Вергилин ждал Кармазина на условленном месте, на углу Большой Мушкетерской и Колодезной. В руке его был поводок, оканчивавшийся длинной и несуразной собакой самого печального вида.

– Гм, – сказал Кармазин. Он всегда терялся в компании детей, женщин и собак.

– Это Рони, – пояснил Вергилин. – Его полное имя – Рональд Вильсон Рейган Второй. Помните анекдот эпохи застоя перестройки – как, мол, зовут собаку Рейгана? А у меня как раз появился щенок-бассет…

– Разве собаки живут так долго? – поразился Кармазин.

– Официальный рекорд продолжительности собачьей жизни – двадцать девять с половиной лет, – сказал Вергилин. – Никого не хочу задеть, но лицо, давшее имя моему четвероногому другу, уже удалилось в лучший мир. Нам же еще не ко времени думать о вечном.

– Гав, – сказал Рони.

– Вы, кажется, хотели посмотреть поместье князей Барбашовых? – осведомился Вергилин.

– Сегодня у меня как раз творческий кризис.

– Я к вашим услугам. – Они шли молча, каждый под своим зонтом, а Рони плелся чуть позади, вихляя задом и старательно забредая во все попутные лужи. Потом Вергилин деликатно кашлянул и спросил: – А как вы определяете, что начался кризис?

– Ну, это несложно, – усмехнулся Кармазин. – Просыпаешься рано поутру и обнаруживаешь, что эта капризуля упаковала чемоданы и ушла к другому.

– Простите? – Вергилин остановился, приподнял брови вместе с очками, приподнял зонтик и сам приподнялся на цыпочки. – Какая еще капризуля?

– Муза, – успокоил его Кармазин. – Это я аллегорически выражаюсь.

– Да, понятно, – сказал Вергилин без большой уверенности.

– А если без фигур речи… Слова не складываются в осмысленные фразы. Мысли бессвязны и не текут легким потоком. Спать хочется больше, чем писать. Пить хочется больше, чем писать. Всякий раз, когда ты, кажется, уже готов приступить, внезапно возникает, извините, желудочный позыв.

– Желудочный позыв?!

– Катарсис. Вы, верно, не знаете, что одним из значений греческого термина «катарсис» является рвота?

– Любопытно, – сказал Вергилин. – Неужели все писатели находятся в такой угнетающей зависимости от приливов вдохновения… ведь именно вдохновение вы подразумевали своей аллегорией?

– Разумеется. Нет, конечно же, не все. Есть такие… физкультурники. Они просто садятся и пишут, сидят и пишут. Не прилагая усилий, не напрягая мыслительного аппарата. То есть, совсем уж не прилагая – не получается. Все же, даже им необходимо соблюдать какие-то литературные нормы. И однако же… Километры текста, мегабайты текста. – Кармазин помолчал. – Я так не умею.

– Как вы думаете, у них, я имею в виду – у физкультурников, тоже бывает своя муза?

– Ну, наверное. Только, боюсь, она не может собрать вещи и упорхнуть. Она у них сидит на привязи. – Кармазин поглядел на мокрого и печального Рони и поспешно прибавил: – Никого не хочу задеть.

– А бывает так, чтобы и вовсе без музы? – задумчиво спросил Вергилин.

Они остановились на регулируемом перекрестке федерального шоссе и Дачного проспекта, куда выходило углом громоздкое строение, такое же несуразное, как Рони. Фасад его был каменный, с легким налетом классицизма, и выглядел вполне опрятно. Между тем, боковые стены были из дерева, едва ли не бревенчатые, а что творилось с тыла, можно было только догадываться. На фронтоне здания красовались тяжелые буквы, с трудом складывавшиеся в надпись «Дом культуры ветеранов труда и отдыха имени Цыбули». Пришпандоренная сбоку афиша сулила нижеследующие зрелища:

«19–00. Обгоняя мечту. Творческий вечер известного писателя-фантаста Б. К. Лохнесского (Чудовищева). Вход свободный.

21-00. Художественный фильм «Живет же такой парень». Билеты продаются».

– Ну, допустим, – сказал Вергилин. – Вот обгонит он мечту. И что он там увидит?

– «Вот то-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно сказать, что такое», – засмеялся Кармазин.

– Я так и подумал, – сказал Вергилин печально.

– А вы плюньте, – посоветовал Кармазин. – Это тоже… фигура речи. Сколь эффектная, столь и бессмысленная. Ну что там можно увидеть? Окружающую реальность, данную нам в ощущениях. Как правило, весьма болезненных. Раньше все говорили: вот наступит двадцать первый век, светлое будущее… межзвездные путешествия… вечная молодость… Ну хорошо, вот мы живем в двадцать первом веке. Как ездили на работу в жестяных коробках, воняющих бензином, летом раскаленных, зимой промороженных, так и ездим. Как нет горячей воды летом, а отопления поздней осенью, так и нет. Вот тебе и светлое будущее.

– Помните анекдот? – спросил Вергилин. – Просыпается мужик с жестокого бодуна утром первого января две тысячи первого года, смотрит в зеркало на свою зеленую помятую физиономию: «Так вот ты какой, человек двадцать первого века!»

«Удивительно, – вдруг подумал Кармазин. – Откуда он взялся на мою голову? Да еще с этой гадской собакой… Ведет себя так, будто мы всю жизнь знакомы, всюду за мной таскается, болтает без роздыху, а самое странное – никогда не перечит. Что ему ни скажи, только поддакнет и разовьет мысль. И вопросы задает исключительно риторические или банальные, чтобы я не слишком напрягался, подыскивая ответ. На фээсбэшника вроде не похож… Может быть, он плод моего воображения, как Тайлер Дэрден у Чака Палахнюка? Может быть, весь этот город – плод моего воображения? И я выдумываю себе каждую новую улицу, куда забредаю со своим провожатым и его собакой, и здание это уродливое я тоже только что выдумал, и никакого фантаста Б. К. Лохнесского, он же Чудовищев, в природе не существует, а я только что сам, силой своего воображения, породил его на свет? А на самом деле я как сидел, так и сижу в своей квартирке окнами на трамвайную линию в спальном районе мегаполиса, как глядел, так и гляжу на кривые мокрые деревья, единственным оправданием существования которых есть то, что они закрывают от моего застывшего взгляда какую-то застарелую стройку по ту сторону улицы?»

Он потряс головой и внимательно посмотрел на Вергилина. Тот выглядел вполне реальным. Не говоря уж об его псе, в данный момент сосредоточенно метившем угол дома культуры ветеранов труда и отдыха имени Цыбули.

– Не думаю, что этот Лохнесский сам сочинял афишу, – сказал Кармазин со вздохом. – В лучшем случае, он даже о ней не подозревает.

– А в худшем? – осведомился Вергилин.

– Фантасты, – коротко обронил Кармазин.

Он желал дать понять собеседнику, что этим все объясняется. Но Вергилин был дотошен.

– Похоже, вы не слишком-то жалуете фантастов, – отметил он.

– Дело не в персоналиях, – ответил Кармазин. – В конце концов, вся литература изначально фантастична по своей природе. Даже Лев Толстой был фантастом. Хотя некоторые мои коллеги по творческому цеху склонны считать его графоманом. Ну, одно другому не мешает, хотя в данном случае я не согласен… Наполеон никогда не говорил «Voilà une belle mort», а Кутузов – «Поделом им, м… и… в г…». Белая контра не убивала Давыдова и Нагульнова, потому что их никогда не существовало на белом свете, хотя контра, несомненно, существовала. И великий комбинатор не был зарезан бритвой маньяка Воробьянинова, впрочем, как и не стал, воскреснувши, управдомом. Оттого все наши управдомы скучны и нерасторопны.

Да что я вам объясняю – вы и сами, наверное, знаете, что не было большей фантастики, чем социалистический реализм. Образованный первый секретарь обкома, добрый председатель вэ-че-ка… Что же до этих господ… – Кармазин кивнул в сторону афиши. – Вымысел как самоцель. Параноидальная жанровая заданность, скрупулезное следование невесть кем установленным правилам игры. Все это неминуемо ведет к выхолащиванию содержания в угоду форме. Развлекаловка, наркотик…

– Молодежи нравится, – осторожно сказал Вергилин.

– Молодежи нравится много безобразных вещей. Эта жуткая музыка, эти несусветные обычаи, пирсинг-шмирсинг, клубняк-шлубняк… – Кармазин прервал свое брюзжание на полуслове, внезапно испытав отвращение к самому себе. – Наверное, я слишком строг, – сказал он тихим голосом. – Просто нынче у меня творческий кризис, вот я и ворчу, как пенсионер.

Вергилин проследил за направлением его взгляда.

– Это дневное кафе «Эсмеральда», – сказал он. – До восемнадцати часов здесь подают исключительно кофе, мороженое и выпечку. А после восемнадцати…

– …оно преображается в ночной ресторан «Квазимодо», – саркастически закончил Кармазин.

– Мы можем зайти и выпить кофе, – терпеливо произнес Вергилин.

Возле прозрачной стены «Эсмеральды» за столиком сидела девушка, склонив аккуратную головку с увязанными в высокий жгут соломенными волосами над книгой в зеленой обложке. Поравнявшись с кафе, Кармазин различил заглавие – «Живое и мертвое в индийской философии». Он ужаснулся. Затем поглядел на девушку и почувствовал себя старым.

– Вы знаете, что Кисе Воробьянинову было пятьдесят два года? – спросил он. – Всего пятьдесят два. В этом возрасте в космос летают! В постановках его принято изображать ветхим маразматиком, которому самое место на свалке истории. Между тем, даже по описанию это полный сил, цветущий мужик, громадного, к слову, роста. А вокруг него вьется мелким бесом поганенький вороватый еврейчик – Остап Бендер…

– Знавал я одного Бендера, – сказал Вергилин. – Имя его было Харитон Бекбулатович, а мелким бесом назвать было затруднительно. Весил он без малого один берковец, что эквивалентно десяти пудам. Или вот еще, к примеру: направили меня лет двадцать тому назад в командировку в город Бендеры, так не поверите, но за две недели я не повстречал ни одного человека по фамилии Бендер, хотя представителей упомянутой вами национальности было предостаточно, и не все они, увы, отличались благонравием. Да что там! Как раз перед моим прибытием был уволен за злоупотребления главный инженер завода, хотя фамилия его была вполне себе Иванов.

– Гав, – сказал Рони, которого никто ни о чем, в общем, и не спрашивал.