Среди ночи я услышал шаги в императорских покоях и тотчас же проснулся. Мне по штату положено было спать чутко. Да и как тут уснёшь, когда вибрации проложенных в гнёздах под коврами в спальне Солнцеликого тончайших шёлковых — китайцы, молчать! — струн передаются бронзовым колокольцам в моей скромной, десять на двадцать, келье, и те устраивают такой перезвон, что чертям становится тошно… Бормоча под нос то по-русски: «Лунатик чёртов…», то по-зиггански: «Вауу да’янна — паучья кровь…», я натянул длинную, ниже колен, рубаху из тонкой шерсти, каласирис не каласирис, тунику не тунику… здесь такая называлась «гимра», а штанов в этом мире пока ещё не придумали… накинул поверх неё панцирь из кожи бегемота, нашарил в изголовье гузуаг. Раздвинул гобелены, скрывавшие ход, что соединял наши спальни. Осторожно выглянул из-за позолоченного кумира, изображавшего бога Юнри и призванного в меру способностей исполнять здесь те же охранные функции, что и я. Бог выглядел мирно, глаза на обеих его головах были прикрыты. (Впрочем, ту же безмятежную дремоту он хранил и в ночь, когда обкурившиеся местной травки юруйаги пришли резать Риндзюйлгэла Молниеглазого, батюшку нашего Луола. Тогдашний ниллган порубил мятежников, как капусту на пирог, а кумир благосклонно принял часть незаслуженной славы за избавление императора на себя. Во всяком случае, благодарственные жертвы целиком перепали ему. Так что полагаться на эффективное содействие со стороны этого мошенника не приходилось.)

Солнцеликий нагишом мотался по огромному пустынному помещению, шлёпая босыми ступнями и обхватив себя длинными жилистыми конечностями. Седые космы стояли дыбом.

— Они здесь… — бормотал император. — Они рядом… входят…

Очередной приступ паранойи. Дурная наследственность, враждебное окружение… общая беда всех тиранов. Вылечить его я не мог, и никто в империи не мог. Но я хотя бы мог бряцать мечом, вращать глазами — сверкать ими, по понятным причинам, я, природный «тусклоглаз», не умел, — да произносить воинственные речи. Тем более, что угроза жизни Луола была вполне реальна. Но не этой ночью… Единственное, что мне оставалось, так это подпевать ему и подыгрывать, в слабой надежде прихватить ещё часок-другой хорошего сна.

— Змиулан тоже рядом, — отозвался я из своего закутка, устраиваясь поудобнее и подавляя зевотные спазмы.

— Я теряю рассудок от собственных снов, — шелестел он. — Эти тени, пожары… Я был в городе, которого нет. Я был одет не так, как обычно, и не понимал мною же произносимых речей. И там властвовал другой юйрзеогр. А я высекал мраморные глыбы для стен его дворца. Меня били плетью, как раба. Больно, больно и стыдно… Потом… потом мне приснилось, что я обратился в безумного вургра. Вургры не спят по ночам. Для них это время охоты. Видит Юнри, и из меня хотят сделать вургра…

Это я уже слышал, и не раз. Нигде метемпсихоза, сиречь верование в посмертное переселение душ, не пустила таких глубоких корней, как здесь. Разница состояла лишь в деталях. Эойзембеа Беспалый, например, на полном серьёзе полагал, что в прежней жизни был женщиной, и не простой женщиной, а свирепой воительницей. Это давало поводы для грубых шуток в его адрес, которые безнаказанно мог себе позволить только император. Глядя на лютую рожу Беспалого, легко верилось и в свирепость, и в воинственность, но вообразить его королевой амазонок было за пределами самой буйной фантазии. Дворцовый повар Дзуадз утверждал, что был палачом и сносил головы таким высокопоставленным особам, какие и поименовать-то вслух было страшно. В это тоже как-то верилось: гусиные головы Дзуадз ссекал элегантно и бескровно. Несколько удивляло лишь то, что в репертуаре опайлзиггских казней декапитация не числилась, хотя и применялась порой для того, чтобы удостоверить кончину какой-нибудь одиозной личности, на манер нашего свидетельства о смерти… Элмайенруд, брат императора и генерал корпуса юруйагов, ненароком обмолвился, что-де уже вкусил в предшествующих реинкарнациях все радости безраздельного полновластия, и потому сама мысль о посягательствах на престол ему отвратительна. Кем он там был, в своих снах — императором, фараоном, мегаломаньяком? Но что правда, то правда: среди юруйагов он был самый надёжный, хотя и самый злой. Дзеолл-Гуадз, глумливо скалясь, однажды без большой выдумки сказал, что и до рождения был верховным жрецом, и сейчас он верховный жрец, и после смерти будет им же.

Все они говорили о разном, но сходились в одном: раньше они жили в другом мире, который даже назывался иначе.

Что же до меня, то я единственный точно знал, как назывался мой другой мир и кем я был в другой жизни. Я был скудоумным мудрецом, архивным вором и неизлечимым неудачником, бродил по грязным и тесным улицам среди серых каменных домов, битком набитых такими же бедняками, дышал зловонием и питался дрянью, никому не верил и одновременно верил всякому сладкоречивому проходимцу. Тьфу! Одно слово — вауу да’янна…

— Юйрзеогру ничто не грозит, пока я жив, — сказал я, гадливо морщась.

— Знаю. Для начала они должны убить тебя. А может быть, им проще обратить тебя в вургра, и ты сам набросишься на меня во время сна?

— Юйрзеогр забыл. Моё тело можно уничтожить. Но меня нельзя убить. Потому что я не принадлежу этому миру. Душа моя осталась в Земле Теней. Эрруйем ждёт меня на своём престоле. Я не могу быть вургром, потому что у меня нет души.

Это тоже был предрассудок, но предрассудок полезный, и он хоть как-то выручал меня в наших полуночных дискуссиях о бренности существования. Считалось, что вургры — так здесь называли вампиров — сбывают свою душу в обмен на богатство или колдовское могущество гигантским подземным паукам Вауу-Гнриг, а когда приходит время рассчитаться, те не всегда утаскивают жертву в логово. Иногда они обрекают её на вечные муки голода, ибо вургр не насыщается ничем, кроме человечьей крови. Ниллгану, опять-таки по понятным причинам, торговать нечем, и для скупщиков душ он интереса не представляет. Такой вот «Фауст» по-зиггански. До Мефистофеля здесь ещё не додумались, прочая же нечисть была вполне материальна. Все эти вауу, уэггды, эуйбуа и иже с ними даны были жителям империи в ощущениях, как правило — чрезвычайно неприятных.

Эуйбуа — та тварь, которую я уложил в ходе ритуала Воплощения. Переживший свою эпоху сухопутный трилобит-мутант. Я ещё в подземелье с первого взгляда понял, что это не насекомое, а дрянь похлеще.

Третьего дня я видел, как из колодца вытаскивали дохлого вауу. Он уже начинал разлагаться и смердеть, а воду отравил своим ядом на вечные времена. Ну, на полгода — точно… Скрюченные мускулистые лапы. Брюхо — одрябший мохнатый мешок. Вроде тех, что доводилось мне, отбываючи непременную трудповинность на картофельных нивах подшефного совхоза, вдвоём с напарником с размаху, иной раз — со второй попытки, метать в кузов прицепа. В прежнем, потустороннем бытии.

Вургры тоже не были отвлечённым понятием, этакой страшноватой быличкой. Они существовали во плоти. Один из них уже с неделю бродил вокруг дворца, ускользая от ночных дозоров, устроенных юруйагами. И в напоминание о себе и словно бы в издёвку над усердием доблестного Элмайенруда оставлял то в задней арке, то в сточной канаве обескровленные тела жертв. Элмайенруд и вправду старался, он даже похудел и почернел лицом, но остальные братцы-юруйаги явно не разделяли его рвения, нагло фиговничали и не упускали случая специально нагнать жути. Допрошенные очевидцы клятвенно утверждали, что вургр был ростом со сторожевую башню, о двух головах и четырёх руках, и что не будет ему успокоения, пока не насытится он из яремной вены Солнцеликого.

Император дрейфил. Он не верил, что я сумею защитить его своим мечом. Юруйагам же он не верил никогда.

— Пусть юйрзеогр прикажет… — сказал я угрюмо.

— Ты не можешь оставить меня одного в этом змеюшнике! — всхлипнул Луолруйгюнр. — Меня зарежут, как козу. И ты, не исполнивший обета, вечно будешь пить кипящую смолу в Земле Теней…

«Ага, сейчас!.. Водку я там буду пить, с пивом, вот что. И уж поверьте, это будет почище, чем кипящая смола».

— Тогда пусть юйрзеогр уснёт до утра… — Я не сдержался и зевнул. — Днём вургр ему не страшен. А ночью вургру страшен я.

— … а кости твои будут размолоты на алмазных жерновах… Что ты сказал? Это верно… Вургры боятся ниллганов. Ниллганов боятся все, но почему вургры? И вы, и они — бездушны. И вы, и они обречены служить своим хозяевам. Всё же непонятно, клянусь чревом Мбиргга. Запах, что ли, у вас другой или кровь неживая?..

Вопрос был философский, и я, за неимением фактов, ответить на него пока не мог. Ниллганов боятся все, а я должен был никого не бояться. Стыдно признать, но я, от роду человек храбрости невеликой, и впрямь не боялся здесь никого и ничего. Отвращение, бывало, испытывал, порой непреодолимое. Но чтобы поджилки дрогнули — такого не случалось.

Змиулан, моё злокозненное альтер-эго, был тому причиной, больше некому…

— Послушай, Змиулан, — император опрокинулся на просторное ложе и завернулся в тонкое златотканое покрывало. — До того, как умереть, ты был великим воином, как и все ниллганы. Так, как сражались в твоём мире, никто и никогда не сражался. О таком можно лишь мечтать… Расскажи мне о своих войнах. Я люблю…

«Эх, знать бы тебе, кем я был! Уж ты бы навсегда забыл и про сон, и про аппетит, и про баб, и проклял бы тот день, когда доверил такому раздолбаю себя охранять! Что же тебе здесь наплели мои предшественники?..»

— Я не стану делать этого. Услышав о моих войнах, юйрзеогр навсегда утратит сон. Это будет пострашнее всех вургров империи, вместе взятых.

— Ничего. Меня уже не мучат кошмары от рассказов о жидком огне, который ничем не погасить, или железной гальке, выдирающей у человека внутренности.

«Вояка, — подумал я. — Ни черта-то ты не знаешь. Про Чернобыль, к примеру. Когда свои гробят своих, не врагов даже, а просто мирных жителей в округе, сотнями и тыщами, безо всякой там войны. Да что там, ты ведь паршивенького взрыва учебной гранаты ни разу не видал, вот что смешно! А посади тебя возле телевизора воскресным утречком, когда гонят военно-патриотическую туфту типа «Служу Советскому Союзу», и чистенькие танки в цветном дыму идут строем на аккуратненькие окопы под одобрительное урчание пузатых генералов… а крутани тебе какую-нибудь самодовольную, и оттого относительно безобидную залипуху вроде «Освобождения», где те же танки вымазаны бутафорской копотью, те же окопы прихотливо разухаблены и очень злые немцы с одинаково перекошенными рожами и трусливыми воплями «Гитлер капут!» драпают от очень добрых русских богатырей, чьи лики тоже перекошены… в пароксизме патриотизма… а вместо паскудных воплей — боевой клич «За Родину! За Сталина!»… при всём том, что от отца я знаю: про Сталина кричали только политруки, трюхавшие позади всех, а те, кто был впереди, крыли таким чёрным матом, что самолёты падали с небес, танки спотыкались и пятились, а снаряды разрывались в воздухе, при всём том, что правда о наших войнах ужаснее всех вымыслов, настолько ужаснее, что ни один режиссёр её ещё не отснял, ни один писатель не описал…»

— Видит Юнри, ты не любишь воевать, — сказал император презрительно.

— Это правда.

— Как же ты собираешься охранять меня?

— Я постараюсь делать это не убивая.

— Ты хочешь излечить бегемота от запора, — хмыкнул Луолруйгюнр, — и не замараться в дерьме.

— Хочу, — подтвердил я мрачно.