Я всё знал о себе.

Ясно было мне, каким образом и с какой целью попал я в империю Опайлзигг, какова моя задача. Уберечь императора от подосланного убийцы, от случайного кинжала, от нечаянной стрелы. Это я исполнял с самого начала… Каждый раз, продирая утром опухшие от беспорядочных побудок глаза, я вспоминал что-то новое. Со временем это обратилось в подобие игры. Я даже загадывал, какая завеса спадёт с тайны моего фантастического приключения с приходом нового дня. И вот настало такое время, когда ничего нового я не узнал.

Однако пользы эксперименту я принёс немного, это очевидно. По-прежнему неясен мне был этот мир. Неясны были его законы, скрытые пружины, приводившие в действие этот общественный механизм. И толку от моего исторического образования, а в особенности от моей мнимой осведомлённости в искусстве политической интриги, было ровно с гулькин фаллос. Я не понимал логики насаждаемых императором социальных нововведений. К слову, не понимали этого и простые зигганы. Но им-то понимание вбивалось огнём и мечом. Цао-гун писал — вернее, ещё только напишет в начале нашей эры: «Установи правила, и пусть не нарушают их; а если кто-либо нарушит, казни их». В трактате «Сыма фа» на сей счёт будет сказано: «Если, убивая людей, тем самым создаёшь благополучие людей, убивать их можно». Мои соотечественники и современники тоже, кстати, привнесут свой вклад в тактику общественного строительства: «Железной рукой загоним человечество к счастью»…

А мне сейчас требовалась обычная логика. Желательно на уровне исторического материализма. И хорошо бы марксистско-ленинского.

— Пусть юйрзеогр откажется раздавать рабам землю, — долбил я Солнцеликому во время ночных наших бдений.

— Ты не смеешь мне указывать! — взвивался Луолруйгюнр под потолок. Потом, остывая, прибавлял: — С мечом ты хорош. В государственных делах — тёмен.

— Но почему, почему?! Отбери земли у рабов, и угроза твоей бесценной жизни вполовину уменьшится. Как с Востока, так и с Запада.

— Грязные свиньи, годные лишь перекапывать рылами мои поля в поисках кореньев… Они никогда не отважатся поднять на меня оружие.

Он мог бы не кичиться своей доблестью при мне. Пять последних арбалетных стрел в открытые окна и два копья из-за угла направлялись в Солнцеликого именно «раскулаченными» князьками.

— Не пойму тебя, Змиулан. Ведь ты должен поддерживать все мои начинания. Во-первых, я твой властелин. Во-вторых, таков был изначальный уговор: ниллганы всегда на одной стороне с теми, кого охраняют. В-третьих, то, что я делаю, естественно и разумно. Хозяин на своей земле более работящ, чем на чужой. Он спокоен за своё будущее, потому что землю, на которой он добывает пропитание для себя, своих детей, буйволов и женщин, никто не отнимет, пока не проснётся Паук Бездны…

— … или не придёт новый юйрзеогр.

— Ты что-то путаешь. Как новый юйрзеогр может отменить законы старого?

— В нашем мире такое сплошь и рядом.

— Ваши законы писаны для мертвецов, а мы здесь живые люди.

— Добро, вы живые люди. Тогда объясни, почему рабы убегают с тех земель, что ты им даришь от своих царских щедрот, прочь от твоих непонятных милостей. Куда угодно — на Млвануррену, где вообще нет никакого закона, к буммзигганам, где их скорее съедят, чем накормят…

— Они глупы. Они не сознают своего предназначения.

— Или не умеют быть свободными.

— Как это?!

— Очень просто. В этом мире по-настоящему свободны только двое: ты, которому подвластен весь Юнгоуннгэр, и я, потому что мне некого бояться. Смешно, не так ли?

— Я не смеюсь, ниллган…

— А те, кому ты раздаёшь земли, никогда не были свободны. Как может быть свободен сын раба и рабыни, сам ещё вчера спавший с козами и евший из одного корыта со свиньями? Ты слишком спешишь, Солнцеликий. Было бы неплохо собрать вместе всех твоих рабов и отправить лет эдак на сорок бродить по долине Лэраддир, пока не умрут последние, кто помнил своё рабское прошлое. А вождём над ними поставить Гиам-Уэйда — этот уж точно не выведет их к жилью до срока, и все годы будет морочить им головы своими пророчествами…

— Я не проживу столько и не увижу плодов своих начинаний.

— Зато сын твой будет иметь дело со свободными людьми.

— Мне некогда ждать. Лучше я разошлю во все края отряды юруйагов, и чёрные латники живо научат этих скотов любить свободу.

— На все земли империи не достанет никаких юруйагов.

— Ты даже не представляешь, насколько мой отец любил юмбл-юмбл…

— Это-то меня и пугает больше всего. За маленькие удовольствия Молниеглазого его державный сын должен платить своей безопасностью. Впрочем, чем больше юруйагов ты спровадишь со двора, тем меньше мне хлопот с этими чёрными скорпионами. И хорошо бы их всех там поубивали.

— Как ты смеешь!.. — потом, после паузы: — Юруйаги мои братья. Царская кровь, кровь моего отца благородна. Как можно пренебречь хотя бы одной её каплей?!

— Да я сам недавно… пренебрёг, а ты похвалил меня за усердие!

— Онигзмаург всегда был выродком… Руки моих детей не настолько ещё сильны, чтобы держать меч. И если ты не исполнишь надлежаще свой обет, империя достанется юруйагу, воину, а не ребёнку… Когда мой старший сын вступит в возраст власти, я сам возведу его на престол. А остальные мои дети станут новыми юруйагами.

— Номенклатура, блин… — бормочу я понимающе.

— Что ты сказал?! — вскидывается он.

Я не спрашивал, что станется со старыми юруйагами. Я мог лишь предвкушать этот момент, когда произойдёт смена правителей… Но старшему сыну Луолруйгюнра, по моим сведениям, исполнилось только двенадцать. Он был сокрыт от друзей и недругов в потайном месте. Скорее всего, в каком-нибудь провинциальном монастыре. И сам, наверное, не догадывался о том, что сулит ему будущее. Так что ждать «возраста власти», то есть совершеннолетия по-зиггански, было ещё изрядно. Честно говоря, этому пареньку я не завидовал. И не хотел бы такой участи своему Ваське. Все полтора десятилетия правления Луолруйгюнра состояли из непрерывной резни и стрельбы по императорской особе из всех видов оружия. И не было оснований ждать перемен к лучшему.

— Юйрзеогр жаждет испытаний. Он привык держать клубок разъярённых вауу в своём изголовье. Пусть… Но к чему испытывать судьбу сверх необходимого? У любого человека, будь он даже сам юйрзеогр, только одна голова, только одно сердце.

— Я понял значение твоих слов. Однако, при чём здесь сердце? Жизнь человека — в его печени, ибо там обитель души. А что такое сердце, как не мех для перекачивания животворных жидкостей?

— Разумеется, юйрзеогр прав, а я, разумеется, ошибся…

— Но я не понял смысла сказанного.

— Пусть юйрзеогр обрушит своды Эйолудзугга!

Из «Троецарствия»: «Я трепещу от страха, но не могу пренебречь долгом подданного — говорить правду своему государю! Я уже приготовил гроб, совершил омовение и жду суровой кары».

Богоравный властелин исчезал, а на его место заступал разъярённый дикий кот, которому отдавили яйца. Истошный визг, фонтаны слюны. Вращание красными прожекторами, что возникали вместо глаз. Метание в меня всем, что попадало увесистого под руку. Иногда я, в зависимости от настроения, обращал это в тренировку, отбивая мечом летящие в меня предметы. Иногда просто ловил их и препровождал на место.

— Грязный ниллган! — шипел Солнцеликий, тряся седой куделей. — Как ты дерзнул!.. Лабиринт — символ власти, владеющий ключами Эйолудзугга владеет этой страной!

— Юйрзеогр убеждён, что все ключи в его руках? — подначивал я.

— А у кого же, во имя Юнри?!

— День и ночь отборные рабы мудрейшего Дзеолл-Гуадза строят под ногами своего повелителя новые святилища и украшают их человеческими черепами…

— Я знаю об этом. Дзеолл-Гуадз такой же мой раб, как и всякий, кто дышит и вкушает пищу под этим небом.

— И под землёй?

Император нашаривал под подушкой длинный кинжал с рукояткой в виде беснующегося демона. Я брал меч наизготовку. Он кинет — я отобью. Стены были уже порядком издырявлены, и давно следовало бы указать на непорядок старшему постельнику. Всё шло обычным чередом.

— Нет никакой Ночной Страны, — говорил Луолруйгюнр утомлённо и выпускал оружие. Годы правления брали своё: как воин он уже не годился мне в соперники. — Сказки о Многоруком выдуманы старухами, которые давно отучились рожать и скуки ради перемалывают голыми дёснами всякий вздор.

— «Словно мухи, тут и там»… — фыркал я.

— Чего-чего? — оживлялся император.

— Песенка такая, — отмахивался я.

— Возьми друл, — командовал этот истязатель, — пой.

— А сплясать не надо?

— Прикажу — и спляшешь.

— Лучше я пойду убью парочку вургров.

— Не лучше. Пускай вурграми занимается Элмайенруд.

— Может быть, пускай лучше он и споёт, и спляшет?

— Ты хочешь моей смерти, ниллган. Я умру до срока от колик в животе, когда Элмайенруд пустится откалывать передо мной коленца…

— Тогда я позову женщин. Они и споют и станцуют, как нужно. И твой взор будет утешен, и твоя тоска будет рассеяна.

— В носорожью задницу женщин!

Ого! Здесь чувствовалась ниллганская выучка. Кто-то из моих предшественников уже успел обучить Солнцеликого нашему сквернословию.

— Пой, Змиулан, — повторял Луол, будто клянчил конфету. — Ну пожалуйста!

В такие мгновения он становился похож не на седого, измождённого, тридцатипятилетнего старца, а на пацана, годами не старше моего Васьки. Видно, в своё время не додали нашему юйрзеогру детства.

И я не мог ему отказать.

— У тебя ещё будет случай умереть от отвращения к моему певческому дару, — ворчал я, вытаскивая из-под скомканного в углу тряпья друл — зигганское банджо, два скреплённых барабана с натянутыми струнами и какими-то резонаторами внутри.

Император подбирал под себя тощие конечности и устраивался на своём лежбище поудобнее, почти буквально превращаясь в слух. Я откашливался, дёргал струны, встряхивал друл, прислушиваясь к жужжанию резонаторов, словом — всячески изображал из себя Боба Дилана, Джими Хендрикса и Иванова-Крамского в одном лице.

Итак…

Ну что можно было сказать о моём исполнении? В любом приличном обществе — да окажись там хоть один адепт так называемой «авторской песни»! — меня бы немедленно линчевали. А инструмент забили бы в… в общем, что-нибудь придумали бы. Ну, не дал мне Юнри ни слуха, ни голоса. А кому дал? Может быть, ягняткам из «Ласкового мая»?..

Теперь нужно было посмотреть на юйрзеогра империи Опайлзигг. В каких выражениях описать его состояние? Вот если взять кота, вылизавшего глечик сметаны и закусившего кругом съедобной докторской колбасы из правительственного спецраспределителя… добавить пса, возле будки которого перевернулся фургон с костями со скотобойни… украсить блюдо политиком-демократом, тем же Егорушкой Гайдаром, бесплатно приглашённым на телевизионный диспут об устройстве России… и заполировать мною после посещения какого-нибудь особенно запущенного архива…

— Эойзембеа… любострастие… рожа, как у Бюйузуо… — хрипел император откуда-то из-под кровати, куда он завалился со всеми шкурами и покрывалами в самый разгар моего концертного номера.

— Всё же, женщины делают это лучше, — бормотал я, изнывая от фальшивой скромности.

— Заткнись, грязная скотина, — откликался Луол, икая и всхлипывая. — Не смей разрушать мою душевную гармонию… Тебе так нужны мои женщины? Иди, устрой им хороший юмбл-юмбл от моего имени.

Занавес, господа, занавес!..

Но больше всего меня настораживало то, что вокруг ничего не происходило.

То есть, конечно, где-то за пределами дворца разворачивались какие-то события, о чём ежедневно докладывалось императору.

На западе, в провинции Аэйнюймб бунтовала чернь, и полководец Эойзембеа отправлен был с пятитысячным карательным войском на усмирение. Вести оттуда поступали весьма утешительные. Из соображений классовой солидарности я сочувствовал мятежникам, но в то же время не мог не испытывать облегчения: число наёмных убийц с Запада, тупых, фанатичных и потому особенно неразборчивых в средствах, практически сошло на нет.

В пропасти Ямэддо ночью замечен был огонь. По мнению придворных гаруспикантов, гадателей на свиных кишках, это предвещало гнев Эрруйема, владыки Земли Теней, а значит — и сильные колебания тверди. Правда, горлопан и брехун Гиам-Уэйд третьего дня блажил на рыночной площади, что-де Бюйузуо собирает к своим кострам Чёрное Воинство, и нужно-де ждать нашествия из Ночной Страны, за что был колочен палками случившегося поблизости дозора. «Диссидент хренов, узник совести! Паучья кровь… — подумал я не без раздражения. — И чего подставляться на каждом шагу со своими апокалипсисами?!» Мне не хотелось бы по нелепой случайности, из-за чрезмерного усердия какого-нибудь пьяного юруйага потерять этого вздорного старика. Я с ним ещё не наговорился… Но более соответствующим истине, накручивали гаруспиканты, следует полагать недовольство Эрруйема, обнаружившего недостачу одной из душ при поголовной поверке. Это был камень в мой огород. На помощь мне пришёл Дзеолл-Гуадз. Эрруйему обещана была жертва двадцати буйволов и пяти бегемотов. На поимку сакральной скотины снаряжён был отряд во главе с Элмайенрудом. Гаруспиканты заикнулись было, что нехудо бы прикомандировать к отряду и меня как главного виновника торжества. Но наивный замысел удаления от императора его непробиваемой защиты был настолько прозрачен, что никто не рискнул всерьёз развивать эту тему.

Из заморской провинции Дзиндо к императорскому двору доставлен был диковинный зверь жираф, зачатый страусом и рождённый зеброй. Любопытные изволят видеть его ежедневно в специальном загоне, рядом с гигантскими ленивцами-мегатериями и дикими людьми-лемурами. Я в числе первых воспользовался приглашением. До сей поры мне доводилось наблюдать жирафа только по «ящику». Плод греха непарнокопытного и птицы был измучен долгой дорогой и выглядел весьма унылым. Дикие же люди, размерами с пятилетнего ребёнка, напротив, очень веселились и кидали в нового соседа, а затем и в зрителей, засохшим дерьмом. Огромные пёстрые моа бродили по своему загону, как неприкаянные души, изредка квохча по-куриному. Ленивцы, более похожие на интеллигентных горилл, как им и полагалось, ленились: дрыхли под деревьями.

Дерзец Одуйн-Донгре снова не уплатил метрополии дань. Соглядатаи стучали, что планы Солнцеликого им всячески высмеиваются и предаются забвению. «Безгранично ли наше терпение?» — осторожно спросил Дзеолл-Гуадз. «Он будет наказан», — прикрывая глаза от бешенства, произнёс Луолруйгюнр и более к этому вопросу не возвращался.

Я был повязан узами мнимого ниллганского обета. Охрана императора занимала всё моё время. Мимолётные отлучки в город в счёт не шли. Какую пользу черпал я из разговоров с вургром, что упорно отказывался назвать своё имя? Что могла сообщить не искушённая в любовных играх, не ведавшая, что такое поцелуй, но стремительно набиравшая класс милая стихотворица Оанууг? В каком невежестве уличал меня желчный прорицатель Гиам, потирая побитые дозорными бока? Разрозненные крупицы знания, из которых не сложить мозаики… Я никак не врастал в эту жизнь. Она отторгала меня, как инородное тело. Точнее было бы сказать, что я встал ей костью поперёк горла. Все только вздохнули бы с облегчением, исчезни я насовсем. Император избавился бы ещё от одного критика своих нелепых реформ. Юруйаги сорвались бы с цепи, чтобы драть своего брата и господина в клочья. Рыночные торговцы расстались бы с печальной необходимостью порскать врассыпную при виде вооружённого до зубов ниллгана, от которого всего можно ожидать: ниллган — что вургр, не человек, дрянь, мертвечина, нечисть во плоти…

Эх, знал бы кто-нибудь, как у бедного ниллгана пухнет по ночам и трещит поутру черепная коробка от распирающих его убогие мозги задачек!

Взять хотя бы ту же зигганскую религию. Хм, религия… Какое же это, паучья кровь, «фантастическое отражение в сознании людей реальных явлений», когда между верованиями и порождающими их явлениями существует однозначное соответствие! Двух богов я уже повидал собственными глазами. И они полностью соответствуют своему мифологическому описанию. Но если Йогелдж ещё как-то вписывался в мои материалистические представления — только не будем поднимать вопрос о том, разумен ли этот монстр! — то с праматерью всех женщин обстояло намного сложнее. Это был феномен того же класса, что и наши «летающие тарелочки». Некая энергетическая флуктуация, управляемая совокупным сознанием беснующихся жриц. Возможно, натурального происхождения. Но также возможно, что означенным сознанием и порождаемая. Хотя в этом случае придётся допустить, будто все зигганские женщины — скрытые Джуны. Естественно, они лепят из высвобожденного ими ифрита то, что им хочется в данный момент видеть. А то и вовсе — природная голография… Впрочем, есть и самая правдоподобная версия. Допустим, что Эрдаадд — действительно живое существо. Очень древнее, такой же реликт, как и всё местное сонмище хелицерат. Наделённое вполне материальными качествами, но недоступными нашему пониманию и оттого с наших позиций сверхъестественными. Оно действительно выходит на свет, когда его надлежаще призовут. С благосклонностью внимает всеобщему поклонению. И даже исполняет какие-то незамысловатые просьбы, участвует в беседах и вершит маленькие чудеса. Чтобы затем, поразвлекшись, вернуться в свои чертоги. В Чрево Мбиргга, например. Будь оно неладно… Остаётся самая малость. Последний шаг. Чтобы явился мне, скажем, небожитель Юнри. Или хотя бы повелитель Ночной Страны, его паучье величество Бюйузуо Многорукий. И тогда я окончательно свергну с себя путы материализма, поверю во всё, что говорится в здешних мифах. Даже в то, что Паук Бездны неминуемо проснётся. И тогда всей микрофауне, что поселилась на его теле, сильно не поздоровится…

Не понимал я и хода эксперимента, затеянного спорыми на выдумку потомками из двадцать первого века общей нашей с ними эры. Ну, нашептали они каким-то образом на ухо Луолруйгюнру суть его бредовых реформ, против которых только ленивый не восстал бы. На какой результат они рассчитывали? Получить в итоге социальную химеру, этакий феодальный социализм? История уже знавала похожие взбрыки. Из школьной программы: фараон Аменхотеп Четвёртый, которому предстоит родиться через тысячу лет, вздумал ниспровергать старый пантеон в угоду им же придуманному новому божеству, солнцеликому Атону. Даже имя своё сменил на Эхнатона. Ни черта-то у него не вышло. Уж не напел ли бедняге его солнечные гимны голосок из дальнего будущего? Вот и солнцеликость фигурирует в деле, как улика… Впрочем, супруга его, Нефертити, будет хороша. Спасибо Тутмесу, который сумеет передать её очарование в известняке… А что останется человечеству от императора Луолруйгюнра Первого?

Или вот ещё занимательный пример, о котором в школьных программах ни слова: шестнадцатый век, Мюнстерская коммуна. Кучка религиозных диссидентов, запертая в утлом городишке войсками карателей, учиняет всеобщую экспроприацию и делёж. В интересах, так сказать, обездоленных. «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». В том числе кошки и женщины…

Здесь во мне, разумеется, вопиял заклятый гуманитарий в первом поколении Славик Сорохтин. Которого весьма незначительно волновали нюансы социального устройства империи. Для которого козни врагов «перестройки по-зиггански» представляли сугубо статистический интерес. И который ещё в безмятежном студенчестве самостоятельно и совершенно стихийно пришёл к мысли, что история человечества есть не сумма занимательных фактов, а процесс созидания культуры. Ниллгану Змиулану такие тонкости были до фени.

Итак, безликие дни чередовались с такими же ночами. Стольный град Лунлурдзамвил пребывал в спокойствии. Если и ковалась вокруг нас с императором какая-то интрига, то, по всему видать, делалось это с неподвластным моему опыту искусством. А может, и нет никакой интриги? И мрачный Элмайенруд пригонит к прорве Ямэддо стадо обречённых буйволов и бегемотов, и на это всё закончится?

Но была, была интрига.