«… Сказал Гзуогуам, вытирая меч о шкуру медведя: «Здесь поставлю свой шатёр, разведу свои костры, Выгоню свои стада, выкую новый наконечник своему копью. Здесь пошлю врагов своих сеять зерно в землю, Чтобы взрастили они пропитание мне и моим воинам. А что останется — пусть возьмут себе, Ибо голодный раб всё равно что голодный шакал, Он смотрит не в глаза хозяину, а на горло его, Он не боится кнута, над ним нет закона предков». Так сказал Гзуогуам, Обезглавив последнего вождя недругов, Содрав лицо его с костей и бросив собакам, А черепом украсив древко копья своего вместо наконечника. И все, кто слышал, сказали: «Пусть это свершится». Пятеро верных слуг срубили самое старое дерево, Лишили его сучьев и коры, выкопали яму и воздвигли столб, Натянули шатёр из медвежьих шкур и закрепили от ветра. Вошёл Гзуогуам, развёл костёр и позвал вождей. И был день, когда они веселились, ели и пили. Никто не мешал им, ибо не осталось их врагов на этой земле. Только череп смотрел на них с высоты копья, тоскуя о теле, Брошенном на растерзание ночным демонам. Глаза его не тронул Гзуогуам, сохранил в насмешку, Чтобы видел недруг пир победителей на своей земле И пир демонов над своим телом, Лишённым покоя в своей земле. Не придумано было большего надругательства От начала времён. Язык его не тронул Гзуогуам, сохранил в насмешку, Чтобы возносил недруг мольбы своим идолам, Которые низвергнуты, изрублены мечами и горят в кострах. Гзуогуам забыл своё место под солнцем и небом, Забыл о своих богах и потешался над чужими, Словно не знал, что нет своих богов или чужих. В этом мире у всех людей одни боги, Как бы имена их ни звучали для слуха, Какие бы идолы ни были вырезаны из дерева или камня, Какие бы жертвы им ни возносили, Сжигая ли на кострах, бросая ли в воду, зарывая ли в землю. Сохранил Гзуогуам черепу язык его напрасно, И глаза напрасно не выколол. Заговорил недруг громко и гневно, Непонятны были его слова, А глаза обращены были долу. Смеялся Гзуогуам, и вожди смеялись над этим: «Вот и череп слагает песни, чтобы веселить нас за трапезой! Или просит о снисхождении, чтобы вернули мы голову телу? Отчего ж не нас он глядит, а на землю?» Но не пел череп им песен и не просил снисхождения. Одного он просил у богов: покарать насмешников. Ибо можно простить своего убийцу, Победившего в честном бою. Но нельзя простить надругательства, нет такого закона. И услышан был голос, но не подан был знак. А вожди повалили древко в огонь и сожгли вместе с черепом. И нескончаемо было веселье, но закончился день. Уснули собаки, уснули рабы, уснули женщины. Уснули воины у костров и в дозорах, уснули вожди. Уснул Гзуогуам, не допив своей чаши, не доев мяса. Но боги не знают сна, и неведом покой демонам ночи. И не станет покоя людям, когда боги и демоны сговорятся. Эрруйем поднял свой молот, ударил в стены чертогов, Загудели стены, застонало Тело Мбиргга. Завыли по-волчьи тени мёртвых воинов, тоскуя по оружию. И отверзлись потайные ходы, Преисполнился мрак запахом смерти. Поднялись из темноты и забвения Вауу-Гнриг, Древние Пауки, Каждый подобен горе, поросшей лесом, ужасен видом, Обуян гневом и неутолённой гордыней. Страшен Эрруйем на престоле, Но Древние Пауки не страшатся: «Зачем звал нас, безглавец? Зачем потревожил наш сон? Или Мбиргг подал знак, что проснётся, и нужно тебе, Чтобы кто-то перед ним замолвил за тебя словечко? Или нашёл ты свой молот насилу И решил продолжать поединок?» Отвечал Эрруйем, усмехнувшись: «Не проснулся покуда Паук Бездны, Проснётся ли — не ведаю. Чтобы сгубить вас, мне молот не нужен, достаточно взгляда. Но хочу предложить вам работу по вкусу. В чреве Мбиргга, должно быть, вы разжирели без дела. Хватит вам копить злобу да хорониться в потёмках». Рассказал Эрруйем про Гзуогуама и череп, И молитву о мести. Но смеялись Древние Пауки над рассказом: «Мы в толк не возьмём, кто эти букашки, Которые никак не поделят того, что им не принадлежит, О каком законе ты говоришь И кто эти боги, что осквернены и осмеяны. Нет богов над Телом Мбиргга, кроме самого Мбиргга. Ибо его боги сгинули с Прежним Миром. Значит, нет богов и над нами, кроме отца нашего Мбиргга. И вы нам не боги, а гонители наши и кровники. Но ты развеселил нас, безглавец, рассеял нашу скуку. Потому мы согласны тебе помочь за небольшую плату. Ни к чему выходить нам из темноты, Чтобы покарать святотатца. Есть у нас дети и внуки, и внуки наших внуков. Давно они тоскуют без дела, Никогда не знали охоты на дичь. Они справятся с этим не хуже нас, Древних. Только дай им пройти сквозь чертоги твои без урона И скажи своим братьям, чтобы впредь им не вредили, Когда они поселятся под солнцем, совьют себе гнёзда, Выведут потомство и не вернутся в царство мрака и холода. Тесно стало им Чрево Мбиргга, пусть оставят его Древним, Чтоб могли мы спокойно дождаться своего часа». Отвечал Эрруйем: «Пусть будет так. Слишком многого вы требуете, велика цена за услугу. Но не могу я покинуть Землю Теней даже ненадолго. А святотатец Гзуогуам должен быть наказан. Он нарушил законы, установленные нами для людей». И вернулись Древние Пауки в Чрево Мбиргга, Уступая дорогу своим детям и внукам, И внукам своих внуков, Которым не было счёта. Многоруки и смрадны, Оснастили шипастыми серпами свои рты. Черны были тела их, черны были лица их, Черны были души и дела их. Чёрное Воинство выходило из Чрева Мбиргга, Чтобы никогда назад не вернуться. Ужаснулись тени воинов перед престолом Эрруйема. Ужаснулся и сам Эрруйем, стократ пожалев о содеянном, Но принуждён был держать своё слово. И взошло Чёрное Воинство под ночные небеса, Когда спало всё войско Гзуогуама, И никто не поднял тревоги. Оно ступало неслышно, невидимо было во мраке, Только океан глаз рассеялся по земле, светясь среди ночи. И утонули воины в том океане, ни разу не вскрикнув. Захлебнулись в нём собаки, рабы и женщины. Не вспомнив об оружии, канули в его волны вожди. И прервалась всякая жизнь этой ночью. Там, где катилось Чёрное Воинство, не росла даже трава, Птицы умирали в полёте, видя гибель птенцов. Шакалы вырывали себе внутренности, Лишь бы умереть от своих зубов, а не от Чёрного Воинства. И не осталось ничего, что могло бы радоваться утру, Которое никак не наступало. Ночь пролилась на землю, ночь текла по степи, Ночь никак не кончалась, хотя небо уже посветлело. Чёрное Воинство ушло, но рассвет не хотел заниматься, Даже солнце оледенело от ужаса. Гзуогуам ото сна пробудился и позвал рабов, Чтобы принесли ему воды омыть лицо и руки. Но никто не откликнулся на его зов, как бывало. Гзуогуам на ноги встал, охвачен гневом, позвал вождей, Чтобы те покарали ослушников своим оружием, Но никто не поднял меча, как бывало. Гзуогуам обратил глаза к небу и шатра не увидел. Он один стоял посреди степи, усеянной белыми костями, Словно минуло сто лет, и солнце выбелило остовы. Вокруг лежали его вожди, в латах, с мечами в изголовьях, И череп каждого скалился в улыбке смерти, Лишь глаза смотрели с укоризной И языки болтались меж зубов. Гзуогуам остался один под небом, один перед гневом богов, Один перед недругами, если бы нашлось их хоть с десяток. Тогда вмиг лишился бы он своей победы. Будь он о двух головах и о десяти руках, Всё равно не совладать ему с десятком воинов. Но никто не пришёл убить Гзуогуама и отнять его победу. Никто не требовал от него своей доли завоёванного. Всё теперь принадлежало ему одному — и земля и небо. Лишь покой отныне и вовек не принадлежал ему. Проклят был род Гзуогуама перед богами, Проклят за сожжённых идолов, За надругательство над мёртвым, Словно не был тот человеком и воином, не возносил жертвы. Обречён был род Гзуогуама жить в страхе перед ночью. Ибо можно возвести стены из белого камня, Настелить пол из железного дерева, спать с оружием, Но ничто не в силах остановить Чёрное Воинство, Когда оно придёт покарать род Гзуогуама — Ни камень, ни дерево, ни оружие. А оно придёт в тот час, какой изберёт для возмездия, Из Ночной Страны, Что не на языке людей зовётся Рбэдуйдвур. Чёрное Воинство свило свои гнёзда там, где живут люди, Оно вывело потомство под детскими колыбелями, Кровь и плоть людей — хлеб Чёрного Воинства, Ночь людей — день Чёрного Воинства, Смерть людей — жизнь Чёрного Воинства, И так будет, пока не проснётся Паук Бездны…»