте ошибки, и в отношении указываемых Вами лиц будет произведена надлежащая проверка. Но, с другой стороны, должен Вам прямо сказать, что в ряде случаев дело оказывается вовсе не таким простым и безобидным, как это иногда кажется на основе обычного житейского опыта, старых встреч, прежних знакомств и т. п. Мне во всяком случае приходилось не раз в этом убеждаться, особенно в сложной и богатой крутыми переменами политической обстановке нашего времени».

Своими письмами ленинградский академик, указывавший на «ошибки» советской власти, стал сильно раздражать кремлёвских вождей. И когда Иван Петрович Павлов, отличавшийся, по свидетельству своих близких, отменным здоровьем, неожиданно заболел, в Кремле сразу же было принято решение: заменить ленинградских врачей, лечивших Павлова, московскими медиками. И отобранные московские доктора отправились в город на Неве.

Пришла пора вспомнить и Леонида Исааковича Чертока, сотрудника ОГПУ, допрашивавшего Якова Блюмкина. 11 декабря 1935 года ему, 33-летнему следователю НКВД, было присвоено звание майора государственной безопасности. И он стал заместителем начальника оперативного отдела ГУГБ НКВД СССР.

По Москве в тот момент уже ходили слухи о том, что Генрих Ягода вот-вот станет членом политбюро ЦК ВКП(б) – уж очень энергично действовал новоиспечённый нарком внутренних дел. Александр Орлов (в книге «Тайная история сталинских преступлений») впоследствии вспоминал:

«Легкомыслие, проявляемое Ягодой в эти месяцы, доходило до смешного. Он увлёкся переодеванием сотрудников НКВД в новую форму с золотыми и серебряными галунами и одновременно работал над уставом, регламентирующим правила поведения и этикета энкаведистов.

Только что введя в своём ведомстве новую форму, он не успокоился на этом и решил ввести суперформу для высших чинов НКВД: белый габардиновый китель с золотым шитьём, голубые брюки и лакированные ботинки.

Поскольку лакированная кожа в СССР не изготовлялась, Ягода приказал выписать её из-за границы. Главным украшением этой суперформы должен был стать позолоченный кортик наподобие того, какой носили до революции офицеры военно-морского флота».

Тем временем в Ленинграде прибывшие из столицы доктора приступили к исполнению своих обязанностей, и здоровье уже шедшего на поправку академика Павлова резко ухудшилось.

А в Москве 17 декабря 1935 года Триумфальная площадь была объявлена площадью Маяковского.

28 декабря газета «Правда» напечатала письмо кандидата в члены политбюро ЦК ВКП(б) Павла Постышева. Речь в этом письме шла о том, что отныне можно праздновать наступление Нового года (вместо Рождества Христова), а также устанавливать новогодние ёлки, которые до той поры были запрещены как «поповский пережиток».

Советский народ на эти «дозволения» откликнулся с радостью.

Василий Васильевич Катанян:

«Под новый злосчастный 1936 год Лиля устроила маскарад, она любила подобные затеи. Это была одна из черт её дионисийского характера. Все были одеты неузнаваемо: Тухачевский – бродячим музыкантом со скрипкой, на которой он играл, Якир – королём треф, ЛЮ была русалкой – в длинной ночной рубашке цвета морской волны, с пришитыми к ней целлулоидными красными рыбками, рыжие волосы были распущены и перевиты жемчугами. Это была весёлая ночь. Я помню фотографии, вскоре исчезнувшие в недрах НКВД, – все радостно улыбаются с бокалами шампанского, встречая Новый год, который для многих из них окажется последним».

В это время поэты Александр Безыменский, Семён Кирсанов, Владимир Луговской и Илья Сельвинский уже находились во Франции. И Сельвинский записал на первой страничке своего настольного календаря:

«Встреча Нового года в парижском торгпредстве».

 

Поэма о вожде

В январе 1936 года Лили и Осип Брики подготовили к выходу в свет сборник под названием «Живой Маяковский».

О том, что представляли собой тогдашние читатели (и, надо полагать, почитатели) ушедшего поэта, 26 января сообщила газета «За коммунистическое просвещение». В её статье писалось, что в Пензенском педагогическом техникуме решили вызвать на социалистическое соревнование Нижнеломовский педагогический техникум. Нижнеломовцы согласились и прислали в Пензу свою делегацию. Состоялся обмен текстами договоров. Но через два дня пензенцы обнаружили в тексте нижнеломовцев 132 ошибки. И в город Нижний Ломов была срочно направлена бумага:

«Пензенский педтехникум возвращает вам ваш соцдоговор, привезённый студентами вашего педтехникума, с исправленными ошибками для переписки его более грамотно.

Директор педтехникума Шанин».

Нижнеломовцы бросились читать текст соцдоговора пензенцев, а прочитав, ответили:

«Друг по несчастью тов. Шанин!

“Чем кумушек считать трудиться, не лучше ли, кума, на себя оборотиться”. Тронут за внимание, что исправили наш соцдоговор, но возвращаем вам ваш соцдоговор, где имеется несколько больше ошибок, чем в нашем. Направляю для переписки его более грамотно.

С приветом, директор педтехникума Окунев».

В тексте, составленном пензенцами, нижнеломовцы нашли 156 орфографических и пунктационных ошибок!

А в настольном календаре вернувшегося из заграничной поездки Ильи Сельвинского в том же январе появилась запись:

«27 января понедельник

3 день шестидневки

Образ Маяковского останется в истории в корне противоречивым: этот огромный поэт был призван строить блюминги, а убедил себя в том, что нужно делать зажигалки. Если б партия так обращалась со своими заводами, у нас не было бы индустриализации».

На следующий день (28 января) в газете «Правда» была опубликована статья «Сумбур вместо музыки», громившая поставленную в Большом театре оперу Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».

8 февраля «Правда» вышла с очередной разгромной статьёй – «Балетная фальшь». Речь снова шла о Шостаковиче, только на этот раз о его балете «Светлый ручей».

Зато в газете «За коммунистическое просвещение» от 10 февраля пьеса Ильи Сельвинского «Умка белый медведь» была оценена положительно:

«В “Умке” поэт впервые создал образы людей социализма, овеенные большой теплотой».

13 февраля 1936 года политбюро приняло решение об организации в Арктике дрейфующей научной станции «для проведения океанографических, метеорологических и геофизических исследований в интересах народно-хозяйственного освоения Крайнего Севера (в том числе судоходства по Северному морскому пути), обеспечения трансатлантических перелётов советских самолётов».

Люди, надолго отправлявшиеся на далёкий Север, становились героями.

В это время (в начале февраля) в Минске проходил третий пленум правления Союза советских писателей. Горький в Белоруссию не поехал, поэтому не стал свидетелем триумфа Ильи Сельвинского, который, получив слово для выступления, обратился вдруг к собравшимся стихами – прочёл третью часть своей «Челюскинианы»:

Это была поэма о Сталине.

Зал встретил её бурными овациями. Раздавались крики восторженного одобрения. На трибуну тут же поднялся поэт Александр Безыменский, чью речь на следующий день воспроизвела «Литературная газета»:

«Безыменский. – Я поздравляю вас и себя, товарищи, с огромным успехом одного из поэтов нашей страны и всей советской поэзии в целом: Илья Сельвинский написал поэму о Сталине. Много счетов предъявляли мы Илье Сельвинскому. Со всей сердечной прямотой большевиков указывали мы его срывы, недостатки или болезни. Мы выполнили свой долг большой дружбы по отношению к Илье Сельвинскому.

Ну что ж, Илья… Особенно дорога нам твоя победа, потому что это есть вызов на соревнование, брошенный всем поэтам.

Голос. – А коммунистам в первую очередь!

Безыменский. – А коммунистам в первую очередь!»

Сам Сельвинский об этом произведении чуть позднее написал так:

«Поэма, действительно, удачна. Написано широко, отважно, с большим дыханием, с сознанием своего права говорить о вожде не как о маленьком боге, а как о большом человеке. Это не просто. В особенности, когда оригинал жив».

Сталину (вне всяких сомнений) тотчас доставили текст поэмы, и вождь с нею ознакомился. Надо полагать, что она Иосифу Виссарионовичу понравилась, и к Сельвинскому он стал относиться с уважением.

А газета «Литературный Ленинград» 14 февраля тотчас же привела слова поэта Суркова из его доклада на том же III писательском пленуме:

«Пьеса “Умка белый медведь” – это выход в новый этап творчества поэта и одно из крупнейших явлений советской поэзии последних лет».

Илья Сельвинский позднее написал:

«Горький говорил об “Умке” с доброй улыбкой, с восхищением покачивая головой, пересказывая отдельные места, задумываясь с весело прищуренными глазами, с забытой улыбкой под сердитыми усами:

– Интересно… Любопытно… Хорошо… Здесь показано, как под влиянием Советской власти человек поднимается с четырёх лап на две ноги».

 

«Сумбур» в искусстве

Кампания травли творцов, создававших в искусстве «сумбур», тем временем продолжалась. Высказался о ней и вернувшийся из Минска поэт-триумфатор Сельвинский – 28 февраля в одном из писем он написал:

«Что же касается самого Ш<остаковича>, то такая встряска ничего, кроме пользы, ему не принесёт: уж очень легко относится он к своему дарованию. Его последняя вещь – “Ручей” – извините меня – халтурятина. И вообще я не верю людям, для которых творчество слишком “моцартистично”».

28 февраля газеты объявили, что накануне в Ленинграде скончался академик Иван Петрович Павлов. Официальная версия гласила, что он умер от пневмонии. Но известный нейрохирург, профессор, полковник медицинской службы Всеволод Семёнович Галкин сказал (в 1957 году, за несколько часов до собственной кончины), что академика Павлова просто умертвили. И это не считалось тогда противозаконным, поскольку даже народный комиссар юстиции РСФСР Николай Крыленко считал применение репрессий неотъемлемой частью классовой борьбы.

А по поводу того, чем могли отравить академика Павлова, Генрих Ягода через год, когда его спросили о совсем другом убийстве, сказал:

«Ягода. – У Паукера, Воловича и Буланова ядов было достаточно. Наконец, можно было достать яд из лаборатории Серебрянского. Но где они доставали, и какой яд был применён в данном случае, и применялся ли он вообще, я не знаю.

Следователь. – А откуда у Паукера, Воловича, Буланова и Серебрянского имелись яды? Для каких целей они хранились?

Ягода. – Ядами для служебных целей занимался Серебрянский. Их производили у него в лаборатории и привозили для него из-за границы через Оперод. Поэтому яды всегда имелись в достаточном количестве и в различных рецептурах».

29 февраля «Правда» подвергла жесточайшей критике МХАТ-2 в статье «О мнимых заслугах и чрезмерных претензиях», а 1 марта поместила статью «О художниках-пачкунах».

9 марта в той же газете редакционная статья называлась «Внешний блеск и фальшивое содержание». У неё был подзаголовок: «О пьесе М.Булгакова в филиале МХАТ». Речь шла о спектакле «Мольер», который тотчас же был снят с репертуара.

Критический шквал обрушился тогда на всех деятелей литературы и искусства – по творческим организациям страны Советов прокатилась волна шумных собраний. Позднее эту кампанию назовут «борьбой с формализмом и натурализмом».

Алексей Максимович Горький написал письмо Сталину, в котором затронул и оперу Дмитрия Дмитиревича Шостаковича:

«О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда, Москвы, получила отличные оценки за рубежом. Шостакович – молодой, лет 25, человек, бесспорно талантливый, но очень самоуверенный и весьманервный. Статья в “Правде” ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. Само собою разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе – не доказательна. “Сумбур” – а почему? В чём и как это выражено – “сумбур”? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья “Правды”, разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают».

Письмо Горького не помогло – травля Шостаковича (а вместе с ним «формалистов» и «натуралистов») продолжалась.

Впрочем, за 19 лет советской власти многие давно уже поняли, что именно от них хотят, и научились говорить то, что требуется. И когда в числе прочих заставили подняться на трибуну руководителя московского Камерного театра Александра Таирова (это случилось во время дискуссии, организованной 22 марта профсоюзом работников искусств), прославленный режиссёр не растерялся, сказав:

«– Статьи “Правды” для меня – это замечательно мощный призыв к движению вперёд нашего государства».

А писатель Михаил Булгаков на этот «сумбур» откликнулся тем, что сочинил небольшой рассказ, главным героем которого был Сталин. Михаил Афанасьевич любил пересказывать эту историю по вечерам, когда собирались гости. Слова вождя он произносил с грузинским акцентом. Сталин, как говорилось в рассказе, жить не мог без Булгакова (он называл его по-дружески Михо):

«– Эх, Михо, Михо!.. Уехал. Нет моего Михо! Что же мне делать, такая скука, просто ужас!.. В театр что ли сходить?.. Вот Жданов всё кричит – советская музыка, советская музыка!.. Надо будет в оперу сходить».

И вождь начинал обзванивать по телефону своих соратников:

«– Ворошилов, ты? Что делаешь? Работаешь? Всё равно от твоей работы толку никакого нет. Ну, ну, не падай там! Приходи, в оперу поедем. Будённого захвати!

– Молотов, приходи сейчас, в оперу поедем!.. Микояна бери тоже!

– Каганович, бросай свои жидовские штучки, приходи, в оперу поедем…»

И кремлёвские вожди отправлялись в театр. Прослушав оперу, Сталин прямо в аванложе обращался к соратникам:

«– Так вот, товарищи, надо устроить коллегиальное совещание… Я не люблю давить на чужие мнения, я не буду говорить, что, по-моему, это какофония, сумбур в музыке, а попрошу товарищей высказать совершенно самостоятельно свои мнения…»

И соратники «совершенно самостоятельно» высказывали «свои мнения», которые слово в слово повторяли мнение вождя. А на следующее утро в «Правде» появлялась статья «Сумбур вместо музыки».

Москвичи с улыбкой шёпотом пересказывали булгаковский рассказ.

Сталин с этой историей тоже был знаком. Говорят, что она ему нравилась, и он смеялся. И Булгакова не тронул.

Деятели литературы и искусства давно уже поняли, что время творческой интеллигенции прошло – наступила пора военных лётчиков и полярников. В начале 1936 года командир авиационного отряда 109-й эскадрильи 36-й истребительной бригады Украинского военного округа, дислоцированной в Житомире, 25-летний старший лейтенант Павел Васильевич Рычагов получил высокую награду – за успехи в боевой, политической и технической подготовке его наградили орденом Ленина.

 

Страна затаилась

В настольном календаре 1936 года Илья Сельвинский сделал запись своих размышлений о фюрере Германии и о самом себе:

«24 марта вторник

6 день шестидневки

“Гитлер” (памфлет).

“Неужели вы так-таки никогда не думаете об истории?

Кто я такой? Я – человек, играющий в рифмы. Только и всего. Но каждый свой образ я строю в расчёте на отзыв из грядущего. А тут вожак 70 миллионного народа. И какого народа/ Давшего людям Гёте, Бетховена, Гегеля, Маркса/ И вдруг… ”»

Пока центральные советские газеты трубили о «сумбуре» в музыке и о «пачкунах», появившихся среди художников, кремлёвские вожди готовили другое представление, ещё более шумное и вероломное.

Об этом – Вальтер Кривицкий:

«Весной 1936 года, за пять месяцев до начала “процессов по делу о государственной измене”, в осведомлённых кругах Москвы уже знали, что готовится большой спектакль. Мы знали, что такой спектакль не пройдёт без покаяний. Метод пыток, метод подтасовки фактов с помощью самодельных лжесвидетелей и метод переговоров между Кремлём и жертвами использовались одновременно для получения быстрых результатов».

Свидетельством того, что в НКВД в тот момент работали, как говорят, засучив рукава, является награждение в один из майских дней следователя Леонида Чертока орденом «Знак почёта».

А лётчики Валерий Чкалов, Георгий Байдуков и Александр Беляков весной 1936 года обратились в правительство с предложением разрешить им перелёт из Советского Союза в Америку через Северный полюс. Сталин ответил согласием. Но для начала наметил другой маршрут: Москва – Петропавловск-Камчатский – Москва. Пилоты стали готовиться.

20 апреля поэт и переводчик Константин Николаевич Алтайский (Королёв) отправил открытку отдыхавшему в Крыму Илье Сельвинскому. В ней в глаза бросается фраза:

«В Москве – оды Маяковскому».

5 мая тот же Алтайский сообщил Сельвинскому, что потребовало убрать Государственное издательство из готовившейся к изданию пьесы «Умка белый медведь»:

«1. Везде изымается слово “вождик”…

3. На стр. 95. снимается монолог Кавалеридзе:

“Товариджи, пусть я подлец и мошенник,

допустим это без драк… и т. д”»

Тем временем слух об удивительной премьере в одном из московских театров докатился и до Украины. 17 мая газета «Харьковский рабочий» сообщила читателям, что в спектакле «Умка белый медведь»…

«Умка один из интереснейших персонажей в советской драматургии».

Но уже 19 мая литературовед Осип Сергеевич Резник отправил Илье Сельвинскому письмо, в котором сообщал:

«Дорогой Илья!

Ты, вероятно, читал учительский отзыв об “Уляляевщине” в “Правде” от 18.V. Было бы, пожалуй, легше, если бы эта газета к тебе не попала. Будет досадно, если она хоть на день выбьет тебя из рабочей полосы…

…меня, между прочим, стали поклёвывать за часть доклада, посвящённого твоему творчеству.

Пиши “Челюскиниану”!»

Григорий Гаузнер записал в дневнике популярный в ту пору анекдот:

«Рабинович просит телефонный разговор с заграницей.

– Нельзя.

Рабинович: – Ну, два слова можно?

– Нельзя.

Рабинович: – Ну, тогда только одно.

– Ладно. Звоните.

Рабинович: – Варшава?

– Да.

Рабинович: – Караул!»

Дочь Ильи Оренбурга Ирина, жившая в Москве, где вышла замуж за писателя Бориса Матвеевича Лапина (одного из авторов книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина»), в 1936 году подала документы на выезд во Францию. Как она сама потом вспоминала, высокопоставленный энкаведешный чин встретил её весьма радушно:

«– Вы хотите в Париж? Будет вам паспорт, будет валюта, вот, я снимаю трубку и звоню, но при одном условии, что вы будете следить за знакомыми Эренбурга».

Ирина вести слежку отказалась. Её уговаривали полтора часа. Но не уговорили. Во Францию её отпустили. Но валюты не дали.

И только в квартире Бриков всё протекало так же тихо и спокойно, как и раньше.

Аркадий Ваксберг:

«Счастливая жизнь казалась прочно утвердившейся и не внушающей никаких тревог. В стране полным ходом шли аресты, кровавая мельница работала непрерывно, но оцепенение, охватившее всю страну, а тем более круг людей, ей близких, похоже, не казалось Лиле имеющим сколько-нибудь прямое отношение к ней самой…

Лиля часто встречалась с друзьями, в том числе и с Аграновыми: “они немножко похудели, – докладывала она Осипу в очередном письме, – но выглядят хорошо” У “Яни” работы тогда было невпроворот: каждую ночь в Москве забирали не десятки, а сотни людей».

И в то же самое время в Москве начали продавать карамель в шоколаде, которую назвали «Умкой». В небольшом журнальчике, издававшемся ЦК и МК ВКП(б) под названием «В помощь партийной учёбе», 5 мая 1936 года появилась статья про пьесу «Умка белый медведь». В ней говорилось:

«Пьеса ярко показывает борьбу партии и советской власти за подлинное освобождение чукчей».

Но поэт Сельвинский прекрасно понимал, что ни «кара-мель “Умка”», ни «освобождение чукчей» его не спасут, если за ним придут энкаведешники. Видимо, поэтому он стал делать записи на листках настольного календаря (чтобы они сразу бросались в глаза любому, кто подойдёт к его письменному столу). Вот одно из них:

«4 июня четверг

4 день шестидневки

С именем Ленина, с именем Сталина

Нам никакие враги не страшны.

Нашего творчества правда кристальная

Самая мощная сила страны».

17 июня 1936 года в Советский Союз приехал известный французский писатель Андре Жид. Он собирался встретиться с «буревестником революции» Горьким, но эта встреча не состоялась – 18 июня Алексей Максимович скончался.

Бенгт Янгфельдт:

«…его моральный авторитет оставался огромным и служил источником постоянного раздражения Сталина. В 1936 году он умер при невыясненных обстоятельствах, вероятнее всего, не без вмешательства последнего».

Виктор Фрадкин (в книге «Дело Кольцова»):

«Смерть “Буревестника” покрыта тайной, и до сих пор нет полной ясности: то ли он умер из-за болезни, то ли был убит по приказу Сталина».

Через год Генрих Ягода, признавшись во время допроса, что это по его приказу был убит сын Горького Максим Пешков (Ягода называл его Максом), сделал такое признание:

«Ягода. – Я заявляю, что, кроме Макса, тем же путём по моему заданию были умерщвлены В.Р.Менжинский, В.В.Куйбышев и А.М.Горъкий. Я хочу записать, что если в смерти Менжинского виноват только я, то смерть В.В.Куйбышева и А.М.Горького была организована по прямому постановлению объединённого центра правотроцкистской организации, которое (постановление) было мне лично передано членом этого центра А. С.Енукидзе».

Ягода явно говорил то, что от него требовали следователи-дознаватели, обвиняя в терроризме не только троцкистов, но и «правых».

Один профессор литературы, имя которого история не сохранила, сразу после смерти Максима Горького предложил называть его эпоху «максимально горькой».

А Андре Жид, вернувшись во Францию, написал книгу «Возвращение в СССР», в которой задавался вопросом о советских людях:

«Действительно ли это те люди, которые делали революцию? Нет, это те, кто ею воспользовался. Каждое утро “Правда”им сообщает, что следует знать, о чём думать и чему верить. И нехорошо не подчиняться общему правилу».

Но Илья Сельвинский, видимо, решил этому «общему правилу» не подчиняться, и 21 июня 1936 года написал в письме:

«Я самый настоящий неудачник, и все мои неудачи – лишь обратная сторона моих побед… Не знаю, о чём писать дальше, за что взяться».

В 1936 году оргсекретарь Союза советских писателей Александр Щербаков оставил свой довольно заметный пост и стал вторым секретарём Ленинградского обкома партии. Вполне возможно, что карьерному росту 35-летнего партийного работника помогли родственные связи – первый секретарь Ленинградского обкома партии Андрей Жданов был женат на его родной сестре Зинаиде.

 

«Триумф» замнаркома

Первый заместитель наркома иностранных дел СССР, ставший замом наркома лесной промышленности Григорий Сокольников очень переживал от того, что так неудачно сложилась его карьера. А тут ещё парижская газета «Последние новости», издававшаяся бывшим министром Временного правительства России Павлом Милюковым, напечатала статью «Сталин и Сокольников», в которой первый изображался дремучим большевиком, а второй представлялся цивилизованным революционером. Сокольников статью прочёл, понял, что вождь ему этого не простит, и впал в депрессию, испытывая беспокойство, близкое к отчаянию.

И вдруг где-то в начале июля 1936 года Сталин неожиданно пригласил его к себе на дачу. Во время обеда вождь предложил тост за своего гостя и сказал, что вместе с ним летом 1917 года он был избран в ЦК партии, что вместе они работали в редакции газеты «Правда», а затем были соратниками во время Гражданской войны. И Сталин с улыбкой добавил:

– Давайте выпьем за прославленного командарма Григория Сокольникова!

Иван Михайлович Гронский, работавший главным редактором журнала «Новый мир» и продолжавший быть убеждённым сталинистом, много лет спустя написал мемуары «Из прошлого», в которых говорится:

«Сталин – гениальный артист. Талант мгновенного перевоплощения был у него поистине шаляпинских масштабов. Вот, например, беседует Сталин с человеком. Ласков, нежен. И улыбка, и глаза – всё искренне. Придраться не к чему. Провожает его до дверей. И уже через несколько секунд уже другое выражение лица. Говорит: “Какая сволочь!” – “Товарищ Сталин, вы же только что другое говорили”. – “Надо было подбодрить, чтобы работал”.

Так же артистически он разыгрывал дружбу с Горьким, на самом деле не доверяя ему. Это была очень тонкая игра. Удивительно: Горький – писатель, “инженер человеческих душ”, казалось бы, сама профессия подразумевает знание человеческого характера, но Сталина, на мой взгляд, Горький так и не смог раскусить».

10 июля газета «Большевистская смена» города Ростова-на-Дону поместила рецензию на пьесу «Умка белый медведь»:

«Пьеса в целом написана с горячностью и любовью к жизни Советского Союза».

В 1936 году на экраны советских кинотеатров вышел новый фильм, и по всей стране зазвучала песня композитора Исаака Дунаевского на слова поэта Василия Лебедева-Кумача:

Мог сразу же возникнуть вопрос: как можно петь о том, что «с каждым днём всё радостнее жить», в стране, в которой начались массовые репрессии, и в которой люди исчезали бесследно? Оказалось, что можно, потому что фильм назывался «Цирк», а в цирке и не такое бывает. Впрочем, даже в этой жизнерадостной песне было всё-таки упоминание о том, что иногда в славной стране Советов происходит что-то чрезвычайное:

«Враг», хотевший «сломать» советских людей, явно находился среди тех «врагов народа», которых ежедневно разоблачали сотрудники НКВД.

Писатель Борис Пильняк как раз написал роман «Созревание плодов», в котором читателей поджидали неожиданные сюрпризы. Вот один из них:

«Я, например, считаю, что ГПУ существует мне на пользу, чтобы мне удобнее жить. Если мне надо узнать человека, я начинаю безразличный разговор, так, мол, и так, было ГПУ, а теперь уничтожено, теперь НКВД, а раньше было В ЧК. Если человек боится ГПУ, – значит, человек липовый. Я примечал: кто боится, тот садится».

И тут же рядом – уже не ёрничанье, а признание, явно шедшее из глубины души:

«…как они мне все надоели – большевики – весь этот сивый бред, всё это скудоумие! Как меня тошнит от них!»

Разумеется, эти слова произносил персонаж резко отрицательный. Но слова-то эти произносились!

Многих достаточно информированных советских людей продолжала тогда поражать фантазия наркома внутренних дел. Как пишут биографы Генриха Ягоды, именно в этот момент он распорядился, чтобы смена караулов проходила на виду у публики и к тому же под музыку, как это было принято в царской лейб-гвардии. В Кремле по приказу наркома сформировали новую курсантскую роту, в которую подбирали ребят двухметрового роста и богатырской силы.

Утром 17 июля 1936 года из французского города Брайона были отправлены десятки телеграмм во многие города Испании и испанского Марокко. Все телеграммы содержали одни и те же слова:

«Семнадцатого в семнадцать. Директор».

Это был сигнал к мятежу вооружённых сил против республиканского правительства Испании.

18 июля в 15.15. по мадридскому радио прозвучало сообщение:

«Правительство снова подтверждает, что на всём полуострове полное спокойствие».

Так в Испании началась гражданская война.

А 20 июля 1936 года из Москвы стартовал самолёт АНТ-25, ведомый Валерием Чкаловым (первый пилот), Георгием Байдуковым (второй пилот) при поддержке Александра Белякова (штурман). Крылатая машина взяла курс через Северный Ледовитый океан на Петропавловск-Камчатский. Через 56 часов и 20 минут полёта самолёт приземлился на песчаной косе острова Удд в Охотском море.

Тотчас из Москвы на Дальний Восток отправилась эскадрилья тяжёлых бомбардировщиков под командованием 29-летнего лётчика Ивана Проскурова. Через 29 часов 47 минут самолёты приземлились в Хабаровске – эскадрилья доставила сюда специалистов и запчасти для ремонта чкаловского самолёта, который был повреждён при посадке. За этот рекордный перелёт нарком обороны Клим Ворошилов наградил лётчика Проскурова золотыми часами.

А поэту Константину Бальмонту, находившемуся в то время во Франции, жилось довольно трудно: литературные гонорары стали мизерными, он едва сводил концы с концами. А когда в 1936 году Бальмонт попал в автокатастрофу, то в письме в Харбин к Всеволоду Владимировичу Обольянинову жаловался не на ушибы, а на испорченный костюм:

«Русскому эмигранту в самом деле приходится размышлять, что ему выгоднее потерять – штаны или ноги, на которые они надеты…»

В СССР о поэте Бальмонте уже давно не вспоминали, считая его (как писали большевистские газеты) «лукавым обманщиком», который «ценою лжи злоупотребил доверием Советской власти», отпустившей его за границу «для изучения революционного творчества народных масс». Но сам Бальмонт любил перечитывать статью С.В.Станицкого о нём, напечатанную 13 июля 1921 года в парижской эмигрантской газете «Последние известия»:

«Убивать парламентариев, расстреливать из пулемётов беззащитных женщин и детей, казнить голодною смертью десятки тысяч ни в чём не повинных людей, – всё это, конечно, по мнению “товарищей-большевиков”, ничто в сравнении с обещанием Бальмонта вернуться в коммунистический эдем Ленина, Бухарина и Троцкого.

Жутко становится при мысли об одной возможности высказывать подобные суждения…

Для заурядного человека уход из советской России равносилен перемене звериных условий существования на человеческие – и только».

Трудно жилось тогда и Дмитрию Мережковскому с Зинаидой Гиппиус, которая в 1933 году написала писателю Александру Валентиновичу Амфитеатрову:

«Мы обнищали до полной невозможности».

Но Мережковский продолжал считать, что…

«…русский вопрос – это всемирный вопрос, и спасение России от большевизма – основная задача и смысл западной цивилизации».

Мережковский был убеждён в том, что «западную цивилизацию» может спасти лишь «крестовый поход против коммунизма», и надеялся сначала на Пилсудского, потом на Гитлера и Муссолини. По инициативе последнего в июне 1936 года Мережковский стал получать от итальянского правительства средства для работы над книгой о Данте. Писатель имел несколько личных встреч с дуче, которого уговаривал начать «священную войну» со страной Советов.

 

Таинственная папка

Летом 1936 года в НКВД заканчивали следствие по делу «Троцкистско-зиновьевского объединённого центра». Однако привезённый в Москву Лев Каменев ни в чём не желал сознаваться.

А ведь народный комиссар юстиции РСФСР Николай Крыленко, а вслед за ним и многие другие кремлёвские вожди считали высшим доказательством вины обвиняемого его собственное признание. Высказывание советского прокурора Андрея Вышинского вскоре вообще стало крылатым:

«Признание – царица доказательств».

В воспоминаниях бывшего энкаведешника Александра Орлова рассказывается, как на твёрдость Каменева отреагировал начальник контрразведывательно отдела ГУГБ НКВД СССР Лев Григорьевич Миронов (его настоящие имя, отчество и фамилия – Лейб Гиршевич Каган, не был ли он родственником Лили Брик?):

«Миронов доложил Ягоде, что следствие по делу Каменева зашло в тупик, и предложил, чтобы кто-нибудь из членов ЦК вступил в переговоры с Каменевым от имени Политбюро. Ягода воспротивился этому. Ещё не время, заявил он: сначала надо “как следует вымотать Каменева, изломить его дух”».

Но Сталин, тоже внимательно следивший за ходом следствия, однажды спросил у пришедшего с докладом Миронова, как идут дела. Тот ответил, что Каменев ни в чём не желает признаваться. Вождь спросил:

«– Даже под тяжестью не сознаётся?»

– Под какой тяжестью? – не понял Миронов.

«– А вы знаете, сколько весят наши заводы с машинами, армия с вооружением, весь наш флот? Не говорите мне, что какой-то Розенфельд не сломается под этой тяжестью».

Миронов сразу всё понял. Вернувшись в НКВД, он рассказал Ягоде, как отреагировал на его слова Сталин.

Александр Орлов:

«И пришлю вам в помощь Чертока – обещал Ягода. – Он ему живо рога обломает!..

Черток, молодой человек лет тридцати, представлял собой типичный продукт сталинского воспитания. Невежественный, самодовольный, бессовестный… Мне никогда не приходилось видеть таких наглых глаз, какие были у Чертока. На нижестоящих они глядели с невыразимым презрением. Каменев был для Чертока заурядным беззащитным заключённым, на ком он был волен проявлять свою власть с обычной для него садистской изощрённостью».

Художник-каррикатурист Борис Ефимов в своих воспоминаниях написал не менее точно:

«Леонид Черток. Кто это такой? Вряд ли многие ответят на этот вопрос. Но вот что пишет о нём писатель Анатолий Рыбаков, романы которого, как известно, основаны на достоверных фактах:

“Черток самый страшный следователь в аппарате НКВД, садист и палач, держал арестованного на “конвейере” – по сорок восемь часов без сна и пищи, избивал нещадно, подписывал в его присутствии ордер на арест жены и детей…”»

Александр Орлов:

«Я весь содрогался, – рассказывал мне Миронов, – слыша, что происходит в соседнем кабинете, у Чертока. Он кричал на Каменева: “Да какой из вас большевик! Вы трус, сам Ленин это сказал! В дни Октября вы были штрейкбрехером! После революции метались от одной оппозиции к другой. Что полезного вы сделали для партии? Ничего! Когда настоящие большевики боролись в подполье, вы шлялись по заграничным кафе. Вы просто прихлебатель у партийной кассы и больше никто! Вы должны быть нам благодарны, что вас держат в тюрьме! Если мы вас выпустим, первый встречный комсомолец ухлопает вас на месте! После убийства Кирова на комсомольских собраниях всё время спрашивают: почему Зиновьев и Каменев до сих пор не расстреляны? Вы живёте своим прошлым и воображаете, что вы для нас ещё иконы. Но спросите любого пионера, кто такие Зиновьев и Каменев – и он ответит: враги народа и убийцы Кирова!”

Вот так, по мнению Ягоды, и следовало “изматывать” Каменева и “обламывать ему рога”».

Очень скоро Каменев дал все те «показания», которые от него требовали.

И ещё Сталин предложил чекистам найти бывших офицеров царской охранки, чтобы они уличили «несгибаемых» узников Лубянки в их служении осведомителями в жандармском управлении (этот грех был присущ очень многим революционерам).

Выполняя поручение Сталина, Генрих Ягода вызвал Исаака Вульфовича Штейна, заместителя начальника Секретнополитического отдела НКВД, и приказал ему ознакомиться с архивом охранного отделения царских времён. Об этом впоследствии рассказал всё тот же высокопоставленный энкаведешник Лейб Лазаревич Фельдбин (в отделе кадров НКВД значившийся как Лев Лазаревич Никольский и откликавшийся, когда его называли Александром Михайловичем Орловым).

Забросив все остальные дела, Исаак Штейн углубился в изучение архивных папок.

В воскресенье 26 июля 1936 года был арестован Григорий Сокольников. В тот же день (опросом по телефону) он был исключён из кандидатов в члены ЦК и из партии.

А Илья Сельвинский, продолжая витать в небесах страны «поэтики», записывал на листке настольного календаря:

«27 июля понедельник

3 день шестидневки

Маяковский, открывая поэтике новые пути, катастрофически подорвал все связи с классической поэзией. Творчество его тесно связано с его личностью, поэтому оно существует. Но уже в наследстве выявляется основной его недостаток: нарушение связи с предками. Сейчас задача – выработать более нейтральный, удобный для всех стих, пригодный для повествования и “лирики”».

В тот же день (27 июля) по обвинению в принадлежности к контрреволюционной организации была арестована Людмила Фёдоровна Дитятева, бывшая жена восстановленного в партии троцкиста Георгия Леонидовича Пятакова, работавшего тогда первым заместителем наркома тяжёлой промышленности СССР. Пятаков сразу отправился к секретарю ЦК ВКП(б) Ежову и (как о том сам Ежов написал Сталину) попросил…

«…предоставить… любую форму (по усмотрению ЦК) реабилитации. В частности, от себя вносит предложение разрешить ему (Пятакову) лично расстрелять всех приговорённых к расстрелу по процессу, в том числе и свою бывшую жену».

28 июля 1936 года на острове Удд была построена деревянная взлётно-посадочная полоса, и экипаж Валерия Чкалова стал готовиться к возвращению в Москву.

А Исаак Штейн, которого Генрих Ягода отправил знакомиться с архивом охранного отделения, добрался в это время до особо важных документов, которые принадлежали бывшему вице-директору (заместителю директора) Департамента полиции Сергею Виссарионову.

Действительный статский советник Сергей Евлампиевич Виссарионов занимал эту должность в 1912–1913 годах. И при этом он ещё возглавлял Особый отдел Департамента полиции, осуществлявший надзор над кадрами всех охранных отделений России и курировавший все агентурные расходы своего ведомства.

Знакомясь с документами Виссарионова, Штейн неожиданно обнаружил папку, на которой было написано: «Иосифъ Джугашвили». Штейн обрадовался, подумав: «Вот будет подарок Иосифу Виссарионовичу Сталину!» В папке была даже фотография молодого вождя. И Штейн стал с интересом знакомиться с содержанием папки.

Тем временем Сталин решил, что пора окончательно расправиться с рютинцами. И осуждённого на 10 лет Мартемьяна Рютина, отбывавшего срок в Уральском политизоляторе, неожиданно привезли в Москву и поместили во внутренней тюрьме НКВД. Начались допросы с жестокими пытками. Но Рютин на вопросы следователей не отвечал и «протоколы допросов» не подписывал. Пытался покончить с собой.

29 июля ЦК разослал по партийным организациям ещё одно закрытое письмо, в котором говорилось об опасности, угрожавшей всей стране Советов:

«Сергей Миронович Киров был убит по решению объединённого центра троцкистско-зиновьевского блока…

Объединённый центр троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока своей основной и главной задачей ставил убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Коссиора, Постышева…

Неотъемлемым качеством каждого большевика в настоящих условиях должно быть умение распознавать врага партии, как бы хорошо он ни был замаскирован».

 

Папка «заговорила»

А у Исаака Штейна, знакомившегося с папкой вице-директора Департамента полиции, настроение вдруг резко изменилось, так как все её документы свидетельствовали о том, что Иосиф Джугашвили (то есть вождь страны Советов Иосиф Сталин) был осведомителем царской охранки. В папке были донесения, выдававшие революционеров, написанные его рукой, были расписки в получении денег за эти предательства, а также докладная записка жандармского полковника Ерёмина с подробным описанием карьеры агента охранного отделения Иосифа Джугашвили по кличке «Рябой».

Поделиться своими впечатлениями со своим московским начальством Штейн остерёгся – ведь Ягода был верным сталинистом. И Исаак Штейн, взяв с собой злополучную папку, помчался в Киев, где жили его друзья со времён ещё Гражданской войны: начальник НКВД Украины Всеволод Балицкий и его заместитель Зиновий Кацнельсон.

2 августа самолёт Чкалова, Байдукова и Белякова взлетел с острова Удд и направился в Хабаровск. Посадки были ещё в Красноярске и Омске.

В это время в Киеве украинский нарком внутренних дел Балицкий и его заместитель Кацнельсон, тщательно проверив документы, которые привёз из Москвы Исаак Штейн, и убедившись в том, что это не фальшивки, показали папку генсеку компартии Украины Станиславу Косиору и командующему войсками Киевского военного округа Ионе Якиру. Те были в ужасе. Якир вместе с папкой тотчас же вылетел в Москву к маршалу Тухачевскому.

А чкаловский АНТ-25 10 августа 1936 года приземлился в Москве.

Встречать лётчиков, совершивших героический перелёт на Дальний Восток, на подмосковный Щёлковский аэродром приехал лично Иосиф Сталин (в сопровождении Клима Ворошилова и Лазаря Кагановича). Весь экипаж был удостоен званий Героев Советского Союза, а Валерию Чкалову передали в личное пользование автомобиль (с шофёром) и самолёт У-2.

Прилетевший в Москву Иона Якир сейчас же встретился с маршалом Михаилом Тухачевским и познакомил его с содержанием папки Департамента полиции. Затем были встречи с командующим Белорусским военным округом Иеронимом Уборевичем, с начальником Политуправления РККА Яном Гамарником, с начальником Управления по начальствующему составу РККА комкором Борисом Фельдманом и другими военачальниками. Все они единодушно говорили, что Сталина необходимо арестовать. Фельдман даже сказал, что вождя следует как можно скорее убить, так как медлить очень опасно. Но Тухачевский и Гамарник с Фельдманом не согласились и предложили устроить манёвры войск в Белоруссии, пригласить туда Сталина, там арестовать его и судить закрытым судом, чтобы не дискредитировать всех достижений страны Советов.

И командармы приступили к подготовке этого чрезвычайного мероприятия.

Но они не учли того, как широко распространились по стране Советов доносчики, поставлявшие свои «сигналы» в НКВД. В Красной армии стукачей тоже было предостаточно. И о том, что среди военачальников возник антисталинский заговор, вскоре стало известно людям из команды Ежова. Тот известил об этом Сталина. Вождь приказал Ягоде произвести аресты.

Отправившегося из Москвы в Ленинград заместителя Михаила Тухачевского Виталия Примакова энкаведешники пытались взять под стражу ещё в вагоне поезда. Но адъютанты Примакова скрутили оперативников и сдали их наряду милиции на ближайшей станции.

Однако намеченного к аресту Примакова это не спасло.

Василий Васильевич Катанян:

«Примакова арестовали на даче под Ленинградом в ночь на 15 августа 1936 года…»

Аркадий Ваксберг:

«Лиля ничего не понимала и не находила сил, чтобы хоть что-нибудь предпринять. Да и что она могла бы? Её опорой были Примаков и Агранов. Примаков уже находился на пути в московскую Лефортовскую тюрьму, пыточные камеры которой позже войдут в десятки мемуарных свидетельств. Агранов сам был одним из шефов того ведомства, которое арестовало Примакова. Он не мог не знать о готовившемся аресте человека, с которым десятки раз сидел за общим дружеским столом… Завсегдатай и друг дома, он вдруг просто исчез, что с полной очевидностью означало только одно: “Забудь про меня!”»

На ещё один любопытный штрих этого «дела» обратил внимание Василий Васильевич Катанян:

«В архиве ЛЮ сохранился акт обыска при аресте, где среди изъятых вещей значится “портсигар жёлтого металла” с надписью “Самому дорогому существу. Николаша”.

Этот дамский портсигар (вовсе не жёлтого металла, а чисто золотой) был подарен Примаковым Лиле Юрьевне, она тогда курила. Советская власть наградила им его за смелые рейды в тыл врага во время гражданской войны.

“Николаша” – это Николай Второй. “Самое дорогое существо” – Матильда Кшесинская. В её особняке во время революции был реквизирован подарок царя (ведь лозунг тех лет – “Грабь награбленное”), а потом советская власть награждала “награбленным” своих героев. Так дважды реквизированный – у Матильды Кшесинской и у Лили Брик – золотой портсигар исчез навсегда в подвалах НКВД».

Узнав об аресте комкора Примакова, «красные командармы» насторожились.

 

Первое судилище

19 августа 1936 года в Москве в Октябрьском зале Дома Союзов начался первый показательный процесс по делу «Антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра» (его потом назовут «процессом 16-ти»), Главными обвиняемыми были Каменев и Зиновьев. То, как проходило это судилище, ошеломило мировую общественность. Большевистские лидеры (и в первую очередь Каменев и Зиновьев) дружно признавались в своих преступлениях (в шпионаже, диверсиях и убийствах).

Вальтер Кривицкий:

«Я знаю, что Каменев и Зиновьев, ближайшие соратники Ленина, имели встречи со Сталиным за несколько месяцев до того, как началось разбирательство… Зиновьев руководствовался двумя мотивами, согласившись на признание: “Прежде всего, невозможно было выскользнуть из железных тисков Сталина. Во-вторых, он надеялся спасти свою семью от преследований”.

Каменев также опасался репрессий в отношении жены и троих детей, о чём свидетельствует его заявление на суде. У Сталина существовала установленная практика наказания семьи человека, обвиняемого в политическом преступлении».

21 августа в газете «Правда» среди статей, которые всячески проклинали подсудимых, была и заметка, подписанная шестнадцатью известными писателями: Константином Фединым, Всеволодом Вишневским, Владимиром Киршоном, Борисом Пастернаком, Леонидом Леоновым, Лидией Сейфуллиной и другими. Заметка называлась «Стереть с лица земли!»

В тот же день состоялось собрание московских писателей, на котором поэту Илье Сельвинскому было поручено сочинить резолюцию. Он сочинил её и сам же зачитал, призывая разоблачать не только «левых», но и «правых»:

«Мы просим привлечь к суду бывших вождей правых. Никакой пощады провокаторам, бандитам и убийцам! Раздавить гадину!»

«Гадиной» на Руси издавна называли ядовитую змею. Сельвинский наверняка был знаком с поэмой грузинского стихотворца Важи Пшавелы «Гвелис Мчамели» («Поедающий змей»), которую в 1934 году перевёл на русский язык Борис Пастернак. В произведениях Важи Пшавелы часто встречались признания в том, что ему выпало жить в «непривлекательное» время, которое совсем не подходило для «горного орла» (прозвище Пшавелы). Советские читатели этого, конечно, не знали, а Грузию для них представлял тогда один человек – Иосиф Сталин. Но Сельвинский, надо полагать, с ядовитыми гадами разобрался и намекнул на предложенное Пастернаком «змеиное» название поэмы («Змееед») для усиления негодующего тона писательского заявления.

Зачитанную им резолюцию писатели приняли единогласно. А затем направили послание наркому внутренних дел Генриху Ягоде:

«Советские писатели шлют НКВД – грозному мечу пролетарской диктатуры – пламенный привет! Мы гордимся Вами, вашей верной и самоотверженной работой, без промаха разящей врага.

Мы обращаемся с требованием к суду во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру наказания.

Федин, Павленко, Вишневский, Киршон, Пастернак, Сейфуллина».

В книге французского писателя Андре Жида «Возвращение из СССР» сказано:

«В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение… Отсюда странное поведение, которое тебя, иностранца, иногда удивляет, отсюда способность находить радости, которые удивляют тебя ещё больше. Тебе жаль тех, кто часами стоит в очереди, – они же считают это нормальным. Хлеб, овощи, фрукты кажутся тебе плохими – но другого ничего нет. Ткани, вещи, которые ты видишь, кажутся тебе безобразными – но выбрать не из чего. Поскольку сравнивать совершенно не с чем – разве что с проклятым прошлым, – ты с радостью берёшь то, что тебе дают».

23 августа был арестован (в который уже раз) бывший народный комиссар труда и бывший кандидат в члены политбюро Николай Александрович Угланов.

А на «процессе 16-ти» многие признания подсудимых вступали в противоречие с известными фактами.

Вальтер Кривицкий:

«Например, некоторые из тех, кто сознались в участии в заговоре с целью убийства Кирова, находились в одиночном заключении на протяжении нескольких лет, предшествовавших убийству.

Каким образом были получены эти признания? Ничто в такой степени не озадачивало Запад, как этот вопрос. Ошеломлённый мир наблюдал, как создатели Советского государства бичевали себя за преступления, которые не могли совершить и которые были очевидной, фантастической ложью… Однако этот факт никогда не был загадкой для тех из нас, кто работал внутри аппарата Сталина».

В качестве доказательства Вальтер Кривицкий привёл слова следователя Игоря Кедрова, начальника третьего отдела ГУГБ НКВД:

«– Вы не знаете, что можно сделать из человека, когда он у нас в кулаке. Здесь мы имеем дело со всякими, даже с самыми бесстрашными. Однако мы ломаем их и делаем из них то, что хотим!»

Пока подсудимые «процесса 16-ти» признавались и каялись, в застенках НКВД следственная работа не прекращалась.

 

Новые жертвы

Аркадий Ваксберг:

«Из Примакова тем временем выбивали – не в переносном, а в буквальном смысле слова – “признание”: он должен был подтвердить, что стоит во главе военного заговора (или, по крайней мере, активно участвует в нём) для свержения Сталина и прихода к власти “наймита германских фашистов” Льва Троцкого…

Примаков стойко выдерживал пытки и никаких признаний не дал. Он несколько раз писал Сталину, доказывая свою невиновность и разоблачая своих истязателей: “Я не троцкист и не контрреволюционер, я преданный боец и буду счастлив, если мне дадут возможность на деле работой доказать это”. Все его письма позже нашлись в личном сталинском архиве. Ни одного ответа на них не последовало».

А вот как Аркадий Ваксберг описал реакцию Лили Брик на арест Примакова:

«Свыше сорока лет спустя она призналась Жану Марсенаку, опубликовавшему её рассказ в „Юманите“: „Яне могу простить самой себе, что были моменты, когда я готова была поверить в виновность Примакова“. Она сочла, что заговор, вероятно, всё-таки был, а мучало Лилю больше всего то, что Примаков это скрыл от неё. Как бы она поступила, если бы заговор действительно был, и если бы он раскрыл перед ней эту страшную тайну? Вряд ли она могла бы доверить кому-либо, кроме себя, ответ на этот вопрос».

Василий Васильевич Катанян:

«Лиля Юрьевна как-то сказала: ужасно то, что я одно время верила, что заговор действительно был, что была какая-то высокая интрига и Виталий к этому причастен. Ведь я постоянно слышала “Этот безграмотный Ворошилов” или “Этот дурак Будённый ничего не понимает!” До меня доходили разговоры о Сталине и Кирове, о том, насколько Киров выше, и я подумала, вдруг и вправду что-то затевается, но в разговор не вмешивалась. Я была в обиде на Виталия, что он скрыл это от меня – ведь никто из моих мужчин ничего от меня никогда не скрывал. И я часто потом плакала, что была несправедлива и могла его в чём-то подозревать».

Не проговорилась ли здесь Лили Брик? Ведь если «никто» из её «мужнин ничего» от неё «никогда не скрывал», то и она, надо полагать, выкладывала всё, что знала, одному из своих «мужчин» – Якову Агранову.

«Признания» выбивали тогда и из Григория Сокольникова. Несмотря на чудовищные пытки, он держался около месяца. Но когда ему сказали, что такая же судьба грозит и его семье, он начал «признаваться».

Тем временем на «процессе 16-ти» Каменев и Зиновьев стали давать показания о причастности к контрреволюционной деятельности Бухарина, Рыкова и Томского. Прокурор Андрей Вышинский тут же заявил, что в отношении этих лиц уже началось расследование. Прочитав 22 августа об этом в газетах, находившийся на даче в подмосковном посёлке Болшево Михаил Павлович Томский (Ефремов), бывший член политбюро, ставший председателем Всесоюзного объединения химической промышленности, тут же застрелился. В предсмертном письме, адресованном Сталину, он написал:

«Если ты хочешь знать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 г. – спроси мою жену лично, только тогда она их назовёт».

Сталин послал к жене Томского Ежова, и тот узнал, что Томский имел в виду Ягоду.

А «процесс 16-ти» тем временем продолжался.

В текст обвинительного заключения Сталин и Каганович вносили поправки и добавления. Сталин, в частности, написал, что Киров был убит «по прямому указанию Г.Зиновьева и Л.Троцкого».

И хотя никаких существенных документальных доказательств причастности обвиняемых к предъявленным им обвинениям суду предъявлено не было, все 16 членов «Антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевско-го центра» 24 августа 1936 года были приговорены к расстрелу.

Приговорённые тотчас же подали прошение о помиловании.

А московских писателей на следующий день вновь собрали на заседание, на котором драматург Владимир Киршон пожалел о том, что…

«…не мы, а ГПУ арестовали писателя Эрдмана… Нам нужно врагов наших разоблачать и беспощадно уничтожать!»

На том же собрании нашлись и такие, кто предлагал себя в качестве палачей-расстрельщиков. Драматург Александр Афиногенов заявил с трибуны:

«Этот факт физического уничтожения есть факт величайшего человеческого гуманизма. Расстрелять мерзавцев – это честь».

Поэт Владимир Луговской поднялся на трибуну вслед за Афиногеновым и сказал:

«Я бы не хотел иметь эту честь. Но давайте ловить, а расстрелять уж сумеют!»

Писатели единогласно приняли резолюцию, которая заканчивалась словами:

«Да здравствует Сталин! Смерть всем, кто посягнёт на его жизнь!»

26 августа газеты объявили, что Советское правительство «отклонило апелляцию о помиловании со стороны осуждённых», и что «приговор приведён в исполнение».

Расстрел производился ночью в здании Военной коллегии Верховного суда СССР. Александр Орлов написал в воспоминаниях, что при приведении приговора в исполнение присутствовали Генрих Ягода, Николай Ежов и Карл Паукер (начальник охраны Сталина). Перед казнью Зиновьев униженно молил о пощаде, целовал сапоги своим палачам, а затем от страха вообще не мог идти. На это тотчас отреагировал Каменев, сказавший:

«– Перестаньте, Григорий! Умрём достойно!»

«Литературная газета» ещё 5 августа поместила стихотворение Александра Безыменского, в котором поэт с гордостью заявлял:

Сразу вспоминаются, как этого стихотворца охарактеризовал Илья Сельвинский:

«Для того чтобы стать Безыменским, надо быть верным революции, Для того, чтобы стать Маяковским, надо быть Маяковским».

Англо-американский историк и писатель Роберт Конквест в своей книге «Большой террор» описал эпизод, произошедший в декабре 1936 года. В нём главную роль исполнял начальник первого отдела ГУГБ НКВД Карл Паукер:

«Сталин дал торжественный обед для узкого круга руководителей НКВД в связи с годовщиной основания органов безопасности… Когда все основательно упились, Паукер на потеху Сталину стал изображать, как вёл себя Зиновьев, когда его тащили на казнь. Два офицера НКВД исполняли роль надзирателей, а Паукер играл Зиновьева. Он упирался, повисал на руках у офицеров, стонал и гримасничал, затем упал на колени и, хватая офицеров за сапоги, выкрикивал: “Ради Бога, товарищи, позовите Иосифа Виссарионовича!” Сталин громко хохотал».

Одним из «офицеров НКВД», исполнявшим «роль надзирателя», наверняка был Захар Ильич Волович, один из ближайших друзей Маяковского, ставший заместителем Паукера.

Андре Жид в книге «Возвращение из СССР» писал о той обстановке, которая сложилась в стране из-за развернувшихся репрессий:

«Результат – тотальная подозрительность… Подумайте только: людей арестовывают за разговоры десятилетней давности!..

Лучший способ уберечься от доноса – донести самому… Доносительство возведено в ранг гражданской добродетели. К нему приобщаются с самого раннего возраста, ребёнок, который “сообщает”, поощряется… Вознаграждение за донос – одно из средств ведения следствия в ГПУ».

Осенью того же года в НКВД поступил очередной донос. Написавший его «сексот» (явно близкий знакомый писателя Исаака Бабеля) сообщал о том, что говорил Бабель в Одессе «кинорежиссёру Эйзенштейну» о «врагах народа» Каменеве и Зиновьеве:

«– Мне очень жаль расстрелянных потому, что это были настоящие люди. Каменев, например, после Белинского – самый блестящий знаток русского языка и литературы.

Я считаю, что это не борьба контрреволюционеров, а борьба со Сталиным на основе личных отношений.

Представляете ли вы себе, что делается в Европе, и как теперь к нам будут относиться. Мне известно, что Гитлер после расстрела Каменева, Зиновьева и др. заявил: “Теперь я расстреляю Тельмана”».

Надо полагать, Сталин надеялся, что «процесс 16-ти», завершившийся расстрелом всех подсудимых, сильно напугает оппозиционеров (как «левых», так и «правых»), и они утихомирятся. Однако Ежов, державший НКВД под неусыпным контролем, поставлял вождю сведения, утверждавшие, что ряды заговорщиков, готовых на все тяжкие, ширятся. Поэтому аресты среди командующего состава Красной армии продолжались.

В августе 1936 года в Москву отозвали военного атташе СССР в Великобритании комкора Витовта Путну. Успел ли он заглянуть в жандармскую папку и узнать, что Иосиф Сталин был осведомителем охранки, неизвестно. Но 20 августа Путну арестовали.

 

Смена наркома

7 сентября 1936 года газета «Вечерняя Москва» поместила статью о самом посещаемом тогда спектале Театра Революции:

«“Умка белый медведь” наглядно показывает, как проникает цивилизация в культурно отсталые районы Советского Союза».

А поэта-лефовца Бориса Кушнера, отбывавшего наказание в Верхнеуральской тюрьме особого назначения, 4 сентября вдруг посадили в тюремный вагон и повезли в Москву – на новое разбирательство.

15 сентября 1936 года на киноэкраны Советского Союза вышел фильм «Дети капитана Гранта», в котором звучала песня композитора Исаака Дунаевского на слова поэта Василия Лебедева-Кумача. И по всей стране начали разноситься песенные строки:

К кому обращались авторы песни? К энкаведешникам? Ведь это они «искали» и всегда «находили» врагов, это они «добивались» признаний от задержанных и весело «смеялись», когда эти «признания» получали.

В день выхода на экраны страны этого фильма (15 сентября) был арестован поэт и прозаик Константин Аристархович Большаков – тот самый, что ещё в царское время был активным футуристом и выступал с чтением стихов вместе с Владимиром Маяковским.

А газета «Советское искусство» неожиданно обрушилась на пьесы Ильи Сельвинского «Теория вузовки Лютце» и «Пао-Пао», написав:

«Обе пьесы беспомощны в театральном отношении и никчёмны в идейном. Поэтому они и не идут…

Сельвинский отрицает принципы социалистического реализма в поэзии…

Теперь Сельвинский козыряет “Умкой”».

На эту критическую статью Илья Сельвинский особого внимания не обратил – ведь он уже завершил поэму, которую назвал «Челюскинианой», и в которой были звонкие строки о вождях:

А Генрих Ягода в тот момент продолжал наслаждаться доставшейся ему властью.

Александр Орлов:

«Ягода не только не предвидел, что произойдёт с ним в ближайшее время, напротив, он никогда не чувствовал себя так уверенно, как тогда, летом 1936 года… Не знаю, как себя чувствовали в подобных ситуациях старые лисы Фуше и Макиавелли. Предвидели ли они грозу, которая сгущалась над их головами, чтобы смести их через немногие месяцы? Зато мне хорошо известно, что Ягода, встречавшийся со Сталиным каждый день, не мог прочесть в его глазах ничего такого, что давало бы основание для тревоги».

В сентябре 1936 года уже не было каждодневных встреч Ягоды со Сталиным, потому что вождь столицу покинул. Но подслушивание правительственных разговоров, организованное наркомом внутренних дел, продолжалось. Через полгода Ягода скажет:

«Ягода. – Я помню, в частности, что в сентябре 1936 года Волович подслушивал разговор между Сталиным, находившимся в Сочи, и Ежовым. Волович мне доложил об этом разговоре, сообщил, что Сталин вызывает Ежова к себе в Сочи».

Тщательно взвесив все факты, которые поставляла ему команда Ежова, отдыхавший у Чёрного моря вождь, видимо, решил, что после того как он «убрал» Зиновьева и его сторонников, надо убрать и тех, кто убирал зиновьевцев. И 26 сентября находившиеся в Сочи Сталин и Жданов отправили в Москву шифротелеграмму:

«ПК ВКП(б). Тт. Кагановичу, Молотову и другим членам политбюро ПК. Первая. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудел. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока ОГПУ, опоздав в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство представителей НКВД… Замом Ежова в наркомвнуделе можно оставить Агранова… Что касается КПК, то Ежова можно оставить по совместительству… Ежов согласен с нашими предложениями… Само собой понятно, что Ежов остаётся серетарём ПК».

В тот же день 44-летнего Генриха Ягоду сняли с поста наркома НКВД и назначили наркомом связи. Вместо него был поставлен 41-летний Николай Иванович Ежов, оставшийся секретарём Η,Κ и главой Комиссии партийного контроля (КПК). Образование у нового наркома было «незаконченное низшее».

Вальтер Кривицкий:

«Когда он занял кресло Ягоды, он взял с собой сотни две своих надёжных “ребят” из числа личного сталинского ОГПУ».

В НКВД наступила новая («ежовская») пора.

Генрих Ягода был потрясён случившимся. И не только потому, что должность наркома связи говорила о полном крахе его головокружительной карьеры. Настораживало то, что ему предстояло прийти на смену Алексею Рыкову, бывшему главе Советского правительства, чьё имя упоминалось на недавнем процессе Каменева и Зиновьева. Это было страшным предзнаменованием. К тому же лишение Ягоды высокого поста лишало его и престижнейшей кремлёвской квартиры – ему сразу заявили, что её необходимо срочно освободить. И дачу тоже.

Через полгода, давая показания на допросе, Ягода сказал и о том, какое мщение он готовил своему преемнику:

«Ягода. – Я вёл подготовку убийства Ежова по двум линиям. Я дал задание Воловичу подготовить террористический акт, и такое же задание я дал Иванову Лаврентию.

Воловичу я дал задание в последних числах сентября 1936 года перед отъездом моим в отпуск. Разговор у нас произошёл в моём служебном кабинете в НКВД в тот день, когда Волович, по моему распоряжению, снимал у меня подслушивающую аппаратуру у телефонов. Я сказал Воловичу: “Подумайте о возможности убрать Ежова…” Он ответил, что займётся этим».

А «Лаврентий Иванов» предложил Ягоде свой способ устранения Ежова:

«Он сказал, что у него имеется такой яд, очень удобный для отравления кабинета, так как запаха не имеет, действует медленно, но смертельно, не оставляя следов отравления».

27 сентября 1936 года, завершая эпилог «Челюскинианы», Сельвинский написал:

Но через полторы недели, готовясь к выступлению на писательском собрании, которое должно было поддержать новые кадровые назначения в Союзе писателей, Илья Сельвинский записал на листке настольного календаря совсем другие слова:

«7 октября среда

1 день шестидневки

Тезисы:

1) о вредительстве и диверсантах в литературе

2) вербовка шпионов».

Сельвинский всерьёз принялся искать «вредителей» и «диверсантов» в среде писателей, называя их «мокротниками пера».

 

«Искренность» и «самоубийства»

В Испании гражданская война продолжалась. Советский Союз принялся активно помогать республиканцам. Но делал это, не афишируя свою помощь. Так, специальной группе особого назначения, руководимой Яковом Серебрянским (СГОНу НКВД СССР), был дан секретный приказ обеспечить Испанию авиационной техникой. И в сентябре СГОН приобрёл у одной французской фирмы двенадцать новеньких военных самолётов (якобы для какой-то нейтральной страны) и доставил их в испанскую Барселону. Вспыхнул крупный международный скандал. Но самолёты-то были доставлены!

На них предстояло летать и советским лётчикам: 29-летнему старшему лейтенанту Ивану Иосифовичу Проскурову, который возглавил 1-ю интернациональную бомбардировочную эскадрилью «Испания», и 25-летнему Павлу Васильевичу Рычагову, который вместе со своим отрядом тоже был отправлен воевать в Испанию. 34-летний советский пилот Яков Владимирович Смушкевич стал старшим военным советником по авиации республиканского правительства (испанцы называли его «генерал Дуглас»),

А в Москве новый нарком внутренних дел Николай Ежов стал стремительно избавляться от людей Ягоды, расставляя на ответственные посты в НКВД членов своей команды, а прежние кадры безжалостно увольняя и даже возбуждая против них «дела». Новые люди допрашивали Виталия Примакова и Витовта Путну. 23 октября 1936 года был вновь арестован уже отрёкшийся от троцкизма журналист Лев Сосновский. Ему предъявили обвинение во вредительстве и в участии в антисоветской троцкистско-террористической организации.

Майору госбезопасности Исааку Вульфовичу Штейну (тому, что обнаружил и предал гласности папку «Иосифъ Джугашвили», свидетельствовавшую о сотрудничестве Сталина с царской охранкой) стало ясно, что очень скоро Примаков начнёт давать «признания», и люди Ежова возьмутся за него. 28 октября в своём служебном кабинете Штейн застрелился.

В ноябре в Союз советских писателей поступило письмо из Воронежа, где отбывал ссылку Осип Мандельштам. Он писал:

«Нет имени тому, что происходит со мной. Я буквально физически погибаю. Становлюсь инвалидом. Очень ослабел. Избавьте меня от бродяжничества, избавьте от неприкрытого нищенства!»

В судьбу ссыльного поэта руководители Союза писателей вмешаться не рискнули.

23 ноября газета «Советское искусство» опубликовала критическую рецензию на спектакль Московского театра Революции:

«Пьеса Ильи Сельвинского “Умка белый медведь” вещь политически неверная».

А в самом начале декабря члены и кандидаты в члены Π,Κ ВКП(б) получили листки с оповещением:

«Политбюро ЦК ВКП(б) постановило созвать пленум ЦК ВКП(б) 4 декабря в 16 часов в Свердловском зале Кремля. Порядок дня: 1. Рассмотрение окончательного текста

Конституции СССР. 2. Доклад т. Ежова об антисоветских троцкистских и правых организациях».

Аркадий Ваксберг:

«Зимой, накануне пленума ЦК, где должна была решиться демократическим путём уже предопределённая Сталиным судьба Бухарина и Рыкова, истерзанного и кое-как залатанного Примакова привезли на заседание политбюро. Собрался весь верховный синклит, в том числе и те, кого уже дожидались свои палачи. Примаков продолжал стоять на своём, не желал смириться с уже неизбежным, и Сталин бросил ему в лицо: “Трус!” Вероятно, он хорошо знал психологию этих людей, фанатично приверженных так называемой партийной дисциплине и советской воинской чести».

Галина Серебрякова, жена арестованного Григория Сокольникова, потом вспоминала, что её мать вызвали на Лубянку и заставили написать письмо Сокольникову, в котором сообщить, что с его женой и дочерью всё в порядке (хотя Серебрякова тоже была арестована). Поверивший письму тёщи Сокольников продолжил давать «показания».

4 декабря пленум ЦК начал свою работу. По первому вопросу доклад сделал Сталин. Его выступление было очень коротким – у всех собравшихся на руках был текст Конституции, написанной Николаем Бухариным. Поправка была внесена только одна, и внёс её сам Сталин.

Затем перешли ко второму вопросу, предоставив слово наркому внутренних дел Николаю Ежову. Его доклад оповещал присутствовавших о том, что согласно показаниям арестованных (бывшего первого заместителя наркома тяжёлой промышленности СССР Георгия Пятакова, бывшего заместителя наркома иностранных дел, а затем заместителя наркома лесной промышленности СССР Григория Сокольникова, бывшего заведующего иностранным отделом газеты «Известия» Карла Радека, бывшего журналиста «Известий» Льва Сосновского и бывшего начальника Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта Леонида Серебрякова) лидеры «правых» Бухарин и Рыков знали и одобряли подготовку террористических актов против Сталина, Кагановича и других кремлёвских вождей.

Рыков и Бухарин в своих выступлениях с возмущением заявили о чудовищности выдвинутых против них обвинений. Им ответил сам генеральный секретарь (подняв в своей речи и тему многочисленных самоубийств, возникших в ту пору):

« Сталин . – Я хотел два слова сказать, что Бухарин совершенно не понял, что тут происходит. Не понял. Пне понимает, в каком положении он оказался, и для чего на пленуме поставили вопрос. Не понимает этого совершенно. Он бьёт на искренность, требует доверия. Ну, хорошо, поговорим об искренности и о доверии…

Когда Сосновский подал заявление о том, что он отрекается от своих ошибок, обосновал это, и обосновал неплохо с точки зрения марксистской, мы поверили и действительно сказали Бухарину: “Ты его хочешь взять в «Известия», хорошо, он пишет неплохо, возьми, посмотрим, что выйдет”. Ошиблись. Верь после этого в искренность людей! У нас получился вывод: нельзя бывшим оппозиционерам верить на слово. (Оживление в зале.)

Голоса с мест. – Правильно, правильно!

Сталин. – Нельзя быть наивным, а Ильич учил, что быть в политике наивным, значит быть преступником. Не хотим мы быть преступниками. Поэтому у нас получился вывод: нельзя на слово верить ни одному бывшему оппозиционеру…

И события последних двух лет это с очевидностью показали, потому что доказано на деле, что искренность – это относительное понятие. А что касается доверия к бывшим оппозиционерам, то мы оказывали им столько доверия… (Шум в зале.)

Голоса с мест. – Правильно!

Сталин. – Сечь надо нас за тот максимум доверия, за то безбрежное доверие, которое мы им оказывали…

Более того, бывшие оппозиционеры пошли на ещё более тяжкий шаг для того, чтобы сохранить хотя бы крупицу доверия с нашей стороны и ещё раз демонстрировать свою искренность – люди стали заниматься самоубийствами. Ведь это тоже средство воздействия на партию. Ломинадзе кончил самоубийством, он хотел этим сказать, что он прав, зря его допрашивают и зря его подвергают подозрению. А что оказалось? Оказалось, что он в блоке с этими людьми. Поэтому он и убился, чтобы замести следы.

Так это политическое убийство – средство бывших оппозиционеров, врагов партии сбить партию, сорвать её бдительность, последний раз перед смертью обмануть её путём самоубийства и поставить её в дурацкое положение…

Томский. Я бы вам посоветовал, товарищ Бухарин, подумать, почему Томский пошёл на самоубийство и оставил письмо – “чист”. А ведь тебе видно, что он далеко был не чист. Собственно говоря, если я чист, я – мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я – коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился – никогда! А тут не всё чисто.

Голоса с мест. – Правильно!

Сталин. – Человек пошёл на убийство потому, что он боялся, что всё откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветского позора… Вот вам одно из самых последних острых и самых лёгких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию. Вот вам, товарищ Бухарин, подоплёка последних самоубийств. И вы, товарищ Бухарин, хотите, чтобы мы вам на слово верили?

Бухарин. – Нет, я не хочу.

Сталин. – Никогда, ни в коем случае.

Бухарин. – Нет, не хочу.

Сталин. – А если вы этого не хотите, то не возмущайтесь, что мы этот вопрос поставили на пленуме ПК. Возможно, что вы правы. Вам тяжело, но после всех этих фактов, о которых я рассказывал, а их очень много, мы должны разобраться. Мы ничего, кроме правды, не хотим. Никому не дадим погибнуть ни от кого. Мы хотим доискаться всей правды объективно, честно, мужественно. И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством.

Голоса с мест. – Правильно! (Продолжительные аплодисменты.)»

Сталина поддержал и кандидат в члены политбюро нарком земледелия СССР Роберт Индрикович Эйхе, в своём выступлении заявивший:

«Эйхе. – Факты, вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром… Вот, товарищ Сталин, отправляли в ссылку несколько отдельных эшелонов троцкистов, – я ничего более гнусного не слыхал, чем то, что говорили отправляемые на Колыму троцкисты. Они кричали красноармейцам: “Японцы и фашисты будут вас резать, а мы будем им помогать”. Для какого чёрта, товарищи, отправлять таких людей в ссылку? Их нужно расстреливать. Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко».

5 декабря на VIII Чрезвычайном съезде Советов Сталин сделал доклад о Конституции Советского Союза. Его речь транслировалась по радио на всю страну. Конституция была принята. 6 декабря её текст был опубликован в газете «Известия».

Вальтер Кривицкий:

«Уже когда великая чистка шла полным ходом, терроризируя все слои общества, Сталин даровал своим гражданам “самую демократическую конституцию” в мире, которая хотя и существовала только на бумаге и открыто гарантировала всевластие партии, построенной по фашистскому образцу, однако рассматривалась либералами за рубежом если не как великое достижение, то, во всяком случае, как “значительное устремление”».

Как бы там ни было, а новую конституцию в стране Советов сразу начали называть «сталинской». Что же касается нападок на Рыкова и Бухарина, то складывается впечатление, что «правых» пока ещё старались сильно припугнуть.

 

Предновогодние проблемы

7 декабря 1936 года в 10 часов утра Николай Бухарин написал письмо, адресованное Сталину, членам и кандидатам ЦК ВКП(б). В нём была изложена «аргументация» всего того, в чём обвиняли «правых». Заканчивалось письмо так:

«Пишу это всё не для полемики. Мне не до полемики, ибо трагичность моего положения ощущаю во всей полноте только я, знающий до конца свою абсолютную невиновность и, тем не менее, поставленный под удар меча. Нельзя ли поэтому просить пленум ограничиться дерективой о дальнейшем партийном (не официальном, т. е. без аннуулирования заявления прокуратуры) разборе дела, для того, чтобы принять партийные оргвыводы после тщательного анализа фактов, а не на основе одной политической интуиции? Об этом я и прошу пленум ЦК.

Н.Бухарин».

Вечером того же дня пленум продолжил свою работу. Заседание началось не в 15 часов дня, как было объявлено ранее, а в 19 вечера. И продолжалось оно недолго.

«Молотов. – Разрешите объявить заседание пленума открытым. Слово для сообщения имеет товарищ Сталин.

Сталин. – Члены политбюро поручили мне сделать сообщение по делу Бухарина и Рыкова. Перерыв между заседаниями мы – члены политбюро – использовали для того, чтобы присутствовать на очной ставке Бухарина и Рыкова с теми людьми, которые их оговорили. Успели устроить очную ставку с тремя арестованными: Куликовым, известным нам из Московской организации, Сосновским, известным оппозиционером, и Пятаковым…

У нас, у членов политбюро, во время очной ставки присутствовали: я, Ворошилов, Молотов, Каганович, Андреев, Орджоникидзе, Жданов…

Голос с места. – Микоян.

Сталин. – Микоян. И у нас получилось впечатление такое: считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и очную ставку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК.

Молотов. – Товарищи, есть желающие высказаться по поводу предложения товарища Сталина?

Петровский. – Принять.

Молотов. – Нет возражений? Тогда разрешите голосовать вопрос о том, чтобы обсуждение вопроса на настоящем пленуме считать законченным и пленум считать закрытым.

Петровский. – Заготовленные речи – отложить.

Молотов. – И построить в соответствии с теми данными, которые будут обнаружены.

Сталин. – О пленуме в газетах не объявлять.

Голос с места. – Рассказывать можно?

Сталин. – Как людей свяжешь? У кого какой язык. (Общий смех.)

Молотов. – Разрешите считать предложение принятым. Заседание пленума объявляю закрытым».

Постановление пленума гласило:

«Принять предложение т. Сталина: считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело до следующего пленума ЦК».

А на листках настольного календаря Ильи Сельвинского появилась такая запись:

«12 декабря суббота

6 день шестидневки

Главлит запретил “Пао-Пао”…»

15 декабря 1936 года Николай Бухарин написал ещё одно письмо:

«Тов. И.В. Сталину.

Членам ПБ ЦКВКП(б).

Дорогие товарищи!

Сегодня в “Правде” появилась отрицательная статья, в коей бывшие лидеры правой оппозиции (а следовательно, очевидно, и я, Бухарин) обвиняются в том, что они шли рука об руку с троцкистами и диверсантами, гестапо и т. д.

Сим я ещё раз заявляю:

Ни словом, ни делом, ни помышлением я не имел и не имею ничего общего ни с какими террористами каких бы то ни было мастей. Я считаю чудовищным даже намёк на такое обвинение. Все последние годы я верой и правдой служил партии.

При всех и всяких обстоятельствах, везде и всюду, я буду настаивать на своей полной и абсолютной невиновности, сколько бы клеветников ни выступало против меня со своими клеветническими показаниями и как бы они ни прикрывали эту клевету “благородными” побуждениями.

С комм<унистическим> прив<етом>.

Н.Бухарин».

На этом письме Сталин написал главному редактору «Правды»:

«Тов. Мехлису. Вопрос о бывших правых (Рыков, Бухарин) отложен до следующего Пленума ЦК. Следовательно, надо прекратить ругань по адресу Бухарина (и Рыкова) до решения вопроса. Не требуется большого ума, чтобы понять эту элементарную истину. И.Сталин».

А минская газета «Звезда» 17 декабря, вспомнив про поэму о Сталине, которую Илья Сельвинский прочёл в феврале на писательском пленуме, привела слова поэта:

«Два года назад на I съезде колхозников-ударников я впервые увидел товарища Сталина. Я оказался в плену простоты и гениальности этого человека, оригинальности и человечности его отношения к людям. Вот тогда я и решил написать поэму о Сталине…

Над этой поэмой я работал более 2 годов».

И «Звезда» делала вывод:

«Поэт, чья повседневная работа не связана с героическим Советским народом, не смог бы дать сколько-нибудь сравнимый образ Сталина».

А в настольном календаре самого Ильи Сельвинского, начавшего переделывать (исправлять) запрещённую пьесу «Пао-Пао», появилась запись:

«19 декабря суббота

1 день шестидневки

Не бывать бы счастью, да Главлит помог: “Пао” получается на зло Ингулову – на большой. “Ура!”»

Сергей Борисович Ингулов тогда возглавлял Главлит. При нём по библиотекам и учреждениям стали рассылать списки книг, подлежащих изъятию и уничтожению.

В это время с многочисленных эстрад под оглушительные аплодисменты зрителей читалось стихотворение Владимира Маяковского «Столп», в котором очень злободневно звучали строки:

Илья Сельвинский в очередном письме в Ленинград сообщал:

«Английский режиссёр и поэт Моэм обратился ко мне с предложением перевести “Умку” на английский язык для постановки в Англии и Америке».

А в Москву из Франции продолжали поступать сообщения о том, что в белогвардейском Русском общевоинском союзе (РОВСе) стало известно о заговоре против Сталина, в котором участвуют советские «красные маршалы». И Сталин распорядился: председателя белогвардейского генерала Евгения Карловича Миллера похитить и доставить в Москву.

Вальтер Кривицкий:

«Похищение генерала Миллера планировалось на декабрь 1936 года…»

Однако по целому ряду причин намеченное похищение Миллера не состоялось.

А Яков Агранов в декабре 1936 года был назначен начальником Главного Управления государственной безопасности (ГУГБ НКВД СССР).

31 декабря газета «Правда» опубликовала очередное постановление ЦИК Союза СССР, отмечавшее операцию НКВД по снабжению республиканской Испании самолётами:

«О награждении за особые заслуги в деле борьбы с контрреволюцией тов. Серебрянского Я.И. орденом Ленина».

Елена Сергеевна Булгакова (жена писателя и драматурга) в последний день уходившего года записала в дневнике:

«Дай Бог, чтобы 1937-й год был счастливей прошедшего!»

Поэт Илья Сельвинский сочинил рифмованный тост, который занёс на последний листок настольного календаря:

Артист Московского театра Революции Дмитрий Николаевич Орлов, исполнявший в спектакле «Умка белый медведь» роль чукчи Умки, тоже оставил воспоминания:

«Добрым словом закончу 1936 год. У меня он прошёл под знаком “Умки”».

А драматург Александр Афиногенов записал в дневнике своё предчувствие:

«1937 год будет замечательным годом: 20-летие

Октябрьской революции, конец канала Москва-Волга, вторая очередь метро, сто лет со дня смерти Пушкина».

 

Второе судилище

В январе 1937 года в первом номере журнала «Новый мир» была напечатана первая часть поэмы Ильи Сельвинского «Челюскиниана».

В связи с приближавшимся столетием со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина 7 января собрался президиум правления Союза советских писателей в составе: Всеволода

Иванова, Александра Фадеева, Ильи Сельвинского, Петра Павленко, Константина Федина, Николая Вирты и других. Было принято постановление:

«1. Созвать пленум, посвящённый Пушкину, 19.II.1937 г. в Колонном зале Дома Союзов.

2. Поручить т.т. Суркову и Сельвинскому подготовить секцию поэтов к Пушкинскому пленуму…

4. 22 января созвать заседание президиума, на котором заслушать поэму И.Сельвинского “Челюскиниана”».

Между тем Сталин не забывал и о Рютине, который, по мнению вождя, своими оппозиционными статьями подтолкнул его жену Надежду к самоубийству. И 10 января 1937 года собралась Военная коллегия Верховного суда СССР, чтобы решить его судьбу. Председатель коллегии Василий Ульрих задал вопрос:

«– Подсудимый Рютин, признаёте ли вы себя виновным?»

Рютин ответил:

«– Ответа на этот вопрос я давать не желаю. И вообще отказываюсь от дачи каких-либо показаний по существу предъявленных мне обвинений».

Больше ни на один вопрос судей Мартемьян Никитич Рютин не ответил. Не случайно сборник его статей, изданный в 1992 году, назван «На колени не встану».

Членам коллегии понадобилось всего 25 минут, чтобы вынести приговор: высшая мера наказания. В тот же день в здании Военной коллегии Рютина вместе с одиннадцатью его сторонниками, осуждёнными вместе с ним, расстреляли.

Мало этого, была уничтожена и вся семья Мартемьяна Рютина. Его сына, Василия Мартемьяновича, расстреляли в Лефортовской тюрьме в 1938 году. Другой сын, Виссарион Мартемьянович, был убит уголовниками в концлагере в начале сороковых годов. Жена Рютина, Евдокия Михайловна, умерла в казахстанском концлагере. Дочь Любовь Мартемьяновна провела много лет в тюремных застенках и лагерях.

Вот такой была месть Сталина за смерть своей жены Надежды Аллилуевой. Но на этом мщение не закончилось – решение вождя стереть с лица земли всех с ним не согласных и всех, кто был против него, ещё более окрепло.

Желающих воплотить в жизнь это желание вождя было предостаточно. 15 января 1937 года на пленуме Дальневосточного краевого комитета ВКП(б) его первым секретарём был избран присланный Москвой Иосиф Михайлович Варейкис. Он сразу же взял слово и подверг резкой критике своего предшественника за «ослабление революционной большевистской бдительности». И потребовал немедленно развёрнуть на Дальнем Востоке массовое выявление «врагов народа».

В том же январе Генриха Ягоду сняли с поста наркома связи. А Николаю Ежову присвоили звание Генерального комиссара государственной безопасности (напомним, что оно соответствовало званию маршала Севетского Союза).

23 января 1937 года начался Второй Московский процесс («процесс 17-ти»), приступивший к рассмотрению дела «Параллельного антисоветского троцкистского центра». Главными обвиняемыми были Георгий Пятаков, Григорий Сокольников и Карл Радек.

24 января газета «Правда» вышла с передовой статьёй, которая называлась «Подлейшие из подлых».

На следующий день передовица «Правды» была озаглавлена «Торговцы родиной». Вслед за ней шла статья Александра Безыменского, называвшаяся «Изменники».

Вальтер Кривицкий:

«В январе 1937 года мир был потрясён сообщением из Москвы о новой серии удивительных “признаний” на втором процессе по “делу о государственной измене”.

Плеяда советских лидеров на скамье подсудимых, названных в обвинении “троцкистским центром”, один за другим признавались в гигантском заговоре, цель которого состояла в шпионаже в пользу Германии…

Московские газеты день за днём публиковали стенографические отчёты о судебном процессе… Вечером 24 января… моё внимание привлекла выдержка из секретного признания Радека. Он утверждал, что генерал Путна, в недавнем прошлом советский военный атташе в Великобритании, а ныне уже в течение нескольких месяцев узник ОГПУ, пришёл к Радеку с просьбой от Тухачевского…

Когда я прочёл это, то был настолько глубоко взволнован, что моя жена спросила, что случилось. Я дал ей газету, сказав: “Тухачевский обречён”».

Григорий Сокольников тоже «чистосердечно признался» в измене, шпионаже, вредительстве и подготовке террористических актов. Один из журналистов, присутствовавший на процессе, потом написал о нём:

«Бледное лицо, скорбные глаза, чёрный лондонский костюм. Он как бы носит траур по самому себе».

А Карл Радек по-прежнему продолжал шутить, заявив:

«Радек . – Вопреки всяким росказням, не следователь меня пытал на допросах, а я пытал следователя. Ия его совершенно замучил своими объяснениями и рассуждениями, пока не согласился признать свою контрреволюционную, изменническую деятельность, свои преступления перед партией и народом».

25 января руководство Союза советских писателей срочно собрало пленум, участники которого гневно клеймили тех, кто обвинялся на судебном процессе:

«Безыменский . – Я припоминаю, как мне сказал старый мартеновец с завода Ильича: “Я одобряю приговор над Зиновьевым и Каменевым, но я об одном жалею, что мне не поручили привести этот приговор в исполнение”…

Сельвинский. – Мы должны сказать, что первый корпус фашистов разгромлен. В основном мы их уничтожили и уничтожили с корнями. А то, что эти люди когда-то стояли под великим знаменем Ленина, мы об этом забудем так же легко, как они сами забыли.

Пильняк. – Несколько раз, товарищи, говорилось о тех деньгах, которые я дал троцкисту… Радек уехал в ссылку. Пришла ко мне его жена и сказала, что у неё нет денег. И я ей дал. Вот и всё. Вернулся Радек, деньги мне вернул… Если мне надо отрубить ту руку, которой я давал эти деньги, я её моментально, не задумываясь, отрублю!

Вишневский. – Детские это разговоры. А вот пойдите вы их и шлёпните!

Пильняк. – Давайте! Сейчас же!»

Затем участники собрания единогласно приняли резолюцию, которую написал Илья Сельвинский. На следующий день (25 января) её опубликовали газеты, и с точкой зрения писателей ознакомилась вся страна. «Инженеры человеческих душ» с прокурорской суровостью восклицали:

«Писатели единодушно требуют поголовного расстрела участников этой банды!»

26 января «Литературная газета» опубликовала письмо:

«Прошу присоединить мою подпись к подписи товарищей под резолюцией Президиума Союза Советских Писателей от 25 января 1937 года. Я отсутствовал по болезни, к словам же резолюции нечего и прибавить.

Борис Пастернак».

А «Правда» в тот же день продолжала публиковать возмущённые негодования литераторов. Статья Всеволода Вишневского вышла под коротким, как выстрел, названием: «К стенке!» Ей вторил поэт Алексей Сурков: «Смерть подлецам!»

28 января подал свой голос поэт Владимир Луговской: «К стенке подлецов!».

На следующий день к коллегам присоединился поэт Александр Прокофьев: «Кровью ответите, господа!»

30 января Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор: Георгий Пятаков и двенадцать других подсудимых приговаривались к смертной казни, четверо обвиняемых (в том числе Григорий Сокольников и Карл Радек) к тюремному заключению (от восьми до десяти лет).

Илья Сельвинский, явно удивлённый таким мягким приговором, тут же сочинил памфлет «Радек». Начинался он так:

Памфлет завершался четверостишиями, в которых упоминались приговорённый к расстрелу Алексей Александрович

Шестов, до ареста работавший управляющим цинковым рудником в Кемеровской области, и приговорённый к восьми годам лишения свободы (а потом всё равно расстрелянный) Михаил Степанович Строилов, работавший в Новосибирске управляющим трестом «Кузбассуголь»:

 

Февраль 1937-го

1 февраля 1937 года был арестован Александр Константинович Воронский, бывший редактор журнала «Красная новь», оппозиционер, исключённый из партии, высланный из Москвы, а после отречения от своих взглядов прощённый.

В начале февраля вместе с уцелевшими лётчиками своего отряда из Испании был отозван старший лейтенант Павел Рычагов, сбивший шесть самолётов генерала Франко. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Подписывая этот документ, Сталин вычеркнул слова «старший лейтенант» и написал: «майор». И майор Рычагов, так и не побывавший «капитаном», был назначен командиром истребительной эскадрильи 81-й авиационной бригады.

7 февраля в третий раз был арестован поэт Павел Николаевич Васильев. Сохранилось стихотворение, которое он отправил своей жене Елене Вяловой:

11 февраля арестовали Авеля Сафроновича Енукидзе.

А 14 февраля газета «Правда» вышла со стихотворением Александра Безыменского, в котором поэт торжествующе восклицал:

В это время резидент НКВД и главный советник по внутренней безопасности и контрразведке при республиканском правительстве Испании Александр Орлов (Фельдбин) внезапно заболел и лежал в парижской больнице. К нему пришёл его двоюродный брат Зиновий Кацнельсон, работавший заместителем наркома внутренних дел Украины. Орлов потом написал в воспоминаниях:

«Я содрогнулся от ужаса на больничной койке, когда услышал историю, которую Зиновий осмелился рассказать мне».

Кацнельсон рассказал брату о папке вице-директора Департамента царской полиции Сергея Виссарионова и показал копии документов, неопровержимо доказывавших, что Иосиф Сталин был агентом охранки и выдавал ей революционеров.

А в Москве в это время (18 февраля 1937 года) покончил с собой (или был застрелен?) Григорий Константинович Орджоникидзе. Жена Николая Бухарина писала в воспоминаниях, что её муж случайно встретил Орджоникидзе в день «самоубийства» на площади в Кремле, Серго направлялся к Сталину для беседы и был «в приподнятом расположении духа и настроен решительно».

В том же феврале из Испании был неожиданно отозван в Москву советский полпред Марсель Израилевич Розенберг.

Его место (19 февраля) занял хорошо нам знакомый 39-летний Леонид Яковлевич Гайкис (Леон Хайкис). Это он в 1925 году встречал в Мексике прибывшего туда Владимира Маяковского, это он собирался проехать с Владимиром Владимировичем по мексиканской глубинке, это он выхлопотал для поэта въездную визу в Соединённые Штаты. В 1928 году уже во Франции Гайкис вновь встретился с Маяковским и способствовал осуществлению его поездки в Ниццу, где поэта поджидали Элли Джонс с трёхлетней дочерью.

Пленум Союза советских писателей, посвящённый столетию со дня смерти Пушкина, и открытие которого было назначено на 19 февраля, из-за похорон Орджоникидзе был перенесён на несколько дней позднее.

А 20 февраля 1937 года вышло совершенно незамеченное советской общественностью постановление Совнаркома, ссылаясь на которое Клим Ворошилов издал свой приказ:

«Во исполнение постановления Совета Народных Комиссаров СССР от 20 февраля 1937 года “о запрещении выезда и вербовки добровольцев в Испанию”, ПРИКАЗЫВАЮ:

Всем состоящим в рядах Рабоче-Крестьянской Красной армии военнослужащим рядового, командного и начальственного состава запретить выезд в Испанию для участия в происходящих в Испании военных действиях…

НАРОДНЫЙ КОМИССАР ОБОРОНЫ СССР

МАРШАЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА

К.Ворошилов».

Нарком обороны как бы заботился о гражданах страны, оберегая их от смертельных пуль, на которые можно было нарваться в далёкой Испании.

Пленум писателей или «Пушкинский пленум», как стали его называть, открылся 23 февраля в Большом театре.

Главный редактор журнала «Новый мир» Иван Михайлович Гронский (явно предварительно обсудив этот вопрос по телефону со Сталиным) предложил встретить открытие «Пушкинского пленума» так же, как в феврале 1934 года встречали партийный съезд. Тогда, как мы помним, всем делегатам вручали книгу о Беломорско-Балтийском канале. Теперь участникам пленума предлагалось вручить январский номер журнала «Новый мир», в котором началась публикация поэмы Сельвинского «Челюскиниана». Через два дня в своём выступлении Иван Гронский скажет:

«Гронский . – Особо остановлюсь на большой поэме Сельвинского, которую мы уже начали печатать, и которая, вероятно, многими из вас прочитана, – по крайней мере, первая часть… Эта поэма будет чрезвычайно интересной и, я бы сказал, будет большим достижением, большим шагом вперёд в творческом развитии Сельвинского».

Но, как мы помним, ещё в конце января 1937 года было намечено собрать секцию поэтов и «заслушать» эту поэму. А в самом начале 1936 года отрывок из «Челюскинианы», в котором воспевался Сталин, тоже обсуждали поэты-партийцы, о чём через три дня участникам пленума напомнил Александр Безыменский, сказав:

«На заседании партийной группы, специально созванном для обсуждения его поэмы о Сталине, мы делились мнениями, указывали на отдельные места и ошибки, одобряя в целом эту работу. Поэт Сельвинский, ничего не изменив в поэме, через неделю или полторы читал это произведение на Минском пленуме и, ничего не изменив, сдал эту поэму в печать. Он не выполнил того, что ему товарищи советовали, и это характеризует его, а не тех товарищей, которые ему помогали.

Мы, большевики, честно и прямо говорим поэтам правду в глаза, ибо только на этой принципиальной основе мы можем и должны ориентироваться».

Когда в конце января 1937 года поэты-большевики вновь собрались для обсуждения поэмы о Сталине, они, надо полагать, напомнили её автору всё то, что говорили ему год назад. Сельвинский же, помня о том, с каким восторгом его поэма была встречена на Минском пленуме, крепко обиделся. И, сказавшись больным, на Пушкинский пленум не пришёл.

Борис Пастернак тоже отсутствовал, объяснив (в письме родителям) своё отсутствие на пленуме, который посвящён Пушкину, так:

«…на фоне этого имени всякая шероховатость или обмолвка показались бы мне нестерпимою по отношению к его памяти пошлостью и неприличьем».

Писательский пленум открылся очень торжественно. Драматург Всеволод Вишневский предложил избрать почётный президиум во главе с товарищем Сталиным. Зал ответил бурными аплодисментами и вставанием с мест. Вступительное слово произнёс генеральный секретарь Союза писателей Владимир Петрович Ставский (Кирпичников). Минут десять он говорил о почившем товарище Серго и о Сталинской конституции, а затем сказал:

«Стальной стеной встали миллионы вокруг партии, вокруг великого, родного Сталина. Пусть неумолчно звенят в сердцах наших детей проникновенные слова поэта:

Берегите вождей, коммунары!

Берегите вождей!

Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!»

Ставский процитировал строки из стихотворения Виктора Князева «Око за око, кровь за кровь», опубликованного 1 сентября 1918 года в «Красной газете»:

Этот стихотворный призыв наверняка многих писателей заставлял поёжиться.

Два года спустя Ставского очень точно охарактеризовал Михаил Кольцов:

«Ставский Владимир Петрович, литератор. Человек в литературном отношении бездарный и беспомощный, возмещает отсутствие дарования и знаний безудержным интриганством и пролазничеством. Пробравшись в 1936-38 годах к руководству Союзом писателей, он проводил в нём вредную работу по запугиванию и разгону писателей, что по существу являлось прямым продолжением разрушительной работы РАППа, одним из активнейших деятелей которого он раньше являлся.

В результате этой вредной деятельности Ставского, поддерживаемого Вишневским и Сурковым, в писательскую среду были внесены взаимная дискредитация и подозрительность, запуганность, недовольство, сорвана творческая обстановка для работы, и этим преграждена возможность созданию новых произведений советской литературы».

В тот же день (23 февраля) на вечернем заседании было принято приветствие товарищу Сталину:

«Родной Иосиф Виссарионович!

Пушкинский пленум Союза советских писателей в день 19-й годовщины РККА шлёт Вам, вождю народов и славному полководцу ленинской партии, свой самый душевный творческий привет».

Это приветствие вождю было особенно своевременным, потому как 23 февраля 1937 года начал свою работу и пленум ЦК ВКП(б), которому предстояло рассмотреть весьма важные вопросы.

 

«Агенты» и «двурушники»

Повестка дня партийного пленума была такой:

«1. ”Дело тт. Н.И.Бухарина и А.И.Рыкова” (докладчик Н.И.Ежов).

2. “Об уроках диверсии, вредительства и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов” (докладчики В.М.Молотов, Л.М.Каганович и Н.И.Ежов).

3. “О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников” (докладчик И.В. Сталин)».

В своём докладе, основанном на показаниях 26 арестованных энкаведешниками партийных работников, Ежов обвинил Бухарина и Рыкова в том, что они создали контрреволюционную организацию правых и «встали на путь прямой измены Родине, на путь террора против руководителей партии и советского правительства, на путь вредительства и диверсий в народном хозяйстве».

На все попытки Бухарина и Рыкова оправдаться Сталин презрительно заявил:

«Революционеры так себя не защищают».

Тем временем продолжался и «пушкинский пленум». Писателям явно дали указание обрушиться с критикой на Бухарина. И 24 февраля перед литераторами выступил поэт Джек (Яков Моисеевич) Алтаузен.

«Алтаузен . – Мы знаем, что в наше время только поэт, оплодотворённый идеями Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина…только поэт, который связал свою личную судьбу навеки и безраздельно с судьбой миллионных масс, только такой поэт имеет право рассчитывать на любовь советского народа, только такой поэт имеет право числиться в передовых рядах советской поэзии.

Есть ли эти качества у Бориса Пастернака?..

Поэзия Пастернака есть ни что иное – я беру на себя смелость это утверждать – как вредительство на литературном фронте…

Пастернак обнаглел до того, что осмелился заявить, что Маяковский был до революции поэтом, а после Октября перестал быть поэтом, что выстрел Маяковского закономерен, и что только этот выстрел напоминает ему, Пастернаку, что Маяковский был поэтом…

Я спрашиваю у пленума Союза севетских писателей, как это могло получиться, что в течение долгого времени группа людей во главе с Бухариным и его подголосники подсовывали Пастернака советскому народу как одного из лучших поэтов?.»

Поэт Дмитрий Петровский, бывший лефовец, назвал Пастернака, Сельвинского и Павла Васильева бухаринской «могучей кучкой», а «сумбурность стихов Пастернака» представил как «двурушничество».

«Петровский. – Дело не в сложности форм, а в том, что Пастернак решил использовать эту сложность для чуждых и враждебных нам целей…

Судьбу Павла Васильева все знают, и на этом останавливаться я не буду…

Явлением, служащим – я бы сказал, наглой иллюстрацией именно голого прекраснодушия, являются последние стихи Сельвинского, напечатанные в “Новом мире”, не без особого смысла, очевидно, вкладываемого редакцией журнала именно в Пушкинском номере, который и открывается “опусом” Сельвинского – первым в “венке Пушкину”… Сей перст, по-видимому, указует: “Смотрите, вот новый Пушкин!” Или: “Пушкин умер, да здравствует СельвинскийГ»

Выступивший на вечернем заседании 24 февраля татарский поэт Фахти Бурнаш (Фахтелислам Закирович Бурнашев) тоже заговорил о Сельвинском.

«Бурнаш . – В прошлом году я смотрел пьесу, которую многие, наверное, знают – это “Умка белый медведь”.

Голос с места. – Она рекомендована ЦК партии.

Альтман. – Такого постановления мы не читали».

Иоганн Львович Альтман был театральным критиком (его репрессируют в 1949-ом). Бурнаш на его замечание не ответил и продолжал.

«Бурнаш . – Герой этой пьесы – чукча Умка. Он совершенно лишён человеческого облика. Он почему-то представлен автором именно как медведь или полуидиот. Представлены его обиход, его отношения к людям, его отношения с женой и отцом, на которые равнодушно не могут смотреть присутствующие в театре. Во всяком случае, он не человек…

Автор этой вещи не подошёл к своему материалу искренне. Он не понимал в достаточной степени интересы своего народа, а потому не понимал также интересов и чаяний других наших народностей. Вот почему у него Умка получился как медведь или полуидиот».

25 февраля «Правда» процитировала «Челюскиниану», найдя в ней такие строки:

Поэт Николай Тихонов (тот самый, кого Бухарин назвал в троице лучших советских поэтов) тоже поднялся на трибуну писательского пленума.

«Тихонов . – Я думал, что мы услышим с этой трибуны голос Пастернака, Сельвинского, Асеева, Безыменского, Демьяна Бедного, Жарова, Уткина, Кирсанова, Светлова и других. Мы их не услышали и не увидели. Даже это их отсутствие я лично не могу объяснить сложно, а могу объяснить примитивно. Я объясняю это отсутствием исторического понимания значения момента, который переживает страна».

Последним на том вечернем заседании пленума выступил грузинский поэт Паоло Яшвили:

«Яшвили. – Я хочу успокоить товарища Тихонова: тень Пушкина была здесь на нашем пленуме, и она вполне заменила тех писателей, которые не захотели прийти сюда. (Бурные аплодисменты.) Несмотря на свою великую зоркость, Пушкин не заметил отсутствия этих поэтов. (Смех, аплодисменты.)».

Вышедшая 26 февраля «Правда» назвала писателей, которые не явились на «Пушкинский пленум», более сурово, увязав их имена с именем одного из тех, кого громил партийный пленум. В газете была опубликована статья «О политической поэзии», в которой говорилось:

«Почин здесь принадлежит Н.Бухарину, превознёсшему в своём докладе поэтов, чуждых советской действительности.

Бухарин вытащил очень подходящее для его политических взглядов учение о “двойном”, “тройном” смысле поэтической речи. По этому учению не может быть названа поэтической речь, слова которой употреблены только в исключительно прямом, “обычном” смысле. Лишь тогда, когда она, через ряд ассоциаций, вызывает и другие картины, образы, чувства, когда поэтические мысли сквозят, а не высказываются им прямо – мы имеем истинную поэзию. Таково учение о “дхвани”, поэтическом намёке, скрытом смысле поэтической речи…

Образцы двусмысленной поэзии: Пастернак и Сельвинский – этот знаменитый сумбур поэзии формалистических вывертов. Да в одном стихотворении Пушкина больше ума и подлинной философии, чем во всех тарабарских стихах Пастернака!»

Тон, взятый газетой «Правда», подхватили и «Известия», написавшие в тот же день (26 февраля):

«…враг народа Троцкий, бандиты Радек и Бухарин сделали немало, чтобы оторвать некоторых писателей от партии и народа».

«Правду» и «Известия», Пастернак с Сельвинским, конечно же, читали, и поэтому оба тотчас пришли на Пушкинский пленум.

 

Слово поэтов

Выйдя на трибуну, Илья Сельвинский сказал:

«Сельвинский. – Сейчас я с этой трибуны заявляю, что у меня, 37-летнего, взрослого, здорового, крепкого человека, абсолютно советского, нет творческих перспектив. Я заранее знаю, что, что бы я ни написал, всё равно найдутся люди, которые вырвут у меня у меня четыре строчки и оплюют всё, что я делаю».

Услышать такие слова с трибуны писательского пленума, конечно же, никто не ожидал. Тем более произносились они смело, напористо и очень убедительно. А поэт продолжал называть тех, кто лишил его «творческих перспектив» по фамилиям:

«Сельвинский . – Перед самым пленумом “Известия” дают возможность ударить меня такому поэту как Заболоцкий, человеку, который дальше всех нас стоял от подлинных задач, поставленных перед нашей поэзией. Кому-кому учить меня, но не Заболоцкому…

Вот здесь сидит Дмитрий Петровский. Он сделал то же самое со мной».

Назвав ещё несколько фамилий тех, кто «ударял» его, Сельвинский сказал:

«Сельвинский . – Если бы я жил в Японии, я бы понял, что все шумихи, которые подняты вокруг меня, – это не что иное, как толстый намёк на то, чтобы я сделал харакири. Но я живу в Советском Союзе, где вопрос не может так стоять, и я хочу жить. И я не понимаю, почему нужно одного из сильных людей в литературе, сильных (нервами) делать моральным калекой. Я прошу, чтобы мне это разъяснили…

На мне нет ни одного живого места, я чувствую себя всего окровавленным и избитым. Конечно, я буду работать, потому что у меня огромная культура труда и волевая закалка. Но на одной инерции я работать не могу».

Эти слова произносил человек, который понятия не имел о том, что делают с арестованными в застенках НКВД, выбивая из них «признания». Поэтому поэт, вышедший на трибуну вслед за Сельвинским, сказал:

«Безыменский. – Товарищи! Я думаю, что все мы, сидящие здесь, оценим выступление поэта Сельвинского и по существу и по форме как недостойное выступление для советского поэта.

Голоса с мест. – Правильно!

Безыменский. – Давайте прочтём строфы стихов Сельвинского!»

И Безыменский прочёл несколько стихотворных фрагментов, на которые зал откликался возгласами: «Это безобразие!»

На эти строфы зал не отреагировал, так как мало кто из присутствовавших писателей знал, что Ваграм – это небольшая деревушка на берегу Дуная, взяв которую в июле 1909 года, Наполеон одержал крупную победу над австрийской армией. Но когда Безыменский назвал фамилии поэтов, которых упомянула в своём выступлении литературовед Елена Феликсовна Усиевич, зал встрепенулся.

«Безыменский . – Елена Усиевич провозгласила поэта Васильева, поэта тысячи и одного хулиганства, грядущим поэтом миллионов, объявляя Ярослава Смелякова светлой надеждой советской поэзии. Оба – и Васильев и Смеляков – в ежовых рукавицах Наркомвнудела… Политическая слепота налицо? Налицо! (Аплодисменты.)»

После Безыменского выступление Сельвинского критиковали другие поэты и писатели. Затем выступил Борис Пастернак с довольно длинной и малопонятной речью. Закончилась она так:

«Пастернак . – Может быть, мне очень мало дано, может быть, у меня плохо выходит. Но чтобы я у себя заводил какой-то, как бы вам сказать, снаряд из спичечных коробок, из каких-то двух-трёх спичек, из чего-то миниатюрного, чтобы я противопоставлял даже обстановке, своему дому, что всё-таки ничтожно по сравнению с вами, а тем более со временем, со страной и тем хвостом историческим, который, как за кометой, – за нами раскидывается по столетиям. Чтобы я был настолько идиотом? Я не могу понять, как же я тогда прожил и не попал на Канатчикову дачу? (Смех.)

Вот и всё, товарищи. (Аплодисменты.)»

Правя стенограмму своего выступления, Пастернак написал:

«Наспех сверено, прошу неясные места выпустить. Б.Пастернак».

На вечернем заседании 26 февраля выступил и драматург-партиец Владимир Киршон:

«Киршон. – Я думаю, и есть такие сведения, что Сельвинский от этого выступления бесспорно откажется. Это будет очень хорошо. И, в первую голову, для самого Сельвинского, ибо та истерика, иначе этого назвать нельзя, с которой он выступил здесь, очень нехорошо звучала и произвела очень нехорошее впечатление».

Все выступления писателей и поэтов свидетельствуют о том, что главные события февраля 1937 года происходили всё-таки не на «Пушкинском пленуме», а в Кремле на пленуме партийном.

 

Партия постановляет

Предпоследний день февраля «замечательного» (по словам драматурга Александра Афиногенова) 1937 года в семьях Рыкова и Бухарина запомнился надолго. Анна Михайловна Ларина-Бухарина, жена Николая Бухарина, потом вспоминала:

«Этот роковой день 27 февраля 1937 года, когда позвонил вечером секретарь Сталина Поскрёбышев и сообщил, что Бухарину надо явиться на Пленум…

Н.И. упал передо мной на колени и со слезами на глазах просил прощения за мою загубленную жизнь. Просил воспитать сына большевиком. “Обязательно большевиком” – повторил он. Просил бороться за его оправдание и не забыть ни единой строки письма-завещания “Будущему поколению руководителей партии”… Я поклялась. Он поднялся с пола, обнял, поцеловал меня и произнёс дрожащим голосом:

– Смотри не обозлись, Анютка, в истории бывают досадные опечатки, но правда восторжествует!..

В это время мне было 23 года… Наконец, убедившись, что содержание письма я запомнила твёрдо и окончательно, он уничтожил рукописный текст».

И Бухарин ушёл на пленум, оставив в памяти своей жены строки письма-завещания, в котором говорил:

«Ухожу из жизни, опустив голову перед пролетарской секирой, которая должна быть беспощадной и целеустремлённой. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно…

В настоящее время в своём большинстве так называемые органы НКВД – это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина – боюсь сказать больше – в погоне за орденами и славой, творят свои гнусные дела, кстати, не понимая, что одновременно уничтожают сами себя.

История не терпит свидетелей грязных дел. Любого члена ЦК, любого члена партии эти чудодейственные органы могут стереть в порошок, превратить в предателя, террориста, диверсанта, шпиона. Если бы Сталин усомнился в самом себе, подтверждение бы последовало мгновенно. Грязные тучи нависли над партией. Одна моя ни в чём не повинная голова потянет ещё тысячи невинных…

В эти, быть может, последние дни своей жизни, я уверен, что фильтр истории рано или поздно сотрёт грязь с моей головы».

Вальтер Кривицкий:

«70 высших партийных руководителей, объятые страхом и подозрениями, собрались в Большом зале Кремлёвского дворца. Они были готовы по приказу Сталина обрушиться с нападками друг на друга, чтобы продемонстрировать Хозяину свою лояльность».

Пленум постановил:

«1. Исключить тт. Бухарина и Рыкова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из рядов ВКП(б).

2. Передать дело Бухарина и Рыкова в НКВД».

27 февраля прямо на пленуме оба исключённых были арестованы.

Затем с докладом выступил Вячеслав Молотов, который сказал, что за пять месяцев в наркоматах и учреждениях страны было осуждено 2049 человек, и добавил:

«Из одной только этой справки, очень пустой, нужно уже выводы делать такие, что успокаиваться нам никак не приходится. Надо посерьёзнее покопаться в вопросах, которые связаны с вредительством».

С докладом о положении дел в наркомате путей сообщения выступил Лазарь Каганович. Он сказал, что в 1936 году в его ведомстве было разоблачено и арестовано 3800 троцкистов. Призвав к искоренению «врагов народа», Каганович добавил:

«Тут вредны слёзы по поводу того, что могут арестовать невиновных».

Вышедший на трибуну Николай Ежов рассказал о вредительстве и предательстве в органах НКВД, жёстко раскритиковал Генриха Ягоду и признался, что только активное участие товарища Сталина в раскрытии вредительских групп помогло выявить и арестовать вредителей.

А центральные советские газеты продолжали комментировать «Пушкинский пленум». 27 февраля «Правда» сообщила:

«Выступлением, по существу и по форме недостойным советского поэта, была речь Сельвинского, который изображал себя невинной жертвой советской критики.

Отповедь И.Сельвинскому дал А.Безыменский:

– О Маяковском Сельвинский писал в “Декларации прав”:

– Это была, – говорит оратор, – попытка вывести из строя мастеров политической поэзии, охаять Маяковского, оторвать от нас писателей, подсунув им в качестве образца творчество наиболее далёкого от современности поэта».

«Вечерняя Москва» 27 февраля:

«Резким диссонансом в работе пленума прозвучало неправильное истерическое, недостойное советского поэта выступление Сельвинского.

Выступавшие вслед за ним т.т. Безыменский, Фадеев и другие подвергли резкой критике выступление Сельвинского».

В статье «Закрытие Пушкинского пленума» 28 февраля «Известия» написали:

«Тов. Ставский зачитал письмо, полученное им к концу пленума от И. Сельвинского, в котором последний сам признаёт допущенную им грубую политическую ошибку».

В стенограмме выступления Ставского (до того, как он заговорил о письме Сельвинского) есть ещё и такие слова:

«Товарищ Сталин говорит: надо жалеть людей, беречь людей, а это значит – правду им в глаза говорить, смело их критиковать, указывать им на их недостатки».

3 марта на вечернем заседании партийного пленума выступил Иосиф Сталин. Речь его начиналась так:

«Сталин . – Товарищи! Из докладов и прений по ним, заслушанных на пленуме, видно, что мы имеем здесь дело со следующими тремя основными фактами.

Во-первых, вредительская и диверсионная работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные.

Во-вторых, агенты иностранных государств, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты.

В третьих, некоторые наши руководящие товарищи, как в центре, так и на местах, не только не сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но оказались до того беспечными, благодушными и наивными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответственные посты. Таковы три бесспорных факта, естественно вытекающие из докладов и прений по ним.

Чем объяснить, что наши руководящие товарищи, имеющие богатый опыт борьбы со всякого рода антипартийными и антисоветскими течениями, оказались в данном случае столь наивными и слепыми, что не сумели разглядеть настоящее лицо врагов народа, не сумели распознать волков в овечьей шкуре, не сумели сорвать с них маску?»

Отвечая на этот свой вопрос, Сталин сказал, что троцкисты сумели перестроиться. А затем объяснил, чего добиваются троцкисты:

«Сталин. – Реставрация капитализма, ликвидация колхозов и совхозов, восстановление системы эксплуатации, союз с фашистскими силами Германии и Японии для приближения войны с Советским Союзом, борьба за войну и против мира, территориальное расчленение Советского Союза с отдачей Украины немцам, а Приморья – японцам, подготовка военного поражения Советского Союза в случае нападения на него враждебных государств и как средство достижения этих задач – вредительство, диверсия, индивидуальный террор против руководителей советской власти, шпионаж в пользу японо-немецких фашистских сил – такова развёрнутая Пятаковым, Радеком и Сокольниковым политическая платформа нынешнего троцкизма…

Современный троцкизм есть не политическое движение в рабочем классе, а беспринципная и безыдейная банда вредителей, диверсантов, разведчиков, шпионов и убийц, банда заклятых врагов рабочего класса, действующая по найму у разведывательных органов иностранных государств».

И Сталин поставил задачу, которую должны были выполнять все:

«Сталин . -…в борьбе с современным троцкизмом нужны теперь не старые методы, не методы дискуссий, а новые методы, методы выкорчёвывания и разгрома».

Даже скончавшегося Орджоникидзе вождь в своей речи подверг резкой критике за «примиренчество и либерализм».

Пленум поручил наркому Ежову очистить НКВД от проникших туда троцкистов и зиновьевцев.

Тут сразу вспоминается давний разговор будущего писателя Льва Разгона с бывшим любимцем Сталина Иваном Москвиным, который «нашёл, достал, вырастил и выпестовал» Николая Ежова:

«Когда Ежов… в течение всего нескольких лет сделал невероятную карьеру, став секретарём ЦК, председателем ЦКК и генеральным комиссаром государственной безопасности, я спросил у Ивана Михайловича: “Что такое Ежов?” Иван Михайлович слегка задумался, а потом сказал:

– Я не знаю более идеального работника, чем Ежов. Вернее, не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным – он всё сделает…»

Но Ежову в его работе всё-таки требовалась помощь – вот газеты и принялись разоблачать тех, кого Бухарин назвал лучшими советскими поэтами. Поэтому, как ни славили советскую власть и её вождей Пастернак и Сельвинский, как ни ставили свои подписи под резолюциями и письмами, требовавшими смерти «врагам народа», это не спасло их от разящей критики. И уже 5 марта «Литературная газета», подхватив эстафету от «Правды», напечатала призыв:

«Выжечь до конца косноязычную поэзию Пастернака и идеологически порочную поэзию Сельвинского!»

Вскоре был арестован и расстрелян старший брат Григория Орджоникидзе, затем арестовали и осудили жену и всех родственников покойного наркома.

 

Весна 1937-го

10 марта 1937 года «Литературная газета» опубликовала речь на «Пушкинском пленуме» поэта Владимира Луговского, напрямую обратившемуся к сидевшему в зале Илье Сельвинскому:

«Ведь недавно ты непременно хотел считаться королём поэзии. Это была установка Сельвинского. Знаменателен его “конь полководца”.

Когда умер Маяковский, Сельвинский писал: “Я принимаю твоё наследство…” Это опасная самонадеянность. Академик Павлов поставил памятник “неизвестной собаке”, а Сельвинский пишет, что он “идёт среди воя собак своею привычной походкою тигра”. Под собаками он разумеет людей, своих товарищей! Скажем в лицо Сельвинскому: нехорошо!»

13 марта Ян Гамарник, первый заместитель верного сталинца Клима Ворошилова, был назначен уполномоченным Наркомата обороны СССР при Совнаркоме РСФСР.

В том же марте в Советский Союз из Гааги прибыл («для доклада своему начальству») резидент советской разведки в Европе Вальтер Кривицкий. Ему очень хотелось «узнать из первых рук, что происходит в Советском Союзе»:

«В железнодорожных кассах Ленинграда я встретил старого друга и товарища.

– Ну, как дела? – спросил я его.

Он оглянулся и ответил приглушённым голосом:

– Аресты, одни аресты. Только в одной Ленинградской области арестовано более 70 процентов всех директоров заводов, включая военные заводы. Это – официальная информация, полученная нами от партийного комитета. Никто не застрахован. Никто никому не доверяет».

В этот момент до ленинградских энкаведешников дошёл слух о том, что поэт Василий Князев начал работать над «романом о смерти товарища Кирова». И в ночь с 19 на 20 марта на улицу Рубинштейна, в дом № 15/17, в квартиру № 31, в которой проживал Князев, была послана группа сотрудников. Они изъяли рукописи, письма, книги. Квартиру опечатали. Арестованного поэта заключили в 36-ю камеру IV отделения тюрьмы № 2. Следователи приступили к расследованию.

17 марта о поэтах и поэзии высказалась газета «Уральский рабочий»:

«Вредными для советской поэзии являются стихотворные упражнения поэта Сельвинского. Этот поэт, по его выражению, чувствующий себя в советской литературе как тигр среди своры собак, не находит лучшего применения своему таланту, чем виршетворчесво, прославляющее нравы обезьяноподобных».

«Ленинградская правда» от 18 марта:

«Стихи Пастернака и Сельвинского – образец формалистического сумбура, против которого наша общественность выступала неоднократно. И на этих поэтов Бухарин ориентировал всю советскую поэзию».

19 марта в Ленинграде был арестован поэт Борис Петрович Корнилов, автор слов песни их кинофильма «Встречный» (музыка Дмитрия Шостаковича), которую пела вся страна:

20 марта на IV пленуме Союза советских писателей выступил с докладом его генеральный секретарь Владимир Ставский, который сказал:

«Нет никакого сомнения в том, что основная масса советских писателей – это люди, которые на деле показали всю преданность свою товарищу Сталину…

В Ленинграде долгое время орудовали враги народа… Они ориентировали всю поэзию на тот путь, который рисовался Бухариным в виде пути Пастернака…

Чтобы вовремя распознать и разоблачить врага, нужна революционная бдительность, о которой говорил нам великий вождь, мудрый советник товарищ Сталин…

Товарищ Сталин лучше, чем многие из нас, знает литературу и помогает советами. Он помогает нам, когда звонит. По предложению товарища Сталина выдвигаются и награждаются теперешние наши орденоносцы».

Произошли изменения и в жизни бывшего приятеля Владимира Маяковского и Бриков старшего майора государственной безопасности Захара Ильича Воловича. Российский публицист и издатель Владимир Львович Бурцев, заслуживший за свои разоблачения секретных сотрудников Департамента полиции (провокаторов «царской охранки») прозвище «Шерлока Холмса русской революции», писал о Воловиче (как мы помним, работавшем в Париже под псевдонимом Владимир Борисович Янович):

«Янович Захар Моисеевич был официальным членом большевистского посольства на рю Гренель, позднее – помощником Паукера, начальника секретного отдела ГПУ. В 1936 году, 1 мая, был награждён орденом Красной Звезды за отличную организацию охраны на Красной площади в Москве. 2 мая в “Правде” была помещена фотография, где он снят совместно со Сталиным».

А 22 марта 1937 года Захар Волович был арестован.

Генриха Ягоду взяли под стражу 28 марта.

Александр Орлов:

«Ягода был так потрясён арестом, что напоминал укрощённого зверя, который никак не может привыкнуть к клетке. Он безостановочно мерил шагами пол своей камеры, потерял способность спать и не мог есть. Когда же новому наркому внутренних дел Ежову донесли, что Ягода разговаривает сам с собой, тот встревожился и послал к нему врача».

Кроме врача Ежов направил в камеру Ягоды начальника Иностранного отдела НКВД Абрама Слуцкого, с которым бывшего главу чекистов связывали дружеские отношения.

29 марта «Правда» опубликовала доклад Сталина на февральско-мартовском пленуме ЦК, из которого все советские люди и всё мировое сообщество должны были узнать, какие необходимо применить «меры» для «ликвидации троцкистских и иных двурушников».

Жену Бухарина Анну Михайловну вскоре тоже арестовали. Она впоследствии написала:

«Я была отправлена в лагерь до осуждения Бухарина. Я долго ждала процесса – целый год. Я понимала, что приговор будет смертным, другого не ждала и хотела скорейшего конца, чтобы прекратились мучения Николая Ивановича. Но у меня теплилась слабая надежда, что Бухарин уйдёт из жизни гордо. Что он так же, как на февральско-мартовском пленуме 1937 года, громко, на весь мир заявит: “Нет, нет, нет! Я лгать на себя не буду!”

В легере я уже хорошо понимала, что все обвиняемые, проходившие по процессу, признаются в преступлениях, которые они не могли совершить».

Вальтер Кривицкий:

«Каждый становился предателем, если он не смог обвинить в предательстве кого-то другого. Люди осторожные пытались уйти в тень, стать рядовыми служащими, избежать соприкосновения с властями, сделать так, чтобы их забыли».

Но «уйти в тень» удавалось не каждому. Кривицкий приводит слова, которые он услышал от своего шефа Абрама Слуцкого:

«– Придут за мной, придут за тобой, придут за другими. Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть. Сталин ведь сказал, что всё дореволюционное и военное поколение должно быть уничтожено как камень, висящий на шее революции. Но сейчас они расстреливают молодых – семнадцати– и восемнадцатилетних ребят и девчат, родившихся при Советской власти, которые не знали ничего другого… И многие из них идут на смерть с криками: “Да здравствует Троцкий!”»

Эти слова, надо полагать, Абрам Слуцкий говорил не только Вальтеру Кривицкому, но и кому-то ещё. Их хорошенько запомнили. Но пока молчали.

А вот что о той поре написал в воспоминаниях художник-карикатурист Борис Ефимов (родной брат известного тогда журналиста Михаила Кольцова):

«В Москве продолжается волна репрессий, каждый день узнаёшь, что кто-то из знакомых или друзей арестован, и что он “враг народа”. Удивительная вещь: человек, которого ты прекрасно знал как достойного и честного, как только попадал в НКВД, признавался во всех смертных грехах.

Ходили упорные слухи, что доказательства добиваются “в органах” при помощи зверских избиений и пыток. Верилось и не верилось. Ведь считалось, что там работают самые честные, лучшие люди. Но никто ни с кем не обсуждал эти проблемы. Все были скованы леденящим страхом. Этот страх владел тысячами и миллионами людей. Он поселился в наших душах и нарастал с каждым днём достопамятного Тридцать седьмого года.

Какие найти слова, чтобы передать ощущение нависшего над тобой “дамоклова меча”, готовой вот-вот разразиться страшной катастрофы для тебя лично и для всех твоих близких? И при этом сохранять перед окружающими бодрый вид, хорошее настроение, неизменный юмор, полную работоспособность».

Тем временем на Дальнем Востоке, которым руководил Иосиф Варейкис, «врагов народа» выявляли всё энергичнее.

И 1 апреля, предчувствуя арест, в своём кабинете застрелился начальник Дальневосточной железной дороги Лев Лемберг.

4 апреля «Правда» опубликовала официальное сообщение об аресте Генриха Ягоды. Он обвинялся в совершении «антигосударственных и уголовных преступлений», а также в «связях с Троцким, Бухариным и Рыковым, организации троцкистско-фашистского заговора в НКВД, подготовке покушения на Сталина и Ежова, подготовке государственного переворота и интервенции».

Лев Троцкий (в статье «Роль Генриха Ягоды») назвал обвинение Ягоды в троцкизме «фантастическим».

В тот же день (4 апреля) энкаведешники произвели очередные аресты. Среди других арестовали и Юсупа Абдрахманова, на которого сразу же завели дело, где цитировались фразы из его «антисоветских» дневниковых записей.

4 апреля был арестован и член Союза советских писателей Леопольд Леонидович Авербах, один из основателей РАППа и бывший генеральный секретарь ВАППа. Главной причиной его ареста явилось, видимо, то, что его сестра, Ида Авербах, была женой Генриха Ягоды.

А в Лубянской тюрьме встречи и беседы бывшего наркома с Абрамом Слуцким продолжались. Слуцкий убеждал Ягоду в том, что теперь многое изменилось, и вести себя следует по-иному. Но самое главное, Слуцкий внушал своему бывшему шефу, какие именно показания ждут от него следователи.

Александр Орлов:

«Как-то вечером, когда Слуцкий уже собирался уходить, Ягода вдруг произнёс:

– Можешь передать в своём докладе Ежову, что я говорю: “Наверное, всё-таки Бог существует!”

– Что такое? – с наигранным удивлением переспросил Слуцкий, несколько растерявшись от проницательности арестованного.

– Очень просто, – пояснил Ягода. – От Сталина я не заслужил ничего, кроме благодарности за верную службу; от Бога я должен был заслужить самое суровое наказание за то, что тысячу раз нарушал его заповеди. Теперь погляди, где я нахожусь, и суди сам, есть Бог или нет».

 

Кульбит Агранова

5 апреля 1937 года было срочно созвано очередное общемосковское собрание писателей, которое единогласно приняло резолюцию, тоже написаную Сельвинским:

«Советские писатели требуют суда над правыми отщепенцами Бухариным и Рыковым. Советские писатели образуют вокруг любимого Сталина живое кольцо преданности, бдительности и защиты».

7 апреля энкаведешники вновь арестовали поэта Ивана Приблудного. На этот раз его обвинили в участии в контрреволюционной террористической организации поэтов (!), ставившей своей целью подготовку терактов против руководителей партии и правительства.

В начале того же апреля начальник службы безопасности Германии Рейнхард Гейдрих направил в советское полпредство в Берлине своего сотрудника, который предъявил два документа, свидетельствовавших о том, что маршал Тухачевский плетёт сети заговора против Сталина. В Берлин тотчас же прилетел эмиссар наркома Ежова. Работавший в ведомстве Гейдриха Вальтер Шелленберг (тогда он был ещё обершарфю-рером СС, то есть всего лишь фельдфебелем) потом написал в воспоминаниях:

«Гейдрих для начала приказал назвать “фантастически большую сумму” – 500 тысяч марок, предупредив, что, если русские будут настаивать, она может быть пересмотрена в сторону снижения. Однако торговаться не пришлось. Эмиссар Ежова после беглого выборочного ознакомления с документами молча кивнул головой. Названная сумма вознаграждения была немедленно уплачена».

И Сталин получил ещё одно подтверждение того, что в руководстве Красной армии появились заговорщики.

13 апреля на Дальнем Востоке, не дожидаясь ареста, застрелился управляющий трестом «Дальтрансуголь» Иван Котин.

А 15 апреля 1937 года был неожиданно понижен в должности (став всего лишь начальником 4-го отдела ГУГБ НКВД СССР) всесильный Яков Агранов.

За что? Что случилось с любимчиком Сталина?

Обратим внимание на дату увольнения Агранова с постов первого заместителя наркома внутренних дел и начальника Главного управления государственной безопасности – случилось это в четверг 15 апреля. А накануне исполнилось ровно семь лет со дня самоубийства Владимира Маяковского, которого, как мы помним, по распоряжению Сталина Николай Ежов стал возвеличивать. Внезапное понижение в должности неловка, который помогал Сталину искать и наказывать убийц Кирова, человека, который жил в Кремле и имел дачу, расположенную неподалёку от сталинской, можно было только с персонального дозволения вождя.

Что же произошло?

Ежову и его «ребятам» явно удалось что-то узнать о той зловещей роли, которую сыграл Агранов в травли поэта революции, завершившейся его самоубийством. Нарком сейчас же доложил об этом Сталину. Предъявленные доказательства вины Агранова явно удовлетворили вождя, подорвав доверие к недавнему любимцу. И Ежову было приказано расправиться со своим заместителем так, как расправлялись со всеми другими, кто терял доверие: сначала понизив в должности, а потом…

В среду, 14 апреля, в день седьмой годовщины со дня смерти Маяковского, Николай Ежов вызвал Агранова и сказал ему, что Сталину известно, из-за чего и из-за кого покончил с собой поэт революции. И приказал готовить дела к сдаче.

На следующий день всем сотрудникам НКВД был объявлен приказ наркома о том, что Агранов возвращается на тот же пост, который он занимал 7 лет назад – начальника Секретно-политического отдела ОГПУ, который стал теперь 4-ым отделом НКВД. Мало этого, от уволенного с высокого поста Агранова тотчас потребовали освободить кремлёвскую квартиру и дачу в Зубалове.

А Зиновий Кацнельсон, двоюродный брат Александра Орлова (Фельдбина), был переведён из Киева в Москву, где стал заместителем начальника ГУЛАГа, начальником Дмитлага и заместителем начальника строительства канала Москва-Волга.

15 апреля был исключён из партии и уволен из НКВД и Карл Викторович Паукер, начальник l-ro отдела ГУ ГБ НКВД (отдел, занимавшийся охраной вождей). Тот самый Паукер, который принимал участие в организации процессов над Радеком, Пятаковым и Рютиным. Тот самый Паукер (как сказано о нём в книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова»)…

«…который, как говаривали, любил собственноручно “приводить в исполнение”».

А 19 апреля Паукера арестовали, предъявив обвинение в подготовке покушения «на товарища Сталина».

В тот же день (19 апреля) был арестован и бывший кандидат в члены политбюро, а также бывший председатель Совнаркома РСФСР, ставший директором химического завода в городе Электросталь, Сергей Иванович Сырцов – тот, что подписывал указ об увековечении памяти Владимира Маяковского.

В середине апреля в повестке дня на заседании политбюро ЦК ВКП(б) одним из последних вопросов (27-ым пунктом) стоял вопрос о театральном репертуаре:

«27. О пьесе И.Сельвинского “Умка – Белый Медведь”.

1. Снять с репертуара пьесу И. Сельвинского “Умка – Белый Медведь”, поставленную московским “Театром Революции”, как антихудожественную и политически недостойную советского театра.

2. Указать т. Керженцеву на слабость контроля Комитета по делам искусств в отношении репертуара московских театров.

3. Дать в газетах (в хронике) сообщение о снятии с репертуара пьесы И.Сельвинского “Умка – Белый Медведь”.

И Всесоюзный комитет по делам искусств, который возглавлял бывший шеф Владимира Маяковского в РОСТА Платон Михайлович Керженцев, тут же постановил:

«Пьесу Сельвинского “Умка – белый медведь”… как антихудожественную и политически недостойную советского театра с репертуара снять».

На следующий день (18 апреля) газета «Правда» опубликовала статью, подписанную тремя чукчами, посмотревшими этот спектакль в театре Революции. В статье говорилось:

«Весь спектакль даёт неправильное понятие о быте и нравах населения Советской Чукотки… Эта пьеса идёт в Театре Революции уже давно. Следовательно, давно уже театр показывает вымысел о Советской Чукотке и клевещет на наш народ. Пора прекратить это безобразие и снять эту пьесу с репертуара.

Зампредседателя Камчатского облисполкома Тевлянто, художник Вуквоол, колхозник-моторист Гиаю».

Исполнявший роль Умки актёр Театра Революции Дмитрий Николаевич Орлов описал в дневнике своё состояние после более ста сыгранных спектаклей:

«Грустно очень. И больно. И обидно… Утром сыграл я в последний раз волнительного Умку. Точно похоронил этот спектакль – моего Умку..»

21 апреля в «Известиях» появилась статья Н.Изгоева, одного из руководителей Госиздата, в которой вновь напоминалось о том, кого и как на съезде писателей провозгласили лучшими поэтами страны Советов:

«Конечно, ни Пастернак, ни Сельвинский не отвечают за бухаринские оценки, но они должны подумать, почему Бухарин припадал к их поэтическим источникам».

Оба поэта восприняли эти часто потом повторявшиеся слова, как суровое предупреждение о том, что их ждёт впереди.

23 апреля «Правда» опубликовала статью «Художественная литература победившего социализма», в которой говорилось:

«Уже 3 года как опубликована пьеса в стихах Сельвинского, два года она ставится в одном из крупнейших театров, и никто в среде литераторов не удосужился сказать о ней правдивое слово. Понадобилось выступление товарищей, приехавших из далёкой Чукотки, чтобы все увидели, что пьеса Сельвинского – антихудожественная пьеса, извращающая советскую действительность».

Охотой на «агентов» и «двурушников» советская власть стала призывать заниматься всех без исключения.

Вальтер Кривицкий:

«Шпионская слежка распространилась по всей стране. Первой обязанностью каждого советского гражданина стал поиск предателей, в соответствии с указанием Сталина.

Именно он предупреждал, что “враги народа, троцкисты и агенты гестапо” рыскают повсюду, проникают в любую область. Ежовская машина террора давала следующую интерпретацию сталинскому призыву: “Обвиняйте друг друга, доносите друг на друга, если хотите остаться в живых”.

Мания шпионажа заставляла людей доносить на своих друзей и даже близких родственников. Доведённые страхом до безумия, люди были охвачены слежкой; чтобы спасти себя, они предлагали ОГПУ всё новые и новые жертвы».

Осип Мандельштам, продолжавший (за свои антисталинские стихи) отбывать ссылку в Воронеже и давно понявший, в какой стране он живёт, в это время заканчивал сочинять «Оду». В ней были строки:

И Мандельштам называл это «имя славное»:

А на Дальнем Востоке 22 апреля, предчувствуя свой арест, застрелился начальник Камчатского акционерного общества Иосиф Александрович Адамович, бывший в 20-х годах председателем Совнаркома Белорусской ССР (муж Софьи Шамардиной, хороший знакомый Маяковского). С 1934 года он работал на Камчатке. Его жену Софью тоже вскоре арестовали. Ей предстояло провести в концлагерях НКВД семнадцать лет.

23 апреля первую страницу «Правды» украсила большая фотография. На ней были запечатлены Ворошилов, Молотов, Сталин и Ежов в момент их посещения строительства канала Москва-Волга. Между тем на этой стройке погибло от семисот тысяч до полутора миллиона каналоармейцев (то есть тех заключённых, которые строили этот канал).

Ворошилов, Молотов. Сталин и Ежов на строительстве канала Москва-Волга, 1937 г.

В тот же день (23 апреля) актёр Дмитрий Орлов записал в дневнике:

«Мы переживаем жуткие дни. Сомневаешься в себе, в своих силах. Опускаются руки. Горит голова. Будто рухнуло всё. Умка снят за антихудожественность. Надо много воли, настойчивости и ума, чтобы выйти из этого состояниям.

И это писал человек, который находился на свободе.

26 апреля Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу было передано письмо:

«Направляю протокол допроса Ягоды Г.Г. от 26 апреля сего года.

Настоящие показания получены в результате продолжительных допросов, предъявления целого ряда уликовых данных и очных ставок с другими арестованными.

Ягода до сего времени не даёт развёрнутых показаний о своей антисоветской и предательской деятельности, отрицая свои связи с немцами и скрывая целый ряд у частников заговора. Отрицает также своё участие в подготовке террористических актов над членами правительства, о чём показывают все другие участники – Паукер, Волович, Гай и др.

Допрос продолжается.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР Ежовм.

Валентин Скорятин, рассказывая о судьбе одного из «участников» этого дела (Захара Воловича), привёл фрагмент из книги Еремея Парнова «Заговор против маршалов»:

«В ночь на 27 апреля вместе со следователем Суровицких и старшим оперуполномоченным Ярцевым его допрашивал нарком Ежов. Из Воловича выбивали “компромат ”на Тухачевского».

27 апреля «Правда» опубликовала статью, в которой разоблачались «преступления» писателя Бруно Ясенского.

29 апреля был арестован Михаил Горб, один из ближайших друзей Маяковского и Бриков.

Из поэта Ивана Приблудного энкаведешники тоже выбивали признательные «показания». Как он реагировал на допросы, неизвестно. Но есть сведения, что Приблудный сочинял ёрнические стихи на наркома НКВД Николая Ежова.

 

Аресты нарастают

1 мая был вновь арестован Иван Васильевич Запорожец, бывший заместитель начальника ленинградского НКВД, ставший начальником транспортного управления «Дальстроя» (государственного треста по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы). Арестованного повезли в Москву.

В тот же день (незадолго до начала военного парада на Красной площади) Вальтер Кривицкий увидел советских маршалов:

«Последний раз я увидел моего старого начальника маршала Тухачевского 1 мая 1937 года на Красной площади…

Маршал шёл через площадь. Он был один. Его руки были в карманах. Странно было видеть генерала, профессионального военного, который шёл, держа руки в карманах. Можно ли прочесть мысли человека, который непринуждённо шёл в солнечный майский день, зная, что он обречён? Он… проследовал к фасаду Мавзолея Ленина – традиционному месту, где находились генералы Красной Армии во время майских парадов.

Он был первым из прибывших сюда. Он занял место и продолжал стоять, держа руки в карманах. Несколько минут спустя подошёл маршал Егоров. Он не отдал чести маршалу Тухачевскому и не взглянул на него, но занял место за ним, как если бы он был один. Ещё через некоторое время подошёл заместитель наркома Гамарник. Он тоже не отдал чести ни одному из командиров, но занял место в ряду, как будто бы он никого не видит…

Обычно генералы оставались на своих местах во время демонстрации трудящихся, которая следовала за военным парадом. Но на этот раз Тухачевский не остался. В перерыве между двумя парадами маршал вышел из ряда. Он всё ещё держал руки в карманах, шагая по опустевшему проезду прочь с Красной площади, и скоро скрылся из виду».

4 мая на первой странице «Правды» была помещена большая фотография Сталина на трибуне Мавзолея во время праздничной демонстрации трудящихся. А на последней странице скромно сообщалось о том, что драматурги Владимир Киршон и Александр Афиногенов подлежат исключению из состава правления Союза советских писателей.

5 мая газета «Вечерняя Москва» неожиданно вновь напомнила о том, что…

«…ещё 2 года назад были резко отрицательные отзывы о пьесе “Умка белый медведь”».

8 мая Всеволод Балицкий, показавший папку Департамента царской полиции генсеку Украины Станиславу Косиору и командующему войсками Украинского округа Ионе Якиру, был снят с поста наркома внутренних дел Украины и переведён на должность начальника Управления НКВД Дальневосточного края. Здесь он стал помогать первому секретарю Дальневосточного крайкома партии Иосифу Варейкису наводить на Дальнем Востоке «порядок» с помощью «большого террора».

9 мая был арестован видный чекист Сергей Васильевич Пузицкий, принимавший участие в задержании Сиднея Рейли, Бориса Савинкова и в похищении генерала Кутепова.

12 мая арестовали начальника Военной академии имени Фрунзе командарма 2 ранга Августа Корка, тоже ознакомившегося с жандармской папкой.

13 мая по обвинению в «сочувствии троцкизму, организации антисоветского заговора в НКВД и РККА, а также в подготовке терактов» был арестован бывший начальник Иностранного отдела НКВД Артур Артузов.

А следователи Лубянки продолжали добиваться «признаний» от последственных.

Аркадий Ваксберг:

«Ещё несколько месяцев “запирательств”, и лубянские мастера могли рапортовать о победе: 14 мая 1937 года Примаков начал признаваться во всём. То есть подписывать абсолютно всё, что вкладывали в его уста истязатели. Разумеется, он состоял в руководстве военного заговора, разумеется, организатором готовившегося переворота был Тухачевский, разумеется, среди заговорщиков, как того и хотелось авторам сочинённого на Лубянке сценария, были Иона Якир, Иероним Уборевич, и ещё много других. И тем более разумеется – все нити вели лично к Льву Троцкому…

Дожившие до оттепели двое его истязателей – Владимир Бударев и Алексей Авсеевич – рассказали (первый в 1955 году, второй в 1962-м), что ни один из так называемых заговорщиков не подвергался столь жестоким пыткам, как Примаков».

Заместитель министра госбезопасности СССР (с 1946 по 1951 годы) Николай Николаевич Селивановский в декабре 1962 года к этому добавил:

«Зверские, жестокие методы допроса сломили Примакова… Ему приписали то, чего он не говорил даже под пытками».

15 мая арестовали заместителя командующего войсками Московского военного округа комкора Бориса Фельдмана, который предлагал как можно скорее расстрелять Сталина.

В НКВД началось следствие. О том, какими методами оно проводилось, написал Вальтер Кривицкий. По его словам, это была…

«…машина физических и моральных пыток, противостоять которой у них не было сил».

Узников допрашивали ночами, не давая им спать (днём в тюрьме спать не позволялось). Мало этого, подследственных на допросах заставляли стоять.

Вальтер Кривицкий:

«Эта форма пытки входила в первую стадию “конвейерной системы” допроса. За это отвечали молодые рядовые следователи, “сотрудники” Ежова. Они начинали допрос с грубого приказа заключённому после того, как было велено стоять под светом ламп:

– Признайся, что ты шпион!

– Мне не в чем признаваться.

– Но у нас есть доказательства. Признайся, ты, такой-сякой!

За этим следовал поток брани, злобных нападок и угроз. Когда заключённый продолжал упорствовать, следователь ложился на диван и оставлял заключённого стоять часами. Когда следователю нужно было уйти, за заключённым смотрел охранник, который следил, чтобы тот не сел, не прислонился к стене или стулу».

Борис Ефимов:

«Таковы были нравы той эпохи. Сталин считал, что все без исключения, будь то член политбюро или рядовой стукач, должны жить в постоянном страхе. Вот почему огромная машина под названием ГУЛАГ работала без устали круглые сутки, круглые годы, круглые десятилетия».

Вальтер Кривицкий привёл в качестве примера судьбу одного немецкого коммуниста, которому энкаведешники не давали спать, требуя «признаний»:

«…после шести месяцев допросов этот бесстрашный человек “сознался”, что он агент германской военной разведки.

– У меня в голове гвоздь, – повторял он. – Дайте мне что-нибудь, чтобы заснуть».

Чекиста Сергея Пузицкого его бывшие коллеги допрашивали тоже достаточно основательно (то есть чрезвычайно жестоко), и он тоже был вынужден сознаться во всём, в чём его обвиняли.

Вальтер Кривицкий:

«…в ОГПУ в ходе чисток было утрачено само понятие вины. Причины ареста человека не имели ничего общего с предъявленным ему обвинением. Никто не искал их. Никто не спрашивал о них. В правде перестали нуждаться…

Цель двух судебных процессов по “делу о государственной измене” старых большевиков была полной загадкой для всех просоветских сил в Западной Европе. Масштаб сталинской чистки возрастал день ото дня, и это подтачивало единство наших сторонников за границей».

А лётчик Валерий Чкалов продолжал добиваться от советских властей разрешения для полёта его экипажа через Северный полюс в Америку. Наконец, в мае месяце это разрешение было получено.

 

Чекист и военные

Ровно через месяц после своего понижения в должности (16 мая 1937 года) Яков Агранов был смещён со своего нового поста и отправлен в Саратов начальником областного управления НКВД.

Аркадий Ваксберг:

«Он приступил к новой работе с таким рвением, что даже закалённые в чекистских провокациях его провинциальные коллеги и те ошалели от буйства нового начальника. Буквально за несколько дней его неукротимая фантазия создала на подведомственной ему территории десятки шпионских, заговорческих, террористических и диверсионных групп. Людей хватали сотнями, тысячами – арестованных не могла вместить местная тюрьма. И все они признавались, признавались».

Мало этого, в Москву Ежову было отправлено письмо, в котором глава саратовского УНКВД называл немецкими шпионами Надежду Крупскую и Георгия Маленкова, предлагая немедленно арестовать их.

Аркадий Ваксберг:

«Таким путём Агранов мучительно пытался спасти свою жизнь. Ему нужно было не просто выслужиться, а показать, что здесь, в далёком Саратове, он – в одиночку – раскрыл врагов, пребывающих в Москве, то есть сделал то, что оказалось не под силу всему оставшемуся в столице аппарату НКВД».

17 мая в «Правде» появилась статья «Троцкистская агентура в литературе».

На следующий день воронежская газета «Коммуна» опубликовала статью, явно присланную из ОАП (отдела агитации и пропаганды) ЦК ВКП(б). В этой статье, которая называлась «Искоренить троцкистскую агентуру в литературе и искусстве», говорилось:

«Враги народа – троцкисты и их приспешники – вредили не только на фабриках и заводах. Они постарались проникнуть и на такие участки идеологического фронта, как наша печать, литература, театр.

В 1932 году постановлением ЦКВКП(б) Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), как известно, была ликвидирована. Рапповские организации служили прибежищем для всякого рода проходимцев и врагов народа. Троцкистские последыши, захватившие в свои руки руководство РАПП, принесли немалый вред советской литературе. Только освободившись от таких “руководителей”, наши писатели по-деловому начали перестройку своей работы… Писатели и работники искусств, очищая свои ряды от врагов народа, создадут произведения, достойные великого времени».

Вот, как оказалось, в какую организацию так торжественно вступал Владимир Маяковский – в «прибежище для всякого рода проходимцев и врагов народа».

В ночь на 19 мая во время ареста одного из командиров Красной армии в его квартире была найдена копия докладной записки жандармского полковника Ерёмина, в которой подробно описывалось, как работал на царскую охранку её осведомитель Иосиф Джугашвили. Документ доставили Сталину. Не трудно себе представить, как он был разъярён – ведь о постыдном прошлом генерального секретаря партии знала, как оказалось, вся армейская верхушка. И тотчас был отдан приказ начать аресты маршалов и командармов.

20 мая газета «Правда» сообщила об исключении из Союза советских писателей Александра Афиногенова и Бруно Ясенского. Последнего вскоре арестовали, и Афиногенов записал в дневнике:

«Взяли мирного человека, драматурга, ни о чём другом не помышлявшего, кроме желания написать ещё несколько десятков хороших пьес на пользу стране и партии, – и сделали из этого человека помойку, посмешище (позор и поношение общества)…»

Но Афиногенову ещё повезло – он всё-таки остался на свободе.

21 мая самолёт АНТ-6, ведомый лётчиком Михаилом Водопьяновым (второй пилот – Михаил Бабушкин), совершил посадку на льдине в районе Северного полюса. Началась подготовка станции «Северный полюс», на которой должны были остаться зимовать её начальник Иван Папанин, радист Эрнест Кренкель, геофизик и астроном Евгений Фёдоров, гидролог и гидробиолог Пётр Ширшов. Их всех вскоре назовут «папанинцами».

Вальтер Кривицкий:

«22 мая, в день, когда судьба самого военкома Ворошилова висела на волоске, и когда с минуты на минуту ожидали его смещения, я был вызван Михаилом Фриновским, правой рукой Ежова. Он сказал мне, что мой отъезд решён, что я должен уехать вечером. Мои коллеги расценили это как знак глубокого доверия, оказанного мне Кремлём».

В тот же день (22 мая) в городе Куйбышеве был арестован маршал Михаил Тухачевский. 24 мая его привезли в Москву, где в тот же день был арестован кандидат в члены политбюро Ян Эрнестович Рудзутак. Ему было предъявлено обвинение в «контрреволюционной троцкистской деятельности и шпионаже в пользу нацистской Германии».

26 мая после очных ставок с Примаковым и другими арестованными военачальниками маршал Тухачевский дал первые признательные показания. Впрочем, есть ещё одно воспоминание, которое приоткрывает истинную причину «признательности» этих показаний – Сергей Угаров, сын репрессированного партаппаратчика Александра Угарова, потом написал (в книге «Исповедь вражёныша»):

«Известно: Сталин отдал распоряжение, разрешавшее “меры физического воздействия” на арестованных. Но, кроме страшных физических пыток, были и другие, не менее страшные. Когда арестовали маршала Тухачевского, привезли его дочь, которой не было и 10 лет, в камеру к отцу и при ней пригрозили ему: “Не признаешься – мы с ней сделаем всё, что угодно, по рукам пустим”. Тухачевский сломался».

25 и 26 мая был проведён опрос членов ЦК и Тухачевского вывели из кандидатов в члены ЦК ВКП(б).

Когда весть об аресте маршала Тухачевского дошла до главного редактора журнала «Новый мир» Ивана Гронского, он сейчас же позвонил Сталину и стал высказывать своё недоумение и выражать протест. Вождь слушать его не стал:

«– Не лезь не в своё дело! – сказал он Гронскому и повесил трубку».

Рудзутака тоже подвергали пыткам и избиениям, но он виновным себя не признал и показания, которые от него требовали следователи, давать категорически отказался.

26 мая правление Союза советских писателей исключило из своего состава поэта и драматурга Владимира Киршона (это он сочинил стихотворение «Я спросил у ясеня», ставшее много лет спустя популярной песней).

В тот же день (26 мая) был арестован Григорий Иосифович Каннер, бывший секретарь Сталина, ставший заместителем начальника Главного управления металлургии наркомата тяжёлой промышленности СССР. Официальное обвинение, предъявленное ему, было стандартным: «участие в контрреволюционной террористической организации». Но, скорее всего, главной виной Каннера являлось то, что он слишком много знал, участвуя по приказу Сталина в организации множества «тёмных» дел (например, в убийстве Эфраима Склянского, заместителя Троцкого), и вождь решил от него избавиться.

На следующий день арестовали и высокопоставленного энкаведешника Семёна Григорьевича Фирина (Пупко), которому было предъявлено обвинение в том, что он готовил заключённых Дмитлага (созданного для строительства канала Москва-Волга) для участия в вооружённом перевороте в СССР.

Вальтер Кривицкий:

«Менее чем за пять месяцев 1937 года ОГПУ провело 350 000 политических арестов – по официальным данным, полученным мною у начальника спецотдела, занимающегося чисткой. Ранг заключённых варьировался от маршалов и основателей Советского государства до рядовых партийцев».

Сам Вальтер Кривицкий 27 мая приехал в Гаагу:

«Двумя днями позже меня пришёл навестить мой старый приятель и товарищ Игнатий Райсс. Он на протяжении многих лет работал в нашей контрразведке. Его знали под псевдонимом Людвиг. На этот раз у него был паспорт на имя чеха Ганса Эберхардта».

Настоящими именем, отчеством и фамилией 38-летнего Игнатия Станиславовича Райсса были Натан Маркович Порецкий.

Вальтер Кривицкий:

«Мои ответы на его многочисленные и испытующие вопросы произвели на него тягостное впечатление, так как Райсс был настоящим идеалистом, посвятившим себя делу коммунизма и мировой революции. Он всё глубже и глубже уверовал в то, что политика Сталина всё в большей степени перерождается в фашизм».

28 и 29 мая 1937 года были арестованы два командарма I ранга: Иона Якир и Иероним Уборевич. Из высших военначальников, ознакомившихся с папкой Сергея Виссарионова, на свободе оставался лишь начальник Политуправления РККА Ян Гамарник.

На начавшей 30 мая свою работу XII Дальневосточной партийной конференции первый секретарь крайкома Иосиф Варейкис обвинил «японских», «германских», «троцкистских» агентов и «вредителей» в срыве выполнения народно-хозяйственных планов.

А в Москве в тот же день (30 мая) за «тесную групповую связь с участниками военно-фашистского заговора» политбюро постановило:

«Отстранить т. Гамарника… от работы в Наркомате обороны и исключить из состава Военного Совета…»

31 мая Клим Ворошилов уволил своего первого заместителя из рядов Красной армии и послал сообщить ему об этом двух высокопоставленных работников наркомата. Ян Гамарник был тогда нездоров (страдал от диабета). Выслушав информацию об «отстранении», «исключении» и «увольнении», Ян Борисович понял, что его ждёт неминуемый арест, и, проводив навестивших его коллег, застрелился.

31 мая был приговорён к смертной казни бывший первый секретарь Московского губернского комитета ВКП(б), бывший народный комиссар труда и бывший кандидат в члены политбюро Николай Александрович Угланов. В тот же день его расстреляли.

 

«Заговор» раскрыт

1 июня газета «Правда» опубликовала сообщение:

«Бывший член ЦК ВКП(б) Я.Б.Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и, видимо, боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством».

2 июня Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила бывшего лефовца Бориса Анисимовича Кушнера к высшей мере наказания. На следующий день его расстреляли.

А 5 июня «Правда» начиналась с передовицы, названной «Беспощадно громить и корчевать троцкистско-правых шпионов». В ней, в частности, говорилось:

«Карающий меч пролетарской диктатуры не притупился и не заржавел. Он опустится на головы тех, кто хочет разодрать на клочки нашу прекрасную родину и отдать её под ярмо германо-японского фашизма. Врагов народа – троцкистско-правую сволочь мы будем беспощадно громить и корчевать!»

В этот же день (5 июня) энкаведешники Томска, куда был переведён из Нарымского края отбывавший срок наказания поэт Николай Клюев, вновь возбудили против него дело по участию в никогда не существовавшей «кадетско-монархической повстанческой организации “Союз спасения России”».

А 6 июня в дальних арктических широтах состоялось торжественное открытие станции «Северный полюс». Самолёты, доставившие участников экспедиции на льдину, улетели. «Папанинцы» стали готовиться к зимовке.

Об аресте видного деятеля ВЧК-ГПУ-НКВД комиссара государственной безопасности 3-го ранга Глеба Бокия – в воспоминаниях писателя Льва Разгона:

«7 июня Глеба Ивановича вызвал к себе нарком внутренних дел и генеральный комиссар государственной безопасности Ежов. Из кабинета Ежова Глеб Иванович не вернулся».

9 июня была арестована Ида Леонидовна Авербах, жена Генриха Ягоды. Вскоре арестовали родителей Ягоды и пять его сестёр.

А Галину Серебрякову, жену Григория Сокольникова, вместе с матерью и двухлетней дочерью в том же июне выслали в Семипалатинск.

Даже дипкурьер Иоганн Адамович Махмасталь, напарник воспетого Маяковским Теодора Нетте, получивший за своё геройство в трагическом инциденте в поезде Москва-Рига орден Красного Знамени, был в 1937 году арестован, объявлен «врагом народа» и отправлен в концлагерь.

All июня за принадлежность к «шпионско-диверсионной сети польской разведки в СССР» был арестован один из создателей советских органов государственной безопасности (ВЧК-ГПУ) Иосиф Станиславович Уншлихт.

Но этот день запомнился совсем другим событием.

Вальтер Кривицкий:

«11 июня 1937 года официальное сообщение из Москвы оповестило мир о неожиданном раскрытии заговора высших командиров Красной армии».

Мир об этом оповестили и тут же начался суд над «красными командармами».

Судили командиров-заговорщиков члены Специального судебного присутствия Верховного суда Союза СССР, бывшие коллеги арестованных военачальников: маршалы Семён Михайлович Будённый и Василий Константинович Блюхер, начальник Воздушных сил РККА командарм 2-го ранга Яков Иванович Алкснис, начальник Генерального штаба командарм 1-го ранга Борис Михайлович Шапошников, командующий войсками Белорусского военного округа командарм 1-го ранга Иван Панфилович Белов, командующий войсками Ленинградского военного округа командарм 2-го ранга Павел Ефимович Дыбенко, командующий войсками Северо-Кавказского военного округа командарм 2-го ранга Николай Дмитриевич Каширин, командир 6-го казачьего кавалерийского корпуса имени Сталина комдив Елисей Иванович Горячев.

Жена командарма Ивана Белова потом написала в воспоминаниях, что после суда её муж вернулся домой, выпил чуть ли не залпом бутылку коньяка и сказал:

«Такого ужаса в истории цивилизации ещё не было. Они все сидели как мёртвые. Я даже усомнился, они ли это?.. Они вот так сидели – напротив нас: Уборевич смотрел мне в глаза… А Ежов всё бегал за кулисами, подгонял: “Всё и так ясно, скорее кончайте, чего тянете”… Якир вдруг закричал: “В глаза мне посмотрите, в глаза! Неужели вы не видите, что всё, что здесь говорится, ложь?” На это Примаков ему сказал: “Брось, Иона. Перед кем бисер мечешь? Неужели ты не понимаешь, кто здесь сидит?”».

Между прочим, в годы Гражданской войны Иона Эммануилович Якир получил орден Красного Знамени под номером 2. Орден под первым номером был вручен судившему Якира маршалу Блюхеру. А под командованием командарма 1-го ранга Иоронима Петровича Уборевича служили будущие полководцы Отечественной войны: Георгий Жуков, Роман Малиновский, Кирилл Мерецков, Иван Конев и многие другие.

Вальтер Кривицкий недоумевал:

«Осмелится ли Сталин расстрелять деятелей такого масштаба, как маршал Тухачевский или заместитель наркома обороны в такой критический момент международной обстановки? Осмелится ли он оставить Советские Вооружённые Силы беззащитными перед лицом врага, фактически обезглавив Красную Армию?».

В это время в Большом театре шли репетиции оперы композитора Ивана Дзержинского «Поднятая целина». Сразу после окончания репетиции был устроен митинг и принята резолюция с требованием высшей меры наказания подсудимым.

11 июня в 22 часа 35 минут все подсудимые были приговорены к высшей мере наказания. После оглашения приговора всех приговорённых отвели в подвал здания Военной коллегии Верховного суда СССР и там (уже в первые часы 12 июня) расстерляли.

Александр Орлов много лет спустя написал:

«Когда станут известны все факты, связанные с делом Тухачевского, мир поймёт: Сталин знал, что делал… Я говорю об этом с уверенностью, ибо знаю из абсолютно несомненного и достоверного источника, что дело маршала Тухачевского было связано с самым ужасным секретом, который, будучи раскрыт, бросит свет на многое, кажущееся непостижимым в сталинском поведении».

Александр Орлов имел в виду секретную папку Сергея Виссарионова, рассказывать о которой он не торопился.

Аркадий Ваксберг:

«Сразу же после ареста Примакова или уже после того, как газеты объявили о трагическом финале, Лиля с минуты на минуту ждала того, что происходило со всеми жёнами “врагов народа”. Закон об обязательной высылке “чсир” (“членов семьи изменников родины”) действовал непреложно, тем более таких чсир’ов, которые входили в домашний круг главных военных заговорщиков».

12 июня нарком обороны Клим Ворошилов издал приказ, в котором сообщалось о решении Судебного присутствия по делу о заговоре командармов. Приказ заканчивался словами:

«Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты гамарники и тухачевские, якиры и уборевичи и прочая предательская падаль, лакейски служившая капитализму, стёрты с лица земли, и память о них будет проклята и забыта.

Народный комиссар обороны СССР маршал Советского Союза К.Ворошилов».

13 июня 1937 года Илья Сельвинский написал письмо своей старой знакомой, в котором откровенно признался:

«Две раны горят в моей душе – и никогда не затянутся: казнь моего “Пушторга” – лучшего, что я сделал в эпосе, и убийство “Умки” – лучшего, что я мог дать в драме.

В обоих случаях надо мной была совершена глубочайшая несправедливость, больше того: преступление…

Не знаю, о чём писать дальше, за что взяться. Такая апатия ко всему.

Ну что толку в новой пьесе, в новой поэме, когда есть на свете Керженцев, или Исай Лежнев или какой-нибудь Изгоев, бездарные прохвосты и подхалимы, которые почему-то имеют право уничтожать любое произведение любого поэта?! Где гарантии, что не будет уничтожена “Челюскиниана”, как был уничтожен “Умка”?Придут 3 челюскинца в “Правду”и скажут, что ничего подобного не было: в воскресенье небо было хмурое, а не синее, как пишет автор. И опять появится передовая о том, что-де очередная “антихудожественная эпопея” Сельвинского воочию показала всем и каждому что Гусев – гений, что его песню “Ды полюшко, ды поле” поёт вся страна, чего нельзя сказать о Гомере, которого у нас не поют.

Конечно, работать я буду. Через жажду самоубийства я уже прошёл..»

Песню «Полюшко-поле» композитора Льва Константиновича Книппера на слова молодого поэта Виктора Михайловича Гусева тогда, в самом деле, пела вся страна, от чего ревнивому поэту Сельвинскому было явно не по себе.

Однако «аппатия ко всему» не помешала Сельвинскому откликнуться на расправу с военачальниками – 14 июня негодующие писатели страны Советов поместили в «Правде» свой гневный отклик:

«НКВД и товарищ Ежов раскрыли центр шпионов и мерзавцев… Писатели СССР требуют у Верховного суда расстрелять Тухачевского, Якира, Уборевича и других. В могилу им посылаем проклятия.

Вишневский, Фадеев, Вс. Иванов, ЛДеонов, Ф.Панфёров».

Аналогичное требование в тот же день поместила и «Литературная газета»:

«Не дадим житья врагами Советского Союза!

Мы требуем расстрела шпионов! Вишневский, Фадеев, Леонов, Федин, Шолохов, Толстой, Тихонов, Сурков, Безыменский, Сельвинский, Пастернак, Шагинян, Макаренко, Прокофьев, Асеев».

Между тем, из восьми членов Специального судебного присутствия, приговоривших к смертной казни «красных командармов», шестеро вскоре сами будут расстреляны или покончат жизнь самоубийством, опасаясь ареста. Сталин пощадит лишь Будённого и Шапошникова.

 

Новые «враги»

Тем временем Сталин продолжал отыскивать тех, кто мог ознакомиться с содержанием документов из папки Сергея Виссарионова. И 14 июня 1937 года кандидат в члены политбюро Павел Петрович Постышев (один из активнейших организаторов сталинский репрессий) был освобождён от должности второго секретаря компартии Украины и назначен первым секретарём Куйбышевского обкома партии. На новом месте он сразу же приступил к массовому розыску «врагов народа», а также принялся искать «антисоветские лозунги» и «фашистские символы» в печатной продукции тех лет.

В тот же день (14 июня) были арестованы бывший начальник контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД Лев Григорьевич Миронов (тот самый, кого Сталин просил «надавить>> на нежелавшего давать показания Каменева) и бывший любимец Сталина Иван Михайлович Москвин.

О судьбе партаппаратчика Москвина (того, кто способствовал головокружительной карьере Николая Ежова) рассказал писатель Лев Разгон (он был женат на дочери супруги Москвина, Софьи Александровны, и жил в их семье):

«14 июня в театре Вахтангова была премьера. Главную роль играл наш приятель Володя Москвин. Премьера прошла с успехом, мы дождались, когда он разгримировался, и – как мы договорились – пошли все вместе на Спиридоновку».

Премьерой, которая состоялась в тот день в театре имени Вахтангова, был спектакль «Без вины виноватые» по пьесе Александра Островского, в котором Владимир Москвин (сын мхатовского актёра Ивана Михайловича Москвина) играл Незнамова.

Лев Разгон:

«Была дивная ночь лета, мы шли домой, смеясь и дурачась – прятались за этим весельем от ужаса, уже прочно поселившегося в нас.

Поднялись на площадку и позвонили. Дверь открыла не наша Клава, а незнакомый военный в энкавэдэвской фуражке. Фельдегерь, подумал я, удивляясь любезности, с которой он нас пропускает вперёд. Но почему-то в прихожей оказалось много фельдегерей…

Голубые фуражки уже копошились внутри кабинета, другие фуражки дежурили у дверей, у телефона, наблюдали за присутствующими…

Послышался звонок в двери – приехал Иван Михайлович. Голубые фуражки встретили его в передней и с эскортом проводили в кабинет…

Минут через десять Иван Михайлович вышел из кабинета, за ним энкавэдэшник нёс узелок с тем маленьким набором вещей, которые можно взять при аресте. Он попрощался с каждым из нас, с какой-то виноватой улыбкой, как бы извиняясь за неприятность, которую нам доставил. Машина зарычала за окном…

Потом Софье Александровне очень вежливо предложили поехать в Волынское для обыска. Когда она хотела взять не плащ, а летнее пальто, начальник удивлённо сказал:

– Зачем? Сейчас тепло, самое позднее через час мы вернёмся обратно…

Через час вернулся командующий “операцией”. На вопрос, где же Софья Александровна, он удивлённо поднял брови:

– То есть как где? Она арестована.

Это был мой первый опыт столкновения с жестокостью, причины которой я не мог понять. Почему надо было немолодую и нездоровую женщину забирать в тюрьму даже без маленького узелка с бельём и туалетными принадлежностями, которые всегда, со времён фараонов, разрешалось брать с собой? И последующих передач не было. И писем не было. Ничего не было.

Софья Александровна умерла через год или полтора в Потьме, в лагере для чэсеиров – членов семей изменников родины, так и не узнав ничего о судьбе мужа, дочери, внучки, всех близких и далёких, от которых её оторвали».

По другим сведениям у Софьи Александровны Москвиной судьба была несколько иная. Ей было предъявлены стандартные обвинения в участии в контрреволюционной террористической организации и в шпионаже. Так что её допрашивали так же, как и других подследственных. 8 апреля 1938 года её приговорили к высшей мере наказания и в тот же день расстреляли.

15 июня 1937 года арестовали Станислава Адамовича Мессинга, бывшего начальника Иностранного отдела ОГПУ.

17 июня полпреда СССР в Испании Леонида Гайкиса (Леона Хайкиса) отозвали в Москву, где он вскоре попал за решётку.

А 18 июня в Москве стартовал самолёт АНТ-25 (авиаконструктора Андрея Николаевича Туполева) с экипажем: командир – 33-летний Валерий Павлович Чкалов, второй пилот -30-летний Георгий Филиппович Байдуков, штурман – 39-летний Александр Васильевич Беляков. На этот раз им предстояло через Северный полюс долететь до Америки.

20 июня в Москве был расстрелян один из тех, кто похищал в Париже генерала Кутепова – бывший комиссар государственной безопасности 3-го ранга Сергей Васильевич Пузицкий.

В этот же день (20 июня) в Америке, преодолев 8504 километра, чкаловский экипаж посадил свой АНТ в городе Ванкувере штата Вашингтон. Газеты всего мира первой новостью сообщали: «Из России в Америку за 63 часа!» Лётчиков-героев на авиабазе Пирсон (Pearson) встречал, а затем пригласил к себе домой генерал Джордж Маршалл (будущий государственный секретарь США и автор знаменитого «плана Маршалла»), В Вашингтоне Чкалова, Байдукова и Белякова принял американский президент Франклин Рузвельт. Советское правительство наградило весь экипаж орденами Красного Знамени.

21 июня воевавший в Испании и отозванный в СССР лётчик Иван Проскуров стал Героем Советского Союза. Подписывая документ о предоставлении ему этого звания, Сталин зачеркнул слова «старший лейтенант» и вписал «майор». Вскоре майор Проскуров возглавил авиационную бригаду в Киевском военном округе.

В тот же день (21 июня) за мужество и героизм, проявленные при выполнении интернацонального долга, Героем Советского Союза стал и другой лётчик – Яков Владимирович Смушкевич, первый еврей, получивший это почётное звание. Вскоре его назначили заместителем начальника Управления ВВС Красной армии.

22 июня 1937 года Александр Щербаков оставил пост второго секретаря Ленинградского обкома партии (его сменил Александр Угаров) и стал первым секретарём Восточно-Сибирского (Иркутского) обкома.

В это время в Ленинграде (24 июня) «тройка» областного суда приступила к рассмотрению дела поэта Василия Князева. Был зачитан текст:

«…виновность Князева В.В. доказана в том, что он, будучи враждебно настроен к Советской власти, в ноябре месяце 1936 года в помещении клуба писателей им. Маяковского вёл контрреволюционные разговоры в присутствии свидетеля Л. и др., грубо, оскорбительно отзывался о руководителях партии и правительства, выступал в защиту репрессированных членов троцкистско-зиновьевской группы, клеветал на положение советских писателей, советский строй и ВКП(б)…»

Приговор, вынесенный Князеву, гласил:

«…лишить свободы на 5лет с 19 марта 1937года с последующим поражением в правах сроком на 3 года».

И осуждённого поэта стали готовить к отправке в лагерь на Колыме.

Князев подал прошение «уполномоченному НКВД при пересыльной тюрьме»:

«Нельзя ли оставить меня в Ленинграде, хоть в тюрьме, хоть в одиночке?.. У меня больное сердце, одышка, неважный желудок и др. Я боюсь, что лагерь меня убьёт … Дайте мне остаток моей жизни (5 лет, не больше) писать знойные, обжигающие душу песни. Я докажу, что я не только не враг народа, но предан Октябрьской революции до последнего издыхания!»

Но Князева всё равно отправили на Колыму.

25 июня 1937 года на очередном пленуме ЦК ВКП(б) выступил глава административно-политического отдела ЦК ВКП(б) Иосиф Пятницкий. Он заявил, что не согласен с тем, что органам НКВД хотят предоставить чрезвычайные полномочия (чтобы дать им возможность расправиться с Бухариным и Рыковым). Эти слова старейшего члена Исполкома Коминтерна очень удивили участников пленума, и они проголосовали за удаление Пятницкого из зала заседаний. Пленум продолжил работу.

Но тут и нарком здравоохранения Григорий Каминский подверг работу НКВД резкой критике. В тот день выступления участников пленума не стенографировались, но реплика наркомздрава запомнилась многим:

«– НКВД продолжает арестовывать честных людей!»

На эти слова тотчас отозвался Сталин:

«– Они враги народа, а вы птица того же полёта».

Ответ вождю последовал мгновенно:

«– Так мы перестреляем всю партию!»

Сошедший с трибуны Каминский был тут же (прямо на пленуме) арестован. На следующий день участники пленума приняли постановление:

«Исключить Каминского, как не заслуживающего доверия, из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из партии».

А по Грузии в тот момент разнеслась печальная весть: 26 июня известный поэт Николоз Иосифович Мицишвили (Сирбиладзе), долгое время бывший главным редактором издательства «Заря Востока», друживший с Сергеем Есениным и Владимиром Маяковским и арестованный незадолго до того тифлисскими энкаведешниками, расстрелян.

27 июня был арестован председатель Всесоюзного общества изобретателей Артемий Багратович Халатов (тот самый Халатов, что возглавлял комиссию по организации похорон Владимира Маяковского). Его обвинили в активном участии в антисоветской террористической организации «правых».

В июне того же 1937 года газета «Правда» опубликовала статью «Политическая слепота или пособничество врагам?», в которой «за защиту и прямое укрывательство врагов народа» директору Института народного хозяйства имени Г.В.Плеханова Мартыну Ивановичу Лацису выражалось «политическое недоверие». Это означало, что дни и этого видного чекиста, замещавшего Феликса Дзержинского летом 1918 года (во время его временной отставки с поста главы ВЧК), сочтены.

А 35-летний следователь НКВД Леонид Черток продолжал трудиться. Об этих его «трудах» рассказал художник Борис Ефимов, который доводился Чертоку свояком:

«Тётя Лиза (родственница моей жены и Сони) была знакома с Чертоками, они как-то даже были у неё в гостях. И так случилось, что муж её, инженер-путеец, был арестован среди тысяч других ни в чём неповинных людей, но через три месяца его выпустили. Ион рассказывал, что его следователем был никто иной, как Леонид Черток, который на первом же допросе стал нещадно бить его по физиономии, а он, совершенно ошеломлённый, только бессмысленно повторял: “Лёня, что вы делаете? Лёня, что вы делаете?..”Но это только усиливало следовательскую ярость Чертока. Всё это тётя Лиза поведала нам под большим секретом».

28 июня 1937 года был арестован Михаил Семёнович Чудов. Он был вторым секретарём ленинградского обкома ВКП(б), когда пост первого секретаря занимал Сергей Миронович Киров. Чудову предъявили обвинение в участии в антисоветской террористической организации. Вскоре была арестована и его жена. Всё это косвенно подтверждает предположение, что Сталин решил уничтожить всех тех, кто мог знать о том, кто являлся заказчиком убийства Кирова.

К этому времени на арестованного Ивана Москвина, видимо, так «нажали» следователи-энкаведешники, что ему не оставалось ничего другого, как сознаться во всём том, в чём его обвиняли. И 28 июня члены политбюро исключили его из состава ЦКК и из партии.

В тот же день (28 июня) как «шпиона гестапо» арестовали одного из самых известных в ту пору работников Коминтерна Бела Куна. Того самого, кто, занимая пост председателя Крымского ревкома, приказал расстрелять всех сдавшихся в плен белогвардейцев и членов их семей.

Вальтер Кривицкий:

«Бела Кун был помещён в Бутырскую тюрьму в Москве, так как на Лубянке не было места. Он находился в камере со 140 другими заключёнными… Белу Куна брали на допрос и держали дольше других заключённых. Он должен был выстаивать на ногах по 10–20 часов, пока не падал в обморок. Когда его приводили обратно в камеру, ноги его были настолько опухшими, что он не мог стоять. После каждого допроса состояние его ухудшалось. Охранники обращались с ним с особой жестокостью».

А вот признания Михаила Фриновского, заместителя наркома НКВД, которые даны им в письме Сталину, написанному 11 апреля 1939 года:

«Следственный аппарат во всех отделах НКВД разделён на “следователей-колольщиков”, “колольщиков” и “рядовых” следователей.

Что из себя представляли эти группы и кто они?

“Следователи-колольщики” были подобраны в основном из заговорщиков или скомпрометированных лиц, бесконтрольно применяли избиение арестованных, в кратчайший срок добивались “показаний” и умели грамотно, красочно составлять протоколы…

Группа “колольщиков” состояла из технических работников. Люди эти не знали материалов на подследственного, а посылались в Лефортово, вызывали арестованного и приступали к его избиению. Избиение продолжалось до момента, когда подследственный давал согласие на дачу показания.

Остальной следовательский состав занимался допросом менее серьёзных арестованных, был предоставлен самому себе, никем не руководился».

 

Террор продолжается

2 июля 1937 года энкаведешники арестовали Александра Яковлевича Аронсона, бывшего помощника психиатра Петра Ганнушкина, лечившего Сергея Есенина.

А Илья Сельвинский в тот же день (2 июля) написал ещё одно письмо, в котором высказал очередное предположение о «врагах», препятствовавших его творчеству:

«…если бы я написал поэму о допотопной эре – мои враги сумели бы привезти из музея скелеты трёх плезиозавров – и те клятвенно заверили бы нашу общественность, что я издеваюсь над папоротниками и лишаями».

Но «враги» были тогда не только у Сельвинского. 3 июля был расстрелян известный «недруг» и даже «враг» Владимира Маяковского: журналист Лев Семёнович Сосновский, громивший «маяковщину».

А на Дальнем Востоке 7 июля был арестован начальник местного Управления НКВД Всеволод Балицкий (тот самый, кто начал знакомить сослуживцев с папкой, которая утверждала, что Сталин был осведомителем царской охранки). И первому секретарю Дальневосточного крайкома партии Иосифу Варейкису пришлось возглавить энкаведешную акцию по переселению в Среднюю Азию местного корейского населения.

15 июля Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила поэта Павла Николаевича Васильева (по обвинению в подготовке террористических актов) к расстрелу. На следующий день приговор был приведён в исполнение.

16 июля был арестован Александр Краснощёков.

Бенгт Янгфельдт:

«Среди жертв террора был и Александр Краснощёков, женившийся в 1930-м на своей бывшей секретарше Донне Груз. Через четыре года у них родились близнецы Лена и Наташа, сводные сёстры Луэллы. В июле 1937 года был арестован по обвинению в контактах с троцкистами Краснощёков, в ноябре – его жена. 26 ноября его казнили, а Донну Груз выслали из Москвы сроком на восемь лет как жену врага народа».

А нарком Ежов «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий» 17 июля 1937 года был награждён орденом Ленина.

Вернувшихся из Америки лётчиков чкаловского экипажа торжественно встречала Москва. Им вручили ордена Красного Знамени. А Валерию Чкалову было присвоено звание полковника.

22 июля в Тифлисе состоялось собрание Союза писателей Грузии, обсуждавшее вопрос «о политической бдительности». От присутствовавшего на этом мероприятии поэта Паоло Джибраэловича Яшвили (Иашвили) потребовали, чтобы он выступил с обвинениями в адрес поэта Тициана Табидзе и назвал его врагом народа. В ответ (прямо на том собрании) Паоло Яшвили застрелился из пистолета, подаренном ему самим Тицианом Табидзе (этот пистолет Табидзе собирался раньше подарить Сергею Есенину).

В 1937 году (надо полагать, к 44-летию поэта) московское издательство «Советский писатель» выпустило книгу литературоведа Владимира Владимировича Тренина «В “мастерской стиха” Маяковского. (Как работали классики)». Книгу тоже готовила к изданию Лили Юрьевна Брик.

А как восприняли сложившуюся в стране ситуацию Брики?

Аркадий Ваксберг:

«Трудно восстановить день за днём то, что происходило с Лилей после известия о казни Примакова. Но – так или иначе – меньше, чем через месяц, 9 июля, Катанян стал Лилиным мужем. В самых разных источниках названа с точностью эта дата, но что конкретно связано с нею, нигде не сообщается».

Василий Васильевич Катанян:

«Вскоре после расстрела Виталия Марковича Лиля Юрьевна и мой отец, которые интенсивно занимались изданием Маяковского, стали видеться ежедневно, и между ними завязался роман.

Это было мучительно для матери, для меня. В то время она с отчаяньем думала о том, о чём позже написала Цветаева: “Глаза давно ищут крюк…”

Идеологом эгоизма и нигилизма в личных отношениях, которых придерживалась Лиля Юрьевна, был Осип Максимович Брик, которому она безоговорочно доверяла и советам которого безоглядно следовала. В самый разгар драмы, когда рушилась семья, когда на нас свалилось горе, и мать оказалось в тяжёлой депрессии, Осип Максимович приехал к нам домой уговаривать её.

Я помню его приезд, но меня выставили. Смысл разговора сводился к тому, что раз так хочется Лиле Юрьевне, то все должны с нею считаться: “Даже сам Владимир Владимирович… Пройдёт какое-то время… Следует подождать… Вы же знаете характер Лили Юрьевны, что вас не устраивает? УЛилички с Васей была дружба. Сейчас дружба стала теснее”.

Мать не нашлась, что ответить, и просто выгнала Брика из комнаты. Она не желала следовать их морали – ЛЮ хотела, чтобы отец оставался дома, а фактически бы жил с нею. И мать выставила отца, хотя, видит Бог, чего ей это стоило…

Лиля Юрьевна досадовала, что Галина Дмитриевна порвала с нею, она хотела по-прежнему дружить, “пить чай” и вообще общаться. Подумешъ, мол, делов-то! Но моя мать дальше корректных по телефону “здравствуйте, Лиля Юрьевна, да, нет” не шла».

Аркадий Вайсберг:

«Весть о новом семейном союзе привела в особое ожесточение старшую сестру Маяковского – Людмилу…

В тридцать седьмом между сёстрами и Лилей наступил полный разрыв. “Кто же вам поверит, – издевательски заявила Лиле Ольга, другая сестра Маяковского, – что вы шесть лет жили с врагом народа и ничего не знали?”».

А в Париже Игнатий Райсс (Людвиг) написал и отправил в советское посольство письмо, которое просил передать в ЦК ВКП(б). Начиналось оно так:

«Письмо, которое я вам пишу сегодня, я должен был написать уже давно, в тот день, когда “шестнадцать” были убиты в подвалах Лубянки по приказу “отца народов”.

Я тогда молчал, я не поднял голоса протеста и при последующих убийствах, и за это я несу большую ответственность. Велика моя вина, но я постараюсь её загладить, быстро загладить и облегчить этим свою совесть».

В середине письма шли фразы, которые у кого-то тогда, возможно, тоже были на уме, но не высказывались вслух:

«Чтобы Советский Союз, а вместе с ним и всё международное рабочее движение не стали окончательно жертвой открытой контрреволюции и фашизма, рабочее движение должно изжить своих Сталиных и сталинизм».

Заканчивалось письмо ещё более решительными словами:

«Я хочу предоставить свои скромные силы делу Ленина, я хочу бороться, и только наша победа – победа пролетарской революции – освободит человечество от капитализма и Советский Союз от сталинизма.

Вперёд к новым боям за социализм и проллетарскую революцию! За организацию IV Интернационала.

Людвиг (Игнатий Райсс).

17 июля 1937 г.»

Был в том письме ещё и поскриптум:

«P.S. В 1928 году я был награждён орденом Красного Знамени за мои заслуги перед пролетарской революцией. При сём возвращаю вам этот орден. Носить его одновременно с палачами лучших представителей русского рабочего класса – ниже моего достоинства».

По свидетельству тогдашнего резидента НКВД в Испании Александра Орлова…

«…когда Сталину доложили об “измене”Райсса, он приказал Ежову уничтожить изменника, вместе с его женой и ребёнком. Это должно было стать наглядным предостережением всем потенциальным невозвращенцам».

Этот приказ вождя тотчас передали находившемуся в Париже Сергею Шпигельгласу, высокопоставленному сотруднику ИНО НКВД.

Вальтер Кривицкий, к которому Шпигельглас обратился за помощью в этом деле, потом написал:

«Ежов дал ему полное право проводить чистку зарубежных служб и ни перед чем не останавливаться, даже перед возможным похищением или убийством подозреваемых агентов…

– Вы знаете, что отвечаете за Райсса, – значительно сказал Шпигельглас. – Вы рекомендовали его в Компартию и предложили взять его в нашу организацию…

В этот момент я понял, что моя работа на Советскую власть кончена, что я не отвечаю новым требованиям новой сталинской эры, что во мне нет способностей, которыми обладают такие, как Шпигельглас и Ежов… Я давал клятву служить Советскому Союзу, а не Сталину, диктатору».

Игнатий Райсс тем временем исчез из Парижа.

А в Москве 17 июля 1937 года на улице Мархлевского в доме № 9 в квартире № 7 была арестована жена бывшего наркома внутренних дел Украины Всеволода Балицкого беспартийная домохозяйка Людмила Александровна Балицкая.

 

Новые репрессии

Тем временем Якову Агранову приказали срочно приехать в Москву, и 19 июля он был вызван в кабинет Ежова. О том, что говорил шеф НКВД своему бывшему первому заместителю, известно только в общих чертах. Аркадий Ваксберг написал:

«Ежов устроил ему грубый и беспощадный разнос. Оставалось ждать неизбежного».

В чём заключался этот «беспощадный разнос» Ежова, можно представить себе, если со вниманием присмотреться к датам, в которые «разносили» Агранова. В первый раз Ежов «грубо» его отчитал 14 апреля, в день самоубийства Маяковского. На следующий день Агранова резко понизили в должности, уволив с поста заместителя главы НКВД. 19 июля тоже был не простым днём – в этот день Маяковский родился. И Ежов «разносил» Агранова явно за то, что он довёл поэта до самоубийства.

На следующий день (20 июля) Агранов был арестован (вместе с женой – в их московской квартире на улице Мархлевского).

20 июля арестовали и Людмилу Кузминичну Шапошникову, жену Михаила Чудова, арестованного 28 июня (при Кирове он занимал пост второго секретаря Ленинградского обкома партии).

А накануне, когда в Москве Ежов беспощадно «разносил» Агранова, в Армении был арестован поэт Вольф Иосифович Эрлих (тот самый, кому Сергей Есенин якобы передал своё последнее стихотворение «До свидания, друг мой, до свиданья»).

23 июля арестовали Ивана Алексеевича Акулова, бывшего первого заместителя председателя ОГПУ, а затем ставшего первым прокурором СССР.

Узнав обо всём этом, Лили Брик принялась чистить свой архив.

Аркадий Ваксберг:

«Так тогда поступали все, боясь сохранить у себя книги “врагов народа”, номера газет и журналов, где упомянуты их имена, фотографии, на которых они запечатлены, пусть и в группе с другими, письма, где даётся любая – неважно какая – оценка событий, происходивших в стране; ночами дымились печи в старых домах, а в новых роль печей играли большие эмалированные тазы, – гарь и дым уходили через раскрытые настежь окна».

26 июля был арестован бывший лефовец Сергей Михайлович Третьяков, лежавший на излечении в Кремлёвской больнице. Там его энкаведешники и взяли, доставив из больничной палаты в казематы Лубянки.

Иосифа Пятницкого арестовали 27 июля. Стоит ли удивляться, что после допроса, длившегося много часов, подследственный стал давать «признательные показания», откровенно сознаваясь в своей контрреволюционной деятельности.

29 июля был расстрелян один из создателей советских органов государственной безопасности Иосиф Станиславович Уншлихт. В тот же день расстреляли и поэта Петра Семёновича Панфёрова, сочинившего песню, которую распевала вся страна:

30 июля 1937 года был издан приказ НКВД № 00447, который обязывал «тройку НКВД» города Ленинграда во главе с её новым председателем Леонидом Заковским в течение четырёх месяцев приговорить к расстрелу 4000 человек. 31 января 1938 года политбюро добавило к этому расстрельному списку ещё 3000 человек.

Сколько таких «приказов» Кремль отдавал другим городам и областям страны, неизвестно. Но их было очень много. Машина уничтожения советских людей работала полным ходом.

31 июля был арестован писатель Бруно Ясенский. Ему предъявили обвинение в «контрреволюционной деятельности» и сразу же исключили из партии и сняли со всех занимаемых им постов. Из Союза писателей, в котором он был членом правления, Ясенского тоже тотчас же выгнали. Арестовали и его жену Анну Абрамовну Берзинь.

Художник Борис Ефимов рассказал о Льве Эльберте (о том самом чекисте, который в 1921 году ездил в Ригу вместе с Лили Брик):

«Наступили тревожные времена массовых репрессий… Муж сестры моей жены, по профессии врач, работал в организации Советский Красный Крест… Как-то вечером мы сидели за столом. Присутствовал и Эльберт, с удовольствием вместе с нами пивший чай с домашним пирогом. И мой свояк с большим удивлением поведал, что арестовали председательницу Красного Креста видную партийную деятельницу Мойрову. Выслушав эту новость, Лев Гилярович, поедая вкусный пирог с клубникой (по-видимому, для Эльберта эта „новость“ не была новостью) совершенно невозмутимо и как-то даже благодушно заметил:

– Теперь заберут вас.

Мой родственник взглянул на него с удивлением.

– А меня-то за что? – спросил он.

Эльберт пожал плечами.

– Так уж положено, – спокойно сказал он.

Разговор продолжился на другую тему, а этой же ночью мой свояк был арестован».

И Борис Ефимов откровенно высказался о Льве Эльберте:

«Я понимаю, как близоруко и наивно не разглядел подлинную суть этого человека под личиной милого, общительного, шутливого балагура. Надо сказать, что в ту пору под подобной личиной скрывался не один „стукач“, доносчик, провокатор».

Через два года Михаил Кольцов, брат Бориса Ефимова, охарактеризовал Льва Эльберта так:

«Человек ленивый и бездеятельный и из-за своего лодырничества постоянно увольняемый из разных учреждений. Любитель разного рода слухов, сплетен, которые иногда сам создаёт и распускает. Отличается крайней лживостью, из-за чего имел столкновения на работе. Был дружен с Маяковским и сохранил связи с семьёй Бриков. Был также дружен с Фанни Волович».

А за рубежом в это время продолжала активно действовать спецгруппа ИНО НКВД, посланная за границу для ликвидации предателей. Возглавлял её всё тот же Сергей Шпигельглас. В августе 1937 года энкаведешники заманили чекиста-невозвращенца Георгия Агабекова в район испано-французской границы, где должна была состояться перепродажа ценностей, награбленных в Испании. Заманили и ликвидировали.

Было организовано покушение и на жившего в Париже бывшего секретаря Сталина Бориса Бажанова. Он потом написал:

«Какой-то испанец, очевидно, анархист или испанский коммунист, пытался ударить меня кинжалом, когда я возвращался, как каждый вечер, домой, оставив машину в гараже».

 

Жертвы августа

В этот момент Владимир Александрович Антонов-Овсеенко (тот самый, что в октябре 1917 года арестовывал Временное правительство) занимал пост советского генерального консула в Барселоне (Каталония). Испанский премьер-министр Хуан Негрин назвал Антонова-Овсеенко «большим каталонцем, чем сами каталонцы». Он во многом был солидарен с испанской Рабочей партией марксистского единства (ПОУМ), которая не во всём поддерживала сталинскую политику в их стране. За это Антонов-Овсеенко был отозван на родину, где его сразу же назначили наркомом юстиции РСФСР.

12 августа 1937 года четырёхмоторный самолёт ДБ-А («Дальний Бомбардировщик – Академия»), спроектированный и построенный советским авиаконструктором Виктором Фёдоровичем Болховитиновым, стартовал с московского аэродрома. Экипаж из шести человек во главе с Героем Советского Союза Сигизмундом Леваневским взял курс на север, чтобы через Северный полюс достичь американского штата Аляска и приземлиться на аэродроме города Фербенкс.

13 августа Военной коллегией Верховного суда СССР поэт Иван Приблудный был приговорён к высшей мере наказания. Вместе с 26-ю другими приговорёнными (среди них и с журналистом Александром Воронским) поэта тут же расстреляли.

В тот же день (13 августа) сразу после того, как самолёт ДБ-А пролетел над советским побережьем Северного Ледовитого океана, Сигизмунд Леваневский сообщил об отказе одного из двигателей и плохих метеоусловиях. В 17 часов 58 минут по московскому времени связь прервалась. С тех пор о судьбе самолёта и его экипажа ничего не известно.

14 августа расстреляли Захара Ильича Воловича (он же Янович). Владимир Бурцев, соредактор издававшегося в Париже журнала «Борьба за Россию», написал, что Волович…

«…был расстрелян при ликвидации старших начальников ГПУ как “троцкист” и немецкий шпион».

Вальтер Кривицкий:

«Слово “троцкист” употреблялось советскими должностными лицами для обозначения любых оппонентов Сталина, без различия».

Владимир Бурцев упомянул и жену Захара Воловича-Яновича:

«Янович Александра Иосифовна одна из руководительниц убийства Кутепова. В конце 1937 года была расстреляна как “террористка” и шпионка».

Вместе с Воловичем (за шпионаж, за участие в контрреволюционном заговоре и за подготовку покушения на Сталина) расстреляли также Карла Викторовича Паукера, Семёна Григорьевича Фирина (Пупко), одного из основателей РАППа Леопольда Леонидовича Авербаха и Ивана Васильевича Запорожца, которого всё-таки обвинили в организации убийства Кирова.

Впрочем, по поводу Запорожца есть очень большие сомнения. Его детям выдали свидетельство Магаданского ЗАГСа о смерти их отца «14 августа 1937 года от грудной жабы». На самом же деле его, видимо, просто запытали энкаведешники. А уж выдать «свидетельство» с любой причиной кончины человека спецорга-нам никакого труда не составляло. Кроме этого, уничтожая Ивана Запорожца, Сталин избавлялся от главного организатора «покушения» на Кирова, задание на которое исходило от самого вождя.

О том, как чекисты обращались с подследственными, рассказала Александра Захаровна Васильева-Гарина, написавшая двадцать с лишним лет спустя книгу воспоминаний «Моя Голгофа». 14 августа 1937 года Васильеву-Гарину арестовали. Допрашивал её следователь Александрийский. Он запомнился ей таким:

«27 лет. Красивый, стройный. Очень начитанный, приятный собеседник. Допрашивал с руганью, матом. Избивал подследственных лично, долго, жестоко. Пока всё тело не становилось “сплошь багрово-синим”. Потом человека, как избитую собаку, бросал в угол».

Сергей Угаров (книга «Исповедь вражёныша»):

«15 августа 1937 года Ежовым, не по собственной же инициативе, был подписан приказ “Об операции по репрессированию жён и детей изменников родины”. О том, как людоедски реализовывался этот приказ, вопиют документы, впервые опубликованные в страшной по своей наполненности книге “Дети ГУЛАГа. 1918 – 1956 гг.”».

А газета «Правда» 18 августа напечатала статью Валерия Чкалова «Сталинская авиация», в которой были слова:

«Сталин – наш, и мы безраздельно принадлежим ему».

19 августа по делу «о заговоре в НКВД УССР» был арестован друг и соавтор Владимира Маяковского старший майор государственной безопасности Валерий Михайлович Горожанин. Его тоже обвинили в участии в контрреволюционной террористической организации.

А в Куйбышевской области её партийный глава Павел Постышев обнаруживал всё больше и больше «антисоветчины». В 2010 году газета «Волжская коммуна» в статье «Несгибаемый большевик» напомнила читателям:

«В середине 1937 года в магазинах Чапаевска и Сызрани вдруг не стало спичек, но проверка показала, что ящики с этим товаром штабелями лежат на складах. Торговые руководители объяснили, что продукция не отгружается в магазины по приказу Постышева, который при изучении спичечной этикетки нашёл в линиях на ней отчётливый профшь Троцкого. Затем в августе, перед началом учебного года, вряд районов перестали поступать школьные тетради».

На этот раз на одной из тетрадей, обложка которой была украшена иллюстрацией к стихотворению Пушкина «Песнь о вещем Олеге», Павел Постышев обнаружил на мече князя слово «долой», а в траве, росшей у княжеских ног, нашёл слово «ВКП(б)». Мало этого, из продажи продовольственных магазинов была изъята любительская колбаса, так как в ней (если её разрезать) якобы чётко проступало изображение фашистской свастики.

По поводу обнаруженных криминальных фактов на одном из партсобраний Постышев сказал:

«Я предлагаю прокуратуре и НКВД посадить человек 200 торговых работников, судить их показательным судом и человек 20 расстрелять».

Но не только потерявший доверие Сталина Павел Постышев старался реабилитировать себя в глазах вождя, ища врагов и находя их всюду. Поэт Илья Сельвинский тоже принял новые «правила игры», и написал стихотворение «Монолог критика-диверсанта икс», в котором всех, кто критиковал его, объявил «врагами», окопавшимися в литературе. Вот как представлял себя этот «диверсант-икс»:

А продолжавшему воевать в Испании лётчику Герою Советского Союза майору Ивану Проскурову было присвоено звание полковника.

 

«Шпионство» Брик

21 августа 1937 года состоялся очередной допрос арестованного лефовца Сергея Третьякова. Протокол допроса опубликован. Завершается он так:

«Вопрос. А кого Вы знаете из лиц, проживающих в Советском Союзе, ведущих работу в пользу японской разведки?

Ответ. Я могу указать лишь лиц, о тесной связи сяпонцами которых мне точно известно. Я не могу утверждать, что эти люди являются агентами японской разведки, но их близость к японцам, в том числе известным мне японским разведчикам, дозволяет думать, что они также как и я могли быть использованы японцами для определённых целей. Из числа этих лиц мне известны следующие:

1. Борис ПИЛЬНЯК – писатель. Два раза был в Японии до 1930 года и после 1931 года. Среди японцев имел широкие связи. В последний свой приезд из Японии привёз с собой японку Фумико-сан, которая продолжительное время жила у него на квартире.

2. ШЕНШЕВ – работник Инотасс. В бытность его в Пекине в 1925 году он имел широкое общение с японцами, знал ряд японских разведчиков, как например, КУРОДА, ФУСЕ и других.

3. БРИК Л. – жена МАЯКОВСКОГО. В настоящее время работает по организации музея Маяковского. Она меня однажды спросила, знаю ли я <вместо зачёркнутого “Хорошо знакома с японским разведчиком” > КУРОДА и на мой ответ, что знаю, сказала, что КУРОДА <вместо зачёркнутого “спрашивала меня о его местонахождении”> желает с ним повидаться.

4. КАНТОРОВИЧ Анатолий – работник газеты “Известия”. Будучи в Пекине, имел связи среди японцев.

5. ФЕВРАЛЬСКИЙ – театральный критик. Я неоднократно наблюдал его общения и беседы с японскими театральными работниками <вместо зачёркнутого “журналистами”>, посещавшими театр Мейерхольда.

Записано с моих слов, верно, мною прочитано.

<подпись> ТРЕТЬЯКОВ.

Исправленному на стр. 2, 3, 9, 10, 14 и 15 верить.

С.ТРЕТЬЯКОВ».

Можно было бы предположить, что тут-то и настала пора для ареста Бриков. Но Василий Васильевич Катанян по этому поводу написал:

«ЛЮ репрессии не коснулись, но она в страхе ждала ареста каждую ночь. А в 1977 году я с большими осторожностями

принёс ей эмигрантский “Континент”, где она прочитала у Роя Медведева: “Просматривая подготовленные Ежовым списки для ареста тех или иных деятелей партии или деятелей культуры, Сталин иногда вычёркивал те или иные фамилии, вовсе не интересуясь, какие обвинения выдвинуты против данных лиц. Так, из списка литераторов, подготовленного на предмет ареста, он вычеркнул Л.Брик. «Не будем трогать жену Маяковского», – сказал он при этом”. Может быть, диктатор не хотел дискредитировать поэта, совсем недавно поднятого им же на пьедестал».

Об этих просматривавшихся вождём «списках для ареста» Аркадий Ваксберг высказался так:

«Такие списки Сталин просматривал в одиночестве, никак не комментруя свои пометки; ни в каких объяснениях перед чекистскими лакеями и вообще перед кем бы то ни было, почему он казнит одного и милует другого, Сталин вообще не нуждался. Так что это его, несомненно апокрифическая, реплика относится, скорее всего, к многочисленным легендам, создававшимся вокруг него в обстановке тотальной секретности и создания культа “советского божества”, которое руководствуется некими высшими соображениями, недоступными простым смертным».

С этим высказыванием Аркадия Ваксберга трудно согласиться – так как фразу, приведённую Роем Медведевым («Не будем трогать жену Маяковского»), вождь вполне мог произнести. Ведь незадолго до этих его слов был арестован Яков Агранов, который, превосходно зная порядки своего родного ведомства, очень быстро стал давать показания. И наверняка сознался в том, что семь лет назад именно он организовал заговор против Маяковского, в котором, кроме него, участвовали Осип и Лили Брик.

И о шпионаже Бриков в пользу иностранных разведок у Ежова, надо полагать, было достаточно «признаний». Явившись к Сталину, нарком мог торжественным тоном заявить, что задание вождя выполнено: найден не только виновный в самоубийстве поэта Маяковского, но обнаружены и те, кто этому виновному в его гнусном деле помогали. И передал Сталину список на арест, включавший Бриков.

Вождь со списком ознакомился и Бриков вычеркнул.

– Как же так, Иосиф Виссарионович? – мог изумлённо воскликнуть Ежов. – Ведь есть же показания!

Вот тогда-то он и услышал в ответ спокойную сталинскую реплику:

– Не будем трогать жену Маяковского.

В НКВД в тот день наверняка с нетерпением ждали возвращения Николая Ежова из Кремля. Группа сотрудников в голубых фуражках и с ордером на арест в руках уже была готова ближайшей ночью выехать на квартиру Бриков. Отмена наркомом запланированной акции очень всех разочаровала. Но фраза Сталина в памяти осталась. И Лили Брик осталась на свободе.

Аркадий Ваксберг:

«Но то, что сталинская резолюция тридцать пятого года, где трижды упомянули её имя, оградила Лилю от самого худшего, – в этом вряд ли приходится сомневаться. Она же автоматически спасла и Осипа: ему – с его прошлым – вообще ничего не светило, кроме слепящих лубянских прожекторов в камерах пыток».

Тем временем на киностудии «Мосфильм» начались съёмки фильма «Ленин в Октябре», которым предполагалось отметить приближавшееся двадцатилетие Октябрьской революции. Дело это для кинематографистов было новым, ни разу ещё не проверенным – ведь вожди революции в советских звуковых кинокартинах ещё не появлялись. Был, правда, немой фильм Эйзенштейна «Октябрь», который неистово критиковал Маяковский, протестуя против того, что в роли Ленина снялся похожий на вождя рабочий Никандров. Теперь на роль Владимира Ильича был утверждён вахтанговский актёр Борис Щукин.

21 августа 1937 года был расстрелян обвинённый в шпионаже в пользу Германии, Англии, Франции и Польши видный энкаведешник Артур Христианович Артузов. Вместе с ним были ликвидированы друзья Владимира Маяковского: старший майор госбезопасности Михаил Савельевич Горб и дипломат Леонид Яковлевич Гайкис.

29 августа арестовали драматурга Владимира Михайловича Киршона, исключённого из Союза писателей. Ему предъявили обвинение в принадлежности к «троцкистской группе в советской литературе».

 

Осень 1937-го

2 сентября по обвинению в шпионаже в пользу Польши был расстрелян бывший начальник Иностранного отдела ОГПУ Станислав Адамович Мессинг.

Тем временем Сергею Шпигельгласу донесли, что Игнатий Райсс скрывается в Швейцарии. И 4 сентября группой энкаведешников, в которую входил и Сергей Эфрон, муж поэтессы Марины Цветаевой, Игнатий Райсс был убит.

«Бюллетень оппозиции» (печатный орган русской секции Четвёртого Интернационала, выходивший под редакцией Троцкого) откликнулся на убийство Райсса статьёй «ГПУ убивает и за границей», написанной Н.Маркиным (псевдоним Льва Седова, сына Троцкого). В статье говорилось:

«Если физические убийцы не были обнаружены, то имя действительного убийцы известно всем… Сталин даже не позаботился о том, чтобы замести следы. Одним убийством меньше или больше – не всё ли равно. Ему больше нечего терять!..

Сталин уже не выпускает маузера из рук. Страх этого человека так же велик, как и его преступления. Он никому не верит и всех боится. Он ведёт чисто животную борьбу за власть, за самосохранение, за жизнь…

С тем большей энергией обязаны рабочая печать и рабочие организации разоблачать сталинские преступления. Только широкая огласка преступления поможет надеть намордник на взбесившегося узурпатора».

Вальтер Кривицкий:

«Убийство Райсса превратилось в шумное дело в Европе и докатилось до американской прессы и остальных стран…

Я знал, что Сталин и Ежов не простят мне участия в деле Райсса. Передо мной был выбор – либо пуля на Лубянке от рук сталинских официальных палачей, либо струя из пулемёта от тайных сталинских убийц за пределами России».

7 сентября 1937 года бывший начальник Ленинградского управления НКВД Филипп Демьянович Медведь, возглавивший добычу золота на Колыме, был вновь арестован и отправлен на «доследование».

8 сентября первый секретарь Дальневосточного краевого комитета партии Иосиф Варейкис отправил Сталину секретный доклад об успехах в разоблачении «врагов народа». В нём он, в частности, сообщал, что только среди работников железной дороги было выявлено и расстрелено 500 шпионов.

В тот же день (8 сентября) «за контрреволюционную деятельность» бывшая комфутка Мария Яковлевна Натансон была приговорена к расстрелу.

Александра Захаровна Васильева-Гарина, одна из заключённых Лубянки, в книге «Моя Голгофа» рассказала о том, как её допрашивал следователь Шакиризьян:

«…даёт сильный пинок сапогом, я отлетаю к другой стенке. Это было на 9-й или 10-й день моей выстойки. Силы мои были на пределе. Ноги отекли и приобрели форму слоновых, тело под одеждой, руки и, наверное, лицо – синие от застоя крови. Дышать трудно. В голове всё мутится».

Вскоре в газетах был опубликован протокол закрытого судебного заседания Военной коллегии Верховного суда Союза СССР, состоявшегося 10 сентября 1937 года:

«Заседание открыто в 14 ч. 25 м.

Председательствующий объявил, что подлежит слушанию дело по обвинению ТРЕТЬЯКОВА Сергея Михайловича в преступлениях, предусмотренных cm. cm. 58-1-а, 58–11 и 17-58-8 УК РСФСР…

Председательствующий разъяснил подсудимому сущность предъявленному ему обвинения и спросил его, признаёт ли он себя виновным.

Подсудимый виновным себя признаёт и показания, данные им на предварительном следствии полностью подтверждает.

На вопросы Председательствующего подсудимый отвечает, что он шпион – это верно. Больше дополнить к своим показаниям подсудимый ничего не имеет. Судебное следствие объявлено законченным и подсудимому предоставлено последнее слово, в котором он просит о снисхождении.

Суд удалился на совещание. По возвращении суда с совещания, Председательствующий огласил приговор.

В 14 ч. 45 м. заседание закрыто».

Газеты опубликовали и приговор:

«Именем Союза Советских Социалистических Республик Военная Коллегия Верховного Суда Союза СССР…

…приговорила ТРЕТЬЯКОВА Сергея Михайловича к высшей мере уголовного наказания – расстрелу с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества.

Приговор окончательный и на основании постановления ЦИК СССР от 1 дек. 1934 года приводится в исполнение немедленно».

10 сентября Сергей Третьяков был расстрелян.

В тот же день энкаведешники расстреляли и Сергея Ивановича Сырцова, который, будучи главой Совнаркома РСФСР, подписывал указ об увековечении памяти Маяковского.

А ставший зеком поэт Василий Князев в это время находился на пути к лагерю, где ему предстояло трудиться «исключительно на общих физических работах». Другой зек и тоже литератор Варлам Шаламов потом написал (в «Письме старому другу»):

«Мы знаем сталинское время, видели лагеря уничтожения небывалого сверхгитлеровского размаха, Освенцим без печей, где погибли миллионы людей».

По дороге в этот «Освенцим без печей» поэт Василий Князев скончался.

13 сентября, выступая на III пленуме Дальневосточного краевого комитета ВКП(б), его первый секретарь Иосиф Варейкис сказал:

«Из того, что мы имеем в Дальневосточном крае теперь, совершенно очевидно, что здесь была единая разветвлённая, чрезвычайно мощная, захватившая основные командные посты, в том числе и политическое руководство в крае, японская шпионская троцкистско-рыковская организация. Поэтому было бы наивно думать, что в низах у нас, в райкомах, в первичных организациях, в хозяйственных и советских органах нет врагов».

И этих «врагов» искали и находили всюду.

В сентябре 1937 года арестовали (в который уже раз) писателя и литературоведа Разумника Васильевича Иванова (Иванова-Разумника). От него тоже стали добиваться «признаний».

А увековечение памяти Владимира Маяковского тем временем продолжалось. Но Госиздат, который тогда возглавил Соломон Лозовский, неожиданно приостановил издание сочинений Маяковского (явно по указанию свыше). Лили Брик бросилась спасать матрицы, которые готовили в переплавку.

Аркадий Ваксберг:

«Лозовский принял Лилю с холодной и жестокой учтивостью. “Лично против вас, – заверил он, – я ничего не имею. Мы можем даже издать ваши воспоминания, если, конечно, вы не предложите нам что-нибудь во французском вкусе”».

Впрочем, участие Лили Юрьевны в издательских делах вскоре тоже прекратилось.

Аркадий Ваксберг:

«Её отставили от подготовки издания сочинений Маяковского, а освободившееся место поспешила занять Людмила, которая стала теперь главным экспертом по творчеству брата и заседала во всех комиссиях, занимавшихся изданием его книг или книг о нём».

Почему это произошло? Видимо, сталинская фраза «Не будем трогать жену Маяковского» спасла её только от ареста. Что же касается издательских дел, то по поводу них вождь, видимо, дал устный приказ, и к участию в издании произведений Маяковского Лили Юрьевну допускать перестали.

17 сентября был расстрелян писатель Бруно Ясенский (Виктор Яковлевич Зисман).

22 сентября 1937 года в Париже произошло похищение генерала Евгения Карловича Миллера, возглавившего РОВС после пропажи генерала Кутепова. Генерал Миллер чувствовал, что может произойти нечто трагическое, и оставил записку:

«У меня сегодня в 12.30. часов дня свидание с генералом Скоблиным на углу улиц Жасмэн и Раффэ. Он должен отвезти меня на свидание с германским офицером, военным атташе при лимитрофных государствах, Штроманом и Вернером, прикомандированным к здешнему германскому посольству. Оба хорошо говорят по-русски. Возможно, это ловушка, а поэтому на всякий случай оставляю эту записку.

22 сентября 1937 г. генерал-лейтенант Миллер».

«Лимитрофными государствами» (от латинского слова «limitrophus» – «пограничный») называли тогда государства, вышедшие после 1917 года из состава России: Латвию, Литву, Эстонию, а также Финляндию и Польшу.

С той встречи генерал Миллер не вернулся – агенты НКВД отвезли его на теплоход «Мария Ульянова», на котором он был доставлен в Ленинград, затем переправлен в Москву и заключён в тюрьму НКВД на Лубянке. Организовал эту энкаведешную акцию всё тот же Сергей Михайлович Шпигельглас.

Вальтер Кривицкий:

«Чудовищный сталинский спектакль с участием высшего командного состава Красной Армии в качестве нацистских шпионов теперь стал достоянием истории. Сталин ликвидировал военную “оппозицию”. Он ликвидировал генерала Миллера, который мог обнародовать связь между гестапо и сталинскими “доказательствами” вины группы Тухачевского. И он же ликвидировал ликвидаторов генерала Миллера».

Белогвардейский генерал Николай Скоблин, сдавший генерала Миллера чекистам, давно сотрудничал с ОГПУ-НКВД. С ним расправились тоже люди Шпигельгласа (Александр Орлов, Яков Серебрянский и Наум Эдингтон). Как только стало известно, что генерал Миллер доставлен в Москву, Скоблина вывезли на самолёте в Испанию, во время полёта убили и выбросили в море.

25 сентября вышел 18-й номер критико-библиографического двухнедельника при журнале «Литературный критик», в котором была редакционная статья под рубрикой «В помощь читателю». Называлась она «О группе конструктивистов», и речь в ней шла о группке, которая давным-давно самораспустилась, и о которой многие вообще забыли. Но об этих-то конструктивистах и шла речь в редакционной статье:

«Группа буржуазных интеллигентов, ничего не давших литературе, должна быть немедленно подвергнута безоговорочному разоблачению, которое сделало бы бессмысленным её дальнейшее существование».

Далее в статье кратко перечислялись «взгляды» давно не существовавшей группы и называлась фамилия того, кто продолжал этих «взглядов» придерживаться:

«Контрреволюционная суть конструктивистских взглядов выражена с максимально доступной Сельвинскому точностью…

Маневрирование последних могиканов конструктивизма, попыткам их протащить это контрреволюционное направление раз и навсегда должен быть положен конец».

В тот же день (25 сентября) энкаведешники расстреляли комфутку Марию Яковлевну Натансон.

А 26 сентября был приговорён к расстрелу и расстрелян Артемий Багратович Халатов.

В это время в Париже сын Льва Троцкого Лев Седов, которому в НКВД присвоили кличку «Сынок», приступил к подготовке съезда IV Интернационала. Энкаведешники решили «Сынка» ликвидировать и поручили это дело Специальной группе особого назначения (СГОН), которой руководил Яков Серебрянский. Сам Серебрянский потом написал:

«В 1937 году я получил задание доставить “Сынка” в Москву. Речь шла о бесследном исчезновении “Сынка” без шума и о доставке его живым в Москву».

В опубликованных документах внешней разведки об этой энкаведешной акции говорится следующее:

«План похищения Седова был детально разработан и предусматривал его захват на одной из парижских улиц. Предварительно путём наблюдения были установлены время и обычные маршруты передвижения Седова в городе. На месте проводились репетиции захвата. Предусматривалось два варианта его доставки в Москву. Первый – морем. В середине 1937 года было приобретено небольшое рыболовецкое судно, приписанное к одному из северных портов страны. На окраине города-порта сняли домик – место временного укрытия, куда поселили супружескую пару сотрудников “группы Яши”.

Подобрали экипаж. Только до капитана довели легенду, что возможно придётся совершить переход в Ленинград с группой товарищей и взять там снаряжение для республиканской Испании. Капитан изучил маршрут, имел достаточный запас угля, воды, продовольствия. В ожидании команды экипаж судна совершал регулярные выходы в море за рыбой.

Второй вариант – по воздуху. Группа располагала собственным самолётом с базой на одном из аэродромов под Парижем. Лётчик – надёжный агент. В авиационных кругах распространили легенду: готовится спортивный перелёт по маршруту Париж-Токио. Пилот начал тренировки, доведя беспосадочное время пребывания в воздухе до 12 часов. Расчёты специалистов показывали, что в зависимости от направления и силы ветра самолёт мог бы без посадки долететь от Парижа до Киева за семь-восемь часов.

В подготовке оперативного мероприятия участвовали семеро сотрудников нелегальной резидентуры Серебрянского. Активная роль в операции отводилась самому Серебрянскому и его жене».

А против отбывавшего срок в Алма-Ате экономиста, социолога и писателя-фантаста Александра Васильевича Чаянова ещё весной 1937 года энкаведешники вновь завели «дело», по которому 3 октября его приговорили к высшей мере наказания и в тот же день расстреляли.

3 октября первый секретарь Дальневосточного крайкома партии Иосиф Варейкис был снят с должности и отозван в Москву.

10 октября в Тифлисе арестовали поэта Тициана Юстиновича Табидзе. Того самого, от которого требовали объявить поэта Паоло Яшвили врагом народа. А Яшвили, как мы помним, сам застрелился.

Тем временем съёмки фильма «Ленин в Октябре» шли авральными темпами – ведь двадцатилетняя годовщина Октября стремительно приближалась. К активному участнику революционных событий Владимиру Александровичу Антонову-Овсеенко в тот момент народа приходило очень много: журналисты, писатели, кинорежиссёры.

Антон Владимирович Антонов-Авсеенко, сын героя Октября, потом напишет (под псевдонимом А.Ракитин в книге «Именем революции»):

«…поздний вечер 11 октября 1937 г. Кинорежиссёр С.Васильев никакие расстанется с Владимиром Александрови – чем: уж очень интересные подробности рассказывает герой Октября. Постановщику фильма “Ленин в Октябре”М.Ромму разрешено показывать на экране только Ленина, Сталина, Дзержинского и Свердлова. Такова воля самого Сталина. Антонов-Овсеенко знает об этом. Знает, но консультирует создателей фильма. Так же, как он делал это для редакции “Истории гражданской войны”, книги, из которой его имя также вычеркнули…

Васильев ушёл поздно ночью. А через полчаса Антонова-Овсеенко арестовали».

Случилось это глубокой ночью 12 октября.

А когда наступил день, нарком НКВД Николай Ежов получил новое назначение – он стал кандидатом в члены политюро.

В книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова» арест Антонова-Овсеенко представлен так:

«Известно, что Хозяину доставляло удовольствие приглашать обречённого человека для дружеской беседы. Обладая незаурядными актёрскими способностями, Сталин демонстрировал полную благосклонность, предлагал какую-нибудь высокую должность и даже назначал на неё, как это было, например, с Антоновым-Овсеенко, который незадолго до ареста был утверждён… Народным комиссаром юстиции».

 

Репрессии и бунты

Поезд Хабаровск-Москва уже подходил к столице страны Советов, когда 10 октября 1937 года на одной из подмосковных станций ехавший в Москву Иосиф Варейкис был арестован. Ему предъявили обвинение в активном участии в контрреволюционной правотроцкистской организации. 12 октября участники пленума ЦК ВКП(б) вывели Варейкиса из состава ЦК. А уже на следующий день Георгий Стацевич, новый партийный лидер Дальневосточного края, выступая на собрании партийного актива Хабаровска, сказал, что Варейкис…

«…не возглавил борьбу за выкорчёвывание врагов народа, а наоборот, сплошь и рядом мешал первичным партийным организациям разоблачать врагов».

13 октября «Особая тройка» Управления НКВД Новосибирской области приговорила поэта Николая Алексеевича Клюева к расстрелу. В конце октября он был расстрелян.

17 октября арестовали народного комиссара просвещения РСФСР Андрея Сергеевича Бубнова.

21 октября был арестован авиаконструктор Андрей Туполев, на самолёте которого экипаж Валерия Чкалова летал в Америку. Андрей Николаевич был обвинён во вредительстве, заключавшемся в передаче чертежей новейших советских самолётов иностранной разведке. Вместе с Туплевым были взяты под стражу многие его сотрудники, включая директоров ведущих авиационных заводов.

25 октября «за участие в антисоветской право-троцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации» был арестован старейший футурист Бенедикт Константинович Лившиц.

28 октября комиссия НКВД и представители прокуратуры СССР решали судьбу беспартийной домохозяйки Людмилы Александровны Балицкой, жены находившегося под следствием бывшего наркома внутренних дел Украины Всеволода Балицкого. За то, что «будучи осведомлена об антисоветской деятельности мужа, не сообщила об этом органам власти», её приговорили к высшей мере наказания и через несколько часов после оглашения приговора расстреляли. Как видим, Сталин расправлялся не только с теми, кто распространял папку Департамента царской полиции, но и с членами семей распространителей.

В тот же день (28 октября) писатель Борис Пильняк и его жена актриса Кира Андроникашвили отмечали на даче день рождения своего сына Бориса. Был накрыт стол, ждали приглашённых гостей. Однако никто не пришёл. И Борис Андреевич, Кира Георгиевна вместе с маленьким Борей сели праздновать его трёхлетие. И тут к даче подъехал автомобиль, из которого вышел незванный гость. Пильняк хорошо его знал – не раз встречался с ним в советском полпредстве в Японии. Лучезарно улыбаясь, гость мягко проговорил:

«– Николай Иванович срочно просил вас к себе. У него к вам какие-то вопросы. Через час вы будете дома. Возьмите свою машину, на ней и вернётесь. Николай Иванович хочет что-то у вас уточнить».

Николай Иванович – это нарком внутренних дел Н.И.Ежов. Борис Пильняк, конечно же, сел в автомобиль и уехал. Никто из родных и близких больше его не видел.

В тот же день (28 октября) был арестован поэт Пётр Васильевич Орешин. И расстрелян врач Александр Яковлевич Аронсон, ассистент психиатра Петра Ганнушкина, у которого лечился поэт Есенин.

А в Свердловске в это время состоялась конференция партийного актива. На ней выступил председатель юридической коллегии Верховного суда СССР Арон Сольц (тот самый, кого продолжали называть «совестью партии»). Он неожиданно потребовал создать специальную комиссию для расследования деятельности прокурора Андрея Вышинского. Это требование прозвучало как гром среди ясного неба. Партийные активисты недоумевали, спрашивая друг у друга: «Что случилось с Сольцем?»

Между тем, писатель Юрий Трифонов впоследствии вспоминал, что после неожиданного ареста его обвинённого в троцкизме отца, Валентина Андреевича Трифонова (бывшего в 20-х годах председателем Военной коллегии Верховного суда СССР и арестованного 21 июня 1937 года), Сольц сказал Вышинскому:

«Я знаю Трифонова тридцать лет как настоящего большевика, а тебя знаю как меньшевика!»

Дело Валентина Трифонова вёл младший лейтенант госбезопасности Виктор Абакумов. О том, что это был за человек, рассказал через полтора десятилетия его тогдашний сослуживец Александр Орлов:

«Он был очень хороший парень. Весёлый. Женщины его уважали. Виктор всегда ходил с патефоном. “Это мой портфель”, – говорил он. В патефоне есть углубление, там у него всегда лежала бутылка водки, батон и уже нарезанная колбаса. Женщины, конечно, от него с ума сходили – сам красивый, музыка своя, танцор отменный да ещё с выпивкой и закуской».

30 октября 1937 года за «измену Родине, шпионаж и за причастность к покушению на Андрея Жданова» был расстрелян Авель Сафронович Енукидзе. Вместе с ним расстреляли бывшего главного прокурора страны Ивана Алексеевича Акулова и бывшего второго секретаря ленинградского обкома ВКП(б) Михаила Семёновича Чудова (его жену Людмилу расстреляют в 1942 году). Уничтожая Михаила Чудова, Сталин избавлялся от очередного свидетеля, располагавшего многими неопровержимыми фактами того, кто именно заказал убийство Кирова.

2 ноября 1937 года была арестована монахиня (и писательница) Елена Владимировна Вержбловская. В Бутырской тюрьме, куда её поместили, в камере, рассчитанной на 20 человек, находилось 300. На допросах её били. Когда она теряла сознание, обливали водой и снова били. Однажды приволокли мужа Елены, заявив:

«– Не подпишешь нужные нам показания, забьём его до смерти».

Но «забиваить» его энкаведешники почему-то не стали.

А в Кремле по случаю двадцатилетия со дня Октябрьской революции состоялся правительственный приём, на котором присутствовал и герой-лётчик Валерий Чкалов. Чкаловские биографы передают его собственный рассказ о том, как ему довелось пообщаться с Иосифом Сталиным:

« Чкалов . – Подошёл он ко мне на приёме в Кремлёвском дворце и говорит: “Хочу выпить, Валерий Павлович, за ваше здоровье”. А я отвечаю: “Спасибо, оно у меня и так прекрасное. Давайте лучше, Иосиф Виссарионович, выпьем за ваше здоровье!” А рюмочка-то у него маленькая-маленькая, и не водка в ней, а вода минеральная – все стенки пузырьками покрыты. Взял я из его рук эту рюмочку, а взамен ему – большой бокал с водкой: “Давайте, Иосиф Виссарионович, выпьем на брудершафт!” Выпил я свой бокал, он свой тоже пригубил. Ну, и поцеловались мы. Вот и всё!»

Тем временем история с взбунтовавшимся Ароном Сольцем дошла до кремлёвских вождей, и они принялись раздумывать, как поступить с «бунтарём». 13 ноября член политбюро Андрей Андреев передал Сталину строго секретную записку, в которой напомнил, как поступил первый секретарь Сталинградского крайкома партии Иосиф Варейкис (к тому времени уже арестованный и дававший показания), когда его неожиданно обвинили в троцкизме:

«Член партии Демидов в 34 году на одном собрании на основании ряда фактов заявил, что он считает Варейкиса и Ярыгина троцкистами, его после этого немедленно исключили из партии, объявили сумасшедшим и засадили в дом умалишённых, из которого он только теперь освобождён НКВД как совершенно нормальный человек».

Это была явная подсказка вождю – как следует поступить с Сольцем.

Тем временем следствие по делу Глеба Ивановича Бокия продолжалось. Он был членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» (социал-демократической организации, созданной Лениным в 1895 году), членом Петроградского Военно-Революционного комитета (фактически подготовившего и совершившего Октябрьский переворот) и одним из старейших чекистов (ставший после убийства Урицкого главой Петроградской ЧК). Согласно количеству сохранившихся протоколов, Бокия допрашивали всего два раза. В первый раз (16 июня) он «сознался» в том, что состоял членом контрреволюционной масонской организации «Единое трудовое братство», занимавшейся шпионажем в пользу Великобритании. Во второй раз (15 августа) Бокий «признался» в том, что находился в постоянной радиосвязи с Троцким и готовил взрыв Кремля с находившимся там Сталиным.

Но главная вина Бокия состояла совсем в другом: он презирал Сталина и этого не скрывал. Однажды сказал прямо в лицо вождю: «Не ты меня назначал, не тебе меня и снимать». Сталин такого не прощал никому. И поэтому Бокия судила не Военная коллегия Верховного суда СССР, а «Особая тройка НКВД».

Лев Разгон:

«15 ноября эта тройка “приговаривает” Глеба Ивановича Бокия к расстрелу, и в тот же день его убивают».

19 ноября ленинградский поэт Вольф Иосифович Эрлих (тот самый, кому Есенин якобы передал своё последнее стихотворение) был приговорён к высшей мере наказания и через пять дней расстрелян.

23 ноября газета «Советское искусство» вновь напомнила читателям:

«Пьеса И.Сельвинского “Умка белый медведь” вещь политически неверная».

В тот же день (23 ноября) на Лубянке рассматривалось «дело» Ивана Михайловича Москвина. Его, как и Глеба Бокия, тоже «судила» не Военная коллегия Верховного суда СССР, а всего лишь «тройка» при Управлении НКВД по Московской области. И обвинение Ивану Михайловичу было предъявлено какое-то странное: «контрреволюционная агитация» (кого и в чём агитировал подозреваемый, понять невозможно). Но вердикт подмосковной «тройки» был беспощаден: «высшая мера наказания».

27 ноября по обвинению в принадлежности к «польской военной организации» Особое совещание НКВД СССР приговорило к высшей мере наказания бывшего начальника ленинградского НКВД Филиппа Демьяновича Медведя, которого в тот же день расстреляли (вместе с Иваном Михайловичем Москвиным). Расправляясь с Филиппом Медведем, Сталин избавлялся от свидетеля, который очень точно знал, кто заказывал покушение на Кирова. Вместе с Медведем был расстрелян и Всеволод Аполлонович Балицкий, главный распространитель папки, где были собраны факты о сотрудничестве Сталина с царской охранкой.

В тот же день (27 ноября) были арестованы (за участие в «троцкистской антисоветской террористической деятельности») Яков Христофорович Петерс, зампред ВЧК с декабря 1917 года (тот, что подписывал справку, выданную Маяковскому и разрешавшую ему носить оружие), и Ян Карлович Берзин, один из создателей и многолетний руководитель советской военной разведки.

29 ноября арестовали ещё одного видного чекиста – Мартына Ивановича Лациса.

2 декабря по обвинению в участии в троцкистской террористической организации был арестован главный редактор газеты «Известия» Борис Маркович Таль (тот самый, кого Сталин рекомендовал Ежову «привлечь к делу» возвеличивания Владимира Маяковского). 5 декабря нарком Ежов отправил Сталину протокол первого допроса Таля, которого допрашивал майор государственной безопасности Корбенко и старший лейтенант госбезопасности Колосков (первый задавал вопросы, второй бил).

Вождь «показания» Таля прочёл и переправил их Маленкову с резолюцией:

«Т. Маленкову. Прочитайте совместно с т. Мехлисом и добейтесь от Ежова ареста всех мерзавцев, отмеченных в показании подлеца Таля. И. Сталин».

 

Конец 1937-го

В самом начале декабря 1937 года (кровавого для советских людей и самого обычного для большинства европейцев) Вальтер Кривицкий написал «Письмо в рабочую печать», опубликованное потом в издававшимся Троцким «Бюллетене оппозиции». В письме говорилось:

«18 лет я преданно служил Коммунистической партии и Советской власти в твёрдой уверенности, что служу делу Октябрьской революции, делу рабочего класса…

Но развернувшиеся события убедили меня в том, что политика сталинского правительства всё больше расходится с интересами не только Советского Союза, но и мирового рабочего движения вообще…

Каждый новый процесс, каждая новая расправа всё глубже подрывают мою веру. У меня достаточно данных, чтобы знать, как строились эти процессы, и понимать, что погибают невиновные…

Я знаю – я имею тому доказательства, – что голова моя оценена. Знаю, что Ежов и его помощники не остановятся ни перед чем, чтоб убить меня и тем заставить замолчать; что десятки на всё готовых людей Ежова рыщут с этой целью по моим следам.

Я считаю своим долгом революционера довести обо всём этом до сведения мировой рабочей общественности.

В.Кривицкий (Вальтер).

5 декабря 1937 г».

С Вальтером Кривицким встретился сын Троцкого Лев Седов, напечатавший в «Бюллетене оппозиции» статью «Из беседы с тов. Кривицким (Вальтером)»:

«Седов. – Что вы думаете о московских антитроцкистских процессах?

Кривицкий. – Я знаю и имею основания утверждать, что московские процессы – ложь с начала до конца. Это манёвр, который должен облегчить окончательную ликвидацию революционного интернационализма, большевизма, учения Ленина и всего дела Октябрьской революции».

А Илья Сельвинский в это время написал статью «Сентиментальный энтузиазм», в которой высказал недоумение по поводу того, что советских поэтов не выпускают из страны в горячие точки:

«Мы, конечно, знаем, что причины, заставляющие правительство держать нас в такие дни в огромной клетке собственных рубежей , сводится к осторожности, диктуемой общей международной ситуацией. Но ведь мы не ребята с улицы. Нас знают во всём культурном мире».

И Сельвинский приводил примеры, подтверждающие необходимость пристутсвия автора той или иной статьи или стихотворения там, где происходит описываемое им событие:

«Общеизвестно, что Маяковский был превосходным агитатором. Но возьмите его стихи, посвящённые революционному Китаю… Человеку настолько нечего сказать, что единственным утешением для него в этой вещи было то, что вся она затянута в одну рифму: “Киса кидая”, “кита я” и так далее…

Ни Тихонов, ни Пастернак, ни Сельвинский, ни Асеев, ни Безыменский, ни Луговской ни словом не отозвались на испанские события. Сурков на литвечере прямо заявил, что хорошо написать об Испании он не может, а плохо не хочет».

Однако чересчур расхрабрившемуся поэту Сельвинскому тут же напомнили, что его компания – те самые «ребята с улицы», от которых он пытался откреститься. И 12 декабря 1937 года «Литературная газета» обрушилась на него, вспомнив строки из, казалось бы, давно всеми забытого романа в стихах «Пушторг»:

«Не безразлично, написал ли человек строку “жестокая, как Чрезвычайка” (Сельвинский “Пушторг”) от того, что он действительно считает Чека жестокой, или потому, что не сумел подобрать надлежащего сравнения. Первое определение контрреволюционно. Это преступно. За это надо судить».

Статью, содержащую такие слова, даже статьёй назвать трудно – ведь это был явный призыв к энкаведешникам, чтобы они арестовали контрреволюционного поэта.

Но Сталин Сельвинскому благоволил и не позволил лишить поэта свободы.

В тот день (12 декабря) арест был произведён, но арестовали Владимира Александровича Усиевича – того самого, кто, будучи управляющим делами Совнаркома РСФСР, в 1930 году подписал постановление «об увековечении памяти тов. Владимира Владимировича Маяковского». Усиевичу предъявили обвинение в шпионаже.

А Галину Серебрякову, жену Григория Сокольникова, в декабре 1937 года вновь арестовали (в Семипалатинске, куда она была сослана), и опять начались допросы с пристрастием.

16 декабря грузинский поэт Тициан Табидзе был расстрелян.

17 декабря 1937 года газета «Правда» опубликовала статью Платона Керженцева «Чужой театр», в которой вновь подвергалось критике творчество Ильи Сельвинского:

«Пьеса “Командарм 2” искажённо и уродливо показывает бойцов нашей Красной Армии, как каких-то махновцев, без партийного и командного руководства. Штаб армии рисовался издевательски».

Статья прямо указывала энкаведешникам, кто является «врагом народа», и кого следует арестовывать в самую первую очередь.

Но с «Правдой» вступила в спор «Литературная газета», которая в тот же день (17 декабря) в статье «За театральный стих» принялась защищать спектакль:

«“Командарм 2” рождался, как спектакль, в муках. Сотни блестящих в поэтическом отношении строк погибли и прошли без вести в шуме музыки, движущихся и играющих актёров, в смещениях мизансцены. Порою одна половина строки звучала снизу, а вторая доносилась сверху, с самой высокой мейерхольдовской конструкции».

«Правде» в тот же день (17 декабря) поддакнула другая газета – «Советское искусство»:

«Политически неверным был и спектакль “Командарм 2” Сельвинского, в котором Красная Армия изображалась как неорганизованная партизанская масса анархистского толка».

Эта фраза отчётливо показывает, против кого она нацелена – ведь спектакль, о котором идёт речь, делал Мейерхольд, его и надо было громить. А Сельвинский был всего лишь автором пьесы, которую можно было трактовать по-разному. Невольно складывается впечатление, что вождь велел просто припугнуть поэта, чтобы он не говорил лишнего. Вот его и шугали».

В тот же самый день (17 декабря 1937 года) был арестован не драматург, изобразивший Красную армию «издевательски», и не режиссёр, поставивший эту «антисоветчину» на сцене, а начальник Главлита (один из создателей этого цензурного ведомства) Сергей Борисович Ингулов. Тот самый, при котором начали рассылать списки книг, подлежащие изъятию и уничтожению. Тот самый, который ещё в 1928 году заявил:

«Критика должна иметь последствия! Аресты, судебную расправу, судебные приговоры, физические и моральные расстрелы…»

Теперь Сергею Ингулову предстояло всё это испытать на самом себе.

Наступило 18 декабря. И в Ухто-Печлаге НКВД был взят под стражу заключённый Анисим Маркевич, бывший заместитель наркома земледелия СССР. В лагере он сидел уже четыре года. Его отвезли в Архангельск, где против него было возбуждено новое дело. 5 января 1938 года Маркевича приговорили к расстрелу, а 1 марта расстреляли.

20 декабря 1937 года «Литературная газета» вновь напомнила:

«Мнение читателей у нас иногда правильней и ценней, чем мнения официальных критиков (возьмём, к примеру, письмо читателей в “Правду” по поводу “Умки” Сельвинского)».

В тот же день (20 декабря) газета «Пионерская правда» опубликовала стихотворение казахского акына Джамбула Джабаева «Песнь о батыре Ежове» в переводе Константина Алтайского (Королёва). Акын провозглашал:

26 декабря был арестован бывший полпред СССР в Испании Марсель Израилевич Розенберг, работавший уже в Тифлисе уполномоченным Народного комиссариата по иностранным делам при правительстве Грузинской ССР.

А 26-летний лётчик Павел Рычагов в декабре 1937 года был избран депутатом Верховного Совета СССР 1-го созыва и направлен в Китай (командующим советской авиацией в начавшейся там Японо-Китайской войне).

29 декабря газета «Правда» в статье «Художник, чуждый народу» продолжала громить Всеволода Мейерхольда, напоминая читателям все его грехи, а заодно пиная и Сельвинского:

«В пьесе “Командарм 2” и без того фальшивой, Мейерхольд ещё более акцентирует мерзкие и самые лживые эпизоды и, в конечном счёте, преподносит зрителю клеветнический спектакль, где наша славная и победоносная Красная Армия изображена как полчище анархистов».

Стоит ли удивляться, что Мейрхольду вновь поставить «Командарма 2» так и не разрешили.

29 декабря в лубянских застенках оказался заведующий издательством Биомедгиз Давид Лазаревич Вейс – тот самый, с которым в 1921 году судился Маяковский (за то, что Госиздат отказывался печатать «Мистерию-буфф»), На этот раз Вейса обвинили в участии в антисоветской террористической организации, и энкаведешники стали добиваться от него «признаний».

Сложившаяся ситуация вновь даёт основания предположить, что Сельвинского только припугивали, чтобы он не возомнил себя любимцем вождя. Сохранилось письмо Илье Сельвинскому писателя Фёдора Панфёрова, написанное 30 декабря 1937 года. В нём приводятся слова Сталина о поэте, написавшем поэму о вожде и об экспедиции парохода «Челюскин»: «– Талантлив. Почти гениален. Но проходит мимо души народа. Если овладеет ею, то будет самым большим нашим поэтом».

В конце декабря 1937 года энкаведешники арестовали 72-летнего церковного сторожа, который давал уроки французского языка и писал воспоминания о прожитой жизни. Звали его Владимир Фёдорович Джунковский. Да, да, это был бывший генерал-майор Свиты Его Величества, бывший губернатор Москвы, бывший товарищ (заместитель) царского министра внутренних дел, а затем – советник Феликса Дзержинского. Настала очередь и ему предстать перед грозными следователями НКВД.

В царское время, когда Джунковский командовал корпусом жандармов, он закрыл многие охранные отделения, отказался от услуг агентов-провокаторов и запретил иметь секретных сотрудников в учебных заведениях, армии и флоте. Это про Джунковского написал начальник петербургского охранного отделения Александр Герасимов (в изданной в Париже книге «На лезвии с террористами»):

«Тот самый, о котором мне в своё время сообщали, что в октябрьские дни 1905 года он, будучи московским вице-губернатором, вместе с революционерами-демонстрантами под красным флагом ходил от тюрьмы к тюрьме для того, чтобы освободить политических заключённых».

 

Начало 1938-ого

В конце 1937 года или в самом начале 1938-го был арестован Борис Анисимович (Исаак Аншелевич) Ройзенман – тот самый, что ездил в 1929 году в Париж, чтобы вернуть в СССР Григория Беседовского. О Ройзенмане даже Александр

Солженицын написал в литературно-историческом исследовании «Двести лет вместе»:

«Отведём совершенно особое место – Б.Ройзенману. Судите сами: получает орден Ленина “в ознаменование исключительных заслуг” по приспособлению государственного аппарата “к задачам развёрнутого социалистического наступления” – какие такие недоступные нам глубины могут скрываться за этим “наступлением”? – и, наконец, прямо: за выполнение “специальных, особой государственной важности заданий по чистке государственного аппарата в заграничных представительствах”».

Стало быть, орден Ленина полагался Ройзенману и за его поездку в Париж. Но даже эта награда не спасла его от ареста.

4 января газета «Грозненский рабочий» напечатала стихотворение Сельвинского, которое свидетельствовало о том, что поэт правильно воспринял критику в свой адрес:

А в камеру, где сидел Генрих Ягода, энкаведешники подсадили арестованного драматурга Владимира Киршона, которому бывший нарком много лет покровительствовал. Теперь один подследственный выведывал тайны у другого.

С 11 по 20 января 1938 года проходил очередной пленум ЦК ВКП(б). На нём Сталин подверг резкой критике командующего войсками Ленинградского военного округа Павла Дыбенко (за морально-бытовое разложение и пьянство). Военачальника сняли с его высокого поста, уволили из армии и назначили («в порядке последнего испытания») заместителем наркома лесной промышленности, поручив ему курировать выполнение плана заготовки древесины в системе ГУЛАГа (Главного управления лагерей) НКВД, то есть вменили ему в обязанность осуществлять наблюдение за лесоповалом, который совершала армия заключённых.

Впрочем, все эти подробности населению страны Советов знать было не обязательно, и его об этом не оповещали. Газеты, сообщая советским людям о результатах работы январского пленума, писали о том, что, хотя явные «враги народа» уже истреблены, враждебных элементов ещё предостаточно, и все они основательно замаскировались. Поэтому в решениях пленума говорилось:

«Такой замаскированный враг – злейший предатель – обычно громче всех кричит о бдительности, спешит как можно больше “разоблачить”.

Такой замаскированный враг – гнусный двурушник – всячески стремится создать обстановку излишней подозрительности».

И людям бросался новый призыв:

«Пора ИСТРЕБИТЬ ЗАМАСКИРОВАННОГО ВРАГА, пробравшегося в наши ряды и старающегося фальшивыми криками о бдительности скрыть свою враждебность!»

И 13 января энкаведешники арестовали писателя Георгия Константиновича Никифорова, того самого, кто 26 октября 1932 года на встрече со Сталиным на квартире Горького в ответ на предложение выпить за здоровье вождя встал и закричал (об этом написал Корнелий Зелинский):

«– Надоело! Миллион сто сорок тысяч раз пили за здоровье товарища Сталина! Небось, ему даже слушать надоело.

Сталин тоже встаёт. Через стол протягивает Никифорову руку, пожимает концы его пальцев:

– Спасибо, Никифоров, правильно. Надоело это уже».

Но этот «правильный» выкрик писателя Никифорова Сталин, как видим, не забыл.

В тот момент между прокуратурой СССР, которую возглавлял Андрей Януарьевич Вышинский, и наркоматом юстиции СССР, во главе которого стоял Николай Васильевич Крыленко, продолжало крепнуть противостояние: кто должен управлять «мечом революции» – прокуроры или работники наркомата юстиции?

Валентин Михайлович Бережков в книге «Как я стал переводчиком Сталина» писал:

«Вышинский был известен своей грубостью с подчинёнными, способностью наводить страх на окружающих. Но перед высшим начальством держался подобострастно, угодливо… Тем больший страх испытывал Вышинский в присутствии Сталина и Молотова. Когда те его вызывали, он входил к ним пригнувшись, как-то бочком, с заискивающей ухмылкой, топорчившей его рыжеватые усики».

Зато в противостоянии с наркомом Крыленко Вышинского ничего не сдерживало, и он показал всё коварство своего характера. Это проявилось на Первой сессии Верховного Совета СССР, которая проходила в Москве с 12 по 19 января 1938 года. На одном из заседаний в речи депутата от Азербайджана Мира Джафара Багирова неожиданно зазвучала резкая критика в адрес Николая Крыленко, который, как оказалось, увлекался (а он этого и не скрывал) альпинизмом, шахматами и охотой. Казалось бы, что в этом плохого? Но депутат Багиров порицающим тоном заявил, что народный комиссар юстиции слишком много лазит по горам в то время, «когда другие работают». Всем присутствующим сразу стало ясно, что судьба наркома предрешена. И в самом деле – через несколько дней Крыленко был лишён своего поста.

31 января был отозван в Москву первый секретарь Куйбышевского обкома партии Павел Постышев.

В это же время агент внешней разведки НКВД Марк Зборовский, внедрённый в троцкистское движение и ставший помощником сына Троцкого Льва Седова, устроил его в небольшую парижскую клинику, принадлежавшую русским эмигрантам (для операции по поводу аппендицита). Об этом Зборовский тотчас сообщил в Москву. И энкаведешники принялись готовиться к новой секретной акции.

А от писателя Иванова-Разумника следователи НКВД продолжали добиваться признаний. Но Разумник Васильевич все предъявлявшиеся ему обвинения мужественно отвергал.

 

Вновь аресты

1 февраля бывший Верховный главнокомандующий войсками Советской России, поставленный на этот пост самим Лениным, и бывший нарком Николай Васильевич Крыленко был арестован. За решёткой оказались и почти все его соратники из наркомата юстиции СССР.

2 февраля на основании показаний, которые год назад были получены от Примакова и Тухачевского, был арестован командующий войсками Закавказского военного округа Николай Владимирович Куйбышев, родной брат скончавшегося в 1936 году члена политбюро Валериана Куйбышева.

3 февраля в номер гостиницы «Националь», где вместе с женой проживал выселенный из кремлёвской квартиры бывший главный редактор газеты «Известия» Юрий Михайлович Стеклов, пришли работники НКВД и учинили обыск. Очень скоро энкаведешники обнаружили пистолет, хранение которого послужило основанием для ареста.

К Стеклову, который не уважал Сталина, называя его «невежественным грузином», подбирались давно – ещё в 1937 году арестовали его сына Владимира, ответственного работника «Главэнерго». Теперь и его отцу предъявили обвинения. Самые разные: от осуждения им методов сталинской коллективизации до «контрреволюционной деятельности» в 1908 году (это когда Стеклова, посаженного в петербургскую тюрьму «Кресты», вызволил «октябрист» Александр Иванович Гучков, впоследствии военный министр Временного правительства).

3 февраля 1938 года был арестован и бывший нарком финансов СССР Николай Павлович Брюханов, ставший к тому времени персональным пенсионером союзного значения. В следующем году (30 апреля) арестовали его сына Артемия, а затем (26 июня) – брата Александра. Всех троих Брюхановых расстреляли.

8 февраля Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила бывшего наркома здравоохранения СССР Григория Каминского к расстрелу. Такой же приговор («за принадлежность к троцкистской террористической и шпионской организации») был вынесен и Владимиру Антонову-Овсеенко. Один из его сокамерников потом вспоминал:

«Когда его вызвали на расстрел, Антонов стал прощаться с нами, снял пиджак, ботинки, отдал нам и ушёл на расстрел». Каминского и Антонова-Овсеенко расстреляли 10 февраля. Юрий Томский, сын покончившего с собой Михаила Томского, свидетельствовал (его слова приводит в своей книге «Большой террор» Роберт Конквест), что перед смертью Антонов-Овсеенко заявил: «Япрошу того, кто доживёт до свободы, что Антонов-Овсеенко был большевиком и остался большевиком до последнего дня».

В тот же день (10 февраля) по рекомендации секретаря ленинградского обкома ВКП(б) Андрея Жданова его заместитель (второй секретарь) Александр Угаров был поставлен во главе Московского обкома и горкома партии.

16 февраля 1938 года Лев Седов, ожидавший в парижской клинике операции, неожиданно скончался. Тщательно подготовленная чекистская операция по похищению «Сынка» была тут же отменена.

Иностранный отдел наркомата внутренних дел (ИНО ГУГБ НКВД), осуществлявший всю зарубежную деятельность НКВД, в тот момент возглавлял Абрам Аронович Слуцкий. На этот пост его назначили 21 мая 1935 года (вместо Артура Христиановича Артузова, арестованного 13 мая 1937 года и в том же году, 21 августа, расстрелянного). 26 ноября 1935 года Слуцкому было присвоено звание комиссара государственной безопасности 2-го ранга. Под его руководством осуществлялось убийство бывшего сотрудника ИНО НКВД Игнатия Райсса. Слуцкий организовывал похищение в Париже и доставку в Москву председателя РОВС Евгения Карловича Миллера, а также кражу архива Троцкого во Франции. Он же отдавал приказы об уничтожении сторонников Троцкого и противников Сталина в Испании, где шла гражданская война. Слуцкий же осуществлял уничтожение Льва Седова, сына Троцкого.

17 февраля 1938 года Абрам Слуцкий был неожиданно назначен наркомом внутренних дел Узбекистана. В тот же день сослуживцы устроили его торжественные проводы в кабинете первого заместителя наркома НКВД Михаила Фриновского. По распоряжению Ежова во время этого «торжества» Слуцкого отравили. Существует версия, что отравили инъекцией цианистого калия. Ежов впоследствии это подтвердил. Но по официальной версии Абрам Аронович скончался от самой обычной сердечной недостаточности.

Для следователя НКВД Леонида Чертока тоже наступило тревожное время. Художник-карикатурист Борис Ефимов, чья жена была старшей сестрой супруги чекиста, писал в воспоминаниях:

«В дом Леонида и Сони Чертой пришла зловещая тревога. Бывая в эти дни у старшей сестры, Соня рассказывала, как Лёня в совершенно невменяемом состоянии мечется по квартире, повторяя, как в бреду:

– Вот тебе и “железный Генрих Ягода”… Вот тебе и “сталинский нарком”…

Возвращаясь домой со службы, Черток с ужасом рассказывал, как он встречает в коридорах своих обросших бородами вчерашних товарищей по работе, которых под конвоем ведут на допрос. И понимает, что в самое ближайшее время это ожидает его самого».

19 февраля 1938 года у берегов Гренландии ледокольные пароходы «Таймыр» и «Мурман» сняли с льдины, которая за 274 суток дрейфа прошла более 2500 километров, зимовавших на ней «папанинцев».

20 февраля Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР рассматривала в Ленинграде «дело» поэта Бориса Корнилова. В приговоре было сказано:

«Корнилов с 1930 г. является активным участником антисоветской террористической организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства».

Приговор гласил: исключительная мера наказания. На следующий день Бориса Петровича Корнилова расстреляли. А страна продолжала петь его песню (музыка Дмитрия Шостаковича):

21 февраля специальная тройка НКВД приговорила Владимира Фёдоровича Джунковского (бывшего губернатора Москвы и бывшего советника Феликса Дзержинского) к высшей мере наказания. В тот же день его расстреляли на Бутовском полигоне НКВД «Коммунарка».

26 февраля в городе Свердловске был арестован Павел Дыбенко. Ему сразу же предъявили обвинения в связях с маршалом Тухачевским, которого сам же Дыбенко, назначенный одним из судей арестованных военачальников, год назад отправил на расстрел. Началось следствие с ежедневными допросами.

А Валерию Чкалову в феврале того же года было присвоено звание комбрига (командир бригады в тогдашней Красной армии являлся как бы промежуточной ступенью между полковником и генерал-майором).

И тут вдруг вновь заговорил о фальсификации дел, возбуждаемых сотрудниками НКВД, Арон Александрович Сольц. Об этом – Анастас Иванович Микоян:

«Сольц на Хамовнической партийной конференции выступил с разоблачением Вышинского, говорил, что тот фабрикует дела, что вредительства в партии нет… Конференция встретила его выступление в штыки, его обвинили в клеветничестве и прочем».

Сольц хотел попасть на приём к Сталину, но получил отказ. Вскоре его отстранили от работы в прокуратуре и принудительно поместили в психиатрическую клинику.

И всё-таки неожиданный демарш Арона Сольца, видимо, подействовал на вождя.

Лев Разгон:

«…в феврале 38-го Сталин устроил очередное своё театральное действо: поставил на Пленуме ЦК вопрос о “некоторых перегибах”…»

 

Третье судилище

22 февраля 1938 года воевавший в Испании 31-летний советский лётчик Иван Проскуров получил звание комбрига.

В тот же день (22 февраля) бывший кандидат в члены политбюро Павел Постышев был арестован на своей московской квартире. Его жену тоже арестовали.

А 2 марта начался третий судебный процесс. На этот раз предстояло рассмотреть дело «антисоветского право-троцкистского блока». Среди обвинявшихся – бывшие члены политбюро Николай Бухарин, Алексей Рыков и Николай Крестинский, бывший нарком Генрих Ягода, бывший дипломат Христиан Раковский, врач Дмитрий Плетнёв, бывший секретарь Максима Горького Пётр Крючков и ещё четырнадцать человек.

Вальтер Кривицкий:

«На то, чтобы склонить их к признаниям, потребовался целый год…

Все подсудимые обвинялись в измене родине, шпионаже, диверсии, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи СССР, провокации военного нападения иностранных государств на СССР».

Лишь один подсудимый Николай Николаевич Крестинский (бывший член политбюро и бывший нарком финансов) ни в чём признаваться не захотел. И в первый же день заседания суда он заявил:

«– Я не признаю себя виновным. Я не троцкист. Я никогда не был участником “правоцентристского блока”, о существовании которого я не знал. Я не совершал также ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне, в частности, я не признаю себя виновным в связях с германской разведкой».

Но на вернувшегося вечером в тюремную камеру Крестинского энкаведешники очень сильно «надавили», и на следующий день на вечернем заседании он сказал:

«Я прошу суд зафиксировать моё заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным по всем обвинениям, предъявленным мне».

Вальтер Кривицкий:

«Мир был сбит с толку тем, с каким жаром обвиняемые и обвинители соревновались между собой, подтверждая их вину. На каждом процессе шло соревнование между подсудимыми за право признать себя виновным в совершении большего количества грехов и преступлений. С каждым последующим процессом это безумие нарастало».

Лишь восемнадцать лет спустя бывший сотрудник санчасти Лефортовской тюрьмы НКВД дал такие показания:

«– Крестинского с допроса доставляли к нам в санчасть. Он был тяжело избит, вся спина представляла из себя сплошную рану, на ней не было ни одного живого места».

Стоит ли удивляться, что Крестинский, на которого вечером вновь «надавили», утром признал себя виновным во всех предъявленных ему преступлениях?

В списке обвиняемых Ягода шёл третьим. Очевидцы потом свидетельствовали, что выглядел он совершенно сломленным, свои показания читал по бумажке, которая дрожала в его руках:

«…читал так, словно видел текст в первый раз».

Кроме обвинений в шпионаже, Ягоде были приписаны организации убийств Кирова, Куйбышева, Менжинского, Горького и его сына. По поводу шпионажа Ягода заявил:

«– Нет, в этом я не признаю себя виновным. Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки».

Художник-каррикатурист Борис Ефимов:

«Мне довелось присутствовать на процессе “правотроцкистского блока”, где на скамье подсудимых сидел в числе других Генрих Ягода…

Я слышал и последнее слово Генриха Ягоды. Подсудимый полностью признавал все предъявленные ему обвинения, раскаивался в совершённых им, а также приписываемых ему преступлениях и молил сохранить ему жизнь. Видимо, предполагая (возможно, и правильно), что всё происходящее на процессе слушает по специальному проводу сам Сталин, Ягода плачущим голосом говорил:

– Пусть через решётку тюрьмы, но я хотел бы своими глазами видеть, как под гениальным руководством товарища Сталина растёт и ширится строительство социализма в нашей стране!»

А вот как высказался о Ягоде давний его недруг Борис Бажанов, бывший в 20-х годах секретарём Сталина и политбюро:

«Я столько раз говорю, что Ягода – преступник и негодяй, настоящая роль Ягоды в создании всероссийского ГУЛага так ясна и известна, что, кажется, ничего нельзя сказать в пользу этого субъекта. Между тем, один-единственный эпизод из его жизни мне очень понравился – эпизод в его пользу. Это было в марте 1938 года, когда пришло, наконец, время для комедии сталинского “суда” над Ягодой. На “суде” функции прокурора выполняет человекоподобное существо – Вышинский.

“Вышинский: Скажите, предатель и изменник Ягода, неужели во всей вашей гнусной и предательской деятельности вы не испытывали никогда ни малейшего сожаления, ни малейшего раскаяния? И сейчас, когда вы отвечаете, наконец, перед пролетарским судом за все ваши подлые преступления, вы не испытываете ни малейшего сожаления о сделанном вами?

Ягода: Да, я сожалею, очень сожалею.

Вышинский: Внимание, товарищи судьи. Предать и изменник Ягода сожалеет. О чём вы сожалеете, шпион и преступник Ягода?

Ягода: Очень сожалею… Очень сожалею, что, когда я мог это сделать, я всех вас не расстрелял”.

Надо пояснить, что у кого-кого, а у Ягоды, самого организовавшего длинную серию таких же процессов, никаких, даже самых малейших иллюзий насчёт результатов “суда” не было».

Пока судьи слушали показания двадцати одного обвиняемого, в НКВД сложа руки не сидели – 3 марта 1938 года был арестован Вениамин Леонардович Герсон, бывший секретарь Дзержинского. Следователь Борис Родос очень быстро (беспощадным битьём) добился от него «признаний», согласно которым Герсон являлся шпионом Литвы и Польши.

Рано утром 13 марта был оглашён приговор суда «антисоветскому правотроцкистскому блоку». Семнадцать главных обвиняемых приговаривались к высшей мере наказания. Трое (в том числе дипломат Раковский и врач Плетнёв) получили большие строки тюремного заключения с конфискацией имущества.

Ягода написал прошение о помиловании:

«Вина моя перед Родиной велика. Не искупить её в какой-либо мере. Тяжело умирать. Перед всем народом и партией стою на коленях и прошу помиловать меня, сохранив мне жизнь».

Уничтожая Ягоду, Сталин избавлялся от совершенно не нужного ему (и весьма опасного) свидетеля того, что вождь партии и народа сам заказал покушение на Кирова. Таких свидетелей вождь предпочитал поскорее отправлять на тот свет. Поэтому не удивительно, что 15 марта 1938 года все приговорённые к высшей мере наказания были расстреляны.

Вальтер Кривицкий:

«Западный мир так до конца и не понял, что советские показательные суды были вовсе не судами, а орудием политической борьбы… Как только политическая власть большевиков сталкивалась с кризисом, она всегда находила “козлов отпущения” для таких процессов. Это имело такое же отношение к правосудию, как к милосердию».

А жизнь в стране Советов продолжалась.

О судьбе тех узников НКВД, которым удавалось сохранить жизнь, годы спустя напишет стихотворение студент Московского юридического института Борис Слуцкий, которому тогда было всего девятнадцать лет:

 

Герои времени

14 марта 1938 года перед писателями, собранными по поводу завершившегося процесса над «право-троцкистским блоком», выступил Илья Сельвинский и упомянул первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии Василия Фомича Шаранговича, приговорённого к расстрелу как раз накануне:

«На судебном процессе право-троцкистского блока подсудимый Шарангович обронил фразу: “Мы вредили главным образом в области школ, литературных организаций и театра. А люди предпочитали отмалчиваться”».

Не имея никакого представления о том, каким издевательствам и пыткам подвергались подследственные тех сталинских процессов, чтобы сознаваться в своих преступлениях, Сельвинский, взяв «признания» Василия Шаранговича на вооружение, сказал:

«Шайка диверсантов прививала нам “бациллу страха”. Итак, первая задача, которую приследовала диверсия – это травля страхом. Организация паники было её методом. Директивный стиль – её средством. Вторая ставка – на истребительство».

Поверив в эту запущенную в советское общество энкаведешную «утку», поэт написал стихотворение «Монолог критика-диверсанта икс» и стал сочинять пьесу «Ван-тигр», главный героем которой был поэт Иван Сергеевич Тихонин по кличке Ван-Тигр, член ВКП(б), нанёсший увечья пожурившему его критику. За это Тихонина осудили и направили в исправительно-трудовой лагерь.

До этого Сельвинский писал:

«Я привык изображать главным образом то, что видел и сам пережил. Я всегда стремился воплотиться в своих героев».

А тут Сельвинский, никогда не находившийся под советским следствием и судом, стал вдруг описывать ситуацию, ему совершенно незнакомую. В лагерь, куда попадает герой его пьесы, «из центра» уже поступило «специальное разъяснение, чтобы дать ему возможность творчески работать». И заключённый стихотворец спит на кровати с подушкой (а не на нарах), «работает над плакатами» и сочиняет песню, которую ему заказали, а затем и распевают конвойные из «Ν-ской стрелковой дивизии».

В беседе, которую ведут Ван-Тигр и вор-рецидивист Мотька Малхамовес, поэт читает уже публиковавшиеся стихи Ильи Сельвинского:

« Мотька . – А ну-ка прочтите мине что-нибудь за Сталина. Есть у вас за Сталина?

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

(Большая пауза.)

Мотька. – Это наверняка Маяковский.

Ван-Тигр. – Нет, на этот раз это я».

Маяковский упомянут и в другом месте пьесы, где заключённые заводят разговор об искусстве:

«Ван-Тигр . – Маяковский усилил мышечную силу стиха, но надорвал связь с великой литературой: его митинговым стихом невозможно описывать человека».

Доктором в придуманном Сельвинским концлагере служит некто С.С.Алексеев, генерал японских спецслужб. Он откровенно заявляет Ван-Тигру:

«Доктор. – Маяковского мы довели до самоубийства, а какого-нибудь Лебядкина будем хвалить. Да здравствует Лебядкин! Урра Лебядкину! Гип-гип Лебядкин!..

Ван-Тигр. – Вот выйду отсюда и напишу пьесу обо всём том, что вы мне говорите. Пусть все знают! Вся страна! Все!

Доктор. – А цензура-то и не пропустит, скажет: “у страха глаза велики”. А вам, Иван Сергеевич, жить не дадим. Ясно? Что бы вы ни написали! Хоть “Фауста”. Если воспоёте революцию, будем кричать, что это лакировка и подхалимаж. Ударите по недостаткам – завопим, что поклёп, клевета и чужой голос. Напишите о любви – объявим пошлостью. О текущем моменте – политическая трескотня. Мы выбьем из вас ту поэтическую удаль, без которой нет ни таланта, ни веры – ни-че-го… И заметьте: разоблачить нас не-воз-мож-но! О вкусах не спорят. Мы подойдём к стихам как к статье, а стихи при таком подходе становятся беспомощными и голенькими, как лягушата… Будущее у вас мрачное».

Так писал в пьесе «Ван-Тигр» Сельвинский. А вот что происходило тогда в стране.

15 марта 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила дипломата и писателя Валентина Андреевича Трифонова к высшей мере наказания. В тот же день его расстреляли. Вместе с поэтом Петром Васильевичем Орешиным.

16 марта был арестован давний друг Владимира Маяковского и лефовцев Борис Фёдорович Малкин, возглавлявший с 1918 года Центропечать и участвовавший в записях речей Ленина и других советских руководителей на граммофонные пластинки, а в 1938 году работавший директором издательства «Искусство».

19 марта арестовали поэта Николая Алексеевича Заболоцкого. Ему предъявили обвинение в антисоветской пропаганде.

Следствие по делу Павла Дыбенко тоже продолжалось. Теперь от него (применяя жесточайшие пытки) добивались признаний в участии в военно-фашистском заговоре в РККА и в наркомате лесной промышленности, а также в шпионаже в пользу США. Дыбенко пыток не выдержал и признался во всём, в чём его обвиняли, кроме шпионажа.

В марте 1938 года полпред Советского Союза в Болгарии Фёдор Фёдорович Раскольников получил из наркомата иностранных дел распоряжение вернуться на родину. Предчувствуя, что в этом вызове кроется что-то недоброе, он, как мог, затягивал своё возвращение.

В том же марте вновь арестовали Льва Гумилёва, сына поэтессы Анны Ахматовой, и направили на Беломорканал – рубить лес.

20 марта был расстрелян видный деятель ВЧК-ОГПУ Мартын Иванович Лацис.

А 22 марта Героями Советского Союза стали папанинцы Эрнст Кренкель, Евгений Фёдоров и Пётр Ширшов. Иван Папанин был удостоен этого звания годом раньше.

С этих пор героями страны окончательно стали лётчики и полярники. А Илья Сельвинский, словно не замечая этого, продолжал (вполне по-маяковски) считать, что поэт – это «учитель народа», а самое действенное произведение для обучения людей (согласно словам Сталина, сказанным на встрече с писателями в октябре 1932 года) – пьеса.

Был в стране Советов ещё один человек, который не совсем точно (и даже не совсем правильно) оценил сложившуюся ситуацию. Звали его Николай Ежов.

В наши дни опубликовано достаточно много спецсообще-ний (с докладами о намечаемых арестах, карательных операциях и с протоколами допросов уже арестованных «врагов»), которые Ежов отправлял, а то и лично приносил Сталину с января 1937 года по август 1938-го. Их насчитывается около пятнадцати тысяч, то есть по 26 документов в день, а иногда и больше. Известно также, сколько времени за тот же период Ежов общался со Сталиным – более 850 часов, то есть более полутора часов в день (чаще с вождём встречался только Молотов).

Когда же весной 1938 года нарком принёс вождю список лиц, которых было намечено арестовать (снова включавший Бриков), Сталин наверняка повторил фразу, защищавшую Лили Юрьевну и Осипа Максимовича от репрессий:

«– Не будем трогать жену Маяковского!»

Ежов попытался переубедить Сталина, что тому очень не понравилось. И вождь вполне мог вспомнить слова Ивана Москвина:

«У Ежова есть только один, правда, существенный недостаток: он не умеет останавливаться. И иногда приходится следить за тем, чтобы вовремя его остановить».

Сталину, видимо, стало ясно, что такой момент наступил.

О том, что по этому поводу Иосиф Виссарионович предпринял, документальных свидетельств не сохранилось. Но есть одно событие, которое явно произошло в тот же день, когда вождь начал размышлять, кем можно заменить Ежова: весной 1938 года в Кремль неожиданно был вызван лётчик Валерий Чкалов. В два часа ночи. К Сталину. Чкалов, разумеется, тотчас поехал.

Какого числа это случилось, к сожалению, не известно. Сын Чкалова Игорь Валерьевич впоследствии написал:

«…маме было доподлинно известно, что в начале 1938 года Сталин предложил отцу должность наркома внутренних дел».

О том, как отреагировал заслуженный лётчик на такое неожиданное предложение, написала его дочь Валерия, которая знакомилась с архивами:

«В одной из книг приводится эпизод, когда разговор с вождём закончился тем, что отец встал и так хлопнул дверью, что Поскрёбышев подскочил на стуле. На следующее утро Сталин позвонил отцу и сказал: “Ты давай не обижайся, а приходи. Ты мне нужен!”»

Написать об этом мог только сам Александр Поскрёбышев, секретарь Сталина.

И встречи Сталина с Чкаловым продолжились. Об этом – Игорь Чкалов:

«Пытаясь вручить отцу “топор палача”, ему ставили своего рода ультиматум: “жить или не жить”».

Почувствовав нечто подобное такому «ультиматуму», Валерий Чкалов (с его независимым характером), покидая кабинет вождя, вполне мог «хлопнуть дверью».

Также известно, что 8 апреля 1938 года газеты опубликовали указ о назначении Николая Ежова ещё и наркомом водного транспорта. Это было первым (и весьма серьёзным) предупреждением о том, что «сталинский нарком» тоже может попасть в опалу.

В тот же день (8 апреля) была приговорена к высшей мере наказания и расстреляна Софья Александровна Москвина, жена уже расстрелянного Ивана Михайловича Москвина.

А Александр Щербаков в тот же день (8 апреля 1938 года) стал первым секретарём Сталинского (Донецкого) обкома КП(б) Украины.

 

«Враги» и «герои»

Двадцатисемилетний «сталинский сокол» Павел Рычагов тем временем вернулся из Китая и два месяца (в марте и апреле 1938 года) возглавлял Военно-Воздушные силы Московского военного округа. Он был принят в члены ВКП(б) без прохождения кандидатского стажа (рекомендации ему дали Иосиф Сталин и Клим Ворошилов). И большевика Рычагова направили на Дальний Восток, где он до осени командовал авиацией Приморской группы войск.

А в НКВД принялись уничтожать «врагов народа» ещё ожесточённее. Вот как это описал в воспоминаниях арестованный поэт Николай Заболоцкий:

«Первые дни меня не били, стараясь разложить морально и физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом – сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали…»

А «спрашивали» у Николая Заболоцкого про поэтов Николая Тихонова и Бориса Корнилова, которые якобы входили в контрреволюционную организацию. Тихонов был назван в докладе Бухарина одним из трёх лучших советских поэтов, а Корнилова уже расстреляли. Но Заболоцкий никого не оговорил и ни в чём (несмотря на пытки и издевательства) не сознался.

Между тем (уже в конце марта 1938 года) полпред Советского Союза в Болгарии Фёдор Раскольников вместе с женой и ребёнком всё-таки сел в поезд и поехал из Софии в Берлин – там им предстояла пересадка на поезд, следовавший в Москву. 1 апреля в киоске на берлинском вокзале Раскольников купил газету, в которой сообщалось, что из-за нежелания советского полпреда в Болгарии возвращаться на родину наркомат по иностранным делам обвинил его в «дезертирстве» и сместил с должности. Это недвусмысленно говорило о том, что приезд в Москву завершится арестом, после которого последует расстрел, а его семья будет репрессирована. И Раскольников поехал не в Москву, а в Париж.

А в Москве 21 апреля по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации был приговорён к смертной казни драматург Владимир Михайлович Киршон. За шпионаж в пользу Японии приговорили к высшей мере наказания и писателя Бориса Андреевича Пильняка. Вместе с большой группой других приговорённых (в неё входили поэт-футурист Константин Большаков и бывший управляющий делами Совнаркома Владимир Усиевич, котрый подписал «Постановление Совнаркома РСФСР по увековечению памяти тов. Владимира Владимировича Маяковского») Пильняка в тот же день расстреляли. Киршон же почему-то казнён не был (видимо, понадобился энкаведешникам для чего-то ещё).

23 апреля 1938 года Особое совещание при НКВД СССР приговорило 65-летнего Юрия Михайловича Стеклова (бывшего главного редактора газеты «Известия») «к восьми годам исправительно-трудовых лагерей с отбытием наказания в Карагандинских лагерях..» Но отправили Стеклова не в Караганду, а в Орловский централ.

30-летнего Льва Эммануиловича Разгона, который успел три года отслужить в спецотделе ОГПУ-НКВД (занимался изготовлением шифров и дешифровкой) и жениться на дочери своего начальника Глеба Ивановича Бокия, в апреле тоже арестовали. Теперь ему предстояло познакомиться со следователями этого спецучреждения.

25 апреля 1938 года был расстрелян один из создателей и один из первых руководителей ВЧК Яков Христофорович Петерс, о котором Михаил Кольцов написал:

«Как странно, что московский Петерс, отныне легендарный, расстрелявший несколько тысяч человек и добивавшийся ареста Ленина – как странно, что, когда его самого солдаты повели на расстрел, он тоже валялся в ногах, кричал и плакал, прося о помиловании».

Бывший комкор Николай Куйбышев (брат почившего члена политбюро Валериана Куйбышева) к тому времени был уже сломлен и начал давать «показания», согласившись со всеми предъявленными ему обвинениями: что он активный участник антисоветского, троцкистского, военно-фашистского заговора, и что является шпионом немецкой, литовской, польской и японской разведок. Следствие продолжалось.

29 апреля энкаведешники арестовали народного комиссара земледелия СССР Роберта Индриковича Эйхе, того самого, что, выступая на пленуме ЦК в декабре 1936 года, требовал безжалостно расстреливать троцкистов и сетовал:

«– Товарищ Сталин, мы поступаем очень мягко».

Теперь ему самому предстояло ознакомиться с этой «мягкостью» НКВД.

30 апреля по обвинению в участии в террористической организации был арестован Константин Николаевич Алтайский (Королёв), поэт, известный тем, что переводил стихи казахского акына Джамбула Джабаева. Подвергшись на допросах сильным избиениям, он признал свою вину. Ожидая в камере очередных вопросов следователей, Алтайский-Королёв написал заострённой спичкой на куске мыла стихи, адресованные Илье Сельвинскому. Были там и такие строки:

А Фёдор Раскольников, вместе с семьёй поселившийся в Париже, написал два письма: наркому иностранных дел (своему шефу) Максиму Литвинову и Сталину. В этих посланиях его невозвращение на родину называлось «временной задержкой», вызванной разными житейскими неурядицами.

В ночь с 1 на 2 мая 1938 года был вновь арестован поэт Осип Мандельштам.

Настала очередь и ещё одного видного партийца попасть на Лубянку. О нём – Сергей Угаров:

«Родной брат председателя Комиссии советского контроля при СНК СССР Станислава Косиора попросил его заступиться за свою арестованную жену, тот только попытался – сразу последовал сталинский вердикт: заступаться за жену может лишь “порядочный мещанин и пошляк” (!). И этих слов оказалось достаточно…»

3 мая член политбюро ЦК ВКП(б), заместитель председателя Совнаркома СССР и один из активнейших организаторов сталинских репрессий Станислав Викентьевич Косиор был лишён всех своих постов и арестован. Ему предъявили обвинение в принадлежности к так называемой «Польской военной организации». Вместе со Станиславом Косиором арестовали и его жену Елизавету Сергеевну.

9 мая комиссия НКВД и Прокуратуры СССР рассматривала дело члена Московской городской коллегии защитников Петра Петровича Лидова, 1881 года рождения, русского, беспартийного, имевшего высшее образование и проживавшего в Москве по улице Воровского в доме № 52, в квартире № 17. Его арестовали два месяца назад – 14 марта. Это был тот самый адвокат Лидов, который защищал юного Владимира Маяковского в деле о подпольной типографии. А теперь сам Пётр Петрович обвинялся «в активном участии в контрреволюционной террористической организации». Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к высшей мере наказания. И в тот же день на расстрельном полигоне НКВД «Коммунарка» Пётр Лидов был расстрелян.

Александр Солженицын:

«“К лету 1938 года все без исключения” командующие военными округами, “кто занимал этот пост в июне 1937 года, бесследно исчезли”. Политуправление Красной армии при разгроме 1937 года, после самоубийства Гамрника, “понесло от террора наибольшие потери”. Среди политработников погибли все 17 армейских комиссаров, 25 из 28 корпусных комиссаров, 36 из 38 бригадных (дивизионных)».

Генерал фон Бок, начальник германского генерального штаба, летом 1938 года сказал:

«Срусской армией можно не считаться как с вооружённой силой, так как кровавые репрессии подорвали её моральный дух, превратив её в инертную машину».

16 июня бывший генеральный секретарь ЦК комсомола, затем второй секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), ставший в сентябре 1937 года первым секретарём Сталинградского крайкома партии Пётр Иванович Смородин, решением ЦК ВКП(б) был снят со своего поста.

В тот же день (16 июня) на полигоне «Коммунарка» расстреляли Иду Авербах, жену Генриха Ягоды.

А 21 июня по приговору Особого совещания при НКВД СССР тридцатилетний Лев Разгон получил 5 лет исправительно-трудовых лагерей.

22 июня Пётр Смородин, ещё недавно входивший в состав «троек», которые выносили смертные приговоры в Ленинграде и Сталинграде, как «враг народа» был исключён из рядов ВКП(б) и арестован.

1 июля арестовали главного редактора журнала «Новый мир» Ивана Михайловича Гронского. В лагерях ГУЛАГа ему предстояло провести 16 лет. Впоследствии он вспоминал, что на Лубянке его допрашивала «очень хорошенькая собой» женщина-следователь. Гронский давать «показания» отказался. Тогда женщина стала крыть его отборным матом. Гронский усмехнулся и сказал:

«– Дорогая, я был портовым грузчиком и ругаться умею так, что тебе и не снилось».

И тут же наглядно продемонстрировал это.

Существует версия (со ссылкой на Елизавету Косиор, жену Станислава Косиора), что энкаведешники, не сумев сломить её мужа пытками, привели в камеру Лубянки их 16-летнюю дочь и изнасиловали её на глазах отца. Станислав Косиор сразу подписал все «показания», которые требовались от него. А дочь, выйдя с Лубянки, бросилась под поезд.

4 июля 1938 года был арестован бывший член политбюро Влас Яковлевич Чубарь, на которого дали «показания» Роберт Эйхе, Станислав Косиор и Ян Рудзутак. Начались допросы с избиениями и пытками.

12 июля 1938 года резидент НКВД в Испании и главный советник по внутренней безопасности и контрразведке при республиканском правительстве Александр Михайлович Орлов (Лейба Лазаревич Фельдбин) получил приказ прибыть на советское судно «Свирь» в Антверпене для встречи с Сергеем Шпигельгласом. Орлов понял, что означает для него этот вызов, и на «Свирь» не явился. Вместо этого, взяв из оперативных средств НКВД 60 тысяч долларов, он вместе с женой и дочерью тайно прибыл во Францию. Но перед этим отправил письма Сталину и Ежову, в которых предупредил, что выдаст советских агентов во многих странах, если его семью или родственников, оставшихся в СССР, станут преследовать. И Орлов-Фельдбин из Франции через Канаду перебрался в Соединённые Штаты, где стал жить под именем Игоря Константиновича Берга.

 

Жертвы продолжаются

19 июля 1938 года Вероника Витольдовна Полонская сообщила своим знакомым, что ею написаны воспоминания о Маяковском. Казалось бы, ничего необычного в этом не было – нахлынули воспоминания, и она зафиксировали их на бумаге. Но ситуация, сложившаяся в отношениях Сталина и Ежова, подсказывает ещё один вариант развития событий. Нарком не мог оставить без последствий отказ вождя дать согласие на арест Бриков, и он вполне мог вызвать Полонскую и «порекомендовать» ей описать события семилетней давности так, чтобы они давали дополнительные основания отдать «убийц поэта» в руки энкаведешников (а уж в застенках Лубянки Брики сознаются во всём).

С воспоминаниями Вероники Витольдовны Сталин наверняка был ознакомлен. Но решения своего, выраженного в словах «Не будем трогать жену Маяковского», не изменил. Однако вполне мог повторить ещё раз своё распоряжение об отстранении Лили Юрьевны от дел, связанных с изданием книг поэта. И её окончательно перестали допускать к издательским делам.

Никаких свидетельств о том, что Сталин читал написанное Полонской, конечно же, не существует. Да и могли ли они быть вообще?

Но есть другое свидетельство. Оно о том, что свои записи Вероника Витольдовна показала Лили Брик.

Аркадий Ваксберг:

«Воспоминания Лиля одобрила, сделала лишь несколько небольших замечаний, а на полях тех страниц, где идёт рассказ о последних минутах Маяковского, сделала пометку о том, что устно Нора рассказывала ей об этом несколько иначе. Как именно? Об этом в пометках не сказано ничего. Нора же утверждала впоследствии, что расхождений между устным рассказом и её письменным текстом нет никаких. Во всяком случае, благодаря Лиле мы имеем теперь очень ценное мемуарное свидетельство из первых рук».

Как бы там ни было, но компромат на Бриков в НКВД собирать продолжали. Вот какие «показания» дал о них через несколько месяцев Михаил Кольцов:

«Брик. Лили Юрьевна, являлась с 1918 года фактической женой В.Маяковского и руководительницей литературной группы “Леф”. Состоящий при ней её формальный муж Брик Осип Максимович – лицо политически сомнительное, в прошлом, кажется, буржуазный адвокат, ныне занимается мелкими литературными работами. Л. и О. Брики влияли на Маяковского и других литераторов-лефовцев в сторону обособления от остальной литературной среды и усиления элемента формализма в их творчестве. Дом Бриков являлся ряд лет центром формализма в искусстве (живописи, театра, кино, литературы). После смерти Маяковского в 1930 г., группа лефовцев, уже ранее расколовшаяся, окончательно распалась. Супруги Брики приложили большие усилия к тому, чтобы закрепить за собой редакторство сочинений Маяковского и удерживали его в течение восьми лет. Хотя выпуск сочинений затормозился, но Брики предпочитали не привлекать посторонней помощи, так как это повредило бы их материальным интересам и литературному влиянию. Брики крайне презрительно относились к современной советской литературе и всегда яростно её критиковали. В отношении Маяковского Л.Ю. и О.М. Брики около двадцати лет (при жизни и после смерти его) являлись паразитами, полностью базируя на нём своё материальное и социальное положение».

20 июля поэту Осипу Мандельштаму было предъявлено обвинительное заключение, в котором говорилось:

«Следствием по делу установлено, что Мандельштам О.Э… пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путём нарочитого демонстрирования своего “бедственного” положения и болезненного состояния. Антисоветские элементы из среды литераторов использовали Мандельштама в целях враждебной агитации, делая из него “страдальца”, организовывали для него денежные сборы среди писателей… Обвиняется в том, что вёл антисоветскую агитацию, то есть в преступлениях, предусмотренных по cm. 58–10 УК РСФСР. Дело по обвинению Мандельштама О.Э. подлежит рассмотрению Особого Совещания НКВД СССР».

Где-то примерно в это же время был расстрелян и Борис Анисимович Ройзенман (тот самый, которого отправили в Париж, чтобы привезти в СССР не желавшего возвращаться на родину Григория Беседовского).

26 июля во Франции парижская эмигрантская газета «Последние Новости» опубликовала письмо Фёдора Раскольникова «Как меня сделали “врагом народа”».

А в одном из июльских номеров московской «Литературной газеты» было опубликовано «Письмо к поэтам», с которым к советским стихотворцам обратился Илья Сельвинский:

«Я вызываю на соревнование всех поэтов моей страны! Пора литературных дуэлей окончательно ушла в историю. Создание великой поэзии социализма – кровное дело всех нас и каждого в отдельности».

28 июля был расстрелян драматург Владимир Михайлович Киршон. Через три месяца после вынесения смертного приговора. Что стало причиной этого трёхмесячного ожидания?

В тот же день (28 июля) Ян Эрнестович Рудзутак, Иосиф Аронович Пятницкий и Иосиф Станиславович Уншлихт были приговорены к высшей мере наказания. Их расстреляли на следующий день – вместе с Яном Карловичем Берзиным, Николаем Васильевичем Крыленко, Иосифом Михайловичем Варейкисом и Павлом Ефимовичем Дыбенко. Как говорят, последними словами Павла Дыбенко, которые он бросил расстрельной команде, были:

«– Сволочи, не боюсь я смерти! Стыжусь, что революцию делали для такой мрази, как вы!»

1 августа 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Андрея Сергеевича Бубнова (бывшего народного комиссара просвещения РСФСР), Николая Владимировича

Куйбышева (родного брата члена политбюро Валериана Куйбышева) и Якова Сауловича Агранова (ближайшего друга Бриков и Владимира Маяковского) к высшей мере наказания. В тот же день на расстрельном полигоне НКВД «Коммунарка» приговор был приведён в исполнение. 26 августа там же расстреляли и жену Агранова Валентину Александровну.

2 августа Особое совещание при НКВД СССР приговорило поэта Осипа Мандельштама к 5 годам исправительно-трудовых лагерей.

8 августа был арестован поэт Николай Николаевич Захаров-Мэнский, завсегдатай «Кафе поэтов», в котором в 1918 году выступал Владимир Маяковский.

22 августа 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела дело бывшего заведующего издательством «Биомедгиз» Давида Вейса, признавшегося во всём, в чём его обвиняли. За участие в «антисоветской террористической организации» ему был вынесен смертный приговор. В тот же день Давида Лазаревича расстреляли, вместе с бывшим секретарём Сталина Григорием Иосифовичем Каннером.

22 августа случилось ещё одно знаменательное событие: первым заместителем наркома внутренних дел СССР был назначен Лаврений Павлович Берия. Он сразу вызвал из Тбилиси своего верного сослуживца Всеволода Николаевича Меркулова, который потом вспоминал:

«Первый месяц после приезда в Москву Берия заставлял меня ежедневно с утра и до вечера сидеть у него в кабинете и наблюдать, как он, Берия, работает».

Приехавший в Москву Всеволод Меркулов сразу же разыскал своего давнего знакомца кинорежиссёра Льва Кулешова, которого ему пришлось арестовывать, а затем и освобождать в Тифлисе летом 1927 года. Их дружба, начало которой было положено в Грузии, возобновилась.

28 августа Военная коллегия Верховного суда СССР рассматривала дело беспартийной домохозяйки Елизаветы Сергеевны Косиор, жены находившегося в заключении бывшего члена политбюро Станислава Косиора. Она обвинялась в том, что «была женой руководителя контрреволюционной террористической организации и содействовала ему в преступной деятельности». К беспартийной домохозяйке отнеслись так же, как к другим арестованным политикам: приговорили к смертной казни и в тот же день расстреляли.

29 августа 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР решала судьбу Белы Морисовича Куна, бывшего народного комиссара иностранных дел Венгерской советской республики и бывшего председателя Крымского ревкома. По свидетельству его сокамерника Михаила Павловича Шрейдера, Кун был «настолько избит и изувечен, что на нём не оставалось ни одного живого места». За то, что он (якобы) «руководил контрреволюционной террористической организацией», судьи приговорили Куна к высшей мере наказания. И его тотчас же расстреляли.

В тот же день (29 августа) по делу «о заговоре в УНКВД УССР» был приговорён к смертной казни и расстрелян друг и соавтор Маяковского Валерий Михайлович Горожанин. Вместе с ним расстреляли и другого видного энкаведешника – Льва Григорьевича Миронова.

А по всей стране Советов из радиорепродукторов лилась песня, написанная композитором Матвеем Блантером на слова поэта Алексея Суркова:

 

Закат «ежовщины»

3 сентября по обвинению «в преступных связях с царской охранкой, в провокаторстве и участии в контрреволюционной организации» друг Маяковского Борис Фёдорович Малкин был приговорён к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян (вместе с журналистом Сергеем Борисовичем

Ингуловым, громившим в своё время в своих критических статьях многих литераторов).

11 сентября 1938 года Лаврентию Берии было присвоено звание комиссара государственной безопасности 1-го ранга.

17 сентября 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР, рассмотрев дополнительное «дело» уже осуждённого экономиста Николая Дмитриевича Кондратьева, приговорила его к высшей мере наказания. В тот же день он был расстрелян (вместе с бывшим главным редактором газеты «Известия» Борисом Марковичем Талем).

20 сентября в Ленинграде рассматривалось так называемое «писательское дело», по которому бывший футурист и друг Маяковского Бенедикт Константинович Лившиц был приговорён к высшей мере наказания. На следующий день вместе с группой других ленинградских писателей и поэтов он был расстрелян. Но родственникам уничтоженных литераторов сообщили, что осуждённые отправлены «на десять лет заключения в дальних лагерях без права переписки». Чуть позднее родным сообщили, что Бенедикт Лившиц умер от сердечного приступа 15 мая 1939 года.

В 1938 году был арестован и осуждён на «перековку» в исправительно-трудовом лагере Казахстана и полиграфист Александр Михайлович Сахаров (тот самый, что за свой счёт издал «Пугачёва» Сергея Есенина).

А следствие по делу Иванова-Разумника всё продолжалось. Он него ждали «чистосерденых признаний», но их всё не было.

Больше года энкаведешники вели следствие по делу писателя Бруно Ясенского. 17 сентября 1938 года по обвинению «в участии в контрреволюционной террористической организации» Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к высшей мере наказания. В тот же день писателя расстреляли. По другим версиям Ясенского приговорили к 15 годам исправительно-трудовых лагерей, и он умер во время пути на Колыму. Его жену, Анну Берзинь, приговорили к 8 годам лагерей («за связь с польской разведкой»),

29 сентября Берия возглавил Главное управление государственной безопасности (ГУГБ НКВД СССР), а Меркулов стал его заместителем.

Давно уже опубликована докладная записка председателя Верховной коллегии Верховного суда СССР Василия Ульриха заместителю наркома внутренних дел СССР Лаврентию Берии, написанная 15 октября 1938 года:

«За время с 1 октября 1936 года по 30 сентября 1938 года Военной коллегией Верховного суда СССР и выездными сессиями коллегии в 60 городах осуждено: к расстрелу – 30514 человек, к тюремному заключению – 5643 человека. Всего 36157».

Вспомним и Семёна Григорьевича Гендина, одного из ответственных гепеушников, прибывшего в квартиру, в которой жил Маяковский, сразу после самоубийства поэта. Осенью 1938 года Гендин был старшим майором госбезопасности, исполнял обязанности начальника Разведуправления РККА, а 7 октября его утвердили членом Военного совета при наркоме обороны СССР. Но наступило 22 октября, и Гендина арестовали.

А 16 октября «Правда» напечатала статью «Легкомысленное обращение с историческими фактами», в которой громилась пьеса Ильи Сельвинского «Рыцарь Иоанн» о предводителе крестьянского восстания в начале XVII века Иване Исаевиче Болотникове.

Проблемы в тот момент появились и у одного из руководителей Главного управления государственной безопасности. По воспоминаниям Рэма Всеволодовича Меркулова, сына заместителя Берии, в октябре 1938 года его отец несколько ночей не спал и сказал жене:

«Сталин дал мне поручение, выполнять которое мне очень не хочется, но… придётся».

Это «поручение» вождя заключалось в том, что ГУГБ НКВД предстояло принять под свой контроль секретнейшую лабораторию, которая занималась разработкой ядов и ставила свои эксперименты на заключённых, приговорённых к смертной казни. Всеволоду Меркулову пришлось разрабатывать и утверждать положение о том «ядовитейшем» отделе.

Эта лаборатория появилась в НКВД уже давно – ещё в 1926 году (после смерти Феликса Дзержинского) новый нарком ОГПУ Вячеслав Менжинский распорядился включить её в состав своего ведомства. Потом тщательно засекреченную лабораторию ядов и наркотиков подчинили группе Якова Серебрянского («группе Яши»). Перед сотрудниками лаборатории была поставлена задача: создавать яды, которые воздействовали бы на человека так, чтобы его смерть выглядела вполне естественной (как от какой-то болезни).

Тогда считали, что секретная лаборатория будет готовить отравляющие вещества для зарубежных врагов советской власти. Но в середине тридцатых годов вдруг оказалось, что и в самой стране Советов пребывает неимоверное множество «врагов». Отравляющие вещества стали предназначаться и для них. Надо полагать, что ядом, доставленным из этой лаборатории, 17 февраля был отравлен Абрам Слуцкий, отмечавший в служебном кабинете своё назначение наркомом внутренних дел Узбекистана.

Осенью 1938 года из одной секретной лаборатории сделали две: бактериологическую (её возглавил доктор биологических наук Сергей Николаевич Муромцев) и токсикологическую («Лабораторию – X»), занимавшуюся изготовлением ядов (её возглавил врач Григорий Моисеевич Майрановский).

 

Финалы карьер

25 октября 1938 года жене «всесоюзного старосты» Екатерине Ивановне Калининой, как написано во многих её биографиях, позвонили по телефону в Кремль и пригласили в ателье на примерку нового платья. Ничего не подозревавшая Екатерина Ивановна отправилась туда, и была арестована.

А вот как рассказывала об этом сама Екатерина Калинина (на допросе, состоявшемся 11 декабря 1953 года):

«В 1938 году под предлогом осмотра мебели, которую я собиралась приобрести, меня на автомашине вывезли из Кремля, где я проживала, а около памятника Минину и Пожарскому в эту машину сел также неизвестный мне человек в форме сотрудника НКВД. Я была доставлена в здание НКВД на Лубянской площади, где этот сотрудник и объявил, что я арестована, после чего меня и поместили в одиночную камеру внутренней тюрьмы».

Ночью Калинину повели на допрос, где в грубой форме ей было предъявлено обвинение в антисоветской деятельности, в шпионаже, а также в связях с троцкистами и правыми. Стали требовать «показаний». Но арестованная ни в чём признаваться не стала.

Екатерина Калинина:

«Следователь Иванов (его фамилию я узнала впоследствии)… мне прямо заявил, что всё равно меня заставят дать показания о шпионской работе, и для этого органы НКВД располагают достаточными средствами».

Такие допросы (каждую ночь!) продолжались в течение полутора месяцев.

Лев Разгон в книге «Непридуманное» написал:

«Мы уже знали, что Сталин, при всём своём увлечении передовой техникой, не расстаётся со старыми привычками: у каждого из его соратников обязательно должны быть арестованы близкие. Кажется, среди ближайшего окружения Сталина не было ни одного человека, у которого не арестовывали более или менее близких родственников. У Кагановича одного брата расстреляли, другой предпочёл застрелиться сам; у Шверника арестовали и расстреляли жившего с ним мужа его единственной дочери – Стаха Ганецкого; у Ворошилова арестовали родителей жены его сына и пытались арестовать жену Ворошилова Екатерину Давыдовну… Этот список можно продолжить… И ничего не было удивительного в том, что арестовали жену и у Калинина».

В том же октябре 1938 года Фёдора Раскольникова вызвал советский полпред в Париже Яков Суриц и заверил его, что у советского руководства нет к нему никаких претензий кроме «самовольного пребывания за границей», и что, если он вернётся на родину, ему ничего не угрожает. Но Раскольников возвращаться не торопился.

2 ноября 1938 года Александр Щербаков стал первым секретарём Московского обкома ВКП(б), сменив на этом посту арестованного 20 октября и уже признавшегося во всём, в чём его обвиняли, Александра Ивановича Угарова. Допрашивали бывшего секретаря Московского обкома Лаврентий Берия и Богдан Кобулов. Сын Угарова Сергей много лет спустя написал:

«Врагу не пожелаю пережить то, что я пережил, читая на Лубянке протоколы допросов отца… На первом он все обвинения отрицает. На втором – через сутки! – всё признаёт. Что случилось за это короткое время? Какие круги ада прошёл мой отец?»

Допросы Угарова только начались, а из его московской квартиры в Доме на набережной выселили его семью, и в неё въехал подручный Берии и Кобулова младший лейтенант госбезопасности Виктор Абакумов.

2 ноября 1938 года был арестован начальник Иностранного отдела НКВД Сергей Шпигельглас за «сотрудничество с иностранной разведкой и участие в троцкистском заговоре в НКВД».

4 ноября за принадлежность к «антисоветской террористической диверсионно-предательской партии», якобы ставившей своей целью свержение советской власти в Киргизии и отделение её от СССР, Юсуп Абдрахманов был приговорён к расстрелу. На следующий день приговор был приведён в исполнение.

А из Франции был отозван Яков Серебрянский. Вместе с женой Полиной он 10 ноября 1938 года прилетел в Москву на самолёте. И прямо у трапа супругов арестовали. Ордер на арест был подписан заместителем Ежова Лаврентием Берией. С этого момента Специальная группа особого назначения (СГОН НКВД или «группа Яши») своё существование прекратила.

16 ноября состоялся первый допрос Серебрянского, который вёл младший лейтенант госбезопасности Виктор Семёнович Абакумов (четыре класса образования городского училища в Москве). На бланке протокола будущего допроса Берия написал:

«Тов. Абакумову. Хорошенько допросить».

На допросе присутствовали заместитель наркома внутренних дел Лаврентий Берия и начальник следственной части НКВД СССР Богдан Кобулов. Допрашиваемый был подвергнут «интенсивным методам допроса», то есть Абакумов жестоко его избил. И Серебрянский вынужден был признать себя виновным и оговорить других. Следствие продолжалось. А после допросов в камере внутренней тюрьмы Лубянки подследственный писал «Наставление для резидента по диверсии».

Жена Серебрянского Полина Натановна тоже находилась под следствием.

В это время писатель Мариэтта Шагинян, работавшая над романом о Ленине («Билет по истории»), обратилась к Н.К.Крупской с письмом, в котором задала много интересовавших её вопросов. Надежда Константиновна написала довольно подробный ответ. Об этом стало известно Сталину. Вождь пришёл в страшное негодование, и ЦК тотчас приняло постановление, осуждавшее Крупскую. В нём, в частности, говорилось:

«Считать поведение Крупской тем более недопустимым и бестактным, что т. Крупская сделала всё это без ведома и согласил ЦК ВКП(б), превращая тем самым общепартийное дело составления произведений о Ленине в частное и семейное дело и выступая в роли монополиста и истолкователя общественной личной и общественной жизни и работы Ленина и его семьи, на что ЦК никому и никогда прав не давал..»

19 ноября 1938 года политбюро обсуждало донос на наркома внутренних дел Николая Ежова. И 23 ноября он написал прошение об отставке, в котором признал свою ответственность за вредительство различных «врагов народа, проникших по недосмотру в НКВД и прокуратуру». Но при этом напомнил, что «НКВД погромил врагов здорово».

Вальтер Кривицкий:

«Ни один палач в истории не сделал столько для своего господина, сколько сделал для Сталина Ежов…

При всём своём раболепстве и своей преданности Ежов заплатил ту цену, которую обречены платить все в сталинской России, кто поднимается на вершину власти».

23 ноября был арестован Меер Трилиссер, бывший руководитель Иностранного отдела ОГПУ.

А 25 ноября 1938 года Николай Ежов был снят с поста наркома НКВД. Правда, его пока оставили в должностях секретаря Π,Κ, председателя комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта. Вместо Ежова главой НКВД был назначен Лаврентий Берия.

9 декабря «Правда» и «Известия» опубликовали текст следующего содержания:

«Тов. Ежов Н.И. освобождён, согласно его просьбе, от обязанностей наркома внутренних дел с оставлением его народным комиссаром водного транспорта».

 

Трагедия истребителя

Как пишут историки, со снятием Николая Ежова масштабы репрессий резко сократились. Большой террор, вроде бы, завершился. Как это происходило на самом деле, чётко видно на примере того, как «сокращал» репрессии начальник следственной части НКВД Богдан Захарович Кобулов, взявший себе в помощники младшего лейтенанта госбезопасности Виктора Абакумова. Об этом через тринадцать лет рассказал на суде сослуживец последнего Александр Орлов (тёзка и однофамилец того, чья настоящая фамилия была Фельдбин).

« Орлов . – Он в тридцать восьмом поехал в Ростов с комиссией Кобулова – секретарём. Там при Ежове дел наворотили навалом. Полгорода поубивали. Ну, товарищ Сталин приказал разобраться – может, не всё правильно. Вот Берия, новый нарком НКВД, и послал туда своего заместителя Кобулова. А тот взял Абакумова…

Ну, приехали они в Ростов вечером, ночью расстреляли начальника областного НКВД, а с утра стали просматривать дела заключённых, тех, конечно, кто ещё живой. Мёртвых-то не воскресишь…

Выпивку товарищ Абакумов ящиками туда завёз, поваров реквизировал из ресторана “Деловой двор”… В общем, комиссия неделю крепко трудилась… А потом Кобулов решение принял: в данный момент уже не разобрать, кто из арестованных за дело сидит, а кто случайно попал. Да и времени нет. Поэтому поехала комиссия в тюрьму на Багасьяновской, а потом во “внутрянку”, построили всех зеков: “На первый-второй – рассчитать!” Чётных отправли обратно в камеры, нечётных – домой. Пусть знают: есть на свете справедливость!»

Вот так и завершился «большой террор»: кто-то в самом деле вышел на свободу. Но аресты, расстрелы и отправление в исправительно-трудовые лагеря продолжались.

А в Москве неожиданно состоялась беседа Иосифа Сталина и журналиста Михаила Кольцова. Об этом в книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова» рассказано так:

«Это было в Большом театре на каком-то правительственном спектакле. Сталин заметил Кольцова в зрительном зале и велел позвать. Вождь и Учитель был в хорошем настроении, шутил с окружающими…

В какой-то фразе Сталин употребил выражение: “Мы, старики…”, на что присутствовавший в ложе Феликс Кон прямо-таки взвизгнул “от возмущения”.

– О чём вы говорите? – закричал он. – Да вы же молодой человек!

Сталин добродушно возразил:

– Какой я молодой? У меня две трети волос седые…

С Кольцовым Хозяин разговаривал вполне дружелюбно, интересовался делами в “Правде” и в Союзе писателей. Потом прибавил:

– Товарищ Кольцов. Между прочим, было бы неплохо, если бы вы сделали для столичной писательской братии доклад в связи с выходом в свет “Краткого курса истории партии”».

И Кольцов стал такой доклад готовить. Сталин тоже кое-что для Кольцова подготовил.

Виктор Фрадкин:

«Вероятно, ордер на его арест был уже подписан к моменту разговора в Большом театре или, может быть, на следующий день».

29 ноября нарком обороны СССР Клим Ворошилов, выступая на заседании Военного совета при наркомате обороны, с гордостью объявил:

«В ходе чистки Красной армии в 1937–1938 годах мы вычистили более четырёх десятков тысяч человек».

Энкаведешники продолжали «чистить» Красную армию и дальше.

Жена Валерия Чкалова впоследствии рассказывала детям, что в последние месяцы 1938 года их отец…

«…был встревожен, спал с револьвером под подушкой, осунулся, у него изменилось выражение глаз».

В это время на авиационном заводе № 156 шла подготовка первого испытательного полёта нового самолёта-истребителя И-180 конструкции Николая Поликарпова. Самолёт готовили в спешке. Сначала планировалось провести первый вылет в ноябре. Но на уже собранной машине было обнаружено множество недоделок.

Для проведения испытательного полёта Валерия Чкалова отозвали из отпуска.

7 декабря И-180 доставили на аэродром. После его осмотра было выявлено 190 дефектов. Поликарпов начал протестовать против такой никому не нужной гонки, но его за это вообще отстранили от дела подготовки самолёта к полёту.

Создаётся впечатление, что чья-то очень сильная рука какого-то очень властного человека, которому подчинялись все ответственные структуры страны, управляла этим делом. А такой властью в ту пору обладал только один Иосиф Сталин.

Первый испытательный полёт был назначен на 12 декабря. Клим Ворошилов через полгода напишет:

«…узнав от работников НКВД о состоянии этого самолёта, т. Сталин лично дал указание о запрещении т. Чкалову полётов вплоть до полного устранения недостатков самолёта…»

По приказу нового наркома НКВД Лаврентии Берии 12 декабря на аэродром были высланы грузовики и установлены на взлётной полосе, чтобы воспрепятствовать любой попытке взлететь.

Испытания И-180 были перенесены на 15 декабря.

Известно, что 14 декабря Валерия Чкалова навестили двое ответственных работников НКВД. О чём они с ним говорили, неизвестно.

15 декабря было очень морозно – около 25 градусов ниже нуля. По свидетельству очевидцев Поликарпов стал опять отговаривать Чкалова лететь, но тот с приводимыми доводами не согласился и отправился в полёт.

Клим Ворошилов (через полгода):

«…в результате чего, вследствие вынужденной посадки на неподходящей захламлённой местности, самолёт разбился, и комбриг Чкалов погиб».

17 декабря первая комиссия, разбиравшаяся с причинами трагедии, нашла:

«…отказ мотора в результате его переохлаждения и ненадёжной конструкции управления газом».

Комиссия установила, что…

«…гибель т. Чкалова является результатом расхлябанности, неорганизованности, безответственности и преступной халатности в работе завода № 156».

Вторая комиссия (Главной военной прокуратуры), работавшая уже в 1955 году, тоже вынесла вердикт:

«…на самолёте отсутствовала система регулируемого охлаждения…»

И назвала главных виновников: Николай Поликрпов (за то, что разрешил полёт) и Валерий Чкалов (за то, что согласился лететь на самолёте с дефектами).

Последними словами самого Чкалова были:

«В случившемся прошу никого не винить, виноват я сам».

Валерий Чкалов, 1935 г. Фото: К.Кудояров

Николай Поликарпов, 1940 г.

Но к этим словам не прислушались. Сразу же после гибели Чкалова были арестованы Дмитрий Людвигович Томашевич (заместитель Поликарпова), Михаил Александрович Усачёв (директор завода № 156), Семён Ильич БеЛяйкин (начальник главка наркомата авиапромышленности) и полковник Виктор Михайлович Порай (начальник лётно-испытательной станции). НЛазарева, ведущего инженера, проектировавшего самолёт И-180, допросили один раз, а затем он был кем-то сброшен с мчавшейся на полном ходу электрички. Двоих сотрудников НКВД, посетивших Чкалова накануне трагического полёта, расстреляли.

Разгадать причины, которые привели к смерти прославленного лётчика, пытались очень многие. Сын Чкалова Игорь Валерьевич писал:

«Отца убрали потому, что он имел большое влияние на Сталина».

Полковник юстиции запаса Вячеслав Егорович Звягинцев даже книгу написал под названием «Тайна гибели лётчика № 1 СССР Валерия Чкалова», в которой говорится:

«…тайна гибели Валерия Чкалова так осталась до конца не раскрытой».

Но если внимательно присмотреться к событиям декабря 1938 года, то сразу обнаруживается, что они очень напоминают всё то, что происходило в декабре 1934-го. Тогда, как мы помним, Сталин, желавший отомстить за смерть жены всем тем, кто подсовывал ей брошюрки оппозиции, предложил (вопреки советам Ленина) расстреливать большевиков-оппозиционе-ров. Члены политбюро (и особенно Сергей Миронович Киров) вождя не поддержали. И Сталин решил немного припугнуть тех, кто был с ним не согласен, устроив «покушение» (с шумной стрельбой) на самого главного несогласного. Это дело вождь поручил Генриху Ягоде, возглавившему в тот момент НКВД. Но энкаведешники с поручением не справились, и Киров был не напуган, а застрелен.

В 1938 ситуация повторилась. Когда Ежов начал подавать признаки неуправляемости, у Сталина родилась, как ему наверняка казалось, гениальная мысль: заменить ставшего чересчур строптивым наркома Чкаловым, то есть лучшего лётчика-истребителя страны сделать главным истребителем «врагов народа». Но Валерий Павлович с предложением вождя не согласился, сказав, что ему больше нравится испытывать самолёты. Тогда Сталин, очень не любивший, чтобы с ним не соглашались, а уж тем более, чтобы ему перечили, решил сделать так, чтобы Чкалов сам отказался от своего любимого дела. И новому наркому НКВД Лаврентию Берии, надо полагать, было дано задание: сделать так, чтоб построенный самолёт не был готов к испытаниям. Дескать, увидев это, Чкалов сам откажется от полёта.

Берия взялся за дело очень энергично. Завод № 156 заполонили энкаведешники, которые требовали работать побыстрее, чтобы как можно скорее собрать самолёт. Стоило авиаконструктору Поликарпову запротестовать, как его от работ отстранили.

Когда на самолёте, доставленном на аэродром, обнаружили около двухсот дефектов, ахнули все. Кроме Чкалова. Энкаведешники не учли характера прославленного советского пилота. Вместо того, чтобы с возмущением отказаться от полёта, он сел в кабину и полетел.

 

Продолжение трагедий

10 декабря 1938 года арестованную Екатерину Калинину перевезли с Лубянки в Лефортовскую тюрьму. Вот её рассказ о том, что произошло дальше:

«Меня… в первую же ночь опять вызвали на допрос. Допрос стал производить Берия и женщина-следователь, которая отрекомендовала мне его как “командующего”. Свой разговор Берия начал с того, что стал называть меня шпионкой, старым провокатором и требовать показаний – с кем я работала и в пользу какого государства занималась предательством. Я продолжала говорить, что ни в чём не виновата и ничего плохого для своего государства не делала.

После этого Берия обратился к следователю и предложил ей избить меня. Эта женщина стала мне наносить удары кулаком, а Берия ей подсказывал: “бейте по голове”. В результате побоев по лицу, голове я стала терять сознание. Берия дал мне в стакане воды и продолжал требовать, чтобы я признавалась в шпионаже. Несмотря на всё это, таких показаний я дать не могла, после чего Берия вызвал двух сотрудников и сказал: “Ведите её туда”.

Меня эти лица притащили под руки через двор в какой-то глубокий подвал, где меня неизвестная женщина раздела, сняла с ног ботинки, чулки и оставила в одной сорочке. В этом подвале было очень сыро и холодно. Сколько я пробыла в таких условиях, не помню, но через некоторое время мне принесли снятую ранее одежду, обувь, предложили одеться, а затем привели в кабинет…»

Допросы продолжились.

Екатерина Калинина:

«После того, как следователь Иванов прямо мне заявил, что меня скорее сгноят, а не освободят из-под стражи, у меня создалось тяжёлое, беспросветное положение… Я не могла мириться с тем, что, будучи невиновной, погибну, ничем не смогу оправдаться и в глазах своих родных останусь врагом и причиной их несчастий.

Я решила во имя родных мне людей оговорить только себя в надежде, оказавшись в лагерях, там найти пути для сообщения о самооговоре и своей невиновности. С этой целью я и согласилась подписать показания…»

Тем временем тучи начали сгущаться над другим человеком. В книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова» описаны события декабрьского дня, когда писателям читался доклад о сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)»:

«Вечером 12 декабря тридцать восьмого года знаменитый Дубовый зал Центрального Дома литераторов (бывшая массонская ложа графа Олсуфьева) был переполнен. Как говорится, яблоку было негде упасть. Популярность Кольцова была велика, всем хотелось его увидеть и услышать, тем более что “Кратким курсом” все обязаны были интересоваться».

На том докладе присутствовал и Борис Ефимов, родной брат докладчика.

Виктор Фрадкин:

«После доклада, выступлений и краткого заключительного слова братья встретились в гардеробе, и Борис предложил:

– Поедем ко мне, Миша. Попьём чайку. Между прочим, с пирожными.

– Чай с пирожными – это неплохо, – сказал Кольцов, подумав. – Но у меня ещё есть дела в редакции.

И они, расцеловавшись, расстались. Навсегда.

Кольцов поехал в редакцию “Правды” проверить очередной номер газеты, который должен был выйти на следующий день. Там его уже ждали…»

Ждали Кольцова энкаведешники. Он был арестован.

Борис Ефимов:

«Рано утром 13 декабря 1938 года меня разбудила жена, сказав, что звонит шофёр Кольцова Костя Деревенское. Сердце ёкнуло от недоброго предчувствия.

– Да, Костя. Я слушаю.

– Борис Ефимович… Вы знаете? Вы ничего не знаете?..

– Я всё понял, Костя, – ответил я и медленно опустил трубку. А мозг заполнила, вытеснив всё остальное, одна-единственная мысль: вот он и пришёл, тот страшный день, которого я так боялся… Вот он и пришёл…

Описать настроение тех дней немыслимо».

Тогдашний комендант НКВД Василий Блохин через пятнадцать лет дал такие показания:

«Вскоре после назначения наркомом Берия вызвал меня и сказал, что нужно подготовить помещение для производства опытов над заключёнными, приговорёнными к расстрелу».

И Блохин такое помещение подготовил – неподалёку от главного здания НКВД (в Варсонофьевском переулке). Было оборудовано пять камер, в которых приговорённые дожидались решения своей судьбы. «Опыты» над ними проводились в подвале, где приговоры приводились в исполнение. Задания спецотделу по подбору людей для передачи их в «Лабораторию – X» давали Берия и его заместители: Меркулов и Кобулов.

На допросе, который проводился 27 августа 1953 года, начальник «Лаборатории – X» Григорий Майрановский сообщил, что в конце 1938 года или в начале 1939-го он обратился к Берии с просьбой разрешить ему проводить опыты над людьми:

«Берия одобрил моё предложение. Мне было поручено провести эти исследования над осуждёнными».

28 августа 1953 года арестованный Берия во время допроса сказал:

«…указания об организации спецлаборатории мною было получено от Иосифа Виссарионовича Сталина, и в соответствии с этими указаниями проводились опыты…»

Опубликовано заявление, написанное в конце 1938 года бывшим секретарём Лефа Ольгой Третьяковой (женой лефовца Сергея Третьякова), арестованной 5 ноября 1937 года. На многочисленных допросах она проходила как «соучастница антисоветской деятельности своего мужа», которая «на протяжении 18 лет зная о преступной деятельности мужа, не сообщала в органы НКВД». Теперь Ольга Третьякова обращалась к новому главному советскому чекисту (к Лаврентию Берии):

«От обвиняемой Ольги Викторовны

Третьяковой-Гомолицкой

(Бутырская тюрьма, камера 20)

ЗАЯВЛЕНИЕ

Настоящим заявлением отказываюсь от данных мною показаний, т. е. от заявления на имя Наркома НКВД Ежова Н.Н., что я буду давать показания о своей шпионской деятельности.

Заявление было написано под давлением следствия, в состоянии полного замешательства и непонимания, что именно от меня требуется, так как шпионажем никогда не занималась.

После заявления я написала о своей работе с иностранными писателями и о встречах с ними. Мне было сказано, что ничего преступного в этой работе не было. Но следствие настаивало на показаниях, и я пробыла почти без перерыва у следователя трое суток…

О.Третьякова

20/ΧΙΙ-38 г.»

В ту пору считалось, что заключённых пытают только в фашистских тюрьмах. И 26 декабря, выступая на писательском совещании, Илья Сельвинский заявил от лица советских писателей:

«Мы же со своей стороны заверяем товарища Сталина, что по первому зову Кремля взорвём фашизм с его корнями, ветками и всем омерзительным благоуханием».

Эти слова были встречены бурными аплодисментами собравшихся литераторов.

А известный советский поэт Осип Мандельштам скончался 27 декабря 1938 года в пересыльном лагере на Дальнем Востоке.

В этот же день поэт Илья Сельвинский встречался и беседовал с поэтами национальных советских республик. Он всё ещё продолжал считать, что поэт – это учитель своего народа. Поэтому и произнёс несколько фраз, которые сам назвал аксиомами:

«1. Из двух одинаково пишущих поэтов один является лишним.

2. “Хороший” стих – это стих плохой. Поэзия, как дисциплина в войсках, обязана быть отличной.

3. Большой поэт отличается от маленького не тем, что большой пишет хорошо, а маленький похуже. Тютчев и Фет писали получше Некрасова, но Некрасов неизмеримо выше. У Гёте много плохих стихов, Байрон у английских снобов считался седьмым по счёту поэтом (после Шекспира, Чосера и так далее).

Маленький поэт тоже должен писать правильные стихи, ибо второй сорт поэзии не только никому не нужен, но и просто вреден, так как извращает вкус народа…

Что отличает поэта от непоэта? То же, что отличает творчество от труда: творчество – это всегда открытие неведомого, труд же – это всегда производство вещей, уже кем-то когда-то произведённых…

Одержимость создаёт поэта. Всё остальное – красноречие».

Но для того, чтобы быть поэтом, надо было находиться на свободе. Находившийся на свободе Борис Ефимов, брат арестованного Михаила Кольцова, потом написал:

«Да, я был на свободе, но полностью отстранён от работы в печати. Завидев на улице кого-нибудь из знакомых, поспешно переходил на другую сторону, чтобы не ставить их в неловкое положение необходимостью здороваться с братом “врага народа”. С понятной горечью прочёл я текст Указа о награждении орденами большой группы писателей, из которого, разумеется, был своевременно вычеркнут Михаил Кольцов, занимавший в нём поначалу почётное место».

А за тридцать лет до того, как занять весьма «почётное место» в рядах советских писателей, Михаил Кольцов напечатал в киевской газете «Вечер» (6 декабря 1918 года) статью «Никаких двадцать», в которой говорилось:

«У большевиков “Никаких двадцать” служил в комиссарах. Носил фронтовой френч. Беспощадно расстреливая буржуев, носил золотые кольца на всех десяти пальцах заскорузлых рук…

Он гуляет между нами, не обращая на нас никакого внимания… Но пусть, на горе нам, прорвётся какая-нибудь плотина, сломается что-нибудь в непрочных механизмах, охраняющих наши тела и спокойствие, и опять мы увидем у своих лиц близко-близко озверелую морду городского дикаря, горилл в пиджаке, необузданной и дикой черни».

Михаил Кольцов как в воду глядел, написав это. Оказавшись в качестве заключённого на Лубянке, он чуть ли не каждый день стал видеть перед собой «озверелую морду» следователя-энкаведешника, требовшего от него «признаний».

В январе 1939 года Особое совещание при НКВД приговорило лефовку Ольгу Третьякову к 5 годам исправительно-трудовых лагерей.

И тут вспоминается подсчёт, сделанный Аркадием Ваксбергом:

«Из двадцати семи человек, подписавших некролог Маяковского в „Правде“, расстреляно будет одиннадцать: по тогдашним временам ещё не самый худший процент…»

О самом Маяковском и о тесно связанных с ним Бриках мудрый писатель Юрий Карабчиевский высказался так:

«Брики уцелели только благодаря его славе, он же сам уцелел только благодаря своей смерти».

 

Год 1939-ый

2 февраля 1939 года комбриг Иван Проскуров, которому через две недели (18 февраля) должно было исполниться 32 года, получил звание комдива (генерал-лейтенанта).

Льва Гумилёва, сына Анны Ахматовой, зимой 1939 года привезли в Ленинград. И вновь начались допросы (его обвиняли в террористической деятельности). Дали пять лет лагерей. Наказание отбывал в Норильске.

Пришло время вспомнить и гепеушницу Лизу Горскую (Елизавету Розенцвейг), ту самую, которая в 1929 году была послана к Якову Блюмкину, чтобы выведать, не общается ли он с Троцким. Горская, как мы помним, всё выведала и сдала Блюмкина чекистам, приехавшим его арестовать. После этого Лиза вернулась к своему мужу Василию Зарубину, тоже служившему в ОГПУ и к тому моменту легализовавшемуся в Дании. Из Дании супруги Зарубины переехали во Францию, где у них родился сын. А 13 февраля 1939 года начальник Иностранного отдела НКВД подписал характеристику, в которой говорилось:

«В целях освежения аппарата отдела считал бы целесообразным откомандировать Зарубину-Горскую в распоряжение отдела кадров НКВД СССР».

И Елизавету Зарубину отозвали в Москву.

20 февраля был арестован Игорь Михайлович Кедров, следователь НКВД с 15-летним стажем. Его обвинили в шпионаже и дискредитации политики ВКП(б).

А гражданская война в Испании тем временем приближалась к концу. Но для того чтобы получить смертельную пулю совсем не обязательно было ехать в Гренаду или в Мадрид – расстрельщиков и в родной стране было предостаточно.

22 февраля 1939 года Военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела дело Семёна Григорьевича Гендина (того самого гепеушника, который примчался на квартиру Маяковского и забрал с собой пистолет, которым поэт застрелился). В своё время Гендин был дважды объявлен почётным работником ВЧК-ГПУ, его награждали орденом Ленина, орденом Красного Знамени (дважды), медалью «20 лет РККА» и боевым оружием (тоже дважды). Но награды его не спасли, и он был приговорён к смертной казни, а на следующий день расстрелян.

Поэта Николая Алексеевича Заболоцкого в феврале того же года приговорили к 5 годам исправительно-трудовых лагерей. От расстрела его спасло то, что он ни в чём, что от него требовали следователи, так и не сознался. Отбывать срок Заболоцкого отправили в концлагерь под городом Комсомольском-на-Амуре.

25 февраля бывшего генерального секретаря ЦК комсомола Петра Ивановича Смородина приговорили к смерной казни и в тот же день расстреляли. О жене Смородина Алёне Андреевой написал Борис Бажанов (у него с нею был роман в середине 20-х годов):

«Бедная Алёша попадает в мясорубку вместе с ним и заканчивает свою молодую жизнь в подвале ГПУ. Дочка их Мая – ещё девчонка, расстреливать её рано, но когда она подрастёт после войны (кажется, в 1949 году), и её ссылают в концлагерь (оттуда она выйдет всё же живой)».

В тот же день (25 февраля) был приговорён и расстрелян бывший первый секретарь МК и МГК ВКП(б) Александр Иванович Угаров. Расправившись с ним, Сталин избавился ещё от одного человека, который (будучи вторым секретарём Ленинградского обкома партии) мог располагать точными сведениями о том, кто был заказчиком убийства Кирова.

26 февраля 1939 года были приговорены к смертной казни и расстреляны кремлёвские вожди (признавшиеся во всем, в чём их обвиняли): бывший член политбюро Станислав Викентьевич Косиор, бывший член политбюро и нарком финансов СССР Влас Яковлевич Чубарь и бывший кандидат в члены политбюро Павел Петрович Постышев.

Тем временем приближался XVIII съезд ВКП(б), который было намечено открыть в начале марта. Писатель Гелий Клеймёнов в книге «Правда и неправда о семье Ульяновых» о той поре написал:

«Крупская собиралась выступить на XVIII съезде партии с осуждением сталинского деспотизма. Кто-то из друзей сказал, что ей не дадут слова. Крупская ответила: “Тогда я поднимусь из зала и потребую слова, ведь я сорок лет в партии”. О намерении Крупской стало известно Сталину».

Надо полагать, что именно тогда вождь и решил воспользоваться наработками секретной лаборатории НКВД. Ведь 26 февраля Надежда Константиновна Крупская готовилась отметить своё 70-летие. А на следующий день она неожиданно скончалась. О том, как это произошло – Гелий Клеймёнов:

«О причине смерти супруги Ленина сообщается в книге Веры Васильевой “Кремлёвские жёны”. Она отмечает, что Хрущёв, “раскрывший” это преступление, сообщил членам политбюро, что “Крупская была отравлена тортом, который преподнёс ей в день рождения Сталин. Днём 24 февраля 1939 года в Архангельском её навестили друзья, чтобы отметить приближающееся семидесятилетие хозяйки. Был накрыт стол. Сталин прислал торт. Все дружно ели его. Надежда Константиновна казалась весьма оживлённой.

Вечером ей внезапно стало плохо. Однако по вызову врачей из Кремлёвской клиники прибыли не сотрудники «Скорой помощи», а сотрудники НКВД, заключившие Крупскую под домашний арест. Врачи приехали через три с лишним часа и поставили диагноз: «глубокое поражение всех внутренних органов». Проводились бесконечные консилиумы. Необходимую срочную операцию не сделали. Через три дня Крупская умерла в страшных муках”».

Скончалась Надежда Константиновна в Кремлёвской больнице. Врачи отметили, что смерть наступила от «бурного аппендицита, общего перитонита, тромбоза».

И сразу возникает предположение: Крупская была отравлена, конечно же, не тортом – ведь тогда отравились бы и все те, что «дружно ели его». Но никто из друзей, навестивших Надежду Константиновну, на здоровье не жаловался. Стало быть, среди них был сотрудник «Лаборатории – X», который и подмешал в чай, которым Крупская запивала торт, крупинку яда. Не будем отбрасывать эту версию с порога, а поразмышляем над ней.

 

Март 1939-го

1 марта Елизавета Зарубина была уволена из НКВД, и каждый день ждала, что её арестуют. Но за ней почему-то всё не приходили. Её муж Василий Зарубин продолжал служить в НКВД, понимая, что и его дни, возможно, сочтены.

7 марта все центральные советские газеты опубликовали известие о важном событии:

«Председатель Президиума Верховного Совета СССР тов. Калинин в присутствии ряда членов Президиума вручил ордена и медали награждённым Борису Лавренёву, Илье Сельвинскому, Сергею Ценскому и Алексею Файко».

С 10 по 21 марта 1939 года проходил XVIII съезд ВКП(б). К этому событию поэт Василий Лебедев-Кумач и композитор Александр Александров написали «Песню о партии». Сталин её послушал и порекомендовал исполнять её в темпе торжественного гимна. Песня стала называться «Гимном партии большевиков» и с неё стали начинаться все партийные мероприятия. Начиналась она так:

Отчётный доклад на съезде партии сделал Иосиф Сталин, заявивший что социализм в стране в основном построен, и теперь предстоит догнать и перегнать в экономическом развитии наиболее развитые капиталистические страны.

Среди обсуждавших сталинский доклад был и командарм 2-го ранга Григорий Штерн, сменивший на посту командующего Дальневосточной армией маршала Василия Блюхера. Арестованный 22 октября 1938 года в Адлере, где он лечился, Василий Константинович Блюхер 24 октября был доставлен во внутреннюю тюрьму Лубянки и в течение восемнадцати дней был подвергнут двадцати одному допросу, после чего 9 ноября скоропостижно скончался. Официально было объявлено, что смерть произошла от закупорки тромбом венозной артерии. То есть пытки тут совершенно не причём.

Преемник Блюхера командарм Григорий Штерн на съезде торжественно заявил:

«Мы с вами уничтожили кучку всякой дряни – тухачевских, гамарников, уборевичей и им подобную сволочь».

К этим «сволочам» явно относился и скончавшийся маршал Блюхер.

Григорию Штерну вторил «Гимн партии большевиков», в котором были слова:

По распоряжению «мудрой партии большевиков» Григория Штерна расстреляют осенью 1941 года.

Уже более полутора лет продолжалось следствие по делу Иванова-Разумника. Но добиться от него «признаний» энкаведешникам так и не удалось.

25 марта 1939 года поэт Константин Алтайский (тот, что написал стишок заострённой спичкой на куске мыла) был приговорён к 10 годам исправительно-трудовых лагерей и отправлен в Красноярский край.

К началу апреля 1939 года войска генерала Франко контролировали уже всю Испанию. И в последней военной сводке было торжественно объявлено:

«В сегодняшний день, когда Красная Армия пленена и разоружена, национальные войска достигли своей конечной цели в войне. Война закончена.

Генералиссимус Франко Бургос,

1 апреля 1939».

А в Советском Союзе война против народа продолжалась. 2 апреля по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила к высшей мере наказания писателя Георгия Константиновича Никифорова (того самого, что на встрече писателей с вождём на квартире Максима Горького отказался пить за здоровье товарища Сталина). В тот же день Никифорова расстеляли.

В начале апреля 1939 года пришла очередь «признаваться в грехах и преступлениях» следователю НКВД Леониду Чертоку.

Борис Ефимов:

«За Чертоком вскоре пришли, вопреки обыкновению не ночью, а утром, когда он собирался на службу. Услышав звонок, Соня спокойно открыла дверь. Черток увидел сумрачные лица своих коллег-чекистов, рванулся к двери на балкон, рванул её и выбросился на улицу с восьмого этажа. Пришедшие чекисты в растерянности ретировались, а через несколько минут примчался один из высших чинов НКВД комкор Фриновский.

– В чём дело? – допытывался он у Сони. – Почему он это сделал? Ему было что-то известно?

Между прочим, сам Фриновский через несколько дней был арестован. И, как рассказывали, покончил самоубийством в своей камере, с разбегу раздробив свою голову о батарею центрального отопления.

Поступок Чертока, как это, может быть, ни странно, был довольно редким в ту страшную пору. Не покончил с собой ни сам Ягода, ни оба его заместителя, ни десятки других ответственных работников аппарата НКВД, хотя все отлично знали, какая участь их ждёт, и шли на заклание покорно, как овцы».

В своих воспоминаниях Борис Ефимов не совсем точен – Михаил Петрович Фриновский не мог примчаться «через несколько минут» после самоубийства Чертока, потому что в НКВД он уже не служил и комкором не был. Ещё 8 сентября

1938 года бывший заместитель Ежова Фриновский был назначен народным комиссаром Военно-морского флота СССР с присвоением звания командарма 1-го ранга. А 6 апреля

1939 года он был снят со всех постов и арестован. И свою жизнь самоубийством Фриновский тоже не кончал, пройдя все «прелести» энкаведешного рая. Его расстреляли 4 февраля 1940 года. Тело кремировали в Донском монастыре.

Аресты высокопоставленных чекистов тем временем продолжались. 10 апреля 1939 года Николай Ежов был вызван в кремлёвский кабинет Георгия Маленкова и там арестован. Предъявленное ему обвинение гласило:

«…подготовляя государственный переворот, Ежов готовил через своих единомышленников по заговору террористические акты, предполагая пустить их в действие при первом удобном случае».

Дело Ежова вёл лично новый нарком внутренних дел Лаврентий Берия. Допрашивать бывшего любимца Сталина Берии помогал привезённый им из Грузии Богдан Кобулов.

В начале апреля, не выдержав пыток, начал давать «признательные показания» Михаил Кольцов. Потом он скажет на суде, и его слова будут внесены в протокол:

«Его показания родились из-под палки, когда его были по лицу, по зубам, по всему телу. Он был доведён следователем КУЗЬМИНОВЫМ до такого состояния, что вынужден был дать согласие о даче показаний о работе его в любых разведках».

 

Разные судьбы

14 апреля 1939 года только что получивший звание комдива лётчик Иван Проскуров был назначен заместителем наркома обороны СССР, начальником 5-го (Разведывательного) управления РККА.

16 апреля энкаведешники арестовали старого большевика, бывшего командармом в годы Гражданской войны, а затем ставшего видным работником ВЧК Михаила Сергеевича Кедрова, отца арестованного 20 февраля следователя Игоря Кедрова.

22 апреля 1939 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Екатерину Ивановну Калинину к 15 годам исправительно-трудовых лагерей с поражением в правах ещё на 5 лет. Отбывать срок ей предстояло в Акмолинском лагере жён изменников родины (сокращённо – «Алжир»), и её отправили в пересыльную тюрьму. Но оттуда…

Екатерина Калинина:

«Но оттуда вскоре опять возвратили во внутреннюю тюрьму. Здесь меня опять стали допрашивать новые следователи, и эти допросы продолжались примерно в течение года».

Муж Екатерины Ивановны, «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин, был бессилен чем-то помочь своей жене – Сталин слушать его не желал. Но тут Калинин узнал, что Иоганн Адамович Махмасталь (напарник дипкурьера Теодора Нетте), отбывает срок в концентрационном лагере. С Махмасталем Калинин был знаком ещё с царских времён – вместе работали на одном заводе. И Михаил Иванович громко потребовал его освобождения. И добился своего – Махмасталь был выпущен и реабилитирован.

Но такая удача улыбалась далеко не каждому. В книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова» описан такой эпизод:

«В ночь с 3 на 4 мая 1939 года около здания НКИД на Кузнецком мосту, почти напротив НКВД, были выставлены пикеты из сотрудников Берии. А утром 4 мая в кабинет Литвинова пришли Маленков, Берия и Молотов. Они объявили Максиму Максимовичу, что он отстранён от работы. Отставка Литвинова вызвала переполох в правительственных кругах многих стран. Там поняли, что готовится крутой поворот во внешней политике СССР. В Германии отставка еврея Литвинова и приход на его пост Молотова получили положительную оценку».

11 мая 1939 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила тайно вывезенного из Франции белогвардейского генерала Евгения Карловича Миллера к высшей мере наказания. И в тот же день он был расстрелян во внутренней тюрьме НКВД.

14 мая 1939 года Особое совещание при НКВД СССР приговорило поэта Николая Захарова-Мэнского к 5 годам исправительно-трудовых лагерей. Из этих лагерей Николай Николаевич не вернулся.

15 мая был арестован Исаак Бабель. 29 мая его начали допрашивать, и допрашивали в течение трёх суток. 31 мая сломленный писатель «признался» в своей «шпионской деятельности».

19 мая в одной из многочисленных советских тюрем заключённые убили Карла Радека. Через два дня сокамерники расправились с Григорием Сокольниковым. Оба убийства были совершены по приказу Сталина.

А Лев Троцкий всё ещё надеялся, что в СССР произойдёт переворот, и писал:

«Уход Сталина с исторического пьедестала будет безоговорочным. Его памятники разрушат или сдадут в музей ужасов, а его жертвам установят памятники на площадях городов СССР».

Но пока советские власти признавались только в «уходе» героев страны. 4 июня 1939 года народный комиссар обороны Клим Ворошилов подписал приказ № 70, в котором говорилось: «Число лётных происшествий в 1939 году, особенно в апреле и в мае месяцах, достигло чрезвычайных размеров. За период с 1 февраля до 15 мая произошло 34 катастрофы, в них погибло 70 человек личного состава. За этот же период произошло 126 аварий, в которых разбит 91 самолёт. Только за конец 1938 и в первые месяцы 1939 гг. мы потеряли 5 выдающихся лётчиков – Героев Советского Союза, 5 лучших людей нашей страны – тт. Бряндинского, Чкалова, Губенко, Серова и Полину Осипенко.

Эти тяжёлые потери, как и подавляющее большинство других катастроф и аварий, являются прямым результатом: а) преступного нарушения специальных приказов, положений, лётных наставлений и инструкций…

е) самое главное, недопустимого ослабления воинской дисциплины в частях Военно-Воздушных Сил и расхлябанности, к сожалению, даже среди лучших лётчиков, не исключая и некоторых Героев Советского Союза…»

20 июня 1939 года в Ленинграде был арестован Всеволод Мейерхольд. Его привезли в Москву и отдали в руки следователя Бориса Родоса. Сам Всеволод Эмильевич потом (И января 1940 года) написал Вячеславу Молотову о том, как его допрашивали:

«Меня здесь били – больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам. В следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-синим кровоподтёкам снова били этим жгутом… <…>…боль была такая, что казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток. Следователь всё время твердил, угрожая: “Не будешь писать, будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного тела”. Ия всё подписывал до 16 ноября 1939 года».

3 июля состоялась премьера фильма-комедии «Трактористы». Судя по названию, кинокартина должна была весело рассказать о работниках сельского хозяйства, занимающихся исключительно мирным делом – выращиванием хлеба. Но фильм начинался с песни, в которой пелось о том, как коварные самураи решили «перейти границу у реки». Граница, разумеется, была советской, и наши танкисты дали непрошенным захватчикам сокрушительный отпор.

В фильме «Трактористы» звучали песни, написанные композиторами братьми Дмитрием и Даниилом Покрассами на слова поэта Бориса Ласкина. В них говорилось о том же, о чём писали все тогдашние газеты:

Распевая эту песню, пахали поля.

«– Трактор, хлопцы, – это танк!» – говорил трактористам начальник машино-тракторной станции.

Даже когда в финале фильма справлялась свадьба, все вновь запевали, поднимая бокалы к портрету вождя:

«Первый маршал» – это нарком обороны СССР Клим Ворошилов.

Но, пожалуй, самое печальное обстоятельство связано с тем, что сценарий этого фильма был написан в 1936 году 25-летним Аркадием Захаровичем Добровольским. Но в 1937-ом его неожиданно арестовали и после энкаведешного следствия отправили в концлагерь, в котором зек Добровольский провёл 21 год. В вышедшем на всесоюзный экран фильме «Трактористы» автором сценария был назван совсем другой человек.

Ночью 11 июля в московскую квартиру Мейерхольда в Брюсовском переулке ворвались неизвестные и убили Зинаиду Райх.

Аркадий Ваксберг:

«Весть о мученнической кончине знаменитой актрисы, которой убийцы выкололи глаза, немедленно облетела всю Москву. Получив это известие, Лиля – в первый и в последний раз в своей жизни – потеряла сознание. Катаняну с трудом удалось привести её в чувство.

Стоит ли говорить, что настоящих убийц так и не нашли, а следовательское досье, если таковое вообще существовало, исчезло из архива и не найдено до сих пор».

А в кинотеатрах гремели песни во время демонстрации фильма-комедии «Трактористы»:

 

Союз с фашистами

17 июля 1939 года центральные советские газеты объявили, что согласно постановлению ЦИК СССР от 21 ноября 1929 года (которое объявляло «граждан СССР, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР», подлежащими расстрелу «через 24 часа после удостоверения его личности») Верховный суд СССР объявил Ф.Ф.Раскольникова вне закона.

Через десять дней Фёдор Раскольников написал «Открытое письмо Сталину», начав его с крылатых слов из поэмы «Горе от ума»:

Сталин, вы объявили меня “вне закона”. Этим актом вы уравняли меня в правах – точнее, в бесправии – со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона.

Со своей стороны отвечаю полной взаимностью: возвращаю вам входной билет в построенное вами “царство социализма” и порываю с вашим режимом.

Ваш “социализм”, при торжестве которого его строителям нашлось место лишь за тюремной решёткой, так же далёк от истинного социализма, как произвол вашей личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой пролетариата».

Каким-то образом это письмо было тут же доставлено Сталину. Стоит ли удивляться, что вождь тотчас отдал особое распоряжение, касавшееся автора письма. Жить ему осталось совсем немного.

А 19 июля (к 46-летию со дня рождения «поэта революции») в московском издательстве «Советский писатель» вышла книга Василия Абгаровича Катаняна «Краткая летопись жизни и работы В.В.Маяковского».

6 августа Илья Сельвинский написал очередное письмо своим друзьям:

«Дорогие друзья!

Вы, наверное, читали, что меня опять обложили в “Правде” за лирику, напечатанную в № 5/6 журнала “Октябрь”…

Вызвали меня на президиум Союза. Выяснилось косвенно, что моими вышеуказанными стихами недоволен Жданов. Ну и что же? Вот, например, Маяковским был недоволен Ленин, а Маяковский всё же дышал, курил, мог смеяться».

В это время в Советском Союзе была в большой популярности «Конармейская песня», написанная композиторами братьями Дмитрием и Даниилом Покрассами на слова поэта Алексея Суркова. Её с энтузиазмом пела вся страна. В том числе и такой куплет:

«Любимый нарком» – это народный комиссар обороны СССР Клим Ворошилов.

Но 23 августа 1939 года произошло событие, резко изменившее мировую ситуацию. Это событие Вальтер Кривицкий описал так:

«Молотов в присутствии улыбающегося Сталина поставил свою подпись вслед за нацистским министром иностранных дел фон Риббентропом под пактом Берлин – Москва. Сталин предоставил Гитлеру “карт бланш”, и через десять дней мир был охвачен войной. В Берлин была послана советская военная миссия для выработки деталей широкого сотрудничества между двумя самыми авторитарными и всеобъемлющими тираническими диктатурами во всём мире…

Возникло, однако, новое обстоятельство: 23 августа 1939 года всему миру стало ясно, что тот, кто служит Сталину, служит и Гитлеру».

На то, что фашистская Германия стала союзником Советского Союза, а солдаты гитлеровского вермахта боевыми друзьями красноармейцев, поэт Алексей Сурков среагировал мгновенно, переписав прежний куплет:

И «Конармейская песня» продолжала звучать по всей стране.

Заключённый в Москве «Пакт о ненападении» поэт и писатель Дмитрий Мережковский назвал «политическим абсурдом», а его жена, поэтесса и писательница Зинаида Гиппиус – «пожаром в сумасшедшем доме».

О том, как реагировали советские люди на все эти «пакты», хорошо передал в стихотворении «Советская старина» студент Литературного института Борис Слуцкий, учившийся в поэтическом семинаре Сельвинского:

29 августа Указом Президиума Верховного Совета СССР «за мужество и героизм, проявленные при выполнении воинского и интернационального долга» командарму 2-го ранга Григорию Михайловичу Штерну, координировавшего действия советских войск на Дальнем Востоке и в Монголии во время боёв у реки Халхин-Гол, было присвоено звание Героя Советского Союза.

Напомним, что это тот самый Григорий Штерн, что возглавил Дальневосточный военный округ после ареста маршала Блюхера.

А 1 сентября Германия напала на Польшу. Началась Вторая мировая война.

В начале сентября 1939 года Раскольников лёг в больницу в Ницце, где собирался вылечиться от тяжёлой депрессии. Но 12 сентября неожиданно скончался. Существует версия, что он умер от пневмонии. По другой версии – выбросился из больничного окна на пятом этаже. По третьей (наиболее вероятной) – убит агентами НКВД.

15 сентября Советский Союз, Монгольская Народная Республика и Япония подписали соглашение о прекращении военных действий, которые всё лето велись в районе реки Халхин-гол. Герой Советского Союза Яков Смушкевич командовал там авиацией 1-й армейской группы.

17 сентября 1939 года (в полном соответствии с пактом Молотов-Риббентроп) Красная армия получила приказ: присоединить к советской территории Запдную Украину и Западную Белоруссию. Две тысячи танков Гитлера подходили к Варшаве, когда 620-тысячная армия Сталина (4700 танков, 3300 самолётов, то есть в два раза больше, чем было у вермахта) перешла польско-советскую границу.

Всему остальному миру этот советский «аншлюс» был приподнесён как долгожданное «воссоединение» братских народов. Глава советского правительства Вячеслав Молотов, выступая на внеочередной пятой сесии Верховного Совета СССР, заявил:

«Красная армия вступила в эти районы при всеобщем сочувствии украинского и белорусского населения, встречавшего наши войска как своих освободителей от панского гнёта, от гнёта польских помещиков и капиталистов».

Осенью 1939 года после двухлетнего пребывания под следствием писатель Иванов-Разумник был неожиданно выпущен на свободу («за прекращением дела»),

1 октября парижская эмигрантская газета «Новая Россия» опубликовала «Открытое письмо Сталину», написанное Фёдором Раскольниковым. Письмо звучало очень громко:

«Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста, никому нет пощады. Правый и виноватый, герой Октября и враг революции, старый большевик и беспартийный, колхозный крестьянин и полпред, народный комиссар и рабочий, интеллигент и Маршал Советского Союза – все в равной мере подвержены ударам вашего бича, все кружатся в дьявольской кровавой карусели…

С помощью грязных подлогов вы инсценировали судебные процессы, превосходящие вздорностью обвинения знакомые вам по семинарским учебникам средневековые процессы ведьм…

Вы оболгали, обесчестили и расстреляли многолетних соратников Ленина: Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и др., невиновность которых вам была хорошо известна. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которых они не совершали, и мазать себя грязью с ног до головы.

А где герои Октябрьской революции? Где Бубнов? Где Крыленко? Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко?

Вы арестовали их, Сталин.

Где старая гвардия? Её нет в живых.

Вы расстреляли её, Сталин.

Вы растлили, загадили души ваших соратников. Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей…

Накануне войны вы разрушаете Красную Армию, любовь и гордость страны, оплот её мощи. Вы обезглавили Красную Армию и Красный Флот. Вы убили самых талантливых полководцев, воспитанных на опыте мировой и гражданской войн, во главе с блестящим маршалом Тухачевским…

Где маршал Блюхер? Где маршал Егоров?

Вы арестовали их, Сталин…

Вы беспощадно истребляете талантливых, но лично вам неугодных русских писателей. Где Борис Пильняк? Где Сергей Третьяков? Где Александр Аросев? Где Михаил Кольцов? Где Тарасов-Родионов? Где Галина Серебрякова, виноватая в том, что была женой Сокольникова?

Вы арестовали их, Сталин.

Вслед за Гитлером вы воскресили средневековое сжигание книг…

Где лучший конструктор советских аэропланов, Туполев? Вы не пощадили даже его. Вы арестовали Туполева, Сталин!..

Директор театра, замечательный режиссёр, выдающийся деятель искусства Всеволод Мейерхольд не занимался политикой. Но вы арестовали и Мейерхольда, Сталин…

Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго. Бесконечен список ваших преступлений. Бесконечен список ваших жертв, нет возможности их перечислить.

Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов.

17 августа 1939 г.»

 

Маленькая война

В самом конце лета 1939 года в Главрепертком поступила новая пьеса Ильи Сельвинского «Рыцарь Иоанн», рассказывавшая о крестьянском восстании Ивана Болотникова в начале XVII века. 3 ноября 1939 года цензоры разрешили это произведение для постановки в театрах. Хотя политредактор А. Евстратов написал:

«Можно было бы упрекнуть автора в некотором историческом нигилизме в освещении боярства и особенно Шуйского, который показан не только низким и подлым, но и ничтожным и глупым».

Царя России Василия Шуйского Сельвинский изобразил жалующимся жене Наталье на бояр:

Разве трудно было в этой жалобе «царя всея Руси» Василия Ивановича Шуйского почувствовать те же проблемы, которые угнетали «вождя Советского Союза» Иосифа Виссарионовича Сталина? И, видимо, не случайно пьесу «Рыцарь Иоанн» в Москве не поставил ни один театр.

Вспоминается эпизод, рассказанный поэтом Сергеем Михалковым, в котором говорится об одном из сподвижников советского вождя:

«Рассказывают, что однажды Сталин, испытывая его на верность, спросил Ворошилова: “Ты можешь застрелить ради меня свою любимую собаку?” И Ворошилов на глазах Сталина застрелил любимого пса».

17 ноября 1939 года Герой Советского Союза комкор Яков Смушкевич за мужество и отвагу, проявленные в боях с японцами у реки Халхин-гол, был награждён второй медалью «Золотая Звезда». Через два дня он возглавил военно-воздушные силы Красной армии.

О том, что вождь страны Советов любит и очень ценит лётчиков-истребителей, стало известно и в среде кинематографистов. И в 1939 году был снят фильм, который так и назывался «Истребители». Артист Марк Бернес, исполнявший роль главного героя лейтенанта Сергея Кожухарова, исполнил песню «Любимый город», ставшую очень популярной. В ней пелось о военном лётчике: «В далёкий край товарищ улетает». «Далёким краем» – и зрители это мгновенно понимали – была Испания. Гражданская война там давно завершилась, и песня уверяла всех, что «войны» до советских городов не дойдут, поэтому можно жить, ни о чём не беспокоясь:

А в это время Сталин, опьянённый успехами в деле «воссоединения» братских народов, решил «воссоединить» с Советским Союзом и крохотную Финляндию. Готовя мировое общественное мнение к этой захватнической акции, глава Советского правительства Молотов в одном из своих выступлений заявил:

«Мы должны быть достаточно реалистичными, чтобы понимать, что время малых народов прошло».

И 30 ноября началась советско-финская война.

Командовавший финской армией Карл Густав Маннергейм потом написал:

«День 30 ноября был ясным и солнечным. Люди, уехавшие из столицы, по большей части вернулись из мест своего временного пребывания, и утром улицы были заполнены детьми, направлявшимися в школу, и взрослыми, которые спешили на работу. Внезапно на центр города посыпались бомбы, неся смерть и разрушения. Под прикрытием поднимающихся туманных облаков эскадрилье русских самолётов удалось незаметно подойти к Хельсинки из Эстонии, вынырнуть из облаков и с малой высоты обрушить свой груз, целясь, прежде всего, в порт Хиеталахти и Центральный вокзал…

Повсюду поднимались столбы дыма, свидетельствующие о многочисленных пожарах. Рано утром мне сообщили, что русские после артподготовки перешли границу на Карельском перешейке на всех главных направлениях».

Советскими лётчиками, бомбившими Финляндию, командовал 28-летний Герой Советского Союза Павел Рычагов.

21 декабря 1939 года Сталин отмечал своё шестидесятилетие. Из Германии пришла правительственная телеграмма, которую опубликовала газета «Правда»:

«Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу Вас принять мои самые искренние поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания, желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза.

Адольф Гитлер».

25 декабря «Правда» напечатала ответ:

«Главе Германского государства Адольфу Гитлеру. Прошу Вас принять мою признательность за поздравления и благодарность за Ваши добрые пожелания в отношении народов Советского Союза.

И.Сталин».

А 27 декабря 1939 года заключённый Юрий Стеклов (бывший главный редактор газеты «Известия») из Орловского централа был этапирован в Москву и помещён во внутренюю тюрьму Лубянки для «доследования».

 

Жертвы не прекращаются

Наступил год 1940-ой. Европа встречала его с величайшей тревогой. Ведь Гитлер и Сталин оккупировали Польшу. Советский Союз напал на Финляндию, чтобы поработить её. Великобритания и Франция находились с Германией в состоянии войны, хотя и не вели активных боевых действий. В каком направлении будут развиваться события, не знал никто, и миллионы людей чувствовали себя очень неуютно.

Именно в этот момент нарком НКВД Лаврентий Берия вызвал к себе разведчиков, работавших в Германии. Среди них были и супруги Василий и Елизавета Зарубины. Немного попрекнув приглашённых за их былые связи с гестапо и рассказав, как жестоко НКВД карает предателей, нарком приказал готовиться к работе в дружественной стране Германии.

24 января арестованный следователь НКВД Игорь Михайлович Кедров был приговорён к высшей мере наказания и на следующий день расстрелян.

26 января состоялся «суд» над Вениамином Леонардовичем Герсоном, бывшим секретарём Дзержинского. Подсудимый сказал:

«– В итоге пыток и истязаний вынужден подписать ложные показания. Действовал следователь Родос. Избивали по девять дней подряд. Если будет доказано моя виновность, то спокойно приму расстрел».

«Судьи» искать доказательств «виновности» не стали, приговорив Герсона к высшей мере наказания. В тот же день его расстреляли.

28 января по обвинению в заговоре в рядах НКВД, а также за шпионаж в пользу иностранных разведок Сергей Шпигельглас был приговорён к расстрелу. Но расстреливать его почему-то не стали. Официальных разъяснений этой отсрочки нет. Однако вопрос возникает сам собой: почему «шпиона» и «заговорщика» отдали не расстрельной команде, а отправили в камеру на отсидку?

1 февраля 1940 года состоялся «суд» над Михаилом Кольцовым. Его брат Михаил Ефимов об этом написал:

«Наверное, в самом страшном сне Кольцов не мог представить себе чудовищную картину сталинского правосудия.

В специальном помещении Лефортовской тюрьмы заседала печально известная “тройка” во главе с армвоенюристом В.Ульрихом (личность, прославившаяся участием во многих процессах тридцатых годов). Как гласит протокол, суд проходил “без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей”. В тот день, 1 февраля 1940 года, председательствующий очень торопился: ему предстояло провести несколько дел, а за дверями уже едва стоял на перебитых ногах и ждал своей очереди великий реформатор театра В.Мейерхольд».

Каждому из представавших перед судьями подследственных Военная коллегия Верховного суда СССР выносила одинаковый приговор:

«…подвергнуть высшей мере уголовного наказания – расстрелу – с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

На следующий день Михаил Кольцов и Всеволод Мейерхольд (вместе с Меером Трилиссером и другими приговорёнными) были расстреляны. Но когда в первых числах марта 1940 года Борис Ефимов обратился в «Справочное бюро» Военной коллегии Верховного суда СССР:

«Сотрудник бюро повёл пальцем по страницам толстой книги:

– Кольцов? Михаил Ефимович? 1898 года рождения? Есть такой. Суд состоялся первого февраля. Приговор: 10 лет дальних лагерей без права переписки».

2 февраля рассматривалось дело бывшего наркома земледелия СССР Роберта Индриковича Эйхе. Того самого, что все недостатки в сельском хозяйстве страны объяснял вредительством. Того самого, кто, будучи первым секретарём Западно-Сибирского крайкома партии и возглавляя «тройку» местного НКВД, осудил тысячи человек к расстрелу или к отправке в концлагеря. Того самого, кто, выступая на декабрьском пленуме ЦК в 1936 году, призывал расстреливать троцкистов без всякой пощады и обращался с упрёком к самому Сталину: «Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко». Теперь сам Эйхе обвинялся в создании «латышской фашистской организации». И за это был приговорён к высшей мере наказания.

Капитан госбезопасности Леонид Фокеевич Баштаков в январе 1954 года вспомнил такие подробности допросов Роберта Эйхе (упомянув заместителя начальника следственной части ГУГБ НКВД Бориса Родоса и старшего лейтенанта госбезопасности Анатолия Эсаулова):

«На моих глазах, по указанию Берии, Родос и Эсаулов резиновыми палками жестоко избивали Эйхе, который от побоев падал, но его били и в лежачем положении, затем его поднимали, и Берия задавал ему один вопрос: “Признаёшься, что ты шпион?” Эйзе отвечал ему: “Нет, не признаю”. Тогда снова начиналось избиение его Родосом и Эсауловым, и эта кошмарная экзекуция над человеком, приговорённым к расстрелу, продолжалась только при мне раз пять. У Эйхе при избиении был вибит и вытек глаз. После избиения, когда Берия убедился, что никакого признания в шпионаже он от Эйхе не может добиться, он приказал увести его на расстрел».

2 февраля Эйхе расстреляли.

3 февраля Военная коллегия Верховного суда СССР рассматривала дело Николая Ежова. Подсудимый заявил:

«Я почистил четырнадцать тысяч чекистов, но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил…

На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, я не террорист, но мне не верили и применили ко мне сильнейшие избиения… Если бы я хотел произвести террористический акт над кем-либо из членов правительства, я для этой цели никого бы не вербовал, а, используя технику, совершил бы в любой момент это гнусное дело…

Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах».

Ежов был приговорён к «исключительной мере наказания» – расстрелу, который был приведён в исполнение на следующий день в здании Военной коллегии Верховного суда СССР. Заместитель начальника Иностранного отдела НКВД СССР Павел Судоплатов потом написал о Ежове:

«Когда его вели на расстрел, он пел “Интернационал”».

 

Сороковые и Маяковский

10 марта 1940 года скончался писатель Михаил Афанасьевич Булгаков.

А 13 марта длившаяся 105 дней война с Финляндией была объявлена завершившейся. Весь мир стал свидетелем того, как «непобедимая и легендарная» Красная армия так и не смогла завоевать маленькую северную страну. Всю вину за это явное поражение Сталин свалил на Клима Ворошилова, который был снят с поста наркома обороны.

А жену «всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина, Екатерину Ивановну, уже осуждённую на 15 лет исправительно-трудовых лагерей, продолжали допрашивать в Москве. Она сама потом рассказала:

«Целью этих допросов было стремление следователей добиться от меня каких-то новых признаний, они мне всё твердили, что я не про всё рассказала. У меня сложилось по этим допросам определённое убеждение в том, что следствие хотело получить от меня показания, компрометирующие Михаила Ивановича (участие Михаила Ивановича в неблаговидных поступках)…

Не добившись от меня никаких материалов, компрометирующих Михаила Ивановича, следователи через год допросы прекратили, а меня отправили в лагерь».

Той же весной страна торжественно отмечала десятилетний юбилей кончины «поэтареволюции».

Аркадий Ваксберг:

«14 апреля 1940 года отмечалось десятилетие со дня гибели Маяковского: тогда ещё Кремль не отменил странную практику праздновать даты ухода из этого мира вместо дат прихода в него. Заправлял этими, весьма двусмысленно выглядевшими, торжествами генеральный секретарь Союза писателей СССР Александр Фадеев (кроме Сталина и Фадеева, никаких других генеральных секретарей в стране не было)…

Пять лет назад Лиля сидела в президиуме на сцене Колонного зала. Теперь для торжеств был выделен Большой театр, и по поручению Фадеева Лиле доставили пригласительный билет в ложу второго яруса. На том же ярусе, то есть фактически на галёрке, но в разных ложах, достались места и Осипу с Катаняном… Зато Людмила, Ольга и мать пребывали на самых почётных местах и чувствовали себя героинями вечера, словно только в их честь и собрался в Большой политический и литературный бомонд…

Имя Маяковского гремело теперь так, словно он сам был никак не меньше, чем членом политбюро. К тому же – избежавшим жерновов Большого Террора. Его портреты, статьи о нём заполоняли газетные страницы».

Но в это же время Александру Таирову запретили показывать в Москве поставленный им спектакль по пьесе Маяковского «Клоп».

Аркадий Ваксберг:

«Ставился беспримерный эксперимент: никакие произведения Маяковского вроде бы не запрещались, но литературные мародёры умудрялись так их истолковать и представить, так извлечь из его творческого наследия “нужное”, заслонив им всё, что “не нужно”, – и вот уже всего через несколько лет после своей гибели в литературу вошёл какой-то другой поэт, обструганный, отлакированный, с иной – совсем не трагической и запутанной, а очень счастливой и вполне прозрачной судьбой. Агитатор, горлан, главарь…

Приватизированный Кремлём Маяковский был нужен хозяину лишь таким, каким он только и мог заслужить высокое покровительство. Хрестоматийный глянец дал поэту посмертно миллионные тиражи, но он же и убивал его: Маяковского назойливо превращали в воспевателя той реальности, которая его сломала, и которую он всё же успел осмеять…

“Бороды”, не пришедшие к нему живому, на его юбилейную выставку, слетелись теперь на запоздалые, но зато торжественные поминки. Деться было некуда: чтобы остаться “при Маяковском”, надо было участвовать в большевизации поэта, приняв навязанные сверху правила игры».

Но в том же 1940 году Илья Сельвинский не побоялся написать:

«Будем, товарищи, справедливы: с образом Ленина не справился даже Маяковский, хотя лирическое описание вождя – вещь гораздо менее сложная, чем изображение его в драме».

 

За год до войны

Весной 1940 года писатель Аркадий Гайдар написал сценарий художественного фильма для детей и предложил его киностудии «Союздетфильм». Действие в нём происходило летом в дачном посёлке военнослужащих.

Как и у всех, проживавших в стране Советов, у отдыхавших на дачах были проблемы: к ним на участки по ночам забирались мальчишки и обтрясывали яблони. Эти хулиганские вылазки чем-то очень напоминали то, чем занимались вполне реальные «враги народа», которых отыскивали, разоблачали и сурово наказывали отважные энкаведешники. Гайдар наделил хулиганивших мальчишек «нехорошими» фамилиями и кличками: у их вожака фамилия была лягушачья (Квакин), а кличка его соратника по нападениям на дачные участки была Фигура (явно от слова «фига»). Это хулиганьё отыскивала, разоблачала и сурово наказывала команда сыновей отважных командиров Красной армии, носивших «хорошие» фамилии (полковник Александров, воентехник Гараев). А возглавлял эту отважную команду мальчик, которого звали Володя Дункан. Сценарий фильма так и назывался: «Дункан и его команда».

Некоторые литературоведы считают, что фамилию Дункан Гайдар взял в честь шотландского короля Дункана I, которого подданные любили за его справедливую добропорядочность. Однако, стоит только взглянуть в биографию писателя, как узнаёшь, что, вступив в 14 лет (в 1918 году) в партию и оказавшись в рядах Красной армии, Аркадий Голиков (такая у Гайдара была настоящая фамилия) учился на курсах командного состава и в Высшей стрелковой школе. А там историю Великобритании вряд ли изучали. Да и потом юный командир Голиков командовал полком, подавляя Антоновский мятеж в Тамбовской губернии, и выкорчёвывал бандитов там, куда его посылали. Так что ему было не до шотландских королей.

Но 15 сентября 1936 года состоялась премьера советского фильма «Дети капитана Гранта», в котором дочь и сын искали пропавшего отца на яхте «Дункан». Гайдар этот фильм смотрел, он ему понравился, а название яхты запало в память.

Но Комитету по делам кинематографии фамилия главного героя категорически не понравилась. Особенно после заключения пакта Молотова-Риббентропа (никаких английских намёков в фильме быть не должно). И Гайдар предложил дать мальчику имя Тимур (так звали его собственного сына и сына бывшего главы Красной армии Михаила Фрунзе). Но те, кто изучал историю более обстоятельно, чем Аркадий Гайдар, под этим именем знали средневекового правителя Средней Азии, прославившегося своей жестокостью (по его приказу сооружались огромные пирамиды из голов убитых им противников). Мало этого, имя Тимур в переводе с тюрского языка означает «железо». А если добавить в железо совсем немного углерода, получится сталь. Не роднит ли это «железного» правителя средневековья со «стальным» вождём страны Советов?

Как бы там ни было, но Гайдар оказался одним из первых советских писателей, кто перенёс то, что происходило у взрослых, в среду детей. Фильм «Тимур и его команда» начали снимать.

А в далёкой от Советского Союза Мексике на дом, в котором проживал Лев Троцкий, в мае 1940 года напала группа налётчиков, возглавлявшаяся мексиканским художником Давидом Сикейросом (убеждённым сталинистом). Нападавшие ворвались в спальню, открыли беспорядочную стрельбу и стремительно ретировались. Никто из живших в доме не пострадал.

7 мая 1940 года Красную армию возглавил (с присвоением высшего воинского звания маршал Советского Союза) Семён Константинович Тимошенко (образование – сельская и пулемётные школы). Во главе Генштаба РККА был поставлен Георгий Константинович Жуков (образование – три класса церковно-приходской школы и двухлетнее городское училище).

А на рассвете 10 мая около двух тысяч немецких самолётов совершили внезапный массированный налёт на семьдесят французских, бельгийских и голландских аэродромов. В районе Гааги и Роттердама был сброшен четырёхтысячный парашютный десант.

14 мая капитулировала Голландия.

28 мая та же участь постигла Бельгию.

Немецкие танки стремительно рвались к Парижу, и вскоре французская столица пала.

А в Москве 28 мая Военная коллегия Верховного суда СССР, рассмотрев дело авиаконструктора Андрея Туполева, приговорила его к 15 годам исправительно-трудовых лагерей.

В Париже в это время гестапо арестовало Григория Беседовского, который, как мы помним, исполняя обязанности советского полпреда во Франции, с этого поста сбежал и попросил у французов политического убежища. Немцы отправили его в концлагерь, но он выдал себя за мусульманина и был освобождён. Вернувшись в Париж, Беседовский примкнул к движению сопротивления оккупантам. Подозревали, что он сотрудничал с НКВД.

В том же тревожно-драматичном мае 1940 года Илья Сельвинский написал письмо своей давней знакомой, в котором восклицал:

«Жизнь моя не удалась!.. Человечество меня не признало!

Что же мне делать? Откуда черпать силы для борьбы? Из каких жизненных источников извлечь то великолепное упорство, которое выше самой гениальности?»

А советские вожди, мечтавшие взять реванш за провал финской кампании, обратили свои взоры на страны Прибалтики. И 14 июня 1940 года Красная армия приступила к оккупации Литвы. Через пять дней та же участь постигла Латвию и Эстонию. 18 июня началось «воссоединение» с Бессарабией и северной частью Буковины.

В июне 1940 года в Красной армии были введены генеральские звания. Генерал-лейтенантами авиации стали и герои-лётчики, воевавшие в Испании: Иван Проскуров, начальник Разведывательного управления Красной армии, Павел Рычагов, назначенный в июне 1940 года заместителем начальника ВВС Красной армии, и Яков Смушкевич, ставший помощником начальника Генерального штаба РККА по авиации.

Сталинская политика одерживала победы почти на всех фронтах.

Стоит ли удивляться, что, когда вышел кинофильм «Светлый путь», на всю страну зазвучала песня композитора Исаака Дунаевского на слова Анатолия Д’Актиля «Марш энтузиастов»:

Но мало кому тогда приходила в голову мысль, что уже очень и очень скоро стране, которой «нет преград ни в море, ни на суше», предстоят невероятно суровые испытания, а для их преодоления понадобятся неимоверные «дерзания» и «доблесть».

В тот момент Илья Сельвинский заканчивал пьесу «Бабек (Орла на плече носящий)», в которой было такое предупреждение:

И ещё Сельвинский сделал такую запись:

«Маяковскийраньше меня подошёл к проблеме “поэт и народ”. Будучи богемой, он был анархистом – и это легко развязало его связи с прошлым. Но зато, развиваясь в новом, он надорвал свои связи с классикой. Я же был связан с интеллигенцией, имеющей глубокие корни в старой культуре. Это была культура буржуазная, но всё-таки – культура! У Маяковского же не было никакой. Но начав движение позже, я перешагнул через то, на что Маяковскому не хватило сил: пусть в 40 лет, но я всё-таки вступил в партию!»

В партию поэт и драматург Сельвинский вступил 27 июня 1940 года.

И вот тут-то произошло событие! Выпускник Военной академии имени Фрунзе и академии Генштаба РККА Василий Андреевич Новобранец, работавший тогда начальником Информационного отдела Главного Разведывательного управления Красной армии, в своих воспоминаниях («Записки военного разведчика») написал о случившемся:

«На одном из заседаний Политбюро и Военного совета обсуждались итоги советско-финской войны 1939–1940 годов. Неподготовленность нашей армии, огромные потери, двухмесячное позорное топтание перед “линией Маннергейма” и многое другое стали известны всему народу. Об этом в полный голос заговорили за рубежом.

Сталину и его приближённым надо было “спасать своё лицо ”. Этому и было посвящено заседание Политбюро и Военного совета. После бурных прений решили, что причина всех наших бед в советско-финской войне – плохая работа разведки… Никогда ещё ни одно правительство, ни один министр обороны или командующий не признавали за собой вины за поражение. Ищут виновных среди “стрелочников”, в первую очередь валят на разведку, потом на всякие климатические и географические причины, но отнюдь не на бездарность и невежество правительства и его полководцев. Сталин и в этом не был оргинален. Он тоже решил отыграться на разведке и лично на Проскурове.

Проскуров не стерпел возведённой на разведку напраслины и смело вступил в пререкания со Сталиным. Назвал все действительные причины неудач».

За эту «смелость» 11 июля 1940 года Иван Проскуров был уволен со своего высокого поста заместителя наркома обороны СССР.

К 47-летию со дня рождения Владимира Маяковского (19 июля) поэт Николай Асеев сочинил поэму «Маяковский начинается», за которую через год его наградили Сталинской премией первой степени.

В августе 1940 года 28-летний генерал-лейтенант Павел Рычагов был назначен начальником Главного управления ВВС РККА.

20 августа 1940 года на Троцкого было совершено ещё одно покушение. На этот раз агент НКВД Рамон Маркадер, прикинувшись ярым троцкистом, принёс Льву Давидовичу для прочтения свою статью. Пока Троцкий читал, Маркадер нанёс ему удар по голове тайно принесённым ледорубом. 21 августа Троцкий скончался. Его убийцу осудили на 20 лет тюремного заключения.

 

На стыке 1940-го и 1941-го

Московская киностудия «Союздетфильм» в тот момент проводила съёмки приключенческого фильма «Случай в вулкане». Автором сценария был Михаил Константинович Розенфельд, работавший в двадцатых годах корреспондентом «Комсомольской правды» и познакомившийся там с Владимиром Маяковским. В фильме снимался становившийся известным артист Пётр Алейников. Его биографы пишут:

«Уже во время съёмок стало ясно, что фильм обречён на провал. Сценарий никчёмный, сюжет скучный и надуманный, герои бесцветные».

Фильм бросились спасать. Явно по рекомендации Всеволода Меркулова (заместителя Берии) помогать режиссёру были приглашены Лев Кулешов и его жена Александра Хохлова, а на доработку сценария вызвали Осипа Брика.

«Фильм приключений “Случай в вулкане”» на экраны вышел. В титрах было написано: «Сценарий М.Розенфельда в разработке О.Брика». Фамилия режиссёра (Евгения Шнейдера) не указывалась, а было написано: «Консультанты по режиссуре: Л.Кулешов, А.Хохлова».

Так что пятидневный арест в Тифлисе в 1927 году и знакомство с Всеволодом Меркуловым, как оказалось, подготовили для Льва Кулешова и Александры Хохловой совсем неплохое продолжение.

24 августа 1940 года был арестован татарский поэт Фахти Бурнаш (тот, что выступал в 1937 году на «Пушкинском пленуме» с критикой пьесы Сельвинского «Умка белый медведь»), Бурнаша обвинили в том, что он «не боролся с антисоветской идеологией в Татиздате и был участником контрреволюционной организации». Началось следствие, добивавшееся от поэта «признаний».

А в ноябре того же года состоялся визит в Германию советской делегации во главе с председателем Совета народных комиссаров и народным комиссаром иностранных дел Вячеславом Молотовым. В состав делегации входил и начальник ГУГБ НКВД СССР Всеволод Меркулов. 13 ноября в Имперской канцелярии рейхсканцлер Адольф Гитлер дал завтрак в честь советских гостей. Вечером того же дня в советском посольстве Молотов давал ответный ужин, на котором присутствовали министр иностранных дел Германии Иоахим Риббентроп и рейхсфюрер С С Генрих Гиммлер. Глава гестапо Гиммлер и будущий глава НКГБ-МГБ Меркулов встретились за одним столом.

Однажды Сталин обнаружил, что его дочь Светлана увлечена поэзией Анны Ахматовой и переписывает её стихи в тетрадку. Вождь был очень этим удивлён. И задумался.

Аркадий Ваксберг:

«Сталин решил вдруг проявить благоволение к Анне Ахматовой, матери политзаключённого (Лев Гумилёв), жене одного расстрелянного (Николай Гумилёв) и одного арестованного (Николай Пунин) “врагов народа”. Он повелел принять её в Союз писателей и издать – после огромного перерыва – сборник избранных стихов, вероятно, срассчётом на то, что в благодарность за высочайшее покровительство (и ещё от безысходности, стремясь вымолить милость к сыну) она сочинит оду в его честь».

Но никаких од Ахматова не сочинила.

31 декабря 1940 года состоялась премьера фильма «Тимур и его команда». Кинокартина завершалась проводами на службу в армию воентехника I ранга Георгия Гараева, дяди Тимура. Провожать его решили с музыкой. И зазвучала песня, которую для фильма написал композитор Лев Шварц. Вся команда Тимура пела знакомые слова, написанные Владимиром Маяковским более десяти лет назад:

Мелодию композитор Лев Шварц сочинил довольно симпатичную. И слова к ней были написаны «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Но эта песня не стала популярной. Её не пели с эстрад, она почти никогда не звучала по радио. Почему? Видимо никто не хотел зазывать мальчишек и девчонок, чтобы они «с песнею» шли «в стрелковые кружки» учиться убивать.

У Бриков в тот момент тоже начались проблемы, которые, впрочем, на уровне их жизни никак не отразились.

Аркадий Ваксберг:

«У Осипа, который ещё совсем недавно был завален работой, становилось её всё меньше. Он печатал статьи о Маяковском – главным образом, в провинциальных газетах…

В деньгах семья не нуждалась: издания стихов Маяковского вполне обеспечивали ей ту самую “сносную жизнь”, о которой просил поэт в предсмертном письме».

А у Ильи Сельвинского проблемы не прекращались. И 12 января 1941 года он написал письмо Корнелию Зелинскому, в котором сообщал:

«Лежит у меня сейчас 4 пьесы: “Брестский мир”, “Версия о II Лжедмитрии”, “Бабек” и “Смерть Ленина”. Под теми или иными предлогами их не печатают».

И Сельвинский поделился со старым другом своей мечтой (поэт, хоть и несколько запоздало, понял, кто стал подлинным героем времени):

«Я хотел бы написать пьесу-поэму под названием “Генерал авиации”, в которой показать человека, какого, может быть, сейчас ещё нет в законченном очертании, но которого ужасно хотелось бы встретить в жизни. Это должен быть философ, настоящий, тонкообразованный, обаятельного ума, обворожительной мужественности, широкий политик и великолепный техник: артист лётного дела, ас. Последнее, конечно, легче всего состряпать – важно найти ситуацию, в которой генерал проявил бы себя главным образом как философ, но чтобы это было интересно для всех, занимательно, увлекательно. Это будет возвращение моё к образу интеллигента, но уже на совершенно новой базе».

Чуть позже Сельвинский записал краткое содержание своей пьесы-поэмы (поэт понял, в каких именно ситуациях проявляют себя настоящие герои):

«Четыре аса должны вылететь. Один из них возвращается и сообщает: шпион…»

24 января Верховный суд Татарстана приговорил поэта Фахти Бурнаша, которого обвинили в контрреволюционной деятельности и шпионаже, к 10 годам лишения свободы.

30 января Лаврентию Павловичу Берии было присвоено звание Генерального комиссара государственной безопасности. А 3 февраля 1941 года он был назначен заместителем председателя Совнаркома (оставаясь куратором НКВД и НКГБ). Всеволод Меркулов стал народным комиссаром государственной безопасности.

В феврале 30-летний Герой Советского Союза генерал-лейтенант Павел Рычагов был назначен заместителем наркома обороны СССР по авиации.

12 февраля 1941 года был приведён в исполнение приговор Сергею Михайловичу Шпигельгласу. И вновь возникает вопрос: ведь этот приговор был оглашён 28 января, и по закону его должны были привести в исполнение немедленно, так за что и почему «врагу народа» Шпигельгласу были подарены 15 дней жизни?

Ответ на этот вопрос найти невозможно – его не существует. Но догадаться можно. Надо полагать, что бывшего «своего» сотрудника просто передали в распоряжение «своей» лаборатории, которую возглавлял доктор Григорий Майрановский, и которая проводила «опыты» над заключёнными, приговорёнными к расстрелу. Научные работники «Лаборатории – X» к тому времени уже изготовили яд, который назвали «К-2». Действие этой отравы его создатели описывали так:

«Человек, которому вводился “К-2”, как бы становился меньше ростом, слабел, становился всё тише и через 15 минут умирал».

Как следует из показаний энкаведешного палача Василия Блохина, за два года (с 1939-го по 1940-й) в «Лаборатории – X» с помощью ядов было уничтожено сорок человек. Яды подмешивали в пищу, в воду, делали инъекции, кололи (тростью или зонтом), брызгали на кожу, стреляли в людей отравленными пулями.

В 1940 году начальник этой секретной лаборатории Григорий Майрановский на основании своих изысканий подготовил диссертацию на соискание учёной степени доктора медицинских наук. Однако Высшая аттестационная комиссия при Комитете по делам высшей школы представленную диссертацию не утвердила, потребовав её доработки.

Руководитель второй лаборатории ГУГБ НКВД (бактериологической) доктор биологических наук Сергей Муромцев потом рассказывал о том, что творилось в секретном отделе Лубянки: «Обстановка ужасная, непрерывное пьянство Майрановского и других работников спецгруппы… Кроме того, сам Майрановский поражал своим зверским, садистским отношением к заключённым».

 

Канун войны

10 февраля 1941 года в гостинице «Беллвью» в Вашингтоне при очень загадочных обстоятельствах погиб Вальтер Кривицкий. Американцы посчитали, что это убийство, совершённое агентами советских спецслужб. Вдова и сын погибшего сменили фамилию и остались в Америке навсегда.

21 февраля глава Московского обкома партии Александр Щербаков стал кандидатом в члены политбюро.

Весной 1941 года Елизавета Зарубина-Горская под официальным прикрытием сотрудницы торгпредства была направлена в Германию (надо было восстановить прежние связи). А её муж Василий Зарубин поехал в Китай, где он уже работал в конце 20-х годов (с заданием восстановить связи с немцами, жившими в стране).

А в Москве 9 апреля состоялось совещание политбюро, совнаркома и руководящих работников наркомата обороны. Среди приглашённых был и 30-летний заместитель наркома по авиации Павел Васильевич Рычагов. В протоколе совещания говорилось:

«Ежедневно в среднем гибнет… при авариях и катастрофах 2–3 самолёта, что составляет в год 600–900 самолётов».

Один из участников совещания адмирал Иван Степанович Исаков потом написал:

«Речь шла об аварийности в авиации, аварийность была большая. Сталин по своей привычке… курил трубку и ходил вдоль стола. Давались то те, то другие объяснения аварийности, пока очередь не дошла до… Рычагова. Он… вообще был молод, а выглядел совершенным мальчишкой по внешности. И вот, когда до него дошла очередь, он вдруг говорит:

– Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах!

Это было совершенно неожиданно, он покраснел, сорвался, наступила абсолютно гробовая тишина. Стоял только Рычагов, ещё не отошедший после своего выкрика, багровый и взволнованный, и в нескольких шагах от него стоял Сталин. Сталин много усилий отдавал авиации, много ею занимался и разбирался в связанных с ней вопросах.

Несомненно, эта реплика Рычагова в такой форме прозвучала для него личным оскорблением, и это все понимали. Сталин остановился и молчал. Все ждали, что будет. Он постоял, потом пошёл мимо стола в том же направлении, в каком шёл. Дошёл до конца, повернулся, прошёл всю комнату назад в полной тишине, снова повернулся и, вынув трубку изо рта, сказал медленно и тихо, не повышая голоса:

– Вы не должны были так сказать!

И опять пошёл. Опять дошёл до конца, повернулся снова, прошёл всю комнату, опять повернулся и остановился почти на том же самом месте, что и в первый раз, снова сказал тем же низким спокойным голосом:

– Вы не должны были так сказать.

И, сделав крошечную паузу, добавил:

– Заседание закрывается.

И первым вышел из комнаты».

Через три дня (12 апреля) Павел Рычагов был снят со всех своих постов и отправлен на учёбу в Военную академию Генерального штаба.

6 мая 1941 года Иосиф Сталин возглавил Совет народных комиссаров страны, то есть стал главой советского правительства.

15 мая немецкий транспортный самолёт совершил перелёт из Белостока до самой Москвы, в которой и приземлился. Советская противовоздушная оборона этот полёт проворонила. Страна об этом ничего не узнала, но скандал разразился грандиозный. Стало ясно, что вот-вот начнутся аресты.

Тем временем заключённый внутренней тюрьмы Лубянки Юрий Михайлович Стеклов, по делу которого продолжалось «доследование», написал письмо вождю (которого он когда-то называл «невежественным грузином»):

«Иосиф Виссарионович! Вы-то хорошо знаете, что всей своей жизнью я заслужил другого обращения. Мне осталось жить недолго, неужели я обречён на то, чтобы испустить дух в темнице, в ужасных условиях заточения, и за что? Я страдаю уже четыре года. Семья разрушена. Чудный сын, ярый партиец, обесчестен и томится в колымской ссылке. Жене угрожает смерть от болезней и моральных потрясений. Неужели и при советской власти погибнет революционная семья, в которой я и моя жена отдали партии почти полвека, в которой сын начал работать с 12 лет? Этого не может и не должно быть. Отпустите меня, я закончу книги о Бакунине, Чернышевском и не буду заниматься политикой.

Заключённый камеры 33 Ю. Стеклов. 22 мая 1941 года».

Никакого ответа на письмо, конечно же, не было. «Доследование» продолжалось.

25 мая сочинская «Курортная газета» сообщала о пьесе Ильи Сельвинского «Бабек»:

«Постановку трагедии “Бабек” осуществляет театр русской драмы в Баку и один из московских театров».

Однако осуществить эти постановки не удалось ни одному из названных театров, потому что наступил июнь 1941 года.

А неожиданный прилёт самолёта из дружественной Германии, не замеченный прославленными советскими лётчиками из службы противовоздушной обороны, всё-таки привёл к ожидавшимся арестам. Начали с руководителей ПВО и ВВС.

7 июня был арестован назначенный в апреле 1941 года начальником Управления ПВО РККА Герой Советского Союза Григорий Михайлович Штерн. 8 июня арестовали дважды Героя Советского Союза Якова Смушкевича, находившегося в госпитале после перенесённой операции. Обоих героев (вместе с рядом других высокопоставленных военачальников) обвинили в участии в террористической организации, по заданиям которой они вели «вражескую работу, направленную на поражение Республиканской Испании, снижение боевой подготовки ВВ С Красной Армии и увеличение аварийности в Военно-Воздушных Силах».

Штерн, Смушкевич и другие арестованные после изощрённейших пыток признались в том, что ещё с начала 30-х годов являлись «участниками троцкистского заговора в РККА» и чуть ли не все были «германскими шпионами».

А 22 июня 1941 года началась война.

Находившаяся в Германии Елизавета Зарубина-Горская (как и другие сотрудники советского посольства и торгпредства) была обменяна в Турции на немецких дипломатов и возвратилась в Москву. Её зачислили в резерв НКВД.

 

Великая Отечественная

Война началась с сокрушительного поражения Красной армии. Части вермахта так стремительно двигались на восток, словно совершали увеселительную прогулку.

В 1967 году писатель Константин Симонов, беседуя с маршалом Александром Василевским, сказал, что если бы в 1937 и в 1938 годах не было разгрома командной элиты Красной армии, то начало войны проходило бы совсем иначе. Маршал ответил:

«Василевский . – Вы говорите, без 37–38 года не было бы поражений 41-го. А я скажу больше. Без 37–38 года, возможно, не было бы вообще войны в 41 году. В том, что Гитлер решился начать войну в 41 году, большую роль сыграла оценка той степени разгрома военных кадров, который у нас произошёл. Да что говорить, когда в 39 году мне пришлось быть в комиссии во время передачи Ленинградского военного округа от Хозяина

Мерецкову, был ряд дивизий, которыми командовали капитаны, потому что все, кто был выше, были поголовно арестованы».

Но война шла, и «капитаны», возглавившие советские дивизии, пытались противостоять наступавшим дивизиям немцев.

Илья Сельвинский написал в воспоминаниях:

«Когда началась Отечественная война, все мои студенты пошли на фронт добровольцами: Александр Яшин, Сергей Наровчатов, Борис Слуцкий, Михаил Кульчицкий, Павел Коган, М.Львовский, Платон Воронько».

Борис Слуцкий потом написал:

А как встретили начавшуюся войну люди более старшего поколения? Идти в армию Осипу Брику было уже поздно – возраст не тот.

Василий Васильевич Катанян:

«С началом войны Брик и Катанян начали работать в “Окнах ТАСС” – по типу “Окон РОСТА”, что практиковали в гражданскую войну. По месту жилья во время бомбёжки их назначили дежурить на крыше и тушить зажигалки. Лилю Юрьевну определили в бригаду, которая ходила по этажам и проверяла затемнение».

Служивший в штабе Дальневосточного фронта полковник Пётр Григорьевич Григоренко в 1967 году написал историко-публицистический памфлет «Сокрытие исторической правды – преступление перед народом». О войне с Германией там сказано:

«…накануне войны войска западных приграничных военных округов, незначительно уступая по численности вероятной армии вторжения противника, в военно-техническом отношении были значительно сильнее её. Но – квалифицированные командные кадры были изъяты из армии почти полностью и подвергнуты репрессиям различной степени. На их место пришли в большинстве люди малоквалифицированные и просто в военном отношении неграмотные, зачастую – абсолютные бездарности. Авторитет командного состава в связи с этим, а также вследствие психоза борьбы с “врагами народа”, резко снизился, дисциплина пришла в упадок».

24 июня 1941 года главой Совинформбюро, органа, которому в течение всей войны предстояло руководить средствами массовой информации, был назначен Александр Щербаков.

В тот же день (24 июня) слушателя Военной академии Генерального штаба генерал-лейтенанта авиации Павла Рычагова арестовали. Началось следствие. Через два дня была арестована и его жена, Мария Петровна Нестеренко, майор авиации, совсем недавно назначенная заместителем командира авиаполка особого назначения. Ей сразу же заявили, что она…

«…будучи любимой женой Рычагова, не могла не знать об изменнической деятельности своего мужа».

И Марии Нестеренко предъявили обвинение в «недоносительстве о государственном преступнике».

27 июня арестовали другого генерал-лейтенанта авиации – Ивана Проскурова, командовавшего ВВС 7-й армии. Каких показаний добивались от него «следователи-колольщики», неизвестно. Но героя-лётчика допрашивали беспрерывно.

В тот же день (27 июня) был арестован и давний знакомец Владимира Маяковского (знавший будущего поэта ещё тогда, когда он учился в гимназии) Исидор Иванович Морчадзе. Видимо, сказал что-то лишнее, а доброхоты донесли куда следует.

Поэт-эмигрант Дмитрий Мережковский в самом начале войны между Германией и Советским Союзом выступил по немецкому радио с речью, которую назвал «Большевизм и человечество». В ней он (сравнив Адольфа Гитлера с Жанной д’Арк) сказал о «…подвиге, взятом на себя Германией в Святом Крестовом походе против большевизма».

Когда Зинаида Гиппиус, жена Мережковского, узнала об этом выступлении, она произнесла всего два слова: «Это конец». И была права. Такого отношения к Гитлеру Мережковскому не простили.

30 июня 1941 года в связи с необходимостью централизации руководства страной был образован Государственный Комитет Обороны (ГКО) в составе: Сталин, Молотов, Ворошилов, Маленков, Берия.

Война шла уже полмесяца, когда (7 июля) собралась Военная коллегия Верховного суда СССР, чтобы рассмотреть дело Якова Серебрянского. Он вину свою не признал, заявив судьям, что во время следствия оговорил себя в результате физического воздействия следователей. Однако суд это признание проигнорировал и приговорил подсудимого к высшей мере наказания («за шпионаж в пользу Великобритании и Франции, за связь с врагом народа Ягодой и за подготовку террористических актов против советских вождей»). Его жена Полина Натановна получила 10 лет лагерей («за недоносительство о враждебной деятельности мужа»). По закону, существовавшему с декабря 1934 года, приговор должны были привести в исполнение в тот же день. Но Серебрянского не расстреляли ни 7-го, ни 8-го, ни 9-го июля. Он был жив и через неделю. Почему? Его тоже передали в распоряжение «Лаборатории – X»?

На подобные вопросы советские спецслужбы ответа не дают. Поэтому биографы Серебрянского выдвинули предположение:

«Шла Великая Отечественная война, и разведке катастрофически не хватало опытных сотрудников».

Да, опытных разведчиков тогда очень не хватало. И опыты над приговорёнными к смертной казни с началом войны были временно приостановлены. Так что Якову Серебрянскому оставалось только ждать.

При этом у обречённого узника было занятие, которое немного отвлекало от мыслей о надвигающемся расстреле. Мы уже говорили, что, оказавшись в заключении, Яков Серебрянский стал писать «Наставление для резидента по диверсии». Но следствие по его делу длилось более двух лет, на протяжении которых можно было написать несколько таких наставлений. Поэтому, ожидая вынесения приговора, Серебрянский занялся написанием произведения, которое могло бы подтвердить его верность советской власти. Главный герой этих писаний наверняка носил фамилию Серебрянский и был чекистом, то есть всё написанное опиралось на богатый опыт разведчика «группы Яши».

Меркулов, надо полагать, ознакомился с этим произведением ещё до суда и предложил сделать из него пьесу, дав главному герою славянскую фамилию и подобрав нейтральный псевдоним (произведение, автору которого грозил смертный приговор, вряд ли могло кого-то заинтересовать). Серебрянский фамилию главному герою придумал, сохранив в ней свои первые три буквы: он стал «инженером Сергеевым». А в качестве псевдонима предложил слово «рокк», что в переводе с английского («rock») означало «скала», «утёс» (и говорило о том, что подследственного чекиста ничто не может сломить). И, хотя у разведчика Якова Серебрянского литературного опыта не было, он принялся энергично сочинять пьесу.

Для НКВД в тот момент наступили очень нелёгкие времена. В книге писателя Юлиана Семёнова «Ненаписанные романы» о Всеволоде Меркулове сказано, что он был тогда…

«…вымотанный до крайности: надо было “закрывать” дела командармов Алксниса, Мерецкова, дважды Героя Советского Союза Смушкевича, Рычагова, Штерна».

Здесь Юлиан Семёнов не совсем точен. Командарм 2 ранга Яков Иванович Алкснис был арестован ещё 23 ноября 1937 года, а 28 июля 1938 года за «участие в военном заговоре» приговорён к высшей мере наказания и на следующий день расстрелян.

А вот генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков на основании показаний генерала Смушкевича и ряда других военачальников был действительно арестован на второй день войны (23 июня) и энкаведешники выбивали из него «показания».

А на фронте в тот момент сложилась настолько сложная ситуация, что работникам НКВД пришлось срочно создавать особую группу, которой предстояло развернуть разведывательно-диверсионную работу и партизанскую войну в тылу врага. Её возглавил старший майор государственной безопасности Павел Анатольевич Судоплатов. Набирая своих будущих соратников, Судоплатов (явно по рекомендации Меркулова) обратился к Берии с просьбой передать ему бывших сотрудников НКВД, которые были уволены или находились в заключении. В мемуарах Судоплатова об этом говорится так:

«Циничность Берии и простота в решении людских судеб проявились в его реакции на наше предложение. Он задал единственный вопрос:

– Вы уверены, что они нам нужны?

– Совершенно уверен, – ответил я.

– Тогда свяжитесь с Кобуловым, пусть освободит. И немедленно их используйте, – последовал ответ.

К несчастью, Шпигельглас, Карин, Малли и другие разведчики к этому времени были уже расстреляны».

Но Яков Серебрянский всё ещё находился в камере смертника, дожидаясь исполнения расстрельного приговора.

Тем временем (9 июля 1941 года) Военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела дело Михаила Сергеевича Кедрова. И оправдала его. Но по распоряжению Берии он продолжал находиться в заключении.

А работа Осипа Брика и Василия Катаняна в «Окнах ТАСС» вскоре завершилась.

Аркадий Ваксберг:

«Работа эта длилась меньше месяца. 25 июля, сразу же после первой бомбёжки Москвы (22 июля), Лиля с Катаняном (он тоже не подлежал мобилизации по зрению) и Осип с Женей эвакуировались на Урал, в город Молотов, которому ныне возвращено его старое имя – Пермь».

9 августа 1941 года решением Президиума Верховного Совета СССР Серебрянский и его жена были амнистированы. Их даже восстановили в партии. Правда, понадобилось два месяца лечения и отдыха, чтобы восстановить силы после почти трёхлетнего пребывания в казематах Лубянки. И в октябре Яков Серебрянский вышел на работу в качестве начальника отдела 4-го управления НКВД (стал готовить и забрасывать в тыл врага оперативные группы для выполнения разведывательно-диверсионных задач). Пьеса, которая стала называться «Инженер Сергеев», тоже была написана. Её автором был назван Всеволод Рокк, и Всеволод Меркулов, объявив себя драматургом, стал предлагать её театрам для постановки.

 

Военные будни

Несмотря на начавшуюся войну, допросы заключённого Юрия Михайловича Стеклова продолжались. Но в августе, в связи с тем, что линия фронта стремительно приближалась к

Москве, столичные тюрьмы стали «разгружать». И Стеклова переправили в саратовскую тюрьму № 1.

Был мобилизован на фронт (в Крым) и поэт Илья Сельвинский. Он тогда же записал:

«Странно, Маяковский в эпоху гражданской войны не был на фронте. То есть ни разу! Раньше я как-то не думал об этом. Но теперь эта мысль меня мучает. Маяковский был связан с “Окнами РОСТА”, с воспитанием Керженцева, этого злого духа литературы».

Теперь Сельвинский оказался в подчинении бывшего главного редактора газеты «Правда» Льва Мехлиса, которого тоже можно было назвать «злым духом», но это в ту пору грозило большими неприятностями, и поэт не стал рисковать.

В сентябре 1941 года немцы стремительно приближались к городу Орлу. Всех уголовников власти переправили в тюрьмы, удалённые от фронта, а политические заключённые оставались в Орловском централе.

6 сентября Берия отправил в Государственный Комитет Обороны (ГКО) письмо, в котором все политические зеки были названы «наиболее озлобленной частью» заключённых, и добавил, что эти люди «ведут пораженческую агитацию и пытаются подготовить побеги для возобновления подрывной работы». В тот же день председатель ГКО Сталин подписал постановление, разрешавшее применение смертной казни к заключённым «разновременно осуждённым за террористическую, шпионско-диверсионную и иную контрреволюционную работу».

8 сентября Военная коллегия Верховного суда СССР без всяких разбирательств вынесла расстрельный приговор 161 заключённому.

И 11 сентября в Медведевском лесу под Орлом были расстреляны 157 содержавшихся в Орловском централе политзаключённых: Мария Спиридонова, Христиан Раковский, Ольга Каменева (сестра Льва Троцкого и вдова Льва Каменева) и многие-многие другие.

Бывший начальник Орловской тюрьмы С.Д.Яковлев потом свидетельствовал:

«Перед выездом на место казни каждый осуждённый препровождался в особое помещение, где специально подобранные люди из числа личного состава тюрьмы вставляли ему в рот матерчатый кляп, завязывали его тряпкой, чтобы исключить возможность вытолкнуть кляп, а затем зачитывали расстрельный приговор. После этого приговорённого под руки выводили в тюремный двор, сажали в специально оборудованную крытую автомашину с пуленепробиваемыми бортами и вывозили в лес, где его расстреливали… Деревья, находившиеся в лесу на месте захоронения трупов приговорённых, предварительно выкапывались вместе с корнями, а после погребения расстрелянных вновь сажались на свои места.

В дальнейшем, вплоть до 3 октября 1941 года – дня, когда Орёл был захвачен немцами, – сотрудники УНКВД Орловской области неоднократно отправлялись на место расстрела под видом грибников для проверки состояния места захоронения. Обстановка там, по полученным ими данным, не нарушалась».

15 сентября 1941 года Юрий Михайлович Стеклов скончался от воспаления лёгких в тюремной больнице. Впрочем, существует версия, что Юрий Михайлович дожил до 1943 года и умирал, находясь в одной палате с другим заключённым – академиком Николаем Ивановичем Вавиловым, скончавшимся 26 января 1943 года от воспаления лёгких в той же тюремной больнице.

Поэт-лефовец Пётр Васильевич Незнамов вступил в московское ополчение и принимал участие в обороне Москвы. Он погиб в октябре 1941 года в боях под Дорогобужем в Смоленской области.

В октябре немцы подошли очень близко к Москве. В городе началась паника, многие стремились как можно быстрее покинуть его. Александр Фадеев потом рассказывал о поэте Лебедеве-Кумаче:

«…привёз на вокзал два пикапа вещей, не мог их погрузить в течение двух суток и психически помешался».

Первый секретарь Москворецкого райкома ВКП(б) Олимпиада Васильевна Козлова потом вспоминала, что тогда в Москве…

«Весь октябрь, ноябрь 1941 года, самое страшное время, в городе была практически одна фигура – Александр Сергеевич Щербаков».

Маршал Александр Михайлович Василевский в своих воспоминаниях («Дело всей жизни») писал о Щербакове:

«Материалы, согласованные с Александром Сергеевичем или завизированные им, Сталин подписывал без задержки».

В том же октябре следствие по «делу» генерал-лейтенанта Ивана Проскурова всё ещё продолжалось. Протоколы допросов завершала фраза: «Виновным себя не признал». В конце октября из-за стремительного приближения к Москве частей вермахта началась эвакуация внутренней тюрьмы НКВД, и многих заключённых перевезли в город Куйбышев. Вдогонку им полетел приказ Берии от 28 октября 1941 года:

«Следствие прекратить, суду не предавать, немедленно расстрелять»

В тот же день Ивана Иосифовича Проскурова, Якова Владимировича Смушкевича, Григория Михайловича Штерна, Павла Васильевича Рычагова, его жену Марию Петровну Нестеренко в числе других 25 подследственных военачальников расстреляли.

1 ноября Михаил Сергеевич Кедров, оправданный Военной коллегией Верховного суда СССР, по личному распоряжению Берии тоже был расстрелян.

8 декабря за антисоветскую агитацию друг Маяковского Исидор Морчадзе получил 5 лет исправительно-трудовых лагерей. Его выслали в Красноярский край.

А 23 декабря 1941 года в газете «Красная звезда» было опубликовано стихотворение поэта Алексея Суркова «Полководец». Начиналось оно так:

С 4 февраля 1942 года Лаврентий Берия как член Государственного комитета обороны (ГКО) стал отвечать за производство самолётов.

А Елизавета Зарубина-Горская и вернувшийся из Китая её муж Василий Зарубин отправились в Соединённые Штаты

Америки. Перед отъездом Зарубина (как нового резидента советских спецслужб за океаном) принял верховный главнокомандующий Иосиф Сталин. В Америке у супругов Зубилиных (такая там у Зарубиных стала фамилия) было дипломатическое прикрытие: Василий Михайлович начал работать первым секретарём советского посольства, а Елизавета Юльевна – пресс-атташе вице-консула СССР в Нью-Йорке.

В мае 1942 году Илья Сельвинский послал письмо в осаждённый Ленинград Всеволоду Вишневскому:

«За все 9 месяцев моего пребывания на фронте у меня ни разу не было угнетённого состояния… Ко мне вернулся мой жизненный тонус. Это значит, что… мне удалось дорваться до настоящего мужского дела».

То же самое Сельвинский выразил в стихотворении «Страх», сочинённом тогда же:

30 апреля 1942 года был арестован бывший ответственный секретарь газеты «Известия» Семён Александрович Ляндерс, вновь пришедший работать в ту же газету. Причиной ареста, видимо, стало то, что, когда он в 30-х годах работал в «Известиях», их главным редактором был Николай Бухарин. Содержался Ляндерс во Владимирском централе (в российской тюрьме для особо опасных преступников города Владимира). Пробыл он там недолго, но с энкаведешной практикой ведения следствия познакомиться успел.

Весной 1942 года эвакуированный в Барнаул поэт Вадим Габриэлевич Шершеневич заболел двусторонним туберкулёзом лёгких и 18 мая скончался в возрасте сорока девяти лет.

А итальянский футурист Филиппо Томмазо Маринетти в 1942 году вновь приехал в Россию, только уже советскую. На этот раз 65-летний литератор входил в состав итальянского экспедиционного корпуса. Он воевал. И был ранен под Сталинградом.

26 мая 1942 года в краснодарской газете «Большевик» было опубликовано стихотворение Ильи Сельвинского «Россия», которое начиналось так:

Предпоследнее четверостишие:

15 июня заключённый поэт Фахти Бурнаш (тот самый, что критиковал поэта Илью Сельвинского на «Пушкинском пленуме») вновь предстал перед судом. Особое совещание НКВД СССР приговорило его к высшей мере наказания. И 1 августа он был расстрелян.

В июле 1942 года Александр Щербаков стал начальником Главного политического управления Красной армии.

В октябре состоялась премьера фильма «Клятва Тимура», снятого Сталинабадской киностудией и киностудией «Союздетфильм». В титрах, с которых начиналась кинокартина, сообщалось, что автором сценария был Аркадий Гайдар (к тому времени уже погибший в бою). Про тех же, кто осуществлял съёмки, говорилось:

«Режиссёр

заслуж. деятель искусства – Л.Кулешов.

Второй режиссёр

заслуж. артистка РСФСР – А.Хохлова».

Назначение режиссёрами фильма Кулешова и Хохловой вряд ли обошлось без содействия наркома госбезопасности Всеволода Меркулова. Но фильм был снят на удивление слабо, непрофессионально, а иногда просто безграмотно. Юные актёры (ими руководила Александра Хохлова) явно переигрывали. Кадры практически всех сцен (а их выстраивал Лев Кулешов) случайны, беспомощны, малоинтересны. Складывается впечатление, что режиссёры снимали самый первый фильм в своей жизни. И возникает вопрос: не правомерным ли был арест Кулешова в 1927 году, когда работники тифлисской киностудии засомневались в его творческой компетентности и призвали на помощь (чтобы разобраться в этом) работников местного ГПУ?

Вернёмся в год 1942-ой.

Поздней осенью в Москве, несмотря на тревожную обстановку на фронтах, началось выдвижение кандидатов на соискание Сталинской премии. Четыре дня – 27 ноября, 17, 23 и 30 декабря заседал президиум правления Союза советских писателей, обсуждая, кого включить в число претендентов. 4 марта состоялось голосование. В бюллетени было внесено четыре фамилии: Максим Рыльский, Александр Твардовский, Михаил Светлов и Илья Сельвинский. Больше всех голосов набрали первые два поэта.

29 января 1943 года Илья Сельвинский написал с фронта письмо находившемуся в глубоком тылу Корнелию Зелинскому:

«У Маяковского есть манера. У Пастернака. Даже у Твардовского. Они умирают от боязни утратить её хотя бы в одной строке. Поэтому их можно узнать <из> тысячи. Но по тому же самому они невыносимо однообразны. Поэтому Маяковского можно читать, перелистывая том сразу по 5 страниц, и никто не заметит, что кончилось «Облако» и начался «Человек»».

 

Поэзия и проза

Аркадий Ваксберг:

«При первой же возможности, когда немцев отогнали от Москвы, Лиля, преодолев различные административные сложности, добилась разрешения вернуться домой ещё осенью сорок второго – намного раньше, чем это смогли сделать другие беженцы».

Василий Васильевич Катанян:

«…они вернулись на Арбат, в разорённую квартиру с выбитыми стёклами. Жили бытом военной Москвы: отоваривание карточек, обмен вещей на продукты, железная буржуйка, возле которой поставили письменный стол и работали все трое – это было единственное тёплое место в комнате. Иногда сидели в пальто».

Однажды Лили Брик узнала о судьбе матери.

Аркадий Ваксберг:

«Здесь с огромным опозданием до неё дошла весть о том, что ещё 12 февраля 1942 года от порока сердца умерла в Армавире Елена Юльевна».

А в подмосковном Кунцево в 1942 году от голода скончался поэт-имажинист (ровесник Маяковского) Иван Васильевич Грузинов.

Екатерину Ивановну Калинину в тот момент перевели в лагерь, в котором отбывал наказание Лев Разгон. Он потом написал:

«Старуха прибыла из другого лагеря, в формуляре у неё сказано, что использовать её можно только на общих подконвойных работах, но врачи на Комендантском дали ей слабую категорию, её удалось устроить работать в бане: счищать гнид с белья и выдавать это бельё моющимся. Екатерина Ивановна живёт в бельевой, она, наконец-то, отдыхает от многих лет, проведённых на общих тяжёлых работах…»

В это время в Америке группа ведущих учёных-физиков (а в их числе двенадцать Нобелевских лауреатов) начали работать над «Манхэттенским проектом» (создавали новое сверхоружие – атомную бомбу). Советской разведчице Елизавете Зубилиной (Зарубиной-Горской), работавшей пресс-атташе вице-консула СССР в Нью-Йорке, удалось проникнуть в семью научного руководителя этого проекта Роберта Оппенгеймера («отца атомной бомбы», как его потом называли), и в Москву хлынул поток секретнейшей информации.

Америка посылала тогда сражавшемуся населению Советского Союза множество самых разных подарков.

Василий Васильевич Катанян:

«В войну членам Литфонда давали американские подарки, и, чтобы их получить, нужно было написать зявление. ЛЮ: “Я не могу написать «Прошу дать мне подарок». Подарок дарят, а не дают в ответ на просьбу”. Пне написала. А отец написал и получил ботинки, которые я носил два года».

Много лет спустя – уже в годы правления Леонида Ильича Брежнева – писатель Борис Ефимович Галанов (Галантер) издал свои воспоминания («Прогулки с друзьями»):

«Повстречав однажды Илью Сельвинского, Леонид Ильич сказал:

– Сегодня я тебя ругать буду, Илья.

– За что, товарищ полковник?

– Ты зачем жизнью рискуешь? Никуда это не годится!

Речь шла о поездке Сельвинского в штаб стрелковой дивизии, которая держала оборону на цементном заводе “Октябрь”, наглухо закупорив немцам выход из Новороссийска к Черноморскому побережью… Сельвинский предпринял дерзкую вылазку на передний край. Кожаное его пальто с меховым воротником – какая приятная мишень для немецких снайперов».

14 апреля 1943 года Всеволод Меркулов, ставший 4 февраля комиссаром государственной безопасности 1-го ранга, вновь возглавил наркомат госбезопасности. Тогда же (видимо, сразу) возобновились и опыты над заключёнными, которые проводились «Лабораторией – X» (теперь она стала называться «отделом А»). Нарком Меркулов отправил в Комитет по делам высшей школы ходатайство о присвоении начальнику «отдела А» Григорию Майрановскому звания профессора и учёной степени доктора медицинских наук без защиты диссертации, обосновывая свою просьбу тем, что…

«…за время работы в НКВД тов. Майрановский выполнил 10 секретных работ, имеющих важное оперативное значение».

И Майрановский стал профессором и доктором наук. Опыты над приговорёнными были продолжены. Проводились также исследования по применению наркотиков при допросах. Приходилось и на квартирах (разумеется, конспиративных) устранять людей, неугодных властям. Майрановский потом признавал, что…

«…во время еды и выпивки мною подмешивались яды. А иногда предварительно одурманенное лицо убивалось путём инъекции».

Комендант Лубянки Василий Блохин:

«Начиная с 1943 года, около 30 человек были умерщвлены».

Тело одной из жертв «отдела Л» было доставлено в институт Склифосовского, в котором профессиональные патологоанатомы вынесли вердикт: человек скончался от острой сердечной недостаточности. В НКГБ посчитали это своей маленькой победой.

Ещё одной победой Всеволода Меркулова стало то, что пьеса «Инженер Сергеев», автором которой считался некий Всеволод Рокк (то есть как бы сам нарком госбезопасности), заинтересовала многие советские театры. На неё обратили внимание даже в московском Малом театре. Ставить спектакль поручили режиссёру Константину Александровичу Зубову. И он, видимо, решил главную роль в пьесе, автором которой был шеф НКГБ, доверить артисту Семёну Борисовичу Межинскому, фамилия которого была очень похожа на фамилию одного из предшественников Меркулова – председателя ОГПУ СССР Вячеслава Рудольфовича Менжинского.

В репетициях, начавшихся в Малом театре, принимал участие и студент ГЦепкинского училища Геннадий Сергеев, однофамилец главного героя спектакля. Впоследствии он вспоминал:

«Меркулов приходил на репетиции. Сидел он рядом с Зубовым. Ничем не выделялся, не шумел, замечаний не делал. Когда репетировали сцены, где студенты не были заняты, мы сидели в партере недалеко от них. Было слышно, что Меркулов всё время спрашивает Зубова: а как лучше сделать то или это? Пьесу-mo переделывали на ходу. Было видно, что драматург не знает, что такое сцена и сценичность, что диалоги, например, нельзя растягивать до бесконечности – зритель перестанет слушать. Вот Зубов и сокращал всё это многословие.

Но всё исправить он не мог. Текст примитивный, ситуации нелепые, насквозь фальшивые. Словом, сырая пьеса бездарного автора. Она вышла хорошо и принималась очень здорово благодаря игре актёров. Ведь для такого драматурга был взят лучший состав театра. Иначе, вы понимаете, было нельзя».

В книге писателя Юлиана Семёнова «Ненаписанные романы» тоже рассказывается о той поре и о наркоме госбезопасности Всеволоде Меркулове:

«Интеллектуал, он вместе со своим соавтором (тоже ныне покойным) написал в июле 1941 года пьесу “Инженер Сергеев”; ставили в филиале Малого, гнали день и ночь; “товарищ Всеволод Рокк” – таков был его псевдоним – приезжал на репетиции вымотанный до крайности;…здесь, в театре, расслабляся, отдыхал, получал “зарядку” творчеством замечательных мастеров русской сцены; героем его пьесы был беспартийный патриот, старый русский интеллигент, начавший борьбу против нацистов; актёрам понравился образ, работали самозабвенно.

Мягкий и тактичный, Меркулов советы давал ненавязчиво, интересовался, какие реплики неудобны актёрам, здесь же, в зале, вносил правки золотым пером тяжёлого “Монблана”.

После возвращения в кабинет чувствовал себя помолодевшим, с арестованными, которые пытались отрицать вину, работалось легче: вид пыток не переносил, когда начинали работу “специалисты”, уходил из камеры; легче всего ему давалась эмоциональная часть, заключительная, когда изувеченного человека надо было приободрить, вдохнуть в него веру, доказать, что признание вины – долг коммуниста, патриота Родины, ведущей борьбу с кровавым агрессором…»

5 июля 1943 года в районе Курской дуги начались жесточайшие бои. 12 июля наши войска перешли в наступление.

А накануне (11 июля) «Комсомольская правда» опубликовала стихотворение Сельвинского «Россия», на которое через два дня газета «Известия» ответила сокрушительной анонимной рецензией под названием «Неразборчивая редакция»: «Илья Сельвинский сочинил стихотворение под претенциозным названием “Россия”. В 74 строках этого халтурного произведения автор нагромоздил так много вздора, что читатель только диву даётся».

Поражала какая-то фантастическая неосведомлённость автора заметки, совершенно не знавшего всего того, что было связано с предметом обсуждения. О стихотворении «Россия» он написал так, словно увидел его впервые. Хотя оно печаталось в газетах, читалось по радио и даже выдвигалось на Сталинскую премию.

С другой стороны, в разгар наступления советских войск уделять внимание какому-то «вздорному» и «халтурному» произведению мог только человек очень и очень влиятельный.

И ещё. По тону заметки чувствуется, что её автор крепко задет, кровно обижен, и поэтому спешит расквитаться. Чем же (и кого?) могло обидеть стихотворение о Родине? Было ли в «России» что-либо подобное?

Было. В тот момент советские воины шли в атаку с возгласом: «За Родину! За Сталина!» А в 74 зарифмованных строках этого имени не было. За такое неупоминание Сельвинского и били (явно по прямому указанию Сталина).

В июле 1943 года Владимиру Маяковскому исполнилось бы 50 лет.

Аркадий Ваксберг:

«В 1943 году Лиля дома – без всякой парадной помпы – устроила скромное торжество по случаю пятидесятилетия Маяковского. Вечером начинался комендантский час, поэтому празднество было решено провести днём. Гости приходили со своей провизией, но достать выпивку почти никто не сумел».

Василий Васильевич Катанян:

«На 50-летие Маяковского Лиля Юрьевна в виде изысканного десерта сварила сладкую манную кашу, и все ели её холодную, присыпая корицей. Вообще-то в день рождения Маяковского ЛЮ всегда делала его любимое блюдо – вареники с вишнями. Но в сей голодный военный год муку нигде нельзя было купить, и ни у кого из знакомых её тоже не было: ею не разрешено было торговать.

На юбилей поэта пришло много народу, пришли днём (комендантский час!), каждый принёс что мог, и Лиля Юрьевна в хрустальном бочонке смешала крюшон – его всегда ставили на стол во время заседаний ЛЕФа».

Воспоминания о тех временах оставил и поэт Сергей Михалков, написавший:

«Летом 1943 года правительство страны приняло решение о создании нового Государственного гимна СССР взамен “Интернационала”».

Да, начиная с 1918 года гимном страны Советов был «Интернационал», написанный в 1888 году французами: композитором Пьером Дегейтером и поэтом Эженом Потье. Перевод на русский язык сделал в 1902 году поэт Аркадий Коц.

В создании нового гимна приняли участия многие советские поэты и композиторы. Написали свой стихотворный вариант и 30-летний Сергей Михалков вместе с 43-летним журналистом Эль-Регистаном. Оба были тогда военными журналистами и находились на фронте. И вдруг осенью 1943 года…

Сергей Михалков:

«И вдруг нас вызывают в Кремль, к Ворошилову…

– Товарищ Сталин обратил внимание на ваш вариант текста! – говорил, обращаясь к нам, Ворошилов. – Очень не зазнавайтесь. Будем работать с вами… Посмотрите замечания Сталина. Вы пишете: “Свободных народов союз благородный”. Товарищ Сталин делает пометку: “Ваше благородие?”Или вот здесь: “…созданный волей народной”. Товарищ Сталин делает пометку: “Народная воля?” Была такая организация в царское время. В гимне всё должно быть предельно ясно. Товарищ Сталин считает, что называть его в гимне “избранником народа” не следует, а вот о Ленине сказать, что он был “великим”».

Всё, что требовал Сталин, авторы гимна выправили и вернулись на фронт.

 

Под звуки гимна

В книге «Непридуманное» Лев Разгон написал о том, как ему доводилось выслушивать рассказы дочерей Екатерины Ивановны Калининой о судьбе матери:

«Страшновато – даже для меня – было слушать о том, как много и часто Калинин униженно, обливаясь слезами, просил Сталина пощадить его подругу жизни, дать ему возможность хоть перед смертью побыть с ней… Однажды, уже в победные времена, разнежившийся Сталин, которому надоели слёзы старика, сказал, что ладно – чёрт с ним! – освободит он старуху, как только кончится война!..

И теперь Калинин и его семья ждали конца войны с ещё большим, возможно, трепетным нетерпением, нежели прочие советские люди».

Однажды судьба столкнула Льва Разгона с приехавшим в лагерь полковником (заместителем начальника Санитарного отдела ГУЛАГа). Полковник рассказывал лагерному майору о своей встрече с зятем «самого Михаила Ивановича Калинина», который-де служит армейским хирургом и находится «в таком-то месте». Лев Разгон не удержался и уточнил:

«Я сказал полковнику, что зять Калинина сейчас является главным хирургом такого-то фронта и находится совсем в другом городе… Полковник некоторое время молчал, потом повернулся ко мне и с убийственной вежливостью спросил:

– Извините, но ОТКУДА ВЫ ЭТО ЗНАЕТЕ?

Это было сказано так, что моя честь не могла это стерпеть. И я совершенно спокойно ему ответил:

– Мне говорила это его жена, Лидия Михайловна… Недели две назад.

– Где?

– В Вожаеле».

Вожаелем назывался посёлок, в котором и располагался Устьвымлаг.

Лев Разгон продолжает:

«На этот раз реакция полковника была мгновенной:

– Нет, я ничего совершенно не понимаю! Что могла Лидия Михайловна делать здесь, в Вожаеле?.. Майор! Вы мне можете ответить на этот вопрос?

Майор совершенно спокойно сказал:

– А на свиданку она приезжала.

– То есть как это – на свиданку? К кому она могла приезжать “на свиданку”, как вы говорите?

– Да к матери своей. Она заключённая у нас тут на Комендантском.

При всём своём довольно богатом жизненном опыте я редко встречал такую шоковую реакцию, которая приключилась с полковником. Он с каким-то мычанием схватился за голову и уткнул голову в колени. Как припадочный, он раскачивался из стороны в сторону, бессвязный истерический поток слов из него вытекал бурной, ничем не сдерживаемой рекой…

– Боже мой! Боже мой!.. Нет, нет, этого нельзя понять! Это не в состоянии вместиться в сознание! Жена Калинина! Жена Всесоюзного старосты! Да что бы она ни совершила, какое бы преступление ни сделала, но держать жену Калинина в тюрьме, в общей тюрьме, в общем лагере!!! Господи! Позор какой, несчастье какое!! Когда это? Как это? Может ли это быть?! А как же Михаил Иванович?! Нет, не могу поверить! Этого не может быть!»

27 августа 1943 года Илья Сельвинский написал жене с фронта письмо, в котором сообщил:

«Послал телеграмму Сталину, что литература мне надоела, что хочу переменить профессию поэта на менее опасную профессию генерала. Думаю, даже уверен, что ответа не будет, тем хуже. После войны буду проситься в пушное дело. Из литературы я уйду».

Но Сельвинскому пришлось «уйти» гораздо раньше окончания войны, и «уйти» не из литературы, а с фронта – его неожиданно вызвали в Москву (явно по указанию Сталина, получившего телеграмму поэта). Сельвинскому приказали явиться на заседание Оргбюро ЦК ВКП(б) и там начали прорабатывать за сочинение «вредных» и «антихудожественных» стихов. Самым «сверхвредным» было названо стихотворение «Кого баюкала Россия», а в нём – четверостишие:

Кремлёвские цензоры, запомнившие, что Сталин критиковал поэта за то, что он «не понимает души народа», узрели в этих строках карикатурное изображение вождя. И находиться на фронте Сельвинскому запретили. До тех пор, пока не сочинит «настоящих», подлинно «высокохудожественных» стихотворений.

В сентябре 1943 года Александр Щербаков получил воинское звание генерал-полковника. А Лаврентий Берия «за особые заслуги в области усиления производства вооружения и боеприпасов в трудных условиях военного времени» был удостоен звания Героя Социалистического Труда.

28 октября Михалкова и Эль-Регистана снова вызвали в Кремль для новых переделок текста гимна.

Сергей Михалков:

«На часах 22 часа 30 минут…

За длинным столом в каком-то напряжённом молчании сидят “живые портреты”: Молотов, Берия, Ворошилов, Маленков, Щербаков… Прямо против нас стоит с листом бумаги в руках сам Сталин. Мы здороваемся:

– Здравствуйте, товарищ Сталин!

Сталин не отвечает. Он явно не в духе.

– Ознакомьтесь! – говорит Сталин. – Нет ли у вас возражений? Главное, сохранить эти мысли. Возможно это?

– Можно нам подумать до завтра? – отвечаю я.

– Нет, нам это нужно сегодня. Вот карандаши, бумага, – приглашает нас к столу Сталин.

Мы садимся против “живых портретов”».

Михалков и Эль-Регистан всё, что от них просили, исправили и снова вылетели на фронт. Но там Михалкова вдруг вновь разыскали и сказали, что его по телефону разыскивает Клим Ворошилов.

Сергей Михалков:

«Дозваниваюсь до Ворошилова, слышу в трубке: “Товарищ Сталин просит у вас узнать, можно ли изменить знак препинания в такой-то строке?”Естественно, я не возражал».

 

Война продолжается

В декабре 1943 года состоялось окончательное утверждение гимна Советского Союза. В качестве музыкального сопровождения текста, принятого членами политбюро, была избрана мелодия «Гимна партии большевиков» композитора Александра Александрова. На банкете, устроенном в честь этого события, Сталин, по словам Сергея Михалкова, сказал.

«Сталин (обращаясь ко всем). – Мы приняли новый гимн страны. Это большое событие… Александр Васильевич

Александров создал в своё время музыку Гимна партии большевиков, которая больше всего подошла для Гимна Советского Союза. (Обращаясь к Шостаковичу.) Ваша музыка звучит очень мелодично, но что поделать, гимн Александрова больше подходит по своему торжественному звучанию. Это – гимн могучей страны, в нём отражена мощь государства и вера в нашу победу. Товарищ Щербаков, нам, видимо, надо принять постановление Савнаркома? И назначить день первого исполнения гимна. Мы можем успеть дать команду нашему радио исполнить гимн в новогоднюю ночь?»

Команду работникам радио дать, конечно же, успели. И в ночь на 1 января 1944 года новый гимн страны был исполнен по всесоюзному радио.

Тем временем здание на московской улице Большая Ордынка, в котором располагался театр Замоскворецкого района, передали Малому театру и в нём разместили его филиал. 1 января 1944 года здесь дали спектакль по пьесе Островского «На бойком месте», а 25 января состоялась премьера спектакля «Инженер Сергеев», о котором 24 марта газета «Труд» поместила рецензию:

«Драматург создал привлекательный образ инженера-па-триота, всей душой преданного народу, не щадящего своей жизни для победы над ненавистным врагом. Несли инженер Сергеев оказался в центре пьесы, то в такой же степени С.Межинский, прекрасный исполнитель роли Сергеева, оказался в центре спектакля. Взоры зрителей устремлены на него с первой минуты…»

Актёр Малого театра Геннадий Сергеев:

«После премьеры мы поехали к Меркулову на банкет… Принимал он нас хорошо, хлебосольно. Поил, кормил, произносились речи… Такой широкий приём, конечно, удивил… Таких деликатесов, как на том приёме, я не видел больше никогда. Странно это было. Война шла всё-таки. Но все промолчали. Даже друг другу ничего не сказали. Странно было».

Сергей Угаров приводит такой разговор вождя с начальником генерального штаба Красной армии:

«Уже в 44-ом году Сталин, тот ещё иезуит, спросил у маршала Василевского:

– Товарищ Василевский, вы своим родителям помогаете?

– Никак нет, товарищ Сталин, не помогаю, – поспешно ответил маршал. – Я отрёкся от них ещё в 26 году – отец был священнослужителем, из-за этого меня не принимали в военное училище».

В 1944 году Сельвинский «настоящие» и «высокохудожественные» стихи сочинил, увенчав их прозаической фразой:

«Всё равно всё будет так, как Сталин сказал!

Из солдатских разговоров.

Трудно сказать, что больше подействовало на кремлёвских кураторов, то ли сами славословия в адрес вождя, то ли обращение к нему «на ты», но Сельвинского после этих стихов в армию вернули, и он продолжил воинскую службу в звании подполковника.

Летом 1944 года супругов Зуб ил иных отозвали из Соединённых Штатов в Москву, и они вновь стали Василием и Елизаветой Зарубиными. Василию Михайловичу вскоре было присвоено звание комиссара госбезопасности, а Елизавета Юльевна стала подполковником. За добытые и доставленные в Советский Союз атомные секреты оба были награждены высокими правительственными наградами.

Спектакль «Инженер Сергеев» продолжал идти в филиале Малого театра с довольно большим успехом. И Всеволод Меркулов стал подумывать об экранизации пьесы. Для этого он вместе с кинорежиссёром Львом Кулешовым принялся писать киносценарий.

А известный эмигрант Василий Витальевич Шульгин, бывший член Государственной думы царской России, принимавший отречение императора Николая Второго, продолжал жить в оккупированной германскими войсками Югославии, но немцев считал врагами и, как он сам потом вспоминал, «…ни с одним немцем за всю войну мне не удалось сказать ни одного слова». Когда его сын Дмитрий, работавший в Польше, прислал отцу документы, которые давали ему возможность выехать в одну из нейтральных стран, Василий Витальевич никуда не поехал – заявление на эту поездку необходимо было завершить словами «Хайль Гитлер!», а Шульгин не пожелал сделать это «из принципа».

Тем временем советские войска вошли в Югославию. В декабре 1944 года сотрудники «Смерша» (энкаведешного воинского подразделения «Смерть шпионам») обнаружили и задержали Шульгина. Его доставили в Москву, где 31 января 1945 года был оформлен его арест как «активного члена белогвардейской организации “Русский Общевоинский Союз”».

В феврале подошла к концу жизнь Осипа Максимовича Брика.

Аркадий Ваксберг:

«22 февраля 1945 года на лестнице дома в Спасопесковском переулке, возвращаясь домой после работы, внезапно скончался Осип. Квартира была на пятом этаже, без лифта, – больное сердце не выдержало этой ежедневной нагрузки. Он рухнул на втором, и Жене с Катаняном пришлось волочить его по ступеням на пятый. Доволокли они уже бездыханное тело».

Здесь Аркадий Ваксберг ошибся – квартира Бриков была не на пятом, а на седьмом этаже.

Подруга жизни Осипа Брика, Евгения Жемчужная (Женя), скончалась в 1982-ом.

Лев Разгон (о дальнейшей судьбе жены Михаила Ивановича Калинина):

«Во время последнего года войны в жизни Екатерины Ивановны стали происходить благодатные изменения. Вероятно, Калинин не переставал просить за жену. Что тоже отличало его от других “ближайших соратников”».

Об одном из «ближайших соратников» вождя, министре госбезопасности СССР Всеволоде Меркулове, впоследствии написал его сын Рэм Всеволодович:

«Он вспоминал, как в конце войны в Кремле проходил приём, на котором присутствовали Сталин, члены Политбюро, военные, писатели, артисты. Как руководитель госбезопасности отец старался находиться рядом с Иосифом Виссарионовичем. В какой-то момент Сталин подошёл к группе артистов и завёл с ними разговор. И тут одна артистка с восхищением воскликнула, мол, какие прекрасные пьесы пишет ваш министр (к тому времени наркомат госбезопасности был переименован в министерство). Вождя это очень удивило: он действительно не знал, что отец пишет пьесы, которые идут в театрах. Однако Сталин не пришёл в восторг от такого открытия. Наоборот, обращаясь к отцу, он строго произнёс: “Министр государственной безопасности должен заниматься своим делом – ловить шпионов, а не писать пьесы”. С тех пор папа уже никогда не писал: как никто другой он знал, что слова Иосифа Виссарионовича не обсуждаются».

Работу над киносценарием по пьесе «Инженер Сергеев» Всеволод Меркулов тотчас же приостановил.

В самом начале мая 1945 года советские войска взяли столицу фашистской Германии, и Илья Сельвинский написал стихотворение «Берлин взят!»:

9 мая 1945 года Великая Отечественная война завершилась победой. Вся страна радостно отмечала это долгожданное событие. Праздновали победу и в Кремле. Но завершилось это празднование неожиданным происшествием – в ночь с 9 на 10 мая скончался первый секретарь Московского обкома партии Александр Щербаков. Ему было всего сорок три года. По официальной версии смерть наступила от обширного инфаркта.

Казалось, ничего не подалаешь – судьба!

Но очень уж эта «судьба» напоминала о существовании «Лаборатории № 12» (так стал теперь называться «отдел А», до этого именовавшийся «Лабораторией – X»), В этом секретнейшем заведении работали сотрудники, отправлявшие на тот свет того, кого им прикажут. Не был ли и Щербаков умерщвлён по приказу начальства?

Над этим вопросом историки почему-то не задумывались, а тут есть над чем поломать голову. Ведь с одной стороны Щербаков какое-то время работал вторым секретарём Ленинградского обкома партии и поэтому мог располагать точными сведениями о том, кто был заказчиком убийства Кирова. С такими свидетелями Сталин расправлялся, не задумываясь.

Но с другой стороны, Щербаков был одним из самых вернейших соратников вождя, поэтому вряд ли Иосиф Виссарионович стал бы избавляться от него.

Возникает другое предположение: а не мог ли Берия таким вот коварным образом расчищать себе путь к безграничной власти? Ведь он оказался обладателем уникальнейшей возможности убирать со своего пути любого соперника. Причём незаметно для всех остальных, так как намеченный в жертву человек умирал «от инфаркта» или «от сердечной недостаточности». Такая кончина ни у кого никаких подозрений вызвать не могла.

Кстати, руководитель «Лаборатории № 12» Григорий Майрановский к тому времени был удостоен многих орденов и даже медали «Партизану Отечественной войны» I степени (ядами на протяжении всей войны снабжались партизаны, чтобы было чем отравлять оккупантов).

 

Послевоенные будни

Когда председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин узнал, что в связи с окончанием войны будет объявлена амнистия, которую ему предстояло подписать, «всесоюзный староста» собрал своих детей и продиктовал им текст письма Сталину о помиловании их матери. В День Победы сестра Екатерины Калининой отправилась к ней в концлагерь, получила свидание с заключённой и дала ей на подпись прошение о помиловании. В нём, в частности, говорилось:

«Я полностью сознаю свою вину и глубоко раскаиваюсь… Моя единственная надежда на Ваше великодушие: что Вы простите мне мои ошибки и проступки и дадите возможность провести остаток жизни у своих детей».

Сталин письмо получил. Прочитал. И поставил на нём резолюцию:

«Нужно помиловать и немедля освободить, обеспечив помилованной проезд в Москву. И.Сталин».

11 июня 1945 года Президиум Верховного Совета СССР рассмотрел «ходатайство о помиловании» Екатерины Калининой и постановил:

«Помиловать, досрочно освободить от отбывания наказания, снять поражение в правах и судимость».

И Екатерина Ивановна вернулась в Москву.

А вот стихотворение Бориса Слуцкого, ученика Сельвинского:

Впрочем, некоторые освобождали занятые ими «места» добровольно.

24 июня артист Владимир Яхонтов, один из лучших исполнителей стихотворений Маяковского, вёл вместе с Юрием Левитаном радиорепортаж Парада Победы на Красной площади. А через три недели покончил жизнь самоубийством. По свидетельству жены Осипа Мандельштама Надежды Яковлевны, «Яхонтов выборосился из окна в припадке страха, что его идут арестовывать».

9 июля 1945 года указом Президиума Верховного Совета СССР звание Генерального комиссара государственной безопасности было упразднено, и Лаврентий Берия стал маршалом Советского Союза. Это вызвало всеобщее (хотя и молчаливое) возмущение всех других советских маршалов. Академик Абрам Исаакович Алиханов, входивший в состав

Специального атомного комитета, в своих воспоминаниях говорил, что слышал, как Сталин назвал Берию «ненастоящим, паркетным маршалом».

Бывший советский резидент в США Василий Зарубин в тот же день (9 июля) стал генерал-майором.

Аркадий Ваксберг (о неожиданном телефонном звонке в квартиру Лили Брик):

«В июле 1945-го вдруг позвонила жена Эренбурга – Любовь Михайловна Козинцева. Илья Григорьевич ловил в возвращённом радиоприёмнике (в первые дни войны все они были в обязательном порядке сданы на хранение) французские станции и совершенно случайно услышал, что Эльзе присуждена самая престижная, Гонкуровская, премия: ею был отмечен написанный ещё в петеновской Франции роман “За порванное сукно штраф двести франков”. В упорной борьбе вкусов и мнений (о чём она, конечно, не имела тогда никакого представления) жюри предпочло почти ещё безвестную Эльзу маститым Жану Аную (“Антигона”!), Жану Жене и Жан-Полю Сартру. (Выдвигавшиеся на ту же премию в 1941-м Луи Арагон и Поль Валери так её и не получили.)»

А Галину Серебрякову, вдову убитого в тюрьме Григория Сокольникова, летом 1945 года из лагеря освободили. Она поселилась в городе Джамбуле, где стала работать фельдшером.

Григорий Беседовский, бывший советский дипломат, ставший невозвращенцем и живший во Франции, сразу по окончании мировой войны принялся почти в открытую сотрудничать с разведкой Советского Союза.

А в пустыне Аламогордо 16 июля 1945 года американцы взорвали первую атомную бомбу. И 20 августа в Советском Союзе был создан секретнейший Специальный комитет при ГКО, председателем которого стал Лаврентий Берия. Под его руководством начали создавать бомбу советскую.

В конце 1945 года сын вождя Василий Сталин, командир 286-й истребительной авиационной дивизии, пожаловался отцу, что «бьётся много лётчиков» из-за того, что командование ВВС принимает от авиапромышленности дефектные самолёты.

– Нас на гробах заставляют летать! – так или примерно так мог воскликнуть, завершая свою жалобу, полковник Василий Сталин.

Иосиф Виссарионович не мог не вспомнить аналогичное восклицание, прозвучавшее 9 апреля 1941 года из уст генерал-лейтенанта Павла Рычагова. И вождь поручил разобраться с этим делом начальника Главного управления контрразведки «Смерш» («Смерть шпионам») наркомата обороны СССР генерал-полковника Виктора Абакумова. Тот принялся за дело засучив рукава. И в начале апреля 1946 года были арестованы нарком авиационной промышленности Герой Социалистического Труда Алексей Иванович Шахурин, Главный маршал авиации дважды Герой Советского Союза Александр Александрович Новиков и ещё несколько маршалов и генералов.

Следствию понадобилось меньше месяца, чтобы завершить дело. Маршал Новиков потом вспоминал:

«С первого дня ареста мне систематически не давали спать. Днём и ночью я находился на допросах и возвращался в камеру в 6 утра, когда в камерах был подъём… После 2–3 дней такого режима я засыпал стоя и сидя, но меня тотчас же будили. Лишённый сна, я через несколько дней был доведён до такого состояния, что был готов на какие угодно показания, лишь бы кончились мои мучения».

Но при этом маршал Новиков с удивлением добавлял:

«Арестовали по делу ВВС, а допрашивают о другом… Я был орудием в их руках для того, чтобы скомпрометировать некоторых видных деятелей Советского государства путём создания ложных показаний. Это мне стало ясно гораздо позднее. Вопросы о состоянии ВВС были только ширмой».

18 марта 1946 года Лаврентий Берия, который с 22 марта 1939 года являлся кандидатом в члены политбюро, был назначен его полноправным членом и введён в «семёрку» самых ответственных лиц страны (приближённых Сталина). А 19 марта он стал ещё и заместителем председателя Совета министров СССР (то есть заместителем самого Сталина). На этом посту Лаврентий Павлович курировал работу МВД, МГБ и Министерства государственного контроля.

7 мая 1946 года Сталин снял Всеволода Меркулова с его министерского поста и назначил главой МГБ Виктора Абакумова.

Актёр Малого театра Геннадий Сергеев (о судьбе пьесы «Инженер Сергеев»):

«Как только Меркулова сняли с поста министра госбезопасности, пьесу убрали из репертуара. Сразу. У нас это делалось быстро. Всегда. И никогда и ни в каком театре её больше не возобновляли».

11 мая 1946 года Военная коллегия Верховного суда СССР рассмотрела дело обвиняемых по «авиационному делу». Все бывшие маршалы и генералы полностью признали свою вину. И получили по нескольку лет тюремного заключения.

Как-то незаметно лётчики вышли из числа тех, кого считали героями страны.

А вот поэта, который продолжал оставаться героем своей страны, упомянул в одной своей послевоенной статье Илья Сельвинский, вновь повторив:

«Маяковский не был агитатором – он лишь создал в поэзии “жанр агитки”. Маяковский не был трибуном народных масс – это был лишь великий артист в роли народного трибуна».

Но в тогдашней стране Советов распевали песни, написанные не на слова Маяковского и Сельвинского, а сложенные бывшим узником концлагеря Сергеем Алымовым:

Василий Васильевич Катанян о той поре сказал так:

«Лиля Юрьевна была замужем четыре раза. “Я всегда любила одного – одного Осю, одного Володю, одного Виталия и одного Васю”. Так она говорила. Но прежней любви к человеку, которого уже нет на свете, она не теряла. Недаром Маяковский в разговоре с нею заметил: “Ты не женщина, ты исключение ”».

Работа Якова Серебрянского в годы войны была высоко оценена советским правительством – он был награждён вторыми орденами Ленина и Красного знамени, а также медалью «Партизан Отечественной войны» первой степени. Но после 7 мая 1946 года, когда министерство государственной безопасности возглавил Виктор Семёнович Абакумов – тот самый, кто допрашивал Серебрянского в 1938 году, а затем вёл следствие по его делу, Якову Исааковичу пришлось выйти в отставку «по состоянию здоровья».

С формулировкой «за невозможностью дальнейшего использования» вскоре была уволена из МГБ и Елизавета Зарубина.

А Ольга Третьякова вышла из Печорлага лишь в 1946 году.

Летом того же года Борис Пастернак познакомился с работавшей в журнале «Новый мир» Ольгой Всеволодной Ивинской, которая очень скоро стала его музой. Ей он посвящал многие свои стихи, с неё «лепил» образ главной героини романа, который задумал написать.

Казалось бы, мирная жизнь постепенно восстанавливалась.

И вдруг…

 

Снова террор?

14 августа 1946 года в Мраморном зале Кремля заседало Оргбюро Π,Κ ВКП(б), которое обсуждало журналы, издававшиеся в городе на Неве: «Звезда» и «Ленинград». Все, кому предоставлялось слово, резко критиковали творчество Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, чьи произведения как раз и печатались в этих журналах. Заседание завершилось принятием решения, которое заканчивалось так:

«13. Командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП(б)».

Приехавший на следующий день в город на Неве член политбюро Андрей Александрович Жданов стал «разъяснять» ленинградцам суть партийного постановления, произнеся речь, сплошь состоявшую из оскорбительных выражений:

«Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой… Такова Ахматова с её маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой. Ахматовская поэзия совершенно далека от народа…

Предоставление страниц “Звезды” таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции журнала “Звезда” хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь как “Перед восходом солнца”, оценка которой, как и оценка всего литературного “творчества” Зощенко, дана была на страницах журнала “Большевик”».

Повесть «Перед восходом солнца» автобиографична. В ней автор расказал, как он боролся со своим страхом – с тем самым, который охватывал тогда многих советских людей, живших в стране кровавого террора. Не случайно же журналу «Октябрь», начавшему в августе 1943 года печатать эту повесть, продолжать её публикацию строжайше запретили.

В постановлении ЦК от 16 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» писатель Михаил Зощенко был назван «подонком», «клеветником» и «подлецом». Его тотчас же исключили из Союза писателей и лишили продовольственных карточек.

У советских литераторов погром ленинградских журналов никаких протестов не вызвал.

В 1946 году поэт Василий Лебедев-Кумач записывал в дневнике:

«Болею от бездарности, от серости жизни своей. Перестал видеть главную задачу – всё мелко, всё потускнело. Ну, ещё 12 костюмов, три автомобиля, 10 сервизов… и глупо, и пошло, и недостойно, и неинтересно».

Вскоре поэт внёс в дневник и такую запись:

«Рабство, подхалимаж, подсиживание, нечистые методы работы, неправда – всё рано или поздно вскроется…»

21 августа 1946 года Корней Чуковский записал в дневнике:

«Третьего дня был у Пастернака: он пишет роман. Полон творческих сил…»

Поэт Сергей Михалков, знавший о высказываниях кремлёвских вождей не понаслышке, 31 августа написал:

«Война окончилась, и писатели успокоились. Стали писать для себя, а не для народа».

А дневниковая запись Корнея Чуковского (16 сентября) полна спокойствия:

«Были вчера у Веры Инбер. Она рассказывала о Маяковском. Он пришёл в какое-то кабаре вскоре после того, как Есенин сошёлся с Айседорой Дункан. Конферансье – кажется, Гаркави – сказал: “Вот ещё один знаменитый поэт. Пожелаем и ему найти себе какую-нибудь Айседору”. Маяковский ответил: “Может быть, и найдётся Айседура, но Айседураков больше нет”».

Но тучи над головами творческих работников тем временем сгущались.

Кинорежиссёр Сергей Эйзенштейн только что снял вторую серию фильма «Иван Грозный». Выступивший на заседании Оргбюро Иосиф Сталин сказал об этой работе:

«Возьмём Эйзенштейна. Отвлёкся от истории. Вложил что-то своё. Изобразил каких-то дегенератов-опричников. Не понял, что опричники были прогрессивными элементами, не понял значения репрессий Ивана Грозного. Мы знаем, что это был человек с волей и с характером. А нам дан не то Гамлет, не то какой-то убийца. Изучайте факты! А изучение требует терпения. А терпения не хватает».

Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б), опубликованное 4 сентября 1946 года, эти сталинские фразы повторило почти дословно:

«Режиссёр С.Эйзенштейн во второй серии фильма “Иван Грозный” обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-Клукс-Клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером – слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

Если за первую серию «Ивана Грозного» Сергей Эйзенштейн получил Сталинскую премию первой степени, то вторая серия фильма была возвращена на киностудию («на доработку»).

А 20 сентября Андрей Жданов, вновь выступая на собрании партийного актива писателей Ленинграда, сказал:

«Горький в своё время говорил, что десятилетие 1907–1917 годов заслуживает имени самого позорного и самого бездарного десятилетия в истории русской интеллигенции, когда после революции 1905 года значительная часть интеллигенции скатилась в болота реакционной мистики и порнографии, провозгласила безыдейность своим знаменем, прикрыв своё ренегатство “красивой” фразой: “и я сжёг всё, чему поклонялся, поклонялся тому, что сжигал”».

Жданов обрушился на все литературные объединения тех и последующих лет, назвав их «антипролетарскими»:

«…одним из крупнейших “идеологов” этих реакционных течений был Мережковский, называвший грядущую пролетарскую революцию “грядущим Хамом” и встретивший Октябрьскую революцию зоологической злобой…

Все эти “модные” течения канули в Лету и были сброшены в прошлое вместе с теми классами, идеологию которых они отражали. Все эти символисты, акмеисты, “жёлтые кофты”, “бубновые валеты”, “ничевоки” – что от них осталось в нашей родной русской, советской литературе? Ровным счётом ничего, хотя их походы против великих представителей русской революционно-демократической литературы – Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Герцена, Салтыкова-Щедрина – задумывались с большим шумом и претенциозностью и с таким же эффектом провалились».

Трудно сказать, знал ли Жданов о том, что в «жёлтой кофте» ходил только один футурист, которого звали Владимир Маяковский. Но у Жданова был куратор, мнение которого было в ту пору определяющим. И он 19 сентября написал:

«Т. Жданов! Читал Ваш доклад. Я думаю, что доклад получился превосходным. Нужно поскорее сдать его в печать, а потом выпустить в виде брошюры. Мои поправки смотри в тексте. Привет!

И.Сталин».

В этот момент одной из жертв «Лаборатории – X» («Лаборатории № 12» или просто «Камеры») стал Александр Яковлевич Шумский, который в начале 20-х годов был наркомом просвещения Украины и членом Исполкома Коминтерна. В 1927 году его лишили всех постов, осудили за национализм («шумскизм») и выслали в Ленинград, где он работал ректором сначала Института народного хозяйства, а потом политехнического института.

13 мая 1933 года Шумского арестовали и 5 сентября приговорили к ссылке в Соловки на 10 лет. В 1935 году Соловецкий концлагерь был заменён ему на Красноярский. Но своих взглядов от пребывания в местах лишения свободы Александр Шумский не изменил. И осенью 1946 года к нему были направлены генерал Павел Судоплатов и Григорий Майрановский со своими коллегами из секретной лаборатории. Шумского они посадили в поезд и повезли в европейскую часть страны. По дороге его отравили, и 18 сентября 1946 года он скончался в Саратове. Официальная версия гласила: от сердечной недостаточности.

Пока Жданов расправлялся с ленинградскими журналами, в Москве литераторов тоже не гладили по головам. В начале октября 1946 года состоялось расширенное заседание редакционного совета Госиздата, на котором присутствовали генеральный секретарь Союза советских писателей Александр Фадеев и поэт Алексей Сурков. Было принято постановление:

«Обсудив книгу избранных произведений Ильи Сельвинского, в которых автор включил пьесу “Пао-Пао”, роман в стихах “Улялаевщина”, поэму “Записки поэта” и другие произведения, не отвечающие по своим идейным и художественным качествам запросам соверменного читателя, редсовет решил отклонить предложенный автором сборник в данном составе».

12 октября «Литературная газета» опубликовала статью Фадеева, в которой говорилось:

«Я резко критиковал прежние произведения Ильи Сельвинского (“Уляляевщина”, “Пао-Пао”, “Записки поэта”, “Рысь”, отдельные лирические стихи), в которых имеются грубые политические ошибки, чувствуется влияние чуждых и враждебных советскому мировозрению ницшеанско-бергсониинских взглядов и непреодолённое влияние литературного декаданса. В отдельных стихах Сельвинского перед войной и даже во время войны снова сказалось это влияние. Творчество Сельвинского значительно двинулось бы вперёд, если бы он нашёл ошибочность и вредность ряда прежних своих произведений и не держался за них».

Поскольку Фадеев обнаружил, что в творчество советского поэта проникли взгляды немецкого поэта, композитора и философа Фридриха Ницше и французского поэта и философа Анри Бергсона, которые считались чуждыми и даже враждебными «советскому мировозрению», Сельвинскому не оставалось ничего другого, как начать переделывать все свои «прежние произведения» (с тем, чтобы они начали отвечать «запросам современного читателя»).

Аркадий Ваксберг, который в тот момент как раз оканчивал школу, написал:

«Наш школьный словесник, незабываемый Иван Иванович Зеленцов, говорил нам в сороковые годы: “Вы обязаны выучить наизусть «Стихи о советском паспорте» и «Товарищу Нетте…». Хорошенько держите их в голове до экзаменов. Но, пожалуйста, любите другого Маяковского, того, кто написал: «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека». Любите великого поэта, которого не проходят в школе”. Не уверен, что у всех учеников моего поколения был такой бесстрашный и честный учитель…»

 

Подследственные Лубянки

В апреле 1947 года настала очередь и Илье Ильичу Шнейдеру (бывшему секретарю Айседоры Дункан) познакомиться с Лубянкой, в которой заправляли теперь не энкаведешники, а эмгебешники. Об этом написано в его книге «Воспоминания о ГУЛАГе»:

«К 6 часам утра я оказался в тюрьме. Надзиратели стояли бледные, замученные, в чём-то чёрном. Я сразу подумал: гестапо!.. Ввели меня в камеру, все вскочили, руки по швам, лица серые. Потом я узнал, что приняли меня за прокурора».

И начались допросы по ночам, и лишения сна днём.

Илья Шнейдер:

«Было 53 допроса. Обвинения не предъявляли. После первого допроса вошёл майорчик, подал следователю что-то и вон на цыпочках. Следователь прочёл и передал мне. Документ кончался словами: “Имеющимися материалами полностью изоблечён в совершении преступления, предусмотренного статьёй 58, 10а”. Санкционировано Абакумовым и прокурором».

В 1947 году министр государственной безопасности Виктор Абакумов докладывал Сталину:

«В отношении изобличённых следствием шпионов, диверсантов, террористов и других активных врагов советского народа, которые нагло отказываются выдать своих сообщников и не дают показаний о своей преступной деятельности, органы МТБ, в соответствии с указанием ЦК ВКП(б) от 10 января 1939 года, применяет меры физического воздействия…»

Иными словами, Сталин ставился в известность, что заключённые подвергаются пыткам.

Илья Шнейдер:

«Я сидел в камере с маршалом Ворожейкиным, начальником штаба ВВС…

Маршал, сидевший со мной, придя с ребёнком с ёлки в Колонном зале, сказал:

– Зачем это нужно: “Спасибо Сталину за счастливое детство?” А в квартире была установлена подслушивающая аппаратура. Сокамерников моих обвиняли в том, что они выпускали на фронт неполноценные самолёты. В угловой камере сидел дважды герой маршал Новиков».

Григорий Алексеевич Ворожейкин в первый раз был арестован 14 мая 1938 года в Хабаровске, где служил помощником по боевой подготовке начальника ВВС Особой Краснознамённой Дальневосточной армии. Следствие (с избиениями и «интенсивными допросами») продолжалось два года. 21 апреля 1940 года «за недоказанностью преступления» Григорий Ворожейкин был освобождён и восстановлен в РККА. С августа 1941-го – участник Великой Отечественной войны. 19 августа 1944 года ему было присвоено звание маршала авиации. Теперь его арестовали во второй раз.

В «угловой камере» находился бывший командующий военно-воздушными силами Красной армии дважды Герой Советского Союза Главный маршал авиации Александр Александрович Новиков, арестованный в апреле 1946 года.

А из радиорепродукторов страны продолжала литься песня на слова Сергея Алымова:

Летом 1947 года двухлетнее следствие по делу Василия Витальевича Шульгина (того самого, что принимал отречение Николая Второго) завершилось, и 12 июля его приговорили («за антисоветскую деятельность») к 25 годам заключения. Отбывать срок ему предстояло во Владимирском централе.

А мирная жизнь в стране Советов тем временем продолжала налаживаться.

Василий Васильевич Катанян:

«Лиля и Эльза всю жизнь помогали друг другу. Эльза, как парижанка, одевала сестру – когда скромно, а когда шикарно – зависело от возможностей. Но Лиля в долгу не оставалась. Например, в конце сороковых она регулярно посылала продуктовые посылки в Париж, еда там была в это время дороже нашей. Я ездил на Центральный почтамт и на таможне предъявлял посылку, её смотрели, перебирали, я зашивал холстину иглой, которую мне давала с собой ЛЮ. Так продолжалось годами».

Аркадий Ваксберг:

«Советские власти это не запрещали – возможно, даже поощряли в пропагандистских целях: слыханное ли дело – не Париж кормит Москву, а совсем наоборот! Кое-что из продуктов (главным образом шоколад), как свидетельствует Василий Катанян-младший, воровали французские таможенники. Было что воровать, но Эльза на воровство не жаловалась, совсем наоборот: “шоколад доходит в прекрасном виде! Печенье очень вкусное – московские хлебцы. А какая белуга! А осетрина!” Не только у Эльзы потекли бы слюнки…

Продукты в Москве ещё распределялись по карточкам, правда, работали и коммерческие магазины – по ценам, тоже “коммерческим ”».

В 1947 году Сельвинский опубликовал поэму «Арктика» (переделанную из поэмы «Челюскиниана»), Это произведение осталось практически никем не замеченным.

21 января 1948 года был арестован бывший комендант Смольного и Кремля Павел Дмитриевич Мальков.

А страна Советов 23 февраля отметила тридцатилетие Советской армии. В Большом театре состоялось торжественное собрание, в котором принял участие и товарищ Сталин. Все выступавшие говорили только о нём, великом вожде. Сталин слушал, слушал, потом поднялся и сказал:

«– Товарищи, мне кажется, что вы забыли, куда и зачем вы пришли. У меня сегодня нет юбилея. Вы пришли на юбилей Красной армии. Я говорю это тем, кто перепутал, забыл, чей юбилей сегодня. Юбиляр сегодня Красная армия, а не товарищ Сталин».

 

Борьба с «космополитами»

В начале 1948 года органам госбезопасности была дана команда: разобраться с Еврейским антифашистским комитетом (ЕАК) – тем самым, что во время войны собрал за рубежом для нужд Красной армии около 50 миллионов долларов. Теперь, как считал Сталин, в услугах ЕАК Советский Союз не нуждался. И 20 января 1948 года по заданию вождя в Минске был убит председатель Еврейского антифашистского комитета Соломон Михоэлс. О том, как это произошло, рассказал министр внутренних дел СССР Лаврентий Берия в записке, отправленной им 2 апреля 1953 года в президиум ЦК КПСС:

«Сталин считал его руководителем “антисоветской еврейской националистической организации”. Со слов Абакумова, Сталин в 1948 г. дал ему задание срочно организовать ликвидацию Михоэлса силами МГБ…в целях глубокой конспирации приходилось жертвовать агентом ГБ Голубовым, сопровождавшим Михоэлса в Минске».

Поздно ночью народного артиста Советского Союза Соломона Михайловича Михоэлса (Вовси) и сопровождавшего его ответственного секретаря журнала «Театр» Владимира Ильича Голубова (Потапова), служившего ешё и секретным осведомителем органов безопасности, завезли на окраину Минска (на дачу министра государственной безопасности Белоруссии генерал-лейтенанта Лаврентия Цанавы) и бросили под проезжавшую грузовую автомашину. Затем тела погибших перевезли в город и оставили на одной из глухих улиц. Утром они были обнаружены.

Конечно, Михоэлса торжественно похоронили в Москве, а Государственному еврейскому театру присвоили имя почившего. Но слухи о том, что в кончине народного артиста есть очень много неясного, продолжали распространяться.

Расследовать убийство Соломона Михоэлса и Владимира Голубова направили следователя прокуратуры СССР (и писателя) Льва Шейнина. Он приехал в Минск и вскоре выяснил, что следы ведут на дачу министра госбезопасности Белорусской СССР Лаврентия Фомича Цанавы. Когда об этом узнали в Москве, Шейнина срочно отозвали и отправили на пенсию, а затем арестовали.

Прошло несколько месяцев, и 28 августа 1948 года член политбюро Андрей Жданов вдруг неважно себя почувствовал. На дачу к нему приехали медики из Лечебно-санитарного управления Кремля во главе с начальником Лечсанупра Петром Егоровым. После снятия кардиограммы Лидия Тимашук, заведовавшая отделом функциональной диагностики, поставила диагноз: инфаркт. Однако присутствовавшие на осмотре академик Владимир Виноградов (лечащий врач Сталина) и член-корреспондент Академии медицинских наук Пётр Егоров с этим диагнозом не согласились. Будучи опытными медиками, они засомневались в том, что недомогание Жданова вызвано инфарктом. И Тимашук пришлось переписать клиническое заключение, исключив из него слово «инфаркт». Жданова отправили в санаторий ЦК ВКП(б), расположенный неподалёку от озера Валдай, и начали лечить так, как категорически не рекомендовано при инфаркте.

Возмущённая Лидия Тимашук написала обо всём этом своему начальству. Её тут же понизили в должности и перевели в филиал кремлёвской поликлиники. Тогда Тимашук отправила письмо секретарю ЦК Алексею Кузнецову. Ответа она не дождалась – 31 августа Жданов скончался. Официальная причина смерти – инфаркт миокарда.

Сразу возникает вопрос: кому нужна была смерть Андрея Жданова? Да, более десяти лет занимая пост первого секретаря Ленинградского обкома партии, он должен был знать о том, кто являлся заказчиком покушения на Сергея Кирова. Но он был ближайшим и вернейшим соратником Сталина. Избавляться от него у вождя не было необходимости. А вот для Лаврентия Берии Жданов угрозу представлял. Берия знал, что с поста наркома внутренних дел Ягоду смещали Сталин и Жданов – это они, находясь в отпуске, прислали в Москву телеграмму с требованием поставить вместо Ягоды Ежова. А теперь, вернувшись после войны из Ленинграда в Москву, Жданов просто заслонил от Берии Сталина. И у Лаврентия Павловича, видимо, созрело желание избавиться от соперника с помощью продукции секретнейшей «Лаборатории» Григория Майрановского.

А организаторы убийства Михоэлса и его убийцы «за образцовое выполнение специального задания правительства» получили правительственные награды (указы от 28 и 29 октября 1948 года): ордена Красного Знамени были вручены двум генерал-лейтенантам, ордена Отечественной войны Кой степени получили два полковника и один старший лейтенант, ордена Красной Звезды – два майора.

Так началась борьба с космополитизмом и с космополитами.

Тогда боролись не только с ними. Заместитель маршала Жукова и член Военного совета Группы советских войск в Германии генерал-лейтенант Константин Фёдорович Телегин в конце 1947 года был уволен из армии, а 24 января 1948 года по личному указанию Сталина арестован. Его обвинили в иных грехах – в том, что он из поверженной Германии отправил на родину в личное пользование целый эшелон трофеев. Фигурантом этого же «трофейного дела» стал и маршал Жуков. Из Телегина принялись выбивать показания. Он потом написал:

«Меня морили голодом, мучили жаждой, постоянно не давали спать – как только я засыпал, мучители начинали всё сначала».

14 апреля Илья Сельвинский написал письмо, в котором о Союзе советских писателей говорилось:

«Пока в Союзе будет заправлять Фадеев, людям моего типа там делать нечего. На фронте писателей экзаменовал Гитлер – они выдержали этот экзамен. Сейчас экзаменует Фадеев».

19 апреля 1948 года поэта Василия Каменского сразил инсульт и его парализовало.

А 20 ноября Еврейский антифашистский комитет был распущен (как «центр антисоветской пропаганды»), и вскоре начались аресты его руководства. 26 марта 1949 года министр Абакумов докладывал Сталину:

«…руководители Еврейского антифашистского комитета, являясь активными националистами и ориентируясь на американцев, по существу проводят антисоветскую националистическую работу».

В это же время в Союзе писателей вспомнили и о Маяковском.

Аркадий Ваксберг:

«…после войны, притом с большим опозданием, Сталин по ходатайству Союза писателей, который действовал вовсе не в интересах Лили, а уступая настойчивости Людмилы

Владимировны и Ольги Владимировны, продлил срок действия авторского права на произведения Маяковского (по тогдашнему закону он истёк уже задолго до этого – в декабре 1944 года). Затем в подобном положении оказались наследники ещё трёх “классиков”: Горького, Алексея Толстого и Антона Макаренко…

Поскольку произведения всех этих авторов издавались многократно и огромными тиражами, а гонорор выплачивался по самой высшей ставке, деньги наследникам должны были течь неплохие».

25 декабря 1948 года Особое совещание при МГБ СССР приговорило бывшего коменданта Смольного и Кремля Павла Малькова (как «троцкиста») к 8 годам исправительно-трудовых лагерей.

В декабре того же года на расширенном заседании секции поэтов Союза советских писателей рассматривались проблемы поэзии, а также стихи, изданные в 1948-ом. Поэт и драматург Анатолий Владимирович Софронов (бывший тогда секретарём Союза писателей, а впоследствии очень часто называвшийся «одним из самых страшных литературных палачей сталинской эпохи»), выступая на том заседании, заявил:

«Нельзя считать законченной нашу борьбу с космополитизмом в литературе, в поэзии».

В качестве примера Софронов привёл книгу избранных стихов Ильи Сельвинского, которая должна была выйти в серии «Избранные произведения советской литературы», сказав:

«В этой книге Сельвинский выступает как неразоружив-шийся формалист, как антипатриот, издевательски говорящий о любви советского человека к своей Родине».

Набор этой книги был тотчас же рассыпан, в свет она так и не вышла.

А в напечатанной в самом начале 1949 года газетной статье «Больше внимания творчеству молодых поэтов» (в ней давался отчёт о собрании молодых поэтов и критиков в Центральном доме литератора) говорилось:

«Особенно резко говорил тов. Софронов о космополитической поэзии И. Сельвинского, упорно отстаивающего свои враждебные позиции, старающегося оказать вредное влияние на литературную молодёжь».

 

«Безродные космополиты»

13 января 1949 года бывший заместитель наркома иностранных дел и бывший глава Совинформбюро Соломон Абрамович Лозовский был вызван к секретарю ЦК ВКП(б) Георгию Маленкову. Тот вместе с заместителем председателя Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б) Матвеем Шкирятовым устроил Лозовскому допрос, требуя признаний в антисоветской националистической деятельности. После этого Сталину была направлена записка с предложением вывести Лозовского из членов ЦК «за политически неблагонадёжные связи и недостойное члена ЦК поведение».

26 января Лозовского арестовали.

Аркадий Ваксберг:

«В январе сорок девятого года объектом гонений стали “безродные космополиты”, то есть, попросту говоря, евреи, сначала объявленные “антипартийными”, а потом сионистами и агентами американского империализма. Статьи соответствующего содержания не сходили со страниц газет, была даже создана новая, специально предназначенная для ведения этой кампании, – “Культура и жизнь”…

Аресты пошли косяком – исчезали писатели, артисты, учёные еврейского происхождения. Загадочно погиб в “автомобильной катастрофе” великий актёр, режиссёр и руководитель Еврейского театра Соломон Михоэлс. Уже тогда, не зная, естественно, никаких подробностей, все понимали, что он убит. Вскоре закрыли и сам театр. Разогнали Еврейский антифашистский комитет, столько сделавший во время войны для помощи фронту и спасения жертв гитлеровского геноцида, арестовали всех его сотрудников и добровольных помощников».

По обвинению в «связях с еврейскими националистическими организациями Америки» было арестовано всё руководство ЕАК и возбуждено уголовное дело. В застенках оказался и Леон Яковлевич Тальми, журналист-переводчик Совинформбюро, подружившийся в 1925 году в Америке с Владимиром Маяковским и переводивший на английский язык его стихи. В газетах и журналах начали травить «космополитов».

20 февраля 1949 года у поэта Василия Ивановича Лебедева-Кумача случился очередной инфаркт, и он скончался.

В разгар кампании травли «врагов» по национальному происхождению (9 мая 1949 года) из московского Камерного театра был уволен его создатель и главный режиссёр Александр Яковлевич Таиров (Корнблит), принимавший активное участие в деятельности Еврейского антифашистского комитета. Камерный театр был закрыт, а Александр Таиров и его жена, актриса Алиса Георгиевна Коонен, были переведены в театр имени Вахтангова.

29 марта был вновь арестовали поэта и переводчика Константина Алтайского-Королёва (того самого, что спичкой нацарапал стишок на куске мыла, когда сидел во внутренней тюрьме НКВД). Он уже отбыл срок в Красноярском исправительно-трудовом лагере (Краслаге). 1 июня Особое совещание МТБ СССР приговорило его к новой ссылке в Красноярский край, куда он и был тотчас же отправлен.

В 1949 году скончалась сестра Маяковского Ольга Владимировна.

А Галина Серебрякова, вдова Григория Сокольникова, 28 мая 1949 года была вновь арестована. 12 ноября Особое совещание при МГБ СССР приговорило её к 10 годам заключения за «контрреволюционную агитацию и участие в контрреволюционной организации».

 

Новые задержания

30 июля 1949 года в Тбилиси был арестован художник Кирилл Михайлович Зданевич. Его приговорили к 15 годам исправительно-трудовых лагерей и сослали в Воркуту.

В том же году 25-летний Александр Есенин-Вольпин (сын Сергея Есенина и поэтессы Надежды Вольпин) окончил аспирантуру НИИ математики при МГУ и защитил кандидатскую диссертацию по математической логике. А ещё Саша Есенин-Вольпин писал стихи, которые читал друзьям. Но среди этих друзей оказались недруги, которые донесли на юного поэта. И он (за свою «антисоветскую поэзию») был отправлен в Ленинградскую специальную психиатрическую больницу на принудительное лечение.

13 августа 1949 года в кабинет Георгия Маленкова приглашены высокопоставленные партийцы: Алексей Кузнецов (ещё совсем недавно – секретарь ЦК и член Оргбюро ЦК, начальник управления кадров ЦК), Пётр Попков (ещё недавно – первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии) и Михаил Родионов (ещё недавно председатель Совета министров РСФСР). После «беседы» все приглашённые были арестованы. Эмгебешники принялись выбивать из них «признания» по делу, которое очень скоро назовут «Ленинградским».

А 29 августа на секретнейшем полигоне возле города Семипалатинска под наблюдением Лаврентия Берии, руководителя атомного проекта СССР в обстановке глубочайшей секретности была взорвана первая советская атомная бомба. Однако очень скоро об этом взрыве узнал весь мир. Пройдёт ещё немного времени, и главными кумирами советского общества станут физики-атомщики.

27 октября 1949 года был арестован по тому же «Ленинградскому делу» бывший член политбюро, бывший первый заместитель председателя Совета министров СССР и бывший член Специального комитета при Совете министров СССР, занимавшегося созданием атомного оружия, (снят с этих постов ещё 7 марта) Николай Алексеевич Вознесенский.

29 октября «за организацию дела производства атомной энергии и успешное завершение испытаний атомного оружия» Лаврентию Берии была присуждена Сталинская премия I степени. Ему (а также и академику Игорю Курчатову) присвоили звание «Почётный гражданин СССР».

7 ноября того же года сына Анны Ахматовой Льва Гумилёва снова арестовали. В 1944 году он добровольно вступил в Красную армию, участвовал в штурме Берлина. После демобилизации окончил экстерном исторический факультет, а в 1948-ом защитил диссертацию и стал кандидатом исторических наук. Но в 1949-ом ему предъявили обвинения, которые были взяты из следственного дела 1935 года. Особое совещание МГБ приговорило Гумилёва к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Его сослали в лагерь особого назначения под Карагандой, а затем отправили в концлагерь на Саянах.

В 1949 году была арестована Ольга Ивинская, в которую был влюблён Борис Пастернак. Ей предъявили обвинения в «антисоветской агитации» и в «близости к лицам, подозреваемым в шпионаже». Особое совещание МГБ приговорило её к

5 годам заключения, и Ивинскую этапировали в мордовскую деревню Потьму, где она 4 года проработала в сельскохозяйственной бригаде.

Сергей Угаров:

«Потьма, городок в Мордовии, по дороге к нему – 22 зоны, в которых томилось зеков больше, чем во всей царской России, 120 – 130 тысяч против ста тысяч “царских”. А сколько таких Потьм было по стране…»

А Григорий Беседовский, бывший советский дипломат, ставший невозвращенцем и живший во Франции, в 1949 году в возрасте 53 лет тихо скончался. Впрочем, неизвестно, насколько его кончина была тихой. Вполне возможно, что он опять чем-то озадачил советских эмгебешников, с которыми сотрудничал, и те пустили его в расход.

21 декабря 1949 года страна торжественно отметила 70-ле-тие Сталина.

А через несколько дней состоялось заседание политбюро, на котором Сталин зачитал документ, касавшийся Полины Семёновны Жемчужиной, жены Вячеслава Молотова. Вот что

Об этом рассказал сам Молотов:

«Когда на заседании Политбюро он причитал материал, который чекисты принесли ему на Полину Семёновну, у меня коленки задрожали. Но дело было сделано – не подкопаешься, чекисты постарались. В чём её обвиняли? В связях с сионистской организацией, с послом Израиля Голдой Меир. Хотела сделать Крым Еврейской автономной областью… Были у неё слишком хорошие отношения с Михоэлсом».

29 декабря Полину Жемчужину исключили из партии, а ровно через месяц, 29 января 1950 года арестовали. Одиннадцать месяцев следователи добивались от неё «признаний». И 29 декабря 1950 года Особым совещанием МГБ СССР Полина Жемчужина была приговорена к пяти годам ссылки в Кустанайскую область.

Лев Разгон:

«Молотов никогда не заикался о своей жене, а его дочь, вступая в партию, на вопрос о родителях ответила, что отец у неё – Молотов, а матери у неё нет».

Об этих годах, завершавших «сороковые роковые», поэт Борис Слуцкий написал:

 

Неожиданный поворот

Секретная лаборатория МГБ СССР тем временем продолжала интенсивно работать.

Генерал-лейтенант Павел Судоплатов:

«Майрановский и сотрудники его группы привлекались для приведения в исполнение смертных приговоров и ликвидации неугодных лиц по прямому решению правительства в 1937–1947 годах и в 1950 году, используя для этого яды».

Сколько же лиц, «неугодных» правительству, погибло тогда? Десятки? Сотни? Тысячи?

В сентябре 1950 года математик и поэт Александр Есенин-Вольпин был объявлен «социально опасным элементом» и на пять лет сослан в Карагандинскую область.

А 25 сентября, так и не приступив к работе в театре Вахтангова, скончался режиссёр Александр Яковлевич Таиров.

29 и 30 сентября 1950 года в Доме офицеров на Литейном проспекте города на Неве проходил суд над участниками «Ленинградского дела». Ночью был вынесен приговор. И шестерых главных обвиняемых через час расстреляли. Трое других получили длительные сроки тюремного заключения.

23 декабря того же года Особое совещание при МГБ СССР вынесло приговор Илье Шнейдеру (работавшему ещё с Айседорой Дункан): 10 лет исправительно-трудовых лагерей.

Наступил год 1951-й.

19 января по предложению Александра Фадеева (явно согласованному со Сталиным) Анна Ахматова была вновь принята в Союз советских писателей.

И в тот же день (19 апреля) Ольгу Викторовну Третьякову (вдову поэта-лефовца Сергея Михайловича Третьякова, расстрелянного 10 сентября 1937 года) вновь арестовали. На этот раз как «агента немецкой разведки». Она получила новый срок.

Но Сталин, видимо, уже почувствовал угрозу, которая исходила от Берии и заключалась в его возможности с помощью своих засекреченных врачей производить коварные убийства (кончины Щербакова и Жданова незамеченными явно не прошли). Возникла экстренная необходимость перестроить работу спецслужб. И 11 июля 1951 года ЦК ВКП(Б) приняло постановление «О неблагополучном положении дел в МГБ».

Уже на следующий день министр государственной безопасности Виктор Семёнович Абакумов (вместе с женой и четырёхмесячным сыном) был арестован. Его обвинили в государственной измене, сионистском заговоре в МГБ и в противодействии скорейшему расследованию дела, которое очень скоро назовут «делом врачей». Генерал Павел Судоплатов в книге «Спецоперации» писал об арестованном Абакумове:

«Ему пришлось вынести невероятные страдания (он просидел три месяца в холодильнике в кандалах), но он нашёл в себе силы не покориться палачам. Он боролся за жизнь, категорически отрицая “заговор врачей”».

В стенограмме суда над Абакумовым, состоявшемся через три года, говорится (подсудимого допрашивал председатель Военной коллегии Верховного суда СССР В.В.Ульрих),

«Ульрих . – Скажите, подсудимый, за что вас двадцать лет назад, в апреле 1934 года, исключили из партии?

Абакумов. – Меня не исключали. Перевели на год в кандидаты партии за политическую неграмотность и аморальное поведение. А потом восстановили.

Ульрих. – Вы стали за год политически грамотным, а поведение ваше – моральным?

Абакумов. – Конечно. Я всегда был и грамотным, и вполне моральным большевиком. Враги и завистники накапали.

Ульрих. – Какую вы занимали должность в это время и в каком звании?

Абакумов. – Я был младшим лейтенантом и занимал должность оперуполномоченного в секретно-политическом отделе – СПО ОГПУ.

Ульрих. – Через три года вы уже имели звание старшего майора государственной безопасности, то есть стали генералом… С чем было связано такое успешное продвижение по службе?

Абакумов. – Ничего удивительного – партия и лично товарищ Сталин оценили мои способности и беззаветную преданность делу ВКП(б)».

В 1951 году в конце лета Сталин как всегда отправился в отпуск в Грузию. Остановился в Цхалтубо. К нему приехал министр госбезопасности Грузинской ССР Николай Рухадзе, пожаловавшийся вождю на взяточничество прокурорских работников (в основном мингрелов или мегрелов – их называли по-разному). И 9 ноября ЦК ВКП(б) приняло постановление о том, что в Грузии выявлена «мегрело-националистическая группа», которая ориентировалась на Турцию. Уже на следующий день Рухадзе стал производить аресты членов ЦК компартии Грузии, секретарей обкомов, горкомов и райкомов партии, а также высших работников прокуратуры (главным образом, выдвиженцев Лаврентия Берии, мать которого была мегрелкой).

Началось следствие с применением побоев и пыток (как говорят, Рухадзе любил повторять: «Кто не бьёт, тот сам враг народа!»). Очень скоро подследственные стали «признаваться».

Нетрудно догадаться, что это «дело» было направлено против Берии. Поэтому не удивительно, что 13 декабря 1951 года произошёл арест, многим казавшийся совершенно невероятным: арестовали начальника секретнейшей лаборатории МГБ доктора медицинских наук профессора Григория Майрановского. Началось следствие.

 

Новые неожиданности

29 апреля 1952 года Семён Александрович Ляндерс, заместитель директора Издательства иностранной литературы, а в середине 30-х годов работавший ответственным секретарём газеты «Известия», вновь был арестован. Его опять обвинили в «пособничестве троцкистскому диверсанту Бухарину». Внучка Ляндерса Ольга впоследствии рассказывала:

«…до ареста у Семёна Александровича после старой контузии отнималась правая рука, в тюрьме деда во время допросов так избивали, что руку парализовало полностью и отнялись ноги».

За «контрреволюционные действия» Семён Ляндерс был осуждён на 8 лет исправительно-трудовых лагерей.

8 мая 1952 года начался суд над членами ЕАК. 18 июля 14 обвиняемых из 15 были приговорены к высшей мере наказания. Лишь одной обвиняемой (академику Лине Соломоновне Штерн) дали 3 с половиной года лагерей с последующей 5-летней ссылкой. Один из приговорённых к расстрелу скончался в санчасти Бутырской тюрьмы. 12 августа остальных тринадцать человек расстреляли.

Аркадий Ваксберг:

«Первым в списке обвиняемых и казнённых был тот самый Соломон Лозовский, который тринадцатью годами раньше имел душевный разговор с Лилей по поводу издания сочинений Маяковского».

Двенадцатым в списке шёл Леон Яковлевич Тальми, сблизившийся с Маяковским в Америке и переводивший его стихи на английский язык.

Три с половиной недели жизни, подаренные приговорённым к смертной казни, наводят на мысль о том, что и их могли передать в «Камеру», как стали называть секретнейшую лабораторию МГБ. Хотя её начальник Григорий Майрановский был арестован и давал показания, сама лаборатория продолжала работать, и узники, над которыми надо было проводить «опыты», по-прежнему были ей необходимы.

В августе 1952 года кремлёвского врача Лидию Тимашук неожиданно вызвали в МГБ и попросили подробно рассказать о том, что происходило на даче Андрея Жданова в августе 1948 года. Тимашук воспоминаниями поделилась. И эмгебешники стали арестовывать медиков из Лечсанупра Кремля.

С 5 по 14 октября 1952 года в Москве проходил XIX съезд КПСС, на котором Лаврентий Берия был избран в состав президиума ЦК (так стали называть бывшее политбюро). Он также вошёл в руководящую «пятёрку» (приближённые Сталина).

В том же 1952 году страна Советов познакомилась с творчеством нового поэта – вышла книга стихов «Разведчики грядущего». Её автора звали Евгений Евтушенко (хотя фамилия его отца была Гангнус). Он родился 18 июля (Владимир Маяковский – 19 июля) и уже тогда считал себя продолжателем дела «поэта революции», а некоторое время спустя написал (в «Преждевременной биографии»):

«Меня приняли в Литературный институт без аттестата зрелости и почти одновременно в Союз писателей, в обоих случаях сочтя достаточным основанием мою книгу. Но я знал ей цену. И я хотел писать по-другому».

Так началась поэтическая жизнь самого молодого на тот момент члена Союза писателей – ему было всего 20 лет.

Наступил год 1953-й.

В начале января «Правда» оповестила читателей о раскрытии органами государственной безопасности «террористической группы врачей, ставившей своей целью путём вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза». Суть ситуации разъясняла статья, опубликованная в той же газете. Подписи под статьёй не было. Некоторые историки считают, что её написал сам Сталин. Статья называлась «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». В ней сообщалось: арестованные врачи уже дали признания в том, что «путём вредительского лечения» отправили на тот свет секретарей ЦК Щербакова и Жданова и собирались умертвить известных маршалов, адмиралов и генералов. Завершалась статья об «об убийцах под маской» так:

«Советский народ с гневом и возмущением клеймит преступную банду убийц и их иностранных хозяев. Презренных наймитов, продавшихся за доллары и стерлинги, он раздавит, как омерзительную гадину».

Так начиналось «дело врачей-убийц» или «дело убийц в белых халатах».

Аркадий Ваксберг:

«13 января 1953 года “Правда” сообщила об аресте “врачей-убийц” и о завершении следствия в ближайшее время: предстоял суд над “заговорщиками в белых халатах”. Это был предпоследний акт задуманной Сталиным кошмарной мистерии. Последним – по крайней мере, по его замыслу – должно было стать линчевание “убийц” и депортация всех евреев в Сибирь, где им предстояло “искупать свою вину” перед советским народом».

Одним из подсудимых на готовившемся процессе должен был стать член президиума ЦК Вячеслав Молотов. И, разумеется, его жена, уже находившаяся в ссылке. В январе её привезли в Москву, где снова принялись допрашивать.

20 января 1953 года «за помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врачей-убийц» Лидия Тимашук была награждена орденом Ленина. В феврале «Правда» опубликовала статью «Почта Лидии Тимашук». В ней говорилось:

«…имя врача Лидии Тимофеевны Тимашук стало символом советского патриотизма, высокой бдительности, непримиримой, мужественной борьбы с врагами нашей Родины. Она помогла сорвать маску с американских наймитов, извергов, использовавших белый халат врача для умерщвления советских людей… Лидия Федосеевна стала близким и дорогим человеком для миллионов советских людей».

Но «враги нашей Родины» тоже не дремали. 17 февраля 1953 года центральные советские газеты опубликовали сообщение, подписанное группой товарищей:

«Внезапно скончался верный сын Коммунистической партии Советского Союза генерал-майор Косынкин Пётр Евдокимович…»

Генерал Косынкин был начальником Комендатуры Московского Кремля, то есть самым главным охранником Сталина.

В феврале 1953 года состоялся суд над 54-летним доктором медицинских наук профессором Григорием Майрановским. Он тоже относился к категории «убийц в белых халатах», но служил не в министерстве здравоохраненеия, а в министерстве госбезопасности, которое как раз и специализировалось на убийствах. Поэтому Майрановского приговорили всего лишь к 10 годам тюремного заключения («за незаконное хранение ядов и злоупотребление служебным положением»).

Следователи министерства госбезопасности, энергично подталкиваемое Сталиным, всё ближе подбирались к земляку (и заместителю!) вождя.

 

Неожиданная развязка

Берия прекрасно понимал, что следователи, которые вели «мингрельское дело», накопили против него столько «показаний», что Сталин в любой момент может отдать приказ о его аресте. И Лаврентий Павлович решил действавать на опережение. Он прихватил с собой на очередное застолье на даче вождя один из ядов, изготовленных в лаборатории Григория Майрановского.

Вечером 28 февраля 1953 года на ближней даче в Кунцево Сталин принимал Берию, Булганина, Маленкова и Хрущёва. Как потом рассказывал Никита Хрущёв Авереллу Гарриману, бывшему послу США в СССР во время войны (по воспоминаниям самого Гарримана):

«Это был весёлый вечер, и мы хорошо провели время».

В своих мемуарах Хрущёв описал это мероприятие так:

«Как обычно, обед продолжался до 5–6 часов утра. Сталин был после обеда изрядно пьяный и в очень приподнятом настроении. Не было никаких признаков какого-нибудь физического недомогания… Мы разошлись по домам счастливые, что обед кончился так хорошо».

В вышедшей утром 1 марта газете «Правда» было напечатано постановление ЦК КПСС о Международном женском дне 8 марта, в котором говорилось не только о женщинах, но и о «скрытых врагах советского народа», о «шпионах» и «убийцах в белых халатах».

Но Сталин в то утро газет не читал. И вообще не выходил из комнаты, в которой спал. Удивлённые охранники позвонили Берии, и вся четвёрка разъехавшихся вождей вернулась в Кунцево. Хрущёв в мемуарах рассказал:

«Офицеры объяснили нам, почему они подняли тревогу: “Товарищ Сталин обычно вызывает кого-нибудь и просит чай или чего-нибудь поесть к 11 часам. Сегодня он этого не сделал”. Поэтому они послали Матрёну Петровну узнать, в чём дело. Это была старая дева, которая с давних пор работала у Сталина…

Вернувшись, она сообщила охране, что Сталин лежит на полу большой комнаты, в которой он обычно спит. Очевидно, Сталин упал с кровати. Охранники его подняли с пола и положили на диван в маленькой комнате. Когда нам всё это рассказали, мы решили, что неудобно явиться к Сталину, когда он в таком непрезентабельном состоянии. Мы разъехались по домам».

Обратим внимание, что вожди «разъехались по домам», так и не вызвав к Сталину врачей.

Есть ещё одна интересная подробность: 2 марта во всех центральных советских газетах упоминания о «буржуазных националистах», «врагах народа», «шпионах» и «убийцах» неожиданно исчезли. А в ночь на 2 марта охранники опять доложили Берии, что со Сталиным что-то непонятное.

Никита Хрущёв (мемуары):

«Мы поручили Маленкову вызвать Кагановича и Ворошилова, которых с нами не было накануне, а также врачей».

Приехавшие (только 2 марта) врачи осмотрели Сталина и, по словам Хрущёва…

«…сказали нам, что болезнь такого рода продолжается недолго и её исход бывает смертельным».

4 марта было официально объявлено о болезни Сталина. По радио стали передавать бюллетени о состоянии его здоровья, в которых говорилось о потери сознания, параличе тела, инсульте и о дыхании Чейна-Стокса (это такое дыхание, при котором дыхательные движения то учащаются, то замедляются, бывают даже моменты, когда дыхание на какое-то время вообще прекращается).

Сталин умирал. Остальные кремлёвские вожди замерли. Все. Кроме одного. Дочь вождя Светлана Аллилуева потом написала (в книге «Двадцать писем к другу»):

«Только один человек вёл себя почти неприлично – это был Берия. Он был возбуждён до крайности…лицо его то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были – честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался в этот ответственный момент, как бы не перехитрить и как бы не недохитрить… Во многом Лаврентий сумел хитро провести отца».

5 марта 1953 года Иосиф Сталин скончался.

Его сын Василий был уверен, что против отца организовался заговор. По словам своей сестры Светланы Аллилуевой:

«Он был уверен, что отца “отравили”, “убили”; он видел, что рушится мир, без которого он существовать не может».

Вскоре страна узнала имя преемника вождя. Им стал Георгий Максималианович Маленков, кандидатуру которого на посты председателя Совета Министров и главы большевистской партии во время заседания президиума ЦК (бывшего политбюро) предложил Берия.

На следующий день после похорон вождя (10 марта) Полину Жемчужину вместо кабинета допрашивавшего её следователя привели в кабинет Берии. Там же находился её муж Вячеслав Молотов. Берия встретил вошедшую возгласом:

«– Героиня!

Та, в свою очередь, спросила:

– Как Сталин?

Узнав, что его уже нет, она рухнула в обморок».

14 марта Маленков отказался от должности первого секретаря ЦК, передав бразды правления партией Никите Хрущёву.

А сына Сталина Василия, во всеуслышание заявлявшего, что его отца отравили, вызвал министр обороны Николай Булганин и потребовал уехать из Москвы, возглавив периферийный военный округ. Генерал-майор Василий Сталин ответил решительным отказом. За это его уже 26 марта уволили в запас без права носить военную форму. Василий тут же отправился в китайское посольство, где вновь заявил, что отца его отравили, и попросил разрешить ему поехать в Пекин.

4 апреля 1953 года газета «Правда» сообщила о том, что награждение Лидии Тимашук орденом Ленина (согласно указу Президиума Верховного Совета СССР № 125/32) отменено.

Аркадий Ваксберг:

«4 апреля газеты сообщили об освобождении и полной реабилитации “врачей-убийц”, подчеркнув при этом, что выдвинутые против них вздорные обвинения преследовали цель “поколебать нерушимую дружбу советских народов”. Прозрачность этой формулировки не оставляла места для каких-либо двояких толкований: государственный антисемитизм был признан имевшим место и – хотя бы формально – осуждён».

 

Что произошло потом

23 апреля 1953 года отсиживавший свой срок во Владимирской тюрьме Григорий Майрановский написал письмо Лаврентию Берии. В письме говорилось:

«Моей рукой был уничтожен не один десяток заклятых врагов Советской власти, в том числе националистов всяческого рода (и еврейских) – об этом известно генерал-лейтенанту П.А. Судоплатову».

28 апреля Василия Сталина арестовали, обвинив его в клевете на руководителей советской власти и в дискредитации их. Началось следствие, длившееся два с половиной года.

Вскоре по амнистии вышла на свободу и приехала в Москву Ольга Ивинская.

Профессиональный опыт Якова Серебрянского вдруг вновь понадобился органам государственной безопасности СССР, и в мае 1953 года по ходатайству генерал-лейтенанта Павла Судоплатова он приступил к работе во вновь созданном 9-ом (разведывательно-диверсионном) отделе МВД СССР. Туда же Судоплатов взял и Елизавету Зарубину, добывшую для страны Советов много зарубежных атомных секретов.

А бывшая лефовка Ольга Третьякова (жена расстрелянного лефовца Сергея Третьякова) амнистии не подлежала, так как являлась «осуждённой не за шпионаж, а как член семьи изменника родины» (такой ответ дочь Третьяковой получила из прокуратуры).

К этому времени относятся и некоторые высказывания бывшего министра госбезопасности Всеволода Меркулова. Так, уже ни от кого не таясь, он стал говорить об отношении к нему Сталина:

«То чуть ли не обнимал, то едва не расстреливал».

А Лаврентий Берия неожиданно предложил провести реабилитацию политических заключённых. Его предложение было принято, и зеков принялись амнистировать и выпускать из концлагерей на свободу. Тот же Берия стал инициатором прекращения ряда громких дел, заведённых МГБ («авиационного», «мингрельского», «дела врачей-убийц» и некоторых других). Он также запретил применять физические воздействия на подследственных (иными словами, запретил пытки).

Наступило лето 1953 года. Советские физики-ядерщики стали готовиться к очередным испытаниям атомного оружия. Академик Анатолий Петрович Александров потом написал:

«Вдруг в какой-то момент меня и многих других отправляют в то место, где изготовлялось оружие. С таким заданием, что вот подходит срок сдачи, и что-то не ладится. Это было летом 1953 года.

Мы приехали туда, стали разбираться.

И над нами страшно сидели генералы, которых прислал тогда Берия вместе с нами, и нам было строгое задание дано: работу эту моментально закончить, передать новый образец оружия этим генералам, вот и всё.

И вдруг в какой-то день Курчатов звонит Берии. Курчатов там тоже был, и он должен был каждый день два раза ему докладывать, как обстоит дело. И он докладывал. Всякими условными словами, хотя это было по ВЧ. И вдруг он звонит, а его нет. Он звонит его помощнику Махнёву – его тоже нет.

Вдруг все эти генералы, которые были, начинают быстренько исчезать. Вдруг нам приносят газету – спектакль в Большом театре, правительство сидит в ложе, а Берии среди них нет.

Какие-то слухи пошли, переговоры странные.

Мы нашей технической стороной занимаемся, а сдавать-то эту штуку уже некому. Прессинг прошёл…

У меня такое впечатление получилось, что Берия хотел использовать эту подконтрольную ему бомбу для шантажа. И не только у меня, у Курчатова было точно такое же впечатление, потому что мы по этому поводу говорили, прогуливаясь там в садике».

А случилось вот что. 26 июня 1953 года на совещании Совета министров СССР Лаврентий Берия был арестован.

В том же июне Михаила Зощенко вновь приняли в Союз советских писателей.

Тем временем срочно собирался пленум ЦК КПСС. 7 июля он начал свою работу. И сразу же освободил Лаврентия Берию от всех занимавшихся им постов. Против «вредительской деятельности» Берии и его ближайших соратников были возбуждены уголовные дела. Бывший министр госбезопасности Виктор Абакумов тоже стал рассматриваться как участник «банды Берии» (теперь ему вменялось в вину ещё и «Ленинградское дело»).

28 июля заключённый Григорий Алексеевич Ворожейкин был выпущен из тюрьмы, а в августе ему вернули все отнятые судом звания и награды, и он вновь стал маршалом авиации. Точно так же поступили и со всеми другими участниками так называемого «авиационного дела»: всех их освободили, всем вернули звания и награды. О пяти годах, проведённых в эмгебешных застенках, никто уже не вспоминал – словно их и не было вовсе.

12 августа была испытана первая советская водородная бомба.

А 21 августа искуствовед Николай Николаевич Пунин скончался в Абезьском концлагере (в Коми АССР).

В том же августе был арестован Павел Судоплатов, и разведывательно-диверсионный отдел МВД СССР перестал существовать. Яков Серебрянский стал никому не нужен, и его уволили в запас. Елизавета Зарубина тоже превратилась в простую советскую пенсионерку.

В 1953 году поэт Александр Есенин-Вольпин был отпущен на свободу. А бывшего министра госбезопасности Всеволода Меркулова стали вызывать на допросы. 26 августа его спросили, не считает ли он опыты «Лаборатории – X» над людьми преступлением против человечности? Меркулов ответил:

«Я этого не считаю, так как конечной целью опытов была борьба с врагами советской власти и в интересах советского государства. Как работник НКВД я выполнял эти задания, но как человек, считал подобного рода опыты нежелательными».

31 августа об опытах секретной лаборатории НКВД спросили у Берии. Тот ответил:

«Майрановского я видел всего два или три раза. Он мне докладывал о работе лаборатории и об опытах над живыми людьми. А санкции на проведение конкретных экспериментов давал Меркулов».

5 октября 1953 года был арестован полковник гозбезопасности Борис Родос, тот самый, что на допросах зверски избивал подследственных. Он вёл дела членов политбюро Станислава Косиора и Власа Чубаря, кандидатов в члены политбюро Павла Постышева и Роберта Эйхе, генерального секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Косарева, военачальника Кирилла Мерецкова, писателя Исаака Бабеля, режиссёра Всеволода Мейерхольда и многих-многих других. Родосу было предъявлено обвинение в тяжких преступлениях против КПСС («измена родине», «террор», «действия в составе группы лиц»). Началось следствие.

Вспомнили и о Якове Серебрянском – 8 октября 1953 года генеральный прокурор Советского Союза вынес постановление о его аресте «за тяжкие преступления против КПСС и Советского государства». И полковника госбезопасности пенсионера Серебрянского арестовали.

 

Без вождя

6 ноября 1953 года состоялась премьера спектакля по пьесе Василия Абгаровича Катаняна «Они знали Маяковского».

Аркадий Ваксберг:

«Её поставил бывший императорский Александрийский театр в Ленинграде (теперь он называется театром имени Пушкина) – одна из главных (наряду с московскими Малым и Художественным театрами) драматических сцен страны. И постановщик спектакля Николай Петров, и исполнитель главной роли Маяковского Николай Черкасов, и сценограф Александр Тышлер, чудом уцелевший после разгрома Еврейского театра, – все старые знакомые, близкие люди, работать с которыми было легко и приятно. Лиля была не столько консультантом, сколько вдохновительницей спектакля, где его создатели хотели вернуть публике реального, живого, а не превращённого в идола Маяковского. И всё равно – Маяковского обрядили в те одежды, которые только и были дозволены свыше: в глашатая революции, её певца, отдавшего атакующему классу всю свою звонкую силу поэта».

23 декабря 1953 года заседала Военная коллегия Верховного суда СССР, рассматривавшая дело «банды Берии». В приговоре были перечислены преступления, совершённые всеми этими «бандитами», а также говорилось:

«Установлены также другие бесчеловечные преступления подсудимых Берия, Меркулова, Кобулова, заключающиеся в производстве опытов по испытанию ядов на осуждённых к высшей мере уголовного наказания и опытах по применению наркотических средств при допросах».

Берия и его ближайшие соратники (в том числе и Меркулов) были приговорены к высшей мере наказания. И вечером того же дня всех их расстреляли.

Наступил год 1954-й.

В январе вернулась из заключения Ольга Викторовна Третьякова, проведя 17 лет в застенках НКВД (причём 10 лет из них она отсидела в концлагере).

А Корнелий Зелинский написал «Послесловие» к своему описанию встречи писателей с кремлёвскими вождями 26 октября 1932 года:

«Одиннадцать человек, то есть каждый четвёртый, были арестованы и погибли в лагерях или были расстреляны… Вернулись только двое: Гронский и Макарьев (который вскоре покончил с собой). Так что все, кто так или иначе коснулся личности Сталина, все были изъяты из жизни».

8 марта Корней Чуковский сделал запись в дневнике:

«У Всеволода Иванова. (Блины.) Встретил там Анну Ахматову впервые после её катастрофы. Седая, спокойная женщина, очень полная, очень простая. Нисколько не похожая на ту стилизованную, робкую и в то же время надменную с начёсанной чёлкой, худощавую поэтессу, которую подвёл ко мне Гумилёв в 1912 г. – 42 года назад. О своей катастрофе говорит спокойно, с юмором:

“Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие – и убедилась, что в сущности это одно и то же”».

Той же весной в Советский Союз приехала группа английских студентов. В Ленинграде они настойчиво попросили, чтобы им показали могилы Зощенко и Ахматовой. Властям пришлось пообещать студентам, что интересующих их писателей им предъявят живьём. Встреча состоялась в ленинградском Доме писателей. Один англичанин спросил пришедших Ахматову и Зощенко (последнего к тому времени уже вновь приняли в Союз писателей), как они относятся к губительному для них постановлению 1946 года. Ахматова ответила короткой фразой:

«– С постановлением партии я согласна».

Но Зощенко заявил, что с оскорблениями в свой адрес он согласиться не может, потому что он – русский офицер, имеющий боевые награды, писал свои рассказы не против советского народа, а против дореволюционного мещанства.

Английские студенты зааплодировали.

А советская пресса вновь принялась травить писателя за его несогласие с постановлением ЦК.

На собрании ленинградских литераторов, на которое прибыли руководители Союза советских писателей, от Зощенко потребовали «покаяться». Александр Фадеев принялся распекать его за «упрямство» и «высокомерие». Но в ответ Михаил Зощенко заявил примерно то же самое, что двадцать четыре года до него написал в своей предсмертной записке Маяковский:

«Я могу сказать, моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. У меня нет выхода. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын… У меня нет ничего в дальнейшем. Ничего. Я не собираюсь ничего просить. Не надо мне вашего снисхождения…ни вашей брани и криков. Я больше чем устал. Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею».

Такая удивительная стойкость писателя-сатирика новых руководителей советской власти обрадовать, конечно же, не могла. Кремлёвские вожди могли прямо сказать, что такой литератор передовой советской общественности совершенно не нужен. И недовольным своим положением писателем Михаилом Зощенко занялись сотрудники МГБ.

В апреле 1954 года из заключения (в котором оказался за «пособничество троцкистскому диверсанту Бухарину») вышел и Семён Александрович Ляндерс. Вышел частично парализованный и с повреждённым позвоночником. Его внучка Ольга потом говорила:

«…В 47 лет он превратился в старика, весил 50 килограммов». О том, что такое ВЧК-ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ, Семён Ляндерс запомнил на всю оставшуюся жизнь.

В 1954 году Верховный суд СССР реабилитировал лиц, проходивших по «Ленинградскому делу», а 3 мая президиум ЦК КПСС огласил своё видение «антисоветской» деятельности «Кузнецова, Попкова, Вознесенского и других»:

«Абакумов и его сообщники искусственно представляли эти действия, как действия организованной антисоветской изменнической группы и избиениями и угрозами добились вымышленных показаний арестованных о создании ими якобы заговора…»

Но Абакумов был арестован ещё при Сталине, когда в законности «Ленинградского дела» никто не сомневался. За что же вождь лишил свободы своего верного министра? Вернёмся в тридцатые годы.

После убийства Кирова, устроенного, как мы предположили, самим Иосифом Сталиным, во главе партийной организации Ленинграда был поставлен верный сталинец Андрей Жданов. В разгар Большого террора были расстреляны все высокопоставленные ленинградские энкаведешники (Медведь, Запорожец и многие другие). Затем один за другим стали арестовываться и расстреливаться вторые секретари ленинградского обкома ВКП(б): Михаил Чудов (он был вторым секретарём ещё при Кирове), Пётр Смородин, Александр Угаров. После войны Жданов был отозван из Ленинграда в Москву, и на его место поставлен Кузнецов. В 1945 году при очень странных обстоятельствах в 43-летнем возрасте неожиданно умирает от инфаркта Александр Щербаков, тоже работавший вторым секретарём ленинградского обкома (ещё при Жданове). В 1948 году от того же инфаркта умирает и Андрей Жданов. В 1949-ом заводится «Ленинградское дело», и в 1950-ом расстреливают всё партийное руководство города на Неве. А в 1951 арестовывается один из главных расстрельщиков тех лет – министр госбезопасности Виктор Абакумов. Невольно складывается впечатление, что Сталин избавлялся от всех, кто в результате занимаемых постов мог знать о том, кто затеял покушение на Кирова. И все те, кто слишком много знал, последовательно уничтожались.

Так что возникает очень интересный вопрос: если Щербаков и Жданов были убиты, то кто был настоящим убийцей – Сталин или Берия?

 

Начало «оттепели»

Летом 1954 года Лидия Тимашук, о которой начали потихоньку забывать, была вновь награждена. На этот раз ей «за долгую и безупречную службу» дали орден Трудового Красного Знамени.

Власти вспомнили и про Владимира Маяковского.

Аркадий Ваксберг:

«В июле с большой помпой был отмечен шестидесятилетний юбилей Маяковского. На торжественное заседание и на праздничный концерт, проходившие в Колонном зале Дома Союзов, пригласили и Лилю, и Катаняна. Постарался Симонов – он вёл заседание…

Какого именно юбиляра хотелось видеть властям, – в этом сомнения не было: в юбилейный двухтомник поэта опять не попали ни “Люблю”, ни “Про это”, ни даже “Флейта-позвоночник”».

Мать Маяковского скончалась в 1954 году в возрасте восьмидесяти семи лет.

А 15 декабря – через двадцать с небольшим лет после первого съезда советских писателей – состоялся съезд второй.

Аркадий Ваксберг:

«Первой ласточкой ошеломительных перемен было известие, которое пришло как раз во время работы писательского съезда: формально реабилитирован – признан ни в чём не виноватым, казнённым без всяких на то оснований – Михаил Кольцов…

Лиля тоже была гостем съезда – об этом позаботился Симонов. И там, в кулуарах, до неё и дошла весть о том, что изменник, шпион, террорист, диверсант, заговорщик Михаил Кольцов снова, оказывается, стал замечательным советским журналистом. Ждали, что об этом объявят с трибуны, что зал поднимется, чтя память о безвинно загубленной жертве. Но дальше кулуаров весть не пошла…

Практики посмертных реабилитаций до тех пор в Советском Союзе вообще не существовало – даже безотносительно к конкретным именам, само это слово “реабилитация”, стремительно ворвавшееся в обиходную речь, а изредка даже появлявшееся в печати, звучало предвестием наступления новой эпохи: то одно, то другое имя – обруганное и забытое – возвращалось из небытия».

В том же декабре в Ленинграде состоялся закрытый суд над привезённом туда Виктором Абакумовым, которому был вынесен смертный приговор. 19 декабря на Левашовской пустоши его расстреляли.

Хотя достаточных данных об участии Якова Серебрянского в «заговорщической деятельности» Берии и его «банды» следователям собрать не удалось, в декабре 1954 года постановление об амнистии, принятое в августе 1941 года, было отменено, а вынесенный тогда же расстрельный приговор Прокуратура СССР признала вполне обоснованным. И в Верховный суд СССР было внесено предложение о замене расстрела Якова Серебрянского 25 годами тюремного заключения.

Наступил год 1955-ый.

В феврале в московском театре Сатиры был поставлен «Клоп» Маяковского.

Аркадий Ваксберг:

«И снова это был спектакль по дозволенным советским лекалам – о “перерожденцах” – обюрократившихся партмещанах, а не о режиме, хотя самые проницательные разобрались, конечно, и в тексте, и в режиссёрских аллюзиях».

1 мая 1955 года Корней Чуковский записал в дневнике:

«Гуляя с Ираклием (Андронниковым), встретили Пастернака. У него испепелённый вид – после целодневной и многодневной работы. Он закончил вчерне роман – и видно, что роман довёл его до изнеможения.

Как долго сохранял Пастернак юношеский, студенческий вид, а теперь это седой старичок – как бы присыпанный пеплом, “роман выходит банальный, плохой – да, да, – но надо же его кончать» и т. д.”».

Свой роман Борис Пастернак назвал «Доктор Живаго». Советские издательства печатать это произведение категорически отказались.

А литературовед Илья Зильберштейн, один из основателей и редактор сборников «Литературное наследство», выходивших с 1931 года, вспомнил о том, что есть ещё что-то ненапечатанное из наследия Владимира Маяковского.

Василий Васильевич Катанян:

«В 1955 году ЛЮ говорила, что Илья Самойлович Зильберштейн уговаривает её дать в “Литературное наследство” письма к ней Маяковского, но она очень этого не хочет. И долго этому сопротивлялась. Через какое-то время ЛЮ поддалась на уговоры, дала несколько писем и небольшие свои воспоминания, “но буду счастлива, если их не напечатают”, – написала она мне. Как в воду смотрела».

Аркадий Ваксберг:

«Подчиняясь скорее своей интуиции, чем расчёту, Лиля долго сопротивлялась. Потом всё-таки уступила, передав Зильберштейну лишь часть переписки (125 писем и телеграмм из 416) и написав предисловие к публикации».

Осенью 1955 года следствие по делу Василия Сталина завершилось. За «антисоветскую пропаганду» и за «злоупотребление служебным положением» его приговорили к 8 годам тюремного заключения и отправили во Владимирский централ, где содержали как «Василия Павловича Васильева». Это была тюрьма со «строгимрежимом для содержания особо опасных государственных преступников» (так говорилось в постановлении Совета Министров СССР от 21 февраля 1948 года). В служебных документах её называли «Владимирской тюрьмой особого назначения МГБ СССР». Сын, не желавший молчать и кричавший об убийстве отца, конечно, являлся для убийц Сталина опаснейшим государственным преступником.

Наступил год 1956-ой.

14 февраля начал свою работу XX съезд КПСС.

Аркадий Ваксберг:

«…вряд ли хоть кто-нибудь мог предвидеть, каким окажется его финал, но все понимали: что-то будет…

До исторического доклада Хрущёва оставалось три дня, когда был реабилитирован вытравленный из памяти читателей, некогда звонкий Сергей Третьяков».

Доклад о культе личности Сталина Хрущёв сделал 25 февраля. В нём, в частности, говорилось и о следователях НКВД:

«Недавно… допросили следователя Родоса, который в своё время вёл следствие и допрашивал Косиора, Чубаря и Косарева. Это – никчёмный человек с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок. И вот такой человек определял судьбу известных деятелей партии, определял и политику в этих вопросах, потому что, доказывая их “преступность”, он тем самым давал материал для крупных политических выводов».

На следующий день (26 февраля) Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила узника Бутырской тюрьмы Бориса Родоса к расстрелу. 28 февраля он написал прошение о помиловании, в котором называл себя «слепым орудием в руках Берии и его сообщников», отрицал наличие в своих поступках «контрреволюционного умысла» и просил:

«Ради ни в чём неповинных моих детей, старушки-матери и жены я умоляю Президиум Верховного Совета СССР сохранить мне жизнь для того, чтобы я мог употребить свои силы на частичное хотя бы искупление самоотверженным трудом в любых условиях своей вины перед партией и народом».

А следствие над Серебрянским тем временем продолжалось. И 30 марта 1956 года во время очередного допроса, который проводил генерал-майор юридической службы П.К.Цареградский, Серебрянский скончался. О написанной им в самом начале Отечественной войны пьесе оставил воспоминания актёр Малого театра Геннадий Сергеев:

«А про “Инженера Сергеева” нам напомнили в году в пятьдесят шестом. Куратор нашего театра с Лубянки – подполковник, молодой и культурный парень, три языка знал – уже после двадцатого съезда зашёл как-то к нашему начальнику отдела кадров. Я тоже там был. Он спрашивает меня:

– Вы ведь когда-то играли в “Инженере Сергееве”?

– Играл, – говорю.

– А кто её написал, знаете?

– Ну, понятное дело, на банкете у него был.

– Да, нет, – говорит, – совсем другой человек её написал. Для Меркулова.

Кто именно, он не сказал:

– Зачем ворошить прошлое, тем более, что этого человека уже нет в живых».

Что же касается ходатайства Бориса Родоса, то 7 апреля оно было отклонено, и 20 апреля бывшего следователя расстреляли. Затем было расстреляно ещё несколько «шлёпальщиков», то есть тех, кто расстреливал приговорённых. И на этом дело наказания сталинских палачей было прекращено.

В апреле 1956 года американский гражданин Игорь Константинович Берг (двадцатью годами ранее бывший видным советским чекистом Александром Михайловичем Орловым, а при рождении названный Лейбом Лазаревичем Фельдбиным) опубликовал в журнале «Лайф» статью «Сенсационная тайна проклятия Сталина», в которой рассказал всё, что знал о предательском служении вождя царской охранке. Статью тотчас же перепечатали во многих странах мира. Кроме Советского Союза.

В том же 1956 году была реабилитирована Галина Серебрякова, вдова Григория Сокольникова.

В апреле 1956 года было объявлено ещё об одной реабилитации.

Аркадий Ваксберг:

«…из Верховного суда СССР пришло сообщение о том, что, “как оказалось”, Александр Краснощёков тоже ни в чём не был виновен и осуждён без всяких оснований. Становилось всё очевидней, что хлопоты за восстановление доброго имени оболганных и уничтоженных людей дают результаты».

Писатель Иван Ильич Уксусов, только что вернувшийся из ссылки в Тобольск, рассказал о своей встрече с главой Союза писателей Александром Фадеевым. Фадеев у него спросил:

«– А почему ты так разговариваешь? Перенёс цынгу?

(Зубы были выбиты на допросах.) Всё главное стал рассказывать ему очень подробно. Он не разу не прервал меня. Когда я закончил, лицо его было красным до ушей, маленькие голубоватые глаза полны невылившимися слезами.

Я закурил, он долго не прерывал молчания.

– Но ты не сердись, пожалуйста, Вано, на Советскую власть.

– А на кого сердиться?

– Ну, ну… Ну-ну… Я всем писателям всегда старался делать хорошо… Но пришло такое время… Это глубокое несчастье для человека – быть руководителем Союза писателей в такое время…»

13 мая 1956 года Александр Фадеев покончил жизнь самоубийством. В тот же день Корней Чуковский записал в дневнике:

«Застрелился Фадеев…

Вся брехня Сталинской эпохи, все её идиотские бредни, весь её страшный бюрократизм, вся её растленность и казённость находили в нём своё послушное орудие. Он – по существу добрый, человечный, любящий литературу “до слёз умиления” должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путём – и пытался совместить человечность с гепеушничеством. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная СОВЕСТЬ в последние годы…

…он совестливый, талантливый чуткий – барахтался в жидкой зловонной грязи, заливая свою совесть вином».

19 мая 1956 года Илья Ильич Шнейдер, бывший секретарь Айседоры Дункан, был реабилитирован и отпущен из Озерлага на свободу.

В 1956 году «по амнистии» освободили из Владимирского централа и 78-летнего Василия Витальевича Шульгина. Под конвоем его отправили в город Гороховец Владимирской области и поместили в дом инвалидов. Впрочем, потом разрешили переехать во Владимир (в инвалидный дом). И там Шульгин продолжил писать воспоминания, которые начал ещё в заключении.

В 1956 году Советский Союз посетил Давид Бурлюк.

 

Роман Пастернака

1 сентября 1956 года в дневнике Корнея Чуковского появилась запись:

«Был вчера у Федина. Он сообщил под большим секретом, что Пастернак вручил свой роман “Доктор Живаго ” какому-то итальянцу, который намерен издать его за границей. Конечно, это будет скандал: “Запрещённый большевиками роман Пастернака”. Белогвардейцам только это и нужно. Они могут вырвать из контекста отдельные куски и состряпать: “контрреволюционный роман Пастернака”.

С этим романом большие пертурбации. Пастернак дал его в “Лит. Москву”. Казакевич, прочтя, сказал: “Оказывается, судя по роману, Октябрьская революция – недоразумение, и лучше было её не делать”. Рукопись возвратили. Он дал её в “Новый мир”… Но когда Симонов прочёл роман, он отказался его печатать: “Нельзя давать трибуну Пастернаку!”..

А роман, как говорит Федин, “гениальный”. Чрезвычайно эгоцентрический, гордый, сатанински надменный, изысканно простой и в то же время насквозь книжный – автобиография великого Пастернака».

В последней декаде октября 1956 года у Венгерской народной республики могла начаться совсем иная биография. 23 октября советский посол в Венгрии Юрий Владимирович Андропов отправил в Москву телеграмму, в которой говорилось, что намеченная на этот день студенческая демонстрация означает «перенесение борьбы на улицу», из чего делался вывод:

«…в создавшейся обстановке венгерские товарищи вряд ли смогут сами начать действовать смело и решительно без помощи им в этом деле».

В Будапеште, в самом деле, вспыхнул вооружённый мятеж, началась революция. Москва тотчас отдала приказ ввести в венгерскую столицу советские танки для «восстановления порядка и создания условий для мирного созидательного труда». И в ночь на 24 октября в Будапешт были введены 6000 солдат и офицеров Советской армии, 290 танков, 120 БТР, 126 орудий. 7 ноября восстание было подавлено. Маршал Георгий Жуков, являвшийся министром обороны СССР, «за подавление венгерского контрреволюционного мятежа» был награждён четвёртой звездой Героя Советского Союза. Население страны Советов безмолвствовало.

31 января 1957 года были реабилитированы Михаил Тухачевский, Виталий Примаков и другие «враги народа», расстрелянные вместе с ними. Процесс реабилитации продолжался.

И вдруг…

В Италии опубликовали роман «Доктор Живаго». Вскоре книгу издали в Голландии, Великобритании и в Соединённых Штатах.

В Советском Союзе о романе Пастернака сначала хранили полное молчание.

Аркадий Ваксберг:

«Хрущёв, конечно, не читал “Доктора Живаго”, а прочитав, вряд ли смог понять всю его глубину. Но в чтении он не нуждался, и содержание романа его тоже ничуть не интересовало – вполне достаточно было той “справки”, которую составили для него на Лубянке и в кабинетах партийных идеологов. Главным было не допустить ни малейшего самодовольства, дать по рукам расшалившимся интеллигентам и напомнить, в какой стране и в каком обществе они продолжают жить. Грозным призраком непредвиденных последствий писательского самодовольства всё ещё маячил Будапешт 1956 года».

Правление Союза советских писателей тут же предложило лишить Пастернака советского гражданства и выслать из страны. Особенно настаивали на высылке поэты Александр Безыменский, Борис Слуцкий, Лев Ошанин и писатели Сергей Баруздин и Борис Полевой. Одного из них Лили Брик охарактеризовала так:

«Мой самый любимый из сегодняшних поэтов – Слуцкий… Пишет только тогда, когда ему нужно что-то сказать, а сказать ему есть что».

Слуцкий потом до конца дней своих не мог простить себе участие в травле Пастернака, говоря:

«Сработал механизм партийной дисциплины».

Не трудно себе представить, что спецорганам было поручено всерьёз заняться писателем, попытавшемся разрушить этот «механизм», внеся разнобой в царившую в стране «дисциплину».

А слава Маяковского тем временем продолжала расти как на дрожжах. 29 июля 1958 года в Москве на площади, которая тогда носила его имя, поэту был открыт памятник. От имени советского правительства поэт Николай Тихонов открыл монумент стихотворца.

Открытие памятника В.В.Маяковскому на Триумфальной площади в Москве, 29 июля 1958 г.

Аркадий Ваксберг:

«Громоздкий, монументальный – в традициях пресловутого “соцреализма”: функционально-пропагандистская заданность убивала в этом каменном изваянии саму личность и всё живое, что было связано с ней. Словно предвидя свою посмертнут судьбу, Маяковский написал когда-то, что ему “наплевать на бронзы многопудье”, – теперь её-то он и получил».

Но советские люди отнеслись к бронзе памятника по-маяковски. И тот же Аркадий Ваксберг вынужден был признать, что…

«…памятник Маяковскому сразу же стал местом спонтанных литературных (и не тол ько литературн ых) митингов, где, минуя всякую цензуру, молодые поэты читали свои стихи при огромном стечении публики. На эти, совсем не организованные, вечерние чтения, сопровождающиеся свободной дискуссией слушателей, стекались сотни, а то и тысячи москвичей и приезжих – из “ближнего” и “дальнего” далека,

Хотя лубянские шпики и переодетая в штатское милиция составляли немалую часть возбуждённой толпы, на праздничную атмосферу поэтических вечеров под открытым небом это никак не влияло».

Практически на всех школьных зданиях появился барельеф Маяковского (рядом с барельефами Пушкина и Горького).

12 ноября 1957 года Корней Чуковский записал в дневнике о посетившем его поэте Александре Твардовском, который высказался о Маяковском:

«Прятали отзыв Ленина о “150 миллионах” и всячески рекламировали его похвалу “Прозаседавшимся”. И 25 лет заставляли любить Маяковского. А кто относился к нему не слишком восторженно, тех сажали, да, да, – у меня есть приятель, который за это и был арестован – за то, что не считал его величайшим поэтом…»

14 декабря 1957 года на Всесоюзном фестивале драматических театров, посвящённом 40-летию Октябрьской революции, диплом первой степени был присуждён Государственному академическому театру имени Евгения Вахтангова за спектакли по пьесам Ильи Сельвинского «Большой Кирилл» и Алексея Арбузова «Город на заре». В спектакле «Большой Кирилл» одним из действующих лиц был Владимир Маяковский, эту роль исполнил актёр Василий Лановой.

А спецорганы, которым явно было поручено «заняться» писателями, поведение которых не нравилось руководителям страны, свою тайную работу продолжали. И 1 февраля 1958 года Корней Чуковский записал в дневнике:

«Заболел Пастернак… Ему впрыснули пантопон. Он спит. З.Н. обезумела. Ниоткуда никакой помощи».

Весной 1958 года писатель Михаил Зощенко тоже внезапно почувствовал себя очень плохо. Вызванные врачи быстро определили, что произошло отравление организма. Вот только чем? Доктора высказали предположение: никотином. То есть заболевший слишком много курил. И перекурил. В результате начался спазм сосудов головного мозга, нарушилась речь, больной никого не узнавал.

К такому диагнозу родные Зощенко отнеслись с пониманием.

Но врачам, поставившим писателю диагноз «отравление», не было известно о существовании в недрах МГБ секретной лаборатории и о тех ядах, которые в ней разрабатывались. Поэтому и появилась эта странная версия отравления никотином. Ничего другого просто в голову не приходило.

Как бы там ни было, но 22 июля 1958 года Михаил Михайлович Зощенко скончался. Было ему всего 63 года. Официальный диагноз причины смерти: острая сердечная недостаточность.

Не будем отметать с порога предположение, что писателя-сатирика отравили сотрудники МГБ. Ведь его смерть чем-то очень напоминает кончину академика Ивана Петровича Павлова, который, как о том говорят некоторые факты и воспоминания, был отравлен энкаведешниками. Официальный вердикт кончины Михаила Зощенко от отравления никотином, надо полагать, воодушевил исполнителей этой операции на новые «подвиги».

Похоронить писателя Зощенко на ленинградском кладбище власти не разрешили. И он был похоронен на кладбище города Сестрорецка.

А отметивший в январе 1958 года своё 80-летие Василий Витальевич Шульгин закончил писать книгу, которую назвал «Опыт Ленина» (её издали только в 1997-ом). В ней Шульгин рассказал о судьбе своей родины после разразившейся 1917 году революции. Книга поражает множеством пророчеств, высказанных её мудрым автором. Так, отметив низкий уровень жизни в СССР, не шедший ни в какое сравнение с тем, как жили люди в странах Европы, Шульгин с опасением заметил, что «утомлённость и раздражительность» могут стать национальной чертой советского народа.

И ещё Василий Витальевич Шульгин написал:

«Положение Советской власти будет затруднительное, если в минуту какого-нибудь ослабления центра, всякие народности, вошедшие в союз… СССР, будут подхвачены смерчем запоздалого сепаратизма».

И это произошло в 1991 году – Советского Союза не стало, он распался на несколько сепаратных государств.

Ещё Шульгин опасался, что к власти в России может прийти уголовная среда, «враждебная всякому созиданию», и «жизнью овладеют бандиты».

 

Нобелевская премия

В 1958 году у Лили Брик появился новый московский адрес. Об этом – Василий Васильевич Катанян:

«На Арбате ЛЮ прожила до 1958 года, когда из-за болезни сердца уже не могла подниматься на седьмой этаж, и после долгих хлопот ей обменяли эту квартиру на квартиру в доме с лифтом на Кутузовском проспекте».

Аркадий Ваксберг к этому добавил, что новая квартира была…

«…в одном из самых комфортабельных домов-новостроек тогдашней Москвы – на Кутузовском проспекте, возле высотной гостиницы “Украина”. Помимо простора, позволившего разместить и огромный архив, и старинную мебель, и бесценные предметы искусства, не купленные в антикварных магазинах, а впрямую связанные с жизнью и судьбой хозяев квартиры, было в этой квартире и ещё одно исключительное достоинство: дивный вид на Москву-реку, чистый (пусть даже и относительно чистый!) воздух, много света и солнца».

На экраны советских кинотеатров в 1958 году вышла вторая серия фильма «Иван Грозный», запрещённая Сталиным. Зрители её посмотрели, но ничего крамольного в том, что «прогрессивные» опричники (как назвал их Сталин) выглядели «дегенератами», а царь Иван – то ли «Гамлетом», то ли «убийцей», не нашли. Советские люди успели повидать и не таких «убийц», и не таких «дегенератов».

23 октября того же 1958 года Борис Пастернак стал вторым российским писателем, ставшим лауреатом Нобелевской премии по литературе (первым был Иван Бунин). На этот раз премия была присуждена «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Этим «романом» был взбудораживший весь Запад «Доктор Живаго».

Одной из первых, поздравивших Бориса Леонидовича с присуждением ему престижнейшей премии, была гостившая в его доме Нина Табидзе, вдова расстрелянного грузинского поэта Тициана Табидзе.

В тот же день (23 октября) и резидиум ЦК КПСС принял постановление «О клеветническом романе Б.Пастернака», в котором говорилось, что решение Нобелевского комитета является попыткой развязать холодную войну.

Через два дня «Литературная газета» опубликовала статью, где писалось, что Пастернак «согласился исполнять роль наживки на ржавом крючке антисоветской пропаганды». Тут же свой голос подала и главная газета страны – «Правда», заявившая, что началась «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка».

В тот же день (25 октября) на собрании партийной группы правления Союза писателей СССР Николай Грибачёв, Сергей Михалков и Вера Инбер вновь потребовали лишить Бориса Пастернака советского гражданства и выслать его из страны.

27 октября Пастернак был единогласно исключён из Союза советских писателей.

В тот же день (27-го) Корней Чуковский записал в дневнике: «Забыл сказать, что едва я пришёл к Пастернаку, он увёл меня в маленькую комнату и сообщил, что вчера (или сегодня?) был у него Федин, сказавший: “Я не поздравляю тебя. Сейчас сидит у меня Поликарпов (партфункционер), он требует, чтобы ты отказался от премии. Я ответил: «ни в коем случае»”».

Поскольку в том же году Нобелевской премии были удостоены советские физики Павел Черенков, Илья Франк и Игорь Тамм, 29 октября «Правда» опубликовала статью, подписанную шестью академиками. В ней говорилось, что присуждение премии физикам вполне закономерно, а премию по литературе дали по политическим соображениям. Эту статью академик Лев Арцимович (физик-атомщик) подписать отказался, заявив, что академик Павлов завещал учёным говорить только то, что знаешь, и потребовал, чтобы ему сначала дали прочесть «Доктора Живаго».

В тот же день (29 октября), выступая на пленуме ЦК ВЛКСМ, его первый секретарь Владимир Семичастный заявил: «…как говорится в русской пословице, и в хорошем стаде заводится паршивая овца. Такую паршивую овцу мы имеем в нашем социалистическом обществе в лице Пастернака, который выступил со своим клеветническим так называемым произведением”».

На следующий день тот же Семичастный (как он потом говорил, по прямому указанию Хрущёва) сравнил Нобелевского лауреата с другим животным:

«Свинья, – все люди, которые имеют дело с этими животными, знают особенности свиньи, – она никогда не гадит там, где кушает, никогда не гадит там, где спит. Поэтому, если сравнивать Пастернака со свиньёй, то свинья не сделает того, что он сделал».

Даже находившиеся на отдыхе в Крыму Виктор Шкловский и Илья Сельвинский поспешно поместили в ялтинской «Курортной газете» своё решительное осуждение публикации романа Пастернака за рубежом, назвав её «антипатриотическим поступком».

Аркадий Ваксберг:

«Сразу же стало ясно, что “оттепель” сменилась “заморозками”, за которыми вполне может последовать настоящий “мороз”. Полным ходом продолжалась реабилитация жертв сталинского террора, но именно поэтому Кремлю надо было снова закрутить гайки, чтобы свободомыслие не вошло в повседневную жизнь, не стало нормой, грозящей существованию режима с его неумолимо жёсткими идеологическими нормами…

Все понимали, что за травлей Пастернака, официально объявленного то “квакающей лягушкой”, то “гадящей свиньёй”, последуют иные акции такого же рода».

По всей стране на заводах, фабриках, в учебных заведениях и творческих союзах организовывались митинги протеста, в Москву летели письма с требованием сурово наказать зарвавшегося поэта.

А Корней Чуковский поздравил Пастернака с награждением. И записал в дневнике 3 декабря 1958 года:

«Весь ноябрь “я был болен Пастернаком”. Меня принудили написать письмо с объяснениями – как это я осмелился поздравить “преступника”!»

Но Пастернак всё же был вынужден отказаться от присуждённой ему премии, отправив в Шведскую академию телеграмму, в которой говорилось:

«В виду того значения, которое получила присуждённая мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от неё отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».

И ещё Пастернак написал стихотворение «Нобелевская премия», которое было опубликовано за границей:

В эти тяжкие дни травли главной опорой для Бориса Пастернака была Ольга Ивинская.

А в это время в Париже (как о том написал Аркадий Ваксберг):

«Один из крупнейших французских театральных режиссёров (русского происхождения) Андре Барсак готовил на сцене руководимого им театра “Ателье” постановку “Клопа”».

Андре Барсак родился в Крыму, в семье французских виноделов. После смерти отца вернулся вместе с матерью во Францию. Был художником, режиссёром театра и кино, драматургом, театральным педагогом. Среди его учеников – Жан-Поль Бельмондо, Бриджит Бордо, Марина Влади и многие другие известные французские актёры. Барсак (между прочим, кавалер ордена Почётного легиона) ставил спектакли и по произведениям российских авторов (Тургенева, Достоевского, Чехова). В 1958 году им был переведён на французский язык и поставлен «Клоп» Маяковского.

Ольга Ивинская и Борис Пастернак

Аркадий Ваксберг:

«Успех барсаковского спектакля превзошёл все ожидания. Пресса всех направлений, кроме, разумеется, коммунистической, отметила талантливо раскрытый на сцене мудрым Барсаком замысел Маяковского. Совершенно восторженную статью о спектакле написал Юрий Анненков – художник и писатель, имевший все основания считать себя не просто другом, но и духовно близким Маяковскому человеком: “Это сатира не на переродившегося коммуниста, а на сам коммунизм, которому не надо было перерождаться, ибо он был таким изначально, по своей сути”».

С 21 февраля по 3 марта 1959 года должен был состояться официальный визит в СССР премьер-министра Великобритании Гарольда Макмиллана и министра иностранных дел Селвина Ллойда. Макмиллан выразил желание посетить «переделкинского затворника» Бориса Пастернака и выяснить у него причины отказа от Нобелевской премии. Пастернака тотчас же вызвали к Генеральному прокурору СССР Роману Андреевичу Руденко, который предложил ему уехать из Москвы и Подмосковья на время пребывания высоких британских гостей. При этом поэту было напомнено, что за опубликованный за рубежом роман «Доктор Живаго» на него может быть заведено дело по статье 64 Уголовного кодекса («Измена Родине»). И Борис Пастернак уехал в Грузию, где гостил с 20 февраля по 2 марта.

Гарольду Макмиллану встретиться с автором «Доктора Живаго» не удалось. Но за Нобелевского лауреата вступился весь мир. Президент Индии Джавахарлал Неру и французский писатель (и Нобелевский лауреат) Альбер Камю убеждали советского лидера Никиту Хрущёва оставить Бориса Пастернака в покое. И поэта не тронули.

Но Хрущёв, хоть и предал анафеме культ личности Сталина, хоть разрешил проводить реабилитацию «невинно осуждённых», хоть позволил начаться в стране некоторой «оттепели», был по сути своей большевиком-сталинцем, который не мог допустить, чтобы его заставили идти по пути, указанному мировым общественным мнением, и пощадить какого-то Нобелевского лауреата. Раз президиум ЦК назвал роман Пастернака «клеветническим», раз советская общественность посчитала этого писателя «паршивой овцой», которая хуже «свиньи», то он должен был понести суровое наказание.

И сотрудникам секретнейшей лаборатории МГБ, надо полагать, тут же дали секретное указание заняться автором «Доктора Живаго». Ведь если чекистские «доктора» помогли академику Ивану Павлову скончаться от «пневмонии», а писателю Михаилу Зощенко умереть от «отравления никотином», почему бы им не попробовать отправить на тот свет и поэта Бориса Пастернака?

 

«Литературное наследство»

В декабре 1958 года письма Владимира Маяковского и Лили Брик (под редакцией Ильи Зильберштейна) были подготовлены к публикации.

Василий Васильевич Катанян:

«Их напечатали, и разразился огромный скандал, имена Маяковского и Брик полоскала вся официальная пресса, а насчёт 65-го тома “Литературного наследства” (с подзаголовком “Новое о Маяковском”) и лично о И.С.Зильберштейне было даже закрытое разгромное постановление ЦК. Видимо, у ЦК КПСС не было в то время других забот, как заниматься любовной перепиской поэта со своей возлюбленной.

“Новое о Маяковском” должно было выйти в двух томах, №№ 65 и 66.

После скандала второй том печатать запретили, и в издании “Литнаследства”, которое выходит с последовательной нумерацией, после № 65 появился сразу… № 67. Никто ничего не объяснил читателям, которые долго ещё искали пропавший том. Исследования, документы, письма, так скрупулёзно собранные для невышедшей книги, в эпоху гласности поодиночке расходились по другим изданиям».

Этот литературный «скандал» разразился, надо полагать, из-за того, что Кремлю было известно, какую (на самом деле) роль сыграла Лили Брик в трагической судьбе поэта Маяковского, и поэтому публикация их «любовной переписки» считалась недопустимой.

Аркадий Ваксберг:

«Уже 7 января в откровенно догматичной, не скрывавшей своей ностальгии по “добрым сталинским временам” газете “Литература и жизнь” появилась разгромная рецензия на вышедший том за подписью мало кому известных Владимира Воронцова и Александра Колоскова. Зато узкому, но самому влиятельному кругу “товарищей” имена рецензентов как раз говорили о многом. Колосков занимал видный пост в печатном органе ЦК КПСС “Партийная жизнь”, а Воронцов работал помощником главного идеолога партии, секретаря и члена президиума ЦК Михаила Суслова. К нему-то и обратилась два дня спустя с письмом Людмила Маяковская».

В этом письме Людмила Владимировна писала:

«Особенно возмутило меня и очень многих других людей опубликование писем брата к Л.Брик… Брат мой, человек совершенно другой среды, другого воспитания, другой жизни, попал в чужую среду, которая кроме боли и несчастья ничего не дала ни ему, ни нашей семье. Загубили хорошего, талантливого человека, а теперь продолжают чернить его честное имя борца за коммунизм».

Подал голос и главный редактор журнала «Октябрь» Фёдор Панфёров, написавший:

«Перлом всего являются неизвестно зачем опубликованные письма Маяковского к Лиле Брик. Это весьма слащавые, сентиментальные, сугубо интимные штучки, под которыми Маяковский подписывался так: “Щенок”».

Аркадий Ваксберг:

«Министр культуры СССР Николай Михайлов, который ещё в бытность свою главой комсомола отличался особой трусостью и сервильностью, сочинил “Записку”, адресованную в ЦК, где утверждал, что письма Лили и Маяковского “не представляют никакой ценности для исследования творчества поэта и удовлетворяют лишь любопытство обывательски настроенных читателей, поскольку эти письма приоткрывают завесу интимных отношений”… Итог был предрешён: “Безответственность, – заключал министр, – проявленная в издании книги о Маяковском, не может оставаться безнаказанной”…

Комиссия ЦК КПСС по вопросам идеологии, культуры и международных партийных связей приняла – с грифом “совершенно секретно” – решение о том, что опубликованные письма “искажают облик выдающегося советского поэта”, а весь том “Литературного наследства”, ему посвящённый, “перекликается с клеветническими измышлениями зарубежных ревизионистов”».

Василий Васильевич Катанян:

«Но “рукописи не горят”, и все письма ЛЮ и Маяковского увидели свет вскоре после смерти ЛЮ. В 1981 году Бетт Янгфельдт, маяковед-швед, опубликовал в Стокгольме полную переписку на русском языке с интереснейшими комментариями и фотографиями… Книгу перевели на несколько языков, а в 1992 году она, наконец, вышла и у нас таким вот кругосветным образом».

В 1959 году в Москву приехал мужчина тридцатичетырёх лет от роду, сын отца, расстрелянного чекистами, и матери, которая провела 19 лет в сталинских лагерях. Он начал выступать со своими песнями, которые исполнял, аккомпанируя себе на гитаре. Выступления имели успех, имя исполнителя завоёвывало популярность. Звали певца Булат Окуджава. После развенчания культа личности Сталина и реабилитации родителей он вступил в партию. Пел Окуджава о войне, о дружбе и о любви.

А 35-летний математик и поэт Александр Есенин-Вольпин в том же 1959 году был вновь отправлен в спецпсихбольницу, в которой провёл около двух лет.

Летом у Бориса Пастернака неожиданно резко ухудшилось здоровье. Врачи, к которым он обратился, установили диагноз: онкологическое заболевание лёгких. Начался процесс лечения, который однако улучшения не приносил. Пастернаку пришлось даже приостановить работу над пьесой «Слепая красавица».

Имели ли отношение к появлению у поэта коварного заболевания сотрудники секретной лаборатории МГБ? Ответа на этот вопрос нет. Им, кажется, вообще никто не задавался.

Но интересное совпадение: именно в тот момент, когда заболел Борис Пастернак, в стране вдруг зазвучала песня, всколыхнувшая всех, кто её слышал, и сразу ставшая неимоверно популярной. Написал её бывший заключённый Иосиф Ефимович Алешковский, отсидевший четыре года в советских лагерях по уголовной статье (то есть никакого отношения к политическим заключённым не имевший). В своей песне он обращался к вождю, перечисляя все его достижения и победы:

Песню (подпольно) запела вся страна. Вот как она завершалась:

Об этой песне ни одна советская газета не напечатала ни строчки – об узниках, которым «в тайге придётся сдохнуть», ещё не настало время писать.

9 ноября 1959 года «Литературная газета» опубликовала Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении (в связи с 60-летием со дня рождения) поэта Ильи Львовича Сельвинского орденом Трудового Красного знамени.

 

Начало шестидесятых

4 января 1960 года автомобиль, на котором французский писатель Альбер Камю возвращался из Прованса в Париж, внезапно врезался в дерево. Камю погиб. Существует версия о том, что эта автокатастрофа была подстроена (и даже организована) советскими спецслужбами – за то, что писатель осудил венгерские события 1956 года и поддерживал Пастернака в 1958-ом.

А сын Иосифа Сталина Василий всё ещё находился во Владимирском централе. По его собственной просьбе он был назначен механиком на тюремный хозяйственный двор. По свидетельству охранников «был хорошим токарем, план перевыполнял». Известно, что в тюрьме Василий тяжело заболел, стал инвалидом. Что это была за болезнь, сведений нет. Но само собой возникает предположение, что заключённого «Василия Васильева» вполне могли попотчевать ядами из секретной лаборатории МГБ.

9 января 1960 года Василий Сталин был досрочно освобождён и отправлен на приём к Н.С.Хрущёву. О чём говорил первый секретарь ЦК КПСС с сыном секретаря генерального, свидетельств нет. Но известно, что 21 января вышел новый приказ министерства обороны, согласно которому Василию разрешалось носить военную форму, и он обеспечивался пенсией. Ему дали трёхкомнатную квартиру в Москве и вернули имущество, конфискованное при аресте.

Но Василий Сталин продолжал говорить то, что думал. Посетив китайское посольство, он вновь сказал то, что советские власти назвали «клеветническим заявлением антисоветского характера». И 16 апреля его снова арестовали «за продолжение антисоветской деятельности» и отправили в Лефортовскую тюрьму «для отбытия оставшейся части наказания».

В начале 60-х годов стал писать стихи и сочинять к ним мелодии, чтобы они становились песнями, молодой актёр (и даже киноактёр – он снялся в эпизодической роли в фильме «Сверстницы») Владимир Высоцкий, окончивший школу-студию МХАТ.

А в это время на далёкой Камчатке преподавал в местной школе выпускник историко-филологического факультета Московского педагогического института, приехавший в эти дальние края по распределению. Звали его Юлий Ким. Он был сыном корейца-переводчика, расстрелянного в 1938 году, и русской учительницы, восемь лет проведшей в сталинских концлагерях. Юлий Ким сочинял и пел своим ученикам весёлые песенки. Вроде вот этой:

А теперь обратимся к молодому человеку 18 лет от роду, которого звали Владимир Буковский. В 1960 году он принял активное участие в организации регулярных «читок» стихов у памятника Маяковскому в Москве (эти мероприятия стали называть «Маяковкой» или «Маяком»), Власти арестовали активистов этого нелегитимного движения, у Буковского произвели обыск и нашли написанную им статью о том, что ВЛКСМ следует демократизировать. Чекисты взяли её и её автора на заметку.

30 мая 1960 года Борис Пастернак скончался от рака лёгких. Ему было 70 лет. Газета «Литература и жизнь» сообщила об этом 1 июня, «Литературная газета» – 2 июня.

Часть авторских гонораров за зарубежные издания романа «Доктор Живаго» Пастернак завещал Ольге Ивинской и её детям. Ей стали поступать средства, которые привозили из-за границы зачастую совсем незнакомые люди (иностранную валюту они меняли на рубли, которые и передавали Ивинской). И 16 августа 1960 года Ивинскую арестовали (на этот раз по обвинению в контрабанде). 5 сентября была арестована и дочь Ольги Ивинской Ирина. На суде, состоявшемся 10 ноября, Ивинская была приговорена к 8 годам лишения свободы и отправлена в Сибирь – в исправительную колонию, расположенную неподалёку от города Тайшета.

А 82-летнему Василию Витальевичу Шульгину и его жене власти выделили однокомнатную квартиру в городе Владимире, где они и стали жить под неусыпным надзором работников Комитета государственной безопасности (КГБ). К Шульгину зачастили гости: писатели Лев Никулин и Александр Солженицын, кинорежиссёр Сергей Колосов, художник Илья Глазунов и даже музыкант Мстислав Растропович. Шульгина стали возить по стране, показывая «достижения» советской власти.

13 марта 1961 года Илья Сельвинский (в письме Корнелию Зелинскому) написал:

«Эренбургу можно всё, Твардовскому – почти всё, мне же – кое-что. Из моей книги лирики, которую я сдал в “Союз писателей”, летят стихи за стихами, едва только я пытаюсь хоть что-нибудь прокритикнуть о недостатках внутри».

Письма Сельвинского наверняка подвергались перлюстрации, и подобные высказывания поэта собирались в папке, хранившейся в КГБ.

А на одном из официальных мероприятий к Сельвинскому подошёл мужчина высокого роста и спросил, помнит ли его Илья Львович, ведь он посещал его поэтические семинары.

«– А как ваша фамилия? – спросил Сельвинский.

– Андропов, – последовал ответ. – Юрий Андропов.

– Где вы работаете?

– В ЦК КПСС. Заведующим отделом.

– Поэзию бросили? – поинтересовался Сельвинский.

– Почему? – улыбнулся Андропов. – Иногда пописываю».

В том же 1961 году начались съёмки фильма «Нормандия-Неман», сценарий которого написали Константин Симонов, Шарль Спаак и Эльза Триоле.

Аркадий Ваксберг:

«Благодаря этой работе, Эльза стала ещё чаще бывать в Москве. Кроме того, почти ни один визит в Москву французских писателей, художников, кинематографистов, музыкантов, актёров из среды левой интеллигенции (другие просто не ездили) не обходился без их посещения Лили: все они получали рекомендательные письма от Эльзы и Арагона, и всех Лиля с удовольствием привечала. Советские власти нисколько не мешали этим контактам – они входили в программу фасадного демократизма системы. А соответствующие службы извлекали из этих дружеских встреч ещё и особую выгоду: вряд ли есть сомнение в том, что не только гостиничный номер и столик в гостиничном ресторане, но и гостеприимный дом Лили и Катаняна были оснащены соответствующей аппаратурой – самой лучшей, какой эти службы тогда располагали».

А Лили Брик писала в Париж Эльзе Триоле:

«Знакомых больше, чем нужно, но мне со всеми невыносимо скучно. С удовольствием только в карты играю с Васей и Лёвой, хоть это и не очень азартно».

Лёва – это всё тот же самый Лев Александрович Гринкруг.

А молодые стихотворцы (Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Булат Окуджава и другие) начали выступать в Большой аудитории Политехнического музея – там, где тридцать лет назад любил читать свои стихи Владимир Маяковский.

Осенью 1960 года в Москву из Мексики прилетел Рамон Маркадер, отсидевший 20 лет за убийство Льва Троцкого. Его торжественно встретили и наградили орденом Ленина и званием Героя Советского Союза. За рубежом недоумевали: за что наградили Маркадера? За убийство соратника Ленина и создателя Красной армии? Но советский народ отнёсся к этому награждению равнодушно.

12 апреля 1961 года состоялся первый полёт в космос Юрия Гагарина. И мгновенно лётчики (не говоря уже о космонавтах) вновь стали героями страны.

Весной 1961 года срок наказания Василия Сталина истёк, и 28 апреля его освободили из тюрьмы. Но жить в Москве и в Грузии ему запретили, определив для проживания Казань (в те времена этот город был закрыт для иностранцев). Также Василию было запрещено носить фамилию Сталин.

6 июня 1961 года вышло очередное секретное постановление ЦК, которое допускало публикацию личной переписки известных людей «только с особого разрешения ЦК КПСС».

А в квартиру Лили Брик продолжали наведываться гости. Об этом – Аркадий Ваксберг:

«Вспоминали о былом, живо обсуждали злобу дня, делились мыслями и творческими планами, сочиняли экспромты, блистали умом. Этот блеск, да и каждый шорох вообще, исправно фиксировали “жучки”, умело расставленные во всех уголках квартиры».

 

Завершение «оттепели»

17 октября 1961 года начал работу XXII съезд коммунистической партии Советского Союза. На нём в качестве почётного гостя пристутсвовал Василий Витальевич Шульгин. Ведь уже стотысячным тиражом вышла его книга «Письма к русским эмигрантам». В ней говорилось о той ведущей роли, которую в жизни страны и коммунистической партии исполняет её лидер Никита Хрущёв.

Впрочем, через несколько лет Василий Витальевич скажет:

«Меня обманули – мне показывали потёмкинские деревни».

10 ноября 1961 года никому не известный бывший политический заключённый (откровенный антисталинец) Александр Солженицын, ставший преподавателем математики и физики в средней школе Рязани, отправил (под псевдонимом А.Рязанский) написанный им рассказ «Щ-854» в журнал «Новый мир». В ночь с 8 на 9 декабря главный редактор журнала Александр Твардовский прочёл, а затем ещё несколько раз перечитал эту историю. 12 декабря записал:

«Сильнейшее впечатление последних дней – рукопись А.Рязанского (Солженицына)».

Твардовский отдал этот рассказ видным советским писателям (Самуилу Маршаку, Константину Паустовскому, Константину Федину, Корнею Чуковскому и Илье Эренбургу).

11 ноября 1961 года в возрасте 77 лет скончался поэт Василий Васильевич Каменский.

А поступившего учиться в МГУ Владимира Буковского не допустили к сессии, а затем вообще отчислили.

В декабре того же года закончился срок наказания профессору Григорию Майрановскому, и он вышел из тюрьмы. Сразу же попытался добиться реабилитации, но вместо этого вновь был арестован.

9 января 1962 года проживавший в Казани Василий Иосифович Сталин получил новый паспорт, по которому он стал Василием Иосифовичем Джугашвили. Но и это не заставило его прекратить свои высказывания, которые казались ему настолько очевидными, что не требовали никаких доказательств (он продолжал утверждать, что его отца отравили).

Казалось бы, аргументы Василия мгновенно опрокидывали все возражения советских властей. Но у них была наготове ещё одна возможность, старательно подготовленная в секретной лаборатории доктором медицинских наук профессором Григорием Майрановским. Надо полагать, она была незамедлительно пущена в ход. И 19 марта 1962 года в возрасте 40 лет Василий Джугашвили скончался. По официальной версии из-за отравления алкоголем. Но вскрытие почему-то не проводилось. Поэтому причиной смерти сына Сталина можно считать отравление. Вот только алкоголем ли? Профессор Майрановский разработал гораздо более действенную отраву.

Самого Григория Моисеевича Майрановского в начале 1962 года из-под стражи выпустили, но проживать в Москве, Ленинграде и столицах союзных республик запретили («мавр» сделал своё дело, и теперь он был никому не нужен). Профессор поехал в Махачкалу и стал работать в одном из тамошних научно-исследовательских институтов.

24 июня 1962 года в Ленинграде в день своего рождения (по старому стилю) в возрасте 64 лет скончался поэт Анатолий Борисович Мариенгоф.

Василий Васильевич Катанян:

«Осенью 1962 года пришло письмо, где Эльза писала: “Теперь расскажу про необычайную вещь. Я позвонила художнику Абидину, пригласила к обеду (завтра будут гости – блины! – и Симоновы, двенадцать человек, для нас это много!). Но дело не в этом: Абидин сказал мне, что, переходя через мост для пешеходов, напротив Академии, он увидел намалёванный на мостовой Лилин портрет! Не буду рассказывать, как он рассказывал, мы с Арагоном сели и поехали к тому мосту. Там разместились художники, которые живописуют на асфальте, за что им опускают в кружку монеты, – и вот стоят три паренька, лет по двадцати им, и в ногах у них огромно увеличенная обложка “Про это” – так и написано – и, вокруг, по-французски и по-русски Володины стихи. Лиля ярко чёрно-белая, а стихи немножко размылись – ночью была страшная гроза.

Сегодня туда должен был прийти Симонов со своим аппаратом. Настоящее чудо! Фольклор!”»

А в Советском Союзе в это время всё громче звучал голос Людмилы, старшей сестры Маяковского, которая (по словам Аркадия Ваксберга)…

«…от своего имени и от имени престарелой матери (вторая сестра Ольга умерла ещё в 1949 году) претендовала теперь на монопольное право толковать поэта, издавать его, выдумывать насквозь фальшивую агитпроповскую биографию “великого поэта революции” и считаться, вопреки его воле, единственной и безграничной наследницей. Наследницей монумента, а не человека».

Восторженные отзывы известных советских писателей на рассказ Солженицына в августе 1962 года (вместе с самим рассказом) были направлены первому секретарю ЦК КПСС Никите Хрущёву, который, ознакомившись с произведением, его публикацию разрешил. И 18 ноября 1962 года журнал «Новый мир» с повестью «Один день Ивана Денисовича» (так стал называться рассказ «Щ-854») вышел к читателям. А 30 декабря Александр Солженицын был принят в Союз советских писателей.

Через двадцать лет в радиоинтервью Александр Исаевич сказал:

«…теперь, по реакции западных социалистов, видно: если б её напечатали на Западе, да эти самые социалисты говорили бы: всё ложь, ничего этого не было, и никаких лагерей не было, и никаких уничтожений не было, ничего не было. Только потому у всех отнялись языки, что это напечатано с разрешения ЦК в Москве, вот это потрясло».

В 1963 году Владимир Буковский изготовил две фотокопии запрещённой в СССР книги «Новый класс» югославского оппозиционера Милована Джиласа. Буковского тотчас арестовали, признали невменяемым, и поместили в Ленинградскую специальную психиатрическую больницу. Там уже находился другой оппозиционер – генерал Пётр Григоренко, который не желал скрывать своих взглядов, а впоследствии написал (в книге «В подполье можно встретить только крыс»):

«Власть, родившаяся в подполье и вышедшая из неё, любит в темноте творить свои тёмные дела. Мы же стремимся вынести их на свет, облучить их светом правды. Власть, стремясь уйти из-под света, изображает наши действия как нелегальные, подпольные, пытается загнать нас в подполье. Но мы твёрдо знаем, что В ПОДПОЛЬЕ МОЖНО ВСТРЕТИТЬ ТОЛЬКО КРЫС».

 

Смена власти

Летом 1963 года по Всесоюзному радио (в программе «радиостанции “Юность”») прозвучало несколько симпатичных песенок в исполнении учителя с далёкой Камчатки Юлия Кима (включая и его «Рыбу-кит»), К этому времени срок, который должен был отработать выпускник советского вуза после его окончания, уже завершился, и Юлий Ким вернулся в Москву, где тоже стал преподавать в школе историю, литературу и обществоведение. И, конечно же, сочинять песни. Он давал первые свои концерты, постепенно становясь одним из популярнейших советских бардов.

Актёр Владимир Высоцкий тоже продолжал сочинять песни и исполнять их в кругу друзей. Песни были о дружбе, но характер их был немного хулиганский, так как речь в них шла в основном о бывших уголовниках. Это казалось очень смелым, и друзья воспринимали творения Высоцкого с восторгом.

А молодой поэт Евгений Евтушенко в том же году был выдвинут на соискание Нобелевской премии по литературе. Но Нобелевский комитет его кандидатуру отверг.

29 ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» была напечатана заметка с названием «Окололитературный трутень», в которой клеймился начинающий стихотворец Иосиф Бродский за «паразитический образ жизни». В самом деле, возмущался автор заметки, молодому человеку всего 23 года, он нигде не работает и пишет несусветную чушь. Стихи Бродского советские цензоры в печать не пропускали, поэт их читал друзьям и знакомым. Например, этот стих:

Газетного рецензента понять было можно – ведь никому неизвестный стихотворец не только называл столетие, в котором произошла Октябрьская революция, «постыдным», но и окружал его «морем полуправд».

Поскольку ещё весной 1963 года Никита Хрущёв перестал благоволить Александру Солженицыну, это сразу сказалось на отношении к писателю руководителей более мелкого масштаба. 28 декабря 1963 года повесть «Один день Ивана Денисовича» была выдвинута на соискание Ленинской премии по литературе за 1964 год. Но 14 апреля 1964 года при голосовании в Комитете по премиям её большинством голосов отклонили.

8 января 1964 года в том же «Вечернем Ленинграде» были напечатаны «мнения читателей», которые требовали привлечь к ответственности «тунеядца Бродского». И 13 января поэта арестовали. На следующий день у арестованного случился сердечный приступ. Но поэта направили на психиатрическую экспертизу в специализированную психиатрическую клинику.

На судебном процессе между судьёй и подсудимым произошёл такой диалог:

«Судья. – А вообще какая ваша специальность?

Бродский. – Поэт, поэт-переводчик.

Судья. – А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский. – Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья. – А вы учились этому?

Бродский. – Чему?

Судья. – Чтобы быть поэтом. Не пытались кончить вуз, где готовят…где учат?

Бродский. – Я не думал… я не думал, что это даётся образованием.

Судья. – А чем же?

Бродский. – Я думаю, это… от Бога…»

13 марта суд приговорил Бродского «к пяти годам принудительного труда в отдалённой местности». И поэт был этапирован (под конвоем вместе с уголовниками) в деревню Норинскую Коношского района Архангельской области.

14 октября 1964 года был собран пленум ЦК КПСС, о котором первый секретарь ЦК и глава советского правительства Никита Хрущёв ничего не знал (он отдыхал на черноморском побережье Кавказа). Вызванный в Москву Хрущёв был снят со своего поста «по состоянию здоровья». На следующий день его освободили и от должности главы правительства. Новым лидером коммунистической партии стал Леонид Брежнев.

И вскоре (в том же октябре 1964 года) Ольга Ивинская, сидевшая в концлагере под Тайшетом за то, что получала из-за границы гонорары за роман Пастернака «Доктор Живаго», была досрочно освобождена.

В 1964 году в возрасте 65 лет скончался сотрудник махачкалинского НИИ полковник медицинской службы доктор медицинских наук профессор Григорий Моисеевич Майрановский. По официальной версии причиной смерти явилась острая сердечная недостаточность. Но сразу возникает предположение: а не помог ли самому себе уйти с этого света сам профессор Майрановский? Ведь вожди, на которых он работал, так и не оценили его открытий и изобретений. И (кто знает?) не приберёг ли доктор медицинских наук один из открытых им ядов для самого себя?

 

Новая власть

Отношение к творчеству Александра Солженицына тем временем продолжало ухудшаться. Его произведения негласно изымались из библиотек и уничтожались.

12 февраля 1965 года в Москве было организовано литературное объединение молодых поэтов, которое назвали СМОГ, что расшифровывалось как «С мелость, М ысль, О браз, Г лубина» или « С амое М олодое О бщество Г ениев ». Творческий девиз участников СМОГа звучал так: «С жатый М иг, О тражённый Г иперболой ». В качестве почётного члена в СМОГ вошёл и Владимир Буковский, которого к тому времени уже выпустили из психбольницы. Он увлёк молодых поэтов на площадь Маяковского, чтобы они читали свои стихи у памятника поэту.

В 1965 году Советский Союз вторично посетил Давид Бурлюк.

Аркадий Ваксберг:

«Бурлюк не знал, что во всех лубянских документах он вплоть до 1964 года именовался американским шпионом и уже только поэтому находился под постоянным наблюдением “органов”».

А Полина Жемчужина-Молотова так и осталась сталинисткой. Дочь Сталина, Светлана Аллилуева, написала (в книге «Двадцать писем другу»):

«Полина говорила мне: “Твой отец гений. Он уничтожил в нашей стране пятую колонну, и, когда началась война, партия и народ были едины. Теперь больше нет революционного духа, везде оппортунизм”. Их дочь и зять молчали, опустив глаза в тарелки. Это было другое поколение, и им было стыдно».

В ту пору в литераторской среде появились новые имена: Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Их произведения советские издательства не печатали, а кагебешники внимательно следили за литераторами. Однажды спецслужбы узнали, что Синявский познакомился с дочерью военно-морского атташе Франции Элен Пельтье-Замойской. Писателя вызвали на Лубянку и предложили ему доносить на свою знакомую. Жена Синявского Мария Розанова потом вспоминала:

«Андрей Синявский согласился на неё доносить, да, расписался в КГБ, что будет, а потом пошёл к ней и всё рассказал. А что и как доносить, они уже решали вместе».

Дочь французского атташе стала вывозить за границу и печатать там произведения Синявского и Даниэля (первого – под псевдонимом Абрам Терц, второго – под псевдонимом Николай Аржак). Кагебешникам удалось раскрыть эти псевдонимы, и 13 сентября 1965 года Андрей Донатович Синявский и Юлий Маркович Даниэль были арестованы (по обвинению в создании и публикации за рубежом произведений, «порочащих советский государственный и общественный строй»). Началось расследование.

В сентябре 1965 года под давлением мировой и советской общественности срок наказания Иосифу Бродскому был сокращён до отбытого, и поэт вернулся в Ленинград.

А Евгений Евтушенко постепенно становился одним из самых популярных советских поэтов. Немецкий славист и литературный критик Вольфганг Казак писал:

«Чрезмерному успеху Евтушенко способствовали простота и доступность его стихов, а также скандалы, часто поднимавшиеся критикой вокруг его имени. Рассчитывая на публицистический эффект, Евтушенко то избирал для своих стихов темы актуальной политики партии, то адресовал их критически настроенной общественности… Честолюбивое стремление Евтушенко стать, продолжая традицию В. Маяковского, трибуном послесталинского периода, приводило к тому, что его талант, – как это ярко проявляется, например, в стихотворении “По ягоды”, – казалось, ослабевает».

В этом стихотворении, написанном в 1955 году, рассказывается о том, как юный Евтушенко ходил за земляникой, как во время дождя женщина пела, и делается вывод:

В начале декабря 1965 года Владимир Буковский, Александр Есенин-Вольпин, а также молодые поэты из объединения СМОГ стали готовить «Митинг гласности». И 5 декабря (в День конституции Советского Союза, которая совсем ещё недавно называлась «сталинской») на Пушкинской площади в Москве состоялась первая после войны политическая демонстрация. В ней приняло участие около 200 человек (включая переодетых в штатское кагебешников).

Главным лозунгом митинга было требование, чтобы предстоявший суд над Синявским и Даниэлем был открытым, гласным. Мероприятие продолжалось всего несколько минут, так как его разогнали работники КГБ.

Около двадцати человек (организаторы митинга) были арестованы. Александра Есенина-Вольпина допрашивали в течение двух часов, после чего отпустили. Некоторых участников «Митинга гласности» исключили из институтов, другим выносили взыскания по партийной и комсомольской линии. А Владимира Буковского отправили в Люберецкую психиатрическую больницу, откуда через несколько месяцев перевезли в Государственный научный центр социальной и судебной психиатрии имени В.П.Сербского («Институт имени Сербского»),

 

Судьбы правозащитников

В феврале 1966 года судебный процесс по делу Андрея Синявского и Юлия Даниэля завершился, писателям были вынесены приговоры. Первому дали 7 лет в исправительно-трудовой колонии строгого режима, второму – 5 лет лагерей.

62 писателя (в том числе Белла Ахмадулина, Вениамин Каверин, Юрий Нагибин, Булат Окуджава, Корней Чуковский, Виктор Шкловский и Илья Оренбург) тотчас же подписали письмо с требованием освобождения осуждённых литераторов. В ответ секретариат правления Союза писателей (Константин Федин, Николай Тихонов, Константин Симонов, Сергей Михалков, Алексей Сурков) опубликовал статью с поддержкой судебного приговора.

14 февраля 1966 года деятели советской науки, литературы и искусства отправили письмо первому секретарю ЦК КПСС Леониду Брежневу. В письме говорилось о недопустимости «частичной или косвенной реабилитации И.В. Сталина»:

«На Сталине лежит ответственность не только за гибель бесчисленных невинных людей, за нашу неподготовленность к войне, за отход от ленинских норм в партийной и государственной жизни».

Письмо подписали двадцать пять человек, среди которых были академики Лев Арцимович, Пётр Капица, Андрей Сахаров, писатели Валентин Катаев, Константин Паустовский, Борис Слуцкий, Корней Чуковский, артисты Олег Ефремов, Майя Плисецкая, Андрей Попов, Иннокентий Смоктуновский, театральный режиссёр Георгий Товстоногов и кинорежиссёры Михаил Ромм и Марлен Хуциев.

5 марта 1966 года в подмосковном санатории (в Домодедово) скончалась Анна Андреевна Ахматова. Её не стало в тот же самый день (ровно через 13 лет), когда ушёл из жизни Иосиф Сталин, о котором она написала стихотворение, известное под названием «Защитникам Сталина»:

Конечно, сразу возникает вопрос: естественным путём отошла в мир иной Анна Андреевна или ей помогли кагебешные «доктора в белах халатах»? На этот вопрос ответа нет. Да им никто особенно и не задавался.

Отметим только одно: Ахматова умерла в санатории – точно в таком же, в каком расставался с жизнью (с помощью эмгебешников, разумеется) советский вождь Андрей Жданов.

А битва за судьбу Андрея Синявского и Юлия Даниэля тем временем продолжалась. Выступая на XIX московской городской партконференции, поэт Сергей Михалков сказал (его речь 27 марта 1966 года процитировала «Литературная газета»):

«Советский суд осудил двух политических клеветников и двурушников. Как не странно, нашлись среди наших литераторов добровольные адвокаты, выступившие на защиту пособников враждебного нам лагеря. Справедливости ради следует отметить, что если не считать трёх-четырёх известных писательских имён, большинство подписавших эти письма ничем не прославили нашу литературу… Уместно напомнить этим литераторам, что такое гуманизм в понимании Максима Горького. Великий сын великого народа считал, что подлинный гуманизм – это воинствующий гуманизм непримиримой борьбы против лицемерия и фальши тех, кто заботится о спасении старого мира».

С 29 марта по 8 апреля 1966 года проходил XXIII съезд КПСС, на котором выступил первый секретарь московского горкома КПСС Николай Егорычев. Он произнёс:

«В последнее время стало модным… выискивать в политической жизни страны какие-то элементы так называемого “сталинизма”, как жупелом, пугать им общественность, особенно интеллигенцию. Мы говорим им: “Не выйдет, господа!”» Партийному деятелю вторил и писатель Михаил Шолохов, тоже выступивший на съезде и гневно обличивший осуждённых Синявского и Даниэля:

«Попадись эти молодчики с чёрной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием… (Бурные аплодисменты.) Ох, не ту бы меру наказания получили бы эти оборотни! (Бурные аплодисменты.) А тут, видите ли, ещё рассуждают о суровости приговора. Мне ещё хотелось бы обратиться к зарубежным защитникам пасквилянтов: не беспокойтесь, дорогие, за сохранность у нас критики. Критику мы поддерживаем и развиваем, она остро звучит и на нынешнем нашем съезде. Но клевета – не критика, а грязь из лужи – не краски из палитры художника!»

14 апреля 1966 года в тридцать шестую годовщину со дня смерти Владимира Маяковского у его памятника на площади, носившей имя поэта, молодые участники объединения СМОГ в последний раз читали стихи. «В последний раз», потому что очень скоро СМОГа не стало – советская власть разогнала это объединение поэтов.

Только в августе 1966 года (после вмешательства международной организации «Amnesty International» («Международная амнистия») 24-летний Владимир Буковский был выписан из института судебной психиатрии имени Сербского. Получивший свободу молодой человек назвал «болезнь», от которой его пытались «вылечить» в психбольницах, «патологической правдивостью».

Но радоваться обретённой свободе Владимиру Буковскому довелось не очень долго – 22 января 1967 года за участие в демонстрации протеста против очередных арестов правозащитников он был вновь арестован. И 1 сентября суд приговорил его («за активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок») к трём годам лагерей.

 

Победы и поражения

Яростные сражения, которые вела в маяковсковедении сестра поэта, к тому времени, казалось бы, подходили к концу.

Василий Васильевич Катанян:

«Партия, возглавляемая Людмилой Владимировной, победила, и в результате в 1967 году появилось “Совершенно секретное” (?!) постановление ЦК КПСС “О Музее В.В Маяковского”, после чего домик в Гендриковом переулке заколотили».

Это постановление было принято 24 октября 1966 года. В нём говорилось: «Признать целесообразным» перевод музея Маяковского в дом на Лубянском проезде, «где поэт жил с 1919 по 1930 г. И где им созданы все основные произведения».

В книге, вышедшей в 1998 году, Василий Васильевич Катанян продолжил:

«С тех пор прошли года. Музей Маяковского на Лубянке открыт, и в нём нет ни одной нормальной фотографии Л.Брик. Домик в Гендриковом заколочен, он медленно, но неуклонно разрушается. В нём законсервированы мемориальные вещи, характеризующие быт трёх людей, которые там жили. Сотрудники заколоченного музея любовно берегут находящиеся там запакованные экспонаты. Но открыть экспозицию и пустить туда посетителей им категорически запрещено.

Борьба, которая шла вокруг Маяковского при его жизни, не прекращается и по сей день. И прекратится ли?»

Катанян не верил в завершение сражений в маяковсковедении, потому что в советской прессе то и дело появлялись заметки, написанные сторонниками Людмилы Маяковской.

18 мая 1967 года Комитет государственной безопасности СССР (КГБ) возглавил поэт, посещавший поэтические семинары Ильи Сельвинского и бывший в 1956 году послом Советского Союза в Венгрии. Звали его Юрий Владимирович Андропов.

А в январе 1968 года (после очередного начавшегося в Москве судебного процесса правозащитников) появилось обращение «К деятелям науки, культуры и искусства», которое подписали поэт и школьный учитель Юлий Ким, поэт и педагог Илья Габай и историк Пётр Якир (сын репрессированного в 30-е годы командарма Ионы Якира). Оно начиналось так:

«Мы, подписавшие это письмо, обращаемся к вам со словами глубокой тревоги за судьбу и честь страны.

В течение нескольких лет в нашей общественной жизни намечаются зловещие симптомы реставрации сталинизма. Наиболее ярко проявляется это в повторении самых страшных деяний той эпохи – в организации жестоких процессов над людьми, которые посмели отстаивать своё достоинство и внутреннюю свободу, дерзнули думать и протестовать.

Конечно, репрессии не достигли размаха тех лет, но у нас достаточно оснований опасаться, что среди государственных и партийных чиновников немало людей, которые хотели бы повернуть наше общественное развитие вспять. У нас нет никаких гарантий, что с нашего молчаливого попустительства исподволь не наступит снова 37 год.

Мы ещё очень не скоро сможем увидеть Андрея Синявского и Юлия Даниэля – людей, осуждённых на долгие годы мучений только за то, что они посмели излагать вещи, которые считали истиной».

Завершалось обращение напоминанием:

«Помните: в тяжёлых условиях лагерей строгого режима томятся люди, посмевшие думать. Каждый раз, когда вы молчите, возникает ступенька к новому судебному процессу. Исподволь, с вашего молчаливого согласия может наступить новый ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ ГОД».

За авторами обращения тотчас же началась усиленная слежка. Юлий Ким в ответ на неё сочинил песенку «Господа и дамы»:

А битвы вокруг Маяковского в тот момент тоже никак не затихали.

Василий Васильевич Катанян:

«Много крови испортил ЛЮ в 1968 году и журнал “Огонёк”, где появились разнузданные юдофобские статьи, и то, что поэт писал пером, без зазрения совести вырубали топором.

В статье “Любовь поэта” развязно описывались отношения Маяковского с женщинами, события и факты были искажены, цитаты передёрнуты. Публикация приобретала просто-напросто характер скандала. Тем более что и Лиля Брик, и Вероника Полонская, и Татьяна Яковлева в те годы были живы.

Вскоре “Огонёк” опубликовал ещё две статьи на ту же тему и в том же развязном тоне».

Аркадий Ваксберг (о публикациях тех лет о Лили Брик):

«Из этих статей явственно вытекало, что не кто иной, как она, вместе с Аграновым и всем их “сионистским логовом”, являлась виновницей гибели Маяковского…

Кто же она, Лиля Брик, по новой версии, утверждённой на самом верху? Оказывается, не любовь поэта, не его муза…а – его убийца! Не только в метафорическом, но едва ли и не в буквальном смысле. Дьяволица, вложившая в руки ему револьвер и понудившая нажать курок. Атой того хуже: участница заговора, итогом которого явилось его убийство, то есть событие, подлежащее рассмотрению не литераторами, а юристами».

Но так как подобного «рассмотрения» официально не произошло, все версии, касающиеся смерти Владимира Маяковского, имели право на существование.

В июле 1967 года вышел фильм «Вертикаль», в котором одну из главных ролей исполнил Владимир Высоцкий. В фильме звучало и несколько его песен о дружбе и о войне, написанных талантливо и так же талантливо исполненных. Об актёре и певце заговорила вся страна. Вскоре Высоцкий познакомился с французской актрисой российского происхождения Мариной Влади (Мариной Владимировной Поляковой), и у них начался роман.

А поэт Евгений Евтушенко в это время разъезжал по заграницам. И ездил он туда, как в подмосковную Малаховку, подражая и в этом деле Владимиру Маяковскому. Но Владимир Владимирович так свободно и легко странствовал по зарубежью потому, что служил в ОГПУ. Стало быть, и у Евтушенко были с КГБ не менее прочные связи.

В это время в Чехословацкой Социалистической республике, в которой пятилетний план был провален по всем показателям и проходили демонстрации протеста, начались попытки реформировать политическую систему. Эти реформы, названные «Пражской весной», очень перепугали кремлёвское руководство.

Ведомство, которое возглавил Юрий Андропов, продолжало энергично работать. В феврале 1968 года математик и поэт Александр Есенин-Вольпин был вновь отправлен на принудительное лечение в психиатрическую клинику. 99 известных советских математиков, протестуя против этой насильственной госпитализации, подписали «Письмо девяносто девяти».

22 марта 1968 года ушёл из жизни Илья Сельвинский. А в 1990-ом было впервые опубликовано его стихотворение, которое потом часто цитировали, иллюстрируя прошедшие годы:

Но уходивший из жизни поэт вновь ошибся, полагая, что время, когда «мысли» загоняли «за решётки», прошло – войска Варшавского договора начали подготовку к подавлению «Пражской весны».

 

Закручивание гаек

В 1968 году Александра Солженицына исключили из Союза писателей.

Владимир Высоцкий в том же году написал и отправил в ЦК КПСС письмо в связи с появлением в центральной прессе статей, которые резко и бездоказательно критиковали его песни. О том, что ответил ему Центральный комитет партии, биографы актёра не сообщают. Скорее всего, письмо возмущённого поэта переправили в ведомство, которое этими делами и занималось – в КГБ.

А заведующий кафедрой логики философского факультета Московского университета доктор философских наук профессор Александр Александрович Зиновьев в 1968 году был снят с должности по обвинению в связях с диссидентами. Затем его лишили профессуры. Возникли проблемы с публикацией научных работ. И Зиновьев был вынужден заняться публицистикой и печатать свои работы за границей (в Польше и в Чехословакии).

В ночь с 20 на 21 августа 1968 года в Чехословакию вторглись воинские соединения стран Варшавского договора (более 300 тысяч солдат и офицеров и около 7 тысяч танков).

23 августа Евгений Евтушенко написал стихотворение:

В Москве на Красной площади 25 августа состоялась демонстрация протеста против этого воинского вторжения. В ней участвовало всего восемь правозащитников. Они присели у Лобного места и ровно в 12 часов дня развернули плакаты: «Мы теряем лучших друзей», «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!». Протестующие были мгновенно арестованы, избиты и доставлены в милицию. Начали готовить очередной судебный процесс, о котором Юлий Ким написал «Адвокатский вальс»:

Двое протестовавших были признаны невменяемыми и отправлены на принудительное лечение в спецпсихбольницы, остальные получили разные сроки лишения свободы.

Владимир Высоцкий на события августа 1968 года не отреагировал никак. Но через двенадцать лет признался, написав:

Читал ли где-нибудь это стихотворение автор, свидетельств найти не удалось.

А поэт Александр Твардовский написал:

В этот момент Юлия Кима уже уволили с преподавательской работы в школе, и он стал жить литературным трудом, сочиняя песни и пьесы для театра и кино (под псевдонимом Ю.Михайлов, но печататься под этим прикрытием ему не дозволялось). Немецкий славист и литературный критик Вольфганг Казак написал про Кима:

«Он вёл борьбу против пустых лозунгов партии, бессодержательной советской идеологии, господствующей повсюду лжи, принуждения к двоемыслию, фальши – и всё это в лёгкой форме, смеясь, иронически, иногда под маской клоуна».

Но официальные власти страны Советов шутить не любили. Когда в советское посольство в Лондоне пришло приглашение поэту Бродскому принять участие в международном поэтическом фестивале, дипломаты строго ответили:

«Такого поэта в СССР не существует».

А в это время простой советский пенсионер Никита Хрущёв принялся начитывать на магнитофон свои воспоминания. Об этом сразу же стало известно кремлёвским вождям, и Никиту Сергеевича вызвали в ЦК, где стали журить его за действия, не согласованные с Центральным Комитетом. Хрущёв обругал своих бывших соратников самыми последними словами и продолжил начитывать то, что хотел.

После нескольких обысков, проведённых КГБ на квартире поэта Ильи Габая, 15 апреля 1969 года политбюро ЦК КПСС приняло решение о лишении этого правозащитника советского гражданства. Однако Габай был просто арестован по обвинению в «клевете на советский строй». Началось следствие.

В 1969 году в зарубежном издательстве «Посев» вышла книга песен советского поэта, драматурга и сценариста Александра Галича. Песни эти были очень ироничны, они весело критиковали всё, что происходило в стране. На Галича тут же всей своей мощью обрушилась советская власть: ему запретили давать авторские концерты, записи песен Галича стали изымать работники КГБ, его нигде не печатали, выпускать граммофонные пластинки тоже было категорически запрещено. Иными словами, заниматься профессиональной деятельностью Галичу стало совершенно невозможно.

 

Опять жертвы

В январе 1970 года Илья Габай был приговорён к трём годам лагерей.

А 16 июня того же 1970 года скончалась Эльза Триоле. Василий Васильевич Катанян:

«Скончалась Эльза семидесяти четырёх лет от сердечной недостаточности…

На похоронах Эльзы играл Мстислав Растропович…»

Тем временем, узнав, что кто-то во властных структурах собирается восстановить старый музей Маяковского в Гендриковом переулке, сестра поэта написала письмо Леониду Брежневу, в котором говорилось:

«Брики – антисоциальное явление в общественной жизни и быту и могут служить только разлагающим примером, способствовать антисоветской пропаганде в широком смысле за рубежом. Здесь за широкой спиной Маяковского свободно протекала свободная “любовь” Л.Брик. Вот то основное, чем характеризуется этот “мемориал”… Я категорически, принципиально возражаю против оставления каких-либо следов о поэте и моём брате в старом бриковском доме».

Аркадий Ваксберг (об отношении властей к Лили Брик после этого письма):

«Сверху явно была спущена директива предать полному забвению само её имя…

Близкие пытались, не всегда успешно, оградить Лилю от слухов, которые ползли по чьему-то наущению, один омерзительнее другого. Уже никого не стесняясь и не боясь никакой ответственности, анонимы – из той же компании! – стали её называть убийцей Маяковского».

А Юлий Даниэль полностью отсидел присуждённый ему срок и вышел на свободу в 1970 году. Жил сначала в Калуге, затем вернулся в Москву. Печататься мог только под псевдонимом Ю.Петров.

Тем временем книга воспоминаний Хрущёва была опубликована на Западе. Её автора тут же заставили написать заявление (оно тотчас было опубликовано), что к этой книге он не имеет никакого отношения, а издание её за рубежом осуждает.

В это же время в советской печати началась кампания травли академика Андрея Сахарова, создавшего водородную бомбу, но ставшего правозащитником.

Когда в том же в 1970 году Александру Солженицыну была присуждена Нобелевская премия, вся советская пресса обрушилась на писателя с ожесточённой критикой и начала беспрецедентно его травить.

Президент США Ричард Никсон и Евгении Евтушенко, 3 февраля 1972 г.

Зато поэт Евгений Евтушенко продолжал пребывать в пике славы и признания. Он всем показывал свою фотографию, на которой его сняли вместе с американским президентом Ричардом Никсоном. Президент, глядя на советского поэта, смеётся. Поэт улыбается, держа руки в карманах. Сразу вспоминается маршал Тухачевский, который шёл по Красной площади, держа руки в карманах. По маршал был обречён, и поза его – от этой обречённости. А почему у поэта Евтушенко руки в карманах, сказать трудно.

В том же 1970 году на экраны страны вышел фильм «Белорусский вокзал», в котором звучала песня Булата Окуджавы «Нам нужна одна победа». Её стали исполнять всюду, под её мелодию маршировали на парадах солдаты.

В декабре 1970 года в одном из московских загсов был зарегистрирован брак советского гражданина Владимира Семёновича Высоцкого и подданной Франции Марины Владимировны Поляковой (Марины Влади). Поэту Высоцкому удалось то, что так и не смог осуществить поэт Маяковский – жениться на проживавшей в Париже россиянке. С этого момента ворота за рубеж перед актёром и бардом распахнулись настежь.

Наступил год 1971-й.

29 марта Владимира Буковского вновь арестовали (уже в четвёртый раз).

А 8 июня Андрей Синявский был досрочно освобождён из заключения. Получив приглашение Сорбонны, он (оставаясь гражданином Советского Союза) переехал жить и работать во Францию.

11 июня 1971 года в Париже вышел роман Солженицына «Август четырнадцатого», и в августе КГБ провёл операцию по ликвидации писателя – когда он стоял в очереди в магазине, его внезапно укололи, введя отравляющее вещество. О подготовке этой убийственной акции не мог не знать глава Комитета госбезопасности Юрий Андропов, её явно проводили по его распоряжению. И она является, пожалуй, единственной, о которой стало довольно широко известно. Александр Солженицын остался жив, но болел тяжело и долго. А сколько их было вообще – таких «уколотых» кагебешниками, которые быстро расставались с жизнью? Это, к сожалению, остаётся тайной, которая не подлежит разглашению.

В конце августа 1971 года к Хрущёву, который жил тогда на даче, приехал поэт Евгений Евтушенко. Сын Хрущёва Сергей потом написал (в книге «Пенсионер союзного значения»): «Отец был рад гостю. Они провели вместе несколько часов. Отец рассказывал о смерти Сталина, аресте Берии».

Затем пришла очередь рассказывать поэту:

«Он стал рассказывать о своих недавних поездках по стране. Особенно его поразило полное незнание современной молодёжью жизни при Сталине, масштабов репрессий… На вопрос, сколько примерно тогда погибло людей, ему отвечали: тысячи две. Кто-то поправил: больше, тысяч двадцать. То есть они даже приблизительно не представляют, что тогда происходило!»

Пенсионер Никита Хрущёв продолжал надиктовывать воспоминания. На него вновь и вновь оказывали давление бывшие соратники, требовавшие прекратить эти несанкционированные партией занятия. Но Никита Сергеевич, вновь послав их куда подальше, продолжал свои надиктовки. И тогда, надо полагать, за «мемуариста» взялись «специалисты» из КГБ.

В начале сентября 1971 года Хрущёв неожиданно почувствовал себя плохо и был госпитализирован. День он провёл в больнице, а ночью, по словам Сергея Хрущёва:

«…ночьюразвился тяжелейший инфаркт. Отца даже остереглись переводить в реанимационное отделение, боясь, что он не выдержит перевозки…

Оставалось надеяться на то, что организм у отца для его возраста очень здоровый…

Я кинулся в больницу, доктор объяснил, что прошедшая ночь была крайне тяжёлой. У отца развилось дыхание Чейна-Стокса, но его удалось выправить, и состояние слегка стабилизировалось.

О пресловутом дыхании Чейна-Стокса я помнил со времени бюллетеней о болезни Сталина в марте 53-го. От этих слов веяло могильным холодом, неизбежностью смерти».

11 сентября 1971 года Никита Сергеевич Хрущёв скончался. Официальная версия гласила: от сердечного приступа. «Специалисты»-кагебешники, надо полагать, потирали от радости руки – ведь их наверняка за эту секретнейшую акцию достойно наградили.

 

Преследования продолжаются

Александра Галича в 1971 году исключили из Союза писателей СССР, а в 1972-ом изгнали и из Союза кинематографистов.

5 января 1972 года состоялся суд, приговоривший Владимира Буковского за «антисоветскую агитацию и пропаганду» к 2 годам тюрьмы и 5 годам ссылки.

А 16 марта поэта и правозащитника Илью Габая привезли из концлагеря в Москву (следствию потребовались «показания» по новому делу). Начались новые допросы.

10 мая 1972 года поэта Иосифа Бродского вызвали в ОВИР (Отдел виз и регистрации МВД СССР) и предложили: либо он немедленно эмигрирует, либо вновь начнутся допросы, психиатрические больницы и тюрьмы. С психбольницей Бродскому уже довелось познакомиться дважды («на обследовании»), и пребывание там он считал страшнее тюремного заключения и ссылки. Поэт выбрал эмиграцию. Бродского лишили советского гражданства, и 4 июня он вылетел из Ленинграда в Вену. Вскоре поэт оказался в Соединённых Штатах, где ему предложили преподавать в Мичиганском университете. Биографы Бродского не без удивления пишут:

«С этого момента закончивший в СССР неполные 8 классов средней школы Бродский ведёт жизнь университетского преподавателя, занимая на протяжении последующих 24 лет профессорские должности в общей сложности в шести американских и британских университетах, в том числе в Колумбийском и в Нью-Йоркском».

Этим Иосиф Бродский как бы повторял путь Владимира Маяковского, который, окончив всего четыре класса гимназии, считал себя «учителем народа» и «учил» людей до конца дней своих.

В мае 1972 года Александр Есенин-Вольпин был вынужден эмигрировать в США.

А Илью Габая в мае того же года неожиданно освободили. Однако устроиться на работу ему не удалось.

Петра Якира, соратника Габая по правозащитному движению, 21 июня тоже арестовали. Испугавшись расстрела, который грозил ему по 64-й статье Уголовного кодекса РСФСР («измена родине»), Якир стал активно сотрудничать со следствием.

А в 1972 году живший в США Иосиф Бродский в одном из интервью («Иосиф Бродский. Неизвестное интервью», опубликованном 23 октября 2013 года), когда его спросили о Евтушенко, сказал:

«Евтушенко? Вы знаете – это не так всё просто. Он, конечно, поэт очень плохой. И человек он ещё худший. Это такая огромная фабрика по воспроизводству самого себя. По репродукции самого себя… У него есть стихи, которые, в общем, можно даже запомнить, любить, они могут нравиться. Мне не нравится просто вообще уровень всего этого дела. То есть в основном… дух не нравится этого. Просто – мерзит».

А Владимир Высоцкий в это время выступал с исполнением своих песен перед переполненными залами. Иногда выезжал на периферию, где давал концерты на стадионах. Этим он тоже подражал Маяковскому, который читал стихи, гастролируя повсюду. Но Маяковскому на это давала «добро» Лубянка. А кто Высоцкому разрешал его гастроли?

12 сентября 1972 года скончалась Людмила Маяковская.

А дело о Маяковском и о его убийцах продолжало раскручиваться.

Аркадий Ваксберг:

«Поэт Алексей Сурков, один из секретарей Союза писателей, когда-то лично знавший Маяковского, конформист до мозга костей, запустил пробный шар, дав вроде бы “чисто объективную” информацию и не высказав своего отношения к ней: “Мне из разных концов сообщают, что по Москве распространился слух, что Маяковский не застрелился, а его убили Брики и Агранов <…>, что посмертное письмо Маяковского поддельное”».

Василий Васильевич Катанян:

«В 1973 году на “Мосфильме” Сергей Юткевич затеял делать телефильм “Маяковский и кино”. Туда должны были войти уцелевшие куски “Закованной фильмой”, “Не для денег родившийся” (фотографии) и целиком фильм “Барышня и хулиган”. Казалось бы, скажите спасибо. Ан нет!

Из Государственного музея Маяковского от его директора и парторга на имя главного идеолога СССРМ.А.Суслова поступает донос, где, в частности, сообщалось:

“Главное, чего хочет С.И.Юткевич, – это показать советскому зрителю, как «садилась на колени» Маяковскому Л.Ю.Брик, и как «бешено» он её любил… Ко дню всенародных юбилейных торжеств глашатая революции, полпреда Ленинской партии в поэзии, С.И.Юткевич готовит «Юбилейную» ленту, в которой Маяковский выступает в роли хулигана и в роли «скучающего» художника, мечтающего о чудесной киностране «Любляндии». Образ величайшего поэта, его монументальность, его страстность в деле служения революции, партии, народу – всё это подменяется Маяковским-хулиганом, «Любляндией»…”»

29 августа 1973 года газета «Правда» опубликовала письмо членов Академии наук СССР, осуждавшее всё то, за что выступал академик Андрей Сахаров (он стал одним из лидеров правозащитного движения в СССР). Через два дня та же «Правда» поместила «Письмо писателей», осуждавшее деятельность Сахарова и Солженицына: «клевещущих на наш государственный и общественный строй».

1 сентября 1973 года суд назначил Петру Якиру наказание – 3 года лагерей. А 5 сентября была устроена его пресс-конференция, на которую пригласили и иностранных журналистов. Пётр Якир каялся в своих грехах, а заодно «сдал» и Илью Габая, своего бывшего соратника по правозащитному движению, выдвинув против него целый ряд обвинений. Фрагменты этой пресс-конференции были показаны по центральному телевидению. И 20 октября поэт Илья Янкелевич Габай покончил жизнь самоубийством, выпрыгнув с балкона одиннадцатого этажа. Последние минуты своей жизни, словно предчувствуя их, он в своё время описал в стихотворении:

А Юлий Ким (кстати, женатый на дочери Петра Якира Галине) от правозащитного движения отошёл и стал заниматься только творчеством (разумеется, под псевдонимом Ю.Михайлов).

7 февраля 1974 года члены политбюро обсудили выход за рубежом романа Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» и приняли решение выслать писателя из страны. 12 февраля его арестовали, обвинили в измене Родине и лишили советского гражданства. На следующий день Солженицына отправили из СССР на самолёте в ФРГ. А 14 февраля было издано специальное постановление, согласно которому все произведения изгнанного писателя подлежали уничтожению. И книги начали (уже совершенно открыто) повсеместно уничтожать («разрезанием на мелкие части»),

В июне 1974 года Александр Галич выехал в Норвегию, где должен был состояться семинар, посвящённый творчеству Станиславского. Как только поэт пересёк границу, его тотчас лишили советского гражданства. Галич стал эмигрантом.

12 июля 1974 года в Париже в возрасте 84 лет скончался художник Юрий Павлович Анненков.

Тем временем наступил очередной юбилей «поэта революции».

Бенгт Янгфельдт:

«К восьмидесятилетию со дня рождения Маяковского была воссоздана выставка “20 лет работы” в тех же помещениях, что и в 1930 г. И в этот раз организаторы сталкивались с большими трудностями из-за сопротивления, оказанного определёнными кругами в партийном руководстве. Так, например, только в самый последний момент разрешили выставить сделанную Родченко обложку книги “Про это” с портретом Л.Ю.Брик, которая в то время была в опале. Подобно тому, как Маяковский сам был вынужден выполнить почти всю практическую работу, писатель Константин Симонов, душа этого проекта, в ночь перед открытием лично следил за тем, чтобы всё было развешано правильно».

 

Новые кончины

В 1975 году Андрею Сахарову была присуждена Нобелевская премия мира.

А в 1976-ом в Швейцарии опубликовали книгу Александра Зиновьева «Зияющие высоты», в которой высмеивалась общественная жизнь Советского Союза. Книгу перевели на 20 языков, и на Западе она стала бестселлером. А в СССР, где её распространяли подпольно, «Зияющие высоты» были объявлены антисоветским произведением.

Владимир Высоцкий в это время вместе с гастролировавшим театром (но особенно совместно с женой-францужен-кой) побывал в Болгарии, Венгрии, Югославии, Франции, Германии, Польше, Канаде, Мексике, на Таити, несколько раз приезжал в США.

18 декабря 1976 года в аэропорту швейцарского города Цюриха советского заключённого Владимира Буковского обменяли на чилийского заключённого Луиса Корвалана (тогдашнего лидера компартии Чили).

Василий Витальевич Шульгин, так до конца своих дней и не принявший советского гражданства (остался подданным Российской империи), скончался от приступа стенокардии 15 февраля 1976 года. Ему было 98 лет.

Весной того же года выпускник фельдшерского училища 24-летний Александр Подрабинек, собрав множество документов, касающихся злоупотреблений психиатрией в Советском Союзе, написал книгу «Карательная медицина». В марте часть собранных материалов было отобрано кагебешниками. Но в мае книга всё равно вышла в самиздате.

Международная неправительственная организация «Amnesty International» («Международная амнистия») на основе этой книги (во время международного когресса психиатров в Гонолулу) осудила использование психиатрии в политических целях в СССР. Подрабинека тотчас доставили в КГБ и предложили эмигрировать (угрожая, что иначе против него будет возбуждено уголовное дело). Александр в ответ написал:

«Я не хочу сидеть в тюрьме. Я дорожу даже тем подобием свободы, которым пользуюсь сейчас. Я знаю, что на Западе я смогу жить свободно и получить, наконец, настоящее образование. Я знаю, что там за мной не будут ходить по пятам четверо агентов, угрожая избить или столкнуть под поезд. Я знаю, что там меня не посадят в конирагерь или психбольницу за попытки защитить бесправных и угнетённых. Я знаю, что там дышится вольно, а здесь тяжело, и затыкают рот, и душат, если говорить слишком громко.

Я знаю, что наша страна несчастна и обречена на страдания. И поэтому я остаюсь. Я не хочу сидеть за решёткой, но и не боюсь лагеря… Я родился в России. Это моя страна, и я должен оставаться в ней, как бы ни было тяжело здесь и легко на Западе. Сколько смогу, я буду и впредь защищать тех, чьи права так грубо попираются в нашей стране».

И в КГБ начали готовить «дело Подрабинека».

20 июля 1977 года на восьмидесятом году жизни в Париже умер уже почти полвека не сочинявший стихов поэт-имажинист Александр Борисович Кусиков.

А Лили Юрьевна Брик всё жила и жила.

Василий Васильевич Катанян:

«К смерти она относилась философски: “Ничего не поделаешь – все умирают, и мы умрём”. И хотя как-то сказала “неважно, как умереть – важно, как жить”, свою смерть заранее предусмотрела: “Яумереть не боюсь, у меня кое-что припасено. Я боюсь только, вдруг случится инсульт, и я не сумею воспользоваться этим «кое-чем»”».

Но однажды весьма критическая ситуация всё-таки случилась.

Василий Васильевич Катанян:

«…когда ей было уже 86 лет, рано утром она упала у себя в комнате, сломала шейку бедра и оказалась обречённой не неподвижность».

Падение произошло 12 мая 1978 года.

Аркадий Ваксберг:

«В старости это довольно часто встречающаяся беда, а Лиле было тогда без малого восемьдесят семь лет. Её спешно доставили в больницу, где она провела полночи в холодном коридоре и практически без ухода. От операции Лиля отказалась и просила вернуть её домой, в привычную атмосферу, где её окружали бы только близкие люди. Перелом заживал медленно и с трудом. Строго говоря, он вообще не заживал – в самом лучшем случае хромота была неизбежной. Она не теряла, однако, присутствия духа».

В том же мае по обвинению в «клевете на советский строй» Александр Подрабинек был арестован. Суд приговорил его к ссылке на 5 лет в северо-восточную Сибирь.

А Лили Брик в это время…

Василий Васильевич Катанян:

«Вскоре мы перевезли её на дачу в Переделкино. Там было просторнее, свежий воздух, густо цвела сирень. Уход за ней был прекрасный, но она не чувствовала улучшения и становилась всё грустнее и грустнее…

4 августа 1978 года, когда муж её уехал в город по делам, Лиля Юрьевна попросила работницу принести ей воды. Та подала стакан и ушла на кухню. И тогда Лиля Юрьевна достала из-под подушки сумку, где она хранила это самое “кое-что”. В простой школьной тетрадке, которая лежала у неё на кровати, она написала слабеющим почерком:

“В моей смерти прошу никого не винить. Васик! Я боготворю тебя. Прости меня. И друзья, простите.

Лиля”.

И, приняв таблетки, приписала: “Нембутал, нембутал на см…” Закончить слово уже не хватило жизненных сил…

Много раньше ЛЮ распорядилась не устраивать могилу, а развеять её прах».

После того, как в 1978 году на Западе вышла книга Александра Зиновьева «Светлое будущее», в которой высмеивался Брежнев, спецорганы прямо предложили автору: либо получить семь лет лагерей, либо уехать за границу. Зиновьев выбрал второй вариант, и 6 августа 1978 года вместе с женой и дочерью его (как и Солженицына) выдворили в ФРГ.

На следующий день (7 августа) состоялись похороны Л.Ю.Брик.

Аркадий Ваксберг:

«Восьмидесятипятилетний Виктор Шкловский, которого Лиля в одном из последних писем Эльзе без обиняков назвала “противным”, не мог стоять на ногах и произносил свою речь, сидя на стуле. То была не речь, а крик: “Маяковского, великого поэта, убили. Не живого – убили после его смерти. Его разрубили на цитаты. Лиля защищала его – и при жизни, и после смерти. Они ей мстили за это. Но вытравить Маяковского из сердца не дано никому! И Лилю не вытравить тоже…”».

Провожала Лилю Брик и Софья Шамардина (она скончалась через два года).

Василий Васильевич Катанян (последние слова о Л.Ю.Брик):

«Так ушёл из жизни последний свидетель, способный воскресить двадцатые годы с их прекрасным безумием, с их бесконечными надеждами, которым не суждено было сбыться…

Прах её развеян».

Наступил год 1979-ый.

25 июля во время гастролей в Бухаре у Владимира Высоцкого случилась клиническая смерть, и его с величайшим трудом вернули к жизни.

25 декабря 1979 года по приказу советских руководителей (Леонида Брежнева, Юрия Андропова, Константина Черненко и Михаила Горбачёва) началось вторжение в Афганистан, которое вскоре превратилось в войну, длившуюся 10 лет.

В декабре 1979 и в январе 1980 годов Андрей Сахаров выступал с заявлениями протеста против ввода советских войск в Афганистан. Западная пресса регулярно знакомила своих читателей с точкой зрения советского академика. Поэтому 22 января 1980 года Андрей Дмитриевич был задержан кагебешниками и без всякого суда выслан в город Горький, въезд в который иностранным гражданам был тогда запрещён. Вышедшее тут же постановление Президиума Верховного

Совета СССР лишало Сахарова всех званий и наград (кроме звания академика – тут власти оказались бессильны что-нибудь сделать).

Наступил 1980 год.

В июне по обвинению в публикации статей в зарубежной прессе и за распространение книги «Карательная медицина» в концлагере якутского городка Оймякона был вновь арестован Александр Подрабинек. Началось дознание по новому делу.

25 июля скончался Владимир Высоцкий.

6 января 1982 года Александр Подрабинек был приговорён к трём с половиной годам исправительно-трудовой колонии. И его отправили на «исправление».

А 18 июля 1982 года в возрасте 85 лет ушёл из жизни гражданин Соединённых Штатов Америки Роман Осипович Якобсон. Он был похоронен в Кембридже (штат Масачусетс). На надгробной плите написано по-русски: «Роман Якобсон – русский филолог».

 

Судьбы вождей

В последние годы пребывания у власти Леонид Ильич Брежнев несколько раз (по состоянию здоровья) пропускал встречи с главами других государств. Но 7 ноября 1982 года он (несмотря на плохую погоду) несколько часов отстоял на трибуне мавзолея. Евгений Чазов, начальник 4-го управления министерства здравоохранения СССР (оно отвечало за здоровье советских вождей), потом написал:

«7 ноября, как всегда, Брежнев был на трибуне Мавзолея, вместе с членами Политбюро приветствовал военный парад и демонстрацию. Чувствовал себя вполне удовлетворительно и даже сказал лечащему врачу, чтоб тот не волновался и хорошо отдыхал в праздничные дни».

Но через три дня Брежнев неожиданно скончался на своей даче.

Свидетельства об этом событии опубликованы разные. В одних говорится, что утром 10 ноября ровно в 9 утра офицеры охраны вошли в госдачу «Заречье-6», поприветсвовали завтракавшую Викторию Петровну, жену генсека, вошли в спальню, где спал Леонид Ильич, и безуспешно пытались его разбудить…

В других сообщается, что Брежнев завтракал, но встал и пошёл в свой кабинет, откуда долго не возвращался. Жена отправилась вслед за ним и увидела его лежащим возле письменного стола на ковре.

Сотрудник аппарата ЦК КПСС Виктор Прибытков:

«Странно, но на даче не было медицинского поста, не дежурила медицинская сестра… Многие помнят – не только москвичи: мчится кавалькада машин – Брежнев, охрана, помощники, а позади обязательно “реанимационная”. Но вот на даче, по каким-то странным обстоятельствам, в ту злополучную ночь никого из медиков не оказалось».

И личного врача генерального секретаря в ту ночь на даче почему-то не было. Хотя обычно он постоянно находился рядом с Леонидом Ильичом (даже когда Брежнев завтракал, обедал или ужинал, он сидел рядом с ним).

Евгений Чазов, которого вызвал по телефону охранник Брежнева, примчался на дачу и тотчас позвонил второму человеку в КПСС Юрию Андропову. Впоследствии Чазов написал про свои опасения относительно того, что телефон, по которому он звонил, мог прослушиваться, и поэтому первыми о смерти Брежнева могли узнать главы КГБ и МВД (Виталий Васильевич Федорчук и Николай Анисимович Щёлоков). В этих опасениях чувствуется какая-то недосказанность – ведь Чазов не объяснил, чем и кому была опасна эта прослушка.

Генерал-полковник Юрий Чурбанов (зять Леонида Брежнева):

«Я заехал за женой…и мы со всей возможной скоростью отправились на дачу. Виктория Петровна (супруга Леонида Брежнева) сказала, что уже приезжал Андропов и взял портфель, который Леонид Ильич держал в своей спальне. Это был особо охраняемый “бронированный” портфель со сложными шифрами. Что там было, я не знаю».

Вдова Брежнева, как о том утверждают некоторые биографы генсека, якобы говорила, что в этом порфеле, по словам самого Леонида Ильича, находился компромат на всех членов политбюро.

Страну и весь мир о смерти Брежнева оповестили только через сутки.

В официальном медицинском заключении говорилось:

«Между восемью и девятью часами 10 ноября 1982 года произошла внезапная остановка сердца. При паталогоанатомическом исследовании диагноз полностью подтвердился».

Но на вопрос, насколько естественной была эта «внезапная остановка сердца», ответа нет. Да и вопрос этот практически никем не задавался.

Преемников у почившего генсека было два: Юрий Андропов и Константин Черненко. Большинством голосов членами политбюро было принято решение, что готовившемуся пленуму ЦК кандидатуру Андропова на пост лидера партии предложит именно Черненко. И 12 ноября 1982 года пленум избрал генеральным секретарём ЦК КПСС Юрия Андропова.

В стране тотчас начались реформы, которые были призваны улучшить её экономическое положение. Была затеяна борьба с коррупцией, со спекуляцией, со злоупотреблениями в торговле. Завели дело «хлопковой мафии» в Узбекистане. Были сняты со своих постов министр внутренних дел Николай Щёлоков и его заместитель Юрий Чурбанов, первый секретарь Краснодарского обкома КПСС Сергей Медунов и многие другие ответственные работники.

Тем временем бывший правозащитник Пётр Якир, активно сотрудничавший с КГБ, неожиданно погиб – 14 ноября 1982 года его придавило упавшее в Москве дерево.

А 24 декабря ушёл из жизни (85 лет от роду) поэт Луи Арагон.

Василий Васильевич Катанян:

«…в день погребения Арагона многотысячная толпа, стоя на площади, которой присвоят его имя, слушала его стихи с обнажёнными головами…

Эльза и Арагон похоронены у себя в саду, под вековым ясенем…

В лучах заходящего солнир можно прочесть выбитые на могильной плите слова Эльзы Триоле: “Возможно, с помощью смерти, более уверенно, чем при помощи войны при нашей жизни, попытаются и преуспеют разлучить нас: мёртвые беззащитны. Тогда наши скрестившиеся с друг другом книги чёрным по белому, рука к руке, придут, чтобы воспротивиться оторвать нас друг от друга. Эльза”.

Если бы!..»

В том же 1982 году на восемьдесят втором году жизни в Париже скончался бывший секретарь Сталина Борис Георгиевич Бажанов.

А 16 июня 1983 года Юрий Андропов был избран Председателем Президиума Верховного Совета СССР, став официальным руководителем страны. Проводимые им реформы набирали силу, и это очень многим из тех, кто входил в правившую страной элиту, было не по нутру. И в этот момент (уже в июле 1983 года) у Андропова начались нелады со здоровьем. В августе ухудшение продолжалось.

В том же августе отправился отдыхать в Крым Константин Черненко. Тогдашний министр внутренних дел СССР, до этого (сразу после Андропова) возглавлявший КГБ, Виталий Федорчук (он отдыхал на соседней даче) прислал Константину Устиновичу копчёную рыбу. Отведав её, Черненко получил тяжелейшее отравление, от которого страдал до конца дней своих. История эта очень напоминает другую, случившуюся в мае 1922 года, когда Владимир Ильич Ленин съел на ужин рыбу, отравился, и у него возник тяжелейший инсульт. В 1926 году копчёной рыбой пытались отравить Иосифа Сталина. Теперь настала очередь Константина Черненко.

1 сентября, проведя заседание политбюро, Юрий Андропов улетел на отдых. Тоже в Крым. Там у него состоялась встреча с премьер-министром Народной Демократической Республики Йемен Али Насером Мухаммедом. О том, как завершилось это официальное мероприятие, поведал ответственный работник ЦК КПСС Карен Нерсесович Брутянц (в книге «Тридцать лет на Старой площади»):

«Юрий Владимирович поднялся и пошёл к двери, чтобы попрощаться с гостями. Но, едва протянув руку Мухаммеду, резко побледнел – лицо приобрело медовый оттенок – и пошатнулся. Наверное, Андропов бы упал, если бы его не поддержал и не усадил на стул один из охранников… Всё это продолжалось не более минуты, потом Юрий Владимирович встал и как ни в чём не бывало попрощался с гостями».

Разве не складывается впечатление, что и это неожиданное происшествие с Андроповым тоже связано с отравлением?

Чтобы как следует прийти в себя, Андропов перебрался в крымские горы – в правительственную резиденцию «Дубрава-1». Охранявший его полковник Лев Николаевич Толстой (правнучатый племянник и полный тёзка великого русского писателя) потом в одном из интервью вспоминал:

«Андропов прошёлся немного пешком и присел на скамейку передохнуть. Неожиданно он сказал, что чувствует сильный озноб. Его состояние ухудшалось на глазах. Тёплая одежда не помогала. Юрия Владимировича срочно отправили вниз на госдачу, а оттуда – в аэропорт».

Как известно, академик Евгений Чазов потом отчитывал охранников генсека, что они не уберегли Андропова от простуды. Но простуда ли тут виновата? Здесь явно чувствуются последствия отравления.

В Москве Юрия Андропова сразу же отвезли в Центральную клиническую больницу (ЦКБ), в которой он и скончался. Официальный диагноз: смерть наступила от воспаления лёгких.

Приведём всего лишь несколько откликов на это печальное событие.

О том, как лечило генсека Главное управление (ГУ) Минздрава СССР, генерал КГБ Олег Калугин написал:

«По мнению ряда специалистов, в ГУ есть люди, которые на ранней стадии болезни Андропова умышленно вели неправильный курс лечения, что впоследствии привело к его безвременной кончине».

Александр Коржаков, бывший начальник охраны Бориса Ельцина, давая интервью киевской газете «Бульвар Гордона», сказал:

«Ситуация несколько странная… У Юрия Владимировича, когда он лежал в ЦКБ, постоянно дежурили три реаниматора, но если два из них настоящие профессионалы, выбрали эту специализацию ещё в институте и с первого курса готовились вытаскивать больных с того света, то третий был терапевт (может быть, и хороший), который всего лишь соответствующие курсы закончил. Именно в его дежурство Андропов скончался, причём сменщики в один голос твердили, что, если бы они там находились, не дали бы ему умереть…»

Юрий Владимирович Андропов скончался 18 февраля 1984 года. Узнав о том, что старейшины политбюро выдвигают на пост генерального серетаря партии Константина Черненко, Евгений Чазов, по его же собственным словам, спросил у министра обороны Дмитрия Устинова:

«– Как можно избирать Генеральным секретарём тяжелобольного человека?»

Можно считать, что на этот вопрос ответил помощник Андропова Аркадий Вольский, который вспоминал:

«Помню, в день Политбюро после смерти Андропова идут мимо нас в зал Устинов с Тихоновым. Министр обороны, положив руку на плечо премьер-министра, говорит: “Костя будет покладистее, чем этот…”»

«Костя» – это Константин Черненко, а «этот» – это Михаил Горбачёв.

И страну возглавил Черненко.

Академик Георгий Арбатов:

«Лидером стал профессиональный канцелярист, а не политик, среднего пошиба бюрократ».

Евгений Чазов:

«Встав во главе партии и государства, Черненко честно пытался выполнить роль лидера страны. Но это ему было не дано – ив силу отсутствия соответствующего таланта, широты знаний и взглядов, и в силу его характера. Но самое главное – это был тяжело больной человек… Добрый и мягкий человек, он попал в мясорубку политической борьбы и политических страстей, которые с каждым днём “добивали” его».

После отравления в Крыму Константин Устинович чувствовал себя очень неважно и большую часть своего правления проводил в Центральной клинической больнице (ЦКБ), где даже проводились заседания политбюро.

5 декабря 1984 года в возрасте 91 года расстался с жизнью Виктор Борисович Шкловский. В том же году в возрасте 79 лет умерла Наталья Александровна Брюханенко.

В конце сентября 1984 года неожиданно заболел ещё один член политбюро – маршал Советского Союза Дмитрий Фёдорович Устинов. Самое необычное здесь то, что его биографы расходятся в мнениях относительно того, от чего произошло заболевание высокопоставленного политика. Одни писали, что маршал почувствовал себя неважно «в конце декабря, простудившись во время показа новой боевой техники». Другие утверждали, что произошло это в Чехословакии (помощник маршала Устинова генерал Игорь Вячеславович Илларионов):

«Праздновалась 40-я годовщина Словацкого национального восстания 1944 года. Пригласили всех министров обороны соцлагеря. Устинов там много выступал, а погода была неважная. После митинга всех повезли в горы, где в резиденции на открытой террасе устроили банкет. Дул холодный ветер, и Дмитрий Фёдорович простыл. Болел он сильно, но всё же выкарабкался».

Третьи утверждали, что заболел Устинов во время отдыха на Волге (Евгений Чазов):

«В последний в его жизни отпуск в 1984 г. я долго был с ним в любимом им санатории “Волжский утёс” в Жигулях».

А генерал Леонид Григорьевич Ивашов, начальник секретариата Министерства обороны СССР, заявлял, что отпуск в 1984 году маршал проводил в Сочи:

«Обычно Дмитрий Фёдорович уходил в отпуск в июле-августе. В этот раз – в конце сентября. Погода прохладная, но я тому свидетель: он ни в чём свой обычный режим не изменил – так же купался, гулял. В итоге простудился. Приехала медицинская бригада, Чазов и признали воспаление лёгких. Начали лечить – сначала на месте, потом в Москве, в ЦКБ».

Обратим внимание на то, что диагноз, поставленный Устинову, точно такой же, какой был поставлен Андропову: воспаление лёгких.

Генерал Леонид Ивашов о лечении маршала в ЦКБ:

«Дмитрий Фёдорович немного полежал там и, не долечившись, вышел на службу».

В октябре Устинов делал доклад в своём министерстве. Там присутствовал генерал Валентин Иванович Варенников:

«Всё шло нормально. Но минут через тридцать мы заметили, что с Дмитрием Фёдоровичем творится что-то неладное: лицо побледнело, речь стала прерывистой, стоял на трибуне он неуверенно. Смотрю на помощников – те тоже насторожились. А ещё через три-четыре минуты он вообще умолк и закачался. Помощники быстро подошли к министру, помогли ему сесть на ближайшее кресло. Был объявлен перерыв на двадцать минут. Устинова вывели в комнату отдыха».

Доклад завершился возвращением в Центральную клиническую больницу, где 20 декабря 1984 года от «острой сердечной недостаточности» маршал Устинов скончался.

В этой истории ещё более загадочно то, что в следующем году с точно таким же диагнозом скончались министры обороны дружественных нам стран: генерал армии Чехословакии Мартин Дзур – 15 января 1985 года (от «сердечной недостаточности»), генерал армии ГДР Хейнц Гофман – 2 декабря 1985 года (от «острой сердечной недостаточности»), генерал армии Венгрии Иштван Олах – 15 декабря 1985 года (от «сердечной недостаточности»). Биографы почивших давно уже предположили, что кончины генералов – дело рук агентов западных спецслужб. Вот только западных ли?

Вскоре пришло время расстаться с жизнью и генеральному секретарю ЦК КПСС Черненко.

По воспоминаниям Анны Дмитриевны Черненко, супруги генсека, её муж скончался днём 10 марта 1985 года. А согласно официальному медицинскому заключению смерть наступила «в 19 часов 20 минут от остановки сердца при проявлениях нарастающей печёночной и лёгочно-сердечной недостаточности». Историки давно уже обратили внимание на то, что кто-то явно придержал информацию о кончине главы государства, чтобы помочь неким членам политбюро в их борьбе за власть. А диагноз – «сердечная недостаточность» – нам тоже хорошо знаком!

11 марта 1985 года генеральным секретарём партии был избран Михаил Горбачёв.

 

Время перестройки

15 декабря 1986 года в квартире высланного в город Горький Андрея Сахарова был неожиданно установлен телефон. На следующий день ему позвонил генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачёв и разрешил вернуться в Москву. Сахаров вернулся.

14 мая 1987 года скончалась 87-летняя пенсионерка Елизавета Юльевна Зарубина (урождённая Лиза Иольевна Розенцвейг), добывшая для страны много атомных секретов – её на улице сбил автобус.

О Льве Гринкруге, которого Бенгт Янгфельдт назвал «верным другом и кавалером Лили в течение шестидесяти пяти лет», он же написал:

«Через девять лет после смерти Лили, в 1987 году, в Москве в маленькой квартире около автобусной остановки “Бетонный завод”, не дожив двух лет до ста, скончался и этот кроткий дворянин».

В 1987 году Иосифу Бродскому «за всеобъемлющее творчество, проникнутое ясностью мысли и поэтической интенсивностью» была присуждена Нобелевская премия по литературе. И в декабрьском номере журнала «Новый мир» были напечатаны стихи лауреата.

29 декабря 1988 года в возрасте 90 лет ушла из жизни Раиса Яковлевна Ковалёва (Рита Райт).

17 октября 1991 года газета «Известия» напечатала краткое сообщение о том, что дело Синявского и Даниэля пересмотрено, в их поступках не найдено ничего преступного (то есть их заключение было ошибочным, если вообще не преступным).

Александр Сергеевич Есенин-Вольпин ушёл из жизни в США 16 марта 2016 года.

Вспомним и женщин, которых любил Владимир Маяковский.

Бенгт Янгфельдт об Элли Джонс:

«Элли после смерти Маяковского получила университетский диплом и всю жизнь преподавала русский, французский и немецкий языки. Она умерла в Америке в 1985 году. Четыре года спустя, во время перестройки, Элли-младшая впервые публично объявила о том, что она дочь Маяковского… Элли, или Патриция Дж. Томпсон, – профессор Леман-колледжа в Бронксе, специалист по феминизму. В 1991 году она издала маленькую книжку о Маяковском – “Маяковский на Манхэттене”, основанную на магнитофонных записях воспоминаний матери».

28 апреля 1991 года в возрасте 85 лет скончалась предпоследняя любовь Маяковского Татьяна Алексеевна Яковлева.

В 1994-ом в возрасте 86 лет скончалась последняя любовь Маяковского Вероника Витольдовна Полонская.

Бенгт Янгфельдт:

«Первая дочь Краснощёкова, Луэлла, в 1929 году вышла замуж и получила образование, став зоологом. Она умерла в Санкт-Петербурге 2002 году».

В ночь на 28 января 1996 года в Нью-Йорке скончался Иосиф Бродский.

Елена (Элли) Владимировна Маяковская (Патриция Томпсон) скончалась в США 1 апреля 2016 года в возрасте 89 лет.

О том же, сколько лет прожил бы наш главный герой Владимир Владимирович Маяковский, если бы не выстрел 14 апреля 1930 года, предоставим решать самим читателям (на основе событий изложенных в главе «После Маяковского»),

О посмертной судьбе «поэтареволюции» Бенгт Янгфельдт написал:

«Когда пал Советский Союз, пал и Маяковский – тяжело, как во времена революций падают памятники. Несмотря на то, что во многом он сам был жертвой, большинство людей видели в нём представителя ненавистной системы, официозного поэта, чьи стихи их заставляли учить наизусть. О том, что он писал не только дифирамбы Ленину и революции, но и замечательные любовные стихи, знали немногие. Когда после распада СССР была перекроена литературная иерархия, Маяковский исчез из учебных планов и книжных магазинов. Это стало его третьей смертью – ив ней он был не повинен».

И ещё. Автору пяти книг о Владимире Маяковском хотелось бы выразить огромнейшую благодарность тем, кто оставил свои вспоминания о поэте, тем, кто высказывал о его судьбе предположения и задавал вопросы, на которые очень часто не находилось ответов. Особо хочется поблагодарить писателей: Аркадия Ваксберга, Василиев (отца и сына) Катанянов, Александра Михайлова, Валентина Скорятина и Бенгта Янгфельдта – они многое сумели разглядеть и многое понять. Они подготовили путь этим пяти книгам, к которым, надеюсь, не один раз обратятся будущие маяковсковеды, чтобы продолжить изучение жизни и творчества поэта, чтобы создать свои «Маяковскиады».

А завершить своё повествование о «горлане» и «главаре», который расстался с жизнью, не совладав с тем потоком угроз и непрестанных подкалываний, обрушенных на него Аграновым и Бриками, хочется стихами. Вот этими:

Эти строки написал не Маяковский. Их автор возглавлял то страшное ведомство, с которым сотрудничал Владимир Владимирович. А потом его избрали генеральным секретарём коммунистической партии Советского Союза, и он возглавил страну Советов. Звали этого поэта Юрий Владимирович Андропов. Он считал себя учеником другого стихотворца XX века – Ильи Львовича Сельвинского, который, по его же собственным словам, «был во главе отряда», который «враждовал» с Маяковским.

Слагавший стихи Юрий Андропов воплотил мечту многих футуристов, лефовцев, имажинистов, конструктивистов и представителей иных авангардистских движений, объединив в одном лице поэзию и власть (став и «горланом», и «главарём»). Но он не воспользовался своими властными полномочиями, чтобы прославить себя как поэта. Зато он, достигший вершин власти, размышлял над вопросами, терзавшими многих сочинителей прошлого. И дал свой рифмованный ответ, в чём причина того, что творцов, познавших, как им кажется, истину, всегда лишали творческой свободы. Она в тупости и жестокости властителей?

Юрий Андропов на этот вопрос ответил так:

Москва

4 ноября 2016 года 11 часов 15 минут