Утрехтское столпотворение
1278 год от Рождества Христова
Утрехт
Нидерланды
ИЗ ЗАПИСЕЙ СЕКРЕТАРЯ ПРЕПОДОБНОГО архиепископа Бертольдино де Орсини, произведенных в праздник святого евангелиста апостола Матфея, сентября двадцать первого дня одна тысяча двести семьдесят восьмого года от Рождества Христова, в епископстве города Утрехта в пять часов пополудни.
«…поражены мы были пышностью оного зрелища, когда, со слов епископа Утрехтского Ансельма Тунского, сказанных преподобному отцу Бертольдино, после многих месяцев дождей и ненастья вдруг вышло яркое солнце, озарив всё вокруг своим светом, сделав золоченые и белые одежды служителей, несущих хоругви, еще более ослепительными на фоне промытого синего неба. Процессия, поющая гимны на латыни и местном наречии, насчитывавшая, видимо, сотни человек, если не тысячу, растянувшись по главной улице города, следовала от кафедрального собора города Утрехта, где звонари показывали свое искусство, оглашая окрестности благозвучием, приятным уху любого доброго христианина. Путь крестного хода лежал к каменному мосту, под именем Мозельского, через реку Рейн, которая в этом месте имела живописную излучину, что было благосклонно отмечено преподобным отцом Бертольдино…»
«Великое смущение наступило, когда первые идущие достигли середины моста, возникло непонятное затруднение в шествии, и мы заметили хоругвь, которую какой-то нерадивый мальчишка-служка с воплем бросил в воды Рейна. Мы услышали крики и непонятный нам смех, многие другие хоругви и кресты полетели с моста в воду, причиняя неописуемое страдание преподобному отцу Бертольдино и нескрываемый ужас епископу Ансельму Тунскому, а также великий стыд за их нерадивую паству. Столпотворение на мосту росло, идущие сзади напирали на впередистоящих, возникла толчея и паника, люди стали разбегаться, оставляя на земле утварь, одежды и хоругви. Оставшиеся же на мосту стали изрядно кривляться, являя ужимки, приставшие умалишенным, нечленораздельно мычать и кричать, а затем предались дикой пляске, где никто не слышал никакой музыки, необходимой для любого танца, но вскоре беснующаяся толпа стала ногами отбивать дьявольский ритм, стуча башмаками по камням моста. Преподобный отец Бертольдино с сердцем указал на случай одержимости, причем столь массовой, что было доселе неизвестно. Епископ Ансельм Тунский не выказал должной веры словам нунция и предположил некую усталость беснующихся от крайне хмурого лета сего года и несвойственную северянам радость по поводу праздника святого евангелиста и апостола Матфея вкупе с восторгом от приезда преподобного отца Бертольдино, что вызвало справедливые нарекания и гнев нунция…»
«…усилия епископа Ансельма Тунского были весьма тщетны, и он со скорбью предался унынию и бессильным стенаниям, явив приверженность греху смертному, и пал ниц…»
«Отважный же каноник Рогир де Шийон вызвался противостоять нечистому, в одиночку вошел в толпу беснующихся, которые стучали ногами, руками, а кое-кто и головой о камни моста. Воин церкви зычно восклицал: “Выйди, дух нечистый, из сиих людей!” – повторяя слова Спасителя нашего Иисуса Христа. И были окроплены одержимые святой водой и осенены крестным знамением. И явилось чудо Господне незамедлительно: камни моста задрожали, вторя бесовскому ритму, производимому одержимыми, затем мост рухнул в реку Рейн, погребая под собой извивающихся бесноватых и святого отца Рогира».
«Учитывая массовый случай одержимости в епископстве Утрехтском и малое рвение нынешнего епископа Ансельма Тунского, решением преподобного архиепископа Бертольдино де Орсини оный Ансельм Тунский отстранен от должности, сана и поражен в правах до результатов особого разбирательства, кое будет учинено немедленно в городе Утрехте…»
1
Лето одна тысяча двести семьдесят восьмого года выдалось сырым и дождливым. Хмурые крестьяне уныло плелись со своими повозками по раскисшей дороге, которая уже более походила на болотную переправу, была разбита множеством колес и расквашена бесконечными дождями, изливавшимися из серых свинцовых туч, нависших над землей и как будто не сдвигавшихся с места. Уже минула добрая половина августа, но просвета всё не было, моросил противный мелкий дождик, тепла никто не ждал. Лендлорды велели крестьянам убирать жалкий урожай ржи, которая так и не получила свою долю солнечного тепла и света и жидкими пожелтевшими колосьями напоминала старожилам неурожай тридцатилетней давности, когда всё окрестное население было на грани голода и настоятель епископской кафедры нехотя раскрыл для оголодавшего люда свои запасы. Тогда охранявшие закрома копейщики отгоняли наседавшую толпу, а настоятель пытался создать видимость порядка и некоей очереди. Но страждущие горожане и крестьяне прорвали заслон стражников и бросились внутрь монастырского подворья, после чего прелат обреченно махнул рукой помощнику бургомистра, команда которого повернула острые концы копий стражников против толпы.
Тогда погибло немало народу; во всем винили стражу, но некоторые помнят, что заколотых было гораздо меньше, чем затоптанных. Те, кто получил заветную меру зерна, были растерзаны, пытаясь отойти от собора; зерно отнималось, но в конце концов в неразберихе просыпалось наземь, так что всё пространство подле монастыря вскоре было усеяно отборным зерном, которое втаптывали в грязь сотни ног. Впустую взывал к благоразумию прелат, потрясая в воздухе крестом: изголодавшиеся люди падали, на них наступали другие, пытаясь прорваться к закромам. Когда всё закончилось, унылые стражники и служащие магистрата стащили все бездыханные тела в одно место, чтобы позднее выдать родственникам для захоронения, а искалеченных стонущих раненых определили в монастырскую залу, превращенную в лечебницу. Более половины раненых впоследствии скончались; некоторых похоронили в братской могиле, так как тела оказались невостребованными. Долго еще увечные участники того дня напоминали своим жалким видом о страшных событиях давки при раздаче зерна, и ныне покойный прелат всё сокрушался и говорил слушателям епископской кафедры о том, как благое дело оборачивается злом, если не получено на то благословение свыше.
Местные лендлорды и их дети, ныне зрелые мужи, похоже, извлекли из той истории урок и делали обширные запасы зерна каждый урожайный год, которых было совсем не густо. Это время, сопровождавшееся отголосками бушевавшей значительно южнее, в италийских княжествах, моровой язвы, которая, как рассказывали пилигримы, косила людей целыми деревнями, летописцы впоследствии назовут тощими годами. Жители Утрехта истово крестились и молились в соборе, прося Всевышнего уберечь их от напастей.
Зажиточные хозяева и лендлорды тщательно прятали собранное зерно, оберегая от постороннего уха всяческие сведения о количестве спрятанного и точном месте хранения, чтобы уберечь запасы от нежданного визита оголодавшей толпы менее знатных соплеменников. Вот и в этот не в меру сырой год, когда рожь мокла на корню, явив сеятелю жалкие колоски, уже к тому же начинающие чернеть, земледельцы стремились побыстрее убрать даже такой убогий урожай, пока он не лег под сентябрьскими холодами, которые, судя по всем народным приметам, уже не за горами. Вот и потянулись обозы по раскисшим дорогам к амбарам да мельницам; волы с ввалившимися боками и торчащими ребрами тащили повозки с большими колесами; угрюмые крестьяне, еще в прошлом году в это же время перебрасывавшиеся сальными шуточками, теперь всё больше молчали, плотнее запахивая свои холщовые одежды и надвигая на лоб старые войлочные шляпы, набухшие от влажности.
Нынешний епископ, настоятель собора отец Ансельм, стоял подле серого сводчатого портала входа в церковь и провожал взглядом проходящий обоз. Его узловатые большие руки сжимали старый монашеский посох, с которым он во времена своей молодости хотел отправиться в Святую землю, но смог добраться лишь до большого озера, подобного морю, что на юге соседствует с высокой горной грядой. Шел он в группе паломников в грубых коричневых рясах и был, видимо, самым молодым из всех. Проходя мимо селений, где появлялись первые признаки мора, паломники чурались местных жителей, говоривших на странном языке, похожем на швабское наречие. Всё чаще попадались брошенные хутора с грубыми крестами и свежими кучами земли, в которой были наспех похоронены умершие. Лендлорды, содержавшие небольшие отряды лучников и копейщиков, старательно отгоняли чужаков от своих темных каменных замков, опасаясь распространения заразы, но и их не минул промысел Божий.
Ансельм первым из всех почувствовал недомогание, когда они приблизились к озеру, но старался не подавать виду, списывая всё на недоедание и усталость. Но когда жар и ломота в суставах буквально свалили его наземь, соратники осмотрели тело и в отвращении отпрянули, увидев признаки моровой язвы. Он был оставлен в почти вымершей деревне на берегу озера в доме местного священника, который уже успел отдать Богу душу. Соратники Ансельма в спешке покинули деревушку, стараясь уйти как можно дальше из этих проклятых мест. Молодому монаху становилось всё хуже и хуже, его выворачивало наизнанку, но Всевышний смилостивился, и через несколько дней он пошел на поправку. И неведомо было ему, что все его спутники не ушли далеко от озера, продолжал он завидовать и представлять, как монахи погрузились на корабли и отправились в таинственную и благостную Святую землю, где струится молоко и мед вместо воды в реках, гуляют диковинные яркие птицы с перьями, как радуга после летней грозы, и всех встречает Пресвятая Дева, маня рукой в райские кущи…
Отец Ансельм тряхнул головой, отгоняя нахлынувшие воспоминания, размял руки, которые частенько ныли на погоду как напоминание о тех днях в бреду у озера. Его беспокоила мысль о папской делегации, направлявшейся в Утрехт и другие фламандские земли расследовать случаи странной ереси, о которой он, Ансельм, слышал лишь урывками, но папу Николая III это беспокоило, видимо, намного сильнее, чем местных иерархов. Папа происходил из именитого и богатого римского семейства Орсини, до далекого Утрехта доходили слухи о величественных и гигантских стройках Николая в италийских землях, что поражали воображение современников. Здесь же, в северных фламандских землях, жизнь была не столь обильна, как в теплых и солнечных южных краях, поэтому отец Ансельм и не помышлял о величественных храмах, протыкающих небо стрельчатыми шпилями и оглашающих окрестности многоголосьем колокольного звона, хотя городской собор являл собой прекрасное творение рук человеческих во славу Господа нашего. Да и ересь, которая была родом откуда-то с юго-запада, из иберийских предгорий, больше напоминала Ансельму происки немногочисленных в этих местах каббалистов, гонимых отовсюду в Европе. Эти проходимцы, называвшие себя учениками некоего пророка Абулафии, проповедовали свое учение не только среди оседлых евреев, немалое число которых проживало при городах, но и среди добрых христиан, являя им некие ярмарочные чудеса и делая пророчества и предсказания. Крестьяне в основной своей массе отвечали им дубьем и кулаками, плюя и истово крестясь, но некоторые легковерные слушали странные речи и, словно зачарованные, всё чаще пропадали в лачугах этих антихристов.
Ансельм не особо верил в байки о пропавших христианских младенцах и кровавых мессах во время еврейских праздников, но разделял беспокойство папы касательно распространения чуждых вредных учений. Именно поэтому Николай III отослал на север своего возлюбленного племянника и доверенное лицо Бертольдино Орсини и наделил его исключительными полномочиями проводить следствия и суды от имени папы. До Утрехта доходили слухи о смещении епископов распоряжениями Бертольдино в епископствах Савойи и Лиона, но там были причины вопиющие и очевидные, поэтому Ансельм совершенно не находил никакой угрозы себе и своему сану, ибо он был добрым и безгрешным христианином. Он слышал, что спутники Бертольдино везут с собой святые дары как защиту от дурных устремлений врагов церкви Христовой. Если говорить честно, то Ансельм даже ждал приезда римской делегации, – он жаждал новостей и бесед с папским нунцием как человеком чрезвычайно образованным и искушенным в вопросах богословия, каких не сыщешь здесь, в северных землях.
Мимо собора верхом на добром жеребце проскакал Гуго ван Рикк, знатный горожанин, возглавлявший совет ремесел Утрехта. От копыт его коня летели комья грязи, попадая в уворачивающихся крестьян-обозников. Гуго был одет не по погоде, будто только скинул ночной колпак и выскочил из дома. Он безжалостно хлестал коня по бокам, подгоняя его непрестанно. Ансельм было поднял руку и окликнул Гуго, но тот уже был далеко; следом за хозяином бежала изо всех сил пара работников. Ансельм решил послать служку в дом Гуго узнать, в чем причина такой спешки и неучтивости со стороны горожанина.
– Петер! Где тебя носит? Да где же ты, негодник? – отец Ансельм тщетно пытался разыскать нерадивого служку, которому часто доверял выполнение мелких личных поручений.
Настоятель питал определенную слабость к сироте-подростку. Мальчишка был смышленым и хватал всё на лету, Ансельм даже подумывал об обучении Петера искусству переписчика, но второй натурой подростка была лень: он зачастую любил поспать, забравшись на хоры, мог заснуть даже во время службы. Однажды во время литургии Петер, облаченный в белые одежды, держа крест, рухнул как подкошенный, изрядно напугав отца Ансельма и прихожан. Но не болезнь или припадок были причиной. Просто негодный мальчишка заснул стоя и не удержался на ногах. Ох и попало ему после службы…
Но сейчас Петера нигде не было, и настоятель неохотно, распекая нерадивого служку, сам поковылял по направлению к дому Гуго, но был остановлен молчаливым и услужливым каноником Рогиром, которого настоятель недолюбливал. Рогир де Шийон, уроженец Лотарингии, осевший в Утрехте после неудачных попыток сделаться епископом Страсбургским, был младше Ансельма лет на пятнадцать и только разгонялся в своем движении по лестнице церковной иерархии; честолюбия в нем было не занимать. Он тщательно скрывал свое желание занять епископский пост за маской напускной доброжелательности и искреннего служения и подчинения воле настоятеля.
– Отец Ансельм, куда вы так спешите? Негоже в вашем сане так торопиться, позвольте мне услужить вам! Можете располагать мною как вам будет угодно! – слащаво произнес каноник, смиренно смотря под ноги.
Ансельм недовольно поморщился, но, поразмыслив, что Петера он так и не нашел, а путь неблизкий, сказал Рогиру:
– Брат мой Рогир, спасибо тебе за беспокойство, ты прав, я спешу. Сдается мне, случилось неладное в доме Гуго ван Рикка, ибо торопился он как угорелый, так что даже не заметил меня, что на него совсем непохоже, – он такой учтивый и приветливый… – Епископ не закончил фразы, подбирая эпитеты для описания покладистого характера Гуго.
– Велите мне сходить и всё узнать, святой отец! – кротко предложил Рогир. – Мои ноги весьма быстры, а глаза зорки!
Ансельму ничего не оставалось, как согласиться на это обезоруживающее предложение. Рогир даже поблагодарил настоятеля за высочайшее доверие, хотя повод был пустяковый. Каноник низко поклонился, схватил поля своей рясы и побежал, часто перебирая ногами. Ансельм с облегчением вздохнул, глядя на удаляющуюся фигуру каноника, и степенно отправился в собор. Это стало самой большой ошибкой епископа…
2
Мария выла нечеловеческим голосом, выгибалась, словно одержимая, отмахивалась от невидимых созданий, временами затихая, потом снова начинала буйствовать. Служанки в ужасе пытались удержать хозяйку в кровати, охлаждая лоб женщины тряпицами с уксусом. Голова Марии пылала, в то время как руки и ноги были холодны как лед. Одна из служанок пыталась напоить несчастную водой, но чрево ее не принимало, выплескивая всё наружу со страшным напором. Испуганные женщины уклонялись от потоков брызг одновременно с попытками удержать буйную на ложе, но это им с трудом удавалось. Откуда столько сил в этом больном создании? Мария в очередной раз затихла, члены ее обмякли, скрюченные судорогой пальцы распрямились. Лицо явило присутствующим выражение крайнего страдания и скорби, губы зашевелились в горячечном шепоте:
– Скоро наступит расплата, пылающие ангелы вострубят повсюду, сойдут на землю потоки расплавленной серы, и дым пожарищ заполнит всё вокруг нестерпимым смрадом… – дыхание женщины стало прерывистым, она больше хрипела, чем дышала.
В этот момент в покои ворвался супруг Марии, Гуго. Гримаса ужаса исказила лицо мужчины: еще утром здоровая женщина сейчас представляла собой жалкое зрелище. Гуго склонился над супругой, рукой отстранив стенающих служанок.
– Милая, что с тобой? Я здесь, подле тебя! – он сжал ледяную кисть, всматриваясь в затуманенный взор женщины.
– Придут ангелы, поднимется зарево, мы все будем наказаны! – медленно прошептала Мария перед тем, как ее тело снова стали сотрясать удары, заставляющие принимать самые причудливые позы.
Гуго тщетно пытался помочь страдающей супруге, приказал закрыть ставни, чтобы серый дневной свет не тревожил воспаленных глаз жены; перепуганные служанки бегали между покоями и кухней, нося ушаты воды и смоченные в винном уксусе полотенца. Именно в этот момент великой суеты в дом ван Рикка постучал каноник.
– Меня послал наш святой отец Ансельм, да хранит его Господь, узнать, что случилось в вашем доме и не нужна ли какая-нибудь помощь, – тихо произнес Рогир, быстрым взглядом окидывая обстановку.
Взволнованная служанка проводила каноника в покои, где к нему бросился отчаявшийся Гуго, горячо целуя его руку.
– Святой отец, прошу вас, вы как нельзя кстати! Умоляю, посоветуйте, что мне делать, я нашел Марию в таком состоянии! За мной послали работника, когда ей стало дурно, а сейчас она совсем плоха! – горожанин продолжал сжимать руку каноника.
– За лекарем посылали? – тихо спросил Рогир, высвобождая кисть из судорожных объятий Гуго.
– Да, ожидаем с минуты на минуту! Работник сначала известил меня, а я уж… – Гуго, растерявший всю свою стать, внезапно сгорбился и зарыдал. – Она всё, что у меня есть, все наши дети умерли в младенчестве; видимо, Бог хочет наказать меня еще страшнее. Вот только за что? Святой отец, скажите, за что???
Каноник молча смотрел на хрипящую Марию, на губах которой появилась розовая пена. Он обратил внимание, что бледные кисти женщины прямо на глазах становились фиолетовыми, будто жизнь в них быстро останавливалась. Рогир прислушался к тому, что шепчет несчастная: это была странная смесь из Откровения Иоанна Богослова и простонародного местного языка, к которому он еще пока не привык.
– Святой отец! Что же с ней? – не унимался обезумевший супруг, продолжая навзрыд причитать над хрипящей женой.
– Она выглядит одержимой. Надеюсь, это не так, иначе она бы не вынесла присутствия святого креста, – каноник показал Гуго нагрудное распятие и махнул в сторону Марии, – думаю, здесь работа для лекаря; а вот, собственно, и он…
В покои ввалился ошарашенный лекарь, которого в спину толкали две служанки, наперебой тараторящие о том, как начинался недуг хозяйки. Лекарь учтиво и немного испуганно поклонился канонику, роняя капли дождевой воды на пол. Рогир незаметно вышел из комнаты, благо внимание хозяина дома переключилось на лекаря, который склонился над выгнутым дугой телом Марии.
Каноник поймал пробегавшую служанку, которая в суеверном ужасе не могла произнести ни слова в ответ на вопрос о том, как всё это произошло с ее хозяйкой. Лишь после того, как он на нее прикрикнул, девушка быстро заморгала и вымолвила:
– Святой отец, не изволите ли расспросить Марту, она была с хозяйкой всё время, я ничего не знаю, простите меня, – служанка опять заморгала, из ее глаз покатились слезы.
– Ну, отведи же меня к ней! И прекрати рыдать, и так сыро вокруг! – раздраженно ответил каноник, подтолкнув застывшую девушку, которая встрепенулась, словно проснувшись, поклонилась и повела Рогира на кухню, где хлопотала немолодая служанка по имени Марта.
Видавшая виды Марта хоронила всех хозяйских детей, которые отдали душу Богу, будучи совсем малютками – от недели до месяца от роду. Племени ван Рикков было суждено закончиться в этом поколении, если Гуго не найдет себе другую жену, подумал Рогир, что, похоже, недалеко от правды, потому что Мария совсем плоха.
– Расскажи мне, Марта, что ты знаешь о болезни хозяйки, не знавалась ли она в последнее время с колдунами или другими подозрительными людьми? А может, к ней повадился ходить черный кот? Или, хуже того, черная курица, ну, или козел?
Служанка замахала руками, перекрестилась и запричитала:
– Что это вы, святой отец, такое говорите? Какие колдуны или коты? На что это вы намекаете? Ничего такого не было, госпожа Мария носит имя Пресвятой Богородицы! – Марта еще раз перекрестилась для верности.
– Ну, полноте, хватит, – примирительно ответил Рогир, успокаивая служанку, – верю тебе, такая добрая христианка, как ты, не может мне лгать!
Марта приняла эти слова как высшую похвалу и, спохватившись, предложила канонику пива и свою стряпню. Рогир не отказался, напротив, он был совсем не прочь поесть.
– А ты рассказывай, Марта, как дело было, – прихлебывая солодовое пиво, сказал каноник, – всё как есть, без утайки!
– Да что ж тут таить, уж и не знаю, что говорить.
– Говори всё как было еще до того, когда хозяйка твоя занемогла, – Рогир налегал на рульку, запивая пивом, которое у него тонкой струйкой потекло по подбородку за ворот рясы.
– Так и рассказывать нечего, святой отец, ничего необычного не было, хотя… – кухарка запнулась на мгновение, прикрыв рот рукой.
– Хотя что?! Не тяни, женщина! – прикрикнул на нее каноник, стукнув деревянной кружкой о грубый кухонный стол, вытесанный из гигантских досок.
– Святой отец, уж не знаю, имеет ли это касательство к делу, но намедни привезли к нам много мешков ржи нового урожая, но хозяин никому не велел об этом говорить! – опять испуганно прикрыла рот ладонью непутевая Марта.
– Да ты сказала уже, глупая женщина, продолжай немедля! – раздраженно прогудел Рогир. – Какое отношение это имеет к болезни хозяйки?!
– Я не знаю ничего, святой отец! Но мне кажется, что зерно проклято! – Марта перекрестилась трижды.
– Что значит – тебе кажется? Почему ты так решила? Говори же!
– Я простая женщина, неграмотная, наукам не обучена, простите, святой отец, мне мою глупость! – Марта уже горько жалела о своем болтливом языке.
– Марта, успокойся, ты мне должна всё рассказать, я лицо духовное, и все злые козни, которые направлены против наших прихожан, добрейших из христиан, должны быть расследованы и наказаны! Ты же не хочешь покрывать злодеев, если таковые есть? – сменил тактику каноник.
– Святой отец, простите мне мое невежество, но мне показалось, что новое зерно испорчено колдовством! Хозяйка немедля приказала истолочь муку и испечь каравай на пробу, что и было исполнено. Всё твердила, что, мол, удача большая так дешево купить столько ржи в такой неурожайный год.
– И что в этом необычного? – терял терпение каноник, но не подавал виду.
– А то, что хозяин уехал вчера вечером в Данмаар без ужина, и каравай подали к столу хозяйки, доброй нашей госпожи Марии, она вкусила его в одиночестве с моей стряпней. А сегодня утром ее одолела эта страшная корча! – Марта истово перекрестилась.
– А уверена ты, что не твоя стряпня тому причиной? – спросил каноник и тут же вспомнил о поглощенной рульке и выпитом пиве.
– Что вы, святой отец, я двадцать лет при господине нашем, никто никогда слова дурного не сказал о моей стряпне, знаю это ремесло как свои пять пальцев, – возмутилась Марта, – а уж сколько раз нахваливали меня господин и госпожа да их гости, то и не счесть!
– Ну, полно, полно! – миролюбиво пробормотал Рогир, прислушиваясь к своему чреву – уж не спазм ли это. – Ты думаешь, что дело в хлебе?
Марта придвинулась к покрывшемуся вдруг испариной канонику, боязливо оглянулась, уж не подслушивает ли кто. Но вокруг никого не было, лишь огонь потрескивал в кухонном очаге.
– Мне сразу не понравился торговец рожью, уж очень хитрые у него глаза были, и усмехался он недобро! Хозяин наш прельстился ценою, что просил барыга, сторговался с ним еще на несколько монет. Но проходимец был рад и этой цене. Сгрузил нам три подводы, работники снесли всё в амбар за кухней. И уж как припустил разбойник с товарищами, получивши кошель от хозяина, стегали своих кляч что есть мочи, только и видели их! А хозяин-то посмотрел один лишь мешок, тот, что ему этот бандит открыл, да и махнул рукой работникам, мол-де несите в амбар! А я уж сегодня сама развязала тот мешок, из которого чернавка зерно для муки отсыпала, так мне сразу показалось, что и пахнет оно не так, да и темное очень.
В этот момент истошный крик из покоев прервал рассказ кухарки.
– Марта! Марта! Быстрее воды! – в кухню ворвалась молодая служанка с перекошенным от ужаса лицом. – Госпоже совсем худо!
Марта всплеснула руками, схватила кувшин с колодезной водой и грузным неуклюжим бегом, сходным с утиной походкой, поспешила к своей госпоже, оставив каноника в одиночестве в кухне.
Рогир оглянулся, быстро поднялся со скамьи, отворил тугую дубовую дверь в амбар, на которую указывала Марта. В амбаре стояла кромешная темнота, Рогир вернулся, зажег лучину от очага и проследовал к мешкам, сваленным у противоположной стены. Был слышен сильный запах сырости в смеси с чем-то еще, у каноника слегка закружилась голова. Он нашел тот мешок, о котором говорила кухарка – горловина была не завязана. Запустив туда пятерню, Рогир вытащил горсть сыроватого зерна и поднес лучину. На ладони лежало обычное на вид зерно, покрытое каким-то серым налетом, оставлявшим на пальцах следы. Каноник понюхал свои пальцы, – слабый запах плесени отдавал чем-то незнакомым. В носу защекотало, и каноник громко чихнул. Быстро оглядевшись, Рогир увидел тряпицу, в которую он быстро сунул пару горстей зерна из мешка и спрятал узелок за пазуху. Едва он успел захлопнуть дверь в амбар и усесться на скамью, как в кухню ввалилась заплаканная причитающая Марта.
– Госпоже совсем скверно, она не узнает супруга и никого из прислуги. Мычит и бьется в припадке. Лекарь ничего не может сделать, кровопускания лишь усугубили состояние. Моя бедная госпожа!
– Марта, никому не рассказывай о нашем разговоре, ни слова, поняла меня? И не трогай новое зерно, пользуйся прошлогодним! Я скоро вернусь и скажу, что делать, ты поняла меня?
Марта закивала, утирая слезы передником, каноник же поспешил удалиться из дома, где поселилось горе.
Часом позже доклада епископу Ансельму Рогир де Шийон сидел у узкого стрельчатого окна своего маленького домика и в задумчивости перебирал зерна, принесенные из амбара несчастного Гуго ван Ритта. Он не сразу заметил среди одинаковых на вид зерен пару черных рожков совсем маленького размера. Он бы и не приметил ничего, да случайно растер один из них между пальцами, и на коже осталась серая пыльца. Каноник понюхал пальцы еще раз. Именно этот странный запах он почувствовал в амбаре ван Ритта. Внезапно мозг пронзила туманная догадка. Так бывает, когда решение крутится где-то рядом, но ты не можешь его пока поймать и сформулировать ответ. Рогир вспомнил слова Марты о колдовстве и проклятии, но тут же прогнал эту мысль. Он еще раз всмотрелся в зерна и растер в пальцах второй черный рожок, так же превратившийся в серую труху. Уж не отрава ли подсыпана в зерно? Чьи козни стали причиной недуга доброй Марии ван Ритт? Рогир никогда не слышал, чтобы травили зерно, блюда – да, в Лотарингии и Эльзасе частенько лендлорды становились целью отравителей, даже герцог Седрик де Буаррон пал жертвой снадобий в борьбе за власть. Травились питье, блюда, мазались ядами клинки и стрелы, но чтобы отравить мешок ржи – это было уж слишком. Каноник решил проверить свою догадку. Он растолок в ступке горсть зерен с еще несколькими найденными рожками, добавил немного воды, слепил пальцами мякиш и свистнул дворняжку, которая приблудилась несколько недель назад. Безымянная собака жадно съела кусочек мяса, завернутый в лепешку из толченой ржи, и стала вилять хвостом, прося добавки.
Рогир стал ждать результата, но собака громко лаяла и становилась передними лапами на скамью, пытаясь мордой дотянуться до стола. Не получив ничего более, пес разочарованно потрусил к двери, каноник же махнул рукой и погрузился в размышления.
3
Наутро Гуго ван Ритт прислал за отцом Ансельмом взволнованного слугу, который сбивчиво просил епископа поторопиться, ибо госпоже Марии стало совсем худо и хозяин боится, как бы она не отдала душу Богу раньше, чем святой отец успеет сделать обряд елеосвящения и виатик. Отец Ансельм с тяжелым сердцем собрал все необходимые атрибуты и двинулся в путь. Конечно, соборовать умирающую мог и младший по иерархии, но епископ отдал дань уважения Гуго, далеко не последнему из горожан, который просил провести обряды именно его. Слуга помог немолодому епископу взобраться в повозку, следом юркнул служка Петер, которого Ансельму в этот раз не пришлось искать.
Бедная Мария представляла собой ужасающее зрелище. Она более не кричала и не металась, покойно лежа в постели с полуприкрытыми глазами. Черты лица заострились, кожа сделалась похожей на желтоватый пергамент. Дыхание с шумом и затруднением вырывалось из груди женщины и более походило на звук, производимый кузнечным мехом. Ансельм с великим сожалением и горечью наклонился над госпожой ван Ритт, – он ее помнил здоровой, веселой и приветливой – да что там помнил, он с ней мило беседовал на прошлой неделе, когда она задержалась с мужем в соборе после обедни. Теперь же перед епископом лежала тяжело больная, умирающая женщина, совершенно не похожая на ту, чей образ вставал в глазах отца Ансельма.
Гуго дрожащими руками откинул полог покрывала, и взгляду епископа предстала жуткая картина. Кисти рук бедной страдалицы были черны, как уголь, сморщены, пальцы скрючены и неподвижны. Та же участь постигла и ступни ног. Чернота, переходящая через оттенки бурого цвета, багрянцем доходила до колен. Члены были словно сожжены невидимым огнем! Епископ истово перекрестился, собравшиеся же домашние залились слезами еще пуще прежнего. Присутствовавший лекарь беспомощно разводил руками, глядя на Гуго и епископа глазами побитой собаки, его кровопускания были совершенно бесполезны.
Собравшись с духом, отец Ансельм приступил…
Задремавший было Рогир уронил голову на сомкнутые на столе руки, вздрогнул и прислушался. Какой-то странный звук, напоминающий скрежет котелка по камню, доносился с улицы, прямо из-под окна его кельи. Каноник мотнул головой, отгоняя остатки дремоты, встал со скамьи и выглянул в окно, но ничего такого не увидел. Кряхтя от недовольства, Рогир поплелся на улицу, обогнул угол строения и замер в недоумении. Прямо под его окном безымянная дворняжка, съевшая давеча его угощение, грызла камень уже беззубой пастью, разбрызгивая кровь со слюной. Рядом лежали вывернутые с корнем окровавленные зубы, вся земля была перерыта собачьими лапами. Его маленький огород, где он пытался выращивать этим дождливым летом душицу и тысячелистник для своих опытов травника, был безвозвратно потерян! Повинуясь порыву гнева, его охватившего, каноник хотел было пнуть ногой бедного пса, но что-то его остановило, и он присмотрелся внимательнее. Камень, что тварь пыталась кусать беззубым ртом, был весь окровавлен и источен зубами и когтями, когда они еще были у собаки, – мягкий ракушечник имел четкие глубокие следы. Сколько же силы и ненависти нужно было иметь, чтобы терзать мертвый камень, постепенно лишаясь своих клыков?!
Тем временем собака выгнулась дугой и жутко завыла, переходя на визг, резко вскочила на все четыре лапы, подпрыгнула и завертелась волчком на месте.
«Она же бешеная!» – промелькнула мысль у Рогира, и он быстро ретировался в дом, наблюдая за происходящим уже из окна. Словно безумная, псина продолжала крутиться, раскидывая лапами вырванные чахлые кустики его лекарственных трав. Затем, упав на бок, она продолжала вращать всеми четырьмя лапами, как бы прыгая куда-то. Собаку снова выгнуло, голова ее неестественно запрокинулась, окровавленная пасть ощерилась, обнажая разорванный в клочья язык, глотка исторгла хриплый стон, и несчастная животина испустила дух.
Рогир долго еще смотрел на бездыханное истерзанное тело собаки, сопоставляя в голове то, что он видел вчера у ван Ритта, и сегодняшнюю агонию собаки, повернул голову к маленькой скамье, где лежала тряпица с зернами почерневшей ржи, и криво улыбнулся…
4
Хоронили Марию ван Ритт в наскоро сколоченном закрытом гробу, на чем настоял сам епископ Ансельм, дабы не ввергать в ужас горожан. Похороны, несмотря на знатность и достаток семьи ван Ритт, проходили очень скромно и в некоторой спешке, стражники магистрата даже не пустили к процессии делегацию обеспокоенных представителей цехов ремесленников города, пришедших выразить уважаемому главе совета ремесел Гуго свои соболезнования. Это всё дало повод для сплетен, разговоров и перешептываний, родились разные версии о смерти доброй Марии – от домашнего насилия до страшной сделки с дьяволом. Люди городили новые домыслы со скоростью несущегося от охотников зайца. Это вынудило магистра Утрехта, епископа и иерархов богословской кафедры решить во время совета засекретить случай смерти Марии ван Ритт от так называемого святого огня, упоминания коего встречались в летописях и церковных анналах. Обычно нашествие святого огня в прежние годы было массовым, клирики расценивали эту напасть как кару небес за грехи погрязшего в мерзостях местного населения. Случай же с Марией был одиночным – пока одиночным. Поэтому совет решил закрыть от народа все сведения о происшествии, а епископ и остальные его подчиненные клирики должны были втрое сильнее призывать людей каяться в грехах своих во время проповедей. Не помешает и крестный ход, который запланировали провести очень скоро. Ситуацию осложняло то, что на днях ожидался приезд Бертольдино Орсини, именитого племянника папы Николая III, и негоже было встретить его новостями о сошествии святого огня на головы жителей Утрехта. Чем же занимаются церковные и светские власти города, если грехи людей достигли такого возмутительного состояния, когда само небо посылает кару в виде столь ужасного и устрашающего недуга? Каноник Рогир де Шийон молча слушал наставления Ансельма, в то время как другие священники осыпали епископа градом вопросов о содержании проповедей, о признаках святого огня и о тех, кого он поражает. Смутный план вырисовывался в голове у Рогира, он боялся пошевелиться, лишь бы не спугнуть ту эфемерную мысль, облачко догадки, подобное дымку от костра на ветру. И чем четче он улавливал смысл, тем труднее ему было сохранять смиренный и невозмутимый вид. Он уже не мог дотерпеть до конца речи Ансельма и кафедральных иерархов и под благовидным предлогом удалился из залы богословской кафедры, быстро устремляя свой шаг в тайный предел знаний – кафедральную библиотеку. Он точно знал, что где-то здесь ранее видел толстый фолиант, довольно потрепанный, но подходящий как нельзя лучше в данном случае, а именно «Бестиарий».
«Бестиарий» был источником знаний по всем царствам, созданным Творцом во имя разнообразия и благоухания земной жизни: растениям, тварям о четырех ногах, птицам, гадам, рыбам и так далее. Многие просвещенные использовали знания, полученные при чтении «Бестиария», разными путями – одни во благо, другие корысти ради. С помощью сонного служки каноник нашел-таки запыленный том французского «Бестиария», составленного преподобным Филиппом де Таоном, сопровожденный подробными рисунками и описаниями. Также была найдена книга за авторством Венсана де Бовэ, именованная «Зерцало природы», где можно было изыскать подробные описания взаимодействий сил природы, происходящих по воле Всевышнего, познать тайну жизни тварей, недоступных глазу смертного, таких как единорог, например, дракон или василиск. Но Рогира интересовали совсем не диковинные животные и птицы – он собирался погрузиться в изучение царства растений, в главы, посвященные особым сокам, если быть точнее – то ядам. И чем больше Рогир погружался в чтение латинских текстов, выведенных руками безымянных монастырских переписчиков, тем яснее становился план, пришедший в голову канонику в результате его природной наблюдательности и способности сопоставлять факты. Были найдены скупые упоминания о плевелах, посылаемых нечистым в зерно для того, чтобы напакостить богоугодному крестьянскому делу; в этих плевелах Рогир узнал те черные пыльные рожки, что он нашел во ржи, купленной мужем покойной госпожи ван Ритт. Погоня за дешевизной, по всей видимости, и привела к краткому, но бурному безумию и смерти его супруги и бедной дворняги.
Уже в келье, при свете сальной свечи, каноник размышлял о силе воздействия плевел на разум и тело и пришел к мнению, что решающее значение имеет количество. Он сравнил это с пивом или медом. Чем больше выпиваешь, тем больше хмелеешь. И чем крепче мед, тем меньше его нужно выпить для достижения такой же степени опьянения. Малое количество лишь будоражит, улучшает настроение, выпивший становится болтлив, куражится, но если выпить еще, то веселье сменяется подавленностью или пьяный ввязывается в драку, нередко заканчивающуюся увечьями. Если пить далее, то сознание отключается, пьяного рвет, и многие не помнят того, что они творили намедни. Так и с черными рожками. Видимо, несчастная Мария съела хлеб с большим количеством плевел, и ее постигла столь ужасная и мучительная смерть. Собака же издохла от несравнимо меньшего числа рожков, но сколько в той собаке весу? Уж по крайней мере она раз в десять легче человека. Рогир понял, что ему нужно пробовать еще и еще для претворения его коварного, но очень хитроумного и далеко идущего плана…
Епископ Ансельм обстоятельно готовился к визиту папского нунция. Он приводил в порядок дела кафедры, распорядился составить подробный отчет о деяниях церкви в епископстве Утрехтском за минувший год, подвести итог церковной казне, чем немало удручил казначея – эту роль выполнял толстый и вечно потный брат Лука. Ибо брат Лука не сильно преуспевал в деле кропотливого учета монет и золота, поступавших от приходов в качестве десятины, вернее сказать, брат Лука очень хорошо умел считать, но не всё и не всегда записывал. Это приводило к тому, что в бюджете епископства возникла небольшая прореха, а в тайных сундуках множилась звонкая монета. Благочестивый Ансельм не опускался до мелочного контроля деятельности кафедры и других служб, в частности и казначейства, поэтому «забывчивость» брата Луки до последнего времени не была замечена. Теперь же предстояло составить подробный отчет, что резко повысило шансы казначея быть выведенным на чистую воду. Именно этим и объяснялось скверное настроение добряка Луки. Епископ же и не думал вдаваться в детали, – ему не давала покоя мысль о том, чем бы поразить воображение Бертольдино Орсини, который в благословенной Италии видал многое, особенно при роскошном папском дворе. Его можно будет удивить лишь неким актом веры, самозабвенно исполненным благочестивыми прихожанами. А что может быть лучше, чем крестный ход? Хвала Творцу, что в первом осеннем месяце было хоть отбавляй дней почитаемых святых, и хотя Ансельм не мог знать точной даты прибытия нунция заранее, но какая разница – пройтись с гимнами и хоругвями на день святого пророка Захарии или святого Маврилия. Решено: папский нунций будет встречен блистательным крестным ходом и будет поражен единством и религиозным экстазом сотен людей. Тогда он поймет, что вера крепка не только в Ватикане!
Своими планами Ансельм поспешил поделиться со старшими клириками кафедры, в их числе был и каноник Рогир де Шийон. Чем больше слушал он мечтательные речи епископа, тем загадочнее становился его взгляд…
Гонец принес епископу весть о скором прибытии нунция поздно вечером. Ансельм уже приготовился ко сну, но был потревожен трубным гласом служки, который доложил епископу о прибытии запыхавшегося посла, принесшего весть о скором визите папской делегации в пределы города Утрехта. Сон как рукой сняло, ведь всего через три дня состоится момент его триумфа и сам племянник папы по достоинству оценит тот яркий спектакль, который подготовлен к торжеству. Это будет день святого евангелиста и апостола Матфея, и крестный ход произведет нужный эффект. Вереница разодетых и поющих церковные гимны клириков, служек и горожан медленно и чинно будут двигаться по каменному мосту через широкий и непокорный Рейн, а во главе будет идти он, пастырь честного стада, епископ Ансельм Тунский, в сиянии золотого шитья, прокладывая путь процессии своей правой рукой, вычерчивающей в воздухе знак чудотворного креста. Ансельм дернул головой, отгоняя нахлынувшее торжественное видение. Нужно сделать еще столько дел! Как же много забот у духовенства, не то что у бездельника-бургомистра! Кстати, выполнил ли он его распоряжение касательно участников торжествен ного шествия? Ни на кого нельзя положиться, всё нужно делать самому!
– Петер! Петер!! Куда опять запропастился этот негодник?!
Приготовления шли полным ходом с самого восхода солнца, кафедральные клирики бегали сломя голову, рясы вздымали пыль в помещениях библиотеки, когда служители начинали вытирать бумажную труху, копившуюся на стеллажах годами. Бургомистр, накрученный епископом, отрядил команду стражников с глашатаем о сборе рослых мужчин для участия в крестном ходе. Каждому пожелавшему участвовать епископ пообещал отпущение грехов во имя Отца нашего Небесного, да и вкусный обед с пивом перед ходом во имя Сына – местные пекари напекут свежих хлебов, об этом позаботится каноник Рогир. Идея, подсказанная каноником, понравилась Ансельму, который тут же и поручил Рогиру заняться всем этим, на что молчаливый каноник безусловно согласился. Епископ был рад, посчитав, что теперь одной головной болью стало меньше…
Рогир заранее всё приготовил, успел наведаться к Марте под благовидным предлогом успокоения родни и домашних безвременно усопшей. И во время трапезы на кухне надолго удалил недалекую кухарку по важному поручению, о котором он якобы только что вспомнил. Верующая женщина с большой радостью бросилась исполнять задание самого каноника, в котором она видела всё величие святой католической церкви. Вернувшись на кухню, женщина уже не застала отца Рогира, но была крайне рада найденной монете, оставленной добрым пастырем своей духовной дочери…
«Этого должно вполне хватить!» – лихорадочно думал Рогир, растирая в ступке дурно пахнущие черно-серые рожки. От сырости зараженное зерно разбухло и стало смердеть. Но кто заметит этот запах в круговерти торопливых приготовлений к трапезе перед крестным ходом? Подсыпать полученный серый порошок в муку, да и в пиво для верности, не составит труда, тем более что именно он, каноник Рогир де Шийон, руководил всем этим шумным кухонным воинством из монахов, стряпух и мальчишек-служек. Рогир не знал, кому молиться, чтобы всё началось не раньше, не позже, а вовремя, – когда процессия пойдет к Мозельскому мосту через Рейн и папский нунций сможет лицезреть весь позор Ансельма, допустившего настоящий сатанинский шабаш, когда даже десятка шипящих и кривляющихся, как Мария ван Рикк, будет достаточно, чтобы епископский жезл был изъят из рук Ансельма и передан более достойному, – тому, кто не побоится нести слово Господне прямо в толпу одержимых дьяволом, в средоточие зла. То есть ЕМУ!
5
– Я вижу пресвятую Деву Марию! – слабый голосок мальчика-служки Петера потонул в гомоне толпы, с жадностью поглощавшей свежеиспеченные ржаные караваи и запивавшей их пивом, которое горчило чуть больше, чем обычно.
Мальчик протянул вверх руку с прилипшими сероватыми хлебными крошками, как бы соприкасаясь с чем-то невидимым, на его лице сияло блаженное выражение. Призрачная Мария ласково и немного печально улыбалась Петеру, глядя на него из сияющего золотистого облачка, появившегося на очищающемся от туч ярко-синем небе. Петер зачарованно смотрел на светлый образ и понимал, что слова святого отца Ансельма, которому мальчик прислуживал, были непреложной истиной, когда он говорил: «Молись истово, Петер, и да снизойдет на тебя благодать небесная, всегда защитят тебя Пресвятая Богородица и Сын Божий, Спаситель наш Иисус Христос!» И вот теперь сама Дева Мария, Матерь Божья, смотрела и улыбалась Петеру, который начал сбивчиво рассказывать ей о своей вере и о планах стать священником, когда он вырастет, о том, что хочет быть похожим на доброго отца Ансельма, и о многом-многом другом…
Облака исчезли, уступив небосвод ослепительной лазури. Петер еще никогда не видел столь прекрасного неба, краски начинающейся осени вдруг стали необычайно яркими. Хоругвь, которая показалась сначала очень тяжелой и неуклюжей, была невесома и сверкала золотом; мальчик зачарованно смотрел, как язычки золотистого пламени перекатывались по лику Христа над его головой. Образ Спасителя неотрывно смотрел на Петера и чуть заметно улыбался.
Гул праздничной процессии затих и не мешал мальчику внимать ласковому голосу Богородицы, говорившей с ним, не открывая рта. Слова звучали прямо в голове и превращались в чудную мелодию, слышанную мальчиком, когда в город приходили менестрели…
Постепенно васильковый цвет неба сменился на пурпурный, мальчик с необъяснимой тревогой стал оглядываться по сторонам. Лица и фигуры людей, шедших с ним по улице, стали искажаться, Петер испуганно наблюдал, как вытягиваются и искривляются руки и ноги клириков, шедших рядом, их белые одежды окрасились красным, гимны, которые еще несколько минут назад пели стройные благозвучные голоса, стали напоминать непереносимый скрип и вой. Лицо брата Луки, мгновение назад благообразное и улыбающееся, ныне походило на козлиную морду. Петер с ужасом посмотрел вверх и увидел, что прекрасные лики исчезли, их место заняли пульсирующие сгустки тьмы, все расширяющиеся и выпускающие размытые отростки, подобные когтям. Мальчик увидел багровую реку и понял, что он на мосту. Хоругвь вдруг стала невероятно тяжелой и горячей, он с ужасом увидел, что она пылает ярким искрящимся огнем, который охватил древко и уже перекинулся на его руки. Кожа тут же начала взрываться мутными пузырями, боль была невыносимой.
– Мама! Мама-а-а!!! – в ужасе вскрикнул Петер и с силой бросил горящую хоругвь в кровавые воды реки…
Венсан де Бовэ
«Зерцало природы»
«…Двойственная суть всего живого касается и растений, дающих колосья, что издревле Всевышний дал нам как пропитание. Так, в награду послана рожь, имеющая множество полезных и приятных свойств, особенно хлеба, из нее приготовленные. Но есть и сестра у ржи, с виду неотличимая, дающая мерзкие плевелы вместо зерен, черные с виду и легко крошащиеся. Дьявольское отродье суть те плевелы. Несут они смерть лютую и мучения страшные, ибо через них проникает нечистый в съевшего их и терзает тело и душу. И чем больше съел, тем глубже дьявол проникает…»
Энциклопедия «Все растения мира»
(ред. Григорьева, Емельяненко, Лисицыной)
«Lolium temulentum – плевел опьяняющий, или плевел пьянящий, или головолом. Именно этот вид является тем самым плевелом, который упоминается в Билии. Прежде это растение было злостным сорняком в посевах ржи, пшеницы и других культур. В зерновках плевела опьяняющего постоянно присутствует грибок Stromantinia temulenta, который вырабатывает алкалоид темулин – вещество, способное вызвать серьезное отравление у людей (головокружение, сонливость, потеря сознания, судороги) и некоторых домашних животных (кроме свиней, уток и кур). В настоящее время этот вид в посевах зерновых практически не встречается».
«Спорынья»
(Wikipedia)
«Спорынья, или маточные рожки (лат. Claviceps), – род грибов семейства спорыньевых (Clavicipitaceae), паразитирующий на некоторых злаках, в том числе на ржи и пшенице…
В Средние века в сырой год, когда из-за погодных условий развитие спорыньи усиливалось, от употребления хлеба из зерна, пораженного спорыньей, возникали эпидемии так называемого антониева огня (эрготизма) – пищевого токсикоза алкалоидами спорыньи. Склероций спорыньи содержит большое количество алкалоидов, наиболее ядовитые из которых – лизергиновая кислота и эрготинин, при употреблении в пищу вызывающие судороги и длительные спазмы гладкой мускулатуры; также при отравлении наблюдаются интенсивные расстройства психики, нарушение глазодвигательной функции… большие дозы приводят человека к гибели. В настоящее время методы агротехники позволили практически избавиться от спорыньи в сельскохозяйственных посевах».
«Эрготизм»
(Большая медицинская энциклопедия)
«Эрготизм – отравление рожками спорыньи. Достоверные исторические сведения об эрготизме восходят к X веку н. э., в раннем средневековье во Франции эрготизм известен под именем «святой огонь», или «огонь святого Антония», очевидно характеризующим его гангренозную форму. Явно симптоматическое название носит эрготизм у немцев: Kriebelkrankheit – «зудящая болезнь», у русских – «злая корча». В XVII веке в романских странах упрочивается термин «эрготизм», от франц. ergot (рожки)… Обычно эрготизм появляется осенью после сбора урожая. Большая влажность способствует разрастанию спорыньи, поэтому вспышки эрготизма чаще бывают после дождливого лета. Наиболее ядовита свежесобранная спорынья; спустя 5–8 месяцев токсичность ее падает. Заболевает эрготизмом преимущественно взрослое население…
По течению различается острый, подострый и весьма редкий хронический эрготизм. Острые случаи длятся около суток и дают огромный процент смертности. При них сочетаются симптомы поражения пищеварительного тракта (рвоты, понос) с тяжелыми расстройствами нервной системы – психотическим состоянием, парестезиями, болезненными судорогами. Иногда всё заболевание течет как острый психоз без гиперкинезов…
Подострая форма начинается предвестниками: общим недомоганием, ощущением ползания мурашек, сильной потливостью. В дальнейшем развивается нервная или гангренозная форма. При первой появляются ступор, бред, маниакальное состояние или депрессия; присоединяются эпилептические судороги и навязчивые движения…
При второй на конечностях образуются ограниченные некротические очаги, развивающиеся по типу сухой гангрены. Степень проникновения некроза вглубь различна. В далеко зашедших случаях наступает самопроизвольное отторжение больших частей конечностей».
Инцидент в Северной Атлантике
ИЗ ДОНЕСЕНИЯ СЛУЖБЫ МОРСКОЙ РАЗВЕДКИ командующему Кайзерлихмарине гросс-адмиралу Альфреду фон Тирпицу 3 августа 1915 года, совершенно секретно.
«…Доводим до сведения командования, что 30 июля сего года, в 11:30 утра, в условиях удовлетворительной видимости, после результативной торпедной атаки, предпринятой субмариной U-28 под командованием корветтенкапитана барона Ульриха фон Форстнера в квадрате 5–11 против британского сухогруза «Ибериан» и затопления последнего с подводным взрывом машины транспорта, вышеозначенная субмарина была атакована неопознанным морским объектом, своими размерами превышающим потопленный транспорт…»
Несмотря на середину лета, дул ледяной северный ветер, срывая с верхушек свинцовых волн белесую пену. Еще чуть-чуть, и начнет штормить, моросящий дождь грозился перейти в настоящий ливень. Корветтенкапитан фон Форстнер стоял вместе с вахтенными офицерами и штурманом на мостике и молча наблюдал в бинокль, как британский пароход «Ибериан» медленно задирал корму вверх. Два залпа из носовых торпедных аппаратов заставили содрогнуться неуклюжую тушу сухогруза водоизмещением не менее пяти тысяч тонн. Офицеры удовлетворенно ухмыльнулись, когда с небольшой задержкой в небо взметнулся столб пламени и из разорванной носовой части судна повалил черный дым. Фон Форстнер видел, как маленькие черные точки, члены команды британской посудины, прыгали за борт и пытались спустить шлюпки на воду. U-28 вела свободную охоту в водах недалеко от Ирландии, объявленных территорией боевых действий. Любой военный или гражданский корабль под британским или американским флагом мог быть атакован без предупреждения. Хотя морской регламент и предписывал разрешить команде торгового или другого гражданского судна покинуть борт перед атакой, но некоторые капитаны субмарин предпочитали не присматриваться к признакам, отличающим дредноут от простого сухогруза, и пускали на дно борт за бортом. Так, в мае Вальтер Швигер, командовавший U-20, потопил американскую «Лузитанию» одной торпедой, что вызвало большой шум у газетчиков по обе стороны Атлантики, мол-де погибли более тысячи гражданских, и это акт пиратства. Но Вальтер клялся, что пароход буквально разнесло в щепки от взрывов, которые последовали после прямого попадания единственной торпеды. Котлы так не детонируют, янки явно использовали гражданских пассажиров для прикрытия груза боеприпасов. «Лузитания» пошла ко дну, вместе с ней потонули и некоторые принципы ведения боевых действий на море. Никто в руководстве Кайзерлихмарине не осудил Вальтера, который был другом Ульриху фон Форстнеру, наоборот, это придало задор и некую пикантность свободной охоте. Некоторые капитаны, в частности лихой Макс Валентинер, командовавший U-38, открыли негласное соревнование среди подводников и делали значки краской на рубке, подобно насечкам на стволах винтовок, отмечая количество потопленных судов неприятеля. Барон фон Форстнер не был сторонником подобного ребячества, он даже публично осудил Вальтера Швигера за его атаку на «Лузитанию», но сегодня не стал разбираться с этим британским пароходом, да и никто из команды не решился возражать против того, что перед ними был, несомненно, опасный военный корабль. «Ибериан» погружался почти вертикально, стали видны винты и рули. Прекрасное зрелище. Конечно, корветтенкапитан предпочел бы, чтобы сейчас тонул британский или американский линкор, унося в пучину десятки орудий и сотни тонн брони, но сегодняшний день только начинался, и сетовать на урожай было бы грешно.
Рубку окатывало волнами, стоящие в плащах на мостике были мокрыми до нитки, но никто не мог отказать себе в удовольствии наблюдать, как смыкаются океанские воды над гибнущим транспортом. Еще несколько мгновений – и взорвутся котлы, когда пучина раздавит их. Вот и взметнулся над поверхностью огромный столб воды, пара и обломков.
– Капитан, смотрите! – штурман указал рукой в сторону взрыва. Фон Форстнер пригляделся в бинокль и заметил в клубившемся облаке пара и дыма нечто огромное, темное, похожее на веретено, вздыбившееся на десятки метров из воды.
– Это подводная лодка, – взволнованно предположил вахтенный офицер, – не может быть!
В это время огромный объект изогнулся, погружаясь в воду, и изумленные офицеры увидели нечто напоминающее ласты вдоль блестящего веретенообразного тела. Можно было подумать, что в океан упала скала. Ни один кит, даже самый большой, не в состоянии вызвать такого буйства брызг. Волна, порожденная падением, поглотила своих обычных сестер, распространив вокруг подобие цунами.
– Видимо, мне померещилось, это что, крокодил? – старший помощник протер глаза и потряс бинокль, не веря своим глазам.
– Нет, Гюнтер, не померещилось, я тоже видел, – подтвердил капитан, – и мне это совершенно не нравится!
– Возможно, это кит, хотя разве бывают такие гигантские киты? Нужно сделать снимок! – вахтенный офицер Лемке хотел было спуститься за фотографическим аппаратом, но капитан удержал его.
– Манфред, не время для снимков, пора уносить отсюда ноги! – фон Форстнер резко бросил бинокль и скомандовал: – Погружение!!!
– Ульрих, смотри! – Лемке в замешательстве смотрел поверх головы капитана.
Фон Форстнер обернулся и на мгновение застыл. В какой-нибудь миле от субмарины, намного ближе, чем в первый раз, из-под свинцовой волны с невообразимой скоростью появилось нечто похожее на исполинскую торпеду. Ульрих успел рассмотреть, как ему показалось, голову существа со сверкающими глазами по бокам, переходящую в длинную, бесконечно длинную шею. Далее следовало бочкообразное тело невероятных размеров с двумя парами мощных ласт по бокам. За пару секунд, которые длилось это видение, корветтенкапитан успел заметить огромную зияющую рану в боку монстра, заметную своим розово-красным цветом на фоне стального цвета блестящей шкуры.
«Взрыв котла…» – пронеслась в голове капитана догадка.
Существо по дуге вошло головой в воду, явив бесконечный хвост, подобный змеиному. Ничего похожего за свою жизнь бесстрашный барон фон Форстнер не видел. Всё же липкий холодок ужаса пробежал по его спине, когда он осознал, что чудовище направляется прямиком к его кораблю.
– Задраить люки! Экстренное погружение! Цистерна срочного погружения! Машина самый полный вперед! Лево руля! – экипаж, не понимавший причины столь стремительных действий, воспринял происходящее как атаку противника.
– Всем молчать! Ни слова! – сверкнул глазами капитан вахтенным офицерам, которые кивнули в знак согласия. Паника читалась в глазах Лемке, готового завопить во весь голос.
– Манфред, держи себя в руках! – прошипел капитан. – Не смей, слышишь?!
Лемке закивал, тряхнул головой и бросился исполнять свои обязанности.
Современные дизельные машины, которыми головастые немецкие инженеры-конструкторы оснастили подводные лодки начиная с девятнадцатой серии, натужно рыча, толкали лодку вперед, она постепенно набирала ход и погружалась. Капитан отрывисто отдавал распоряжения, слаженная команда, как хорошие часы, исполняла их тотчас. Субмарина погрузилась примерно на 25 метров и развила достаточно приличную скорость, уходя от места атаки на сухогруз. Именно в тот момент, когда Ульрих фон Форстнер подумал, что пронесло, корпус лодки сотряс чудовищный удар, сваливший с ног всех стоявших матросов и офицеров. Капитан ударился головой о поручень и на мгновение потерял сознание. Тотчас по лодке был нанесен второй удар, от которого заскрипел металл и в носовом отсеке легкого корпуса образовалась течь. Субмарина потеряла ход и приобрела медленное вращение против часовой стрелки. На пол полетела корабельная утварь, матросы падали, пытались встать, но снова падали, раздались крики раненых.
– Аварийное всплытие! – закричал фон Форстнер. – Продуть цистерны!
Капитану доложили о повреждении клапанов вентиляции цистерны главного балласта, по всей лодке противно трезвонил сигнал тревоги. С большим трудом удалось выровнять лодку и компенсировать вращение. Механики сообщили о выходе из строя двух из четырех дизельных машин, повреждение кабелей или генератора вызвало перебои с электроснабжением. Тусклый свет заморгал, периодически погружая отсеки лодки в темноту. Еще пару мгновений назад стремительная и непобедимая, U-28 превратилась теперь из грозы морей в неповоротливого трудноуправляемого увальня, который медленно всплыл на поверхность, оставляя за собой масляный след. Открыв люк, капитан поднялся на мостик и осмотрелся. Корпус лодки и рубка представляли собой плачевное зрелище. Огромные вмятины и деформация корпуса привели к заклиниванию правого вала винтов и выходу из строя двух машин. Но капитан с большим беспокойством вглядывался в темные воды Атлантики, выискивая признаки неведомого монстра, атаковавшего его подводную лодку. Но океан был пуст и безмолвен. Фон Форстнер, несмотря на огромный урон, нанесенный субмарине, был несказанно счастлив исходу дела. Предстоял непростой переход на базу и текущий ремонт во время движения. Лодка стала превосходной мишенью для вражеских кораблей, но оставался шанс выжить, а это намного лучше, чем быть бесславно потопленным неизвестным чудищем. Корветтенкапитан самолично послал шифровку на базу, не доверяя это радисту. Экипаж не должен ничего знать, паника на борту совершенно ни к чему.
– Проклятье, Ульрих, что, что это было?! – дрожащим голосом спросил Лемке, дергая капитана за рукав. – Не молчи же!
Фон Форстнер не знал, что ответить перепуганному до смерти очевидцу невероятного происшествия, он сам терялся в догадках, лихорадочно перебирая в уме все варианты разумного материалистического объяснения.
– Манфред, тебе лучше держать язык за зубами и не болтать лишнего ни сейчас, ни когда мы сойдем на берег.
Я не знаю, что это было, но, дьявол его дери, оно было ранено и пыталось нам отомстить. Возможно, эта тварь пострадала при взрыве котлов проклятой посудины, что мы пустили на дно, а может, всё было совсем иначе. Если она ранена, то, клянусь жизнью, она смертна. А сейчас нам надо как можно быстрее убраться отсюда восвояси, пока этот монстр не вернулся. Да и англичане нам сейчас опасны как никогда. Иди отдыхать, это приказ!
– Какой уж тут отдых, – намного спокойнее отвечал Лемке. – Не смогу я, пойду помогу парням латать нашу старушку.
– Да уж, сделай одолжение, очисти мостик! – Капитан дружелюбно толкнул локтем бледного товарища и вновь принялся тревожно всматриваться в серые просторы Атлантики.
2 сентября 1917 года
Корветтенкапитан фон Форстнер прикидывал в перископ дистанцию, отделявшую U-28 от британского транспорта, который маячил на горизонте черным пятном. Охотничий инстинкт подсказывал капитану, что это крупная добыча, которую надо непременно атаковать. Сблизившись достаточно, чтобы рассмотреть очертания парохода более отчетливо, фон Форстнер отметил, что верхняя палуба заставлена контейнерами и грузовиками, осадка говорила о том, что эта посудина загружена под завязку. Чересчур уж легкая добыча, никаких сложностей пустить на дно это корыто. Странно, что у транспорта нет никакого охранения, – судя по всему, англичане не стали сопровождать партию военного груза, который адресовался, видимо, для русских. Они полагались на то, что многие свободные охотники Кайзерлихмарине покоились на дне и кормили рыб. Неудачи на фронтах не позволили германскому командованию наращивать мощь подводного флота, и поэтому атаки на грузовые конвои в Северной Атлантике стали редкостью. Но не для экипажа U-28.
После длительного ремонта субмарина снова стала грозой морей, пуская на дно британские и американские суда. Несколько раз лодка попадала под огонь британских боевых кораблей, была атакована аэропланами, когда совершила вынужденное экстренное всплытие недалеко от берегов Шотландии, но все эти неприятности были не опаснее комариного укуса по сравнению с тем, что пережил экипаж два года назад. Воспоминания о зловещем чудище преследовали капитана, он тщетно хотел привлечь внимание руководства флота к странному происшествию, но его рапорт тут же засекретили и приказали помалкивать. Тогда фон Форстнер попытался провести собственное расследование, поднимая в библиотеке Берлина том за томом свидетельства о странных морских животных и вымерших динозаврах, каждый раз прогоняя мысль о встрече с таким существом как невероятную. Это просто невозможно. Галлюцинация. Если бы то видение было лишь плодом его воображения, то он подал бы рапорт о списании на берег. Но в групповые помешательства капитан не верил. Что тогда напало на его корабль? Корветтен-капитан так и не получил ответа.
Тряхнув головой и прогнав навязчивые мысли, капитан отдал короткий приказ о торпедной атаке. Нещадно дымящий неповоротливый транспорт британцев назывался «Оливковая ветвь». Какая ирония судьбы, подумал фон Форстнер, символ мира будет взорван и потоплен в холодных водах Атлантического океана, не имеющих ничего общего с теплыми местами произрастания оливковых деревьев. Капитан решил немного поиграть с противником, как кошка с мышью – позабавиться самому и дать развлечься своей команде. Данные акустика не оставляли сомнений, что самонадеянные бритты не удосужились сопроводить транспорт боевым кораблем, не было слышно и других посторонних шумов.
– Всплываем! – коротко скомандовал корветтенкапитан. – Носовой аппарат товсь!
Субмарина вылезла всем своим грузным телом на поверхность, будучи уже в зоне оптической видимости британцев. Поднявшись на мостик, фон Форстнер в бинокль наблюдал, как засуетились и забегали микроскопические фигурки матросов по палубе транспорта, узрев хищный контур грозной подводной лодки. Капитан услышал прерываемый ветром звук тревожной сирены, от которого фигурки забегали еще быстрее. Видимо, английский капитан попытался дать полный ход и положить право руля, чтобы уменьшить площадь мишени, которую представлял длинный левый борт парохода. Из труб повалили клубы черного дыма, вода за кормой забурлила, но транспорт был явно перегружен, и мощности машин не хватало для оперативного маневра.
– Правый торпедный аппарат, одиночный, пли! – скомандовал фон Форстнер и с кривой улыбкой стал наблюдать, как запрыгала торпеда, оставляя за собой след вспененной воды. В такие моменты он всегда пытался угадать, что чувствуют моряки этих посудин, когда видят приближающуюся торпеду. Бессилие? Отчаяние? Молятся ли они?
Во время атак на свою лодку мозг и тело корветтенкапитана мобилизовались до таких пределов, что не было никаких эмоций или страхов, голова работала как машина, приказы были точными и краткими, какими, собственно, они и должны быть. Сейчас же, глядя вслед удаляющейся торпеде, капитан чувствовал странную негу в теле, – ощущения были сродни сладкой усталости, какая бывает после атлетических упражнений или любовных утех. Он позволил себе некоторое промедление, ожидая момента, когда торпеда воткнется своим хищным носом в железный борт парохода.
И вот он, долгожданный миг, – у ватерлинии транспорта возникла яркая вспышка ближе к корме, куда, собственно, и предназначался залп. Вскоре капитан услышал резкий хлопок. Показался черный дым, фигурки на борту транспорта хаотично метались.
– Ганс, носовое орудие! – рявкнул капитан молодому офицеру, который, казалось, в нетерпении ждал этих слов, подрагивая всем телом, как гончая перед броском.
– Есть, капитан! – заломив фуражку на затылок, лейтенант Ганс фон Хольштейн в несколько прыжков одолел расстояние, отделявшее рубку от носового орудия, с которого ручьями стекала вода.
– Постреляем немного, господа? – корветтенкапитан с улыбкой обратился к офицерам, стоявшим рядом с ним на мостике. – Сближаемся! Малый вперед!
– Ульрих, не слишком ли мы близко? – обеспокоенно произнес старший помощник.
– Гюнтер, не порть парням веселье, – отмахнулся капитан.
Лодка на полмили подошла к заметно накренившемуся судну. Из кормовой части подбитого транспорта валил черный дым. Подводникам не было видно, что творится по правому борту, но было и так ясно, что англичане судорожно спускают шлюпки. Остается лишь, как на учебных стрельбах, кучно уложить несколько снарядов и сэкономить более дорогие торпеды.
– Ганс, нафаршируй-ка металлом эту бочку с оливками! – крикнул лейтенанту фон Форстнер. – Огонь!
Носовое орудие гулко бухнуло, посылая смертоносный снаряд в борт британского транспорта. Надстройка парохода содрогнулась от взрыва, вздыбился металл, сверкнуло яркое пламя, и в воздух взлетели обломки вперемежку с телами моряков.
– Ганс, высоковато взял! Два градуса поправка! – капитану явно нравился процесс стрельбы.
– Есть два градуса поправка, капитан! – радостно крикнул фон Хольштейн, крутя рукоятку наведения.
Этот снаряд лег аккурат на палубу, где находились ящики и привязанные канатами грузовые автомобили. Дистанция была хороша для выстрела прямой наводкой, и выстрел получился отменным. Вся палуба пришла в движение. Возникла вспышка от разрыва снаряда, затем как будто образовалась черная пустота, куда втянулось всё, что находилось на палубе, а затем грохнул такой исполинский взрыв, от которого корпус транспорта разломился на две части, как игрушечный, породив посредине гигантский столб пламени и дыма. Практически сразу раздался чудовищный свист и грохот.
«Детонация», – пронеслось в мозгу капитана. Что же там везли эти чертовы англичане? Снаряды? Бомбы? Волна горячего воздуха больно ударила по глазам и ушам офицеров. Гюнтер был прав: лодка слишком близко подошла к взорвавшемуся кораблю.
Фон Форстнер увидел, как из тучи огня и дыма вместе с обломками показался уродливый грузовой автомобиль с пылающим тентом, который, описывая дугу, летел в сторону лодки.
«Этого не может быть!» – такой была последняя мысль корветтенкапитана Ульриха фон Форстнера. Грузовик упал точно на рубку, смяв всех стоявших на ней. От сильнейшего удара произошел взрыв топлива, находившегося в баке автомобиля. Потоки горящего бензина хлынули в открытый люк мостика, заливая нутро субмарины. Удар и взрыв разрушили мостик, повреждена была также и обшивка, внутрь корпуса начала поступать вода, быстро заполняя пустоту. От горящего бензина воспламенилась рубка, огонь быстро распространялся во всех направлениях. Команда, застигнутая врасплох, была отрезана огнем в отсеках и, казалось, не пыталась спасти лодку. Субмарина получила сильный крен и начала погружаться. Воздух стремительно выходил огромными пузырями из открытого люка и пробоины. Казалось, что еще чуть-чуть, и лодка пойдет камнем ко дну. Уцелевшие матросы молились, судорожно вцепившись в трубопроводы и прикрученную мебель кубрика. Но чудо остановило погружение: оставшийся воздушный пузырь в кормовой части субмарины удержал ее, подобно поплавку. Некое подобие надежды промелькнуло у перепуганных и отчаявшихся людей.
Они не могли видеть, как из темной пучины стремительно поднимается гигантское существо, потревоженное ужасными взрывами. С первобытной яростью животное обрушило свою неописуемую силу на истерзанную лодку, которая содрогнулась всем своим корпусом, а металл загудел и затрещал, стреляя заклепками из деформированных переборок. Следующий удар был такой сокрушительной силы, что кормовой отсек отломился, словно тонкая спичка. Вода с бешеной силой заполнила каждый уголок внутреннего пространства субмарины, и та стала быстро погружаться, унося в черные глубины искореженный металл и человеческие жизни. Не выжил никто. Экипаж так и не понял, что же произошло, да это, наверное, и к лучшему. Существо же всплыло на поверхность, вытянуло свою длинную шею и исторгло победный свистящий рев, который эхом разнесся над суровой поверхностью холодных вод Атлантического океана.
Из оперативной сводки командующему Кайзерлихмарине гросс-адмиралу Альфреду фон Тирпицу 5 сентября 1917 года: «…Подводная лодка U-28 под командованием корветтенкапитана барона Ульриха фон Форстнера затонула вместе со всем экипажем, получив критические повреждения корпуса во время результативной атаки на британский транспортный корабль “Olive Branch” с грузом боеприпасов…»
Говорят, что снаряд дважды не падает в одну и ту же воронку или что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Лодка U-28 опровергла эту истину своим примером.
ХнотЗападнославянские землиОстров Рюген1168 год1
СОЛНЦЕ ПОЧТИ ДОСТИГЛО ЗЕНИТА, начало заметно припекать. Любомира лежала в траве, закусив соломинку и нервно жуя ее кончик. Она хотела погадать на форме облаков, но, как назло, небо очистилось, и не было видно ни облачка. Последнее время один вопрос не давал ей покоя, особенно мучить он стал ее перед Праздником. Тяжкое липкое сомнение закралось в душу Любомиры. Болеслав, этот стройный светловолосый пригожий парень, совсем не смотрит в ее сторону, всё время поглядывает на других девушек селения, даже посмел глазеть на дочь повелителя – князя Теслава, когда та выезжала из замка Каренц на рыночную площадь несколько дней тому назад. Любомира с подружками сопровождала отца и молодых сильных деревенских парней, которые везли на телегах в замок весеннюю дань. Среди парней был и Болеслав, ее возлюбленный, ее боль и тревога. Жгучее и страстное чувство, которое она к нему испытывала, было больше, чем любовь. Оно приносило ей сладкое страдание, одинаково возвышало и унижало, было ее наваждением. И мысль о том, что он ее не замечает, смотрит сквозь нее, повергала в отчаяние. А тут еще эта проклятая чаровница, дочь князя Теслава, Казимира… Угораздило же их проезжать рыночную площадь именно тогда, когда из ворот замка Каренц верхом на добром вороном жеребце стремительно выскочила Казимира: в черном плаще, с развевающимися черными как смоль волосами и горящими, как у ведьмы, глазами. Торговки побросали корзины, лишь бы увернуться из-под копыт храпящего коня, и овощи покатились в разные стороны. Люди говорили, что княжна сильна в ведовстве, и многие старались не смотреть ей в глаза, когда с ней сталкивались. Глубокий поклон избавлял от необходимости поднимать голову и встречаться с ее огненным взглядом. Казимира проскакала мимо телег с данью, осадила коня и заговорила со старостой селения, который вел под уздцы первого мерина, запряженного в тяжелую подводу с окованными колесами. Все девушки, и Любомира в их числе, притихли, искоса наблюдая за госпожой, которая допрашивала старосту, не спешиваясь.
Вдруг Любомира заметила, что Болеслав неотрывно следит за властной госпожой, в то время как другие парни потупились. Огненная ревность обожгла Любомиру, голова закружилась. Он не переставая смотрел на княжну! Девушка застыла, она переводила взгляд со своего возлюбленного на Казимиру и обратно. Княжна махнула рукой старосте и случайно уронила на землю кожаную перчатку. Никто не посмел пошевелиться, но не Болеслав! Да, Болеслав шагнул, нагнулся, поднял упавшую перчатку и подал ее Казимире, глядя прямо ей в глаза как зачарованный. Княжна замахнулась было плеткой на дерзкого смерда, но остановилась и медленно взяла свою перчатку из руки Болеслава, подтягивая его к крупу своего коня. Любомира удивленно наблюдала за тем, как ее Болеслав делает шаг, еще шаг и оказывается у ног величественной Казимиры, которая так же неотрывно смотрит ему в глаза. Время будто остановилось, эта сцена длилась целую вечность. Все звуки и краски вокруг померкли, Любомира видела лишь двоих – красавицу Казимиру и своего желанного. Вдруг княжна резко выдернула перчатку из руки Болеслава, пришпорила коня и галопом помчалась прочь, но обернулась, бросила через плечо сверкающий взгляд Болеславу и случайно встретилась глазами с Любомирой. Это длилось лишь мгновение, но Любомира была готова поклясться, что княжна криво усмехнулась ей. Более она не оборачивалась и ускакала прочь, поднимая клубы пыли и распугивая разбегающихся куриц.
Потрясенная Любомира медленно перевела взгляд на Болеслава, который всё еще стоял, преклонив колено. Староста прикрикнул на юношей, все разом ожили, а подружки наперебой начали обсуждать наряд княжны и смелость Болеслава. Любомира очнулась от этого наваждения, тряхнула головой, отгоняя от себя тревожные мысли, и повернулась к тормошащим ее щебечущим подружкам.
Близился Праздник, на котором молодые люди окончательно выбирали себе пару и приносили символические жертвы идолам Руевита и Яровита, помогавшим в рождении сильных мальчиков-воинов и плодовитых девочек. Так продолжался род ее племени, древний род руян. Она выплюнула соломинку и приподнялась на локте. Вдалеке поднимался столб сизого дыма: это разжег печь ее отец, искусный кузнец, делавший не только железную утварь для селения, но и ножи для княжеской охоты. Мысли о замке вернули ее к воспоминанию о княжне. Та была очень красива яркой, совсем не северной красотой. Черные густые волосы ниспадали блестящими струями на ее плечи; высокая, стройная, сильная, она покорила даже послов Вальдемара Датского, которые уехали с донесением, что на Рюгене есть сокровище более ценное, чем всё серебро рода. Казимира была обладательницей буйного характера, весьма своенравной, она часто перечила отцу и без сопровождения скакала на своем вороном жеребце по окрестным лесам. Любомира слышала, что княжну учила ведовству древняя старуха, которая жила в лесу одна уже долгие годы, изредка принося в замок высушенные коренья и травы. Поговаривали, что некоторые парни из других селений бесследно исчезали после того, как встречали княжну во время ее прогулок верхом в окрестных лесах. Правда, в ее селении ничего подобного не происходило.
Но как на княжну смотрел Болеслав! И она жгла его своими черными глазами. На нее же, на ту, которая готова отдать жизнь за любимого, ту, которая страдает и согласна быть даже дворовой собакой, лишь бы рядом с ним, он не обращает внимания… Любомира не испытывала недостатка в поклонниках, парни из других селений так и увивались за ней, наперебой приглашая на Праздник, но она никого не замечала, мечтая о Болеславе.
У девушки был один недостаток – она была сухорука. С детства левая рука не росла и осталась маленькой, она носила ее, как ребенка, – прижатой к телу. Зато правая была очень проворной. Любомира слыла прекрасной работницей, сеяла и жала не хуже, чем ее подружки, даже лучше многих. А еще она была красива той неброской северной красотой, к которой нужно присмотреться, понять и уже не искать лучшего в иных племенах и землях.
Она понимала, что все людские недостатки, которые у других разбросаны по телу, у нее собрались в сухой ручке, в остальном она была идеалом северной женщины: сильная, высокая, верная, гордая, спокойная. Нет, не спокойная. Страстная. Уж она-то сможет доказать Болеславу, что лучше нее на всем острове не сыскать. На Празднике она его получит, он будет принадлежать ей одной. Она будет неистово молиться Яровиту, а если он не поможет, то обратится за помощью к Чернобогу, запретному идолу, который помогает ведунам и знахарям. Да и какая разница, кто ей поможет, лишь бы она получила того, кто занимает ее мысли и не дает ей покоя. И она готова заплатить любую цену.
Может, он не замечает ее из-за сухой руки? Этого, конечно, не исправить, но она будет молиться идолам, которые всегда помогали ее сородичам добиваться целей, побеждать в сражениях, преодолевать невзгоды и неурожаи.
Любомира решительно встала, отряхнула подол своей холщовой рубахи и зашагала к капищу.
2
Этот взгляд не давал покоя Болеславу ни днем, ни ночью. Черные глаза жгли его, проникая до самых потаенных уголков сознания. Он, как заколдованный, вспоминал еще и еще эти мгновения, когда он почти прикасался к княжне, стоя возле ее скакуна. Но самым ценным воспоминанием было то, что она обернулась и подарила ему еле заметную улыбку. Или ему это только привиделось? Нет, она ему улыбнулась, такая гордая и величественная, его госпожа! Он бы отдал всё на свете, чтобы быть рядом с ней, но это невозможно. Она знатная потомственная княжна, дочь могущественного князя Теслава, хозяина замка Каренц и всего острова Рюген. А он, Болеслав, простой селянин, просто никто. Тряхнув несколько раз головой, пытаясь отогнать навязчивые мысли, он принялся за работу, чтобы хоть как-то отвлечься от образа Казимиры, всё более и более овладевавшего его сознанием.
Староста прервал его размышления и послал в лес присмотреть сухие деревья для праздничного костра, вокруг которого будет водить хороводы молодежь. Этот Праздник завершал весенние труды на полях и огородах севера острова, которые возделывали испокон веков его предки-руяне. Более веселый праздник трудно найти. В каждом селении молодежь водит хороводы, постепенно входя в странное состояние, когда отступает стыд. Прочь сбрасывается одежда, все пьют пьянящий мед, танцы становятся всё более ритмичными, каждый может найти себе пару или на час, или на всю жизнь, ну или, по крайней мере, до следующего Праздника.
Болеслав не хотел этого Праздника – никакая селянка не заменит ему того сладкого мгновения, когда он смотрел в бездонные черные глаза. Что же делать? Разум говорил – оставь, это невозможно! Сердце возражало – всегда есть шанс, а вдруг?..
С этими мыслями он углубился в лес, сам не замечая, куда бредет. Пора приниматься за работу, вот он приметил покосившееся засохшее дерево. Будет ярко гореть в праздничном костре! Болеслав вытащил из-за веревки, заменявшей ему пояс, острый топор и принялся рубить под корень старый ясень, который вздрагивал под каждым ударом. Довольно быстро ему стало жарко, он скинул рубаху, поплевал на ладони, взял топор двумя руками и размахнулся.
– Кто тебе разрешил рубить мой лес, смерд? – резкий окрик заставил Болеслава вздрогнуть и резко обернуться. Прямо перед ним на вороном коне сидела княжна. Конь стал фыркать и бить копытом. Казимира раскраснелась от быстрой скачки, капюшон накидки съехал с ее головы, черные кудри растрепались по плечам. Узнав Болеслава, княжна на мгновение смутилась, но тут же овладела собой и продолжила:
– А, это ты, кто так дерзко подал мне перчатку на днях? Как твое имя и откуда ты родом? – лицо княжны немного смягчилось, и уголки рта обозначили легкую улыбку.
Болеслав словно потерял дар речи, он ожидал увидеть кого угодно, хоть лесную нечисть, но никак не госпожу. Наконец преодолев оцепенение, он выдавил из себя дрожащим голосом:
– Госпожа, мое имя Болеслав. И родом я из северных земель, мы служим вашему батюшке, да пошлют боги ему долгие лета!
– Вот так ты служишь моему отцу? Лес без спроса рубишь? А может, ты браконьер? – уже открыто улыбалась Казимира, подшучивая над ошеломленным Болеславом.
– О госпожа, меня послал наш староста найти высохшие древа для праздничного костра, а ему разрешил управляющий вашего батюшки, – заикаясь, отвечал юноша, уронив топор.
Княжна откровенно рассматривала красивую фигуру полуголого Болеслава, мышцы которого после работы налились, и походил он больше не на крестьянина, а на могучего воина, коими всегда славилось племя руян. Ее взгляд был совсем не таким, как у девушек из селений, которые бросали мимолетные взгляды из-под опущенных ресниц. Она сверлила его своими черными горящими глазами, прожигая дыру в его душе.
Казимира с легкостью соскочила с коня и оказалась рядом с Болеславом. Она была чуть ниже довольно высокого юноши, который застыл подобно деревянному идолу. Молча княжна подняла правую руку и положила свою изящную ладонь на влажную грудь Болеслава, слегка провела по ней и отняла пальцы. Затем посмотрела на свою мокрую ладонь и молвила:
– Вообще-то ты должен стоять на коленях перед своей госпожой.
Юноша, очнувшись от чар, поспешно упал на колени и склонил голову.
– Подними голову и смотри мне в глаза! – мягко, но властно приказала княжна.
Болеслав медленно поднял голову и впился глазами в горящие «уголья» Казимиры.
– Слушай меня, Болеслав, – продолжала княжна, – завтра ты мне нужен в замке, у нас много работы, придешь с рассветом, я найду тебе занятие по твоей силе.
– Но, госпожа, староста мне…
– Ты мне перечишь? – вскинув черные брови, усмехнулась Казимира.
– Простите меня, госпожа! – повиновался Болеслав.
– Жду тебя завтра! – княжна вскочила в седло, круто развернула скакуна и одарила стоящего на коленях юношу еще одним обжигающим взглядом, от которого у него перехватило дыхание.
Болеслав хотел было ответить, но скакун, выбивая копытами мерную дробь, уже унес его госпожу. Он простоял так же еще некоторое время, обдумывая свое счастье. Затем инстинктивно прикоснулся к груди, которой мгновение назад касалась ее рука. Это место жгло сладким огнем, как будто дурманящий отвар трав старой Отшельницы пролили на свежую рану, боль смешалась с томлением и ожиданием небывалого наслаждения.
– Казимира… – простонал юноша. – Ты должна стать моей! Только моей!
Но он тут же спохватился, что зашел слишком далеко в своих мечтаниях. Что он себе возомнил? Что она, благородная госпожа, княжна, дочь правителя, может видеть в нем, простом селянине, что-то большее, чем просто работника? Если она довольна его работой, то может бросить ему хлеб своей рукой или серебряную монету, а если он провинится или будет недостаточно усерден, то получит плеткой, которую она так уверенно держит в своей изящной руке. И это в лучшем случае, – хуже, если его будет пороть здоровяк надсмотрщик, который заправлял в замке плененными рабами. Он-то не знает жалости, спустит с любого три шкуры!
Болеслав подобрал топор, махнул на дерево рукой и поспешил в селение к идолу Яровита, у которого всегда можно спросить совета, принести посильную жертву и просить помощи в любых делах. Особенно в делах сердечных, ведь они самые сложные и без помощи богов в них не разобраться. В остальной жизни всё просто. Есть жизнь и смерть, враги и война, мирное время и труд, есть князь, господин, и все остальные, которые ему служат по воле богов. И есть еще Казимира, прекрасная Казимира, которая взяла и разрушила простой и понятный мир Болеслава, в котором он жил до этого. Да, только мудрые невидимые боги могут помочь ему разобраться со своими чувствами и подсказать, что же делать дальше.
Замок Каренц3
Казимира лежала на медвежьих шкурах в темном сводчатом зале, освещаемом лишь огнем потрескивающих в очаге поленьев. Несмотря на начало лета и жаркие дни, ночи были еще по-северному холодны. Княжна рассеянно вертела в руках граненый, искусно сделанный ливонскими мастерами кубок с остатками крепкого меда и смотрела на огонь. Какие странные думы ее одолевают, она не может забыть какого-то крестьянина. Казимира посмотрела на свою ладонь, которая днем касалась влажного от пота тела селянина, как там его… Болеслав? Нет, она врала сама себе, это имя врезалось ей в память, как и сам его владелец. И что она нашла в нем? К ней сватаются первые красавцы – сыновья соседних князей, и даже вчера отец сказал, что вскоре приплывет с визитом племянник Вальдемара Датского, настоящий могучий викинг Харлунд, победитель многих племен, чье имя вселяет страх во врагов и трепет в девичьи сердца. Правда, он христианин, признает только одного бога и не поклоняется идолам, как это делали их предки, но для истинной страсти это не преграда. Страсть, какая страсть, о чем она говорит?
Нет, ей не интересен Харлунд, она почему-то думает о простом селянине Болеславе, вспоминает его светлые преданные глаза, его могучий торс, его влажную кожу.
Отбросив пустой кубок, княжна попыталась придумать ему работу на завтра. Нужна такая работа, чтобы он всё время был рядом с ней, она не может его отпускать далеко. Кузница? Нет, там слишком жарко. Арсенал? Нет, это в подземелье, очень холодно и темно. Вот, прекрасная мысль! Казимира хлопнула себя по бедру от удовольствия. Болеслав будет подле ее скакуна Крона и рядом с ней. И тогда она сможет смотреть на него, а он будет чувствовать свою госпожу. Решено!
Улыбаясь своему мудрому решению, княжна уже было хотела послать служанку за водой для умывания, как в покои вошел ратник из охраны князя и передал волю отца явиться к нему незамедлительно.
– Дочь моя, – начал Теслав, задумчиво смотря на кубок с хмельным медом, стоявший перед ним на грубом дощатом столе, – знаешь ли ты, зачем я послал за тобой в столь поздний час?
Казимире не нравились такие вступления: так каждый раз начинался разговор о необходимости замужества.
– Нет, отец, я не знаю, – покорно отвечала княжна, притворившись, что она не имеет ни малейшего понятия.
– Дочь моя, ты уже зрелая дева, негоже тебе сломя голову, как восточные дикари, носиться верхом по моим лесам, пугать смердов, топтать их птицу в то время, когда я уже старею и всё более думаю о наследнике! – князь поправил массивную цепь на своей груди. – Подумай о племени и продолжении нашего славного рода!
Казимира закатила глаза. Каждый такой разговор вызывал возмущение, которое трудно было сдерживать.
– Знаешь ли ты, что добрый Харлунд собирается приплыть к нам на остров, чтобы посвататься к тебе? – Теслав не далее как вчера говорил это дочери, но решил напомнить еще раз.
– Ты называешь этого викинга добрым, отец? Да на его руках столько крови! – выпалила Казимира, теряя самоконтроль.
– Успокойся, дочь моя, и послушай отца! – Теслав стукнул кулаком по столу. – Ты знаешь, например, что Вальдемар Датский хочет нам послать не только Харлунда, но и тысячу его головорезов, ибо он давно положил глаз на наш остров и не может простить нашему роду то, что долгие годы многие ютландцы платили нам дань. Тогда мы были сильнее, сейчас же всё изменилось. Наши силы иссякли. Вальдемара постоянно подстрекает его главный советник, желчный Абсалон, который у короля как верховный жрец. Христиане называют его архиепископом, и он первый толкает Вальдемара к нам, грозит покарать наше племя за то, что мы молимся нашим защитникам-богам, которым поклонялись наши предки и предки наших предков!
Казимира слышала про планы Вальдемара, но не думала, что всё так серьезно. Она и не подозревала о том, что датские воины готовы прыгнуть в ладьи и направиться к острову, чтобы погрузить его в кровавую бойню.
– У нас есть только два пути, дочь моя, – продолжал Теслав уставшим голосом, откинувшись на шкуры, – или династический брак, или война. Я не хочу войны, в последнее время у нас рождалось слишком мало воинов и слишком много девочек. Руевит и Яровит от нас отвернулись, они перестали говорить со мной и моим братом Яромаром, хотя мы приносим их идолам обильные жертвы. Мы чем-то провинились перед богами, и надо с удвоенною силой просить их покровительства. Но сами мы тоже не можем сидеть сложа руки. Ты ДОЛЖНА выйти замуж за Харлунда!
Княжна молча слушала этот приговор себе и своему будущему. Внутри всё кипело, Казимира начала задыхаться.
– И еще, дочь моя, несмотря на то, что датчане весьма веселый народ и любят погулять, Харлунд вбил себе в голову, что он должен получить в жены знатную островную деву, не тронутую ни одним мужчиной. И мерзкий Абсалон подзуживает его, нашептывая также Вальдемару, что рубашка девы с кровью после первой ночи будет лучшим доказательством верности Рюгена новым родственникам, так как князь отдаст Харлунду самое дорогое, что у него есть, – его дочь, то есть тебя, Казимира! Так что я запрещаю тебе с сегодняшней ночи твои прогулки верхом, и впредь, когда ты куда-то отправляешься с моего разрешения, тебя будут сопровождать две служанки и мои верные люди. Я не могу рисковать в этой игре с Вальдемаром, понятно тебе это? – Теслав перешел на крик.
Казимира хватала ртом воздух, который вдруг превратился в густое тесто. Наконец она смогла вдохнуть и выпалила:
– Так ты хочешь откупиться от датчан мною? Такую судьбу ты мне уготовил? А как же наш род? Руян тогда скоро не будет, если мы будем мешаться с датчанами, ливонцами и прочими соседями! Знай же, я не выйду замуж за этого проклятого Харлунда, приведи он хоть десять тысяч своих солдат! Это говорю тебе я, Казимира!
Княжна не стала слушать открывшего было рот отца и выскочила из его покоев.
4
Выхватив факел из рук лучника, охранявшего вход в башню, Казимира почти бегом спустилась в конюшню, рывком отвязала коня, вскочила в седло и пустила его с места в галоп, перемахнув ограду загона, как если бы это был низкий куст. Стражники у ворот, привыкшие к резким выходкам своей госпожи, едва успели отворить тяжелые дубовые ворота и предусмотрительно отступили в сторону. Она неслась, прижавшись к шее неистово бьющего копытами Крона, оставляя за горящим факелом дорожку из искр. Прохладный воздух ночи несколько остудил ее пыл, и она остановила неистового Крона. Казимира осмотрелась: вокруг был лес, наполненный бледным светом огромного диска луны. Факел в руке догорал, роняя капли горящего масла на землю. Княжна прислушалась: невдалеке раздавались голоса и смех. Казимира привязала коня к дереву, потрепала его гриву и, стараясь шагать как можно тише, подошла к освященной поляне. Посередине поляны ярко горел костер, вокруг которого собрались молодые парни-селяне, свободные руяне, коих, по словам отца, земля предков рождала так мало в последнее время. Парни смеялись и пили мед из берестяных баклаг. Один сидящий к ней спиной селянин показался ей знакомым. Что-то кольнуло в сердце, когда она признала Болеслава, ее Болеслава. Он сидел молчаливо, в то время как другие парни хохотали и оживленно рассказывали друг другу истории. Казимира притаилась за стволом могучего дуба.
– А что, Болеслав, – один из парней повернулся к нему и толкнул его локтем, – а правда, что ты говорил с княжной? Дровосек Марек сказывал, что ты сегодня виделся с госпожой.
– Врет твой Марек, – отмахнулся от приятеля Болеслав, – кто я такой, чтобы столь знатная и величественная госпожа со мной говорила?
– Марек часто врет, да не завирается, с чего бы ему придумать такую небылицу? – не унимался приятель.
– Отстань, слышишь? Ни с кем я не разговаривал, не до разговоров мне! – буркнул под нос Болеслав и хотел было встать, но приятель его остановил.
– А вот еще подмастерье кузнеца, что из замка приходит учиться кузнечному делу, давеча рассказывал, что на тебя пялится дочка кузнецова – Любомира, ну, сухоручка! Знатная краля, красивая, жуть! Но рука сухая, всё еще в девках ходит. Много парней из соседних селений на прошлом Празднике водили с ней хоровод, но все ей не любы, и убегает она сразу. Так подмастерье сказывает, что видел, как она рыдает и всё повторяет – Болеслав, Болеслав… Неужели не слыхивал? Или скрываешь от нас зазнобу свою? – парень опять толкнул локтем Болеслава, и приятели расхохотались.
Болеслав непонимающе обвел взглядом приятелей и через мгновение сам залился смехом. В ответ ткнул локтем соседа и встал.
– Некогда мне тут с вами рассказы рассказывать, спать пора давно, завтра рано утром вставать, староста посылает в замок по делу.
– А что за дело такое у старосты в замке? – отозвался сидевший напротив бородач.
– Да коли б я ведал, к Празднику, видать, что-то надо, – Болеслав понял, что сболтнул лишнего.
– Иди уже, коли староста велел, – басом скомандовал старший из парней, сидевший особняком, – да носа не задирай. И расскажешь нам завтра вечером, как там в замке и что.
Болеслав попрощался с приятелями и быстро пошел по тропке к своему хутору. Парни молча смотрели ему вслед.
– Скрытен наш Болюшка стал, как я погляжу, – задумчиво молвил старший, – как бы не поддался чарам княжны-колдуньи, будь она неладна. Марек правду кажет, верю ему. Занялся бы Любомирой, славная девка, души в нем не чает. Я бы такую приголубил, кабы мил ей был…
Старший зло сплюнул, парни закивали, дружно поддакивая заводиле. Притаившаяся за дубом Казимира вспыхнула от гнева, хотела было выйти к ним и показать, кто хозяин в этих лесах, но передумала. Негоже свой гнев проявлять неразумным смердам, да и час поздний, и место уединенное.
Княжна осторожно отступила в лесную тень и вернулась к своему коню. Казимира погладила скакуна по могучей шее, прижалась к ней щекой. Почему они все боятся и ненавидят ее? Что она им сделала? Виновата тем, что черна волосами и очами? Но душою она чиста, почище многих здесь будет!
Княжна вздрогнула, когда из-за дерева выступила фигура в светлой рубахе и тут же повалилась на колени. Она узнала Болеслава. Склонив голову, он тихо сказал:
– Прости, госпожа, не хотел тебя испугать! Увидал коня твоего доброго, а тебя нет рядом, уж не случилось ли чего худого! Затревожился я, а тут ты идешь. Не изволь гневаться!
– Встань, Болеслав, не гневаюсь я на тебя, – мягко сказала Казимира, – и тревожиться за меня не нужно, могу постоять за себя, как воин.
– Всем известна твоя сила, госпожа, и норов твой крутой, – не поднимая головы, произнес юноша.
– Что же еще тебе известно про меня? Отвечай! – с улыбкой сказала княжна. – Что я ведунья и пожираю младенцев?
– Что ты, госпожа! – отпрянул Болеслав. – Ничего подобного, да и если увижу такого, кто сказывает небылицы про тебя, удавлю своими руками тут же!
Болеслав зарделся румянцем, прикрыл было рот рукой, но слово уже выпорхнуло. Казимира улыбнулась и рукой попросила Болеслава встать. Юноша виновато потупил взор, щеки его пылали. Княжна подошла к нему и шепнула:
– Спасибо тебе, что не стал хвастаться нашим разговором перед приятелями.
– Да как я мог, госпожа?! – зарделся еще больше Болеслав.
– Зови меня Казимира, – мягко шепнула княжна.
Юноша заморгал, замотал головой и снова упал на колени.
– Ты благородная княжна, а я простой селянин, не могу звать я тебя по имени, госпожа!
– Встань уже наконец, – нетерпеливо молвила Казимира и прикоснулась чуть дрожащими руками к непокорным кудрям Болеслава, – для всех я госпожа, а для тебя Казимира, только для тебя…
Болеслав вскочил, не в силах совладать с порывом чувств.
– Казимира… – прошептал юноша, пытаясь сдержаться от того, чтобы заключить княжну в объятия.
– Любый мой, – прошептала княжна и первая обняла Болеслава за шею, растворяясь в захлестнувших чувствах.
5Мыс Аркона, остров Рюген
Любомира в лучах закатного солнца стояла на коленях и готовилась бросить дощечки в яму перед идолом многоголового Святовита. Она проделала долгий путь от своего хутора сюда, на край земли, где море разбивает волны об утесы и воздух соленый от брызг. Сегодня здесь пустынно, все готовятся к Празднику, и никто ей не помешает. В день перед ночью Праздника тут будет не протолкнуться, начнутся жертвоприношения и поклонение идолам, молодежь в венках из полевых цветов отправится отсюда пировать и водить хороводы.
Любомира повторяла в уме вопрос, который она адресовала богу Святовиту, тому, кто знает всё, чувствует всё, думает сразу все мысли. «Будет ли Болеслав моим? Пожалуйста, ответь “да”! Да, да, да!»
Здоровой рукой она сжимала гадальные дощечки, одна из сторон которых была белой, оборот же был черный. Она молилась так искренне, что ей показалось, что одно из лиц Святовита, обращенное к ней, кивнуло. И тогда она бросила дощечки в яму и зажмурилась.
Открыв глаза, она долго не решалась заглянуть в яму. Черные! Как черные? Это же ответ «нет»! Любомира в отчаянии смотрела на дощечки, лежащие черной стороной к ней. Не может быть, Святовит ошибся! Надо попробовать еще раз. Она дрожащей рукой вытащила дощечки, стряхнула пыль и перемешала их.
Повторила про себя вопрос, закрыла глаза и бросила дощечки опять. Они покатились вниз, издавая сухие щелчки.
Любомира пыталась поймать какой-нибудь знак, чтобы открыть глаза и достать дощечки. Вот громко каркнул ворон, сидящий на столбе, и девушка бросилась к яме.
– Так не бывает! – застонала Любомира, падая набок. Слезы залили ее лицо, и она беззвучно затряслась в плаче.
Дощечки опять лежали черной стороной вверх. Пустые глазницы голов Святовита блестели в последних лучах заходящего солнца, как если бы идол мог плакать вместе с несчастной девушкой.
Любомира по-звериному зарычала, схватила дощечки и в щепки разбила их об идола. С ненавистью она бросила пригоршню земли в статую и закричала:
– Проклятый Святовит, ненавижу тебя, почему ты не хочешь отдать мне моего любого? Пропади ты пропадом, чтобы тебя сравняли с землей и всю твою проклятую Аркону! Уж лучше поклоняться и служить Чернобогу!
Девушке сквозь слезы показалось, что три лица Святовита, которые были доступны ее взору, повернулись к ней, глазницы загорелись, и она услышала страшное змеиное шипение. Резкий порыв ветра взметнул в воздух пыль. В ужасе Любомира вскочила, бросилась бежать прочь из капища и долго еще не останавливалась, пока не упала без сил под высокой сосной. В голове молотом стучало одно слово – Чернобог. Когда нет надежды, ты обращаешься к последнему средству, каким бы ужасным оно ни было, даже если придется заплатить самую большую цену. Любомира вдруг разом успокоилась, ей совершенно ясно представилось, что именно она сделает завтра. Как только небо озарит первый рассветный луч, она пойдет к старой ведунье – Отшельнице.
Колдунья уж точно знает, с какими заклинаниями надо обращаться к Чернобогу. Правда, ее давно никто не видел, последний раз она приходила в замок Каренц после окончания сбора урожая в прошлом году. Затем настала долгая суровая зима, и весной она не появилась.
Неожиданно Любомира почувствовала жар, очень быстро стало ломить всё тело, голова раскалывалась от боли. Она двигалась в полубреду, не замечая времени и боли от веток, хлеставших ее по лицу и плечам. Только к утру добралась Любомира в свой хутор, изрядно поплутав по лесу, и в изнеможении упала у порога хижины. Ее отец, всю ночь со всеми мужчинами хутора разыскивавший дочь, подхватил ее на руки и положил на набитый сеном тюфяк. Лихорадка овладела телом и разумом девушки, она сначала порывалась встать, но отец силой удерживал ее. В бреду она взывала к Отшельнице, и столпившиеся соседские женщины стали наперебой советовать кузнецу позвать ведунью, которая сможет излечить умирающую.
Отец Любомиры, предчувствуя самое страшное, был готов сделать что угодно. Он умолял старосту дать ему самого лучшего коня, чтобы привезти Отшельницу к своей дочери. После недолгих размышлений староста махнул рукой, и кузнец стремглав помчался в лесную чащу.
6
Все столпившиеся хуторяне с шепотом расступились, пропуская в хижину кузнеца и ведунью. Многие думали, что она умерла от старости, или ее убил медведь, или забрали злые духи. Ведунья действительно была очень стара. Она опиралась на палку, такую же кривую, как и она сама. Белые волосы клочьями свисали из-под тряпицы, намотанной на трясущуюся голову. Крючковатые пальцы сжимали узелок с травами и снадобьями. Кратко расспросив кузнеца о Любомире, Отшельница взяла щепотку одного, листья другого и еще прочего. Несмотря на преклонные годы и сгорбленное перекошенное тело, двигалась она достаточно проворно.
Не обращая ни на кого внимания, старуха подошла к уже затихшей Любомире, которая лишь изредка шумно вздыхала, а всё остальное время лежала как мертвая. Черты ее некогда красивого и живого лица заострились, кожа была землистой, язык разбух и не помещался во рту. Грудь опала, и совсем не было видно, дышит она или уже нет. Даже сухая рука распрямилась и свисала, как плеть.
– Кузнец, пусть все выйдут, – прошипела старуха.
Отец Любомиры вытолкал всех любопытных прочь и задернул циновку, закрывая вход. Ведунья взяла девушку за сухую руку и начала разминать маленькие пальчики. Она раскачивалась взад-вперед, не отпуская ладони умирающей. Кузнец стоял рядом в оцепенении, боясь пошевелиться, и ловил каждое слово, сказанное ведуньей.
– Твоя дочь умрет, – прошамкала старуха. – Она обидела Святовита, я это вижу. Страшную хулу она молвила. И Многоголовый от нее отказался. Он послал ей тяжкую хворь в наказание. И теперь она умрет.
Кузнец в отчаянии бухнулся на колени, вцепился в край рубища Отшельницы и запричитал:
– Спасительница, не оставь в горе! Посоветуй, ведь должно быть средство? Спаси ее, умоляю тебя! Я принесу великие жертвы Святовиту!
Старуха помолчала и медленно процедила сквозь редкие зубы:
– Есть одно средство… – она отняла свою костлявую руку от Любомиры. – Она отреклась от бога – покровителя рода. И теперь она в руках Смерти. Но есть тот, кто может договориться со Смертью. Он иногда говорит со мной…
– Кто же это? – воскликнул кузнец. – Я сделаю всё что угодно, лишь бы он помог!
– Не торопись обещать, кузнец, – прошипела старуха, – ведь это запретный бог!
– Чернобог! – отпрянул кузнец. – Нет, мы все будем прокляты!
– Решай, кузнец, или смерть, или надежда! – старуха криво усмехнулась, и в белесых глазах сверкнул огонь.
Несчастный думал уже не умом кузнеца, но большим отцовским сердцем. И оно тут же решило:
– Будь что будет, моя Любомира для меня дороже солнца. Не думал я, что, похоронив жену, буду решать, жить или не жить моей единственной дочери, кровинушке моей! Сделаю всё, что повелишь!
– Так тому и быть! – ведунья потянулась за своим узелком. – А теперь выйди, негоже тебе смотреть…
Лагерь Вальдемара Датского7
В большом походном шатре с развевающимися полотнищами страдал несварением желудка король Вальдемар. Он проклинал своего повара, который уже, наверное, простился с головой. Кишки крутило так, что Вальдемар стонал и поджимал ноги к груди. Когда живот немного отпускало, то дрожащей рукой он тянулся за кубком с водой, которую каждый раз пробовал брадобрей, коего Вальдемар призывал стуком меча о щит.
– Дядя, зачем ты заставляешь этого холопа постоянно пробовать воду, которую ты уже пил? Только усы там свои мочит зря, – угрюмо сказал сидящий на сундуке Харлунд.
– Не указывай мне, что делать, щенок! – выплевывал каждое слово король. – От родственничков всего ждать можно. Стоит мне закрыть глаза или отвернуться, как вы уже готовы подсыпать мне в питье или еду отраву!
Харлунд поморщился и погладил лежащую у сундука собаку.
– Прости, дядя, так отчего же ты не отпускаешь меня из шатра, если подозреваешь меня? – раздраженно спросил он, изрядно уставший бесцельно сидеть подле больного и ворчащего Вальдемара.
– Если бы ты помнил, какого я рода, то не задавал бы таких вопросов! Мой отец, великий Кнуд Лавард, был женат на киевской княжне Ингеборге. Его сподвижники рассказывали мне, что он всегда опасался коварства со стороны восточных родственников супруги, но смерть подстерегла его совсем с другой стороны! Проклятый Магнус, сын подлого Нильса, проткнул папашу мечом. Так что запомни: я никому не верю, даже тебе, племянничек! А не отпускаю тебя, ибо нужен ты мне, хотя вижу, как насмехаешься над страданиями моими!
Очередной спазм сотряс утробу Вальдемара, которого при рождении нарекли Владимиром в честь его великого прадеда – Владимира Мономаха Киевского. Но западное воспитание и раннее монаршество отразились на его имени. Шутка ли – сесть на трон в десять лет и сразу погрузиться в водоворот походов на полабских славян и бывших восточных родственников. Поэтому мальчика короновали уже как Вальдемара.
Харлунд уже забыл, сколько раз слышал эту династическую историю. Вместо того чтобы муштровать своих солдат, он торчал здесь, в этом шатре, и слушал бредни страдающего дяди, который еще изрядно портил воздух, отчего Харлунд был вынужден прятать нос в вышитый матерью платок и сидеть в самом дальнем углу шатра.
– Дядя, всё же долго мне еще сидеть здесь? Отпусти меня к моему отряду! – взмолился племянник после очередного облегчения короля.
– Мы ждем прибытия лазутчика с острова Рюген, осел! – выругался Вальдемар. – Он уже должен быть здесь, его приведет Абсалон, будь он неладен! Как же мне плохо!
Харлунд уже было открыл рот просить разрешения уйти еще раз, как полог откинулся и вошел архиепископ Абсалон в сопровождении молодого славянского воина, хорошо знающего язык руян с Рюгена. Абсалон зажал нос рукой, многозначительно взглянул на Харлунда и обратился елейным тоном к королю:
– Да благословит тебя Господь, сын мой, и пошлет тебе скорейшее выздоровление! Будем молиться, чтобы происки врагов короны не увенчались успехом и ты снова обрел могучее здоровье!
Архиепископ принял картинную позу с неподдельным пафосом в глазах.
– Это происки вчерашнего жирного кабана и избытка эля, – пробурчал под нос Харлунд, но дядя услышал его.
– И ты обвиняешь меня в неумеренности в еде? Ты, который похож на борова, ты, у которого в руке кубок чаще, чем меч? Не смей мне говорить про вчерашнего кабана! Хотя, конечно, он был жирноват.
Архиепископ набрался смелости и прервал поток брани:
– Ваше величество, позвольте вам напомнить, что у нас есть новости от нашего лазутчика, извольте его выслушать!
– Пусть говорит!
Молодой славянин рассказал, что на Рюгене все готовятся к Празднику и армии как таковой нет. Все мужчины плетут веночки (дружный смех Вальдемара и Харлунда), а гарнизон замка Каренц немногочислен. Главная новость состоит в том, что Теслав во что бы то ни стало намерен выдать свою дочь, княжну Казимиру, за могучего Харлунда, дабы породниться с датчанами и не допустить войны.
– А? Каково вам это слышать? Годами руяне разоряли Ютландию, а теперь хотят не допустить войны, выдав свою девку за нашего борова? – раскричался Вальдемар.
– Дядя, ты сам же предложил такой брак! – обиженно надулся Харлунд.
– Породниться с врагом с помощью… мммм… второстепенной линии – это весьма мудрое решение! – льстиво вставил архиепископ. – Брак дочери местного князька с христианином позволит быстрее обратить язычников в веру истинную!
– Да плевать я хотел на веру, язычников и их поганых идолов! Мы должны взять этот проклятый остров и убрать рассадник заразы у нас из-под носа! – Вальдемар уже и забыл о спазмах, входя в свое обычное состояние.
Абсалон смиренно сложил руки у груди и печально качал головой, молчаливо осуждая мотивы монарха.
– Дядя, а мне обязательно жениться на этой славянке? – Харлунд почувствовал слабину в позиции дяди и решил еще раз нажать. Он был с самого начала не в восторге от идеи брака с язычницей, даже с такой раскрасавицей, как ее живописали послы и лазутчики.
– Обязательно, сын мой, – вклинился в разговор архиепископ, – это твой долг христианина – нести веру заблудшим. Взяв в жены эту деву, ты сделаешь благое дело для святой церкви.
– Слышал я, что руяне не слишком разборчивы в плясках у костра, – хрипло захохотал Вальдемар, – как бы тебе, племянничек, не подсунули разношенный сапожок!
Король очень высоко оценил свою собственную шутку и расхохотался еще пуще, но вскоре схватился за живот и опять запричитал.
– Лазутчики доносят, что князь Теслав держит дочь свою Казимиру в строгости. Наши люди докладывают, что он запретил Казимире отлучаться из Каренца без особого его дозволения и приставил к ней соглядатаев, – смиренным тоном сообщил Абсалон.
– Ну что же, Харлунд, может, тебе повезет и ты сможешь полакомиться свежатинкой! – опять развеселился Вальдемар.
На этот раз улыбнулся и архиепископ.
8
Любомира открыла глаза. Свет, она видит только свет. Постепенно возникло темное пятно, которое приобрело черты старушечьего лица. Она поняла, что это Отшельница. Когда же она успела дойти до логова ведуньи? И почему она ничего не помнит? Девушка попыталась встать, но не смогла даже пошевелиться. Слабость сковала всё ее тело, язык не ворочался, Любомира могла только смотреть. В костлявых руках старухи она заметила черпак с каким-то отваром, от него шел пар и распространялся дурманящий запах. У девушки закружилась голова, и она опять потеряла сознание.
Отшельница долго сидела подле Любомиры и шептала заклинания, время от времени посыпая ее грудь, живот и лицо серым порошком, который с шипением впитывался в кожу и исчезал на глазах. Время от времени старуха бросала щепотки порошка по углам хижины и тихо выла, подражая диким зверям. Затем вытащила из узелка тряпицу, в которую была завернута маленькая змейка, тут же начавшая извиваться. Старуха взяла нож и коротким движением отсекла змейке голову, поднесла дергающееся тельце ко рту девушки и выдавила несколько капель крови в ее полуоткрытые губы. Не оставляя следов, собрала все свои колдовские снадобья обратно в узелок и кликнула кузнеца.
– Слушай меня, кузнец, слушай и запоминай, – прошипела ведунья, – теперь твоя девка во власти запретного бога. Я говорила с ним, просила остановить Смерть. Как он решит, ему только ведомо. Сейчас она между светом и тьмой, между Жизнью и Смертью. Ты увидишь сам, что запретный бог решит. Но если она будет жить, то быть ей вечной рабой ее нового хозяина. Если помрет, то так тому и быть.
Колдунья помедлила, смерив осунувшегося кузнеца оценивающим взглядом.
– Платы с тебя я никакой не возьму, мне не велел запретный бог, но если твоя девка выживет, то пусть сделает и принесет мне белую скамеечку для ног. Старая я стала, уж совсем неловко на сундуке сидеть в землянке моей…
Кузнец не мог взять в толк, о чем говорит Ошельница: разве какая-то скамейка может оплатить чудо исцеления, если оно состоится?
– Отвези меня обратно, кузнец, и больше не тревожь. Девка сама меня найдет, придет срок, если на то будет воля, – старуха помедлила, – ее нового хозяина. И людям скажи, чтоб не совались к тебе с расспросами. Ну, что застыл, аки столб? Поехали!
Замок Каренц9
Болеслав озирался по сторонам, дивясь обилию воинов гарнизона, одетых в доспехи из дубленой воловьей кожи и кольчуги. Солдаты тяжелыми взглядами провожали чужака. Он никогда не бывал раньше в самом замке, только на рыночной площади у главных ворот, но всегда пытался заглянуть внутрь, когда оттуда выезжала какая-нибудь повозка. Ему даже удавалось увидеть частокол из массивных бревен, но стражники быстро опускали решетку и закрывали тяжелые кованые ворота.
Сейчас же он растерянно брел по внутреннему двору мимо сновавших воинов и слуг князя. В руке он зажал кожаную плеть, которую ему ночью дала Казимира как пропуск в замок и на княжью конюшню. Он должен найти Войту, старшего конюшего, что отвечал за подготовку лошадей к предстоящей княжьей охоте, на которую был приглашен знатный заморский гость. Болеслав даже не предполагал, что речь шла о Харлунде, коему была обещана в жены его милая Казимира.
Войта надменно и недоверчиво смерил Болеслава взглядом, выдернул из его руки плеть, раздраженный тем, что какой-то деревенщина отвлек его от важного дела: Войта как раз намеревался хлебнуть крепкого доброго пива, которое ему принесла неровно к нему дышащая молодая дородная кухарка, стянувшая немалый бурдюк с княжеской кухни. Кухарка надеялась на немедленную благодарность старшего конюшего, но появление селянина нарушило все их планы. Раздосадованная девушка в сердцах убежала с конюшни, а Войта пытался запихнуть бурдюк ногой за мешок с прошлогодним овсом.
– Что ты за гусь, что сама княжна, госпожа наша, указала мне найти тебе место при ее добром коне? – неласково заговорил конюший.
– Господин старший конюший, зовут меня Болеславом, я родом из северных земель, с детства имею дело с лошадьми, могу сам подковать норовистого жеребца, работал с кузнецами, умею много чего, – сказал, поклонившись, юноша.
– С упряжью дело имел? – деловито осведомился Войта, немного смягчившись. Он был, в общем, незлобливым, но уж очень любил припасть к бурдюку с хозяйской кухни, а напившись, становился сварливым, как старая карга.
– Да, господин старший конюший, имел. И для повозки, и для пахоты, и для езды верхом, – оживленно перечислял Болеслав, довольный тем, что годы работы в селении не прошли даром.
Войта давно нуждался в умелом помощнике. Рядовые конюшие неплохо управлялись со своей работой, но у них не горели глаза, как у этого парня. Нужно дать ему испытание, а то уж очень складно говорит.
– Послушай, умелец, стреножь-ка вон того забияку, который буянит уже всё утро. Что за муха его укусила?! – Старший конюший толстым пальцем указал на огромного гнедого жеребца, который фыркал и бился в загоне, уже изрядно поранившись о бревна ограждения и свирепея от этого еще больше.
Болеслав покачал головой, закатал рукава холщовой рубахи и решительно зашагал к загону. Войта сел на мешок и вытащил бурдюк. Уж теперь времени у него достаточно, потом нужно будет достать покалеченного и затоптанного новичка, если сам не выскочит. Гнедой был самым норовистым и неспокойным среди княжьих скакунов, давеча скинул брата князя Теслава наземь, да так больно, что князь в сердцах повелел прирезать коня. Но старший конюший пожалел.
Он отвлекся на бурдюк с добрым напитком, приложился, причмокнул и повернул голову в сторону загона с гнедым. И не поверил своим глазам. Новичок стоял рядом с успокоившимся конем, гладил ему шею и что-то нашептывал на ухо. Конь косил глаза на юношу и время от времени взмахивал хвостом, не проявляя никакого беспокойства, хотя совсем недавно бывалый конюший не решался даже подойти к загону.
Войта помотал головой, протер глаза, да только и смог протянуть:
– Эвон как! Малый знает толк в лошадях!
Болеслав медленно стреножил совершенно успокоившегося скакуна, потрепал его по холке, что-то еще раз шепнул в ухо и подошел к Войте.
– Вот, господин старший конюший, принимайте работу!
– Скажи, парень, ты колдун? О чем ты говорил с гнедым? – конюший до сих пор протирал глаза.
– Простите, господин старший конюший, я просто с детства пас табун нашего рода, знаю лошадиные повадки, никакой я не колдун!
– Ладно, верю, верю. Будешь полезен здесь, а то устал я этим бестолковым дурням объяснять, как готовить коней к большой охоте, – проворчал Войта, указав рукой в сторону возящихся с сеном помощников. – Госпожа велела приставить тебя к ее скакуну Крону, но ты мне будешь нужен и здесь. Через четыре дня большая княжья охота, и мы должны хорошенько подготовиться.
10
Любомира села на тюфяк. Ничего не болело, но чувствовала она себя странно. Всё как во сне. Предметы вокруг казались расплывчатыми, немного кружилась голова.
«Любомирааааа…» Девушка вздрогнула и обернулась. Никого. Кто-то опять прошептал: «Любомиииирааааа…» Опять никого. Она схватилась руками за голову от резкого приступа боли, которая тут же прошла. Головокружение тоже прекратилось. Жажда. Сильная жажда, очень хочется пить. Девушка, пошатываясь, подошла к бочке с водой, схватила черпак и принялась жадно пить. Допив, она отбросила черпак, немного постояла, и только тут осознала, что делает всё обеими руками. С удивлением девушка посмотрела на свою сухую ручку, которая ничуть не изменилась, но теперь она ее чувствовала, пальцы работали, сгибались и разгибались так же, как на здоровой.
«Никому не показывай, никому…» – опять кто-то зашептал ей прямо в ухо. Девушка в панике отскочила от бочки и испуганно осмотрелась. Опять никого.
– Кто ты?! Выйди, покажись! – закричала Любомира. Никто не ответил.
Она подбежала к столу, схватила нож, который отец выковал ей в подарок, выставила его вперед в здоровой руке и начала кружиться на одном месте, пытаясь высмотреть шепчущего.
«Уймись, Любомира, тишшшшеее» Девушка опять резко развернулась, сделав выпад ножом, но снова никого не увидела.
От страха и беспомощности она заплакала, ноги подкосились, и Любомира осела на земляной пол.
«Я твой друг, ты не должна меня бояться, ты должна верить мне…»
Девушка замахала руками, как бы отгоняя назойливые слова.
«Я твой самый лучший друг, я оживил твою руку, но ты никому не должна рассказывать обо мне…»
«Никому не показывай свою новую руку, храни нашу тайну…»
«Ты больше не будешь страдать, я буду тебя защищать, мы теперь вместе…»
Шепот окружал Любомиру со всех сторон, она зажала уши и зажмурилась, но от этого голос стал только громче и внятнее.
«Мы вместе, теперь я есть у тебя, я тебе помогу, ты не будешь больше страдать…»
– Ну кто же ты, где ты, почему я тебя не вижу, если ты друг? – сквозь слезы прошептала измученная девушка, совсем сбитая с толку.
«Ты слышишь меня, я говорю с тобой, потому что хочу тебе добра, как ты заслуживаешь…»
«Ты получишь то, что ты хочешь, только верь мне и слушайся, я желаю тебе добра…»
Потерявшая силы Любомира больше не сопротивлялась голосу, и он заговорил быстрее.
«Ты должна получить то, что ты хочешь, то, что тебе должно принадлежать. Болеслав будет твоим, обещаю, он будет только твоим, я подскажу как…»
– Да, да, – слабым голосом простонала девушка, – он мой, только мой.
«Он твой, только твой… – вторил голос. – Я помогу тебе, только слушай меня, делай, как я говорю…»
Любомира начала раскачиваться из стороны в сторону, повторяя: «Да, да, да», – и крепнущий голос в ее голове отзывался: «Да… да…»
Когда кузнец вошел в хижину и увидел дочь живой, то был вне себя от счастья. Однако радость тут же сменилась тревогой: Любомира не видела и не слышала его.
Лагерь Вальдемара Датского11
– Собирайся, сын мой, только не бери с собой более десяти воинов. А то руяне решат, что ты приехал не на охоту, а хочешь захватить их остров. Нам ни к чему проблемы раньше времени, – архиепископ Абсалон мягко, но настойчиво торопил Харлунда, который нарочно медлил, выказывая пассивное сопротивление воле дяди и священника.
– Святой отец, а всё же неужели это так обязательно – жениться на этой дикарке? Неужто мы не можем просто их завоевать? Со мной тысяча верных воинов. У меня уже чешутся руки помахать своим топором, – Харлунд явно предпочитал добрую сечу династическому браку.
Архиепископ поморщился. Племянник короля был очень далек от тонкой политики и слишком прямолинеен. Когда же он поумнеет?
– Пойми, сын мой, – примирительным тоном произнес Абсалон, – перебить великое число язычников ради святой цели мы всегда успеем, но разве это разумно – лишить твоего царственного дядю стольких вассалов и вдобавок не пополнить паству добрыми христианами?
– Простите мне мое упорство, святой отец, но вы уверены, что этот брак поможет вашей цели? Как я слышал, островитяне не очень жалуют княжескую дочь, – не унимался Харлунд, нехотя доставая охотничий нож и рог из походного сундука.
– Сын мой, ты очень проницателен, не по годам, – подсластил лекарство архиепископ, – но руяне старомодны, и семья князя для них есть абсолютная власть. Прикажет муж княжны ей покреститься – она примет нашу святую веру. Далее она прикажет своим вассалам, разве они ослушаются? Наша миссия – распространять истинную веру с помощью любви, а не меча!
– Неужели? А как же полабские славяне, которым наша любовь оказалась не по душе? Кнуд Лавард совсем не ласково крестил их, как рассказывают, – хитро прищурился Харлунд.
– Ты опять прав, сын мой, но мы прибегаем к силе лишь тогда, когда наше миссионерство ни к чему не приводит. Бывают случаи, когда мы не можем проявлять слабость в вопросах веры, – парировал Абсалон.
В этот момент в шатер, поклонившись, вошел могучий воин, друг детства Харлунда, прошедший с ним тысячи лиг и десятки битв. Лицо воина украшал косой грубый шрам, оставленный вражеским зазубренным мечом. Массивные доспехи и шлем делали его вид еще более внушительным.
– Простите меня, святой отец, – глухим басом произнес воин, – Харлунд, всё готово, мои люди в сборе, ждут тебя у костра.
– Ингмар, рад это слышать. Как думаешь, сможем поразить островитян искусством наших лучников? – задорно спросил повеселевший Харлунд.
Могучий Ингмар гулко захохотал:
– Ну, если мы будем стрелять не по оленям, то поразим – глубже не бывает!
Харлунд рассмеялся грубой шутке друга, вот только архиепископ не улыбнулся. Как бы не наломали дров эти солдафоны, привыкшие только к ратным утехам.
– Дети мои, не сочтите за обузу, но возьмите с собой моего писца Иоанна, он будет вести учет вашим охотничьим трофеям, да и как верный слуга пригодится, – ласково предложил Абсалон.
– Зря вы нам не доверяете, святой отец, – неожиданно серьезно молвил Ингмар, недолюбливавший изворотливого архиепископа. – Король Вальдемар совершенно ясно приказал нам следовать плану, и мы не намерены устраивать там резню.
– Ну что вы, дети мои, какое недоверие, я забочусь о вас и об успехе вашей миссии! – изобразил негодование Абсалон. – Скажу иначе: у писца будет тайная миссия в замке, пока вы будете с князем и его двором на охоте.
– Ненавижу политику и шпионов! – огрызнулся Харлунд, резко развернулся и вышел из шатра. Ингмар молча поклонился архиепископу, поспешив за другом.
Абсалон задумчиво остался стоять в шатре и произнес в пустоту:
– Благословляю вас, дети мои…
Харлунд и Ингмар широкими шагами подошли к костру. У огня сидели десять одетых в легкие доспехи и кольчуги воинов, половина была вооружена длинными луками, за спинами виднелись колчаны, наполненные отборными стрелами. Остальные в очередной раз проверяли свои тяжелые штурмовые арбалеты. Заметив приближающуюся пару, воины вскочили и поклонились.
– Друзья, рад вас видеть в этот час! – бодро приветствовал их Харлунд, поочередно обнимая каждого. Ингмар же, сложа руки на груди, молча наблюдал за приветствиями.
– Братья мои, – продолжал племянник короля, – как вы знаете, мы отправляемся на Рюген по приглашению местного князя на охоту в честь их праздника, когда эти язычники водят хороводы и приносят жертвы своим идолам. Поэтому мы должны выглядеть как охотники, а не как воины. Я приказываю вам оставить в лагере ваши арбалеты и двуручные мечи и вооружиться короткими клинками, подходящими для самообороны. Да, шлемы и топоры тоже ни к чему.
– Да чтобы я оставил свой верный топор? – пробурчал угрюмый норвежец, поглаживая ручку тяжеленного остро отточенного боевого топора, раскроившего не одну сотню неприятельских голов вместе с коваными шлемами.
Харлунду даже не пришлось отвечать на возражение – норвежец почувствовал на своем плече рукавицу Ингмара, лишь молча покачавшего головой. Могучий норвежец тут же сник.
– Братья мои, – продолжил Харлунд, – мы с вами бывали в разных передрягах, но хочу еще раз напомнить вам, что мы едем на охоту, а не воевать, поэтому ведите себя тихо и учтиво, не пейте много хмельного и не переедайте. Да, и не забывайте подмечать расположение укреплений в замке и в округе, число солдат гарнизона и их вооружение!
Послышались одобрительные возгласы, воины закивали, даже мрачный норвежец уже не так расстраивался из-за своего верного топора.
Ингмар поднял руку, все разом замолчали. Харлунд улыбнулся:
– И еще одно: отплываем завтра пополудни, так что сегодня ешьте и пейте сколько влезет, развлекайтесь! Дарю вам доброго бычка для жаркого!
Воины загудели, выказывая крайнее удовлетворение этим приказом. Уж что-что, а попировать они любили не меньше, чем проламывать головы своим врагам на поле брани.
– Пойдем, брат, и мы примерим наши охотничьи костюмы, – сказал Харлунд, направляясь в сторону своего шатра.
– Ты хотел сказать, овечьи шкуры? – ответил Ингмар, и они оба расхохотались.
Замок Каренц12
Войта довольно быстро привык к новому помощнику. Болеслав действительно внушал доверие. Этот рослый крепкий шатен был на все руки мастер. Вскоре старший конюший со спокойным сердцем позволил себе оставить помощника одного и заглянуть на княжескую кухню, где ему всегда были рады.
Болеслав же с усердием чистил коней перед охотой, приводил в порядок седла и упряжь и так увлекся работой, что не заметил подошедшую Казимиру, которая улучила момент и проскользнула в конюшню незамеченной.
Юноша вздрогнул, когда она обвила его шею своими руками. Он резко развернулся, немного отстранил княжну, любуясь ее красотой, а затем страстно прижал к себе.
– Любый мой, – шептала Казимира, – наконец ты подле меня, я тебя не отпущу, будешь только моим…
– Казимира, голубка моя! – в волнении шептал Болеслав. – Это я тебя не отпущу, жизнь за тебя отдам!
– Ну какая же я голубка, уж скорее ворона лесная, – девушка тряхнула своими черными кудрями.
– Что ты! Чище и милее ты любой голубки небесной! – с любовью возразил Болеслав.
– Кабы могла я выйти из замка и водить хоровод с селянами, то выбрала бы тебя, отняла бы тебя даже у богов наших, никому бы не отдала! – Казимира более не могла сдерживать чувств. – Люб ты мне, Болюшка, ох как люб!
Она ерошила его густые волосы, глядя ему прямо в глаза. Болеслав никогда ранее не испытывал такого неукротимого чувства, сердце его так и выскакивало из груди.
– Запер меня отец в замке, – шептала княжна, дыхание ее перехватывало, – хочет отдать замуж за иноземца, который приплывет сюда завтра на княжью охоту в честь Праздника, но я умру лучше, если не буду с тобой!
Болеслав вспыхнул. Мысль о сопернике оглушила его и отозвалась болью в сердце, которое, как ему показалось, остановилось.
– Какой иноземец, любая моя, не отдам тебя никому! Я убью его! Убью каждого, кто приблизится к тебе! – в сердцах задыхался Болеслав.
– Милый мой, хороший, – выдохнула девушка, крепко прижавшись к нему, – сказал отец, что не выдаст меня за иноземца, если не буду я девой! Чужестранец королевского датского рода, нельзя ему жену испорченную брать, вера их не велит.
– Казимирушка, любая моя, да кабы я мог надеяться, что ты на Празднике меня выберешь, уехал бы незваный гость ни с чем тогда! – разгоряченно прошептал Болеслав.
– А что нам Праздник, коли боги нас свели? Что нам хороводы? Мы уже вместе, нашли друг друга среди тысяч! – Казимира поцеловала пахнущую кожей упряжи ладонь юноши. – Что остановит нас, коли люб ты мне, а я тебе?
– Милая душа моя, зачем ты смеешься надо мной? – горько простонал Болеслав. – Я простой селянин, а ты княжна, я и мечтать не мог, что смогу говорить с тобой, не то что обнимать или…
– Да не княжна я сейчас, Болюшка, как не поймешь ты, что хочу быть твоей с того самого дня, как на площади тебя увидала и как перчатку ты мне подал. Вот, смотри! – Казимира торопливым движением сняла золотую цепь с массивной пластинкой, знак княжеского рода, и бросила под ноги.
Юноша вдруг понял, что ждал этого момента всю жизнь, все молитвы его были услышаны богами и все жертвы приняты, не существует никаких преград и сословных различий. Всё это более не смущало Болеслава. Отбросив страхи, впитанные с молоком матери, он крепко поцеловал в губы обмякшую Казимиру, и они слились, чтобы более уже не разлучаться.
13
«Ты должна хорошенько подготовиться к празднику…»
«Он такой красивый, он должен быть только твой…»
«Не показывай никому свою новую руку…»
«Только твой, только твой…»
Вихрь мыслей кружился в голове Любомиры, она уже не понимала, где был голос ее нового невидимого друга, а где ее собственные думы.
Голос звучал в ее голове, сначала он только советовал, но постепенно начал повелевать, указывать, что она должна сделать. Время от времени Любомира морщилась и мотала головой, словно стараясь сбросить с себя остатки дурного сна, но голос неустанно шептал и шептал, и она сравнительно быстро привыкла к нему и не отделяла больше его от себя.
Любомира пыталась делать какие-то дела по хозяйству, но у нее всё валилось из рук. Она разбила горшок для похлебки, который сделал много лет назад для нее сосед-гончар, и она своими детскими пальчиками выдавливала узор на пузатых глиняных боках, прежде чем гончар поставил горшок в печь, – но не бросилась собирать черепки, переступила через них и пошла из хижины во двор, где намеренно раздавила цыпленка, который не успел убежать с ее дороги. Девушка равнодушно посмотрела на маленькое мертвое тельце, взяла его за крылышко и брезгливо бросила свинье.
«Все должны уйти с твоего пути, никто не должен тебе мешать, растопчи, раздави, скорми собакам и свиньям…»
Любомира опять замотала головой, растрепав волосы, и истошно закричала:
– Отпусти! Не хочу! Уйди от меня! За что ты меня мучаешь? Почему ты не скажешь свое имя?
Соседские девушки, проходившие мимо по тропинке, в испуге зашептались, услышав кричащую Любомиру, которая выбрасывала вперед здоровую руку, как бы защищаясь от кого-то невидимого. Она присела на старый рассохшийся пень, где ее отец колол дрова для очага, обняла здоровой рукой свою сухую ручку и зарыдала, раскачиваясь из стороны в сторону.
Самая сердобольная из соседок осторожно вошла во двор, приобняла Любомиру за плечи и ласково спросила:
– Что с тобой, Любушка, обидел кто? Ты сама не своя! Не плачь!
Любомира резко повернула к ней голову, и соседка в ужасе отпрянула. Глаза девушки горели нездоровым огнем, лицо покраснело, некогда красивые черты исказились свирепой гримасой и стали похожи на деревянную маску запретного бога, которым пугали в детстве малышей.
– Уходи, сгинь отсюда, драная кошка! – грубым низким гортанным голосом прорычала Любомира.
Соседка была готова поклясться, что злой дух в то мгновение водил губами и языком Любомиры. Испуганная девушка с криком бросилась к подругам, в панике увлекая их подальше от жуткого видения.
«Они все мешают тебе, гони их всех, они желают тебе зла…»
«Тебе никто не нужен, только он, он будет твоим…»
В голове Любомиры внезапно возник образ Болеслава, ее любого, милого Болюшки, который крепко обнял ее, проводя пальцами по спине, по шее, по груди…
Когда, встревоженный сбивчивым рассказом соседской девушки, к хижине прибижал кузнец, он был ошарашен увиденным: его дочь стояла посреди двора в грязной порванной рубахе и ногтями здоровой руки раздирала кожу себе на груди.
Кузнец хотел было увести Любомиру в хижину, обнял ее, шепча ласковые слова, но она вдруг с нечеловеческой силой отбросила его так, что он не удержался на ногах, одним прыжком настигла лежащего на земле отца, зарычала, хотела было замахнуться на него обеими руками, но в голове запульсировал голос:
«Не смей показывать свою новую руку, не смей!»
Любомиру выворачивало наизнанку. Ее человеческая сущность ужасалась: «Что ты делаешь?! Это же батюшка!» – а властный голос внутри головы требовал, заполняя всё вокруг и вытесняя слабеющее сознание девушки: «Ударь его, пусть знает!» Голос рычал, Любомира не слышала уже ничего, кроме жуткого «Ударь!!!», она уже готова была ударить, но силы совсем оставили ее, и девушка рухнула наземь, лишившись чувств.
Отец в ужасе лежал на земле, обнимая обмякшее тело своей дочери. Он не понимал тех жутких изменений, произошедших в его доброй, отзывчивой девочке, еще совсем недавно забавно игравшей сделанными им тряпичными и деревянными куклами. Без сомнения, причина была в Отшельнице, в ее ведовстве. Она околдована! Нет, этого не может быть! Проклятая старуха! Но тут же кузнец вспомнил и то, о чем предупреждала его старая ведунья: «Выбирай, или смерть, или это…»
Плача и не скрывая слез, кузнец втащил свою бесчувственную дочь в полумрак хижины, уложил на тюфяк. Немного помедлив, отец дрожащими руками взял крепкую веревку и не туго, чтобы не поранить, но надежно связал свою дочь, казалось, теперь мирно спящую. Он пролил немало слез, сидя рядом на грубой скамье. Надо молить богов о милости! И принести хорошую жертву Святовиту, и опять молить его, чтобы он принял эту жертву.
Кузнец выбрал лучшую козу из бывших у него в хлеву, ту, которая может понравиться Святовиту. Он взял острый, собственноручно выкованный жертвенный нож, бечеву и выбежал из жилища. Родовое капище было совсем близко от хутора, но нужно спешить – до захода солнца оставалось совсем немного времени. Традиции жертвоприношения предписывали закопать лучшие куски от заколотой туши в яму возле идола, а остальное шло на общий праздничный стол, если всё происходило во время летнего Праздника. Сейчас же до Праздника оставалась еще пара дней, да и копать яму совсем не было времени, кузнец соберет кровь жертвенного животного, оросит землю вокруг идола и проведет ночь в мольбе за свою единственную дочь.
Замок Каренц14
Князь Теслав в задумчивости сидел в тронном зале перед горящим очагом. Огонь жадно лизал поленья, постепенно пожирая их. Так же пожирали князя и сомнения относительно своего будущего. Рюген уже подвергался атакам датчан. Всего тридцать лет назад на острове хозяйничали головорезы Эрика Второго, угрожая сровнять ненавистную им Аркону с землей. Уже тогда армия руян была ни на что не годна из-за малочисленности. Остров захватили за несколько дней ожесточенных сражений, тогда погибло много мужчин княжьего войска, что сделало Рюген совсем уязвимым. Но произошло чудо! Неожиданно для датчан огромный отряд Священной Римской империи вторгся в южные земли, что вынудило Эрика Второго вывести своих воинов с Рюгена, наказав руянам, однако, добровольно принять христианство и пригрозив разрушить священную Аркону, если это сделано не будет.
Князь Ратислав, отец Теслава и Яромара, правивший тогда народом острова, пообещал Эрику стать его вассалом, платить дань и обратиться в христианство. Да и вообще, он мог пообещать всё что угодно, прекрасно понимая, что опасность, угрожавшая датчанам с юга, вынудит их оставить остров и забыть на время о Рюгене. А за это время вырастет новое поколение руянских воинов, и остров будет готов дать отпор захватчикам.
Датчане спешно покинули остров, захватив рабами плененных руянских воинов, и это сделало ситуацию на острове совсем плачевной. Ратислав всячески поощрял многодетные семьи, на острове практиковалось многоженство. Но по-прежнему рождался один мальчик на двух девочек, и войско руян не росло. Князю Ратиславу повезло больше его соплеменников – у него было два сына. Старший, Теслав, принял власть от умирающего отца, подрастал младший, Яромар. Теслав всячески продолжал усилия отца по продолжению рода, у него появилась Казимира, его единственная законная дочь, сильная, смелая, независимая, – но всё же она была девочкой!
Сегодня она выросла, стала первой красавицей острова, но в политической игре могла быть только пешкой. Силы руян на исходе, еще один набег датчан – и можно забыть о независимости и власти, которая веками переходила по наследству от князя к сыну. Единственным спасением мог стать династический брак с соседями. Породниться с датчанами, с одной стороны, означало дать островитянам защиту, с другой стороны – руяне тем самым становятся вассалами Вальдемара, несмотря на сохранение видимой независимости. При любом варианте Теслав терял, и терял много, но шанс отделаться малой кровью он считал единственно возможным в сложившейся ситуации.
Завтра Харлунд, племянник Вальдемара, должен прибыть на княжью охоту, на которой Теслав хотел обсудить условия его брака со своей дочерью. Ему сообщили, что с датчанами прибудет посланник архиепископа Абсалона, которому поручена некая тайная миссия. Теслав хотел встретиться с этим посланником и передать его хозяевам свои условия выживания княжества.
Говорили, что Харлунд прирожденный вояка и его не прельщают узы супружества. Теслав был более чем уверен, что этот брак станет темницей для его любимой дочери, но такова судьба королевских детей. Сам он был вынужден жениться на княжне Ругардской, которую он никогда до церемонии не видел. Княжна, если говорить правду, оказалась не такой уж дурнушкой, как о ней говорили купцы, но она скоропостижно умерла при родах, в муках подарив Теславу прекрасную дочь, хотя он надеялся увидеть сына. Князь, родня и вассалы горевали о безвременно ушедшей княгине, но был один человек, который втайне радовался такому исходу. Это был Яромар, младший брат Теслава. Он понимал, что князь старше на двадцать лет и у него – нет наследника мужского пола, хотя, конечно, Теслав мог жениться еще раз на какой-нибудь принцессе крохотного полабского или балтийского княжества. Но князь больше не женился, воспитывая Казимиру один так, как если бы это был сын.
Верховая езда, навыки обращения с оружием, довольно суровые условия жизни в замке и от природы необузданный нрав сделали его дочь настоящей руянкой, гордой и независимой, которая скорее умрет, чем переступит через свою честь и принципы.
И вот теперь прекрасная и независимая Казимира должна будет выйти замуж за этого дуболома Харлунда, свирепого и угрюмого викинга, предпочитавшего битву любви. Именно битву и должен был предотвратить этот династический альянс.
Приезд посланника Абсалона говорит о том, что христианская церковь тоже хочет договариваться, и, учитывая влияние архиепископа на Вальдемара, придется обхаживать этого посланника не меньше, чем племянника датского короля.
Погруженный в невеселые мысли, князь Теслав подбросил дров в очаг, задумчиво смотря на огонь. Он мог глядеть на языки пламени бесконечно, это зрелище завораживало. Огонь, дар богов, поедал поленья, давая тепло и жизнь его предкам в жестоких условиях севера, где долгие влажные ветреные зимы и короткое мимолетное лето. Природа с поразительной быстротой наверстывает время, упущенное в зимней спячке, бурно расцветает сочными травами и кудрявой листвой и так же бурно желтеет и краснеет, даря людям буйство разноцветных ягод и плодов, чтобы затем опять погрузиться в холод и мрак зимы.
Вот и сейчас его народ будет радоваться Празднику, предаваясь плотским безумствам и чревоугодию на фоне светлого ночного неба, за ним быстро наступит венец лета, свет и тепло пойдут на убыль, предвещая начало работ по сбору скудного северного урожая. Что в этом году даруют боги его народу? Будут ли они благосклонны или вновь пошлют испытания? Датчане стоят у ворот, угрожая вторжением в его ослабленную вотчину. Совершив круг, думы князя опять вернулись к завтрашнему приезду Харлунда со свитой на княжескую охоту.
Всё ли готово к ней? Нужно проверить самому.
– Яромар! – зычно позвал Теслав своего младшего брата и решительно вышел из тронного зала.
Замок Каренц15
Казимира тихо лежала в тесной комнатке в пустующей башне замка. Да и комнаткой это назвать было нельзя. Так, место, где раньше хранились копья и стрелы для караула башни, которую забросили, выстроив мощную стену, отделявшую эту часть замка от окружающих земель. Охрана теперь ходила по стене, и караул стоял на башнях возле массивных ворот, возле которых разрослось торжище. Башня теперь использовалась для хозяйственных нужд, но носить тяжелые мешки с зерном вверх по узкой лестнице никто не стал, ими был завален высокий грубо построенный цоколь, да так, что проход к лестнице был полностью заблокирован.
Казимира в детстве часто играла в этой башне, прячась от отца. Суровые стражники усмехались в свои косматые бороды и церемонно кланялись маленькой княжне, которая сверлила их своими не по-северному черными глазами. Она помнила, как возводили каменную стену взамен бревенчатого частокола, который так и остался внутри новой замковой стены. Постепенно стража покинула башню, оружие и снаряжение вынесли из помещений, их место заняли мешки с продовольствием. Зимой здесь делали запасы сена для лошадей княжьей конюшни, находившейся рядом. Княжна продолжала приходить сюда, уже будучи подростком. Она запрещала служанкам сопровождать ее, стремясь побыть одной, поразмышлять над услышанными рассказами о былых битвах и новых опасностях, нависших над ее родом.
Однажды она забыла в башне факел и, вспомнив об этом, стремглав бросилась обратно. Капающее горящее масло попало на клочок соломы, который вспыхнул ярким пламенем. Огонь уже перекинулся на старое тряпье, сваленное рядом, и грозил большому тюку с сеном, перевязанному бечевкой. Казимира не раздумывая бросила свой плащ из дорогого ливонского бархата на разгорающийся огонь и потушила его, но плащ был безвозвратно испорчен. Бесконечно расстроенная, она дала волю своим чувствам, в бессильной злобе пинала сапогами тюк с сеном, колотила по нему кулаками и, выпустив пар, убежала на верх башни рыдать. По пути она неловко оступилась и привалилась к дощатой стенке. Наспех приколоченная доска треснула, и девушка кубарем ввалилась в каморку, вход в которую забили работники, выносившие несколько лет назад утварь из отслужившей свое башни.
Казимира осмотрелась, протирая запорошенные пылью глаза. Это было старое хранилище копий и стрел, недалеко от сторожевой площадки. Караул в случае внезапного нападения мог не бежать по узкой лестнице вниз за оружием, а имел достаточный запас совсем рядом.
Про комнатку забыли, в ней несколько лет никто не появлялся. Казимира решила сделать комнатку своим секретным убежищем, про которое будет знать только она одна. Сбежав вниз, Казимира взяла столько сена, сколько могла нести, поднялась, спотыкаясь на каждом шагу, и бросила на грубый пол. Сбегав вниз-вверх добрый десяток раз, она наконец соорудила в комнатке мягкое ложе, которое накрыла своим испорченным плащом, и легла на него, закрыв глаза. Она слышала покрикивания стражников на замковой стене, ржание лошадей в конюшне, вой ветра в высоких соснах недалекого леса и протяжный зов своей служанки, ищущей ее: «Госпожаааа Казимииирааа!!!»
Казимира очнулась от воспоминаний. Похоже, она задремала. События последних часов, как волна, мигом нахлынули на нее. Она приподнялась на локтях и осмотрелась. Здесь рядом с ней лежал ее возлюбленный Болеслав, здесь она познала его и томительное чувство любви, смешанное с тревогой за то, чтобы их никто не увидел. Ни одна живая душа не должна знать про них! Княжна невольно улыбнулась при мысли о том, что теперь она женщина, которой посчастливилось полюбить и быть любимой. Их любовь самая большая и самая чистая! Никто и ничто не разлучит их вовеки! Но что скажет отец, когда узнает? Она прогнала от себя эту мысль. Будь что будет! Это ее жизнь, и она не позволит никому вмешиваться. Недаром она княжна и наследница власти над гордым народом руян, отец воспитал ее решительной и умеющей постоять за свое счастье.
Казимира прошептала молитву и слова благодарности богам, приведшим ее в объятия ее избранного и единственного Болеслава.
Она снова закрыла глаза, блаженно улыбаясь своим мыслям, прокручивая в памяти еще и еще раз тот миг, когда она через мимолетную боль окунулась в блаженство и растворилась в своем возлюбленном, теряя чувство времени и реальности…
Казимира свернулась калачиком и сладко уснула.
16
Любомира резко выпрямилась, напрягшись, как натянутая тетива. Бечевка, которой ее опутал отец, больно впилась в тело, но она этого даже не заметила. «Болеслав!» – в голове пульсировало имя ее возлюбленного, отдаваясь болью с каждым ударом бешено колотящегося сердца. Она попыталась освободиться, стала извиваться, как змея, зубами пытаясь дотянуться до узла на груди. Ей удалось немного освободить руки, кистями она сдвинула петли веревки вниз. В исступлении Любомира извернулась и скатилась с тюфяка на земляной пол хижины, продолжая извиваться и дергаться. Вскоре путы достаточно ослабли, и девушка смогла сбросить с ног пару петель, поджимая колени к животу и двигая веревку кистями. Еще некоторое время ей понадобилось, чтобы окончательно освободиться от бечевы. Злость, которая кипела в ней и придавала силы, внезапно покинула ее, и девушка разрыдалась. Она не понимала, что с ней происходит, почему она оказалась связанной в своем собственном жилище и куда делся ее батюшка. Неужели с ним что-то произошло?
Пошатываясь, Любомира вышла из хижины во двор и осмотрелась. Отца нигде не было. Она постепенно вспомнила, как набросилась на батюшку, как если бы кто-то другой руководил ею и владел ее телом. Слезы катились из глаз, она с ужасом вспоминала и осознавала произошедшее с ней.
Тут она увидела отца, понуро шедшего со стороны леса. Она окликнула его и бросилась ему навстречу.
– Батюшка, как я рада, что с тобой ничего не случилось! – заливаясь слезами, всхлипывала Любомира.
Отец, на мгновение удивленный тем, что его дочь освободилась от веревок, тут же забыл об этом, обняв сотрясающуюся в рыданиях Любомиру. Кузнец отстранил на секунду лицо дочери, рассматривая его. Он опять узнал свою ненаглядную девочку, любящую, красивую, ЕГО дочь.
– Моя кровиночка! – с радостью воскликнул он. – Боги услышали меня и приняли мою жертву! Это снова ты!
Любомира, ничего не понимая, хлопала мокрыми от слез глазами, доверчиво смотрела на радостного отца.
– Батюшка, о чем ты толкуешь? Я не понимаю тебя!
– Ничего, доченька, пойдем в дом, уж пора ужинать, поздно уже, видишь, совсем темно стало.
Они зашли в хижину. Кузнец на мгновение задержался у двери, осмотрелся и прикрыл дверь покрепче. Он не мог нарадоваться на перемены, произошедшие с Любомирой. Святовит принял его жертву и сжалился над бедной девочкой, теперь всё будет хорошо.
Любомира в объятиях отца чувствовала себя как прежде, жизнь возвращалась в тело, она слышала только отца и себя, голос ее оставил! Боги простили глупую девчонку, посмевшую оскорбить силы, защищавшие ее племя с незапамятных времен. Изможденная, она вновь заснула.
Отец с нежностью смотрел на Любомиру, вспоминая дочь маленькой, когда была жива ее мать. Она так на нее похожа: те же русые длинные волосы, свежее лицо, стройная фигура, полная силы и здоровья. Разве что рука… но кузнец давно привык к этому недостатку дочери, да и она так здорово управлялась одной со всем хозяйством. Многие парни хутора и окрестностей заглядываются на нее, она уже совсем готова найти свою пару, может, это произойдет на Празднике. Да и ему, старику, будет легче.
Огонь лучины подрагивал, отбрасывая неровные тени на стены хижины. Кузнец в своих думах стал потихоньку клевать носом. Вдруг за окном разом завыли соседские собаки. Этот протяжный жалобный вой лился со всех сторон. Забеспокоились козы, начали кудахтать курицы, гуси гнусаво загоготали. Вскоре всё так же неожиданно прекратилось, и настала мертвая тишина, так что было слышно, как потрескивает лучина.
«Любомиииирааааа…»
17
Болеслав не верил своему счастью. Нет, так просто не бывает, он спит! Это выше его понимания. Как могла такая прекрасная, знатная и невозможно страстная девушка обратить свое внимание на него, простого селянина? И как он посмел? Болеслав быстро шел по тропинке, которая извивалась и терялась среди кустов. Замок уже скрылся из виду. Его хутор был очень близко к Каренцу, но даже такое малое расстояние разделяло его и его возлюбленную. Завтра он попросит Войту подыскать ему ночлег в замке среди дворовых людей: ему невыносимо было оставлять свою Казимиру даже на те короткие ночные часы, когда они не могли видеться. То, что произошло сегодня, изменило его навсегда. Болеслав понял, ради чего он живет, понял, что он обладает сокровищем большим, чем сама его жизнь. Боги даровали ему подарок, который заполнил всё его существо и придал смысл его существованию.
Впереди, на родном хуторе, залаяли собаки. Болеслав остановился и еще раз обернулся туда, где остался замок Каренц, его возлюбленная, его сердце. Завтра он никуда не уйдет из замка. Казимира прикажет Войте, чтобы на охоте Крона сопровождал он, Болеслав, потому что такому норовистому коню нужен самый лучший конюший, конь не должен причинить своей хозяйке никакого, даже малейшего беспокойства. А эти олухи, помощники Войты, не в состоянии исполнить даже самых простых поручений. Вдруг госпоже во время охоты потребуется что-нибудь, а его не окажется рядом? Нет, он должен присматривать за всем, быть со своей Казимирой везде, где она сможет его взять с собой. А где нет – он будет незримо следовать за своей голубкой и охранять ее от всех опасностей и невзгод.
Погруженный в радостные мысли, Болеслав не заметил, как возле кузнецова двора за ним скользнула тень. У развилки, где тропка поворачивала к выселкам, на которых находилась хижина родителей Болеслава, его кто-то тихо окликнул. От неожиданности юноша вздрогнул и резко обернулся.
Он не сразу узнал дочь кузнеца, даже потер кулаками глаза. Девушка стояла перед Болеславом в белой холщовой рубахе по колено с распахнутым расшитым воротом, волосы были распущены. В руке она держала венок из полевых цветов и была необыкновенно красива, – как он этого не замечал раньше? Он знал Любомиру с детства, окрестные ребята дразнили ее сухоручкой, но Болеслав всегда защищал несчастную от не знавших меры мальчишек. Потом они выросли, Любомира превратилась в девушку, но он так и продолжал видеть в ней смешную белобрысую девчонку, которая помогала отцу в кузне одной рукой. Сейчас перед ним стояла красавица, которая просто излучала первобытную женскую силу, сводящую мужчин с ума во все времена.
Любомира подошла к оторопевшему Болеславу, ласково заглянула ему в глаза, улыбнулась уголками рта и сказала каким-то глубоким грудным голосом, которого он раньше не слышал:
– Болюшка, милый мой, выбери меня на Празднике. Ты не смотри больше ни на кого, тебе никто не будет уже мил, только я. Вот, возьми, я сплела тебе венок. В нем ромашки и крестоцвет, да и повилика от сглаза. Дай мне надеть его на тебя, наклонись, любый мой.
Болеслав, как завороженный, наклонил голову, и Любомира здоровой рукой ловко надела венок на макушку юноши, задержав свою ладонь на его шее. Мурашки побежали по телу Болеслава, как если бы в него бросили снегом. Венок давил на голову железным обручем, да с такой силой, что колени юноши дрогнули, и он чуть было не оступился. Глаза заволокло туманом. Любомира, не отнимая руки, прошептала:
– Послушай, Болюшка, никто не принесет тебе счастья, только я одна смогу. Забудь всех. Посмотри на меня, разве я не красна для тебя? Разве лучше найдешь?
Она взяла ослабевшую руку Болеслава и положила на распахнутый ворот своей рубахи.
– Разве не чуешь, как бьется мое сердечко? Оно только для тебя бьется, любый мой. Я твоя, а ты мой, суждены мы друг другу.
Силы покидали юношу, слова Любомиры обволакивали его, охмеляли, подобно меду. Девушка водила рукой Болеслава по своей тугой груди, еще чуть-чуть, и ее рубаха упала к ногам. Она прижалась к юноше всем своим телом.
Совершив невероятное усилие, преодолевая головокружение и дурноту, Болеслав тряхнул головой так, что венок упал. Мысли моментально прояснились, и он отступил на шаг. Любомира не мигая смотрела на юношу, и он увидел необычайную злость и ярость в прекрасных глазах девушки. Она была всё так же красива, но что-то в ней изменилось. Болеслав поспешил поднять венок и протянул его Любомире.
– Прости меня, Любомира, но не могу я тебя выбрать. Люба мне другая. Каждый парень из округи будет счастлив обменяться с тобой венками, и ты найдешь свое счастье!
Любомира молча продолжала смотреть Болеславу в глаза, медленно взяла венок и низким голосом произнесла:
– Всё равно ты будешь моим, а другой не достанешься. Если не мне, так никому. Запомни это!
Она резко развернулась и исчезла в темноте. Болеслав еще постоял немного, пытаясь понять, что на нее нашло, но мысли о возлюбленной Казимире снова заняли его голову, и он с легким сердцем поспешил к себе в хижину, считая часы до рассвета, когда он отправится в замок и более не покинет свою голубку.
18
Утро выдалось хмурое, ветер наполнял паруса, швыряя соленые брызги в суровые лица датчан. Две небольшие ладьи быстро приближались с юго-запада к острову. Гребцам даже не приходилось работать – ветер делал всё за них. Угрюмые датчане и норвежцы вглядывались в туманные очертания острова Рюгена, знакомого их родителям по военной кампании славного Эрика Второго, когда остров был быстро захвачен, но триумфу помешало вторжение отрядов Священной Римской империи.
Сейчас же воины с тревогой всматривались в скалистые берега и чувствовали себя не в своей тарелке. На них были лишь охотничьи костюмы, латы не тяготили плеч. Да и оружия им не разрешили взять больше, чем пристало охотнику. Угрюмый косматый норвежец крутил в руках, более привычных к могучему топору, похожему на молот, короткий охотничий нож, коим легко свежевать тушу оленя, но не крушить шлемы и черепа врагов.
Харлунд недовольно смотрел на примолкших воинов.
– Эй, взбодритесь, друзья! Мне и самому не по нутру эта охота, но помните, что мы плывем не прохлаждаться и чревоугодничать, а на разведку! Эхехей!
– Хей! – довольно вяло отвечали ему воины.
– По крайней мере, нам светит славная охота! Покажем этим дикарям, что датские воины умеют стрелять так метко, что им и не снилось!
Воины одобрительно загудели. Харлунд взглянул на вторую ладью, шедшую чуть позади. Он разглядел своего друга Ингмара, который тоже подбадривал охотников, размахивая могучими ручищами.
Харлунд сомневался в решении дяди. Брать в жены язычницу, да еще из той земли, которую проще завоевать, чем выстраивать сложные политические композиции! Нет, это не для него! Харлунд, как и его верные друзья, плывшие с ним в ладье, был рожден для сечи, а не для придворных интриг. Он очень ценил хладнокровие Ингмара, который в душе негодовал так же, как и Харлунд, но совершенно не показывал этого маленькой дружине, которая в свою очередь не скрывала неудовольствия от необходимости такой миролюбивой охоты. Датчане и норвежцы привыкли к битвам, и добрые доспехи, короткий меч, боевой топор и окованный железом щит нужны воину, как вода или воздух. Каждый воин дружины готов сражаться голыми руками, унеся с собой в могилу десяток вражеских душ, но лезть таким малым числом в самое логово врага уже выходило за рамки их понимания.
Харлунд глянул на посланника архиепископа, который скорчился на корме, страдая от морской болезни. Писца сильно укачало, что веселило сидевших рядом воинов, которые хохотали тем громче, чем жалобнее стонал писец. Худосочный лысый монах осенял себя крестным знамением и причитал, то и дело высовывал голову за борт, повергая косматого норвежца и долговязого ютландца-островитянина в дикий восторг. Они хлопали беднягу по спине, якобы подбадривая, но, когда он в очередной раз перевешивался за борт, здоровяк-космач подпрыгивал на своем месте, пытаясь раскачать ладью.
Харлунд чуть заметно улыбнулся. Он сам с большим удовольствием столкнул бы этого монаха за борт, но обещал дяде и архиепископу, что будет обеспечивать посланнику безопасность, и с деланной сердитостью прикрикнул на расшалившихся товарищей.
Тем временем быстро приближались утесы Рюгена. Уже стали различимы мостки, где могли причалить их ладьи. Однако ни одной лодки островитян видно не было, хотя они и слыли заправскими мореходами и пиратами, совершавшими еще не так давно опустошительные набеги на Ютландию. Тут Харлунд увидел людей, махавших им и готовых пришвартовать ладьи. Паруса спустили, гребцы налегли на весла. Воины заерзали на скамьях наподобие скаковых лошадей, готовых пуститься с места галопом.
Встречающие гостей островитяне глубоко поклонились Харлунду, приглашая его оседлать лучшего, по их словам, скакуна и проследовать в замок Каренц.
– Приветствуем тебя, доблестный Харлунд! – церемонно произнес воевода руян. – Князь Теслав ждет тебя в замке, самолично приготовляя всё к встрече столь желанного гостя!
– И я тебя приветствую, воевода, – сквозь зубы процедил Харлунд, а про себя подумал: «Сам не захотел приехать встретить меня, испугался, что могу приплыть не с десятком воинов».
– Прошу тебя и твоих друзей проследовать с нами в замок Каренц, где состоится скромный обед в твою честь, – продолжал воевода. – Завтра будет большая княжья охота, и для нас великая честь, что присоединишься ты со своими товарищами.
– Да, сейчас не помешает подкрепиться. И прошу тебя посадить того бледного бедолагу в повозку: он плохо перенес путешествие водой, – Харлунд махнул рукой в сторону белого, как мел, монаха, опершегося о бочку.
– Как скажешь, будет исполнено! – воевода громко распорядился о повозке, и они тронулись в путь.
Дорога шла в гору, петляя меж огромных валунов, покрытых лишайником и мхом. Вскоре лошади вынесли их на высокую равнину, сверкающую сочными летними красками. Здесь было значительно теплее, чем внизу, да и ветер не так дул.
– Скажи, воевода, а куда делись все лодки от пристани, к которой мы причалили? – Харлунд повернулся к Ингмару и подмигнул ему.
– Мы отогнали их к другой пристани, чтобы не смущать тебя видом рыбацких суденышек. К нам редко прибывают столь высокие гости, и мы хотим проявить уважение к тебе и твоим товарищам! – подобострастно ответил воевода.
– Мне это нравится, да и моему дяде это тоже понравилось бы, – выдавил из себя Харлунд, не переставая искать подвоха в столь лестных словах.
– Князь приготовил тебе и твоим друзьям лучшие покои, которые есть в замке. Тебе, доблестный Харлунд, и твоим товарищам мы отправим слуг, если вы того пожелаете. Лесничие доложили, что охота будет славной, так что скучать нашим долгожданным гостям не придется.
Было видно, что эти слова нелегко даются воеводе, хотя он старался иметь подобающий вид и говорил с большим почтением. Остальные датские воины и сопровождавшие их островитяне хранили молчание всю дорогу, присматриваясь друг к другу. Монах-писарь злился оттого, что не слышал разговора воеводы с Харлундом: повозка, запряженная парой битюгов, тащилась в хвосте процессии. По пути стали встречаться крестьяне; они торопливо освобождали дорогу и низко кланялись, исподлобья наблюдая за странными незнакомыми мужчинами, по виду воинами, но одетыми в легкие охотничьи доспехи из сыромятной кожи. Пропустив всадников и повозку, селяне перешептывались, обсуждая иноземных гостей.
Монах поглубже спрятал свой большой нательный крест и стал нервно перебирать четки, тем не менее замечая все дозоры руянских стражников, которые им попадались на пути. Вскоре показались стены замка.
– Позволь показать тебе цель нашего путешествия, доблестный Харлунд, – воевода рукой показал на Каренц. – В замке тебя ждет князь Теслав со своим родным братом Яромаром и дочерью Казимирой. Как я говорил, вы славно отдохнете после утомительного путешествия и отведаете лучшие блюда княжеского повара.
Харлунд молча кивнул воеводе, более обращая внимание на многочисленные телеги с мешками, направляющиеся в замок.
– Скажи, а почему так много людей везут груз и ведут скот в замок? – поинтересовался датчанин.
– Ты очень наблюдательный, доблестный Харлунд, – неестественно хохотнул воевода, – как ты знаешь, мы готовимся к Празднику, который всегда проходит в самую короткую ночь. Мы благодарим наших богов за покровительство во время посевных работ и просим обильного урожая. Селяне везут в замок весеннюю дань, лучшую часть которой наш великий жрец приносит в жертву богам в священной Арконе. Остальная дань идет на общий пир в ночь Праздника, когда все забывают, кто раб, а кто господин, кто землепашец, а кто воин. Все равны на нашем Празднике и все веселятся.
– Я слышал, что парни и девушки водят хороводы вокруг костров, – Харлунд опять подмигнул ехавшему в безмолвии Ингмару, который чуть улыбнулся в ответ.
– Да, ты прав, это так. В эту ночь многие парни находят себе невест, а девушки – женихов. Я очень советую твоим товарищам присоединиться к веселью, вы не пожалеете, – воевода хрипло захохотал, многозначительно кивая Харлунду, – а другие не становятся парой, но тоже очень весело проводят время.
– Думаю, это понравится моим друзьям, – ухмыльнулся Харлунд.
Так, за разговорами, всадники подъехали к рыночной площади, где сновали оборванные мальчишки и торговки покрикивали на кривляющихся шутов, прыгающих между торговыми рядами. С появлением процессии гам стих, стало слышно, как цокают копыта лошадей и скрипит повозка с зыркающим по сторонам лысым монахом, люди расступились, низко кланяясь.
Тяжелые ворота со скрежетом открылись, стражники в полной амуниции выстроились вдоль моста через глубокий ров, заполненный водой, держа копья и щиты. Харлунд поднял голову, наблюдая, как по крепостной стене перебегают солдаты, одновременно пытаясь прикинуть численность гарнизона. Еще внимательнее крутил головой монах, бормоча что-то себе под нос и загибая костлявые пальцы. Воевода, Харлунд и Ингмар въехали во внутренний двор, где уже стоял хозяин замка, князь Теслав со свитой и младшим братом Яромаром. Воевода первый спрыгнул с коня, после него спешились и датчане. Дружинники Харлунда озирались по сторонам, подмечая как минимум два десятка лучников на внешней стене и сторожевых башнях, готовых утыкать их стрелами, сделай они выпад в сторону князя.
Князь же, широко разведя руки в расшитых парадных рукавицах, пошел навстречу Харлунду, широко улыбаясь ему, как давнему другу.
– Добро пожаловать, доблестный Харлунд! Приветствую тебя и твоих благородных товарищей в замке Каренц! – Теслав неожиданно обнял оторопевшего Харлунда. – Надеюсь, твой дядя, великий Вальдемар, здоров и благоденствует? О, мы много слышали о героических подвигах могущественного Вальдемара Датского и твоих впечатляющих победах! Вот, позволь представить моего младшего брата, Яромара.
Яромар и Харлунд обменялись взглядами и поклонами, не произнеся ни слова.
– Ну что это я, заболтал тебя совсем, путь ведь был неблизкий! Пойдем, я покажу тебе твои покои, где ты и твои благородные друзья сможете отдохнуть и освежиться с дороги. А затем изволь испробовать наших скромных яств. Мне не терпится поднять кубок доброго меда за твое здоровье и за великого Вальдемара Датского, пусть его лета будут долгими!
Теслав увлек Харлунда в темноту замка, обняв его за плечо, молчаливые спутники последовали за ними. Самым последним шел монах, смиренно опустив голову, но искоса смотря по сторонам, переводя взгляд с толстых запоров ворот на группы стражников, стоящих там и тут.
– Позволь называть тебя другом, доблестный Харлунд, – дружелюбно продолжал Теслав, – ведь наши народы издревле жили рядом, по-соседски ссорясь и мирясь, как это бывает среди родных братьев. Не будем вспоминать былых обид, их время уже минуло!
– Хорошо, князь, думаю, ты можешь звать меня другом, если так желаешь, мы прибыли с миром по твоему приглашению. Мы благодарны за это, и мой дядя, король Вальдемар, шлет тебе пожелания мира и долголетия. Но я бы не стал говорить о родных братьях, – думаю, ты знаешь не хуже меня, что при дворе братья не всегда бывают добрыми друзьями.
Шедший позади Яромар побагровел от злости, но не выдал своих чувств. Теслав же как ни в чем не бывало примирительным тоном продолжал:
– Ну, полно, полно, мы здесь собрались веселиться, а не вспоминать грустные истории! Нас ждет недурная пирушка, давайте же поднимем кубки за дружбу и веселье. И за союз наших народов, чтобы противостоять посягательствам Рима вместе!
– Да, ты прав, князь, негоже сейчас думать о дурном, – согласился Харлунд. – Мы готовы повеселиться с тобой, наши намерения именно таковы.
– Вперед же, друзья! – весело вскричал Теслав, немного переигрывая.
Собравшиеся придворные перешептывались, глядя на угрюмых и свирепых датских охотников, больше напоминавших авангард неприятельского войска, слишком далеко оторвавшийся от основных сил. Особенно выделялся огромный Ингмар, по пятам следовавший за Харлундом. Он постоянно смотрел по сторонам, как бы оценивая степень опасности, которая могла прийти отовсюду: от этих женщин, способных спрятать отравленный кинжал в складках своего платья, или от спрятавшегося где-либо лучника, уже натянувшего тетиву. В любом случае у датчан мало шансов выжить, если им подписан приговор. Но они унесут с собой немало жизней этих вероломных язычников, прежде чем сделают последний вздох.
19Замок Каренц
– Прошу тебя, госпожа, одевайся быстрее, князь велел тебе быть в пиршественной зале. Если ты не будешь готова ко времени, не сносить мне головы! – сокрушалась пожилая няня Казимиры, воспитывавшая ее с детства. После смерти матери няня старалась ее заменить, отдавая всю любовь, какую могло дать сердце простой женщины. Казимира отвечала ей тем же. Она даже стала называть ее Матушкой, хотя няня всячески просила не делать этого, опасаясь гнева князя, всё еще скорбевшего по безвременно ушедшей княгине.
– Матушка, ну полно тебе! – примирительным тоном сказала княжна. – Ты же знаешь, что я не хочу туда идти, там будет этот датчанин, которому отец хочет продать меня в обмен на мир. Он называет это династическим браком, а по мне, темница лучше!
– Моя ты горлица! – Няня со слезами обняла воспитанницу. – Может, всё не так уж и плохо? Вдруг он окажется красавцем и полюбит тебя? И ты сможешь его полюбить…
– Матушка! – Казимира высвободилась из объятий няни. – Что за глупости ты говоришь?! Датчане – наши исконные враги, и я даже представить не могу, что когда-нибудь полюблю солдафона-убийцу!
– Казимирушка, не перечь отцу, такова судьба княжьих дочерей, особенно если боги не послали князю сына.
– Да, Матушка, но боги послали князю младшего брата, который совсем не горит братской любовью, да и племянницу не особо жалует!
– Знаю, доченька, знаю, милая. Вот поэтому князь Теслав и не хочет, чтобы прервался его род.
– Ох, Матушка, тяжко мне. Очень тяжко. Есть одна тайна, не могу больше скрывать от тебя. Есть любый у меня, ох как любый!
Казимира наклонилась к уху няни и стала горячо шептать. Няня в ужасе прикрыла ладонью рот и сдавленно вскрикнула.
– Доченька, что же ты наделала?! – няня как будто разом постарела на десять лет. – Как отцу-то покажешься теперь? Забьет до смерти! И меня в придачу за то, что не усмотрела, старая дура! Ой, беда, беда…
– Успокойся, Матушка, сделанного не воротить уж. Боги помогли мне встретить Болюшку, и не оставят они нас! Буду молить Святовита о заступничестве. И ты молись ему за нас.
– Буду, кровинушка моя, буду, мне твое счастье важнее всего света белого, – всхлипывала няня. – Буду молить Святовита неистово, как за себя не просила! Что делать-то будем, а? Как князю покажешься, что скажешь ему на то, что жениха иноземного он тебе назначил уже? А, доченька?
– Матушка, не выйду я замуж за датчанина, скорее брошусь со скалы в Арконе в море или заколю себя сама! – в сердцах воскликнула Казимира. – Вот, ношу с собой кинжал короткий, чтоб удобно прятать было, но до сердца он уж точно достанет!
Няня замахала руками на княжну и в ужасе отступила на шаг.
– Что ты, что ты?! Одумайся, неразумная! Боги покарают за такие слова!
– Не будет мне счастья, Матушка, без любого моего, я всё для себя решила, и ты меня не остановишь! – Казимира решительно засунула кинжал за пояс и надела накидку. – Я сама решу, что мне делать и как жить, или я не княжеская дочь?
Казимира победоносно посмотрела на няню, гордо подняв голову, рассмеялась и выбежала из покоев.
Няня, оставшись в одиночестве, села на край лавки и горько заплакала, закрыв лицо натруженными ладонями.
20Замок Каренц
Напряженность чувствовалась во всём. Князь шутил, как мог, первым отхлебывал мед из братины, прежде чем пустить ее по кругу, но разговор не клеился. Датчане были молчаливы и угрюмы, готовые в любой момент прыгнуть с кинжалом на ближайшего руянина. Только Харлунд на правах старшего давал односложные ответы Теславу, который засыпал его вопросами о здоровье и намерениях короля Вальдемара. Яромар же не проронил ни слова, – он никак не мог простить брату его решение породниться с датчанами через Казимиру, его шансы на власть таяли с каждой минутой. Только чудо могло расстроить намечавшийся союз.
– Ну где же Казимира? Немедленно пошлите за ней, я приказываю ей явиться в залу! – приказал слуге Теслав. – Она заставляет нашего дорогого гостя ждать!
Харлунд и Ингмар переглянулись, Ингмар криво усмехнулся и коротким метким броском попал костью цесарки Харлунду прямо в нос. Харлунд, памятуя эти игры за столом еще с детства, принял вызов и метнул Ингмару в лоб хлебный мякиш, который попал в кубок Яромара, выплеснув брызги ему на лицо. Датчане, наблюдавшие за дуэлью, громко заржали. Князь вскочил, схватившись за кинжал на поясе, но зорко следивший за всем происходящим Теслав так же быстро встал, обнял Яромара за плечи и засмеялся еще громче датских гостей, показывая пальцем на брата и одобрительно кивая Ингмару. Руяне, сидевшие за столом, нестройно подхватили смех князя. Косматый норвежец схватил со стола цесаркину ногу и запустил ею в Яромара, но промахнулся и попал в Теслава, который на мгновение вспыхнул, невероятным усилием воли сдержал гнев и еще громче засмеялся, как будто ничего смешнее он в жизни не видел. Посланник архиепископа смотрел на князя и Харлунда в ужасе и был готов проститься с жизнью.
Вдруг Харлунд стукнул кулаком по столу и грубо гаркнул на своих спутников, которые тут же замолчали. Ингмар, взглянув на Харлунда, встал и громко произнес:
– Норвежец, извинись перед князем! Ты в гостях, и негоже так себя вести. Ты обидел хозяина и его брата в его же доме!
Бородатый норвежец, не привыкший извиняться, от удивления подавился мясом и хлопал глазами, не произнося ни слова.
В этот момент в залу вошла Казимира. Она была одета в белое длинное платье и изумрудного цвета бархатную накидку. Черные локоны свободно падали на плечи, а черные глаза выражали крайнюю степень презрения к прибывшим гостям. Она казалась существом из мира прекрасных духов, совершенно не вписывавшимся в эту грубую реальность.
Харлунд, пораженный красотой Казимиры, встал и открыл было рот, чтобы сказать приветствие, но слова застряли у него в горле. Ингмар, да и все остальные датчане тоже потеряли дар речи, не ожидав увидеть девушку столь восхитительно красивую, совершенно не похожую на светловолосых дев их родины.
Первым нашелся Теслав, который оставил Яромара, подошел к дочери, взял ее под локоть и подвел к столу.
– Это моя дочь Казимира. Она моя наследница. Позволь же тебе представить нашего дорогого гостя, доблестного Харлунда, который прибыл к нам с добрыми вестями от конунга Вальдемара Датского и присоединится к нашей завтрашней праздничной охоте.
Казимира холодно взглянула на замершего Харлунда и вежливо, но неглубоко поклонилась. Харлунд, словно очнувшись от наваждения, отвесил глубокий поклон красавице и произнес:
– Княжна, я счастлив видеть тебя в здравии! Позволь передать тебе восхищение, которое питает в отношении тебя мой дядя. Теперь и я… – Харлунд замешкался, пытаясь подобрать слова.
– Мир тебе, храбрый Харлунд, – равнодушным тоном сказала Казимира, бросив беглый взгляд на отца, – для меня честь знакомство с тобой. Надеюсь, что тебе понравится наша охота.
– Охота ему уже нравится, – усмехнувшись, шепнул Ингмар своему соседу, который тоже не сводил с княжны глаз.
Княжна гордо села на отведенное ей место подле отца. Чтобы снять возникшее напряжение, Теслав еще раз пустил братину по кругу, заверяя датчан в искренней дружбе.
Харлунд буквально поедал Казимиру глазами. Он уже совершенно забыл о своем нежелании жениться и сомнениях, которые одолевали его в полевом лагере дяди.
Казимира же, не притронувшись к пище, внутренне торжествуя от осознания своей тайны, сидела и рассматривала датчан, как боровов, которых привезли на торжище возле ворот замка. Гости постепенно хмелели, становились всё веселее, произносили застольные речи под одобрительные кивки князя и воеводы.
– Позволь, княжна, выразить тебе свое восхищение твоей красотой! – осмелел Харлунд. – Дядя говорил мне, что ты редкая красавица, но мои глаза сейчас видят больше. Я был во многих местах, но нигде я не встречал девы, которая могла бы сравниться с тобою. Смотря на тебя, я вспоминаю наши легенды о прекрасных эльфийских красавицах, завлекавших потерявших голову от любви воинов в лесную чащу на неминуемую смерть.
– Не самое удачное сравнение, – хмыкнул посланник архиепископа, запоминая всё сказанное.
– Наш Харлунд мастер не говорить, а булавой махать, – поддакнул монаху захмелевший Ингмар, сыто икая, – хотя будь мне суждена такая красавица, я бы, наверное, онемел.
– Уж коли ты, храбрый Харлунд, заговорил о легендах, позволь напомнить еще одну, – вдруг начала говорить молчавшая ранее Казимира. – О Харальде Датском Синезубом.
Датчане удивленно переглянулись. Откуда молодая княжна знает предания пусть и недавней, но старины? Один только монах насторожился: он понял, о какой легенде пойдет речь.
– Да, прекрасная княжна, это славно, что ты знаешь предания нашего народа! – расплылся в улыбке Харлунд. – Для нас Харальд Синезубый – это великий предок. Он объединил народы, ранее враждовавшие, и стал могучим конунгом. И был первым христианином нашего народа. Мы все уважаем его и храним память о делах его. Что за легенду ты нам поведаешь?
– Это легенда о Харальде, его колдуне и четырех существах с северного острова, – с усмешкой произнесла Казимира, – знаешь ли ты такую?
– Нет, прекрасная княжна, такой я не слышал, – удивился Харлунд.
Покрывшийся испариной монах, как мог, пытался отвлечь присутствующих от рассказы Казимиры и перевернул на себя медное блюдо с птицей, произведя немалый шум. Но он добился лишь толчка со стороны Ингмара, который состроил монаху такую свирепую гримасу, что монах понял: лучше молчать. Будь что будет!
– Так вот, хотел как-то конунг Харальд Синезубый захватить свободолюбивый северный остров и послал туда своего верного колдуна разузнать, где лучше высадиться войску. Колдун умел принимать вид зверей, птиц, гадов и людей разных, поэтому мог быть незамеченным.
– Никогда не слышал ничего подобного! Колдун на службе у конунга, надо запомнить и посоветовать дяде! – рассмеялся Харлунд.
Теслав, почувствовав неладное, попытался остановить дочь:
– Казимира, не стоит утомлять гостей сказками, доблестному Харлунду это неинтересно! Давайте лучше поговорим о завтрашней охоте!
– Князь, мне хочется услышать эту легенду, пусть прекрасная княжна продолжит! – запротестовал хмельной Харлунд, датчане также одобрительно загудели.
– Твоя воля, друг! – сдался князь, метнув на дочь гневный взгляд, который еще больше раззадорил Казимиру.
Княжна пристально посмотрела в глаза сжавшемуся в комок монаху, который умоляюще мотал головой из стороны в сторону, и невозмутимо продолжила:
– Колдун обернулся китом и поплыл к острову. Заплыл в удобный фьорд и хотел выбраться на берег, как его встретил огромный дракон, дышащий пламенем, а за драконом увидел колдун сотни ящеров, испугался и уплыл в море. Обернулся он чайкой морской тогда и полетел к другому фьорду, но там на него напала гигантская птица, а за ней сотни орлов и соколов, и колдун еле спасся. Затем он обернулся тюленем и направился к третьему фьорду в надежде выйти на берег. Но выскочил на утес огромный бык с острыми рогами, а за ним сотни хищных зубастых и когтистых зверей, которые чуть не разорвали тюленя на клочки. Обернулся тогда колдун русалкой морской и поплыл к четвертой стороне острова, к последнему удобному фьорду. Но и там его встретил великан с палицей, а за ним сотни воинов в доспехах, гремящих железом. Прогнали они колдуна восвояси. Вернулся колдун к конунгу и сказал, что невозможно захватить этот остров, потому что его берегут Хранители, а за Хранителями встало всё население острова: и звери, и птицы, и гады, и люди. Так и не смог Харальд Синезубый овладеть тем островом. Ибо любую маску захватчика распознают боги-Хранители и помогут.
Неловкая пауза повисла в пиршественной зале. По мере рассказа дочери Теслав всё шире открывал рот, желая перебить ее, но ему не хватало воздуха. Яромар же постепенно расплывался в зловещей улыбке. Харлунд понял намек лишь после того, как Казимира закончила говорить. Ингмар, несмотря на хмель, потянулся к рукоятке ножа, который у него висел за поясом. Монах, с самого начала уразумевший, о чем хотела рассказать княжна, закрыл голову руками, понимая, что жить осталось считаные минуты. В его воображении рисовалась картина короткого побоища, где все датчане будут перебиты, а он умрет мучительной смертью как носитель чуждой островитянам веры.
Но тут случилось невообразимое. Харлунд медленно встал, поднял кубок и произнес:
– Твоя легенда, прекрасная княжна, говорит лишь о том, что и конунги ошибаются. Воинственные замыслы не всегда кончаются успехом. Но когда приходишь как друг, то возможен совершенно другой результат. Я хочу осушить этот кубок за дружбу между нами и за тебя, прекрасная княжна!
– За дружбу! – испуганно подхватил Теслав, который уже не надеялся избежать сечи. Все сидящие за столом присоединились к сказанному, нестройно одобрительно загудев. Монах с нескрываемым уважением смотрел на Харлунда, который своими словами спас всем жизнь.
Ингмар медленно отпустил рукоятку ножа и взял кубок, не сводя взгляда с княжны. «Эта тварь ответит за оскорбление, клянусь чем угодно! Я отдам ее на растерзание своей дружине, она будет умирать очень медленно», – подумал он.
Казимира поймала ненавидящий взгляд Ингмара и с надменной усмешкой сверкнула своими черными глазами. Затем резко встала и вышла из залы. Теслав не стал ей препятствовать, понимая, что все были на волосок от смерти из-за ее невиданной дерзости.
Пирующие налегли на дичь и мед, окончательно захмелев и забыв недавний инцидент. Лишь Харлунд провожал быстро удаляющуюся фигуру княжны печальным взглядом. Что-то неведомое сжало его сердце.
21
Казимира жаждала встречи с Болеславом. Она обыскала конюшню, изрядно напугав Войту и его работников, которые прохлаждались, несмотря на приготовления к охоте. Войта, заикаясь, объяснил хозяйке, что он послал молодого помощника в селение к искусному кузнецу с заданием всего какой-то час назад. Казимира, не дослушав, вскочила на верного Крона и вихрем вылетела из замка.
Стражники не удивились, заметив мчащуюся хозяйку, ловко отбежали от ворот и успели низко поклониться. Казимира не удостоила их даже взглядом. Распугивая кур, уток и крестьянских женщин на рыночной площади, княжна мигом миновала оживленную часть городища и углубилась в лес. Она направила Крона напрямую между деревьями: по дороге было слишком долго. Кузня находилась на околице родного селения Болеслава, это совсем рядом, на лихом коне она даже перегонит пешего юношу. Погруженная в свои мысли, Казимира скакала на бешеной скорости и не заметила женскую фигуру, которая появилась просто из ниоткуда. Времени остановиться или свернуть не было, и княжна инстинктивно пришпорила Крона, который совершил великолепный прыжок в тот момент, когда собиравшая рассыпавшиеся из корзинки травы Любомира обернулась на конский топот и увидела над собой летящего жеребца. Крон не задел перепуганную девушку и продолжил свой дикий галоп. Казимира на мгновение обернулась, разметав черные кудри, и встретилась глазами с Любомирой. Та припала к земле, став похожей на дикую лисицу, опершуюся на все четыре лапы.
Любомира узнала княжну, и тысяча мыслей одновременно пронеслась у нее в голове. Всё стало на свои места, она всё поняла, и более никаких сомнений у нее не было.
«Это она, она! Проклятая разлучница! Она хочет забрать у тебя Болеслава! – жужжал голос в голове девушки, заглушая шум ветра в ветвях деревьев. – Она скачет к нему! Помешай ей, беги скорее!»
Всё тело Любомиры сотрясала крупная дрожь. Она рывком швырнула в корзинку пучок собранной за день по стебельку сон-травы и бросилась в селение. Бежать было тяжело, девушка никак не могла справиться с дыханием. Голос в голове выл и визжал, подгоняя ее. Задыхаясь, она через некоторое время увидела кузню отца, который сегодня занемог и даже не встал с тюфяка, не произнеся ни слова, лишь тихо постанывая.
Конь проклятой княжны был привязан к плетню возле кузни и щипал траву, отгоняя хвостом назойливых летних мух.
Любомира замерла. Сердце ее было готово выскочить из груди, казалось, что только глухой не услышит, как оно стучит, подобно кузнечному молоту. Голос шептал: «Смотри же, смотри!» Любомира пригнулась, уподобившись лисице, и перебежками достигла стены старой кузни. Она обратилась в слух и сразу услышала то, от чего леденящий холод разлился по ее телу. Девушка зажмурилась, замотала головой, заскрежетала зубами.
Вздохи и стоны, которые доносились из кузни, резали душу Любомиры тысячей ножей, и она уже хотела убежать. Но голос приказывал ей остаться и смотреть. Подчиняясь воле, которая стала сильнее ее собственной, девушка подползла к дыре сливного желоба, где держали воду для закалки железа, и заглянула внутрь. Еще тысяча ножей впилась в истерзанную душу Любомиры, но она не могла отвести глаз, как завороженная наблюдая за переплетением рук, тел, слиянием губ и душ…
– Ты всегда будешь со мной, в моей душе… – шептал Болеслав своей любимой.
– Ты всегда будешь со мной, всегда, ты часть меня, а я часть тебя… – вторила ему Казимира.
Любомира не моргая смотрела на Болеслава, который был уже более не ее, а совсем чужим, но всё таким же красивым, – нет, еще более красивым, каким она его никогда раньше не видела. Он светился счастьем, отдавая всего себя своей возлюбленной. Поневоле Любомира залюбовалась этой парой, превратившейся в единое целое, разрушившее все ее надежды… да что там надежды – ее жизнь без остатка. Зачем теперь жить? В чем смысл? Весь ее мир состоял только из одного человека, и теперь этот человек принадлежит другой.
«Месть… ты должна отомстить!» – голос заполнил всю ее голову.
Месть. А ведь правда! Она должна отомстить за свои разрушенные мечты и за это чудовищное оскорбление. Да как посмела эта княжна, кто бы она ни была, посягнуть на то, что по праву принадлежит ей, Любомире?!
«И как посмел он?!» Да, как он смог променять искреннюю любовь на эту животную страсть, в которой он сейчас извивается, сливаясь с этой черноволосой колдуньей?
Ненависть. Полшага от любви. Месть и ненависть. Страшная месть.
Слезы перестали литься из глаз Любомиры, дыхание успокоилось. Она заметила, что все краски поблекли и она видит только то, что перед глазами, но зато так четко, что может различить даже самый малый волосок на телах этих людей, которых она так люто ненавидит.
Любомира резко встала и неслышно отошла от кузни. Крон захрапел, когда девушка приблизилась к нему, натянул поводья, но короткая привязь держала его у плетня. Конь в напряжении таращил темные глаза, пытаясь громко заржать, но какая-то сила удерживала его. Любомира протянула руку к морде жеребца, который в приступе ужаса чуть не вырвал с корнем жердь плетня, но стоило пальцам девушки коснуться его влажных ноздрей, как силы покинули мощное тело, и Крон обмяк. Любомира достала пучок сон-травы и пару темно-бурых листочков и протянула жеребцу. Крон безвольно начал жевать. Жестокая усмешка промелькнула в глазах девушки, она еще раз прикоснулась к морде обессиленного жеребца, развернулась и неслышно побежала в сторону селения.
22
Казимира спешно прощалась с Болеславом. Поцелуи, жаркие порывистые объятия, как перед долгой разлукой, с каждой секундой связывали их сердца всё крепче и крепче. Они не могли насытиться друг другом, княжна порывалась уже уйти, но всякий раз возвращалась, и они вновь и вновь предавались страстным объятиям.
Наконец Казимира вскочила на верного Крона, обернулась на своего любого Болюшку, послала ему страстный воздушный поцелуй и поскакала в замок.
Охота начиналась, и она не хотела расстраивать отца своим отсутствием. Нет, не расстраивать – князь будет взбешен, особенно после ее легенды о датском колдуне. Все были удивлены, что Харлунд не вспылил, не вытащил кинжал, перевернув стол, и не призвал своих спутников к оружию. Наоборот, он умело погасил тот огонь, который порывистая княжна так неосторожно раздувала. Похоже, Харлунд был не только отчаянным воином, но и быстро учился политической мудрости. Особенно тяжело пришлось неприметному монаху, который от пережитого страха всю ночь промучился приступом подагры. Но, превозмогая недуг, посланник архиепископа быстро засеменил за слугой князя, который учтиво пригласил монаха к князю на аудиенцию.
Князь ждал посланника в маленькой комнатке в дальнем углу замка, где можно было говорить, не опасаясь быть подслушанным. Обстановка здесь была более чем аскетичной. Деревянные скамьи да грубый стол, на котором стоял глиняный кувшин с медом и пара чаш. Слуги накинули на скамьи медвежьи шкуры, которые смягчили полное отсутствие уюта, мерцающий свет сальной свечи в плошке бросал дрожащие неверные блики на центр комнатки, в которой не было даже окна. Князь часто тайно говорил здесь с лазутчиками, прибывавшими из полабских или восточных земель. Теперь предстояло принять более важного гостя, от переговоров с которым зависит судьба его народа.
Посланник, поклонившись, вошел в комнату. Князь жестом пригласил его сесть напротив и налил меда в обе чаши. Помолчав секунду, монах заговорил:
– Мир тебе, светлый князь! Мой господин, его преосвятейшество архиепископ Роксилле Аксель Абсалон, и конунг наш, великий Вальдемар Первый, шлют тебе пожелания долгих лет и здоровья.
– Да, спасибо, я признателен твоим великим господам, – прервал его князь, залпом осушив чашу, – давай не будем терять времени на эти любезности!
– Как скажешь, князь, воля твоя… – покорно согласился монах, пригубив мед, и смиренно сложил руки на животе.
– Говори же: что велели передать мне твои господа? – князь нахмурился, плеснул себе еще меда.
– Князь, ты не хуже меня знаешь, как складываются дела. Я буду откровенным: архиепископ наделил меня некими полномочиями…
– Короче! – рявкнул князь. – Говори по делу, я тебя слушаю.
Монах часто заморгал, быстро зашевелил пальцами, как бы перебирая невидимые четки, и затараторил:
– Князь, войско конунга Вальдемара стоит, готовое сесть в ладьи и направиться к Рюгену. Ты, приняв власть от отца своего, не выполнил обещаний, данных датской короне. Ты не снес идолов, не принял веру в Спасителя нашего Иисуса Христа, не посылал воинов в наши дружины и продолжал совершать набеги на ютландские селения, присягнувшие датской короне. Так более не может продолжаться. Мне поручено передать тебе, что конунг Вальдемар милостиво готов не идти войной на тебя, если ты присягнешь на верность датской короне и выполнишь всё, что было обещано ранее. Более того, нам известно, что ты готов скрепить вассальные отношения династическим браком твоей дочери Казимиры с племянником конунга Вальдемара, отважным Харлундом, который прибыл по твоему приглашению на охоту. Мои господа согласны на это и благосклонно восприняли твое намерение. Но мы готовы принять Казимиру только непорочной, таковы наши традиции. Можешь ли ты подтвердить ее чистоту?
Князь вспыхнул и резко вскочил, так что у монаха моментально пересохло в горле, и он в очередной раз простился с жизнью за свою дерзость. Теслав стукнул чашей о стол и гневно посмотрел на монаха.
– Как смеешь ты, грязный пес, сомневаться в чистоте моей дочери?!
Монах что-то залепетал в свое оправдание, но князь опять перебил его:
– Казимира чище всех датских святых! Харлунд лучше не найдет, особенно среди ваших худосочных, вечно стоящих на коленях перед намалеванными образами бледных девиц!
Теслав внезапно хрипло расхохотался. Посланник с ужасом смотрел на этого язычника, прикидывая, будет он убит здесь же или его казнят чуть позже.
Князь же сел на скамью, погладил медвежью шкуру и молвил:
– Передай своим хозяевам, что я готов оказать им честь, отдав свою несравненную дочь за их воина. Улучшим вашу породу! – князь опять расхохотался.
Монах продолжал моргать, понимая, что его снова чудом пронесло.
– Всё, кончен разговор! – Теслав стукнул кулаком по столу. – Иди к своим. После охоты отправлю дары Вальдемару. А сыграем свадьбу до сбора урожая.
Посланник молча встал, поклонился, пытаясь унять дрожь в коленях, и опрометью выскочил из комнаты. Теслав же остался сидеть, уронил голову на сложенные в замок руки и зашептал молитву Яровиту за будущее своей дочери.
23
Войта покачал головой и с тревогой посмотрел на Крона.
– Эй вы, бездельники, несите же сюда отвар быстрее! – он прикрикнул на помощников, которые после бессонной ночи в приготовлениях к охоте еле ворочались. И куда запропастился этот смышленый Болеслав? На него Войта надеялся больше, чем на всю эту ораву бестолковых конюхов. Но Болеслава нигде не было видно – скорее всего, его куда-то послала сама госпожа Казимира. Не слишком ли откровенно смотрит на княжну этот парень? Да и она на него. Нет, ему показалось, да и не его это дело! Войта мотнул головой. У него другая забота. Крон занемог. Вчера, когда хозяйка стрелой выскочила на нем из замка, Войта даже не успел задать ему корма. Уж не загнала ли она его в дикой скачке? Княжна не знает меры, может запороть доброго коня. Он попросил Раду, добрую симпатичную кухарку, которая давно неровно дышала к Войте, приготовить целебный отвар.
Крон мотал головой, отказываясь принимать любую пищу и питье. Он храпел и таращил свои темные глаза на конюшего, который всё более озабоченно качал головой и цокал языком. Надо предупредить княжну, что она поскачет на другом коне. Войта уже распорядился готовить Волкодава, знаменитого тем, что однажды зимней ночью, когда на нем скакал князь Яромар, на них напали волки. Один хищник бросился на коня, но тот взбрыкнул задними ногами и копытом убил волка наповал. Остальная стая отстала и не решилась преследовать всадника. С тех пор за к жеребцу приклеилось имя Волкодав. Он, конечно, добрый конь, но не чета Крону. Пожалуй, надо сообщить князю…
24
Болеслав быстро шагал в сторону селения. Счастье переполняло его. Он не мог нарадоваться тому, что обладает самым драгоценным сокровищем в мире, самой красивой и желанной девой во всех землях, он любит и любим. Даже собирающиеся темные облака на голубом небе, принимавшие причудливые формы, напоминали ему завитки волос его любимой. Он не чувствовал земли под ногами и словно летел. Проходя мимо хижины кузнеца, Болеслав услышал, что его кличут по имени. Юноша остановился и прислушался. В проеме двери хижины появилась Любомира. Болеслав поморщился: в мыслях о Казимире он совсем забыл о недавнем неприятном происшествии с Любомирой.
– Болюшка, милый, не спеши так, зайди во двор! – поманила его здоровой рукой Любомира. Вид у нее был как у побитой собаки. Глаза красные, заплаканные.
– Что стряслось с тобой, Любомира? – спросил Болеслав, уже пожалевший, что остановился.
– Да вот, батюшка мой занемог, оступился и упал без чувств, а я не могу одной рукой его дотащить и на тюфяк положить. Помоги мне, прошу тебя.
Болеслав не колеблясь вошел в темноту жилища за Любомирой. Он поморщился от странного затхлого запаха, внутри был полный беспорядок. Везде валялись черепки и кухонная утварь, лежали куриные перья. Посреди хижины, рядом с очагом, на земляном полу лежал кузнец, раскинув руки в стороны. Болеслав подбежал к старику, нагнулся, подхватил под руки и потащил к тюфяку в углу.
– Что с ним случилось? Позвать помощь? – с тревогой спрашивал Болеслав.
– Ох, не знаю, Болюшка, нашла его таким. Еле дышит, хрипит. Тяжелый такой, не смогла его с места сдвинуть. Да ты сам запыхался, на вот, попей квасу!
Любомира схватила со стола глиняную чашку с квасом и протянула ее Болеславу.
Только к последнему глотку почувствовал Болеслав какую-то странную горечь, голова у него закружилась, ноги ослабели. Как подкошенный рухнул юноша на земляной пол. Угасающим зрением увидел он Любомиру, которая хохотала, хлопая себя по коленям обеими руками. Зловещий блеск в ее глазах и этот хохот – это было последнее, что увидел Болеслав. В засыпающем разуме промелькнула мысль о Казимире, но она ускользнула, как падающая звезда на июльском небосклоне.
«Теперь он твой, твой, только твой! Накажи его! Накажи за ту боль, что он причинил тебе!» – торжествующе шипел голос в голове Любомиры. Голос полностью заполнил всё сознание девушки, и она более не имела собственного «я».
«Возьми жертвенный нож, он такой острый, ты ему сейчас отомстишь…»
«Ударь здесь, прямо в сердце, прямо в неверное сердце…»
«Режь смелее…»
«Не бойся крови, он искупает свой грех перед тобой…»
«Вот так…»
Стоя на коленях, вся в крови, с ритуальным ножом в руке, Любомира подняла голову кверху и по-звериному завыла, да так громко и пронзительно, что окрестные собаки подняли лай и не успокаивались долго.
25
В утро княжьей охоты замок Каренц гудел, как растревоженное гнездо диких пчел. Конюшие суетились, отдавая лошадей всадникам, охотничьи собаки оглушительно лаяли, слуги бегали, подавая колчаны стрел лучникам. Группа датских охотников стояла особняком, ожидая своего старшего, Харлунда. Он вышел в коричневом охотничьем костюме с массивным ножом на поясе с одной стороны и начищенным рогом с другой.
– Какой красавец наш женишок! – загоготали датчане над шуткой косматого норвежца, который даже по случаю княжьей охоты не удосужился расчесать бороду.
Ингмар неодобрительно цыкнул, и воины тут же замолчали. Харлунд поприветствовал товарищей, нарочито важно проверил оружие и экипировку каждого из них, удовлетворенно хмыкнул и направился к облаченному в пурпурный плащ Теславу.
– Князь, а где же твоя дочь, красавица Казимира? – с деланным равнодушием спросил викинг.
От глаз князя не укрылся интерес Харлунда, он усмехнулся в душе, но не подал вида:
– Мой друг, она уже идет. Надеюсь, ты окажешь мне честь и будешь сопровождать ее? Охота на вепря в это время года дело опасное.
– Почту за честь, князь! – Харлунд неглубоко, но учтиво поклонился. – Надеюсь, что княжна мне не откажет в этом.
– Я бы отказала, кабы не мой отец! – дерзко выпалила княжна.
Харлунд хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Он не мигая смотрел на Казимиру, которая сегодня была особенно хороша. Одетая во все черное, она выглядела совсем не так, как женщины его страны. Кожаный охотничий костюм, пошитый на мужской манер, идеально обтягивал ее сильное тело. Блестящий кинжал на поясе, хлыст, заткнутый в высокий сапог – всё, как бы сделал заправский воин. Но она дева, потрясающе красивая дева, черноволосая, черноокая, белокожая, как легендарная дева-воительница севера из сказок, которыми богат их край. Харлунд поклонился, приветствуя княжну, поклонился намного ниже и учтивее, чем ее отцу. Это не ускользнуло от глаз Теслава.
Еще более зорко за всем этим наблюдали два человека. Один, в грубой рясе монаха, удовлетворенно ухмылялся, понимая, что за этим альянсом последует расширение паствы и доходов от нового прихода, который был обещан Абсалоном ему.
Вторым человеком был брат Теслава, младший князь Яромар. Он с тихой злобой смотрел на знаки внимания, которые оказывал проклятый датчанин его племяннице. Шансы на власть по наследству таяли прямо на глазах. Руяне растворятся в датчанах, народ исчезнет, а вместе с народом исчезнет и княжеская власть, которой Яромар с каждым днем жаждал всё больше и больше. Если этот брак состоится, то не видать Яромару престола как своих ушей.
Казимира, слегка удивленная галантностью датчанина, смерила его высокомерным взглядом, который еще больше пленил Харлунда. И что там этот назойливый конюший пытается ей сказать?
Войта, не решаясь подойти к господам, знаками пытался привлечь внимание хозяйки, нервно подпрыгивая грузным телом.
Наконец девушка, извинившись перед Харлундом, подошла к старшему конюшему.
– Госпожа, тебе нельзя сегодня ехать на Кроне! – промямлил Войта.
– Что за вздор ты несешь? – удивилась Казимира. – Немедленно веди его ко мне!
– Но, госпожа, Крон занемог. Он не ест и не пьет со вчерашнего дня, ровно как ты прискакала в замок. Я приготовил тебе Волкодава.
– Что за вздор! На Волкодаве только поле пахать! Ничего не хочу слышать, веди мне Крона!
– Но госпожа!..
Казимира гневно метнула в Войту сноп искр из своих огненных глаз, и конюший с поникшей головой отправился за Кроном.
Крон, на удивление, совсем не выглядел больным, – наоборот, он был горяч, излишне бодр и быстр. Войта потрепал коня по гриве и ощутил, как необычно горяча кожа скакуна, словно на нем только что проскакали не один десяток лиг. Конь охотно пошел за конюшим, словно чувствуя приближение своей хозяйки.
Зазвучал рог, давший команду охотникам выдвигаться. Всё пришло в еще большее движение. Всадники шагом направились в сторону ворот замка, за ними шли псари со сворами охотничьих собак, затем пешие слуги и оруженосцы с запасами стрел. Процессию замыкали подводы с провиантом и напитками. Отдельная повозка везла шатер – подарок Вальдемара Теславу по случаю праздничной охоты.
Харлунд догнал Казимиру, которая с легкостью опередила всех охотников и возглавляла процессию. Она в очередной раз смерила датчанина своим взглядом, подобным молнии. Не привыкший вести светские беседы, Харлунд попытался заговорить с княжной о погоде на острове, которая стала резко портиться. В небе заклубились грозовые облака, горизонт заволокло темной пеленой, солнце стало всё чаще скрываться за пока еще бело-серыми тучами, которые вскоре сменились совсем темными. Стало парить.
Уставшая от неуклюжих разговоров Казимира придавила бока Крона и пустила его галопом. Харлунд не отставал от нее, всё более углубляясь в чащу леса. Вскоре они перестали слышать гомон процессии.
– Княжна, неужели мое общество тебя так тяготит? – почти взмолился Харлунд.
– Харлунд, ты хочешь моего прямого ответа? – Казимира осадила коня и дерзко взглянула на датчанина.
– Я буду рад твоей прямоте. Я воин и не привык к искусству красиво говорить намеками.
– Так вот. Я не выйду за тебя замуж, как того хочет мой отец, – отрезала княжна.
– Но почему? Я даже не успел просить твоей руки! – воскликнул раздосадованный датчанин.
– Я знаю, что мой отец и твой дядя обо всём договорились и что этот мерзкий лысый старикашка, который приплыл с вами, говорил с моим отцом от имени конунга. Но этому не бывать! Да ты и не возьмешь меня в жены, потому что я более не…
Казимира не договорила. В этот момент ярко сверкнула молния и раздался оглушительный гром. Кони резко дернулись от испуга. Сердце Крона, бешено колотящееся от яда, взорвалось у него в груди. От боли конь встал на дыбы, княжна не удержалась в седле и завалилась назад. Издав предсмертный хрип, жеребец повалился на спину, подминая под себя хозяйку.
Харлунд моментально среагировал, соскочил с коня, схватил круп Крона за седельные ремни и стал тянуть, пытаясь снять с лежащей без чувств Казимиры смертельный груз.
Не выпускавший ни на минуту из виду своего товарища могучий Ингмар, который также оторвался от охотников и следовал за Харлундом и Казимирой, поспешил к предводителю на помощь, и они вдвоем вызволили тело девушки из-под огромного жеребца, который затих после короткой агонии.
Казимира не подавала признаков жизни, из ее рта и носа стекали тонкие струйки крови. Ингмар быстрым сильным движением разорвал ворот кожаной одежды девушки и приложил ухо к груди.
– Она жива! – воскликнул датчанин. – Но ей здорово досталось. Нам срочно нужна помощь!
Харлунд сорвал рог с пояса и протяжно затрубил. В ответ ему затрубил рог, затем второй, третий. Вскоре маленькая поляна была запружена людьми, лошадьми и собаками. Теслав был настолько поражен происшествием, что не сразу взял себя в руки и какое-то время молча стоял, уставившись в пустоту перед собой. Руянская знать, сопровождавшая князя, суетилась, больше мешая, чем помогая. Харлунд подхватил Казимиру на руки и понес к подводе. Путь ему прокладывал Ингмар, расталкивая ошеломленных охотников. Он освободил подводу, сбросив подарок Вальдемара Теславу. Харлунд бережно уложил обмякшую Казимиру на солому, Ингмар накрыл девушку своим плащом.
Начался дождь, который становился с каждой минутой всё сильнее и сильнее. Харлунд нервно поторапливал возницу, нещадно хлеставшего пару запряженных лошадей. Вскоре показались очертания замка. Датчанин тревожно всматривался в побледневшее лицо княжны, пытаясь заметить хоть какие-то признаки улучшения. Но улучшения не было, наоборот, дыхание Казимиры стало хриплым и неровным, на губах появилась розовая пена.
– Друг, она умирает, – мрачно сказал Ингмар, скакавший вровень с повозкой.
– Нет, я не верю, мы должны ее спасти! Быстрее! – зарычал на возницу Харлунд.
Возница послушно стеганул лошадей, которые изо всех сил скакали по раскисшей дороге к замку.
Внезапно наперерез повозке выскочила совершенно промокшая женщина и стала на пути, смотря в землю. Возница еле успел осадить лошадей, а Ингмар чуть не полетел с коня кувырком. Он уже решил было схватить женщину за волосы и оттащить с дороги, но она закричала:
– Она умрет! Умрет прямо сейчас, если ей не дать снадобье! – она выставила вперед руку с кожаным сосудом.
– Откуда ты знаешь, женщина? – Ингмар всё еще был готов силой убрать помеху с дороги.
– Мне сказал об этом ветер, виной всему ее жеребец! – женщина откинула с головы капюшон, обнажив русые волосы и молодое красивое лицо.
– Да она ведьма! – Ингмар повернулся к Харлунду, который уже вытащил кинжал из-за пояса.
Подоспевший князь Теслав соскочил с коня и подбежал к женщине.
– Кто ты и что ты знаешь, отвечай! – князь дрожал от возбуждения, его рука также сжимала охотничий нож.
Женщина, которая оказалась совсем молодой девушкой, сказала необычно низким хриплым голосом:
– Не важно, кто я, светлый князь, важно, что твоя единственная дочь сейчас умрет!
Князь в ярости бросился на стоящую девушку, но Ингмар смог удержать его.
– Дайте ей мое снадобье! Оно должно помочь ей. Вы ничего не теряете, она так или иначе умрет без помощи.
Как в подтверждение слов девушки, Казимира громко захрипела и перестала дышать. Харлунд в отчаянии закричал:
– Колдунья, давай свое средство! Прошу тебя!
В глазах девушки промелькнул недобрый огонек, она подбежала к повозке, протянула Харлунду сосуд.
– Напои ее, чужеземец! Влей ей это в рот!
Датчанин схватил сосуд из руки девушки. Краем глаза он заметил, что девушка прижимает к груди маленькую сухую руку. «Точно ведьма!» – пронеслось в голове у Харлунда.
Он вырвал пробку из сосуда и стал лить в открытый рот бездыханной княжны темно-красную густую жидкость.
– Что это такое, ведьма?! – Харлунд в изумлении заметил, что лицо Казимиры едва дернулось.
– Это кровь… жертвенной скотины. И травы. Верно должно помочь, – девушка опустила голову, чтобы скрыть злую усмешку.
«Проклятая ведьма!» – подумал Ингмар и перекрестился, чего он обычно никогда не делал, даже перед битвой.
Какое-то время Казимира лежала, не подавая признаков жизни, лишь струи дождя стекали по ее бледному лицу, затем вдруг вздрогнула всем телом и начала судорожно кашлять, забрызгав темной кровью всё вокруг себя.
Харлунд гладил своей огромной ладонью девушку по лбу, князь сжал руку дочери. Каждый пытался протиснуться ближе и заглянуть в лицо княжне.
Казимира медленно открыла глаза, посмотрела немигающим взглядом на склонившегося над ней Харлунда и попыталась что-то прошептать.
Ликующий Теслав вскричал:
– Боги услышали мою мольбу и послали нам эту ведьму! Я хочу наградить ее!
В суматохе все забыли про девушку, даже Ингмар, который краем глаза следил за ведьмой, не снимая руки с кинжала, упустил ее из виду, пораженный воскрешением княжны.
Ведьма исчезла, как будто ее и не было вовсе. Лишь только кожаный сосуд лежал на краю повозки, из горловины на солому капала темная густая жидкость.
– Разыскать ведьму! – коротко приказал воеводе князь.
26
«Ты отомстила! Ты отомстила им обоим! Сладкая месть! Но ты можешь больше!»
Любомира ничего не видела, кроме дороги перед собой. Весь мир собрался в темную трубку, где на дальнем конце было маленькое красное светящееся пульсирующее пятно. Месть. Да, она отомстила за свою растоптанную любовь. Отомстила Болеславу за то, что не замечал ее и отвергал. Отомстила Казимире за то, что украла у нее самую заветную мечту. Но это еще не всё. Месть не закончена. Она напоила княжну. Но еще не накормила. Голос в голове шипел громче водопада: «Еще, ты должна еще!» Она рассмеялась, вспоминая слова Казимиры, сказанные Болеславу в кузне: «Ты всегда будешь со мной, ты часть меня…» Да, теперь уж точно Болеслав станет частью княжны.
Она бежала к своей хижине, чтобы мстить дальше.
27
Казимира без сил лежала на мягких шкурах в своих покоях. Няня не отходила от нее ни на шаг, заботливо утирая холодную испарину с высокого лба княжны. Бессонная ночь, которую она провела у ложа любимой воспитанницы, не принесла особых улучшений. Казимира бредила, звала своего любимого Болеслава, плакала и стонала. Но, хвала богам, она осталась жива, и была надежда на выздоровление. Все удивлялись, как у бедняжки остались целы кости, когда на нее рухнул огромный круп скакуна. Как это было ни тяжело сознавать, но руяне были благодарны двум датчанам, которые вызволили княжну из-под Крона. И благодарили богов, пославших на дороге ведьму. Кто же эта знахарка? Почему у нее в руке уже было приготовлено нужное снадобье?
Теслав метался по тронному залу, раздумывая над вариантами развития событий. В его воображении рисовались страшные картины захвата острова датчанами в случае смерти дочери, когда Харлунд уплывет к Вальдемару несолоно хлебавши. Он видел, как менялось лицо сурового неулыбчивого викинга, когда тот смотрел на его ослабшую бледную дочь. Это была бы неплохая пара, может, и Казимира со временем полюбила бы датчанина, и этот альянс мог дать руянам шанс на более или менее спокойную жизнь. Жизнь его дочери была в руках богов. Теслав сотворил молитву Яровиту и принес жертву. Да, всё в руках богов. И даже эта ведьма. Послана она, чтобы помочь – или продлить страдания его любимой единственной дочери, его наследницы? Воевода с лучшими лазутчиками прочесывают весь остров, все дальние хутора в поисках этой женщины. Кто бы она ни была, ее должно доставить в замок и подвергнуть допросу с пристрастием.
Харлунд сидел на грубой скамье подле покоев молодой княжны, поминутно стуча няне в надежде уловить хоть малейший намек на улучшение. Ингмар просил друга присоединиться к товарищам и готовиться в обратную дорогу. Но Харлунд упрямо не желал покидать свой пост и даже не притронулся к еде, которую ему принес косматый норвежец. Он понимал, что уже не хочет возвращаться без этой черноокой красавицы, норовистой, как дикий скакун, дерзкой, как юный воин, не знавший поражений, прекрасной, как первый подснежник.
Он молил Христа о скорейшем выздоровлении Казимиры, и странное щемящее чувство, ранее ему не ведомое, стесняло грудь. Датчанин подумал о ведьме с сухой рукой, которая дала ему снадобье. Рука явно была знаком дьявола, о подобном часто говорил Абсалон. Харлунд смотрел в одну точку перед собой, когда краем глаза заметил какое-то движение. Он резко вскочил на ноги и увидел ту колдунью. Теперь он ее хорошо рассмотрел. Высокая, русоволосая, красивая северянка с правильными чертами лица смотрела ему прямо в глаза. Маленькая ручка была прижата к животу, здоровая же рука сжимала увесистый узелок. По телу Харлунда невольно пробежала дрожь: что-то потустороннее было в ее взгляде, датчанин не мог объяснить себе тот холодок, который просквозил по его спине. Овладев собой, он шагнул вперед, держа руку на кинжале, и твердо спросил:
– Кто ты, женщина, и как ты прошла мимо охраны? Ты знаешь, что тебя разыскивают?
– Зачем разыскивать, коли я сама пришла? – неприятно усмехнулась девушка, говоря странным низким грудным голосом. – Я принесла княжне еще снадобье. Питье помогло ей вернуться из царства мертвых, еда поможет укрепиться в царстве живых.
– Что за еда, о чем ты говоришь? – с недоверием спросил датчанин.
Девушка протянула ему увесистый узелок:
– Это целебное мясо и сердце жертвенного агнца. Наши предки верили, что накануне Праздника оно имеет особую силу и съевший его хворый быстро и верно поправится.
В это мгновение в залу вбежали стражники и несколько датчан во главе с Ингмаром.
Никто не понимал, как ведьма прошла незамеченной сквозь заставы и стражу у ворот, а также мимо многочисленных воинов внутри замка.
В тронном зале ведьма предстала перед князем, стражники со всех сторон окружили ее. Харлунд и Ингмар молча стояли около трона и мрачно смотрели на сухорукую незнакомку.
– Как твое имя? Откуда ты пришла? – спрашивал ее князь. – Отвечай же!
– Все зовут меня Любомирой, я дочь кузнеца. Пришла помочь твоему горю, князь.
– Как ты прошла незамеченной мимо стражи? Явно здесь не обошлось без колдовства!
Как бы не слыша вопроса, Любомира продолжала:
– Я принесла сердце и мясо жертвенного агнца, заколотого перед Праздником. Оно обладает большой силой, ты знаешь об этом, князь. Княжна должна съесть сердце и немного мяса, это вернет ей силы. Отдайте это кухарке, пусть она приготовит жаркое!
Ингмар придвинулся к Харлунду и шепнул ему на ухо:
– Я бы не доверял проклятой ведьме, пусть князь даст мясо сначала собаке.
Харлунд тронул за плечо Теслава и наклонился к нему.
– Привести пару гончих! – распорядился князь.
Слуги бросились исполнять, и через мгновение две стройные большие собаки были подле княжеского трона.
– Развяжи! – коротко приказал Теслав Любомире. Она не сдвинулась с места. Князь жестом указал псарю, который выхватил у девушки узелок и развязал его, достал из-за пояса нож, отхватил по куску мяса и сердца и бросил собакам. Собаки радостно набросились на корм и тут же его съели. Все напряженно смотрели на собак, пытаясь уловить изменение в их настроении и состоянии. Лишь Любомира стояла прямо, смотря в глаза Харлунду и чуть заметно криво улыбалась. Харлунд же, в свою очередь, так же подозрительно и неотрывно следил за этой странной сухорукой девушкой. Она была очень красива, но что-то отталкивающее скрывалось в ее красоте, датчанин никак не мог понять, что именно. Может, глаза? Уж слишком темны были они для русой девушки.
Собаки как ни в чем не бывало продолжали браниться между собой, оглашая залу здоровым лаем. Выждав некоторое время, Теслав махнул рукой слугам, которые схватили тряпицу с дарами ведьмы и понесли на кухню, где неравнодушная к старшему конюшему Войте кухарка приготовила жаркое по совету Любомиры.
Князь приказал стражникам запереть девушку в каморке сторожевой башни и не спускать с нее глаз. Она не сопротивлялась, лишь загадочно улыбалась, время от времени закрывая глаза. «Месть! Месть!» – голос беспрерывно повторял это слово в голове Любомиры. Злая радость наполняла всё ее существо, она запрокидывала голову и повторяла в памяти сцену, как она медленно, получая ни с чем не сравнимое удовольствие, перерезает острым жертвенным ножом горло бесчувственному Болеславу, кровь стекает в глиняную плошку, которую она заранее приготовила. Нож входил в плоть уверенно, как в топленое масло, Любомира орудовала обеими руками, отделяя мясо от костей, как заправский свинорез. Сухая ее рука, управляемая магической мощью сидящей в ней темной сущности, двигалась проворно и обладала неимоверной силой. Она довольно быстро управилась, благо нож был остро наточен ее отцом, который бездыханный лежал на тюфяке. Всё вокруг было забрызгано кровью, но это ее ничуть не беспокоило, не было времени об этом думать.
«Из крови сделай зелье и напои гадину!»
«Кости отвари как следует, чтобы были гладкими, сделай из них скамеечку для старой ведуньи-отшельницы, служит она мне верой и правдой».
«Сердце и мясо по кусочку скорми проклятой черновласой разлучнице, чтоб она тяжко мучилась и потеряла разум», – голос приказывал и приказывал, Любомира повиновалась.
«Требуху брось свиньям, – туда ему и дорога, коли не ценил тебя!» – Любомира исполнила всё, что повелевал ее новый хозяин, так и не назвавший свое имя.
Она уже и не помнила, что раньше жила без спутника в своей голове, прошлое забылось, неподвижное тело когда-то горячо любимого отца теперь казалось не более существенным, чем черепки разбитого горшка.
«А из нутряного сала сделай свечи и дай их чужеземцу, пусть их испарения вселят в его сердце тяжкую боль и черную ненависть к разлучнице и всему ее проклятому роду!» – и это исполнила ослепленная Любомира.
«Теперь забудь свое имя, отныне тебя ведет не любовь, а справедливая месть, на древнем языке такие, как ты, звались Хнот. Хнот – значит рука мести, неумолимое орудие, справедливая жница».
– Хнот… – медленно повторила девушка.
«Громче! Пусть все знают, кто ты!»
– Хнот! – вполголоса произнесла Любомира.
«Громче! Еще громче, они должны знать, кто ты!»
Она набрала воздуха и испустила жуткий крик, переходящий в протяжный звериный вой:
– Хноооооот!!!
Стражники в ужасе вскочили с лавок, один из них, окончательно перепуганный, поспешил доложить о заключенной князю.
28
Казимира медленно открыла глаза. Всё вокруг вертелось и скакало. Так было в детстве, когда она, маленькая девочка, крутилась на веревке, привязанной к ветке могучего дуба недалеко от замка. Сначала она крутилась внутри огромного мира, потом весь мир вращался вокруг нее. Это было забавно. Сейчас же это головокружение вызывало тошноту.
Матушка и заботливые служанки закрыли ставнями окна в покоях, чтобы яркий свет не беспокоил больную. В полутьме она увидела – нет, скорее, угадала сгорбленную мужскую фигуру, которая привалилась к лавке подле ее ложа из медвежьих шкур.
Это был датчанин. Княжна посмотрела в другую сторону и увидела Матушку, которая задремала, обняв обеими руками кувшин с водой. Харлунд шевельнулся, поднял голову и резко вскочил, увидев открытые глаза Казимиры. Он в один прыжок одолел расстояние до ложа и схватил бледную руку княжны. Она изменилась. Глаза запали, обширные синие тени окружали их, скулы заострились, губы, ранее такие сочные и алые, теперь высохли, потрескались и покрылись струпьями. Харлунд прикоснулся ладонью к ее лбу. Жар прошел, что было добрым знаком.
Матушка, уронив кувшин и охая, подбежала к княжне, благодаря богов и силы природы за чудесное избавление.
– Пить… – слабо простонала Казимира.
Датчанин бережно приподнял княжну и нежно держал ее, пока заботливая Матушка поила ее колодезной водой из берестяного кубка.
Знаком Казимира попросила Матушку уйти, она нехотя повиновалась, медленно задернула полог, печально смотря на свою страдающую любимицу.
– Харлунд, ты так добр ко мне, хотя я этого совершенно не заслуживаю, – тихо произнесла княжна.
– Что ты говоришь, княжна? Для меня большая честь и радость быть здесь и видеть, что ты жива и выздоравливаешь! – Харлунд нежно взбил подушки и опустил Казимиру.
– Я была нечестна с тобой. Я знаю, что мой отец и твой дядя договорились нас поженить для установления мира между нашими народами. И ты можешь взять в жены только деву. Так знай, отважный Харлунд, я более не дева, и я люблю другого. Я никогда не выйду за тебя замуж!
Казимире тяжело далась эта речь. Она словно лишилась сил. Княжна ожидала, что датчанин отшатнется от нее, как от зачумленной, или хотя бы нахмурится. Но Харлунд даже не отнял руки и продолжал смотреть на девушку каким-то нежным, непривычным для него взглядом. Ее слова звучали так, как если бы она говорила их другому. А он смотрел и смотрел на княжну, сам не понимая, что происходит с ним, сильным и безжалостным воином.
Казимире подумалось, что он не слышит ее.
– Я люблю другого, понимаешь? И я не дева! Моего возлюбленного зовут… – Казимира старалась вымолвить имя своего любого, но язык не поворачивался в пересохшем рту. Тогда она попыталась закончить фразу мысленно, но какой-то туман застлал ее сознание. Девушка хотела вспомнить имя возлюбленного, но ей не удавалось воспроизвести даже образ того, кого она видела и чувствовала совсем недавно.
От бессилия княжна разрыдалась. Датчанин непонимающе смотрел на Казимиру: видимо, болезнь повлияла на нее очень сильно. Ей нужен покой. Харлунд нежно погладил лоб княжны.
– Прости, прекрасная Казимира, но тебе надо отдохнуть, ты потеряла много сил в борьбе с лихорадкой, я пойду к твоему отцу с радостной новостью, что ты очнулась.
– Его зовут… его имя… – княжна горько рыдала, с каждой минутой воспоминания отступали и блекли. А был ли вообще кто-то в ее жизни, или ей это все пригрезилось? Так часто бывает утром: сначала ты хорошо помнишь свой сон, но через мгновение забываешь, силишься вспомнить, но всё зря.
Известие о пробуждении Казимиры всколыхнуло замок. Теслав и домашние окружили княжну, позабыв о датских гостях и о начале Праздника. Харлунд и Ингмар, оставленные без присмотра воеводы и его дружинников, слонялись по замку без дела.
– Брат, пора плыть обратно, здесь нам делать нечего. Тебе не нужна невеста при смерти, им сейчас не до нас – хорошее время для высадки наших дружин. Покончим со всем за один день малой кровью! – рассуждал Ингмар, но, казалось, Харлунд его не слышал.
– Послушай, Харлунд, да всё ли хорошо с тобой? – Ингмар чувствительно ткнул Харлунда локтем в бок. – Или колдунья и тебя приворожила?
– Колдунья… – медленно произнес Харлунд. – Я хочу с ней поговорить, идем!
Ингмар пожал плечами и последовал за предводителем.
29
Любомира сидела на соломе, скрестив ноги, и медленно покачивалась взад-вперед. Глаза ее были закрыты, она почти не дышала. Всё ее существо повторяло, как заклинание: «Хнот… Хнот…»
Это была своего рода песня, исполняемая многоголосным хором, в котором ее собственный голос лишь подпевал и терялся среди сотен других.
Она не услышала, как лязгнул засов и отворилась тяжелая деревянная дверь. В темницу зашли двое рослых мужчин и остановились перед девушкой.
Она их почувствовала и, вздрогнув, открыла глаза. Мужчины отшатнулись: ее глаза, горящие, как адское зеленоватое пламя, испугали бы каждого смертного. Ингмар затряс головой, пытаясь сбросить наваждение, а Харлунд отказывался верить тому, что он видел, закрыв лицо руками. Когда через мгновение они взглянули на колдунью, то перед ними сидела одетая в простое рубище скромная русоволосая девушка, поджав сухую руку к груди. Ее красота была так беззащитна, что датчане не могли поверить в то, что они видели мгновение назад. Они переглянулись и оба истово перекрестились.
Любомира подняла на них свои красивые печальные глаза, и оба еще раз поразились той перемене, которая произошла за миг. Уж не привиделось ли им это всё?
Колдунья была красива, даже очень красива той спокойной северной красотой, которой славяне отличались от скандинавов. Русые волосы, заплетенные в тугую косу, обрамляли правильное печальное лицо. Ингмар, уже встречавшийся с колдуньей, смотрел на нее как в первый раз. Он никогда не видел столь прекрасной девы. Даже сухая рука не бросалась в глаза. Харлунд же с опаской смотрел на девушку, прекрасно помня ее странное появление с зельем на дороге и в замке.
Любомира, вернее, Хнот, почувствовала разное отношение к ней воинов и смотрела прямо в глаза более восприимчивому Ингмару, который не мог отвести от нее взгляда. Этот могучий и бесстрашный воин, в сущности, был слаб. Очень удачно. Именно он и освободит ее отсюда. Войдя в роль кроткой жертвы, невинно осужденной за чужие грехи, девушка скромно, из-под ресниц взглянула на Ингмара, перевела взор на Харлунда и молвила:
– О храбрый господин! Почему князь меня заточил сюда? Разве я сделала что-нибудь плохое? Помогла прекрасной княжне в ее хвори, и только…
– Как ты оказалась у нас на дороге? И откуда у тебя было с собой снадобье? Ты знала о том, что произошло с княжной? Откуда? – Харлунд холодно и жестко смотрел на пленницу. Интуиция его никогда не подводила. Вот и сейчас он чувствовал, что под личиной кротости и смирения кроется черное колдовство и предательство.
– Мой господин! Твои подозрения напрасны, со мной всегда свежие снадобья для лечения разных недугов. Вот сейчас я вижу, мой господин, что тебя съедают тревога и сомнения. Твое лицо говорит мне об этом, как руны на камнях Арконы.
– Не упоминай своих проклятых идолов! – вскипел Харлунд, схватившись за рукоять кинжала, но девушка бросила короткий взгляд на Ингмара, и тот немедленно положил свою руку на плечо предводителя.
– Остынь! – на южноютландском наречии, непонятном для местных, прошипел Ингмар. – Не видишь, ты ее пугаешь!
Харлунд изумленно повернулся к другу.
– И это ты ее защищаешь? Ты, который называл ее проклятой ведьмой еще полдня назад?
– Дай ей сказать! – горячо настаивал Ингмар.
– Ну хорошо, пусть говорит.
Краем глаза Харлунд заметил, как в глазах пленницы сверкнул отблеск зеленого огня, но тут же погас, и перед ним сидела всё та же кроткая крестьянская девушка, место которой совсем не в темнице, а на Празднике, где она, смеясь и резвясь, водила бы хороводы с подружками.
– Мой господин, прости меня! Здесь так плохо, в этой тюрьме так темно, мне не хватает света! Позволь мне зажечь свечу! – Не успела она закончить говорить, как Ингмар рванулся к ней и подал огниво.
В руке пленницы Харлунд увидел грубо слепленную кривую сальную свечку. Он хотел было ее остановить, но Ингмар уже высекал огонь.
– Ингмар, что ты делаешь? – в изумлении крикнул Харлунд, так и не снявший руки с рукояти кинжала.
– Брат, здесь действительно темно! – ответил Ингмар, сам немало удивленный своей поспешностью.
Сальная свеча с треском, разбрасывая искры и страшно коптя, загорелась, достаточно ярко осветив убогую темницу.
Странный сладковатый дурманящий запах от свечи быстро заполнил пространство, вызвав у Харлунда легкую тошноту. Он продолжал спрашивать колдунью, но она отвечала всё время одно и то же, настаивая на своей невиновности и случайности своего появления. Лишь добрые намерения руководили ею, и князь скорее должен ее выпустить отсюда и вознаградить за спасение княжны. Очень скоро Харлунду стало нечем дышать, он схватился рукой за стенку и медленно повалился набок. Недоумевающий Ингмар совершенно не понимал, что произошло. Он знал лишь одно: ее надо спасти из плена! Девушка пристально, не мигая, смотрела Ингмару в глаза. Такого с ним никогда не случалось раньше: что-то большое, сильное управляло им, но в то же время это было его собственное горячее желание. Желание помочь пленнице и освободить ее. Как во сне, Ингмар толкнул тяжелую дубовую дверь. Два руянских стражника в ужасе оцепенели и не смели сдвинуться с места.
Странная картина открылась их глазам. Могучий датчанин со свирепой гримасой и охотничьим кинжалом в руках вел за руку ведьму, объятую зеленоватым сиянием, от вида которого у стражников зашевелились волосы. Они зажмурились в суеверном ужасе. Руянские воины были бесстрашны на поле сражения, но воевать с колдовством они никогда не решались и всегда сторонились разного рода ведьмаков и ведуний.
Прошло несколько мгновений после того, как странная картина исчезла, оковы оцепенения спали со стражников, и они увидели огонь в темнице, где только что была ведьма. От свечи занялась солома тюфяка, огонь уже лизал деревянные стены, постепенно подбираясь к лежащему на полу иноземцу.
Опомнившись, стражники подхватили могучего датчанина под руки и выволокли из огня. На счастье, неподалеку оказался бочонок с водой, и воины быстро справились с огнем. Харлунд пришел в себя, тяжело сел на пол и обхватил голову руками. Один из стражников поднес ему братину со студеной водой. Он попытался встать, шатаясь всем телом, подобно могучему дубу на ураганном ветру. Головокружение не проходило, мир вокруг вращался с дикой скоростью. Что-то непередаваемо тоскливое ныло в груди. Проклятая ведьма! Это ее штучки. Где же Ингмар? И где ведьма?!
30
Ингмар воспользовался суматохой, царящей в замке, и вывел колдунью за ворота, набросив на нее дырявую попону, подобранную возле конюшни. Оказавшись на торжище, девушка резким движением сбросила попону, выпрямилась и, усмехнувшись, спросила:
– Скажи, господин, ты останешься со своим другом или пойдешь со мной?
– Не господин я тебе, пойду за тобой, куда скажешь! – датчанин удивился тому, что он произнес.
– Ты мне больше не нужен! Возвращайся к своему хозяину и забудь всё, что сейчас произошло.
– Но увижу ли я тебя снова? Как твое имя? Где искать тебя? – взмолился Ингмар, еще более удивляясь своим собственным словам.
– Ты и твои товарищи скоро окажетесь на острове снова, я тебе обещаю! Тогда и увидимся.
– Как я тебя найду? Я даже не знаю твоего имени!
– Меня зовут Хнот, – Когда девушка произносила имя, голос ее понизился и изменился, став грубым и хриплым, как шум водопада.
– Какое странное имя. У нас в древности так называли духов мщения, не знающих жалости, а ты на них не похожа.
– Я и есть мщение. А теперь ты всё забудешь! Прощай! – девушка дотронулась до лба датчанина здоровой рукой, тот упал как подкошенный, закатив глаза.
«Скоро пришельцы вернутся сюда, и роду Теслава придет конец! Тогда месть свершится полностью!» – голос ликовал.
«Ты будешь отомщена!»
«Они все умрут!»
«Твое проклятие многоголовому истукану исполнится, и он будет стерт с лица земли и забыт!»
Любомира, теперь уже окончательно превратившаяся в Хнот, обернулась к замку, злобно плюнула на землю, прошептала проклятие и побежала в сторону своего хутора.
Ингмар, окруженный детьми рыночных торговок, совершенно не понимал, как он оказался за пределами замка, да еще и лежащим на земле. Он резко сел, громко выругался по-датски, чем напугал детишек, которые разбежались, словно стайка потревоженных воробьев. Голова ужасно трещала, как после трехдневной пирушки. Шатаясь, датчанин побрел в сторону ворот замка, проклиная всё на свете.
В тот момент, когда ратники вытаскивали бесчувственного Харлунда из темницы колдуньи, а Хнот покидала замок, Казимира, до последнего тихо лежавшая на своем ложе, вдруг с хрипом вздрогнула всем телом и резко села, отбросив расшитое покрывало, которым ее заботливо укрыла Матушка. Теслав и собравшиеся у ложа княжны домашние от неожиданности отпрянули, и не зря. Казимиру в прямом смысле слова вывернуло наизнанку – всё, что она выпила и съела, оказалось на ее ложе. Она в испуге обвела изумленных домашних глазами и схватилась за голову. В еще больший ужас ее привело то, что, отняв руки от головы, она увидела в ладонях клочья своих черных волос, прилипших к испачканным рвотой пальцам.
Теслав смотрел на дочь со смесью ужаса и отвращения. Прошло всего несколько мгновений, и перед ним сидела тень его красавицы-дочери, которая с криком снимала со своей головы локон за локоном. Кое-где уже показалась бледная кожа черепа. Казимира лысела прямо на глазах. Зловонье заполнило покои княжны, многие слуги и домашние, закрыв рукавами нос, выбежали прочь. Его дочь кричала каким-то диким и печальным криком, как стенала бы русалка, попавшая в силок охотников, в испуге перед сворой борзых, готовых разорвать ее на мелкие клочки. Казимиру рвало на ложе кровью и какими-то шевелящимися кусками, похожими на болотных лягушек. Отец в отчаянии закрыл лицо руками.
«Проклятая ведьма, это ее рук дело!» – пронеслось в голове у князя.
– Моего лекаря сюда немедля! – истошно крикнул Теслав, отворачиваясь от жуткого зрелища. – И ведьму тащите сюда тоже, она за всё заплатит!
Как будто в ответ на этот крик полог покоев княжны распахнулся, и ввалился шатающийся, как пьяный, Харлунд. Узрев то, что происходит с Казимирой, датчанин застыл в изумлении, хлопая глазами, а затем опрометью выскочил прочь. Князь даже не пытался его удержать, понимая, что династическому браку настал конец. Что теперь будет с его Казимирой? Что теперь станется с его народом? Что теперь будет?
Не понимая, о чем толкуют растерянные стражники, зажимавшие носы от жуткого запаха, распространившегося уже на всю женскую половину замка, князь не сразу осознал, что колдунья исчезла, выплыла, горя зеленым пламенем, вылетела, испарилась. И что помог ей в этом угрюмый чужеземец, ближайший товарищ Харлунда – Ингмар. Гнев охватил князя, приказал он хоть из-под земли достать проклятую сухоручку, а Ингмара допросить.
Но ничего не дали расспросы Ингмара – он совершенно не помнил произошедшего за последние часы и сам изумлялся тому, как оказался за околицей лежащим в траве в окружении руянских детей. Датчане же собрались и держались вместе, не снимая рук с кинжалов. Косматый норвежец опирался на найденную возле конюшни огромную бедренную кость какого-то животного, которую он собирался использовать вместо своего штурмового топора, если придется сражаться. Харлунд мрачно просил князя дать им разрешение забрать Ингмара и срочно отплыть обратно. Даже сладкоречивый посланник архиепископа Абсалона молчал и только истово крестился, озираясь по сторонам.
Теслав не стал более удерживать датчан и передал свою волю через воеводу, который с непроницаемым видом извинился за сорванную охоту и несостоявшийся Праздник.
– Также князь извиняется за то, что сам не может проводить своих дорогих гостей, и просит понять, что ему сейчас нужно быть со своей хворой дочерью, – молвил воевода, понурив голову.
– Скажи, воевода, что говорит лекарь? Есть ли надежда на выздоровление? – поинтересовался Харлунд, скорее из желания получить ответ, чем из вежливости, которая никогда не была близка викингу.
– О доблестный Харлунд, лекарь бессилен там, где промысел богов. Мы молимся о здоровье княжны и приносим жертвы нашим заступникам, в Арконе завтра будет большой обряд жертвоприношения.
Монах опять перекрестился и незаметно зло сплюнул, бормоча под нос что-то о проклятых язычниках.
– Поймана ли ведьма? – коротко спросил Ингмар, ранее не проронивший ни слова.
– Нет, доблестный Ингмар, не поймана. Ее и след простыл, но мы ее обязательно найдем, остров же не бесконечен, – если, конечно, она не умеет летать подобно птице! – усмехнулся воевода.
Коротко попрощавшись, путники двинулись к гавани, где были их ладьи. Воевода послал было с датчанами провожатых, но те наотрез отказались и стремглав поскакали к гавани, стремясь как можно скорее покинуть этот странный остров.
31
– Проходи же, смелее! – прошамкала скрипучим голосом старая ведунья, маня рукой Хнот внутрь своей землянки.
Вокруг висели коренья, пучки трав, высушенные змеи и крысиные хвосты. Хнот криво усмехнулась – теперь она была дома по-настоящему. Всё убранство землянки, сырая темнота и застоявшийся воздух, наполненный испарениями снадобий и запахом старых свитков, ощущались Хнот как нечто родное, это было то место, где она могла наконец отдохнуть. Она вдруг почувствовала, что очень устала, ведь она не спала уже три дня. Да, она отомстила всем, кто ее обидел и встал на ее пути, теперь можно и подремать.
– Ты мне принесла то, что должна?
Старуха зашлась в смехе, более напоминающем кашель, когда Хнот протянула ей подобие скамеечки для ног, сделанное из гладких белых берцовых костей Болеслава, скрученных бечевкой.
– Будет где старушке свои колени полечить, молодое силу передаст старому… – удовлетворенно прохрипела ведунья, – а ты, Хнот, садись сюда, поближе ко мне. Что, совсем засыпаешь?
Старуха опять расхохоталась, но Хнот уже не слышала ее. Голос в ее голове всё повторял: «Спи, спи, спи…»
– Ну вот и послужила нам сухоручка, теперь можно отпустить ее, – задумчиво произнесла ведунья после того, как девушка впала в забытье.
Она пробормотала заклинание, растерла в узловатых пальцах кусок бурой коры и посыпала крошками лоб и глаза девушки.
– Хнот сделала свою работу, оставь же ее тело! – тихо, но повелительно сказала старуха.
Крошки на лице девушки зашевелились, приподнялись в воздух и со слабым шипением растворились в темноте землянки. В это мгновение черты лица Хнот разгладились, сухая рука опять сжалась и подтянулась к груди, плечи обм якли, и голова безвольно откинулась назад.
– Да, вот еще тебе дар от меня. Я не заберу твою память, ты будешь помнить всё, что ты делала, пока была Хнот. Посмотрим, как тебе это понравится! – старуха опять залилась лающим кашлем.
Любомира очнулась, медленно открыла глаза. Она лежала на лугу в зеленой сочной траве, отовсюду доносилось стрекотание кузнечиков и жужжание пчел. Любомира смотрела на небо, по которому плыли ослепительно белые, подсвеченные полуденным солнцем облака. Она так давно не смотрела на небо, что ей было даже удивительно, как хороши могут быть эти облачка, похожие на белых барашков. Вот это напоминает голову коня, а вот это – лицо. А вот и нос, глаза, рот в улыбке, исчезающая в синем небе борода. Это лицо показалось ей знакомым. Да это же вылитый батюшка! Где он сейчас? Какое-то смутное тревожное чувство леденящим дуновением коснулось ее. Любомира попыталась сесть, оперлась на здоровую руку, но почувствовала, что в ладони зажат какой-то предмет. Это был жертвенный нож ее отца, весь испачканный в запекшейся крови. Она в ужасе отбросила нож, и в этот момент воспоминания молнией пронзили Любомиру, обрушились на нее, как непосильный груз, сбивающий с ног и раздавливающий душу. Любомира схватилась за голову и закричала – нет, скорее, завыла диким печальным звериным воем. Что теперь делать? Неужели это всё сделала она? Бедный Болеслав! Что же она натворила? Слезы застлали взор девушки, но одну вещь она видела четко, даже слишком четко. Жертвенный нож, тот нож, которым она лишила жизни своего возлюбленного, – на нем до сих пор была его запекшаяся кровь. Рука сама потянулась за ножом, и Любомира со всей силы ударила себя в грудь. Она не почувствовала боли, потому что всю возможную боль она уже испытала, и это было лишь избавлением от нее. Жизнь быстро покидала тело Любомиры, впитываясь с кровью в жирную землю острова, ее породившего. Она не могла и представить, как круто изменила ее злосчастная любовь судьбы всего народа руян, да и весь ход истории. Это было ей неведомо. И пока угасающий взор не остановился окончательно, ее глаза следили за одним маленьким облачком, которое неспешно плыло по ярко-синему северному небу, постоянно меняя форму, приобретая знакомые и любимые ею черты лица молодого сельского парня с русыми волосами, широкими скулами и доброй, немного печальной улыбкой. Любомира сделала последний вздох, ей показалось, что лицо ее любого легонько подмигнуло, и она застыла навсегда в ответной улыбке белому облаку, которое продолжало плыть по небосводу, уже более не напоминая Болеслава, а вскоре стало неотличимо от сотен подобных облачков и тучек, которые нес в вышине гордый северный ветер.
32
События этих дней бесповоротно изменили ход истории руянского народа, да и всей Северной Европы. Харлунд со товарищи спешно вернулся в лагерь Вальдемара Первого, монах-посланник уединился с архиепископом и жарко рассказывал об ужасах языческих культов и расцвете колдовства на острове, после чего Абсалон публично проклял идолопоклонников, поклялся стереть с лица земли языческое капище Аркону и выжечь эту чуму огнем и мечом. Убеждать Вальдемара пойти походом на руян, которые были датчанам как кость в горле, долго не пришлось, тем более что его племянник, постоянно зажмуриваясь и мотая головой, как будто отгоняя какое-то навязчивое видение, жаждал вернуться на остров в полном вооружении, а не с жалким охотничьим кинжалом. Дяде даже пришлось успокаивать его, убеждая в необходимости подготовки атаки, в то время как Харлунд неистово настаивал на немедленном нападении, крестясь и размахивая мечом. Вальдемар заподозрил у впечатлительного племянника расстройство рассудка, но счел хорошую сечу лучшим лекарством для засидевшегося в мирном быту воина.
Вскоре сотни штурмовых ладей с вооруженными до зубов викингами отплыли к острову. Серьезного сопротивления они не встретили, заставы руян были перебиты в коротком бою. Вальдемар и Абсалон на белых скакунах вступили на славянскую землю, оруженосцы несли штандарты конунга и хоругви с ликом Христа, который безмолвно взирал печальными очами на творящиеся беззакония.
Теслав, не успев организовать хоть какое-нибудь достойное сопротивление, капитулировал и, коленопреклоненный, встречал авангард датчан, приняв все условия захватчиков. Каким-то чудом Вальдемар оставил его своим наместником на острове. В обмен на это руяне обязались не просто отречься от идолопоклонства и принять христианство немедленно, но и собственноручно, под надзором датских воинов и самого архиепископа Абсалона, разрушить святилище Аркону и все родовые капища на острове и заложить христианские монастыри. Так рухнула статуя многоголового Святовита, хотя память о нем еще долго жила в народе. Нетрудно представить, что происходило в душах островитян, которым пришлось собственноручно разрушать и сжигать то, чему поклонялись их предки и предки их предков. Те, кто пытались укрыть родовые реликвии, были безжалостно убиты ревнителями веры. Самыми неистовыми были Харлунд и Ингмар. Последний беспрестанно искал какую-то ведьму с сухой рукой, врываясь посреди ночи в каждое жилище. Он истребил всех сухоруких женщин, да и мужчин, всех похожих на сухоруких, и принялся уже за любого здорового, но был остановлен разгневанным конунгом, который рисковал таким образом остаться без новых подданных и отослал Ингмара в полабские земли.
Казимира несколько дней металась в бреду, повторяя со слезами одно и то же: «Не могу вспомнить его имя!» Никто не рисковал к ней приближаться, одна верная Матушка, горько рыдая, прижимала к себе то, что осталось от былой красавицы княжны, не обращая внимания на жуткий вид Казимиры и могильный смрад, который источало ее разлагающееся живьем тело. Затем княжна затихла и вскоре умерла, не проронив ни словечка. Тело княжны предали огню, который горел необыкновенно ярко, вздымая к небу снопы искр. Матушке показалось, что дым пахнет теми цветами, которые рвала ее воспитанница, когда плела венок для Праздника. Казимира говорила Матушке, что этот венок она хочет надеть на голову своему возлюбленному. Как же его звали? Матушка не припомнила.
Совершенно раздавленный Теслав правил недолго: через год с небольшим слуги нашли его бездыханное тело в тронном зале. Домашние объясняли друг другу такую быструю смерть потрясениями, выпавшими на долю князя, и горевали вместе с верными слугами. Лишь младший брат князя, Яромар, скрывал злобную улыбку. Теперь путь к власти был свободен. Яромар незамедлительно присягнул конунгу на верность. Некоторые представители островной знати поговаривали, что новый князь приложил руку к смерти своего старшего брата, но никто не утверждал этого с уверенностью.
Яромар оказался очень полезным и угодным датчанам, и конунг одобрил его брак с одной из принцесс датских, по имени Хильдегарда. Этот брак положил начало процессу заселения острова датчанами и германцами, которые постепенно вытеснили коренное славянское население. Вскоре Яромар с супругой покинули остров и замок Каренц и перенесли столицу княжества на материк, что привело к постепенному замиранию всякой жизни на острове и превращению его в глухую провинцию.
Прошло еще около двухсот лет, население острова всё больше смешивалось с пришельцами, и вот настал момент, когда ушел из жизни последний островитянин, говоривший на славянском наречии. Так закончилась история древнего племени руян с вольного острова Рюген.
