Глава 1

Панегирик красоте и прочие серьезные материи

Беседуя друг с другом, полковник и Бут дошли до жилища Бута в Спринг-Гарден: поскольку в тот день недели было небезразлично, в каком из лондонских кварталов находиться, Бут не мог посетить полковника.

Дома, к немалому удивлению Бута, никого кроме служанки не оказалось. Выяснилось, что Амелии пришлось присоединиться к миссис Эллисон, которая повезла их детей к милорду: малышка никак не хотела идти без нее, а любящую мать не пришлось долго уговаривать составить им компанию.

Не успели гость с хозяином переступить порог, как раздался торопливый стук в дверь и в комнату вбежал слуга миссис Джеймс. Возвратясь домой и не застав там своего супруга, она вообразила самое худшее и предприняла все, что приличествует предпринимать в таких случаях. Был тотчас призван аптекарь с нашатырным спиртом и нюхательной солью, послали за лекарем, а слуг отрядили во все концы на розыски, и прежде всего – на квартиру предполагаемого противника ее мужа.

Застав полковника целым и невредимым, гонец немедля поведал ему, в сколь ужасном состоянии пребывает миссис Джеймс: утром она навестила брата – и тот сообщил ей о гибели супруга на дуэли с капитаном Бутом.

С улыбкой выслушав эту новость, полковник велел слуге тотчас поспешить домой и опровергнуть ее. Обратясь затем к Буту, он сказал:

– Ну, есть ли на свете еще такой оригинал, как мой шурин! Мне показалось тогда, что он вел себя довольно странно: он, по-видимому, подслушал, как я шепнул вам, что готов дать вам удовлетворение, и вообразил, будто мы удалились вместе с намерением скрестить шпаги. Черт бы его побрал! Он мне отчаянно надоел. Я бы предпочел отделаться от него, не перерезая ему глотку, но, боюсь, он все-таки вынудит меня схватить его за горло в отместку за то, что я добыл ему чин подполковника.

Разговор о своенравии Бата, вероятно, еще бы продолжался, но тут в дверях как раз показалась Амелия вместе со всеми своими спутниками, причем не только дети, но и обе дамы так были нагружены всякого рода свертками, словно явились с ярмарки. Амелия все утро не могла нарадоваться на детей, сиявших от удовольствия: теперь же, увидев мужа в обществе Джеймса и подметив несомненные признаки примирения, которого, как она знала, так давно и так искренно желал Бут, преисполнилась чувством совершенного счастья. От ходьбы щеки ее разрумянились, восторженное расположение духа придало ей особую привлекательность, а прилив чувств зажег ее глаза таким блеском, что ее красота была в эти минуты поистине ослепительной. Более всего она сходствовала с возвышенным описанием Евы у Мильтона:

И далее:

Или вот так же нежно, хотя и не столь возвышенно, воспевает возлюбленную Уоллер:

Если же вспомнить еще одного поэта и притом наиболее сладостного, она казалась именно той женщиной, о которой Саклинг, говоря о Купидоне, сложил следующие строки:

Так выглядела Амелия, когда она вошла в комнату; поздоровавшись с полковником, она устремилась к мужу и воскликнула:

– Ах, дорогой мой, вряд ли кто-нибудь ликовал так, как твои малыши сегодня утром, и все благодаря удивительной доброте милорда; право же, человека добрее и щедрее, чем он, на свете еще не бывало.

С этими словами она велела детям показать полученные ими подарки; стоили они должно быть, немало: среди прочего были, например, и золотые часы ценою около двадцати гиней.

Однако, вопреки ожиданиям Амелии, Бут, вместо того чтобы возрадоваться, весьма сухо осведомился:

– Скажите, дорогая, а каким же образом мы расплатимся с милордом за все его благодеяния?

– Как у вас только язык поворачивается задавать такие странные вопросы? – вскричала миссис Эллисон. – Вы, видать, и понятия не имеете о душевном благородстве (а уж кому-кому, а моему кузену оно совсем не чуждо!), если считаете благодеянием несколько подаренных детям безделушек!

– Дорогой мой, – воскликнула Амелия, – я и в самом деле воспротивилась бы его щедротам, если бы только могла; в конце концов мне пришлось сказать, что я совершенно ничего больше не возьму, иначе милорд, я уверена, истратил бы» на детей не меньше ста фунтов; мне в жизни еще не доводилось видеть подобной любви к детям, и это самое лучшее свидетельство его доброты. Вы уж извините меня, полковник, – обратилась она к гостю, – мне не следовало бы отвлекать ваше внимание на подобные пустяки, но вы, я знаю, достаточно снисходительны и простите матери ее причуды.

Полковник в ответ почтительно поклонился; немного погодя была подана скромная трапеза, и супруги вместе с гостем уселись за стол. Еще до прихода Амелии полковник пообещал Буту остаться пообедать с ним, а известия, доставленные ему слугой, и вовсе отбили у него охоту торопиться домой.

Была, однако, еще и третья, куда более веская причина, побуждавшая полковника задержаться у своего друга, и заключалась она в желании остаться подольше в обществе его жены. Впервые полковник увидел Амелию во Франции: тогда она, едва избежав опасности чахотки, выглядела исхудавшей и бледной, да и мысли полковника были в то время полностью заняты помолвкой с мисс Бат и охраняли его сердце от воздействия другой женщины. Позднее они встретились за обеденным столом в Лондоне, но пережитые незадолго перед тем горести заставили красоту Амелии поблекнуть, а Джеймс тогда, как мы знаем, пылко домогался успеха у новой дамы сердца; теперь же никаких помех не имелось: хотя читатель и был часом ранее свидетелем того, как пылко признавался полковник в любви к миссис Мэтьюз, все же не следует забывать, что она уже две недели ему принадлежала, а ведь подобного рода страсть обладает завидным свойством – с равным неистовством ею можно пылать к целой дюжине предметов одновременно.

Впрочем, очарование Амелии, о котором мы выше хотели дать хотя бы самое отдаленное представление, было на сей раз неотразимо, и вряд ли нашлась бы на свете красавица, способная с ней соперничать; однако справедливость, невзирая на возможные упреки со стороны глубокомысленной, или, вернее сказать, ханжеской, части человечества, требует, для оправдания Джеймса, признать, что не восхититься изысканной красотой и при виде ее не испытать истинного восторга, по моему глубокому убеждению, столь же невозможно, как не чувствовать тепла, находясь под палящими лучами солнца. Бежать, бежать прочь – вот все, что нам остается, и если допустить, что мы в силах бежать, то необходимо согласиться также, что для бегства требуется чрезвычайная решимость.

У Драйдена сказано:

и как не стремиться попасть в этот рай! и как трудно отказаться от столь заманчивой перспективы!

И все же, как бы ни было вам тяжело, мои юные читатели, но поступить надо только так – и притом без малейшего промедления: не обольщайте себя мыслью, что сияние красоты вас не опалит, а только согреет, ибо чем дольше мы пребываем вблизи нее, тем сильнее она нас обжигает. Восхищение прекрасной женщиной, пусть даже и женой вашего самого близкого друга, может поначалу быть вполне невинным, но не следует тешить себя надеждой, будто оно всегда останется таким; оно неотвратимо сменится вожделением, а затем явятся желания, надежды и тайные планы, сопровождаемые длинной вереницей проступков, неотступно следующих за нами по пятам. К такого рода случаям уместнее всего применить хорошо известное замечание: nemo repente fuit turpissimus. С нами, вне сомнения, происходит то же самое, что и с неосторожным путешественником в аравийских пустынях; коварные пески неприметно заманивают его все дальше и дальше, пока он не увязает в них все глубже и не обретает свою гибель. И там, и здесь единственное спасение в том, чтобы повернуть назад в первую же минуту, едва только мы заметили, что наши ноги стали вязнуть.

Это отступление, вероятно, покажется иным читателям мало уместным, однако мы не могли не воспользоваться поводом предостеречь их; ведь из множества обуревающих нас страстей мы должны уметь противостоять прежде всего той, что зовется обычно любовью: никакие другие не подвергают нас, особенно в дни мятежной юности, столь сладостным, столь сильным и почти непреодолимым искушениям, не влекут за собой, особенно в семейной жизни, столь прискорбных трагедий и, что пагубнее всего, именно любовь способна отравить и ослепить даже самый светлый ум. Честолюбие не причиняет особого зла, если только оно не воцарилось в жестокой и необузданной душе; алчность и того реже разрастается пышным цветом, разве что на самой низменной и скудной почве. Любовь, напротив, дает, как правило, всходы в наиболее одаренных и благородных сердцах, но если оставить ростки без тщательного ухода, не подрезать их и не возделывать почву, заботливо оберегая от дикорастущих сорняков, стремящихся их опутать, то эти побеги разрастутся буйно и хаотично; они не принесут желанных плодов, и все доброе и благородное в сознании, где они процвели, безнадежно заглохнет. Короче, если отбросить иносказания, скажем так: не только нежность и добросердечие, но и храбрость, великодушие и все прочие достоинства обращаются нередко в простое орудие осуществления самых убийственных намерений этого всесильного тирана.

 

Глава 2, которая, как мы смеем думать, не покажется неправдоподобной всем читателям, состоящим в браке

Если предложенное беднягой Бутом скромное угощение едва ли вполне отвечало вкусам полковника, то за тем же столом он оказался на пиршестве куда более изысканного свойства. Втайне Джеймс не переставал удивляться, как это он прежде не разглядел столь несравненные красоту и совершенство. Удивление полковника было, разумеется, более чем естественно, и потому мы, не исключая возникновения подобного чувства и у читателя, сочли необходимым дать соответствующее объяснение в предшествующей главе.

Поначалу полковник глаз не сводил с Амелии; он явно был застигнут врасплох и потерял свободу прежде, чем почуял грозившую ему опасность. Однако голос разума, намекнувший полковнику о произошедшей с ним скрытой от посторонних глаз перемене, тут же намекнул, что ему следует вести себя крайне осторожно; таким образом, тайные побуждения возникли у Джеймса одновременно с пониманием необходимости держать их в секрете. А посему в продолжение разговора он становился все более осмотрителен и лишь изредка украдкой бросал взгляды на Амелию. Необычная задумчивость Бута внушала Джеймсу опасение, не успел ли он уже выдать себя столь внезапно вспыхнувшим чувством к супруге приятеля еще до того, как сам о нем догадался.

Амелия же весь день пребывала в наилучшем расположении духа и даже не заметила появившегося на лице мужа выражения недовольства; однако же оно не ускользнуло от внимания полковника: нечистая совесть, согласно приведенному нами выше наблюдению, куда проницательнее невинности.

Действительно ли поведение полковника, как тот заподозрил, вызвало у Бута смутные догадки на сей счет, судить не беремся; можем только констатировать со всей определенностью, что вид Бута разительно отличался от обычного и эта перемена ощущалась слишком явственно. Речь его утратила прежнюю живость, а лицо, выражавшее, как правило, открытость и добродушие, хотя и не приобрело печати озлобленности или угрюмости, но выглядело теперь серьезным и печальным.

Хотя сомнения полковника и вынудили его, как уже отмечалось, к сдержанности, однако откланяться он все же никак не решался. Короче, он продолжал сидеть в кресле, словно был прикован к нему неведомыми чарами, время от времени поглядывая украдкой на хозяйку, потворствуя тем самым возрастающей страсти, и недостаточно владел собой, чтобы уйти. В конце концов соображения приличия вынудили его приказать своей бренной оболочке подняться с места и прервать до нелепости затянувшийся визит. Оставшись с Бутом наедине, Амелия вновь заговорила о детях и со всеми подробностями еще раз описала мужу свой визит к милорду. Бут, хотя он был чем-то явно расстроен, по мере сил старался сделать вид, будто слушает ее рассказ с удовольствием; несмотря на столь неуклюжее притворство, Амелия нимало не усомнилась в его искренности: ведь ей и в голову не могло прийти, что супруг испытывает досаду и раздражение, – для подобных чувств она не видела ни малейшего повода, тем более теперь, когда Бут помирился с Джеймсом и, следовательно, был, как она полагала, вполне и совершенно счастлив.

Бут же почти всю ночь не смыкал глаз и только под утро слегка забылся, однако сон отнюдь не принес ему успокоения: не успел он задремать, как его начали преследовать и мучить кошмары, один ужаснее другого; он метался, не находя себе места, пока не разбудил до крайности перепугавшуюся Амелию, и та решила, что он тяжело заболел, хотя ни малейших признаков лихорадки не наблюдалось и даже, напротив того, лоб у него был, пожалуй, холоднее обычного.

Бут убедил жену, что вполне здоров, вот только сон к нему никак не идет, и тогда она тоже простилась со сном и попыталась скрасить его бодрствование беседой. Она сразу же заговорила о его светлости и повторила мужу все, что поведала ей миссис Эллисон о чрезвычайной доброте милорда к своим родственникам – сестре, племяннику и племяннице.

– Дорогой мой, – прибавила Амелия, – невозможно описать, как они любят своего дядю, а это для меня бесспорное свидетельство его отеческой доброты к ним.

Она продолжала свою речь в том же духе и под конец выразила сожаление о том, что подобное душевное благородство так редко сочетается с огромным богатством.

Вместо того чтобы разделить чувства Амелии, Бут лишь холодно заметил:

– Однако считаете ли вы, дорогая, что поступили правильно, приняв все эти ценные безделушки, которые дети принесли домой? И позвольте еще раз вас спросить, чем мы сумеем отплатить за подобные одолжения?

– Как хотите, дорогой мой, – воскликнула Амелия, – но вы уж чересчур серьезно к этому относитесь. Я меньше всего склонна преуменьшать доброту милорда, ибо всегда буду считать, что мы оба бесконечно ему обязаны; согласитесь, однако, что при таком огромном состоянии эти расходы на подарки – сущий пустяк. Что же касается нашего воздаяния, то разве чувство удовлетворения, доставляемое ему собственной щедростью, не вознаграждает его сполна? А другого, я убеждена, он и не ожидает.

– Что ж, моя дорогая, – воскликнул Бут, – будь по-вашему; должен признаться у меня еще никогда не было оснований жаловаться на вашу рассудительность, и, возможно, я был неправ, испытывая такое беспокойство по этому поводу.

– Беспокойство, – вот дитя, так дитя! – с жаром отозвалась Амелия. – Боже милостивый, неужели такая малость могла стать причиной вашего беспокойства?

– Признаюсь, именно так, – ответил Бут, – именно это не давало мне спокойно уснуть.

– Но в таком случае пусть лучше дьявол забрал бы себе все эти побрякушки еще до того, как дети увидели их! – воскликнула Амелия. – Что бы я сама об этом не думала, – обещаю вам, что они никогда больше не возьмут и грошового подарка; если я и причинила вам беспокойство, то будьте ко мне справедливы и поверьте, что я в этом ни чуточки неповинна.

При этих словах жены Бут привлек ее к себе, нежно обнял и, с особым выражением повторив слово «неповинна», воскликнул:

– Сохрани Господь, чтобы я когда-нибудь подумал иначе! О, никого из мужчин Всевышний не благословил таким счастьем!

– Пусть так, – сказала Амелия, улыбаясь, – но все же скажите откровенно, дорогой, а я обещаю, что не стану ни сердиться, ни осуждать вас за это, – не гордость ли тайной причиной вашей боязни быть чем-то обязанным милорду?

– Возможно, – ответил Бут, – и, если вам угодно, считайте, что это страх. Признаюсь, чувствовать себя обязанным – для меня страшнее всяких долгов, ибо я не раз убеждался в том, что человек, оказывающий вам услугу, рассчитывает на тысячекратное вознаграждение.

На этом, собственно, и завершилась наиболее существенная часть их беседы, и вскоре оба супруга крепко уснули, обнимая друг друга, и никакие тревоги, ни мрачные предчувствия не нарушали больше сон Бута.

Поскольку ночь выдалась тревожной и сладкий сон пришел к ним лишь под утро, они оставались в постели до полудня и встали в отличном расположении духа; Амелия принялась хлопотать по хозяйству, а Бут решил проведать раненого полковника.

Здоровье полковника заметно шло на поправку, и Бут был рад этому обстоятельству куда больше, нежели оказанному ему приему, ибо полковник принял его чрезвычайно холодно, а когда Бут сказал, что вполне удовлетворен разъяснениями, полученными им от его шурина, Бат вскинул голову и с язвительной усмешкой молвил:

– Весьма рад за вас, сударь, и если вы считаете, что такие вещи можно уладить подобным образом, то будь я проклят, если это хоть сколько-нибудь меня занимает. Ведь моя честь тут нисколько не задета.

– Никто, я полагаю, – воскликнул Бут, – не посмеет задеть ее.

– Вы так считаете! – сказал полковник. – Что ж, я думаю, сударь, вы и в самом деле могли в этом не сомневаться; уж в чем в чем, но по крайней мере в одном у вас не может быть ни малейших сомнений, если бы кто-нибудь отважился задеть мою честь, я отправил бы его на самое дно преисподней, будь я проклят; в чем – в чем, а уж в этом можете не сомневаться.

Застав полковника в таком настроении, Бут, естественно, не испытывал особой охоты засиживаться у него, да и сам хозяин, судя по всему, тоже не был расположен к беседе. Посему Бут вскоре возвратился домой, к Амелии, которая тем временем выполняла обязанности поварихи с тем же удовольствием, с каким светская модница наряжается для поездки на бал.

 

Глава 3, в которой наше повествование возвращается несколько вспять

Прежде чем продолжить нашу историю, поведаем читателю о том, что произошло между Амелией и миссис Эллисон в то время, когда Бут находился у полковника. Мы уже упоминали, что Амелия прониклась чрезвычайной симпатией к миссис Беннет и что это чувство с каждой новой встречей все более усиливалось; по мнению Амелии, и внешность, и характер ее новой знакомой свидетельствовали о редкостной доброте и деликатности – и она жаждала узнать всю ее историю.

Утром того самого дня миссис Беннет навестила миссис Эллисон, и Амелия обменялась с ней двумя-тремя фразами. Как только она ушла, Амелия призналась миссис Эллисон, что ее приятельница очень пришлась ей по душе и что ей хотелось бы узнать более подробно ее историю.

– Ведь женщина, способная более трех лет после смерти мужа так непритворно горевать о нем, – сказала она, – должна отличаться какими-то редкими достоинствами.

– О, – воскликнула миссис Эллисон, – вот уж кого по справедливости можно назвать преданнейшей из жен! Да и вообще, с какой стороны ни взглянуть, она, конечно, весьма достойная женщина; а больше всего она нравится мне тем, что очень уж напоминает вас, – и наружностью, и особенно голосом. Но, что касается меня, то ничего особенно примечательного о ее судьбе я не знаю кроме того, о чем уже вам рассказывала; отец ее был духовного звания, приданого у нее то ли вовсе не было, то ли было очень уж небольшое, она вышла замуж по любви за бедного священника, который умер, оставив ее в крайней нужде. Если вам любопытно, я покажу вам письмо, которое она написала мне как раз в ту пору, но только вы должны пообещать мне, что никогда ей об этом не расскажете: ведь я никогда еще никому это письмо не показывала, – с этими словами миссис Эллисон вынула из ящика своего бюро письмо и передала его Амелии, присовокупив:

– Поверьте, сударыня, это такая красноречивая картина нищеты, что тут уж ничего не прибавить.

«ДОРОГАЯ СУДАРЫНЯ, поскольку кроме Вас у меня нет на свете друзей, то Вы, я надеюсь, простите меня за то, что я обращаюсь при таких обстоятельствах к Вам, хотя не знаю, можете ли Вы помочь мне в беде, а если и можете, то есть ли у меня какие-нибудь основания считать, что Вы должны это сделать. Мой несчастный, любимый… о, Боже… лежит дома мертвый, и после того как я с таким трудом собрала необходимые для погребения средства, в мой дом ворвалась шайка негодяев и наложила арест на все, что у меня было, даже на его дорогие, дорогие останки, и мне угрожают, что не дадут их похоронить. Именем Всевышнего заклинаю Вас, подайте мне хотя бы какой-нибудь совет; рядом стоит маленький Томми и просит у меня хлеба, которого у меня нет. Я не в силах сказать Вам еще что-либо кроме того, что остаюсь Вашей самой несчастной, покорнейшей слугой

М. Беннет».

Амелия прочитала это письмо дважды и, возвращая его с глазами, полными слез, спросила, каким же образом бедняжке удалось выбраться из такой беды.

– Уж будьте покойны, сударыня, – ответствовала миссис Эллисон, – как только я прочитала эти строки, я тотчас отправилась в путь. Что касается ареста, наложенного будто бы на останки покойного, то оказалось, что ее просто этим стращали, но все прочее было сущей правдой. Я тотчас же послала за тем самым джентльменом, к которому посоветовала обратиться и мистеру Буту, и поручила ему заняться погребением покойного, а мою подругу с ребенком сразу же увезла к себе домой, где она и находилась несколько месяцев в самом плачевном состоянии. Потом я уговорила ее уехать в провинцию и подыскала ей квартиру у одной моей приятельницы в Сент-Эдмундсбери, а уж там свежий воздух и живописные окрестности помогли ей постепенно прийти в себя; ну, а через год она возвратилась в Лондон в таком же добром здравии, в каком пребывает, я считаю, и по сей день.

– Я боюсь спрашивать, – воскликнула Амелия, – и все-таки жажду узнать, что же сталось с ее несчастным ребенком?

– А он умер, – ответила миссис Эллисон, – примерно через полгода, и мать поначалу убивалась по нем почти так же сильно, как и по мужу, но на этот раз мне стоило уже меньших трудов утешить ее, хотя и пришлось ухаживать за ней почти две недели.

– Какая же вы добрая, – сказала Амелия, – и как я вас за это люблю.

– Увы, сударыня, – отозвалась та, – какой был бы прок от всех моих усилий, если бы не великодушие благороднейшего из людей – моего кузена! Как только милорд узнал от меня о бедственном положении вдовы, он тотчас же назначил ей сто пятьдесят фунтов в год пожизненного содержания.

– Право, до чего же это благородно и великодушно с его стороны, – воскликнула Амелия. – Признаюсь, миссис Эллисон, я начинаю испытывать любовь к вашему кузену.

– Что ж, коли так, позвольте мне в таком случае объявить вам, – подхватила ее собеседница, – что любовь, я в этом убеждена, никогда не бывает безответной; если бы вы только знали, что милорд вчера тихонько сказал за вашей спиной…

– Вот как, и что же он сказал, миссис Эллисон? – воскликнула Амелия.

– Он сказал, – ответила миссис Эллисон, – что еще никогда в жизни не видал такой красавицы. Ах, что толку желать напрасно, и все-таки я ничего не могу с собой поделать. О, миссис Бут, если бы вы не были замужем, я наверняка сделала бы вас самой счастливой женщиной на свете. И скажу вам от чистого сердца, что еще не встречала женщину, которая бы больше этого заслуживала.

– Я весьма вам признательна, сударыня, за столь лестное мнение обо мне, – откликнулась Амелия, – но я уже и без того считаю себя самой счастливой женщиной на свете. Наши обстоятельства, что и говорить, могли бы быть несколько более благоприятными, но, дорогая миссис Эллисон, какое богатство может перевесить счастье иметь такого мужа, как мой?

– Боюсь, дорогая сударыня, – возразила миссис Эллисон, – что при взвешивании вы далеко не беспристрастны. Я, разумеется, не отрицаю, что мистер Бут очень даже приятный джентльмен, и, упаси Боже, вовсе не собираюсь унижать его в ваших глазах, а все же я и на исповеди не могла бы удержаться и прямо сказала бы, на чьей стороне превосходство; на мой взгляд у мужчин куда больше оснований завидовать мистеру Буту, нежели у женщин – завидовать вам.

– Нет уж, увольте, я такого не потерплю, – запротестовала Амелия. – Вы утратите всю мою любовь, если хоть сколько-нибудь неуважительно отнесетесь к моему мужу. Вы просто его не знаете, миссис Эллисон, а ведь это лучший, добрейший, достойнейший из мужчин. Мне и прежде случалось замечать, что вы питаете к нему некоторое нерасположение. Право, никак не могу взять в толк, что тому причиной. Если он сказал или допустил по отношению к вам какую-нибудь неучтивость, то могу с уверенностью утверждать, что он это сделал без всякого умысла. Вследствие крайней живости характера он бывает подчас чересчур беспечным, но я убеждена, что едва ли в чьей груди билось такое бесхитростное, такое беззлобное сердце.

– Коль скоро вы воспринимаете это так всерьез, – воскликнула миссис Эллисон, – то я умолкаю. Как вы могли заподозрить меня в нерасположении к человеку, с которым я всегда была так уважительна? Уж не обессудьте, но утверждать, будто я считаю его или любого другого мужчину на свете достойным вас, – настолько кривить душой я не в силах. И уж если вы принуждаете меня к признанию, так знайте же, что женщина, в которой такая красота сочетается с таким умом и с такой добротой, могла бы, не боясь прослыть тщеславной, домогаться объятий любого из королей Европы.

– Увы, дорогая моя миссис Эллисон, – ответила Амелия, – неужели вы считаете, что счастье и корона так тесно друг с другом связаны? Сколько женщин, лежавших в объятьях королей, были глубоко несчастны! Но даже обладай я и в самом деле всеми теми достоинствами, которые вы мне приписываете, то и тогда считала бы, что все они сполна вознаграждены тем, что по милости Божьей судьба послала мне именно такого человека. И, клянусь честью, я не поменялась бы своим жребием ни с одной королевой в мире.

– Что ж, среди женщин найдется немало таких, которые охотно станут вам вторить, – сказала миссис Эллисон, – однако я никогда не забуду начало песенки мистера Конгрива; мой муж так ее любил, что постоянно напевал:

– Нет уж, на мой вкус, любовь без выгоды – малосъедобное блюдо.

– И давно вы придерживаетесь такого мнения? – спросила Амелия, улыбаясь.

– С тех пор, как родилась, – ответила миссис Эллисон, – или, по крайней мере, сколько себя помню.

– И неужели вы так-таки ни разу не отступили от столь благородного образа мыслей? – поинтересовалась Амелия.

– Никогда за всю мою жизнь, – ответствовала та.

– Ах, миссис Эллисон, миссис Эллисон, отчего в самом деле мы всегда порицаем тех, кто неискренен, признаваясь в своих поступках, в то время как мы сами нередко стыдимся признаться в чем-то хорошем? Иные из женщин на моем месте, наверно, рассердились бы на вас за то, что вы не поверили им свою тайну, но я никогда не добиваюсь узнать более того, что другие сочли необходимым мне доверить. Поверьте, однако, я не стала бы намекать вам на то, что мне все известно, если бы не одобряла ваш выбор; напротив, я одобряю его всем сердцем. Вашему избраннику недостает хороших манер, но этому вам будет нетрудно его обучить, а что до его хороших качеств, то я сама готова за них поручиться, и нисколько не сомневаюсь, коль скоро вы сами признались мне в своем к нему расположении, что вы будете самой счастливой женщиной на свете.

– Клянусь честью, – вскричала миссис Эллисон, совершенно озадаченная, – я никак не возьму в толк, о чем это вы говорите?

– Клянусь честью, вы меня удивляете, – произнесла Амелия, – но в таком случае я умолкаю.

– Нет уж, в таком случае я желаю знать, что вы имеете в виду, – потребовала ее собеседница.

– Что же я еще могу иметь в виду, как не ваш брак с сержантом Аткинсоном?

– С сержантом Аткинсоном! – запальчиво подхватила миссис Эллисон. – Мой брак с сержантом!

– Что ж, в таком случае с мистером Аткинсоном, а потом капитаном Аткинсоном, если вам угодно, поскольку я надеюсь увидеть его в таком чине.

– Неужто вы такого мнения обо мне, – сказала миссис Эллисон, – что воображаете, будто я способна настолько унизиться? Чем я провинилась, миссис Бут, что вы так невысоко меня цените? Я и в самом деле убеждаюсь, что, как изрек Соломон, «женщинам следует сторожить врата своих уст». Да мне и в голову не могло прийти, что пустячная и безобидная вольность в моем разговоре может внушить кому-нибудь мысль, будто я способна питать серьезное намерение опозорить свою семью! Смею вас заверить, сударыня, что хотя я и сдаю сейчас квартиры, однако же родилась в благородном семействе. Очень немногие из моих жильцов, я полагаю, могут со мной в этом отношении тягаться.

– Если я вас чем-нибудь обидела, сударыня, – произнесла Амелия, – то весьма об этом сожалею и прошу вас простить меня; однако помимо того, что я сама слыхала от вас, мистер Бут сообщил мне…

– О, конечно, – перебила миссис Эллисон, – мне прекрасно известно, как дружески относится ко мне мистер Бут. И я, конечно, слишком хорошего о вас мнения, чтобы подумать, будто это вам самим пришло в голову. Что и говорить, я чрезвычайно обязана мистеру Буту.

– Скажу вам больше, – прибавила Амелия, – даже и сам сержант пребывает в таком же заблуждении, ибо мистер Бут, как я уверена, только повторил мне его слова.

– Наглый прощелыга! – воскликнула миссис Эллисон. – Теперь я буду знать, что впредь подобных молодцов следует держать от себя на почтительном расстоянии. Я расскажу вам, сударыня, как все было на самом деле. Встав рано утром, я узнала, что этот малый дожидается в передней, и поскольку вы изъявили к нему некоторое расположение как к своему молочному брату… да и вообще я не могу не признать, что он весьма обходительный малый… Так вот, я отчитала свою служанку за то, что она не проводила его в маленькую комнату в глубине дома, и предложила ему после этого пройти в гостиную. Могла ли я предположить, что он примет обычную ничего не значащую любезность за поощрение?

– Позвольте, но в таком случае я хочу отдать справедливость и моему несчастному брату, – сказала Амелия. – Ведь я сама была свидетелем тому, как вы выказывали ему гораздо большее поощрение.

– Что ж, быть может, и выказывала, – сказала миссис Эллисон. – Я всегда бываю чересчур неосторожна в выражениях, но не могу же я отвечать за каждое свое слово.

Она попыталась затем переменить тон и с деланным смехом обратила все в шутку, после чего обе дамы расстались с виду в хорошем расположении духа, и Амелия занялась своими домашними обязанностями, за которыми мистер Бут и застал ее в конце предыдущей главы.

 

Глава 4, повествующая об одном из ряда вон выходящем происшествии

После полудня Бут вместе с Амелией и детьми отправился в Парк подышать свежим воздухом. Во время прогулки Амелия рассказала мужу о том, чем кончился ее утренний разговор с миссис Эллисон, уже известный читателю из предыдущей главы. По ее словам, их хозяйка самым решительным образом настаивала на том, что у нее и в мыслях нет выходить замуж за сержанта, и потому бедняга Аткинсон, видно, заблуждается, принимая чрезмерное легкомыслие за серьезное поощрение, Амелия очень попросила Бута никогда больше не подшучивать над миссис Эллисон на этот счет.

Выслушав все это, Бут расхохотался.

– Душа моя, – сказал он, – ты так доверчива и бесхитростна, что провести тебя ровно ничего не стоит! Ведь ты и понятия не имеешь о коварстве и лживости женщин! Я, например, знавал одну молодую особу, которая вопреки желанию отца вышла замуж за офицера из нашего полка, и вот всякий раз, когда я гулял с ней (а это случалось нередко, поскольку я дружил с ее отцом), она ни с того, ни с сего то и дело высмеивала и поносила супруга (они в то время уже состояли в браке) и крайне удивлялась и негодовала по поводу широко распространяемого слуха о том, что она способна снизойти до такого парня, между тем как она и взглянуть на него не может без насмешки и презрения. А немного спустя она оповестила общество о своем замужестве и вполне благопристойно разрешилась от бремени. Потом мы не раз встречались, но я не замечал в ней и тени смущения, хотя она, надо думать, всем сердцем ненавидит меня за все, что я от нее слышал прежде.

– Но какой же у миссис Эллисон резон скрывать этот брак, – воскликнула Амелия, – ведь ей прекрасно известно, что мы узнаем об этом, и притом немедленно.

– Откуда мне знать, с какой целью она это делает, – заметил Бут. – Иногда можно почти наверняка утверждать, что человек врет просто удовольствия ради. Но в чем я уверен, так это в том, что скорее положусь на одно только слово сержанта, чем на все речи пятидесяти миссис Эллисон, скрепленные клятвой. Во всяком случае Аткинсон не стал бы мне говорить об этом без явного с ее стороны подстрекательства, да и после всего того, чему мы сами были свидетелями, не требуется питать к нему особого доверия, чтобы принять за чистую монету все, что он рассказывает о поведении этой особы.

Амелия промолчала, и в продолжение всей чрезвычайно приятной прогулки они уже больше к этому предмету не возвращались.

Придя домой, Амелия с изумлением обнаружила, что в их отсутствие в комнате явно кто-то хозяйничал. Подарки, полученные детьми от милорда, были разбросаны по комнате, а ее собственные платья, находившиеся в комоде, были разложены на кровати.

Она тотчас же позвала наверх девочку служанку, у которой, как Амелия лишь теперь при свете свечи разглядела, было заплаканное лицо, чего она прежде, когда та открывала им дверь, совершенно не заметила из-за темноты в передней.

Служанка тут же упала перед ней на колени:

– Ради Бога, сударыня, не сердитесь на меня. Ведь я осталась в доме одна, а тут кто-то застучал в дверь, вот я ее и открыла; откуда мне было знать, что так получится. Я подумала, кто ж это может быть, как не вы или мой господин, или миссис Эллисон, но не успела я открыть дверь, как этот мошенник ворвался в дом и побежал наверх, а что он там у вас украл, я и знать не знаю. Одно только вам скажу, что я все равно не смогла бы ему помешать, такой это был ражий детина и в каждой руке держал по пистолету; если бы я стала звать на помощь, то, поверьте, он бы меня тут же убил. Уж я такого страха натерпелась, какого за всю жизнь не упомню: до сих пор никак не приду в себя. Он, я думаю, и сейчас еще где-нибудь в доме прячется, потому что я не видела, как он выходил.

Выслушав рассказ служанки, Амелия выказала некоторую тревогу, однако куда меньшую, нежели обнаружили бы в подобном случае многие другие дамы, ведь испуг, я полагаю, служит им иногда лишь поводом продемонстрировать кое-какие приличествующие данному случаю чары. Чары эти подобно тому, что мистер Аддисон говорит о некоторых добродетелях, -

Открыв окно, Бут позвал на помощь двух носильщиков портшеза и вместе с ними обыскал весь дом, но все было напрасно – вора уже и след простыл, хотя бедная служанка с перепугу и не заметила, когда он улизнул.

И только теперь выяснилось обстоятельство, до крайности изумившее Бута и Амелию; полагаю, что и на читателя оно произведет точно такое же впечатление: дело в том, что вор ничего с собой не унес. Он, правда, перерыл весь гардероб Бута и Амелии, однако же ничем не соблазнился.

Амелия больше удивилась, чем обрадовалась этому открытию; она еще раз допросила девочку, обещая ей полное прощение за честное признание и в то же время строго пригрозив наказать ее, если та хоть чуточку покривит душой.

– Вся эта история с грабителем, дитя мое, – сказала Амелия, – не иначе, как твоя выдумка; сюда приходил какой-то человек и ты ему показывала вещи, так что ответь мне чистосердечно, кто это был?

Служанка стояла на своем и клялась, что понятия не имеет, кто приходил; однако теперь ее рассказ несколько отличался от первоначального: например, Бут долго добивался у нее, действительно ли она видела пистолеты, и девочка в конце концов воскликнула:

– А как же иначе, сударь, он непременно должен был иметь при себе пистолеты!

Теперь она уже не утверждала, что грабитель ворвался в дом, а призналась, что тот осведомился у входа, дома ли хозяин с хозяйкой, и попросил провести его к ним в комнату. Там он сначала сказал, что намерен дождаться их возвращения; «откуда мне было знать, – причитала она, – что от этого будет такой вред, ведь у него был вид настоящего джентльмена! И я, конечно, сначала так про него и думала, пока он сидел и держался очень вежливо, но потом, когда он открыл комод и увидел вещи хозяина и хозяйки, он закричал: «Ишь ты! Это что такое?» – и сразу стал там рыться и все переворачивать верх дном, точно сумасшедший. Тогда я подумала, – про себя, конечно, подумала, – что он не иначе как разбойник, это уж точно, и потому побоялась и словечко вымолвить: ведь я знала, что миссис Эллисон и ее служанки нет дома, а где уж такой слабой девочке, как я, сладить с таким большим сильным мужчиной? И кроме того, подумала я, у него непременно должны быть при себе пистолеты, это уж точно, хотя я не могу, конечно (этого я не сделаю ни за что на свете), поклясться на Библии, будто видела их у него; но уж, ясное дело, он бы тотчас вытащил их и убил бы меня насмерть, стоило только мне отважиться сказать ему что-нибудь обидное, это уж точно.

– Понятия не имею, что все это означает, – воскликнул Бут. – Бедняжка, вне сомнения, рассказала нам все, что ей известно. Во всяком случае это уж никак не вор, ведь он решительно ничего не взял, хотя совершенно очевидно, что он держал в руках часы нашей дочурки. Будь это судебный пристав, он бы наверняка дождался нашего возвращения. Судя по рассказу девочки, это был не иначе как какой-то сумасшедший.

– Ваша правда, сударь, – подтвердила служанка. – Все так, как вы сейчас рассудили: уж если он не вор, то значит какой-то полоумный, это уж точно, потому что и видом своим и повадками очень уж он смахивал на полоумного: ведь он, я теперь вспомнила, разговаривал сам с собой и слова говорил какие-то чудные, каких я и понять не могла. Да и вид у него был ну точь-в-точь как у сумасшедших, каких я видела в Бедламе; и кроме того, если бы он не был сумасшедший, то чего ради он стал бы ни с того, ни с сего раскидывать вещи куда попало? Да, и еще он что-то говорил про моего хозяина перед тем, как поднялся наверх. Я до того перепугалась, что слов его теперь не припомню, но только что-то очень плохое, это уж точно; он все повторял – дескать, я с ним еще разделаюсь – уж это он точно сказал и еще всякие нехорошие слова… да только мне их не припомнить.

– Клянусь честью, – заявил Бут, – это самое правдоподобное предположение, но только я все же не могу представить, кто бы это мог быть; среди моих знакомых вроде бы нет ни одного сумасшедшего, а между тем девочка говорит, будто он обо мне спрашивал.

Тут он опять стал допытываться у служанки, точно ли она это помнит. Поколебавшись немного, бедняжка пробормотала:

– Сказать по правде, ваша милость, я в точности ни в чем не уверена, ведь он меня до того перепугал, что у меня почти все сразу же вылетело из головы.

– Что ж, кто бы он ни был, – воскликнула Амелия, – я довольна хотя бы тем, что не случилось чего-нибудь похуже; однако пусть это послужит тебе уроком и научит тебя быть в будущем более осмотрительной. Если тебе снова придется остаться в доме одной, ни в коем случае никого больше не впускай, а сначала взгляни в окно, кто там стучится. Я обещала тебя не бранить и сдержу слово, однако же совершенно уверена, что ты сама предложила этому человеку подняться наверх в нашу комнату, а вот этого в наше отсутствие делать никак не следовало.

Бетти собиралась было что-то возразить, но Амелия прервала ее:

– И не пытайся больше оправдываться, я ненавижу обман и готова простить любой проступок, но только не ложь.

Сказать бедняжке было нечего и она принялась помогать Амелии приводить комнату в порядок, в то время как маленькая Эмили, нежно прижимая к себе часы, пролепетала, что никогда больше с ними не расстанется.

Тем собственно и окончилось это странное приключение, оставившее у Бута неприятное чувство, ибо неутоленное любопытство всегда доставляет нам немалое беспокойство; как и у любого другого на его месте, в душе у него возникли какие-то смутные опасения; чего же именно опасаться, он и сам не знал. И впрямь, страх особенно мучителен именно в тех случаях, когда нам неясно, чем он вызван: ведь разум тогда только тем и занят, что придумывает тысячу призраков и химер, куда более ужасных, нежели любая действительность, и подобно ребенку, рассказывающему всякие истории про домовых, словно бы старается сам себя запугать.

 

Глава 5, содержащая материи не столь уж неправдоподобные

Не успели еще навести в доме прежний порядок, как у входа раздался оглушительный стук, и человек непривычный непременно бы вообразил, будто побывавший здесь недавно умалишенный посетитель явился вновь в приступе крайнего бешенства.

Однако вместо столь нежелательного гостя в дверях показалась чрезвычайно нарядная дама; это была миссис Джеймс собственной персоной. Незамедлительным нанесением ответного визита она вознамерилась показать Амелии, как несправедливы были ее упреки в небрежении обязанностями дружбы; помимо того ускорить свой визит ее побуждало и желание поздравить свою приятельницу с благополучным исходом дуэли между полковником Батом и мистером Бутом.

Упреки миссис Бут благотворно повлияли на даму – и на этот раз в ее поведении незаметно было и следа той чопорности и церемонности, которую она напускала на себя в свой предшествующий визит. Напротив, она казалась теперь воплощением самой любезности и непринужденности и так старалась расположить к себе, что ее общество доставило Амелии живейшее удовольствие.

Во время этого визита произошел эпизод, который сам по себе, возможно, покажется кое-кому слишком уж незначительным, чтобы о нем стоило рассказывать, и все же, поскольку он произвел очень сильное впечатление на Бута, мы не считаем возможным обойти его вниманием.

Случилось так, что как раз тогда в комнате находилась и маленькая Эмили, которая, стоя неподалеку от миссис Джеймс, забавлялась своими часами; девочка все не могла нарадоваться тому, что они остались целы и невредимы после неожиданного вторжения безумца. Миссис Джеймс была очень ласкова с девочкой, попросила ее показать свои часы и призналась, что прелестнее ей еще не приходилось видеть.

Амелия не преминула воспользоваться возможностью распространить эти похвалы и на своего благодетеля. Она тотчас же сообщила миссис Джеймс имя их дарителя и произнесла целый панегирик по поводу доброты милорда и особенно его щедрости. Миссис Джеймс откликнулась:

– О, что и говорить, сударыня, милорд повсюду слывет человеком чрезвычайно щедрым… когда ему того хочется.

Эти последние слова были произнесены ею не только с особенно подчеркнутым выражением, но сопровождались также весьма загадочным взглядом, многозначительной усмешкой и усиленными взмахами веера.

Величайший поэт из всех когда-либо рождавшихся на свет заметил в одной из самых совершенных своих пьес, что

Вряд ли можно усомниться в том, что мистер Бут явно подпал под власть этого злейшего чудища, ибо, заслышав слова миссис Джеймс, мгновенно побледнел; оживленность его точно рукой сняло; он, казалось, внезапно лишился дара речи и не произнес больше ни единого слова вплоть до ухода миссис Джеймс.

Не успела она удалиться, как к ним поднялась миссис Эллисон. Она вошла, смеясь, и принялась на все лады подшучивать над супругами по случаю таинственного вторжения безумца, полный отчет о котором она только что получила от служанки. Осведомившись у Амелии, нет ли у нее каких-либо предположений на этот счет, и не дожидаясь ответа, она продолжала тараторить:

– Я сама склонна думать, что это был скорей всего какой-нибудь ваш поклонник; кто-то вас увидел и от любви лишился рассудка. Впрочем, я бы ничуть не удивилась, если бы та же самая участь постигла всех мужчин. Ба! Мистер Бут, с чего это вы так насупились? Стряслось что-нибудь? У вас такой скорбный вид, будто вас и в самом деле ограбили. Однако же, говоря серьезно, клянусь, это история довольно странная и, если судить по рассказу служанки, поневоле встанешь в тупик. Наверное, это был какой-то бродяга, намеревавшийся ограбить дом, вот только духу ему не хватило, но даже если и так, случай все равно из ряда вон выходящий. И что же, сударыня, неужто у вас так-таки ничего не пропало?

– Решительно ничего, – ответила Амелия. – Он даже не взял часы нашей малышки.

– Что ж, капитан, – обратилась к Буту миссис Эллисон. – Надеюсь, завтра вы лучше позаботитесь о безопасности нашего дома: мы с вашей супругой уйдем и оставим его полностью на вашем попечении. Взгляните-ка, сударыня, – прибавила она, – какой подарок сделал нам с вами милорд: это два билета на маскарад в Рэнла. Вы получите такое удовольствие! Право же, в Лондоне нет лучшего развлечения!

– Разрази меня гром, сударыня, – вскричал Бут, – если моя жена сделает хоть один шаг!

При этих словах миссис Эллисон удивленно уставилась на Бута, да и Амелия не могла сдержать своего изумления, поскольку сказаны они были с необычайной горячностью. Наконец владелица дома, сделав большие глаза, воскликнула:

– То есть как это не пустите свою жену в Рэнла, сударь?

– Именно так, сударыня, – отрезал Бут, – я не позволю моей жене идти в Рэнла.

– Я не нахожу слов от удивления! – воскликнула миссис Эллисон. – Вы, конечно же, шутите?

– Нисколько, сударыня, – возразил Бут, – я говорю это самым серьезнейшим образом. И даже более того, я убежден, что Амелия и сама не захочет туда идти.

– Ну что ж, сударыня, – сказала миссис Эллисон, – вам слово, а я скажу за вашего мужа, что перечить вам он не станет.

– Надеюсь, сударыня, – заговорила Амелия самым серьезным тоном, – у меня никогда не возникнет желание идти куда бы то ни было вопреки воле мистера Бута.

– Слыхали вы такое? – возопила миссис Эллисон. – Таким речами можно испортить и лучшего из мужей! Вопреки желанию! По вашему выходит, жена должна зависеть от прихотей супруга, даже самых безрассудных?

– Простите, сударыня, – ответила Амелия, – но я не допускаю и мысли о том, что у мистера Бута могут когда-либо возникнуть безрассудные прихоти. Я весьма вам обязана за ваше предложение, но прошу вас больше о нем не упоминать: после всего сказанного мистером Бутом, если бы даже Рэнла был раем на земле, я и тогда бы отказалась туда пойти.

– Благодарю вас, моя дорогая, – воскликнул Бут. – У меня нет слов, чтобы выразить свою признательность, но я приложу все силы и постараюсь убедить вас, насколько понимаю и ценю вашу доброту ко мне.

– И все же, сударь, – запротестовала миссис Эллисон, – позвольте узнать, что за причины побуждают вас запрещать жене посещение места, которое, осмелюсь заметить, пользуется такой же почтенной репутацией, как и любое другое место увеселения в Лондоне, и посещается самым избранным обществом?

– Вы уж извините меня, добрейшая миссис Эллисон, – отозвался Бут, – но коль скоро моя жена сочла возможным уступить моему желанию, не допытываясь о моих соображениях, то мне кажется, я не обязан объяснять их никому из посторонних.

– Ну, знаете! – развела руками миссис Эллисон, – если бы мне кто-нибудь такое рассказал, сроду бы не поверила. Помилуйте, отказать жене в самом невинном развлечении и вдобавок ко всему, когда у вас даже нет предлога сослаться на то, что вам это будет стоить хотя бы фартинг?

– Любезная сударыня, – воскликнула Амелия, – довольно об этом говорить. Я так равнодушна ко всякого рода развлечениям, что достаточно одного слова человека, который мне дорог, чтобы сразу же отказаться от любого зрелища. А после всего того, что сказал мистер Бут…

– Дорогая моя, – поспешно прервал ее Бут, – прошу вас от чистого сердца: простите меня; я говорил не подумавши и сгоряча. У меня никогда и в мыслях не было подозревать вас и не будет впредь. У меня просто вырвалось, что вы никуда не пойдете, но, клянусь честью, я ничего другого не имел в виду.

– Дорогой мой, – сказала Амелия, – вам вовсе незачем извиняться. Я нисколько на вас не обижена и убеждена, что если у меня возникнет какое-нибудь желание, вы никогда мне не откажете.

– Вот и испытайте его, испытайте его, сударыня, – вмешалась миссис Эллисон, – и пусть нас рассудят все женщины Лондона, возможно ли, чтобы жена обращалась к мужу с более скромной просьбой. Вы и представить себе не можете, какое это поистине очаровательное, изысканное, восхитительное место. Сущий рай, да и только.

– И все же я прошу вас извинить меня, сударыня, – повторила Амелия, – более того, умоляю вас, не уговаривайте меня дольше, я не должна туда идти и не пойду. Позвольте мне также попросить вас отдать этот билет бедной миссис Беннет. Я уверена, что вы бы ее этим очень одолжили.

– Прошу прощения, сударыня, – ответила миссис Эллисон, – но если вы отказываетесь идти со мной, это еще не значит, что мне придется за отсутствием другой компании появиться в приличном обществе с кем попало. Я всегда рада видеть миссис Беннет у себя дома и считаю ее очень славной женщиной, но вовсе не вижу необходимости появляться на людях с особами подобного разбора.

Амелия не могла не вознегодовать, слыша такие рассуждения, и заявила, что решительно неспособна их уразуметь; и тогда миссис Эллисон, убедившись в тщетности всех попыток склонить Амелию на свою сторону, откланялась, на прощанье удостоив мистера Бута несколькими саркастическими замечаниями и еще более саркастическим взглядом.

 

Глава 6

Сцена, в которой поведение Амелии, возможно, покажется иным дамам совершенно необычным

Когда Бут и его жена остались одни, в комнате воцарилось на несколько минут глубокое молчание. Наконец Амелия, которой, при всей ее безупречности, ничто человеческое не было чуждо, полюбопытствовала:

– Прошу вас, дорогой мой, объясните мне, что могло вас так вывести из себя, едва только миссис Эллисон предложила мне эти билеты на маскарад?

– Лучше не спрашивать, – ответил Бут. – Я сердечно признателен вам за то, что вы с такой готовностью уступили моему желанию, однако вы обяжете меня еще больше, если не станете допытываться о моих побуждениях. В одном только вы можете не сомневаться, ваше благополучие и счастье – вот главный предмет всех моих желаний и единственная цель всех моих поступков. Это единственная причина, которая может побудить меня в чем-нибудь отказать вам или что-нибудь от вас утаить.

– Но скажите мне в таком случае, – взмолилась Амелия, – не означает ли это, что вы обращаетесь со мной словно с ребенком; как же мне не чувствовать себя после этого задетой.

– Напрасно вы обижаетесь, – заверил ее Бут, – ведь я забочусь о вас как самый преданный друг. Я хотел только скрыть от вас то, что вам, как мне кажется, было бы неприятно услышать. Это не более чем так называемая святая ложь – из дружеских побуждений.

– Мне отвратительна любая ложь, – заявила Амелия, – а эпитет «святая» нельзя прилагать к столь низменным словам. Вы, как вам известно, нередко прибегали к такого рода уловкам, но они заставляли меня только сильнее терзаться. Вам, может быть, трудно это себе представить, мой милый, как нестерпимо я жажду выяснить, что побудило вас высказаться столь странным для меня образом. И чем упорнее вы запираетесь, тем сильнее я желаю добиться истины. И кто назовет это праздным любопытством, если речь, судя по всему, идет прежде всего обо мне? Если же и теперь вы не пожелаете мне открыться, я покорюсь вашей воле и докажу этим, что хорошо понимаю, в чем состоит долг супруги, однако не смогу утаить от вас – на свете не будет женщины несчастнее меня.

– Это все равно, моя дорогая Эмили, – воскликнул Бут, – как если бы вы сказали: так и быть, не стану доискиваться правды, но, тем не менее, намерена во что бы то ни стало добраться до сути.

– Раз уж вы так заговорили, то наверняка мне все расскажете. Право же, дорогой Билли, я хочу и должна знать все.

– Что ж, коль скоро вы настаиваете, – сказал Бут, – то так тому и быть. И тогда вы, наверное, увидите: долг супруги вам известен хорошо, а вот я отнюдь не всегда способен вести себя, как подобает супругу. Одним словом, моя дорогая, вся разгадка кроется в следующем: я против того, чтобы милорд дарил вам подарки.

– Боже правый! – воскликнула Амелия с крайне изумленным видом, – значит виной всему билет на маскарад?

– Вот именно, душа моя, – горячо подхватил Бут, – ничего хуже и опаснее даже вообразить нельзя. Редко какой мужчина преподносит подобный билет даме без намерения устроить там с ней свидание. А что вы знаете о вашей спутнице? По правде говоря, с некоторых пор ее поведение мне не очень-то нравится. Я содрогаюсь при мысли, какие могли бы быть последствия, если бы вы отправились с такой женщиной в такое место, чтобы встретиться там с таким человеком. Ну вот, теперь я и признался, почему с некоторой запальчивостью отверг ее предложение, и, полагаю, мне больше нет нужды пускаться в дальнейшие объяснения.

– Конечно, сударь, вам нет в этом нужды, что и говорить, – отвечала Амелия. – Боже милостивый, ожидала ли я когда-нибудь услышать такое? Видит небо… впрочем, нет, вы сами тому свидетель, мистер Бут… совершила ли я когда-нибудь поступок, заслуживающий подобного подозрения. Сердцем я чиста и ни в чем не повинна – не только действием, но и умыслом – будь иначе, вот тогда я могла бы смириться с вашими речами.

– Как жестоко вы заблуждаетесь на мой счет! – воскликнул Бут. – Разве я когда-нибудь хоть в чем-то подозревал вас?

– И вы еще спрашиваете об этом? После всего того, что вы наговорили?

– Да поразит меня злейшая из пагуб, преследующих всякого смертного, если я хоть раз осмелился заикнуться о чем-то подобном, если я хоть раз усомнился в том, что не подлежит сомнению. Мне ли не знать о целомудренной непорочности вашей нежной души, о мой обожаемый ангел! Силки, расставленные для невинности, вот единственное, что меня страшило. Бог весть, что способен предпринять порочный и сластолюбивый человек, готовый пожертвовать всем, чем угодно, лишь бы удовлетворить свою похоть сладостным пиршеством. И если я когда-либо дерзнул хотя бы мысленно оскорбить подозрением незапятнанную чистоту твоей добродетели, пусть тогда силы ада…

– Не пугайте меня такими клятвами, – перебила Амелия. – Ах, мистер Бут, мистер Бут, да будет вам известно, что добродетель всегда служит женщине достаточной защитой. Не найдется мужа, который, усмотрев опасность в упомянутых вами силках, не поставил бы тем самым под сомнение и супружескую верность; да и почему, собственно, коль скоро вы поддались подобным мыслям, вам не заподозрить вместе со мной и любого встречного? Нет на свете большей несправедливости, если не сказать – неблагодарности, нежели возведение на милорда такого вот навета, какой вы себе позволили. Заверяю вас со всей твердостью, что при наших встречах этот человек не позволил себе ни малейшей вольности. Держался он неизменно учтиво, однако с подчеркнутой сдержанностью. Особенно во время карточной игры. Вряд ли он тогда сказал мне за весь вечер более двух-трех слов; а когда я была у него дома, то хотя он необыкновенно ласково обращался с нашими детьми, на меня он почти что не смотрел: так что женщина тщеславная наверняка бы на него обиделась. А сколько подарков он им надарил – мне же ничего. Так что билет на маскарад – это первое его подношение и от него-то вы столь любезным образом вынудили меня отказаться.

– Да все это, может быть, одно только притворство, – возразил Бут. – Я убежден, к вам он неравнодушен; да что там, у меня нет ни малейших сомнений в том, что вы не могли ему не понравиться; а ведь мой добрый друг Джеймс, прекрасно знающий светские нравы, говорил мне, что милорд из тех людей, которые, если им приглянулась какая-нибудь женщина, денег не считают: неужто вы забыли, что сказала миссис Джеймс не далее как сегодня вечером? «Милорд слывет чрезвычайно щедрым… особенно когда ему того хочется». Я никогда не забуду, с какой усмешкой она произнесла эти слова.

– А я усматриваю в них оскорбительный поклеп, – воскликнула Амелия. – Миссис Джеймс всегда была склонна дурно отзываться о людях; я уже давно считаю это главным ее недостатком. А что до полковника, то ему, полагаю, лучше оглянуться на себя самого, прежде чем выискивать недостатки у окружающих. Уверяю вас, никто из знакомых мне мужчин не бросает на меня столь нескромных взглядов; скажу вам начистоту, что во время своего последнего визита он не раз вгонял меня в краску.

– Что ж, допускаю, у полковника Джеймса есть свои недостатки, – заметил Бут. – Я отнюдь не считаю его святым, да он и сам, думаю, на безгрешность не претендует; однако какая ему была корысть – злословить милорда передо мной? И почему, собственно, я должен сомневаться в истинности его слов, когда он уверял меня, что милорд в жизни никому не оказывал благодеяний, кроме женщин, к которым он испытывал вожделение?

– В таком случае мне легко доказать его неправоту, – возразила Амелия, – вспомните только ту помощь, которую милорд вам оказал, – впредь я постараюсь о ней не заговаривать; вспомните доброту, проявленную им к нашим малюткам, и сопоставьте отзыв Джеймса с отношением милорда к племяннику и племяннице: разве их горячая любовь к дяде не лучшее свидетельство его доброты к ним? Не стану приводить сейчас все рассказы миссис Эллисон на этот счет – верю безоговорочно каждому ее слову: ей, правда, свойственно некоторое легкомыслие, но она его, надо отдать ей должное, сама за собой замечает и осуждает, однако я убеждена, это женщина в высшей степени достойная.

– Будь по-вашему, моя дорогая, – вскричал Бут, – возможно, я заблуждаюсь; от души желаю, чтобы это было именно так; но в делах подобного свойства всегда лучше быть настороже, ибо, как говорит Конгрив:

Тут Амелия разразилась слезами, и Бут, поспешив заключить ее в объятия, принялся утешать. От волнения она долго не в силах была вымолвить ни слова и, наконец, воскликнула:

– О, мистер Бут, могу ли я слышать спокойно из ваших уст слово «ревность»?

– Любимая моя, что же это такое? – заговорил Бут. – Зачем вы столь превратно истолковываете мои речи? Сколько еще мне доказывать вам, что я не вас ревную к нему, а его – к вам? Если бы вы могли заглянуть мне в душу и прочесть самые тайные мои мысли, вы не обнаружили бы там и отдаленного намека, оскорбительного для вашей чести.

– Дорогой мой, – отозвалась Амелия, – я не так заблуждаюсь относительно вас, сколько боюсь, вы сами заблуждаетесь на свой счет. Чего именно вы опасаетесь? Вы говорите не о насилии, а о силках. Не признаете ли вы тем самым, что в какой-то мере ставите под сомнение мою способность понимать и судить здраво? Неужто вы в самом деле считаете меня готовой по недостатку воли поддаться соблазну? Проникнуться расположением к мужчине, прежде чем я успею почувствовать грозящую мне опасность? Нет уж, поверьте мне, мистер Бут, женщина, склонная всерьез оправдывать подобным образом свои поступки, должна быть сущей дурой. Я не слишком высокого мнения о своей проницательности, однако все же, мне думается, обладаю ею в достаточной мере для того, чтобы ни один мужчина на свете не мог бы преследовать цели, вызывающие ваши опасения; ведь я тотчас догадалась бы об этом и как бы в таком случае поступила, надеюсь, достаточно ясно свидетельствует все мое прежнее поведение.

– Так и быть, дорогая, – воскликнул Бут, – прошу вас, не упоминайте больше об этом и, если можно, забудьте все, что я сказал. Надеюсь – нет, я уверен в том, что был неправ; простите меня, пожалуйста.

– Я действительно готова охотно простить вас, дорогой мой, – промолвила Амелия, – если только слово «прощение» применимо к той, кому вы внушили вовсе не гнев, а скорее скорбь; однако умоляю вас, изгоните навсегда из своего сердца всякие подозрения на этот счет. Надеюсь, миссис Эллисон не догадалась о настоящей причине вашего гнева, но если и догадалась, я думаю, она будет молчать. Боже милосердный, больше всего на свете я бы не хотела, чтобы это дошло до милорда. Вы потеряете тогда лучшего друга, какого только можно себе представить. Более того, я забочусь о нем самом: воображаю, как он, бедняга, огорчился бы, а ведь я должна, я не могу не испытывать уважения к такому великодушному человеку, уважения, какого, клянусь этой бесценной рукой, – прибавила Амели, взяв руку Бута и поцеловав ее, – ни один мужчина в мире не добьется, вздумав волочиться за мной.

Тут Бут привлек ее к себе и нежно обнял. Это означало их полное примирение, и Бут, размышляя о выпавшем ему счастье, выкинул из головы свои подозрения.

 

Глава 7, в которой содержится немало поучительного

На следующее утро Бут как обычно отправился прогуляться, Амелия же спустилась вниз к миссис Эллисон. Там ее приняли довольно любезно, однако она убедилась, что эта дама отнюдь не в восторге от поведения мистера Бута; судя по кое-каким намекам, которые та обронила во время их разговора, Амелия очень ясно почувствовала, что миссис Эллисон слишком хорошо понятна истинная причина обеспокоенности ее мужа. Нимало не обинуясь, хозяйка объявила, что вполне удостоверилась, каков из себя мистер Бут.

– К вам, сударыня, – продолжала она, – я питаю глубокое почтение, я, однако же, считаю своим долгом не вводить милорда в заблуждение: ведь он, как мне прекрасно известно, стал особенно благоволить к капитану именно после того, как я сказала ему, что лучшего мужа на свете не сыскать.

Опасения Амелии только усилились, – и тотчас по возвращении мужа она поделилась с ним своими тревогами. Волей-неволей ей пришлось вернуться к предмету их вчерашнего разговора, и тут Амелия не смогла удержаться и не упрекнуть слегка Бута за подозрения, которые, по ее словам, могут оказаться для них губительными и станут причиной утраты расположения к ним милорда.

Слова жены до крайности взволновали Бута, тем более, что как раз перед тем он получил записку от полковника Джеймса. Полковник уведомлял его о том, что стало известно об открывшейся вакансии ротного командира в том самом полку, о котором у них шла речь. Полковник встречался по этому поводу с милордом, и тот обещал употребить все свое влияние, чтобы выхлопотать эту должность для Бута.

Несчастный горько сожалел о своем вчерашнем поведении и, признав, что не иначе как сам дьявол в него тогда вселился, в заключение воскликнул: «Любимая моя, я, видно, рожден для того, чтобы вас мучить».

Видя, как страдает ее муж, Амелия ни словом больше не обмолвилась о том, что могло бы лишь усугубить его отчаяние; напротив, она по мере сил старалась утешить его.

– Дорогой мой, – сказала она, – если вы позволите мне дать вам совет, то мне кажется, все еще можно уладить. Вы, я думаю, слишком хорошо меня знаете и не заподозрите, будто мое предложение вызвано жаждой развлечений; так вот, уповая на ваше благоразумие, я прошу вас позволить мне принять предложение милорда и поехать с миссис Эллисон в маскарад. Какая разница, сколько я там пробуду: если хотите, я разлучусь с вами не более, чем на час. Ведь я могу придумать сотню предлогов, чтобы возвратиться домой, или сказать просто правду – сослаться, например, на усталость. Стоит мне только там появиться – и все уладится.

Не успела Амелия договорить, как Бут тотчас одобрил ее совет и с готовностью согласился на это предложение, однако, не удержавшись, прибавил:

– Чем меньше времени вы там проведете, тем мне будет приятней; ведь вы знаете, моя дорогая, что по своей воле я бы ни на минуту с вами не расставался.

Днем Амелия послала служанку пригласить миссис Эллисон на чашку чая, а Бут обещал жене, что постарается обратить все происшедшее накануне в шутку: веселый нрав хозяйки позволял ему питать немалые надежды на успех своей попытки.

Случилось так, что как раз в это время к ним пришла с визитом миссис Беннет и до появления миссис Эллисон провела с Бутом и Амелией почти целый час.

Бут до сих пор не питал особого расположения к этой молодой женщине и удивлялся, когда Амелия уверяла его, что общество их новой знакомой доставляет ей удовольствие. Однако в этот день он переменил свое мнение и почувствовал к ней едва ли не такую же симпатию, как и его жена. Правда, их гостья была на этот раз оживленной обычного и на щеках у нее проступил румянец, подчеркнувший красоту ее черт и скрывший обычную мертвенную бледность лица.

Но если Буту общество миссис Беннет было на сей раз приятно, то Амелии с ней было приятней, чем когда бы то ни было. Когда среди прочего речь зашла о любви, Амелия обнаружила, что суждение ее приятельницы по этому поводу полностью совпадают с ее собственными. Бут намекнул миссис Беннет, что желает ей хорошего мужа, и тут обе дамы с одинаковым пылом возражали против второго брака.

Благодаря этому разговору Бут и его жена открыли у своей гостьи достоинство, о котором прежде и не подозревали, – оно привело их обоих в восхищение. Миссис Беннет оказалась весьма образованной и в этом отношении, несомненно, превосходила бедняжку Амелию, чтение которой ограничивалось лишь английскими пьесами и стихами, помимо которых ей, я думаю, были знакомы только богословские труды великого и ученнейшего доктора Барроу и исторические сочинения высокочтимого епископа Барнета.

Свое мнение относительно второго замужества Амелия высказала с немалым красноречием и изрядной долей здравого смысла, но когда наступил черед миссис Беннет, она начала так:

– Я не стану входить в обсуждение вопроса относительно законности двубрачия. Наши законы безусловно допускают его, и точно такого же мнения, я думаю, придерживается наша религия. Мы говорим сейчас лишь о том, насколько это пристойно, и тут, признаюсь, я такая же горячая противница второго брака, какой была бы любая римская матрона во времена республики, когда это считалось позорным. Моя собственная точка зрения, возможно, покажется довольно странной, но я, тем не менее, решительно настаиваю на том, что не вижу особой разницы между тем, имеет женщина двух мужей одновременно или в разное время; во всяком случае я твердо убеждена: сила любви к первому мужу, которая удерживала ее от измены, не позволит ей еще раз выйти замуж. У меня есть еще один довод, но мне трудно высказать его при вас, сударь; впрочем… Если у женщины не было детей в первом браке, то с ее стороны, по-моему, непростительно обрекать на бесплодие и свою вторую семью. И наоборот, если у нее есть дети от первого мужа, то давать им нового отца еще более непростительно.

– А предположим, сударыня, – прервал ее Бут с улыбкой, у нее были дети от первого брака, но она их потеряла?

– Это такой случай, – ответила та со вздохом, – который бы мне не хотелось рассматривать, хотя должна признаться, что при подобном обстоятельстве вступление во второй брак заслуживает наиболее снисходительного отношения. Однако Священное Писание, как заметил Петрарка, скорее допускает второй брак, нежели одобряет его, а святой Иероним говорит о нем с крайней горечью.

– Мне вспоминается, – воскликнул Бут (то ли из желания блеснуть собственной ученостью, то ли чтобы предоставить такую возможность своей собеседнице) очень мудрый закон Каронды, прославленного правителя Фурий, согласно которому мужчину, женившегося вторично, смещали с любых общественных должностей: ведь едва ли разумно было предполагать, что тот, кто оказался таким глупцом в делах семейных, проявит мудрость на поприще общественном. И хотя у римлян вступать в брак вторично не возбранялось, однако в то же время и не поощрялось, и овдовевшие римлянки, отвечавшие претендентам на их руку отказом, снискивали себе тем большое уважение: их удостаивали за это, как пишет Валерий Максим, Corona Pudicitae. А в знатной семье Камиллов за много веков не было ни одного случая подобного, как называет это Марциал, прелюбодеяния:

– Вы правы, сударь, – отозвалась миссис Беннет, – да и Вергилий тоже называет это осквернением целомудрия и заставляет Дидону говорить об этом с крайним отвращением:

Она произнесла эти строки наизусть с таким страстным напряжением, что не на шутку переполошила Амелию, а Бута, который и сам довольно неплохо знал древних авторов, повергла в немалое изумление. Он не преминул выразить гостье свое восхищение ее образованностью, на что та ответила, что в этом, собственно, и заключалось все приданое, полученное ею от отца, и все вдовье наследство, оставленное ей мужем.

– И все-таки, – добавила она, – я склонна подчас думать, что получаю от этого больше радости, нежели если бы они одарили меня всем тем, что свет почитает обычно куда более ценным.

Воспользовавшись тем, как изумлен был Бут непринужденностью, с которой она процитировала наизусть латинские стихи, миссис Беннет затем весьма нелестно отозвалась о величайшей нелепости (это было ее слово) лишать женщин доступа к образованию; ведь одарены они ничуть не менее мужчин и многие из них достигли выдающихся успехов, в доказательство чего она привела мадам Дасье и многих других.

И Бут, и Амелия с виду весьма сочувственно выслушали все ее рассуждения, однако позволительно все же усомниться, было ли их согласие продиктовано действительным сходством во мнениях, а не привычной деликатностью.

 

Глава 8, повествующая о необъяснимом поведении миссис Эллисон

Миссис Эллисон появилась под конец приведенного выше разговора. Поначалу она держалась необычайно чопорно, но как только Амелия сказала ей, что готова принять полученное ею любезное приглашение, строгая мина на ее лице стала постепенно смягчаться и вскоре она настроилась на тот же насмешливый лад, который избрал на сей раз и Бут, желая сгладить свою вчерашнюю выходку.

Беседа оживилась, и Бут сообщил миссис Эллисон о состоявшемся до ее прихода обмене мнениями, причем с чрезвычайной похвалой отозвался о взглядах миссис Беннет на брак. В ответ миссии Эллисон, оказавшаяся рьяной сторонницей противоположной точки зрения, усердно принялась потешаться над бедняжкой, объявив, что ее слова вернее всего свидетельствуют о намерении в самое ближайшее время вновь выйти замуж.

– Что касается женщин замужних, – воскликнула она, – то они, я полагаю, бывают иногда искренни в подобных заверениях, хотя чаще желают только польстить своим мужьям, но уж когда против вторых браков громко вопиют вдовы, то я готова побиться об заклад: если день свадьбы еще и не назначен, то уж будущий муж наверняка выбран.

На эти насмешки миссис Беннет почти никак не отозвалась. И то сказать, с момента появления в комнате миссис Эллисон она едва ли проронила несколько слов, и при упоминании о маскараде лицо ее помрачнело. Амелия приписывала это тому, что миссис Беннет не была приглашена вместе с нею (подобные удары нередко бывают чувствительны для человеческого самолюбия), и шепотом спросила миссис Эллисон, нельзя ли достать третий билет, но натолкнулась на решительный отказ.

Миссис Беннет пробыла у Бутов еще более часа, однако сохраняла полное молчание, и вид у нее был самый несчастный. Амелия испытывала крайнюю неловкость, придя к заключению, что угадала истинную причину неудовольствия гостьи. Она еще более утвердилась в этом своем мнении, наблюдая за миссис Беннет: та время от времени бросала на миссис Эллисон явно недружелюбные взгляды, и всякий раз, когда речь заходила о маскараде, на ее лице выражалось особенное беспокойство. Маскарад же, как на грех, служил главным предметом их беседы, потому что миссис Эллисон принялась самым подробнейшим образом описывать красоты зала и изысканность развлечения.

Как только миссис Беннет откланялась, Амелия вновь не смогла удержаться и стала просить миссис Эллисон достать еще один билет, выразив уверенность, что миссис Беннет весьма непрочь туда пойти, однако миссис Эллисон и на этот раз наотрез отказалась попросить об этом милорда.

– Знаете, сударыня, – заявила она, – если бы даже я и согласилась появиться там в обществе миссис Беннет, чего, должна вам признаться, отнюдь не намерена делать, поскольку она человек, совершенно никому неизвестный, то я очень сильно сомневаюсь, захотела ли бы она сама туда пойти, – ведь она довольно странная особа. Единственное ее удовольствие – это книги, а что касается всяких публичных развлечений, так мне нередко доводилось слышать, как она всячески их порицала.

– Отчего же в таком случае она сделалась так печальна, стоило нам заговорить о маскараде?

– Ну, тут уж не угадаешь, – ответила миссис Эллисон. – Ведь вы и прежде всегда видели ее такой же печальной. После смерти мужа на нее находят по временам приступы уныния.

– Несчастная, – воскликнула Амелия, – мне от души ее жаль! Подумать только, как она должна страдать! Признаюсь, у меня к ней какое-то странное влечение.

– Возможно, она нравилась бы вам намного меньше, если бы вы ее получше знали, – ответила миссис Эллисон. – Она, вообще-то говоря, довольно-таки капризная особа, и если вы прислушаетесь к моему мнению, то не станете поддерживать с ней слишком близкие отношения. Я знаю, вы никогда не передадите ей моих слов, так вот, она напоминает те картины, которые больше нравятся на расстоянии.

Амелия, похоже, не согласилась с собеседницей и продолжала добиваться, чтобы миссис Эллисон высказалась на сей счет с большей определенностью, но все было тщетно: та только отделывалась разного рода туманными намеками – к невыгоде миссис Беннет, а если у нее время от времени срывалась с языка излишняя резкость, то она тут же, сама себе противореча, бросала на другую чашу весов какую-нибудь незначительную похвалу. Поведение миссис Эллисон представлялось Амелии в высшей степени странным, и в итоге она никак не могла взять в толк, как же все-таки миссис Эллисон относится к миссис Беннет – дружески или враждебно.

Бут не присутствовал при этом разговоре: его как раз в это время позвали вниз, где его дожидался сержант Аткинсон, явившийся сообщить кое-какие новости. Он только что встретился с Мерфи, и тот заверил сержанта, что если Аткинсон намерен вернуть деньги, якобы одолженные им Буту, то у него очень скоро появится такая возможность, поскольку накануне предстоящей сессии в суд будет подан иск о взыскании долгов. Деньги, по словам стряпчего будут возвращены сполна, ибо ему доподлинно известно, что у капитана Бута есть кое-какие очень ценные вещи и даже дети его носят золотые часы.

Чрезвычайно обеспокоенный этим сообщением, Бут встревожился еще больше, когда сержант пересказал ему слова Мерфи, уверявшего, что наличие у Бута столь ценных вещей было подтверждено не далее как вчера. Теперь Бут больше не сомневался, что ворвавшийся к ним в дом мнимый сумасшедший был либо сам Мерфи, либо кто-то из его подручных; только теперь он вполне уяснил себе смысл происшествия: вне сомнения, целью этого визита было желание осмотреть его пожитки, дабы удостовериться, стоит ли кредиторам прибегать к помощи закона, чтобы обобрать его.

Вернувшись затем наверх, он поделился услышанным с Амелией и миссис Эллисон и не утаил возникших у него опасений относительно тайных умыслов его врагов; миссис Эллисон попыталась, однако, насмешками рассеять его страхи, назвала малодушным и заверила, что он может вполне положиться на ее адвоката:

– Коль скоро он ни о чем вас не предупредил, – сказала она, – можете совершенно успокоиться; даю вам слово, что при любой угрозе он бы непременно дал знать вам заранее. А что касается наглеца, посмевшего ворваться в вашу комнату, то, если его в самом деле послали с таким поручением, как вы предполагаете, мне остается лишь от души сожалеть о том, что меня в это время не было дома; уж я бы его, голубчика, не упустила и в целости и сохранности препроводила под охраной констебля прямехонько к судье Трэшеру. Судья, насколько мне известно, терпеть не может стряпчих: у него с ними свои счеты.

После этой ободряющей речи Бут несколько воспрянул духом, да и Амелия немного утешилась, однако на душе у них было в этот вечер слишком тревожно, чтобы искать общества. Заметив это, миссис Эллисон вскоре удалилась, предоставив несчастной паре искать облегчения во сне, этом могущественном друге обездоленных, хотя подобно другим могущественным друзьям он не всегда приходит на помощь именно тем, кто более всего в нем нуждается.

 

Глава 9, рассказывающая о чрезвычайно странном происшествии

Оставшись наедине, супруги вновь принялись обсуждать принесенные сержантом новости; Амелия всячески старалась скрыть охватившую ее тревогу и по возможности успокоить своего мужа. В конце концов ей все же удалось перевести разговор на другую тему, вновь обратясь к бедной миссис Беннет.

– Мне было бы горько узнать, – призналась Амелия, – что я привязалась душой к недостойной женщине, и все же я начинаю опасаться, что миссис Эллисон знает о ней больше, нежели говорит; иначе по какой причине она так избегала бы появляться с миссис Беннет на людях? Кроме того, миссис Эллисон очень не хотела знакомить меня с ней и никогда не приводила ее к нам, хотя я не раз ее об этом просила. Более того, она частенько давала мне понять, что мне не следует поддерживать это знакомство. Что вы думаете по этому поводу, дорогой? Я буду очень раскаиваться, если окажется, что я свела знакомство с дурной женщиной.

– Но, дорогая моя, – воскликнул Бут, – ведь я знаю о ней ничуть не больше вашего, а вернее сказать, гораздо меньше. Однако, как бы там ни было, я полагаю, что если миссис Эллисон известны какие-то причины, по которым ей не следовало бы знакомить миссис Беннет с вами, то она поступила весьма дурно, познакомив вас.

За такого рода беседой супруги и скоротали оставшуюся часть вечера. На следующее утро Бут проснулся рано, спустился вниз, – и там малышка Бетти вручила ему запечатанную записку, в которой содержались следующие строки:

Бут тотчас же стал допытываться у девочки, кто принес эту записку, и услышал в ответ, что ее передал носильщик портшеза, который сразу удалился, не сказав ни слова.

Содержание записки привело Бута в крайнее замешательство, и в первую минуту он соотнес заключавшийся в ней совет с предостережением Аткинсона, однако по более серьезном размышлении не мог сколько-нибудь убедительно согласовать последние две строки этого, если его можно так назвать, поэтического послания с какой-либо угрозой со стороны закона, которой он имел основание опасаться. Никак нельзя было сказать, будто Мерфи и его шайка покушаются на его невинность или добродетель, и точно так же они не собирались причинить ему вред под какой бы то ни было видимостью расположения или дружбы.

После долгих раздумий ему в голову закралось довольно-таки странное подозрение: он решил, что его предала миссис Эллисон. С некоторых пор у Бута сложилось не слишком высокое мнение об этой почтенной особе, и теперь он начал подозревать, что ее подкупили. Ничем иным, ему казалось, нельзя объяснить столь странное вторжение в их комнаты мнимого сумасшедшего. И стоило только этой догадке возникнуть, как она тотчас стала подкрепляться все новыми доводами. Так, например, ему вспомнилось вчерашнее игривое поведение миссис Эллисон и то как она подтрунивала над его тревогой, вызванной новостями, которые принес сержант.

Все подозрения Бута были, конечно, нелепыми и не только не подтверждались поведением миссис Эллисон, но даже не согласовывались с ее нравом; однако же это было единственное объяснение, пришедшее ему тогда на ум. Мысль эта, безусловно, заслуживала порицания, однако в том, что он с такой готовностью ухватился за нее, не было, конечно же, ничего противоестественного: ведь постоянная тревога настолько мучительна, что разум всегда ищет способа избавиться от бремени путем предположений, путь даже самого сомнительного свойства, и в таких случаях неприязнь или ненависть чаще всего направляют наши подозрения.

Когда Амелия встала к завтраку, Бут дал ей прочесть полученную им записку, сказав при этом:

– Дорогая моя, вы так часто упрекали меня за скрытность, и все мои попытки что-нибудь утаить от вас были настолько безуспешны, что я решил навсегда от них отказаться.

Амелия торопливо прочла записку, которая явно ее встревожила; оборотясь затем к Буту с расстроенным видом, она сказала:

– Судьбе, видимо, доставляет удовольствие пугать нас. Что все это значит?

Затем, еще раз внимательно перечитав записку, она стала так сосредоточенно ее изучать, что Бут в конце концов воскликнул:

– Эмили, как вы можете так терпеливо перечитывать эту чушь? Таких скверных стихов, по-моему, еще никто не сочинял.

– Дорогой мой, – ответила она, – я пытаюсь вспомнить, чей это почерк; готова поклясться, что я его уже где-то видела и притом совсем недавно. – И тут же она в большом волнении воскликнула:

– Я вспомнила! Да ведь это почерк миссис Беннет! Два дня тому назад миссис Эллисон показывала мне ее письмо. Это очень необычный почерк, и я уверена, что никак не могу ошибиться.

– Но если так, – воскликнул Бут, – что же она хочет сказать последними двумя строками своего предостережения? Ведь миссис Эллисон наверняка не собирается предавать нас.

– Не знаю, что она здесь имеет в виду, – ответила Амелия. – Но я намерена выяснить это немедленно, потому что записка от нее, я в этом уверена. На наше счастье она как раз вчера сообщила мне свой адрес и чрезвычайно настойчиво упрашивала меня навестить ее. Она живет совсем рядом, и я отправлюсь к ней немедля.

Бут не предпринял ни малейшей попытки отговорить жену; оно и неудивительно: ведь его любопытство было возбуждено ничуть не меньше, и он с равным нетерпением жаждал удовлетворить его, однако умолчал об этом – и, видимо, напрасно.

Не теряя времени, Амелия оделась для прогулки и, препоручив детей заботам мужа, поспешила к дому миссис Беннет.

Ей пришлось прождать у входа почти пять минут, прежде чем кто-либо отозвался на ее стук; в конце концов в дверях появилась служанка, которая на вопрос, дома ли миссис Беннет, ответила с некоторым смущением, что не знает; «однако, сударыня, – продолжала она, – если вы скажете, как о вас доложить, я пойду и узнаю». Амелия назвала свое имя и, возвратясь после довольно длительного отсутствия, служанка уведомила ее, что миссис Беннет дома. Затем она провела Амелию в гостиную и сказала ей, что леди сейчас придет.

В этой гостиной Амелия протомилась не менее четверти часа. Она словно очутилась на это время в унизительном положении одного из тех несчастных, которые являются по утрам с визитом к знатным господам с просьбой о покровительстве или, возможно, об отсрочке уплаты долга; с теми и с другими обходятся обычно, как с нищими, но последних считают еще более докучливыми попрошайками.

Пока длилось ожидание, Амелия заметила, что ее визит вызвал в доме совершеннейший переполох: этажом выше происходила какая-то суматоха, и служанка то и дело проносилась вверх или вниз по лестнице.

Но вот в гостиной появилась наконец сама миссис Беннет. Она была в явном замешательстве, и одежда была, как выражаются женщины, накинута на нее наспех, поскольку приход Амелии застал ее, по правде говоря, в постели. Миссис Беннет сама призналась в этом своей гостье в качестве единственного оправдания того, что так долго заставила себя ждать.

Амелия с готовностью приняла это оправдание и лишь спросила с улыбкой, всегда ли она проводит таким образом свои утренние часы? При этом вопросе лицо миссис Беннет сделалось пунцовым и она сказала:

– Конечно же, нет, дорогая моя. Я встаю обычно очень рано, но вчера вечером как-то случайно слишком поздно засиделась. Поверьте, я никак не ожидала, что вы окажете мне такую честь сегодня утром.

Пристально взглянув на нее, Амелия сказала:

– Возможно ли, сударыня, чтобы вы думали, будто такая записка не вызовет у меня никакого любопытства?

С этими словами она протянула листок миссис Беннет и спросила, знаком ли ей этот почерк.

Лицо миссис Беннет свидетельствовало в эту минуту о крайнем изумлении и смятении. Если бы Амелия питала прежде даже самые слабые сомнения относительно автора записки, то поведение миссис Беннет могло бы служить достаточным доказательством справедливости ее догадки. Не дожидаясь поэтому ответа, с которым ее собеседница явно не торопилась, Амелия самым настойчивым образом заклинала ее объяснить, что означает столь необычное проявление доброжелательства: «Поскольку, – продолжала она, – я именно так расцениваю ваш поступок и убеждена, что у вас была достаточно веская причина для подобного предостережения».

– Мне, я полагаю, нет нужды говорить вам, – ответила миссис Беннет после некоторого колебания, – насколько я поражена запиской, которую вы мне сейчас показали, и, конечно же, я поражена главным образом тем, как вам удалось установить, что это мой почерк. Надеюсь, сударыня, вы не показали эта записку миссис Эллисон?

Амелия успокоила ее на этот счет, но попросила больше ни о чем ее не расспрашивать; разве имеет какое-нибудь значение, – добавила она, – каким именно образом я это установила, коль скоро это действительно ваш почерк?

– Да, почерк действительно мой, – воскликнула миссис Беннет, придя постепенно в себя, – и коль скоро вы не показали записку этой особе, то я вполне этим удовлетворена. Теперь я начинаю догадываться, как вам удалось меня разоблачить, – впрочем, это не имеет значения; я бы хотела, чтобы в моей жизни никогда не было поступков, которых я должна была бы стыдиться большего этого. Ни у кого, я думаю, нет основания обвинять меня в данном случае в преступном умысле, и, слава Богу, я никогда не буду стыдиться того, что ложное мнение света считает позорным. Показав вам мое письмо, она, пожалуй, поступила дурно, но, принимая во внимание все обстоятельства, я могу ей это простить.

– Что ж, коль скоро вы догадались, как все произошло, – сказала Амелия, – я не вижу больше причины отрицать это. Она действительно показала мне ваше письмо, но я убеждена в том, что у вас нет ни малейшей причины стыдиться его. Напротив, ваше поведение при столь печальных обстоятельствах заслуживает самой высокой похвалы, а ваша стойкость при таком тягчайшем испытании, как утрата мужа, была поистине необычайной и героической.

– Вот как, выходит миссис Эллисон все же показала вам мое письмо? – воскликнула с жаром миссис Беннет.

– Позвольте, разве вы не догадались об этом сами? – возразила Амелия. – В противном случае моя обмолвка обнаружила бы только мою низость. Надеюсь, вы не хотели воспользоваться моей неосторожностью и заставить нарушить данное мной слово. Разве вы только что не заявили с полной уверенностью, что догадались о поступке миссис Эллисон и вовсе не сердитесь на нее за это?

– Я в таком смятении, – ответила миссис Беннет, – что едва сознаю, о чем говорю; да-да, припоминаю, я действительно сказала вам это. Как бы я хотела, чтобы у меня не было больших причин сердиться на нее, нежели эта.

– Ради всего святого, – воскликнула Амелия, – выполните же, наконец, мою просьбу! Ваши слова только подогревают мое любопытство, и мои душевные муки не прекратятся, пока вы не откроете мне, что все это значит; ведь я все более и более убеждаюсь в том, что вы хотели сообщить мне что-то очень важное.

– Да, чрезвычайно важное, что и говорить, – подхватила миссис Беннет. – По крайней мере вы убедитесь, что для подобных опасений у меня были более чем веские основания. Боже милосердный, каким для меня будет счастьем, если окажется, что я содействовала вашему спасению! Я, конечно же, объясню вам, что все это значит, но, чтобы мои страхи предстали перед вами в наиболее убедительном свете, мне необходимо поведать вам всю мою историю. Хватит ли у вас, сударыня, терпения выслушать историю несчастнейшей из женщин?

Амелия заверила миссис Беннет, что будет слушать ее с величайшим вниманием, и, собравшись с силами, та начала рассказ, который изложен в седьмой книге нашей истории.