– Маша, solecito, слезай с чердака! – сказала мама.

– Не хочу.

– А что ты хочешь?

– Спокойно умереть.

– Ты же знаешь, это невозможно.

– Почему?

– Потому что ты молода и абсолютно здорова. А еще потому что мы тебе этого не позволим.

– А если у меня хандра?

– Отложи ее на время и спускайся, завтрак стынет.

– Спасибо за своевременную подсказку. У меня нет аппетита, и я умру с голоду.

– Да что с тобой нынче такое?

Маша ненадолго задумалась.

– Наверное, кризис среднего возраста.

Проходивший мимо по своим домашним делам брат Виктор остановился и обидно захохотал.

– Машка, для кризиса среднего возраста ты еще слишком глупа! – объявил он, а мама посмотрела на него с укоризной.

– Глупа?! – вспыхнула Маша. – Это я-то глупа?!

Она порыскала взглядом вокруг себя в поисках чего-нибудь увесистого, подобрала какой-то старинный ухват из чугуна и полезла было вниз. Но вовремя вспомнила, что она благонравная девица в меланхолии.

– Ну и ладно, – сказала она печально. – Ну и пусть. Это все потому, что никто меня не понимает.

– Извини, – внезапно поправился брат. – Я не хотел тебя обидеть. Само с языка сорвалось. На самом деле я оговорился и хотел сказать: слишком юна.

– Ну то-то же, – сказала мама и прекратила его щипать.

– Ах, это ничего не меняет, – вздохнула Маша и прилегла, поджав ноги, на самый большой половичок, что здесь сыскался.

– Машечка, – услыхала она папин голос. – Сплин – дело хорошее, но завтрак на столе, и тосты с апельсиновым джемом никто не отменял.

– Ладно, – проворчала Маша. – К завтраку я, так и быть, спущусь. Но должна вам всем заметить, что так нечестно. Вы прибегаете к запрещенным приемам.

– В борьбе за благополучие собственного дитяти все средства хороши, – резонно заметил папа.

Завтрак состоялся в доброжелательном молчании. Все, начиная с мамы и заканчивая кошками, поглядывали на Машу с сочувствием. Не каждый день с нею случалась такая беда, как утрата интереса к жизни. Мама собственноручно намазывала ей джем на тосты. Папа подливал в кофе ровно столько молока, сколько полагается, не больше и не меньше. Брат же был настолько добр, что не отпустил за столом ни единой ехидной реплики, ни даже мельчайшей шпильки. Кошка Светка, как самое наглое существо в доме, вспрыгнула было на колени, посидела немного и, не дождавшись ответной ласки, ушла по своим делам.

После завтрака Маша снова забралась на чердак. Никто ей в том не препятствовал. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не распевало тирольские йодли в наушниках на проезжей части высокоскоростного грузового шоссе. На чердаке было темно и пыльно, пахло пересохшим деревом и какими-то травками. Наверное, так могло бы пахнуть остановившееся время. В дальнем углу стояли громоздкие и на вид зловещие сундуки. Кровля хранила следы так и не состоявшейся попытки преобразовать это пропадавшее впустую пространство в мансарду. А в углу стопкой лежали плетеные половики, напоминание о маминых потугах освоить уральские народные промыслы. Маша вспомнила, как в детстве устраивала из них гнездышко и точно так же пряталась ото всех. А брат внушал ей с напускной строгостью: «Машка! Знаешь, ты кто? Ты не Машка, а Мышка! Я бы даже сказал – Крыска!»

Сейчас соорудить что-нибудь подобное уже не получилось бы. И половики утратили былую свежесть, хотя и несли еще следы недавней перетряски, и сама Маша стала слишком большой для того, чтобы считаться мышью.

Тяжко вздохнув (примерно сто двадцатый раз за утро), Маша села на половики. Поджала ноги, обхватила себя руками. Приняла позу, наиболее подходящую для самоутешения. «Я глупая, некрасивая… – завела она про себя тоскливую песенку. – Никому я не нужна… Никто меня не понимает, никто меня не любит…»

К слову, в подобном миноре она оказывалась нечасто. И в часы уныния сама себя не понимала, да и не любила тоже. Но ничего с собой поделать не могла. А если ничего нельзя поделать, то нужно получать удовольствие от того, что есть.

Чего скрывать, Маше вдруг понравилось себя жалеть и что все вокруг ее жалеют тоже. Хотя она всегда подозревала, что к ее приступам меланхолии окружающие не относятся с надлежащей серьезностью. Особенно брат и кошки…

Ну вот, легка на помине.

Самая молодая и ласковая кошка Аленка. Явилась бесшумной дымчатой тенью. Испытующе поставила переднюю лапу на Машино колено. Не встретив сопротивления, вспрыгнула всеми лапами Маше на колени. Полагая, что дело сделано, устроилась с максимальным комфортом и приступила к тотальному умыванию.

Ну как тут печалиться? Маше даже плакать расхотелось, хотя еще пару минут назад она была близка к беспричинным слезам.

Что же такое стряслось? Что послужило поводом? Ведь ничто не происходит из ниоткуда. Машинально почесывая Аленку за ухом, Маша перебирала в памяти события последних дней.

Вроде бы все складывалось неплохо.

Отчет по инциденту на Сешуткенишхе был принят без замечаний. Тоже мне, инцидент! Двадцать лет назад обосновавшийся на плато Спишвештар археологический отряд Джексона-Файва настолько увлекся раскопками укрепленного городища Саваркумчихх, что операторы стали давать команды робокопам с использованием арготической терминологии. Выражения вроде «прочесать раскоп», «шлифануть страту» или «улизать фактик» оказались непонятны автоматам не самого высокого интеллектуального уровня. Робокоп – всего лишь роботизированный копающий механизм, что с него взять. Неверно интерпретировав выданную команду (Маша, краснея и запинаясь, как смогла воспроизвела ее вслух; высокое собрание в штаб-квартире Тезауруса цинично ржало), робокоп П. Флетчер покинул археологическую площадку и убрел в окружавшие плато лесные дебри. Где и сгинул, как представлялось, навсегда. Потому что джунгли Сешуткенишхи – никому не подарок, в них не то что целый город укроется, вроде того же Саваркумчихха, но и целая культура, его во время оно построившая и по каким-то своим причинам впоследствии покинувшая. И когда в прошлом уже году ксенологи вступили с означенной культурой в контакт, то были бесконечно озадачены внезапными параллелями между доминирующим по всему континенту культом Пасмурного Железного Камнегрыза и базовыми принципами эксплуатации самоходной землеройной техники малой энергонасыщенности, с точностью до синтаксических конструкций. Ксенологи всеведущими быть не обязаны, но то обстоятельство, что всех младенцев третьего формирующего пола называли Флетчерами, не могло их не насторожить. Призванный на помощь Тезаурус в лице Маши и «Команды Ы» потратил на разрешение проблемы ровно столько времени, сколько понадобилось Маше, чтобы изучить в непосредственной близости капище Камнегрыза с рукотворным идолом посередине и сформулировать задачу, а Стасе Чеховой найти в Глобале и связать воедино два разрозненных по времени факта. То есть намного меньше, чем Маша убила на составление отчета. Кстати, судьба самого П. Флетчера так и осталась непроясненной. Не то он пришел в негодность и был разъят на мощи приверженцами культа, не то убрел в какие-то совершенно уже непроходимые джунгли – и дальше нести в туземные массы факел собственной святости.

Обязательный по случаю пребывания на Земле прием у генерального инспектора Тезауруса мадам Арманды Бенатар был ожидаемо официозен и малопознавателен. Роль Маши в означенном действе свелась к смирному сидению на краешке глубокого кожаного в леопардовом чехле кресла, со сложенными на коленях лапками, и выслушиванию начальственных рацей. Мадам Бенатар, как всегда, величавая и ослепительная, пожурила Машу за неоправданное стремление к простому решению сложных проблем, напомнив про инциденты на Бханмаре, Аджите и на хребте Сайлюгем. Затем похвалила примерно за то же самое. Полюбопытствовала, как продвигается латентное следствие по перевалу Дятлова. Упреждая Машину недоуменную реакцию, элегантно прикрыла глаза ладонью: «Кажется, я что-то путаю… это было поручено не вам, дитя мое…» Маша уловила намек, но виду, разумеется, не подала, сделав себе зарубку на памяти при случае поднять архивы и разобраться, что же, в конце концов, приключилось на том самом злосчастном перевале. «Ступайте, дитя мое, – молвила мадам Бенатар значительным голосом, – употребите каждую минуту своего отдыха к духовной пользе и телесной радости, покуда вновь не окажетесь призваны под знамена Тезауруса…»

День рождения Артема Леденцова прошел, как ему и полагалось, весело и сумбурно. Конечно же, Пармезан произнес длинную, стилистически выверенную и абсолютно несмешную речь. Зачитал приветственное послание от Тезауруса, которое, напротив, содержало необходимую дозу тонкого английского юмора. Каковой до Леденца, как водится, не дошел, пришлось объяснять, что само по себе было развлечением. Что было потом? Рыбная ловля голыми руками (наибольшую сноровку ожидаемо проявил Пармезан, в то время как Маша удовольствовалась двумя деморализованными лягушками и проржавелым котелком, наследием дикого туризма прошлых веков, который был торжественно, с подобающими почестями, скормлен подвернувшемуся кибер-уборщику). Уха по особому рецепту Эли Бортник (водку, входившую в рецепт в качестве вкусовой добавки, вылакал сам виновник торжества и долго плевался). Скаутские песнопения у костра, под губную гармошку и шаманский бубен (Машино исполнение бессмертной «Безноженьки» неожиданно для нее снискало горячее одобрение публики, как то: аплодисменты, «Жа-а-алко деточку!..», пылкие целования со стороны новорожденного). Ночные полеты на гравипоясах над замершим в изумлении диким полем, с заходами в пике и криками «Мир-р-р вашему дому!». Танцы под музыку сфер, которую Леденец при помощи диковинного аппарата собственного изготовления собирал напрямую со звездного неба, из движения воздушных масс и шума древесных крон. Затем Леденец и Стася Чехова повздорили из-за пустяка. Пока их мирили, Стася поцапалась уже с Элей, обиделась на весь белый свет и отправилась было спать. Но скоро вернулась и в знак установления всеобщей гармонии упросила Машу еще разок спеть «Безноженьку». А потом…

А потом Маша узнала, что Эварист Гарин находится на Земле. (Ну что бы Пармезану, бюрократу злосчастному, хоть на природе не отвлечься от административных забот!) Что третьего дня был он замечен и приветствован в коридорах штаб-квартиры Тезауруса. Что впечатления человека, наглухо загруженного неотложными делами, явно не производит. А, напротив, по обыкновению своему, весел, насмешлив, игрив и полон новых идей. Словом, живет какой-то своей, отдельной, весьма интересной жизнью.

Маша не рухнула без чувств, не поперхнулась вином, даже не переменилась в лице. Сделала вид, что сказанное вовсе к ней не относится. Да, человек вернулся на родную планету. Все когда-нибудь возвращаются. Да, у них было общее прошлое. Слишком короткое, чтобы переживать, и слишком насыщенное, чтобы не вспоминать. Но мало ли что и с кем приключилось. На то оно и прошлое, что прошло.

Усмехнуться и забыть.

Но, как видно, не получилось.

Маша вернулась домой, в надежде, что родные стены излечивают все душевные раны. Не к себе, в пустую, слишком просторную для человеческого одиночества студию. В мамин дом, старый, деревянный… теплый и уютный.

Ну, если уж на то пошло, он был скорее папин. Хотя за уют и тепло в первую очередь отвечала, безусловно, мама. А уж затем только – кошки. Числом трое: Аленка, Надюха и Светка. Был еще кот Иван III, но на него возлагались скорее охранные задачи. На папину долю выпадало привнесение духа рационализма и здравой иронии в эту всевластную пастораль.

К исходу недели сделалось ясно, что не помогли и родные стены.

«Я никому не нужна, – грустно думала Маша. – Вот в чем причина. Все видят во мне энигмастера. Это энигмастеры нужны всем и повсюду. Но обычный человек по имени Маша Тимофеева никому не интересен. Хотя у него есть и мечты, и чувства, и богатый внутренний мир… Ну, допустим, не такой уж богатый. Можно было бы и разнообразить. И все равно. Мне уже двадцать пять, а совсем скоро будет тридцать. Я нужна только папе, маме, немножечко брату и самую малость кошкам. Все мои друзья – не друзья даже, а коллеги. Пока нет нового задания, обо мне и не вспомнят. И этим все исчерпывается. Лучшие годы позади. Жизнь проходит мимо».

Кошка Аленка перестала вылизываться и внимательно заглянула Маше в глаза. Словно бы желала прямо здесь, не сходя с места, склонить ее к добру.

– Напрасный труд, – сказала ей Маша замогильным голосом. – Я с первого дня своей жизни нахожусь на светлой стороне. Но никому до того нет дела.

Кто-то предупредительно поскребся возле чердачной двери.

– Можно? – спросил папа.

Маша вздохнула в неизвестно уже который раз.

– Это твой дом, – сказала она. – А я лишь занудная, тягомотная гостья.

– С этим не поспоришь, – согласился папа, с комфортом размещаясь напротив, на жалобно захрустевшей вязанке какого-то декоративного хвороста. – Когда у тебя дурное настроение, ты делаешься положительно невыносима. В точности как твоя матушка. Какое везение, что на вас обеих находит не чаще одного раза в год!

Маша усмехнулась через силу.

– Думаешь, пройдет? – спросила она.

– Уверен, – сказал папа. – И скорее, чем ты думаешь. Собственно, за тем я и здесь.

– Трюк с апельсиновым джемом тебе повторить вряд ли удастся, – предупредила Маша.

– И не собираюсь, – сказал папа. – Хотя на всякий случай вазочка с джемом дожидается кое-кого на веранде. И не только она. Видишь ли, ангел мой… – он вдруг задумался, словно потерял нить рассуждений. – Мы с тобой мало разговариваем. Удивительно, что такая возможность выпадает в редкие минуты, когда тебе не хочется никого видеть. В обычном своем состоянии ты вполне довольна собой и окружающей действительностью, носишься, как метеор, и последнее, на что готова тратить свое драгоценное время, так это на задушевные беседы.

– К духовной пользе и телесной радости, – брякнула Маша невпопад.

Папа недоуменно вскинул брови:

– Всегда мечтал узнать, – заявил он, – что творится в твоей голове.

– Я и сама не всегда понимаю, – созналась Маша.

– И все же дай угадаю, – сказал папа. – Ты чувствуешь себя покинутой, лишней на этом празднике жизни, и что тебя никто не любит. – Он обратил взгляд к потолку. – Да, чуть не упустил из виду… и не понимает.

Маша покраснела. На ее счастье, чердак был довольно-таки сумрачным местом.

– При всем том, – продолжал папа, сообщив голосу менторские интонации, – ты неплохо сознаешь всю глубину своего заблуждения. И с нетерпением ожидаешь момента, когда представится повод в нем раскаяться… – он вдруг смущенно засмеялся. – Академическая риторика неодолима. Особенно с собственными детьми, которые давно выросли.

– Я еще не выросла, – жалобно запротестовала Маша. – Не делай из меня взрослую раньше времени!

– Ну тогда иди ко мне, – велел папа.

Застенчиво сопя, Маша сползла со своего насеста и с кошкой на руках пристроилась к папе под бочок. Она сразу почувствовала себя совсем-совсем маленькой. Как по волшебству, вселенские горести тоже уменьшились до каких-то легкомысленных пустяков. «Все дело в чувстве защищенности, – констатировала она уголком своего рационально организованного сознания. – И почему я раньше не догадалась?» Ей даже снова захотелось жить – так, самую малость. Да и от апельсинового джема она, к своему стыду, не отказалась бы.

– Мне кажется, Машечка, ты не понимаешь собственного счастья, – сказал папа. – Вот ты, наверное, думаешь, что нет у тебя никакой личной жизни. Одна сплошная работа. А так хочется повести вокруг себя беззаботным взором, охватить им весь мир… лечь на белый песочек на берегу бирюзового моря, нацепить на нос темные очки и ни о чем не думать!

– Еще и как хочется! – промурлыкала Маша. – То есть никогда не хотелось, а вот ты сказал – и сразу захотелось.

– Как-нибудь специально проделай такой опыт. Оборви все связи, скройся от человечества. Специально для тебя: есть такое местечко в Австралии, Хайамс-Бич. Вот там натурально белый песок. Или Хибакоа, это уже на Кубе. Сам я там не бывал, но поговаривают… – папа насмешливо фыркнул. – Готов поспорить, уже вечером ты начнешь всех изводить своими причитаниями: «Ску-у-учно! Расскажите что-нибудь интере-е-есненькое!»

Маша засмеялась в теплый папин бок.

– Фигушки, – возразила она. – Дня три я обязательно продержусь.

– Нормально образованный и воспитанный человек, – сказал папа, – не способен долго предаваться безделию. А ты, как это ни покажется тебе странным, ужасающе нормальна. Мы с мамой с детства за тобой такое примечали. Это нас даже немного настораживало. Но потом, по счастью, все изменилось к лучшему. Ты стала дерзить, совершать глупости, драться с подружками, ломать конечности…

– Всего только одну, – уточнила Маша.

– Да, и тебе редко бывало скучно. Ты все время чем-то была занята. Вокруг тебя постоянно что-то вращалось, кипело и булькало. А теперь позволь спросить: что в твоем представлении можно назвать личной жизнью? Праздное нифиганеделанье на белом песочке? Или напряженную, ни на мгновение не пресекающуюся работу мозга?

– Мозг тоже должен отдыхать, – робко заметила Маша.

– Уж он без тебя как-нибудь разберется, – сказал папа иронически, – что он должен, а что нет. Быть может, ему хватает периодов пониженной активности, которые принято называть сном. Тем более что ты ни разу не Менделеев, чтобы загружать свой драгоценный орган мышления периодическими системами…

– Что же получается? – осторожно спросила Маша. – Вся жизнь так и пройдет в трудах?

– На сей счет не беспокойся, – заверил ее папа. – Есть старинное правило: лучший отдых – смена деятельности. А у тебя что ни день, то все вокруг новое. Новая загадка, новый мир, новые люди. И не совсем люди.

– Такого пока не было, – сказала Маша уверенно.

– Ничего, – утешил папа. – Какие твои годы! – он попытался погладить Машу по голове, но только запутался пальцами в ее так и не расчесанной со сна гриве. – Мыслить и творить – это и есть бремя разумного человека. И знала бы ты, к каким печальным последствиям ведут попытки прекратить думать! Тебе, верно, не встречалось такое, но есть внушительные человеческие сообщества, где все только развлекаются и ничего полезного не делают.

Маша навострила ухо.

– Что, совсем-совсем? – спросила она недоверчиво.

– Совершенно и осознанно, – кивнул папа. – Пытаются быть ближе к природе. Или отдалить тепловую смерть вселенной, основываясь на неверно истолкованном втором начале термодинамики. Ну, иногда пляшут. Устраивают турниры, кто кого перепляшет. Достигают в этом известного совершенства.

– Наверное, кто-то должен в этом мире искусно плясать, – задумчиво промолвила Маша.

– Не спорю, – сказал папа. – Но ведь они там еще и поют!

Они засмеялись. Маша почувствовала, что ей стало намного легче. Вернее, она почувствовала это сразу, как только явился папа. Но боялась спугнуть это спасительное ощущение.

– Я веду себя как дура, да? – спросила она стеснительно.

– Ты девочка, – сказал папа. – Имеешь право.

– Я еще немного тут посижу, – сказала Маша. – А потом спущусь. Наверное, ты прав. Сон разума порождает чудовищ…

– А дремота – мелких неприятных монстриков, – подтвердил папа. – Подозреваю, ничего нового или чрезвычайно умного я не сказал. Но ты должна быть снисходительна. В конце концов, ты в роду Тимофеевых первая девочка. По крайней мере, со второй половины двадцатого века. Никто толком не знает, как с вами, девицами, обращаться.

– С ума сойти, – сказала Маша. – Столько поколений – и сплошь мальчики. А тут вдруг я! Это все из-за мамы?

– Точно, – промолвил папа. – Она решила, что в семье должен соблюдаться баланс интересов. Против ее упрямства никакой генетике не совладать! Так появилась ты, маленькая девочка…

– …с большим носом, – хмыкнула Маша.

– Не такой уж он был и большой, – возразил папа. – Если честно, он был громадный. Зато в него было очень удобно целовать – не промахнешься!

– А сейчас? – ревниво осведомилась Маша.

– Давно не пробовал.

– Давай, – сказала Маша, удовлетворенно подставляя нос. – А правда, что в нашем роду полным-полно гениев?

– Неправда, – ответил папа. – Как и во всех семьях, раз-два, и обчелся. На этом чердаке прямо сейчас есть хотя бы один гений?

– Я могу поручиться только за себя, – уклончиво произнесла Маша. – И я точно не он.

– Но справедливости ради замечу, что и круглых дураков не наблюдалось. Твой пра-пра… – Папа замолчал, что-то подсчитывая в уме. – Твой восьмипрадед – вот кого можно было назвать гением.

– Да, ты рассказывал, – кивнула Маша. – Он был историк, и он настолько опередил свое время, что сам себя едва остановил.

– Ну, историком он был вполне ординарным, – сказал папа рассудительно. – Но у него были золотые руки. Или даже родиевые, потому что родий намного ценнее золота. Этими руками он мог построить вечный двигатель. Или машину времени. Или «детектор адских искр»…

– Это еще что такое? – поразилась Маша.

– Прибор, который регистрировал опасный потенциал изобретений. Иначе говоря, «искрогаситель» – одно из немногих своих детищ, которое Виктор Тимофеев, твой восьмипрадед, сохранил для потомства. В усовершенствованном виде «искрогаситель» применяется и поныне, когда у конструкторов современной техники возникают сомнения. Но об этом лучше тебе расспросить брата.

– А что стало с остальными изобретениями? – поинтересовалась Маша.

– Что-то безвозвратно утрачено, – сказал папа. – Что-то вошло в обиход. А кое-что хранится в семьях потомков и передается по наследству.

– Вот здорово! – сказала Маша с восторгом. – И у нас тоже?

– Конечно, – сказал папа. – Вон в том сундуке.

– Ты никогда не говорил! – промолвила Маша с укором.

– К слову не приходилось, – пожал плечами папа.

Машины глаза загорелись.

– А можно посмотреть?

– Можно, – вздохнул папа, принимая спокойную, как вязаная кофта, Аленку с рук на руки.

Маша на четвереньках подобралась к заветному сундуку и откинула тяжелую крышку, перехваченную полосами кованого металла. Внутри ее ждали какие-то пыльные узелки, пакеты и коробки.

– Но тут ничего нет! – воскликнула она разочарованно.

– Ты, верно, ждала, что тебя вдруг осияет магическим светом, – улыбнулся папа, поглаживая Аленку. – Не забывай, что все гениальное, как правило, просто. Наше наследство хранится в темной деревянной шкатулке и выглядит весьма непритязательно.

– Неужели это? – спросила Маша, извлекая на свет довольно увесистый металлический брусок с приделанной к нему механической клавиатурой, какую можно было увидеть разве что в старинных фильмах про писателей-классиков, и зажатым между валиками из рассохшейся резины обрывком прессованной целлюлозы.

– Поучтивее с ним, – предупредил папа. – Это не что иное, как темпотайп. Клавишный темпоральный коммуникатор, позволяющий общаться сквозь толщу времен!

Маша скептически оглядела темпотайп со всех сторон.

– Это невозможно, – заявила она. – Говорю тебе как энигмастер. Существуют технологии, которые недоступны человечеству даже на данном этапе его развития. А значит, были недоступны и раньше. Машина времени – всего лишь красивая и страшная фантазия.

– Если верить семейным архивам, – сказал папа, – перемещения во времени станут реальностью в конце этого столетия. За себя не ручаюсь, но у тебя прекрасный шанс стать свидетельницей грядущих свершений. Впрочем, согласно тем же архивам, они будут обставлены громадным количеством условий и ограничений.

– Адские искры? – спросила Маша.

– Они самые. Тебя не затруднит вернуть эту бесценную вещицу на место?

– Но ведь она наверняка не работает.

– Кто знает. В семье Тимофеевых из Красноярска хранится вечный двигатель. Когда я был в гостях у двоюродного брата, двигатель еще крутился. Хотя ему пришлось заменить одно колесико, которое совсем проржавело.

– Странное чувство, – призналась Маша. – Как будто кто-то совсем незнакомый вдруг окликнул тебя сквозь толщу столетий. Ужасно хочется ему ответить. В то же время мой профессиональный опыт бунтует против самой мысли об этом. Я разрываюсь на части.

– Во всяком случае, я вижу, что ты уже не куксишься, – сказал папа. – И могу удалиться с чувством исполненного родительского долга… Ах, да! – Он хлопнул себя по лбу. Это получилось у него несколько фальшиво. Актер из папы всегда был никудышный. – Зачем, собственно, я и пришел. Дело в том, что у тебя гости.

– Гости? – рассеянно переспросила Маша, продолжая ощупывать занятную игрушку. – Не помню, чтобы кого-то ждала.

– Если быть точным, гость. И довольно взрослый. Вряд ли он намного младше меня. Этакий хлыщ.

Маша попятилась на мгновенно ослабевших ногах и села на груду половиков, не выпуская из рук драгоценный прибор. Она знала только одного человека в мире, который подпадал под это папино определение.

– И давно он здесь? – спросила она, стараясь не выдавать голосом волнения.

– Добавь минут десять к тому времени, что мы посвятили семейным воспоминания. Хочу тебя предупредить сразу: мне он не понравился. Явился с громадным букетом каких-то не существующих в природе цветов, который тотчас же вручил твоей матушке. Я не самый наблюдательный родитель в мире, но, кажется, у него припасен еще один. И могу догадаться, для кого. Объявил, что польщен знакомством с автором выдающегося исследования по этнографии малых народов Центральной Евразии. И, что особенно отвратительно, он действительно читал мои работы! Есть нехитрые приемы, которые легко позволяют обличить дилетанта…

Маша слышала слова, почти не вникая в их смысл. Голова плыла, сердце колотилось, воздух вдруг стал вязким, словно гель.

Он пришел. Он здесь. Все, во что уже и не верилось, может сбыться.

– Машечка, так ты идешь? – вернул ее к реальности папа.

– Ничего, – как со стороны, услышала она собственный голос, безразличный, почти механический. – Подождет.

Папа поглядел на нее с веселым изумлением.

– Мамина дочка, – наконец проронил он, качая головой.

Маша слабо улыбнулась.

– Тебе доставалось? – спросила она.

– Еще и как! – с гордостью воскликнул папа. – Знала бы ты… Но оно того стоило.

– Мама – самая красивая женщина в мире, – кивнула Маша понимающе. – Расскажешь потом, как ты за ней ухаживал?

– Обязательно, – обещал папа. – Было весело и познавательно… Что ж, пойду совру этому пижону, что ты выбираешь наряд, приличествующий обстоятельствам.

Он спустил Аленку с колен и неспешно покинул чердак по приставной лестнице.

Маша осталась одна, с закрытыми глазами и забытой улыбкой на лице.

«Ну вот, – думала она. – Как бы ни сложилось, но теперь все будет хорошо. У меня, у него, у всех. Потому что я так хочу. Я не собираюсь умирать от счастья в одиночку».

Наконец она открыла глаза и увидела нелепый допотопный прибор у себя на коленях.

«Должно быть, неспроста я и он оказались в одном месте в одно и то же время».

В единый миг Маша сочинила своему далекому предку прочувствованное послание следующего содержания:

«Здравствуйте, мой восьмипрадед и мой драгоценный друг. Надеюсь, Вас не заденет подобное обращение. Все же, мы недостаточно знакомы. Между тем, я имею несравненную честь быть Вашей наследницей по прямой линии.

Верно, Вас заинтересует, благопополучны ли те, кто с гордостью и достоинством несет в будущее Вашу фамилию.

Могу Вас уверить в нижеследующем.

Все хорошо. Все замечательно. И у всех всё будет замечательно. У меня сегодня прекрасный день. Не скрою, начался он неважно, однако вскорости все выправилось. И я хочу, чтобы у всех он был таким же прекрасным и полным волнующих открытий. Ну вот хочу, и все тут. И пускай свершится какое-нибудь чудо, которое принесет в жизнь каждого человека минуты абсолютного счастья. Да что же я все о людях? Какой-то дремучий антропоцентризм!.. Пускай это чудо коснется кошек, собак и всех божьих тварей, что живут с нами бок о бок. Есть такое шутливое поверье: мысль материальна. Хотя мой жизненный опыт говорит скорее об обратном, что реальность зачастую бывает иллюзорна. Но пускай именно сегодня моя мысль воплотится. А дальше увидим.

Чмоки в щеки. Ваша Маша.

P. S. Как там сказано у классиков… только чтобы без иронии?

Все будет хорошо.

И с каждым днем все лучше».

Осмыслив и отточив постскриптум, Маша вдруг с печалью поняла, что не успеет набрать такой пространный текст на примитивном печатающем устройстве и до следующего утра. А столько времени в ее распоряжении попросту не было. Еще каких-то минут десять, и сердце расколошматит грудную клетку изнутри.

Издав пятитысячный, наверное, вздох, на сей раз – короткий, Маша нащелкала на тугих клавишах одну недлинную фразу: «Все будет хорошо». И подпись: «Ваша Маша». Затем, понимая, что все едино ничего из этой затеи не выйдет, нажала на кнопку с надписью «отравить». Судя по пропущенной букве «п», надпись была сделана не самым прилежным из числа предков.

Прибор чихнул, со скрипом прожевал бумажную ленту и вдруг с неожиданной резвостью наколотил прыгающими блеклыми буквами: «доставлено». После чего затрясся, словно в нервическом припадке, и окончательно прекратил подавать признаки жизни.

– Это не я, – быстро сказала Маша и поглядела по сторонам, не был ли кто свидетелем ее проступка, и затолкала прибор обратно в сундук. – Я не хотела.

«Конечно, хотела», – мысленно укорила она себя.

На какое-то время Маша вновь ощутила себя малолетней хулиганкой, которая вначале действует, а уж потом, от случая к случаю, включает мозги.

Но ничего страшного не произошло.

Медлить больше не стоило. Пора было спускаться с чердачных высот на землю, где ее уже заждались.

Маша нашарила босой пяткой ступеньку приставной лесенки…

Мир содрогнулся и ушел из-под ног. Как будто семеро китов, на которых, если верить славянским верованиям, держится плоская Земля, вдруг решили подзаправиться проплывавшим в глубине косяком селедки.

Маша жалобно пискнула: «Ой, мамочки, падаю-у-у-у!» и немедленно исполнила свою угрозу.

Лететь было невысоко, но чрезвычайно обидно.

Маша не была спортивным гением. Поэтому сгруппироваться толком ей не удалось. Она больно ударилась боком о твердый грунт, исцарапала лицо о торчавший из-под дома жесткий сорняк, распорола каким-то сучком предплечье. И, кажется, снова, как в детстве, сломала лодыжку. А то и ребро. В общем, ничего не упустила.

Теперь Маша лежала на спине и боялась вздохнуть. Ей было больно. Над нею в просветах древесных крон величественно парила паутина орбитальной энергостанции, белая на слепяще-синем. Величие человеческого гения взирало с невообразимых высот на человеческую же ничтожность. Маша чувствовала себя самым несчастным существом во вселенной. И самым глупым тоже. Вот теперь в самую пору было и разреветься.

Ну почему, почему это должно было случиться именно сейчас? Дома, в кругу родных и близких?! В то время как на работе, на краю Галактики, на дне океана, в жерле вулкана все страсти-мордасти отскакивали от нее, как горох от стенки. Хищные вирусы лишались последних зубов. Дивовидные монстры расползались, в ужасе поджав все наличные хвосты. А в обычной жизни непременно нужно было сначала залезть на чердак, а потом оттуда сверзиться… Она что, злым глазом изуроченная?!

Между тем, мир под Машей понемногу успокаивался. Колыхнувшись разок-другой, застыл – теперь, по всей видимости, окончательно. Должно быть, киты вдоволь наохотились и вернулись к исполнению обязанностей.

Все закончилось.

Маша подобрала ноги и села. Прислушалась к ощущениям.

– Интересненько, – наконец произнесла она неповинующимися губами. – Что это такое было? Землетрясение?

Она подняла глаза и увидела кошку Аленку, которая сидела в чердачном проеме и с демонстративным спокойствием умывалась.

– Если кошка не нервничает, – рассуждала Маша вслух, – то почему я-то чебурахнулась? Землетрясение на одну персону? Что-то новенькое. И если я разбилась, то… почему я цела?!

С правой лодыжкой все было в порядке. Да и с левой тоже. Никаких кровоточащих ран на предплечье не обнаружилось. Лицо, разумеется, горело, но не от царапин, а от избытка переживаний.

В волосах, однако, полно было разнообразного мусора, как же без этого.

– А то, что я без конца болтаю сама с собой, – продолжала Маша, – это нормально? Или оттого, что я стукнулась головой?

Но призраки прежних невзгод пугливо отступали в небытие, делая Машины подозрения пустыми и ненужными.

«Вот сейчас явлюсь в таком ужасном виде, – с легким злорадством думала Маша, поднимаясь и отряхивая сарафанчик. – И все сразу догадаются, с каким чудом в чешуе связались».

Умом она понимала, что так поступать не следует, что она благовоспитанная señorita, а не чучело огородное. И не ведьма косматая. И не чучело ведьмы. Что нужно переодеться, причесаться, сделать яркий макияж и быть неотразимой. Но не могла отказать себе в маленьком удовольствии увидеть первую реакцию Эвариста Гарина на свой парад-алле.

Наверное, стоило бы при этом выглядеть несчастной, чтобы он знал, как ей было плохо.

Но трудно притворяться несчастной, когда ты счастлива по уши.