Его шаги я заслышал издалека. Он шёл не таясь. Нужно ли ему было опасаться дозорных в Эйолудзугге, этой цитадели ужаса?! Он даже напевал себе под нос. В одной руке чадил факел, в другой имела место небрежно скомканная охапка выделанных козьих шкур.

Я дождался, пока он поравняется со мной, после чего шагнул наперерез, угрожающе покачивая обнажённым мечом.

— Безумец, — сказал он спокойно. — Или призрак. А может быть, вургр?

— Раздевайся, — приказал я.

— Грабитель, — заключил он, свергая с тощих мослов проношенное до дыр затхлое тряпьё. — Бери и подавись.

— Подними факел повыше, — командовал я. — Повернись.

— Неужели мужеложец? — продолжал он строить догадки, послушно исполняя все мои прихоти. — О! Как же я не догадался? — он хлопнул себя по лбу. — Ты искал «поцелуй вауу»? Напрасно потратил столько времени. Да будет тебе известно, невежественный меченосец, что вауу лобызают свои жертвы во вполне определённые места. Наиболее часто в шею. Чуть реже — в локтевой сгиб. И никогда — в ягодицы. Вылизывание задниц — чисто людское пристрастие… Вот я, например, давно уже вижу, что ты не вургр, а всего лишь ниллган, могучий, как носорог, и столь же разумный.

— Ты меня не боишься?!

— Я видел всяких мертвецов, — сказал он важно. — Только что испустивших последний вздох — и кишащих червями. Высохших в спёртом воздухе заброшенного капища — и наполовину сожранных диким зверьём. Когда воины буммзигганов ворвались в город после трёхмесячной осады, мертвецов было больше, чем живых, и трудно было различить, кто есть кто. Может быть, некоторые из убитых тоже подняли оружие, чтобы вышвырнуть дикарей прочь из Лунлурдзамвила… Но никогда ещё я не встречал мертвеца, который говорил бы мудро.

— Кто ты? — спросил я, пропуская его насмешки мимо ушей.

— Меня зовут Гиам-Уэйд, если ты предпочитаешь мелодию звуков зрелищу детородных членов немолодого мужчины…

— Можешь одеваться, — разрешил я.

— Я здесь живу, — объявил он, заматываясь в свои ремки. — Где ещё жить свободному мыслителю в этом мире?

— Например, в бочке, — хмыкнул я.

— Глупая затея. Там тесно, и все прохожие станут приставать с вопросами: почему-де ты живёшь в бочке да почему… Здесь никто ни о чём не спрашивает. Люди мне порядком надоели. Их нравы и обычаи мне известны досконально. Строение их тел примитивно и несообразно. Первосоздатель Яуйм-Дзюгру избрал для своих опытов не самый подходящий материал. Глина хороша для горшков, но людям более подобает вода и огонь. Эйоруон — неплохая выдумка, когда нечем объяснить, отчего люди и животные двигаются, размножаются и совершают поступки, а деревья или скалы — нет… К тому же, я не верю, что первосоздатель походил на меня. Или даже на тебя… Изучать повадки жителей Ночной Страны куда любопытнее.

— И ты не боишься?

— Бояться нужно людей, — сказал он веско. — Животных нужно изучать. Ты позволишь мне пройти, ниллган?

— Я хочу говорить с тобой.

— Хм! Впервые вижу ниллгана, желающего поговорить со мной, — он пригляделся ко мне, подняв факел над головой. — Хм! — Что-то во мне показалось ему необычным. — Пойдём со мной. Кстати, разрешаю тебе звать меня просто Гиам…

Плешивый, тощий, с запущенной седой бородой и выкаченными глазами, в которых тлел, а временами не на шутку разгорался огонь безумия. Гладкая, вычурная речь его лилась непрерывным потоком. Таким я и представлял себе какого-нибудь библейского пророка… Он облюбовал под жильё заброшенную келью во внешнем, самом древнем из обследованных мною, контуре лабиринта. Можно сто раз пройти мимо и не заметить входа, так удачно была замаскирована тяжёлая каменная дверь, на удивление легко и бесшумно вращавшаяся вокруг своей оси, если правильно приложить усилие.

— Вауу глупы, — сказал Гиам, плюхнувшись на груду вонючих шкур. — Они могут напасть на спящего, поэтому я выбрал помещение с дверью. Жрецы не так глупы, как всем нам хотелось бы, и это тоже свидетельство в пользу дверей. Тем более, что они так увлечены строительством новых святилищ, что забывают о старых… О чём ты хотел говорить со мной?

— Обо всём, — признался я.

— Странный ниллган… Да и ниллган ли?

— У вас принято вкладывать в это слово бранный смысл?

— А то какой же?! Встретились в дворцовом парке две скотины — носорог и ниллган. «Давай бодаться», — говорит ниллган. «Ещё чего, — отвечает носорог. — Что я — дурак?..» Хочешь выпить море — позови в напарники ниллгана: он не отойдёт, пока не выпьет. Хочешь съесть гору дерьма — снова посылай за ниллганом: он тебя точно обгонит… Не спорю, никто не сравнится с ниллганом в боевом искусстве. Но разве гузуаг красит человека? К тому же ниллган — и не человек вовсе. Кукла, в которую вдохнули подобие души на какое-то время для исполнения чужой воли. Ходячий мертвец, избегнувший тления. Что можно требовать от такого нелепого порождения жреческих прихотей?.. Но ты какой-то иной.

— Не понимаю, как я здесь очутился, — сказал я. — И почему я столько знаю о вашей жизни. Естественнее было бы ожидать, что я окажусь беспомощным в новых условиях. Лишённым речи, не ведающим обычаев. Там, в своём мире, я тоже был… хм… мыслителем, как и ты.

— Ваши мыслители, должно быть, рождаются с мечами в руках?

— Ничего подобного. В жизни мне не доводилось ударить человека. Я стремился избегать этого. Обитал в своём отдельном мирке, как улитка в раковине. Как ты в своей келье. И вдруг — очнулся в лапах ваших жрецов. Потом мне бросили меч, и я вправду ощутил себя так, как будто бы тысячу лет не выпускал его из рук. А не так давно этим мечом я совершил убийство…

— Для ниллгана ты рассуждаешь весьма необычно, — сказал он раздумчиво. — Никто из твоих предшественников не стыдился своего ремесла. Убивать для них было работой, и каждый их шаг был отмечен лужами крови. К слову, ещё пять лет назад юруйаги кидались на них, словно бешеные шакалы. Никак не хотели поверить, что эту броню не пробить деревянной стрелой, что ниллган возле юйрзеогра — войско вокруг юйрзеогра. Один из ваших вёл счёт своим жертвам зарубками на рукояти гузуага. Вскоре ему пришлось заменить рукоять… Но если ты мыслитель — твоей природе должно быть противно кровопролитие. Или вы научились оправдывать преступления?

— Научились, к сожалению. Мыслитель может оправдать всё, что угодно… если ему посулят за это хорошую плату. Но я чужой здесь. Я хочу обратно, к себе домой.

— Хорошая плата — за свободные мысли? Хм… Разве тебе не отвратителен твой мир, где преступление оправдано? Или ты просто испытываешь меня подобными нелепицами для каких-то своих целей?

— Я не самый большой воспеватель своего мира. Но в другом я не приживусь. Никто не способен прижиться в чужом мире. Дерево чахнет в чужой земле. У меня там женщина, которую я люблю, сын от этой женщины, друзья, без которых я тоскую…

— Странно. Ниллганы приходят из Земли Теней, от престола Эрруйема, где праведники подвергают их мукам за их прежние прегрешения, заставляют пить смолу и уксус, сто раз в день дробят их члены на алмазных жерновах, а за ночь увечья заживают — и так без конца… Об этом ли ты тоскуешь, ниллган?

— Всё не так. Жрецы не знают правды. То, что для нас обычно, повергает их в ужас. Они пытаются объяснить непонятное теми словами, что есть у них в распоряжении. Когда не хватает слов, они начинают сочинять небылицы… И мне здесь тяжко, Гиам. Но я ничего не собираюсь выдумывать.

— Странный ваш мир. Как можно любить женщину? Разве она — вино, кусок хорошо прожаренного мяса в голодный год, тёплая постель холодным вечером, умный собеседник в минуту печали?

— Это ваш мир странен. Женщина для нас — всё, что ты назвал. Вам этого не понять, потому что вы сами лишили женщин человеческого звания, а себя — женской благодарности.

— Оставим это. Мы говорим на разных языках. Но это лишь убеждает меня в неложности твоих слов. Хотя и не могу признать твоей правоты… Скажи, твой мир погиб до начала времён, или вы придёте нам на смену?

— Ни то ни другое, — сказал я уклончиво.

— Великий Юнри-Небодержец! — вдруг возопил он. — Ты дал ответ на мои сомнения, глупый ниллган. Теперь я точно знаю: эта земля обречена.

— Я не говорил тебе этого! — запротестовал я.

Он не слушал меня.

— Это всё записано мной, — бормотал он, раскатывая выделанную шкуру и тыча пальцем в прыгающие ряды ножевых насечек. — Вот здесь… Этот мир умрёт. «Эту твердь поглотит океан, потому что горы заговорят на языке огня, небо обрушится на города и поля, и посевы взовут к матери-земле, уповая вернуться в зёрна, и вернутся, и не будет ни единого колоса для серпа, и камень расколется там, где пролегла пропасть Ямэддо, и глупец тот, кто полагает эту твердь вечной». Ты это хотел сказать, когда говорил, что ваш мир не придёт на смену нашему, ведь так?!

— Когда это случится? — осторожно спросил я.

— Нескоро, ниллган… Ты успеешь выполнить свой обет, и этот юйрзеогр умрёт своей смертью. Ещё тысячу лет стоять этому городу. Пока он не провалится в прорву Эйолудзугга, как пьяный раб в яму с говном… «Родники иссякнут, но кровь напоит землю, кровью исполнится Земля Теней, погребённые восстанут и вкусят от кровавых источников и станут как живые, а те, что сожжены, сто дней будут собирать свой прах, что развеян по ветру, и сто дней отпущено тем, кто нарушил законы предков и сжёг их тела, на то, чтобы припасть к престолу Эрруйема и молить о пощаде, но пощады не будет…»

— Апокалипсис, — произнёс я. — Откровение Гиама-богослова. Откуда ты всё это взял?

— А часто ли тебе доводилось посмотреть вокруг себя? Юйрзеогр безумен. Разве ты не замечал? Эти его планы раскования рабов… Что значит — «свободный труд»? Как труд может быть свободен?! Без плети надсмотрщика люди обратятся в скотов! Зачем трудиться, если можно не трудиться? Вообще — зачем идти, если можно стоять, зачем стоять, если можно лежать?..

— Я хотел бы видеть надсмотрщика, который загнал тебя в Ночную Страну, — усмехнулся я.

— То, чем я занят, — не труд! Это моя жизнь. Самый паршивый раб мечтал бы о таком труде… Но никто под этими звёздами не уговорил бы меня даже большим пальцем левой ноги пошевелить, чтобы бросить зерно в борозду и оросить его водой во имя пропитания. Только плеть! Уж лучше я пойду воровать. Кстати, я так и делаю…

Он покосился на флягу, в каких обычно торговали настойкой из травы зуггзугг, дешёвым и мерзким бухлом, местным заменителем пива, браги, самогона — в зависимости от концентрации. Пить такое цивилизованному человеку было положительно невозможно, но вся империя ужиралась в три горла. Кроме тех, кто мог позволить себе более элитарные напитки, вроде вин из полыни или тутовника. Я, увы мне, оказался лишён этой маленькой радости взыскующего ума. Гиам же тошнотворной отравой явно не гнушался.

— Юйрзеогр окружён предателями. Над одним ухом предатели-жрецы, нашёптывающие ему бредни о свободном труде. Над другим — предатели, замышляющие убить его, чтобы остановить. А сам он слаб и безволен. Глиняная кукла. Его давно бы уже не было, если бы не мечи ниллганов. Ваши мечи…

— Ты полагаешь, что Одуйн-Донгре прав?

— Нет, я так не полагаю. Но правитель Востока хотя бы понимает, что нельзя уговорить бегемота летать, а рыбу — рычать. Одуйн-Донгре мудрее юйрзеогра. Он искуснее в словах. Ему верят люди. Поэтому он обречён. Юйрзеогр обречён тоже. Один из них непременно убьёт другого. Может быть, погибнут оба. Убийцы постоянно кружат возле них, выжидая. Вот сейчас ты, разинув рот, слушаешь Гиама, а твоему юйрзеогру вспарывают живот…

— Это не так просто, — сказал я без особой уверенности.

— Наивный, — фыркнул Гиам. — Окружил Солнцеликого тупоголовыми эмбонглами и думаешь, что усмирил юруйагов? Возможно, и так. Но есть ещё Ночная Страна с её Чёрным Воинством, о котором ты даже не подозреваешь. Есть Бюйузуо Многорукий, насылающий вургров, разрушающий умы, оседлавший самое смерть…

— Эту сказку я слышал.

— А я видел своими глазами. Вот этими! — он показал растопыренными грязными пальцами. — Тут, где мы с тобой сидим, люди могут самоуверенно почитать себя хозяевами. Но есть иные двести кругов тьмы, простирающихся до самого океана и, возможно, уходящих под его дно. Их прорыли не люди. Там один бог, один царь — Бюйузуо. Не знаю, почему он медлит, почему не выходит на свет. Мальчишка Луолруйгюнр опачкался бы от одного его взгляда… «И отворятся скрытые двери, и разверзнутся потайные подвалы, и не останется дворца, дома и хижины, где бы не вскрылся ход, и всползёт Древняя Смерть о ста ногах и ста руках, и пошлёт впереди себя вургров, и вургр станет правителем, и направит во все концы тверди вургров править людьми, и будет так ровно сто дней, и не останется под солнцем и луной человека, в жилах которого текла бы кровь, ибо всю её до капли выпьют вургры, и набросятся вургр на вургра, и выпьют самих себя, и пресытятся, и возблюют, и вся кровь извергнется, и пресечётся путь человека…» Слушай, ниллган, — сказал он, перепуганный, видать, собственными пророчествами. — Умоли юйрзеогра обрушить Эйолудзугг. Или затопить. Пока не поздно, а?

— Попробую, — произнёс я в раздумье.