1

Кратов старался ступать неслышно и легко — так, чтобы ни единый звук не выдал его присутствия. Он весь обратился в слух, но прислушивался главным образом к самому себе, а не к той тишине, что его окружала. Он почти оглох от ударов собственного сердца. А тишина была нехорошая, подозрительная. Полное безветрие, бестравье и безлесье. Только предательски скрипучий галечник под ногами и серые пористые скалы со всех сторон. Да еще паутинки облаков над головой. Больше всего Кратов желал бы превратиться в одно такое вот облачко, и тогда ему было бы совсем просто проделать то, что от него требовалось — пересечь весь этот галечник, жалких двести метров, из конца в конец и уцелеть.

Он отважился еще на один шаг, и чертова галька зашуршала, поползла под его ботинком. «Воронка… Конечно же, без этого никак, — успел подумать он, падая на выставленную руку. — Теперь-то уж все». И действительно: когда он выпростал ногу из воронки и выпрямился, здоровенный полосатый звиг уже сидел напротив на свернутом в калачик толстом лоснящемся хвосте, а мокрые губы его, свернутые в трубочку, плотоядно подрагивали. Отныне Кратову оставалось одно — убить этого звига прежде, чем тот убьет его самого. Все складывалось не так элегантно, как замышлялось, и впереди была сплошная пальба, брызги крови и лохмотья горелого мяса, сила против силы, меч на щит, но иного выхода теперь уже просто не существовало. И он вскинул фогратор — чуть раньше, чем звиг напал на него. Все же сказывалась долгая, изматывающая мускулы и нервы первичная подготовка, да и природными данными Бог не обидел.

Но второй звиг все это время торчал у него за спиной. Известно, что звиги всегда атакуют поодиночке, но охотятся парами… И второй звиг, сочтя, что пришел его черед, убил Кратова ударом ороговевшего жалоязыка в основание черепа.

 

2

— Повторить? — спросил Грачик и протянул руку к пульту видеала. На руке сквозь тугую черную шерсть проступала сложная многоцветная татуировка.

— Не надо, — пробормотал Костя. Ему было стыдно. — Ни к чему это теперь.

— Как оно там, в потустороннем мире? — полюбопытствовал Грачик. Старина Харон держит извоз как прежде?

— Твои промахи, полагаю, очевидны тебе самому, — произнес Михеев. Он сидел в кресле — лысый, огромный, в обширных белых брюках и бесформенной, пятнистой от пота распашонке. Развалившись так, что руки свисали через подлокотники до полу, а ноги простирались на всю комнату. И весь он разительно напоминал собой выброшенного на берег осьминога. — Впрочем, что я говорю! Будь они тебе очевидны, ты по крайней мере притворился бы, что намерен их избежать… Итак, первое. Когда не хочется производить много шума, следует ходить босиком. — Михеев с ощутимой натугой приподнял одну ногу и выразительно покрутил ступней в плетеной сандалии. — Предварительно остановив потоотделение на подошвах. Особенно по галечнику. Особенно когда ждешь ловушек. Вроде той воронки.

— Особенно когда кругом звиги, — вставил Грачик, ухмыляясь в мушкетерские усики. — Да такие голодные.

— Второе. Предупреждали мы тебя, что непременно будут сюрпризы?

— Предупреждали, — буркнул Костя, потупясь. — А я, может быть, не умею останавливать потоотделение.

— Ну так бы и сказал звигам: мол, не обессудьте, ребята, не умею. Ты… как бишь тебя… Кратов, даже не почувствовал за спиной второго звига. Хотя знал, что он обязательно будет. А ведь он буквально сверлил тебя своими гляделками. В мыслях он уже убил тебя, сожрал и переварил. Лишь то обстоятельство, что это был звиг-вассал, помешало ему прихлопнуть тебя сразу. А так он предоставил тебе возможность посостязаться со звигом-сюзереном в быстроте реакции. Звиги — существа бесхитростные, честные охотники, подлости в них нет.

— Кстати, и реакция у тебя тоже неважная, — заметил Грачик.

Костя сидел красный, как маков цвет. Ему казалось, что сейчас рдели даже пятки, которые подвели его с потоотделением, будь оно неладно. Никогда прежде он не сознавал себя таким неуклюжим дураком, как сейчас. Он готов был провалиться сквозь землю.

— У меня, может быть, лучшая реакция на всем курсе, — наконец выговорил он с обидой. Чтобы хоть как-то возразить.

— Посмотрите на него! — захохотал Грачик.

— Малыш, — с нежностью произнес Михеев. — Как бишь тебя… Никогда не произноси таких слов в присутствии звездоходов. Мало того, что реакция сама по себе не есть большое достоинство. Тоже, нашел предмет для гордости — физиологическую характеристику организма! Еще похвались, что у тебя отличный утренний стул… Я уже старый. Меня давно списали из Звездной Разведки. И даже в лучшие годы я не рисковал заигрывать с двумя звигами на тропе охоты. Разве что нужда заставляла. Ну-ка, воздвигнись.

Костя медленно встал, оправляя рубашку.

— Вот тебе боевое задание, — продолжал Михеев. — Когда захочешь — не обязательно сейчас и даже сегодня — подними правую руку, выставь в направлении меня указательный палец и скажи: «Пуфф!» Если ты проделаешь это достаточно быстро и неожиданно, будем считать, что я убит.

— Можешь тогда съесть его, — потешался Грачик. — Переварить и удалить из организма.

— Пуфф! — сказал Костя.

Однако его указательный палец смотрел в потолок, потому что Михеева уже не было в кресле, где он только что лежал в лежку, словно раскисший моллюск. Михеев стоял вплотную лицом к лицу с совершенно уже ничего не соображающим юношей и заботливо, под локоток, направлял его правую руку вверх.

— Так, — проронил уничтоженный Костя. — Ясненько. Кому я могу заявить о своей профессиональной непригодности?

— Например, мне, — ответил Михеев, снова громоздясь в свое кресло. Садись-ка лучше, где сидел.

— Обиделся, — сказал Грачик. — Гордый! А чего ты пыжишься? Тебе когда еще будет двадцать лет, и ты пока что абсолютный нуль. Эмбрион! Даже с учетом твоей реакции. Тебе никто этого раньше не говорил? Ты, наверное, полагал, что мы полюбуемся твоей статью, хором закричим: «Ах, какой ты хороший!», посадим тебя в корабль и фуганем завоевывать Галактику? Эх, знать бы тебе, как меня драили здесь в свое-то время… Долго драили, пока вышел толк!

— Задницей по битому стеклу, — добавил Михеев. — Это сейчас что ни полигон — то курорт. Так вот, для справки, чтобы ты уяснил перспективу. Я, конечно, уже старик. Все меня и зовут за глаза «дед Михеич». Придет пора и ты будешь звать так же. А когда-то я был Звездным Разведчиком высшего класса. В нашей работе класс присваивается за знания, опыт и заслуги. Но еще существует градация по категориям. Вот категория-то и даруется за способности, что даны каждому от рождения, от Бога, от папы с мамой и развивались по мере продвижения к совершенству. В том числе за реакцию.

— И за отличный стул по утрам, — не упустил случая Грачик.

— У меня, к примеру, в пике формы была четвертая категория. А вот Грачик имеет второй класс, но третью категорию. Его учили и готовили лучше, чем меня. Я сам и учил.

— А первую категорию имеет лишь сам господь Бог, — сказал Грачик. Когда он тоже в пике формы.

— Сейчас ты… как бишь тебя… Кратов, являешься Звездным Разведчиком девяносто девятого класса девяносто девятой категории. Когда мы тебя пропустим через первую мясорубку, твоя категория, возможно, будет выражаться одной цифрой. И тогда мы станем учить тебя быть хорошим Звездным Разведчиком. И научим, если ты от нас не удерешь.

Грачик покосился на часы.

— Закругляйся, дед, — сказал он. — Мы потратили на него уже полчаса. Се грядет скоро очередной пожиратель звигов. С таким же гордо воздетым носом.

— Да, верно, — согласился Михеев. — В общем, так, Кратов. Парень ты неплохой, и реакция у тебя действительно приличная. Гнать тебя из училища никто не станет. Со временем из тебя проклюнется приличный звездоход. А через три дня будет тебе и всему вашему курсу упомянутая мясорубка за номером один. Планета Аид — у нас там полигон. Родным и близким скажешь, что отправляешься в турпоход.

— Надолго? — спросил Костя, потихоньку оживая.

— На три месяца. Все едино связи с Землей у тебя никакой не будет. Да и с нами тоже. Ну, вытащить тебя из передряги мы всегда сумеем. Но Аид это настоящая планета, а не психомодель, вроде Ущелья Звигов.

— Тренировка на выживание? — обрадовался Костя.

— Примерно. Перед десантированием ты пройдешь гипноблокаду и забудешь о том, что рядом есть взрослые дяди, готовые в момент опасности взять тебя под мышки и вынуть из пищевода нехорошего хищника. После Аида тоже будет гипноблокада и даже ментокоррекция. Потому что многое из пережитого тебе полезно будет забыть.

— Могу я знать содержание тренировки?

— Перед подружкой пофорсить?! — грозно взревел Грачик и тут же расхохотался.

— В общих чертах, — сказал Михеев. — Вспомни Ущелье Звигов. Ты не видел опасности, не был готов к ней. То есть, разумеется, ты ожидал подвоха, но уделял внимание больше себе, чем звигам. От того, что ты помнил о нереальности испытания и, выходит, был неверно ориентирован. А еще от того, что чувства твои спали. У человека их немножко больше, чем пять. Но в обычной обстановке они дремлют, над ними царит сознание, интеллект. А после гипноблокады они в тебе проснутся. И, верится, больше никогда не уснут.

Выходя из комнаты, Костя нос к носу столкнулся с незнакомым юношей, бритоголовым, в темных очках и белой накидке. Собственно, они встречались на приемных испытаниях, но как-то не возникало повода сойтись поближе.

— Извините, — произнес бритоголовый, придержав отпрянувшего Костю за локоть. — Ну, как там?

— Ничего, — сказал Костя. — Впечатляюще.

«Ни пуха ни пера, пожиратель звигов», — подумал он и с легкой завистью поглядел тому на ноги. Бритоголовый был босиком.

 

3

На своем гравитре Костя дважды обогнул шпилеобразное здание Университета, заглядывая в окна сорок второго этажа. Встроенная система защиты временами взбрыкивала и отбрасывала машину прочь от серых каменных стен на безопасное расстояние. Ничего толком не рассмотрев, Костя швырнул гравитр к земле, по-над старчески редкими кронами деревьев, на лужайку, где студенты коротали свободное от занятий время.

На сей раз ему с ходу повезло.

Заслышав прерывистый посвист снижающегося гравитра, Юлия спокойно подняла голову от рябившего экрана видеала.

— Ты спятил, — сказала она убежденно.

— Угу, — радостно подтвердил Костя, вываливаясь из кабины на мураву к ее ногам.

— У меня совсем нет на тебя времени, — продолжала Юлия сердито. Через полчаса я иду беседовать с Шилохвостом.

— Ничего, я подожду, — сказал Костя. — Не век же ты с ним станешь секретничать. У меня в запасе целый день, вечер и, в общем-то, ночь. А он молодой, этот твой Винтокрыл?

— Что-нибудь стряслось? — строго спросила Юлия.

— Угу, — сказал Костя, забирая у нее видеал, в бешеном темпе менявший замысловатые цветные картинки. — Это что за фигня? Неужели сломался?

— Ты ничего не понимаешь, — сказала Юлия и потянула видеал к себе. Это метаморфные топограммы. А профессор Шилохвост — виднейший специалист по ним.

— Наверное, человечеству никак не обойтись без этих ваших… топоморфных метаграмм, — с сомнением произнес Костя.

— А ты думал!

— Юлька, я уезжаю! — наконец объявил Костя, улыбаясь во весь рот.

— Куда еще?.. Ах нет, так спрашивать нельзя, плохая примета. Надолго?

— В турпоход со всем курсом, на три месяца.

— НА СКОЛЬКО?!

— А что страшного-то?

— Вот прекрасно! — туча рыжего огня всколыхнулась вокруг головы девушки. — И что я должна буду делать одна все это время?

— Уж ты останешься одна, ждите, — хмыкнул Костя. — А профессор Дубонос?.. Учиться ты будешь! Хорошеть. И отдыхать от меня.

— Странные у вас турпоходы, — Юлия спихнула видеал с колен и придвинулась к порозовевшему от удовольствия Косте поближе. — Наверное, ты что-то скрываешь от меня. А тебе не стыдно обманывать?

— Да никого я не обманываю! — Костя отвел взгляд на мельтешившие топограммы. — Ну разве что чуть-чуть.

— А стыдно тебе тоже чуть-чуть?

— Нет, стыдно-то мне как раз на всю катушку…

— И часто у тебя предвидятся такие турпоходы?

— Подозреваю, что всю жизнь.

— Мне это не нравится, — сказала девушка решительно. — Ты хотя бы соображаешь, что за три месяца я могу не только отдохнуть от тебя, но и вовсе отвыкнуть? Примириться с тем, что тебя нет?!

— Не надо! — Костя замахал руками. — Отвыкать не надо. Я не хочу, чтобы ты от меня отвыкала!

Юлия резко отстранилась и одним движением оказалась на ногах, торопливо одергивая свой ярко-синий сарафан. Костя, ничего не понимая, тоже на всякий случай встал.

Мимо них неторопливо шествовал могучего вида черноволосый мужчина в просторном светлом костюме, больше напоминавшем пижаму. Замечательным в его облике было то, что борода, скрывавшая половину лица, отчего-то имела чисто-серебристый цвет. Создавалось впечатление, что странный этот человек ничего не видел вокруг себя, да и шел в общем-то не разбирая дороги.

Когда он поравнялся с молодыми людьми, Костя с удивлением отметил, что Юлия побледнела и едва ли не перестала дышать.

— Ты что? — спросил он шепотом.

— Это он, — одними губами, контрастно алыми на беломраморном лице, сказала Юлия. — Шилохвост. Он сейчас не здесь.

— А где же? — с неуклюжей иронией полюбопытствовал Костя.

— В своем мире. Он сконструировал собственный мир, наполнил его иными, чуждыми для нас топограммами. И путешествует по нему. Такой мир важно создать, а дальше он начинает жить самостоятельной жизнью и диктовать творцу собственные законы. Когда-нибудь Шилохвост погрузится в него настолько глубоко, что не сможет вернуться. Я тоже хочу туда, только заглянуть… одним глазком…

— Я не пущу тебя, — озадаченно сказал Костя.

— А мне и не дано, — с тоской произнесла девушка. — Ну, я пойду.

— Юлька! Подожди! Где мне тебя ждать?

— Ждать? — переспросила она рассеянно. — Ах да, день, вечер и ночь… Здесь. Часа через четыре. Или пять. В общем, жди…

— Ну вот, — Костя горестно вздохнул. — Встретились, называется.

Юлия не слушала его. Она уходила, неотрывно глядя в широкую спину блуждавшего среди своих топограмм профессора Шилохвоста. Не отставая от него ни на шаг и в то же время ни на шаг не сокращая разделявшего их расстояния. Казалось, и она тоже внезапно углубилась в какой-то свой мир. Быть может — не такой изощренно причудливый, но наверняка отличный от всего, что можно представить постороннему воображению. Возможно даже, обволакивающий это таинственное инобытие Шилохвоста, подобно тому, как тонкая кожура атмосферы укрывает собой прекрасный плод — живую твердь планеты…

Костя унес забытый девушкой видеал в тень своего гравитра. Некоторое время он следил за игрой топограмм на плоском экранчике. Потом, отчаявшись что-либо понять, переключился на мультяшки.

 

4

Ночью пошел дождь и похолодало. Прыглец перебрался поближе к основанию ветки и натянул на плечи сырую шкуру мохнача, которую повсюду таскал за собой. Теперь шкура особенно пригодилась, хотя ногам по-прежнему было зябко. Жирные ледяные капли насквозь пронизывали густую крону дерева, соскальзывали с листка на листок, не задерживаясь на шероховатостях ствола, падали Прыглецу на макушку и уже оттуда норовили просочиться под шкуру. Это был Плохой Дождь, хотя деревья любили его, и трава любила его и росла после него как очумелая.

Храпуница, которая стерегла Прыглеца внизу, кружила возле ствола. Петляла в резун-траве, но иззубренные листья не брали ее, ломались о свалявшуюся шерсть, до мяса не доставали. Изредка храпуница припадала на переднюю пару лап, уткнув многозубую пасть в землю, и принималась громко икать и храпеть от нетерпения и досады. Очень уж ей хотелось пожрать Прыглеца.

Здесь их желания совпадали: Прыглецу тоже хотелось пожрать храпуницу. Но для этого ему надо было дождаться восхода луны, потому что храпуница, завидя луну, совсем дурела, делалась неловкой и нечуткой. Становилась на задние лапы, сучила остальными в воздухе и храпела на мутный ущербный диск в просвете между ночными облаками, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Тогда Прыглец мог бы слезть с дерева, подойти к храпунице и убить ее ударом в нежное место между пластинами панциря, утыканного длинной жесткой шерстью. А затем пожрать.

Но облака не расступались, и луна не светила храпунице. Тучи Плохого Дождя заволокли все небо. Где там пробиться луне?..

Медленные и злые мысли шевелились в голове Прыглеца: «Надо луну… пожрать храпуницу… плохой Плохой Дождь…» И это шевеление не давало ему уснуть. Во сне Прыглец мог отпуститься от ветки и упасть вниз — туда, где сердилась храпуница. А ей только того и надо. Она-то никогда не спит. И никто в этих местах никогда не спит. Ни один зверь, ни одна птица. Кроме Прыглеца, Ходуна и тех, кто в сухую погоду приходит к Реке с другого ее берега.

Прыглец не любил спать. Не потому что боялся: когда ему удавалось соорудить в кроне дерева прочное гнездо, можно было не опасаться упасть. Разве что приползет змея и, сослепу не разобрав, начнет душить… Во сне Прыглецу иногда виделись очень странные вещи, чужие и непонятные. А он не терпел того, что не понимал. Прошлой ночью ему снились огромные утесы, сплошь изрытые норами и гнездами. И что-де Прыглец живет в одной такой норе. И что подползает он к лазу, а перед ним — бездонная пропасть. И где-то внизу кружат невиданные птицы, перекликаясь незнакомыми голосами…

Плохой Дождь разом, как это с ним и бывает, угомонился, его жирные капли больше не досаждали Прыглецу. Зато пошел Хороший Дождь, мелкий и теплый. Но листья задерживали его, всасывали и впитывали, не допуская до затаившегося между ветвей Прыглеца, который угрелся в своей шкуре и придремал.

Наконец расступились тучи, проглянула луна, и храпуница совсем одурела, глядя на нее несмысленными глазищами.

Прыглец встрепенулся. Начиналась пора охоты. Припадая к стволу, он заскользил книзу. Он очень старался не шуметь листвой, не хрустеть мертвыми сучьями, чтобы ненароком не пробудить в храпунице уснувшую злость. И листья раздвигались без единого шороха, сучья гнулись без малейшего звука, словно Прыглец не чужой был дереву, словно родился и рос вместе с ним, как одна из его ветвей. А он и не был чужим этому дереву. И всем прочим деревьям.

Ноги Прыглеца коснулись мокрой земли. Резун-трава пропускала его, плотно и бесшумно смыкаясь позади. Храпуница стояла торчком, храпя и хрюкая на луну, и это была очень жирная храпуница. С мясистыми лапами и толстым хвостом. У Прыглеца даже слюнки потекли. Он пошарил вокруг в поисках подходящего камня, но ничего не нащупал. И тогда пальцы его сложились в кулак, и этот кулак стал камнем. Прыглец не любил убивать камнем, сложенным из своих пальцев, но иногда у него не бывало выбора.

Он привстал в траве, зорко высматривая уязвимое место в разошедшемся панцире храпуницы, подобрал под себя ноги, чтобы одним прыжком достичь ее и поразить с ходу.

Но чуть сбоку поднялась чужая темная фигура, опережая Прыглеца. Кто-то пришлый прежде него кинулся на дурную храпуницу и убил ее обломком острого сука в то самое уязвимое место. Лунный сон храпуницы оборвался, она повалилась на бок, дергая хвостом и лапами.

 

5

Прыглец обнаружил, что стоит во весь рост, тупо уставясь на то, как чужак приноравливается к замирающей туше, чтобы уволочь ее за собой и сожрать. Его, Прыглеца, храпуницу. Которая хотела выследить Прыглеца, но сама должна была достаться ему.

Прыглец зарычал, показывая, что не намерен отдавать законную добычу за просто так. Чужой обернулся, и при свете луны Прыглец узнал его. Это был Ходун, грязный и отвратительный. Грязный потому, что всю ночь пролежал в траве, таясь от храпуницы, которая скрадывала Прыглеца и не знала, что ее самое скрадывают сразу двое. Отвратительный же потому, что на его голове почти не росли волосы, как у Прыглеца и тех, что живут за Рекой. Одна сплошная нездоровая плешь с белесыми клочьями возле ушей да неровными кустиками щетины на щеках.

Ходун бросил храпуницын хвост и проворно подобрал сук, которым только что убил зверя. Его мерзкий рот медленно растянулся до ушей, обнажая ряды крепких и острых зубов. Тяжелые грудные мышцы под омерзительно голой, заляпанной грязью кожей напряглись. Ходун видел, что у Прыглеца нет ничего, кроме рук и ног, но он понимал, что это и есть самое страшное оружие в сшибке. Потому что от удара окаменевшего кулака разлетались в мелкую щепу молодые деревца, крошился гранит, издыхали храпуница и мохнач — вроде того, чья шкура болталась на плечах Прыглеца. Ходун понимал и то, что Прыглец ненавидел его с самой первой их встречи. Никто так не досаждал Прыглецу, как Ходун. Никто так часто не уводил у него из-под носа добычу, не занимал лучшие деревья под гнездо, не объедал самые обильные грибницы. Им давно сделалось тесно вдвоем в этой долине — от Реки, что текла невесть откуда невесть куда, непреодолимая своей шириной и быстриной для других охотников, до вечно туманных Болот. Кто-то должен был уступить. А значит умереть.

Ходун и не думал уступать. С чего бы ему оставлять привычные места? Да и куда ему деться? Уйти за Реку? Но там, — даже если он и отважится вдруг пуститься вплавь, — неизвестность, другие охотники. А здесь только один Прыглец. Хотя он и опаснее всех мохначей, храпуниц и рогоступов, вместе взятых… Поэтому Ходун выставил сук острым концом перед собой и стал ждать, когда Прыглец набросится на него. А вдруг тот совсем одуреет от злости? Или в темноте не углядит и сразу напорется? Вот было бы хорошо…

Прыглец не одурел, хотя и был очень зол. А в темноте он видел так же, как днем. Он продолжал тихонько рычать, придвигаясь к сторожкому Ходуну все ближе по хитрой путаной стежке. Отклоняясь то в одну сторону, то в другую. Как если бы перед ним был мохнач, у которого от этих метаний быстро темнело в глазах, и тогда его можно было убивать и жрать. Но Ходун был не мохнач, и в глазах у него не темнело. И он пока что не допустил ни малейшей оплошности, какая позволила бы Прыглецу с места промахнуть разделявшее их расстояние и убить его ударом каменных пяток в голову.

Дождь перестал, впитался в траву и стал травой, пропал в земле и стал землей, а Прыглец все кружил, не решаясь приблизиться к напряженному, застывшему в ожидании развязки Ходуну. Сук был не очень тяжелый, но держать его было все же неудобно. Руки Ходуна дрогнули, острие сука нырнуло вниз — только на миг, а затем снова выправилось. Ходун сам погубил себя. Ему не следовало с куском дерева в руках дожидаться атаки Прыглеца. Нужно было сразу нападать самому. А теперь он уставал, мышцы его были скованы. Лучше всего Ходуну было бы убежать прочь, отсидеться до наступления дня и тогда снова перейти дорогу Прыглецу. Но он знал, что сейчас Прыглец легко догонит его и вспрыгнет своими страшными ногами на плечи, сомнет и растопчет. И еще жаль было оставлять мертвую храпуницу.

Ходун захрипел, накачивая в себе ярость и одновременно рассчитывая обмануть врага: пусть думает, что он совсем потерял рассудок от гнева. Его маленькие серые глазки налились кровью, изо рта пошла пена. Быстро вскинув руки, Ходун метнул сук в лицо ненавистному Прыглецу. Он и не надеялся попасть — хотя бы застать врасплох. Но Прыглец увернулся, а затем без разбега, прямо с места взлетел в воздух на высоту своего роста и обрушил на безоружного противника удар обеих ног.

Но удар не достиг цели.

 

6

Ночь внезапно оборвалась и застыла. И все оборвалось и застыло. Высох и замер текучий жирный воздух. Стихло неумолчное шебуршание резун-травы. Пропало бормотание Реки за ракитистым угором. Смерзлись мысли в голове у летящего Прыглеца. Окаменел Ходун, не успев отпрянуть.

А затем все ожило, задвигалось, зашумело. Но Прыглец отлетел прочь и кубарем покатился по земле, обдираясь о травяные стебли. Упал и закувыркался в другую сторону вовсе уж ничего не соображающий Ходун.

И на том месте, где им предстояло столкнуться в последний раз, возник Радужный Дракон.

Он был огромен. Он был ужасен. Он был ослепительно красив.

Его змеиное чешуйчатое тело пролегло среди травы, исходя дивным сиянием, переливаясь тысячами самоцветных огней. Перепончатые крылья развернулись и затрепетали, отбрасывая порывы тугого ветра. Длинный стреловидный хвост свивался в искрящиеся кольца и бил по земле так, что она взрывалась клочьями. Гребнистая змеиная голова вознеслась на высоту деревьев, и с этой вышины сверкали ровные ряды изумительных острых зубов. Выпуклые мертвые глаза смотрели пусто и равнодушно, даже вспыхивающий в глубине зрачков розовый свет не мог их оживить.

Радужный Дракон выпростал из-под себя короткие когтистые лапы и отнял туловище от земли. Сделал один шажок, другой, словно проверяя себя. И развернулся на Прыглеца.

К этому зрелищу нервы Прыглеца были не готовы. Сердце его оборвалось и упало в пропасть, мысли разлетелись стайкой перепуганных стрекоз…

Прыглец не боялся ничего и никого. Правда, он не любил змей. Теперь же перед ним была чудовищная змея — пусть даже с лапами и крыльями, это дела не меняло. ТАКОЙ змеи можно было испугаться.

Прыглец ударился бежать не разбирая дороги, позабыв про ненавистного Ходуна и мертвую храпуницу.

Ходун тоже удирал во все лопатки со страшного места — в другую сторону.

Радужный Дракон остался на поляне один. Его не занимала туша убитой Ходуном храпуницы. Он не помышлял пуститься вдогонку за кем-либо из охотников. Ему больше нечего было здесь делать. И он ушел туда, откуда явился.

 

7

Храпуница все же досталась Прыглецу. Под утро он набрался смелости, вылез из им же выкопанной в песчаном откосе норы и вернулся на место неудачной охоты. И нашел добычу нетронутой. Его не удивило то, что Радужный Дракон погнушался есть храпуницу. Не стал — и ладно. И Прыглец сожрал ее сам, сдирая жесткие пластины панциря и выковыривая волокнистое розовое мясо. Еды было много, ее хватило бы на два раза, а то и на три. Но Прыглец объел храпуницу подчистую — чтобы ничего не досталось Ходуну, который бродил где-то поблизости. Его можно было учуять носом и даже кожей затылка. И Ходун был голоден и зол.

Насытившись, Прыглец ушел к Реке и долго лакал мутную солоноватую воду — с перерывами, опрокидываясь на спину и отдыхая. Потом прилег за камень и стал разглядывать другой берег. Непонятно почему, но его сильно тянуло туда, хотя и ясно было, что ничего путного не выйдет. Тот берег манил своей неизвестностью, и так было всегда. И когда Прыглец еще совсем ничего не умел и всего боялся. И когда всему научился и перестал бояться кого-либо. Кроме разве что Радужного Дракона. И еще темной глубины Реки.

На том берегу росли тростники в два прыглецовых роста. В них копошились большие нелетающие птицы с широкими тупыми клювами, к которым крепились морщинистые кожистые мешки. Птицы плавали на отмели, погружали клювы в воду и что-то таскали со дна. И мешки с каждым заплывом растягивались все сильнее. Прыглец думал иногда, что не худо было бы подбить хотя бы одну такую птицу, попробовать ее мясо. Но те не гнездились у этого берега, а плавали плохо и тоже боялись речной стремнины.

Чужие, что жили по ту сторону Реки, охотились на птиц. И это была легкая добыча: достаточно угодить камнем в птичью башку, и охота заканчивалась. Вот и сейчас Прыглец знал, что Чужой неподалеку. Он чувствовал исходящие от Чужого волны голодных мыслей, и они порой даже перебивали блуждающую где-то позади злобу Ходуна. А вот глупые птицы ничего не чуяли. И поэтому Чужой, раздвинув тростники и почти не прячась, легко убил сразу двух. А потом полез за ними в воду, зябко поджимая пальцы ног и поскуливая от холода и страха перед Рекой.

Это был сильный и ловкий Чужой, быть может — сильнее Ходуна и быстрее Прыглеца, но совсем еще неумелый. Очень уж много было от него шума в воде и тростниках, когда он поволок мертвых птиц на берег. Ему просто повезло с добычей. Попадись ему храпуница или рогоступ — давно бы уже перехитрили его и пожрали. А так он получил возможность протянуть еще один долгий день и хоть чему-то да научиться до прихода ночи.

Прыглецу, помнится, тоже поначалу везло. Сперва в долину пришли ленивые и безопасные мохначи, которых нетрудно было убить, если вызнать место, куда нанести смертельный удар. Потом появились рогоступы, и надо было их выслеживать — но так, чтобы тебя не выследила собственная добыча. А когда Прыглец научился обманывать и убивать рогоступов, откуда-то взялись храпуницы. И, наконец, эта ужасная змея с ногами и крыльями Радужный Дракон… Змеи здесь водились всегда, злые и подслеповатые. Они не досаждали Прыглецу: их интересовали птичьи гнезда и мелкие щетинистые землеройки, от которых гнусно пахло. Но иногда они могли напасть и придушить, поэтому Прыглец всегда был начеку, хотя и не боялся их.

Всех, кто жил в долине, можно было убивать и есть. Даже змей, даже вонючих землероек, хотя Прыглец никогда не делал этого. Но пришел Радужный Дракон, которого невозможно убить — так, по крайней мере, казалось Прыглецу. И непонятно было, зачем он нужен, если его нельзя ни убить, ни сожрать.

Налетевший ветер донес до Прыглеца множество запахов с его берега. Здесь были и деревья с дурманными цветами, распускающимися только по ночам, и храпуницына падаль, и Ходун…

Но один запах мигом перебил все прочие.

Резкий звериный запах. И совершенно незнакомый.

Прыглец разом позабыл о клювастых птицах, о Чужих, что приходят из тростников на берег Реки, обо всем на свете. Он вжался в камень, слился с ним в единое целое, сам обратился в камень. В нем жили одни лишь глаза они ждали явления зверя.

И тот явился.

Он осторожно спустился по крутому угору, тормозя передними лапами и гибким раздвоенным хвостом. Сунул плоскую морду в воду и с шумом принялся лакать. Поджарые ребристые бока под шкурой подрагивали.

Прыглец впервые в жизни видел такого диковинного зверя и теперь не знал, как ему поступить. Эта тварь была почти вдвое крупнее храпуницы. А клыки, что торчали из мокрой пасти, словно не вмещаясь в ней, не снились Прыглецу в самом тяжелом сне.

От Прыглеца до зверя было примерно два десятка шагов, и ветер дул как нужно, чтобы чудище не унюхало охотника. Однако стоило Прыглецу пошевелиться, и зверь оторвался от воды. У него не было ушей, а когда он повернул башку в направлении камня, за которым хоронился Прыглец, то обнаружилось, что и глаз у него тоже нет. Лишь две тонких ноздревых щели да огромная пасть.

Прятаться было бессмысленно. Прыглец выпрямился во весь рост, его пальцы сжимали припасенный заранее обломок скалы, обкатанный речными волнами. Когда зверь приблизился на достаточное расстояние, этот обломок полетел ему точно в то место, где полагалось бы находиться глазам. Будь то храпуница, удар напрочь бы выбил из ее головы всякое желание нападать.

Но зверь даже не остановился. Только досадливо мотнул мордой и добавил прыти.

И тогда Прыглец побежал. Он давно уже не бегал от зверей — разве что с целью заманить их в ловушку, заморочить. Отвык попросту улепетывать. Но вот пришлось, потому что новый зверь был невиданный и очень уж опасный. Кто знал, чего можно было от него ждать? Глаз нет, а Прыглеца учуял — за камнем, с наветренной стороны!

 

8

Творилось непонятное.

Куда-то пропали все храпуницы, как уже пропадали раньше мохначи, рогоступы и другие твари. Голодный Прыглец, кутаясь в шкуру, ползал на четвереньках в резун-траве между деревьев: искал съедобные корни. И, случалось, находил, но очень редко и мало, все какую-то мелочь. Видно, крупные Прыглец уже подъел, а новые покуда не отросли. Изредка он завистливо косился на Реку — на тот берег, где неумелый Чужой походя добывал себе клювастых птиц.

Ходун тоже оголодал. Ему было еще паршивее, чем Прыглецу: он же не набил загодя свою утробу храпуницыным мясом!.. Ходун скорчился в старом полуразвалившемся гнезде в кроне дерева и, пытаясь унять выдававшее его бурчание в желудке, безнадежно ждал, что появится наконец хотя бы одна приблудная храпуница.

А по охотничьим землям долины по двое, по трое, а то и стаями рыскали носогляды. Мотали слепыми мордами, шевелили узкими ноздрями, щерили мокрые жадные пасти. Им тоже было голодно, и они жрали зазевавшихся змей, но вынюхивали-то Прыглеца с Ходуном. Те были похитрее змей: Ходун, затаившись в гнезде, прекратил потеть и пахнуть, и Прыглец, копошась в резун-траве, тоже прекратил. Так им удавалось обманывать всех других зверей, чтобы затем подкрасться и убить. Однако носогляды кружили вокруг да около, хамкая змей, но неотвратимо, неизбежно приближались к охотникам.

Прыглец привстал над травой. Изо рта у него торчал кусок корневища. Три носогляда были довольно близко, и ему не следовало бы показываться. Потому что, хотя он и не пах ничем, кроме резун-травы и кореньев, все трое немедленно развернулись в его сторону. Раздраженная мысль мелькнула в голове Прыглеца: откуда они взялись? Их же не было прежде! И почему пропали храпуницы? Такие глупые… жирные… вкусные…

Носогляды вскинули незрячие морды и потрусили прямо на Прыглеца. Тот выплюнул корневище и попятился к Реке, осторожно перебирая ногами и пригибаясь. Но неизвестно откуда взявшийся четвертый носогляд вскачь бросился ему наперерез. Прыглец запустил в него шкурой мохнача — тот коротко ткнулся в нее носом, наподдал лапой и откинул еще дальше.

Четыре хищника — огромных, беспощадных и люто голодных — смыкали вокруг Прыглеца свое охотничье кольцо.

Прыглец изготовился драться. У него не было таких мощных клыков, как у носоглядов, не было таких острых когтей и тяжелых лап. Но он многому научился за все эти дни, проведенные в нескончаемой охоте. И он тоже был сильным и хитрым зверем.

Его кулаки окаменели, обратились в куски ребристого гранита. Его пятки стали обломками скал, тяжелыми и тупыми. И живот его сделался скалой: можно было разорвать кожу, но кровь не проступит сквозь плотно сцепившиеся мышечные пласты. И весь Прыглец стал гранитным валуном. Даже прекратил дышать и думать.

Носогляды остановились как вкопанные, словно перед каждым из них вдруг разверзлась бездна. Они заводили вздернутыми кверху мордами, нервно закрутили хвостами — ох, и мяса же там, быстро подумалось Прыглецу. И еще одна мысль проскользнула в его помертвевших мозгах: носогляды потеряли его. Они находились в нескольких шагах от него, но глаз у них не было, и они перестали его чуять.

Передний носогляд озадаченно присел на задние лапы, задрал оскаленную пасть к небу и вдруг заухал, запричитал — разочарованно и раздраженно.

«Только что здесь была добыча. Большая, мясистая, сладкая, не то что эти смердящие змеи. И уже нет ее! Одна трава да камни…»

Прыглец отчетливо уловил мысли голодного носогляда и удивился этому: до сих пор он чувствовал лишь мысли Ходуна, да еще Чужих из-за Реки. В этот миг он обучился еще одному охотничьему приему, годному против носоглядов и подобных им хищников. У носоглядов нет глаз, они видят ноздрями. Притом видят не только запах жертвы, но и ее мысли. Хитрые и опасные звери эти носогляды. Но Прыглец хитрее. А значит и опаснее. Потому что он умеет все, что умеют носогляды…

Передний носогляд, перехвативший тайное бахвальство Прыглеца, кинулся на него — словно распрямившаяся упругая ветка, распластавшись в воздухе. Но уже на лету снова потерял цель, потому что насмерть перепугавшийся Прыглец мгновенно окаменел с ног до головы. И хищник, вырулив хвостом, чтобы не расшибиться о невесть откуда возникший гранитный валун, мягко шлепнулся в траву совсем рядом. Он вонял жестокостью, голодом и чуть-чуть изумлением.

Его слепая, утыканная жестким усом морда почти касалась бедра заистуканевшего Прыглеца, когда носогляд обходил его кругом, надеясь, что добыча попросту прячется от него за камнем. Это был очень умный носогляд. Но он так ничего и не понял.

Все четверо, ухая и подвывая, ушли в долину. Жрать змей.

 

9

На подкашивающихся ногах Прыглец брел от дерева к дереву. В траве не осталось ни одной неразоренной носоглядами змеиной норы, ни одной нерастоптанной грибницы. Невесть куда улетели все птицы, которые несли яйца, и эти яйца можно было украсть и съесть вместе с мягкой кожистой скорлупой. Видно, пока увлеченного храпуницами Прыглеца не интересовали птичьи гнезда, птенцы вылупились, оперились и встали на крыло… Все чаще Прыглец поглядывал в сторону Болота. Пройти через него казалось невозможным. Да и что ждет полуголодного, измотанного опасностями охотника за этой трясиной? Мерзкой, укутанной в липкое, кишащее бешеными комарами одеяло испарений, откуда поднимается и плывет над долиной Плохой Дождь…

Прыглец искал Ходуна. Он не знал этого, ни за что бы не признался в этом себе. Но его, как магнитом, притягивали простые и понятные мысли Ходуна. Не то что злые, звериные мыслишки носоглядов. Прыглецу хотелось отдохнуть неподалеку от Ходуна, укрывшись где-нибудь на дереве. Может быть — подремать среди листвы, не опасаясь ни змей, ни храпуниц, которые безвозвратно пропали. И пусть даже приснятся снова эти непонятные сны. А потом будь что будет.

И Прыглец услышал мысли Ходуна.

А еще его ноздри уловили запах свежего мяса. И всякое стремление отдохнуть растаяло без следа.

Ходун жрал мясо. Это было немыслимо и в то же время несомненно. Он где-то выследил и добыл себе зверя.

Прыглец нырнул в траву и быстро пополз к тому месту, где Ходуну свезло. Он догадывался, что и тот чует его, но рассчитывал как можно дольше скрываться от его глаз. Пригодилось и умение, приобретенное от носоглядов. Прыглец заглушил свои мысли, подавил собственный запах и стал почти невидим для Ходуна. Да тот и не вспоминал о нем: занят был своей добычей.

Прыглец раздвинул травяные стебли и выглянул. То, что он увидел, поразило его сверх всякой меры. Ходун жрал носогляда!

Он оказался хитрее Прыглеца: тот боялся пришлых хищников и научился лишь скрываться от них. Ходун же обманул одинокого носогляда, подманил его поближе, а затем убил. Победа досталась ему нелегко: правый бок Ходуна был располосован острыми когтями, но кровь не шла, потому что Ходун умел все то же, что и Прыглец. И, как ни не хотелось этого признавать Прыглецу, чуточку больше.

Ходун наконец заметил соперника. Его безобразная голая морда обратилась к Прыглецу, губы дрогнули в предупредительном оскале. Но запах свежего мяса дурманил Прыглецу голову, и теперь ни о чем ином он не мог и помыслить. Прыглец выпрямился и шагнул навстречу Ходуну. Это была явная угроза, и он не скрывал этого, ловя бегающий взгляд ненавистного врага. И без того обоим было ясно, что схватка будет не на жизнь, а на смерть.

Позабыв про голод и слабость, Прыглец снова становился умелым и беспощадным бойцом. Его мышцы медленно собирались в тугую пружину, которая должна была распрямиться и поразить Ходуна в тот миг, когда он не будет готов обороняться. Но Ходун нашел в себе силы отпуститься от растерзанного носогляда и подготовиться к атаке Прыглеца. Да он и сам был не прочь атаковать — очень уж не терпелось ему продолжить пиршество.

Когда же Прыглец совсем было собрался напасть, весь мир противно-знакомо окаменел, превратился в отвратительную черно-белую плоскость. А когда наваждение пропало, то между Ходуном и Прыглецом снова лежал Радужный Дракон.

 

10

Прыглец отшатнулся от сияющего бока, увернулся от разящего взмаха крыла. Попятился, не отрывая взгляда от недвижной змеиной головы на высоко вознесенной шее. Уперся спиной в некстати подвернувшееся дерево, вжался в него, закрыл руками лицо. До него долетали обрывки страхов, овладевших Ходуном, который, однако же, не желал оставлять добычу.

А между тем Радужный Дракон уже оторвал сверкающее чрево от земли и медленно переступил толстыми лапами. Одна из них задела тушу носогляда и передавила ее пополам.

В голове у Прыглеца металось: Дракон хочет отнять носогляда и сожрать. Но Ходун уже не сильно боится его, жадность застит ему глаза. Он не отдаст мясо Дракону, пусть тот намного сильнее и больше его. Ходун задумал напасть на Дракона. Он совсем обезумел. Если уж ему удалось убить носогляда, так он решил, что и Дракон ему нипочем!

Дракон обязательно убьет Ходуна. И это хорошо. Но потом Дракон сожрет Ходуна, носогляда и примется за Прыглеца. А это очень и очень плохо.

Прыглец решил помочь Ходуну.

Он завизжал, привлекая внимание чудовища. Призвал всю свою отвагу, возместил ее недостаток злостью и оторвал себя от спасительного дерева. Голова Радужного Дракона качнулась и плавно пошла на Прыглеца. Распахнулась многозубая пасть, мертвенно блеснули тусклые очи. Огромная змея уставилась на Прыглеца, взглядом приковывая его к месту. Всякое намерение нападать выветрилось напрочь. Да и как можно было причинить вред такому существу — сверкающему, неуязвимому?!

В этот момент Ходун в прыжке ударил Дракона в чешуйчатый бок обеими ногами и отлетел прочь, воя от боли. Но удар был ужасный, потому что в Ходуне таилась невероятная сила.

Дракон потерял равновесие, голова его нырнула к земле, и почти утративший рассудок от страха Прыглец неожиданно для самого себя достал кулаком его левый глаз… Ему почудилось, будто рука врезалась в раскаленную скалу. Остро заныло предплечье. Но пораженный драконий глаз ослеп — жизнь окончательно ушла из него, свечение зрачка угасло.

Дракон забил крыльями, пытаясь повалить охотников воздушными волнами. Судорожно заметался стрельчатый хвост, свиваясь в тугое кольцо. Валявшийся в траве Ходун, скуля, укатился было за деревья, но тотчас же вылез оттуда, волоча обеими руками тяжелый корявый сук. Пригибаясь от порывов ураганного ветра, он подбирался к поникшей морде радужного Дракона, покуда Прыглец мотал онемевшей кистью руки, пытаясь вернуть ей чувствительность. В его мутной от боли голове зрело недоумение перед беспомощностью и неуклюжестью Дракона. А страх понемногу уступал место привычной охотничьей ярости.

Дракон с влажным хрустом разомкнул челюсти, мало не дотянувшись до Прыглеца. Воспользовавшийся этим Ходун подкрался вплотную и обрушил свое оружие на голову чудища. Сук переломился о костяной воротник, в руках опешившего Ходуна остался жалкий обломок. Но Дракон попятился и грузно осел на задние лапы. Он никак не ожидал такого отпора. Его морда вихлялась из стороны в сторону, словно он не мог решить, с кого начать вершить возмездие.

И поэтому осмелевший до крайности Прыглец точным ударом пятки вышиб ему второй глаз.

Но и ослепший, Радужный Дракон продолжал их чуять, хотя и не так хорошо, как носогляды. Наконец-то он наметил себе жертву: двинулся на Ходуна, который отшвырнул бесполезный обломок дубины и проворно попятился на безопасное расстояние. Оказалось, Дракон почти не умел ходить, он неловко переваливался с лапы на лапу, и Ходун мог бы запросто убежать от него. Но он ни на миг не забывал о туше носогляда и не хотел удаляться от нее чересчур далеко.

Неуверенно перебирая конечностями, спотыкаясь, Дракон наползал на Ходуна, и все еще страшная пасть то раскрывалась, то с лязгом схлопывалась.

И тогда Прыглец придумал, как надо сделать.

Он догнал Дракона, забежал впереди него и сильно оттолкнул ошеломленного Ходуна так, что тот оступился и полетел в кустарник. Змеева морда немедля обратилась к Прыглецу, не заметив подмены.

Прыглец отступал, не отрывая взгляда от чудовища. Отступал в сторону Болота.

Его ноги погрузились в жирную грязь. Он резко обернулся, присмотрел себе надежную кочку и легко перескочил на нее. Потом на другую. За его спиной послышалось тяжелое чавканье: Радужный Дракон тупо ломил следом, не видя опасности. Прыглец никогда прежде не рисковал забираться в Болото, но охотничье чутье не подводило его, подсказывая клочки надежной суши, прикрытые тухлой жижей.

Над Болотом стлался туман, вдали проступали смутные силуэты кривобоких деревьев, из топкой глубины шумно прорывались и лопались гигантские пузыри. А Прыглец продолжал свой рискованный путь.

Наконец он остановился.

Везде, куда ни падал взгляд, расстилалась ровная, без единого бугорка, водная гладь. Но это была не та знакомая речная быстрина, которую Прыглец привык видеть за ракитистым угором. Перед ним лежал застойный, мертвый омут, и чутье говорило, что нет здесь дна, вперед идти некуда только назад. Туда, где кошмарным призраком ворочался в тумане Радужный Дракон, вздымая хвостом ленивые буруны грязи.

Прыглец ни о чем не думал. Он не испытывал больше ни страха, ни ярости — одно лишь равнодушие, такое же безбрежное, такое же застойное, как и трупная зыбь вокруг него. Он присел на кочку, и та слегка покачнулась под ним.

Прыглец спокойно ждал Дракона.

Но тот не мог настичь его. Он был чересчур тяжел для Болота, и трясина завладела им, уже всосав его короткие лапы, а теперь понемногу, упорно и неотвратимо вбирая в себя крылья и хвост. Змеиное туловище уже не сверкало разноцветной чешуей — оно было забрызгано грязью. И все глубже, глубже проседало в черную топь.

Когда Прыглец понял, что добился своего, и отважился подойти поближе, из Болота торчала лишь голова, увенчанная шипастым гребнем, некогда царственным, а теперь нелепым и даже потешным. Безжизненный взор слепых глаз безразлично скользнул мимо похолодевшего было Прыглеца. Голова дернулась, и клыкастая пасть разомкнулась напоследок в подобии страдальческой гримасы. В нее хлынули потоки грязи.

…Прыглец далеко обошел страшное место и выбрался на твердую землю. Его шатало и подташнивало от голода, усталости и пережитых потрясений. К тому же, он где-то потерял шкуру мохнача, и его знобило.

Больше всего ему хотелось бы залезть в какое-нибудь заброшенное гнездо среди ветвей и уснуть там — надолго, пока не пройдут, не позабудутся все тяготы и тревоги.

Или вот, к примеру, обратиться в облачко, что легкой паутинкой плыло над его головой с одного края неба на другой…

Потому что ему предстояла еще смертельная схватка с Ходуном, который терпеливо дожидался своего часа, стоя по пояс в резун-траве. И был он зол и опасен, как десять Радужных Драконов сразу.

 

11

— Завидую твоему загару, — сказал Грачик, обнажая великолепные белые зубы под тонкой полоской усов. — И твоему цветущему виду. Небось, эта планетка показалась тебе курортом?

Он сидел в том самом кресле, которое три месяца назад занимал Михеев. Но сегодня Михеева не было, а Грачик явно чувствовал себя хозяином в этом кабинете. Вот только поза его мало напоминала раскисшего осьминога.

В ногах у Грачика лежал, свернувшись клубком, странный зверь, похожий на молодого палевого дога с тонким, как у крысы, раздвоенным хвостом. У зверя не было глаз, но при появлении Кратова он тревожно вздел умную тяжелую морду и потянул ноздрями воздух. Когда Костя прошел на середину кабинета, Грачик пружинисто вскочил навстречу и, положив шерстистые лапы ему на плечи, сильно встряхнул.

— Ну, ты в порядке, звездоход! — заметил он.

Костя вспыхнул от удовольствия, хотя под ровным шоколадным загаром его румянец, по счастью, не был виден. Звездоходами асы называли только равных себе.

— Я не помню, — пробормотал он, смешавшись.

— Что — не помнишь?

— Ну… насчет курорта. Гипноблокада.

— Естественно, — усмехнулся Грачик. — Потому что никакой там не курорт.

— Много бы я дал, чтобы мне хотя бы намекнули, что со мной было за эти месяцы, — признался Костя.

— «Кто умножает познания, умножает скорбь», — провозгласил Грачик. Это самое популярное изречение Екклесиаста… А была психодинамическая тренировка. Планета Аид по природным условиям весьма сходна с лапушкой Землей. Берется желторотый птенчик, помещается в условия дикой природы и предоставляется самому себе. Ну, разумеется, кое-что мы заранее вкладываем в его пустоватую головенку. И вот все его чувства, а также древние инстинкты, в цивилизованном состоянии заторможенные, понемногу раскрываются во всем своем великолепии. А тут мы еще напускаем на него строго дозированные количества разнообразных невзгод и напастей, чтобы он означенные чувства развивал и совершенствовал. И вместо птенчика с полигона уходит гордый орел. Вроде тебя.

— Орел! — фыркнул Костя, с любопытством разглядывая диковинную тварь, мирно дремавшую под столом.

— Нравится? — спросил Грачик. — Это биотехн, одна из последних наших моделей. Сотворен на биологической основе волка и, ты не поверишь, овцы. То-то взбеленился бы дедушка Крылов!.. Питательное мясо, куча полезных охотничьих инстинктов с перехлестом в телепатию. А сама идея почерпнута из старых книг о межзвездных путешествиях. Мы его назвали «блайндхаунд Шекли». Чарли! — позвал он. — Чарли, поганец!

Биотехн равнодушно передернул ушами, не поднимая морды.

— Спит… Ну, ты хотя бы чувствуешь себя орлом, Кратов? Или тебе по-прежнему хочется чирикать и прятаться под крылышко к мамочке?

Костя прислушался к себе.

— Ничего не замечаю, — ответил он. — Все мои прежние качества при мне. И новые шрамы имеются. А вот насчет новых свойств как-то сомнительно.

— Шрамы скоро сойдут, — заверил Грачик. — А знаешь, какую категорию решено тебе присвоить по результатам тренировки?

— Девяносто восьмую, — робко съязвил Костя.

— Не угадал, звездоход. Третью! Как и мне. И выше, чем у деда Михеича. Помнишь деда?

Все лицо Кратова пылало. Слова Грачика доносились до него откуда-то из-за розового сладостного марева.

— Теперь ты — звездоход девяносто девятого класса третьей категории. И мы станем учить тебя быть хорошим звездоходом. И, держу пари, научим!

— Прямо не верится, — наконец выдавил Костя.

— Что научим?

— Нет… В третью категорию не верится.

— Он не верит! — воскликнул Грачик. — А три месяца назад ты на этом самом месте верил совсем другому… Может быть, хочешь сыграть в ту игру, что предложил тебе тогда дед Михеич?

— Он меня подловил, — улыбнулся Костя. — Знал, что я нападу немедленно. Соблазн отомстить за Ущелье Звигов был велик. Хотелось доказать вам и себе самому, что тот провал случаен. И, вдобавок, у обороняющегося реакция всегда сильнее обострена, чем у нападающего… А где он сейчас?

— Ушел, — сказал Грачик. — Попросился в отставку. Теперь, пока мы его не отговорили, я — местоблюститель.

— Что-то произошло?

— Да, — с неохотой промолвил Грачик. — Понимаешь… На полигонах вроде Аида курсанты по сути людьми не являются. После гипноблокады они трансформируются в человекоподобных разумных существ, которые в силу тяжелого характера не терпят соперников. Мы добиваемся этого искусственно, возбуждая в них черты ярых индивидуалистов. С одной стороны, таковы условия игры: если парни начнут объединяться в кланы, как того требует человеческая основа, то с их-то способностями сам черт им не брат, и чихали они тогда на все фокусы наших полигонов! Но каждый должен пройти свой путь в одиночку… А с другой стороны, приходится решать задачу их разъединения. Мы уж и так стараемся изолировать их друг от друга. И водобоязнь внушаем, и страх высоты, а все не получается: курсантов много, а полигонов раз-два и обчелся. И если они все же сцепятся, то мы вмешиваемся через посредство роботов-надсмотрщиков. И, как правило, разгоняем драчунов. Но недавно одна парочка, поправ-таки взаимную неприязнь, совместными усилиями исхитрилась вывести робота из строя. Поставили бедного в положение Буриданова осла и, пока он мотал башкой, мигом выхлестали ему видеорецепторы. А потом безнаказанно выяснили отношения. Один из курсантов едва не погиб… Вот наш дедуган и принял всю вину на себя.

— И что, Аид закрыли?

— Ну, зачем же, — проговорил Грачик. — И при чем здесь Аид? У нас несколько таких полигонов… Просто мы вынуждены впредь использовать более надежные средства контроля. А то старые, как выяснилось, не имеют защиты от элементарных логических задачек…

— Пуфф! — сказал Костя и бережно ткнул Грачика пальцем в живот.

— Что? — переспросил тот.

— Вы убиты, — пояснил Костя, светясь от счастья. — Можно мне съесть вас, переварить и удалить из организма?

Грачик захохотал и снова тряхнул его за плечи.

— А хочешь в Ущелье Звигов? — предложил он. — Проведать старичков?

 

12

В ущелье стояла тишина. Полное безветрие, бестравье и безлесье. И коварный галечник между серыми пористыми скалами был на прежнем месте.

Кратов вслушивался в тишину. И с каждой секундой она все больше рассказывала ему.

Он разулся, сцепил ботинки застежками и поставил возле входа в ущелье. Достал фогратор и положил рядом. Расстегнул куртку и, аккуратно свернув, оставил здесь же. При этом не упустил случая полюбоваться на свои благоприобретенные роскошные шрамы. Затем закатал штанины выше колен.

И двинулся вперед.

Сделав десяток шагов — галечник держал его, не елозил, не поскрипывал, — Кратов отчетливо увидел воронку, прикрытую звижьей паутиной и присыпанную сверху камушками. Она была устроена по-новому, не так, как три месяца назад. Известно, что психомодели живут собственной, мало кому понятной и уж совершенно непредсказуемой квазижизнью…

Он старательно обошел воронку по краю.

Все это время два звига следили за ним из-за скал, и он чувствовал их присутствие, ловил их тупые, жадные мысли. Кажется — даже слышал, как они облизывают и без того мокрые губы и глотают слюни. Он знал, что звиги нападут на него, когда до конца пути останется какая-то пара шагов.

Поэтому он без разбега, с места, взлетел в воздух за полшага до того, как звиг-сюзерен прыгнул на него — точнее, на то место, где ожидал свою жертву.

Но Кратов благополучно приземлился на обе ноги за контрольной чертой, где кончалась психомодель, и потопал за ботинками и курткой. А звиг промахнулся и угодил в собственную воронку.

 

13

— Который? — спросил Михеев, прижавшись лицом к оконному стеклу.

— Вон тот, светлый, — сказал Грачик. — В белой курточке. Сейчас к нему подойдет поразительно рыжая девушка, такая рыжая, что зависть берет. И они поцелуются.

— Подошла, — улыбнулся Михеев. — Но что-то они тянут с поцелуем.

— Это Константин Кратов, — пояснил Грачик. — Помнишь, который все хвалился своей реакцией. Ценитель древней восточной поэзии, бесстрашный охотник на звигов…

— Помню. А второй?

— Сидит на скамейке. Бритоголовый, в дхоти. Это Крис Богардт. У него доброкачественный генетический дефект — ранняя лысина. Потомок «детей Чернобыля»…

— Этот Богардт… действительно выкрутился?

— Здоров, как бык! И даже получил пятую категорию. По-моему, зря ты погорячился, дед.

Михеев промолчал, глядя за окно во двор училища.

— А может быть, вообще все зря? — пробормотал за его спиной Грачик. Ведь только представить себе: что было бы с ними, не успей мы тогда перебросить к ним резервного надсмотрщика…

Михеев поморщился. Он вдруг отчетливо вспомнил, ЧТО БЫЛО С НИМ, когда те двое, шустрые ребятишки, ухлопали робота и на целый час ушли из-под его, Михеева, наблюдения. И как умело они распорядились этим часом.

— Иногда я сомневаюсь, — продолжал Грачик. — Не слишком ли дорогую цену они платят там, на наших полигонах?.. Как все просто и эффектно в задумке! Берется индивидуум и с него сдирается шелуха интеллекта, дабы во всей своей мощи обнажились вековечные инстинкты, которые помогли нашему далекому предку выжить среди динозавров и пещерных медведей. И наши курсанты будут-де чуткими, сильными и ловкими, как самый чуткий, сильный и ловкий зверь. Потому что они становятся плоть от плоти природы… А они не хотят быть зверьми. Они остаются людьми, несмотря ни на что. А мы их ломаем, гнем, корежим… Дед, обходились же мы без этого раньше!

— Чтобы этих сопляков жрали и увечили звиги? — буркнул Михеев. — Ну уж нет… Знаешь, почему я всех этих желторотиков пропускал через Ущелье Звигов?

— Откуда мне знать? — пожал плечами Грачик. — Ты мне никогда и ничего не рассказывал.

— Потому что тридцать два года назад я сам стоял у входа в него, на том самом галечнике. Только это была не психомодель, а настоящее Ущелье Звигов, в натуральную величину и во всей своей грозе. И я повернул назад. Не оттого, что испугался. Просто я точно знал, что не пройду его. Впрочем, это и называют страхом, кажется… А наши с тобой пацаны должны начинать с того рубежа, где мы отступили. И топать дальше! А за то, чтобы они из этого далека возвращались к папочке с мамочкой, к своим рыжим подружкам, никакой цены не жаль. И пусть меня объявят виновным, пусть прогонят взашей из училища, ты все равно будешь делать то же самое. Если, конечно, не запретят Звездную Разведку…

— Я ходил через Ущелье Звигов, — мрачно сообщил Грачик. — Десять лет назад, на спор. Но я не пошел в Жующий Туннель. Это в системе Хомбо. А один твой выпускник, Меркушев, недавно прошел его. Я просил его привезти психомодель.

Михеев одобрительно кивнул.

— Они в самом деле не узнали друг друга? — спросил он.

— Михеич! — обиделся Грачик. — Ты же лучше моего понимаешь, что это невозможно. Ментокоррекция и все такое. Да я и проверял их исподтишка. Песика Чарли вон в кабинет приволок… Доступ к информации об инциденте навечно заблокирован, а парней мы развели по разным группам. В разные филиалы. Сегодня они встречаются последний раз.

— И слава Богу, — сказал Михеев. — Достаточно того, что мы все помним.

Грачик покачал головой.

— Ничего ты не понял, дед. У меня же о тебе душа болит! Ведь случись что… ну, эта комиссия… Как ты без них, без желторотиков этих?

— Наконец-то поцеловались, — удовлетворенно проговорил Михеев.

 

14

Едва только гравитр набрал высоту, как Костя спихнул управление автопилоту, а сам взял руки Юлии в свои.

— Подожди, не обнимай меня, — тихонько сказала Юлия. — Я еще не привыкла к тебе. Это все равно, что обниматься с чужим человеком. Посидим молча.

Костя кивнул. Он чувствовал плечом тепло ее плеча, ему передавалось ее неровное дыхание, и пока этого было достаточно для полного счастья.

Сначала они летели над мегаполисом, объятые заревом его ночных огней. Автопилот предупредительно огибал чудовищные башни небоскребов, что тысячеглазыми Аргусами стерегли муравьиную суету у своих ног, перемигивался позиционными сигналами со встречными машинами… Потом город кончился, внизу установилась непроницаемая чернильная темнота, и лишь изредка ее прорезали лучики слабого света. А на горизонте уже занималось сияние другого города, что медленно, шажками стремился на воссоединение с соседями, чтобы подавить и заполнить собой последние клочки мрака и навечно воцариться на этой земле сплошным жилым континентом.

— Не полетим туда, — попросила Юлия.

— А куда?

— Вниз.

Костя осторожно высвободил одну руку и направил гравитр во вздыхающий, шелестящий, росистый мир ночного леса.

Потом они сидели в открытой кабине, тесно прижавшись друг к дружке, ничего не видя вокруг и ничего не слыша, кроме собственного дыхания.

— Что с тобой там было? — спросила Юлия.

— Не знаю, — ответил Костя. И тут же поправился: — Не скажу.

— Ты вернулся оттуда другим. Ты меняешься с каждым днем. И я не знаю, каким ты станешь, когда все перемены в тебе закончатся.

— Человек не топограмма. Он не может преобразиться до неузнаваемости.

— А эти ужасные шрамы? — пальцы Юлии коснулись одной и костиных боевых ран на бицепсе, предмета его бесконечной гордости. — Откуда они? Такое впечатление, что тебя там кто-то ел. И это сейчас, когда ты еще только курсант! А что будет, когда ты получишь диплом?

— Наверное, доедят, — фыркнул Костя.

— Я с тобой не шучу!

— Ну что со мной может быть?.. — он пожал плечами. — Вперед, в Галактику!

— И мы больше не увидимся?

— Не увидимся!

— Никогда?!

— Никогда!

— Никогда-никогда?

— Ну разве что ты станешь моей женой, — беззаботным тоном предположил Костя, хотя душа у него дрогнула.

— Еще недоставало! — Юлия с силой оттолкнула его. К ней понемногу возвращалось обычное настроение. — Тогда мы вообще будем видеться раз в столетие. Ты будешь возвращаться из своей разлюбезной Галактики весь в приключениях, в шрамах, в пробоинах от метеоритов. «Познакомься, — скажу я. — Это твоя внучка».

— «У-у», — подхватил Костя. — «Какая ты у нас с бабушкой выросла! На тебе конфетку. Хоро-о-ошая девочка… А кой тебе годик?»

— «Девяносто седьмо-о-ой!..» — капризно протянула Юлия. — Нет, не пойду я за тебя замуж, и не проси. Не бывать тому! Пусть лучше ты будешь томиться от любви ко мне, будешь всеми силами стремиться домой, на Землю, где есть я. Будешь сбегать с вахты на свидания. Ведь будешь?

— Еще бы!

— Ты ведь любишь меня? — строго спросила Юлия.

— Люблю! — радостно объявил Костя.

— Сильно?

— Невероятно!

— Ну то-то… Разрешаю тебе поцеловать меня…

Костя зачем-то зажмурился и даже слегка оглох. Сперва он ткнулся губами в щеку девушки, потом в нос, и только после всего этого получился настоящий поцелуй. Время остановилось.

— Ты не дослушал! — донесся до него голос Юлии. — Я хотела разрешить тебе поцеловать меня в ладошку. А ты?! Полез… Будто старый космический волк, отпетый сердцеед, гроза вселенной. Ох, вещует мое сердце: влюбишься ты там в какую-нибудь Тувию, деву Марса!

— Это невозможно, я люблю только тебя, — промурлыкал Костя.

— А ее?

— Кого это — ее? Тувию, деву Марса, такую-то дуру?

— Нет, эту… Галактику?

— И ее, — вздохнул Костя виновато. — Тоже. Но посмотри, как красиво! — Он выскочил из кабины в мокрую траву и поднял руку к ночному небу, видневшемуся в просветах между неподвижными кронами. — Вот это — Лебедь. А это — Медведица с Медвежонком. Болгары, между прочим, называют это созвездие Повозкой. Один болгарин поймал медведя и запряг в повозку, а тот не хотел работать, дергался, упирался, рвался на волю и все начисто разворотил… А вот это Млечный Путь. Представляешь, там везде живут! И на этой звезде, и на этой… Жаль, что ты не видела Галактику за атмосферой. Она — цветная. Она — как я не знаю что. Как алмазная россыпь! А какие они вблизи, эти звезды! Огромные, лохматые головы горгон, огненно-рыжие, седые, золотые, серебряные! А какие, Юлька, бывают планеты! Во стократ прекраснее Земли…

— Не верю, — прервала его девушка.

— Чему не веришь?

— Что есть хотя бы одна планета лучше Земли. Ну хоть вот на столечко лучше. Не бывает такого!

— Ты не понимаешь… Земля — это дом, это очаг. А те планеты словно коллекция драгоценных камней. Посмотрел, порадовал глаз — и домой.

— А я уже подумала, что ты из фанатиков. Бывают же среди вас такие, что могут годами жить в космосе и не вспоминать о Земле?

— Сколько угодно. У нас на курсе пятеро титанидов. Нормальные ребята, но попробуй докажи им, что Земля краше их лысого Титанума! Или, к примеру, Гай Зарубин — эктон, родился и вырос на галактической базе. Он не понимает, как можно привязаться душой к какой-то одной планете, когда нет ничего лучше безбрежных космических просторов. Ну, я не такой. И потом, у меня на Земле есть ты. Мой самый надежный якорь.

— А мы правда будем надолго расставаться?

— Правда… Я мечтаю о настоящем деле. О таком, где сгодится все мое умение, все силы без остатка. Вот бы попасть в страйдеры, как Игорь! Это на пределе, для настоящих мужчин. Передний край, тонкая жердочка над пропастью… Но страйдеры улетают надолго. Иногда на годы. Случается, и навсегда.

— Нет… Не хочу! Ненавижу это слово «навсегда»! Обещай мне, что ты будешь ВСЕГДА возвращаться ко мне. Обещаешь?

— Обещаю, — улыбнулся Костя.

— Что тут смешного?.. Ну вот, пожалуйста, сейчас зареву, — сердито сказала Юлия.

— Юлька! — закричал Костя, бросаясь в кабину. — Да ты что?! Из-за меня?

— А то из-за кого же!

— Ну, не надо, — попросил Костя, прижимая ее к себе. — Я же еще тут. И у нас все будет прекрасно. А хочешь, я тебе спою? Только ты не пугайся. Или на ушах станцую?

— Хочу, — сказала девушка и всхлипнула.

 

ИНТЕРЛЮДИЯ. ЗЕМЛЯ

По улице шел клоун и вовсю дурачился. Поминутно запинался за собственные просторные ботинки, с приготовленными на все случаи жизни прибаутками встревал в каждый разговор, корчил рожи тем, до кого не мог добраться. При нем был огромный полупрозрачный мяч с нарисованной пестрой физиономией, в точности воспроизводившей клоунский грим. Мяч жил своей жизнью, независимо от воли хозяина, артачился, выскакивал из его объятий и летел в сторону случайных прохожих. Те со смехом подыгрывали клоуну: отпихивали норовистый мяч обратно или уворачивались от него в меру ловкости… За какие-то минуты уличный чудак успел рассказать свой анекдот и выслушать ответный в одной компании, спеть ерническую песенку-нескладуху в другой, поплясать с двумя сосредоточенными, лишь недавно выучившимися ходить близнецами, похоже передразнить грустную девушку за столиком летнего кафе и пробудить на ее лице тень улыбки — впрочем, скоро угасшую.

Кратов сидел через два ряда столиков от девушки и вот уже полчаса набирался смелости подойти к ней и расспросить о причинах дурного настроения в такой ясный день. Более всего ему мешало сознание того, что и сам он, верно, выглядел не слишком-то жизнерадостно. И потом, бывают минуты, когда никакие усилия окружающих не способны вернуть доброе расположение духа, никого не хочется видеть и ничего не можется делать… Но, с другой стороны, если есть острое желание побыть в одиночестве, то городские улицы для этого не самое подходящее место. Следовательно, хмурая девушка все же нуждается в обществе и даже, возможно, ищет поддержки.

Удовлетворенный такой логикой, Кратов набрал в грудь побольше воздуха и уже совсем было отважился встать из плетеного кресла. Но в этот миг боковым зрением заметил летящий в его сторону строптивый клоунский мяч.

Рука сама собой вскинулась навстречу нежданной угрозе. Напоровшись на сомкнувшиеся в наконечник копья пальцы, мяч с грохотом взорвался. В воздухе распустилось облачко розового дыма. Оттуда, неумело трепыхая крылышками, на столик перед самым носом Кратова выпал чистенький белый петушок, озадаченно кукарекнул и присел на гузку.

— Ну, что же ты, — укоризненно сказал клоун, снимая с баклажанно-лилового носа вялый лоскуток от лопнувшего мяча. — Неужели напугался? Куда я теперь без мяча…

Он бухнулся в кресло напротив предельно смущенного Кратова, поманил пальцем квелого петушка, но тот отрицательно покрутил головой.

— Я т-тебя! — притворно рассердился клоун.

Петух неохотно привстал, из-под него выкатилось голубое, отчего-то круглое яйцо с шутовской личиной на боку.

— А ведь ты нездешний, — заметил клоун.

— Верно, — кивнул Кратов. — Я прилетел только вчера.

— Издалека?

— Со Сфазиса.

— Где это?

— Моя фамилия Кратов, — помолчав, сказал Кратов.

Клоун пожал плечами.

— А моя — Астахов, — сказал он. — Вообще-то я медик. У тебя ничего не болит? Что-то мне цвет твоего лица не нравится. Непривычный.

— На себя посмотри, — хмыкнул Кратов.

Астахов покосился в собственную ладонь, словно в зеркальце, поправил нос и взбил рыжие патлы.

— Блеск, — произнес он с удовлетворением. — Как живой. Вообрази: просыпаюсь утром и чувствую, что сейчас в мою дурную башку придет решение. Что вот-вот, с минуты на минуту я поймаю этот дьяволов гиперфактор трансляции за хвост. Или, там, за хобот. Знаешь, я даже дышать перестал. Лежу с закрытыми глазами и жду…

— Поймал? — с интересом спросил Кратов.

— Минут двадцать пролежал, — сказал Астахов горделиво. — И только он, скалдырник, забрезжил в тумане, я его — хвать!.. Ты как, представляешь, о чем речь?

— Трансляция — это что-то из лингвистики, — неуверенно предположил Кратов.

— Возможно. Но вообще-то это генетика. Так вот, поймал я его, утрамбовал, ленточкой с бантиком перевязал, всех друзей обтрезвонил. Ну, говорят они мне, ты, Степан, голова. Ты, говорят, нам целый месяц выгадал. Как начали меня хором славить! Выглянул я в окно — люди куда-то спешат, серьезные, скучные, никому и дела нет до моего гиперфактора. Нет, думаю, так просто вы не уйдете. Сейчас вы у меня, голубчики, развеселитесь!.. Он потыкал пальцем заметно увеличившееся в размерах яйцо, из которого, по-видимому, должен был произрасти новый мяч. — Так ты не ответил на мой вопрос.

— У меня загар особенный, — пояснил Кратов. — Космический.

— Получается, ты оттуда? — Астахов наморщил лоб. — Ах, Сфазис… Боже мой, так ты ксенолог, как же я сразу не догадался! Слушай, — сказал он доверительно. — Очень жаль, что у тебя ничего не болит. Я бы тебя в два счета вылечил. Вы, ксенологи, всегда аномально здоровые. А я очень хороший медик, но никто об этом не знает. Представляешь, какая тоска: уйма людей, и ни у кого ничего не болит! Я потому и в генетику ударился, там есть еще где разгуляться. Вон, близнецы все еще рождаются, я как раз за ними наблюдаю. Может быть, у тебя в генах что-нибудь не так? А то я бы выправил… Нас, медиков, на город была тысяча с лишним человек, сейчас больше половины к вам в Галактику подалось — там травматизм выше. А остальные от скуки выбрали всю исследовательскую тематику на три года вперед, я едва успел себе гиперфакторы отхватить. К концу сезона все, сколько их есть, изловлю, и если в этом городе никто не заболеет сыпным тифом, сам себе привью какую-нибудь дрянь. Ну, не хочу я никуда с Земли! Не лежит у меня сердце к межзвездному эфиру, что же мне делать?.. Все равно твой вид мне не нравится. Какой-то ты неприкаянный. У тебя в городе есть знакомые?

— Ни души.

— Так ты что же — совсем один?!

— У меня в Садовом Поясе живет мама. Я, собственно, у нее остановился.

— Блеск! — обрадовался Астахов. — Как тебя… Кратов! Мы этой ночью решили учинить налет на озера, отпраздновать мой гиперфактор. Мы бы и днем туда улетели, но пятеро ребят тоже надеются успеть до вечера расколоть свои орешки. Не пойму только, зачем только они спешат: удовольствие надо тянуть до последнего. Ну, естественно, нынче нам не спать… Давай с нами, а? Будут, между прочим, не одни медики и не исключительно мужчины, это я обещаю. Итак, я тебя жду в транспарке на нижнем ярусе в одиннадцать вечера!

— Ничего не получится, — вздохнул Кратов. — Дела.

— Какие могут быть дела у ксенолога на Земле?! Ну, как пожелаешь. Я тебя все-таки почему-то жду. Мало ли что, вдруг ты к вечеру все дела переделаешь. Или ты тоже намерен растянуть удовольствие? — Астахов перегнулся через стол к самому уху Кратова и зашептал: — К той девушке можешь не подходить. С ней все в порядке. Ее друг сегодня сдает выпускной экзамен — сейчас же в лицеях пора экзаменов. А она трясется. Ничего, такие переживания полезны.

— Откуда ты знаешь?

— Я все знаю, — Астахов подмигнул. — Я медик. А лишь потом клоун.

Он подхватил выросшее до размеров арбуза голубое яйцо и пошел прочь умелой чарли-чаплинской походкой. Петушок недовольно заквохтал, ссыпался со стола и засеменил следом.

Кратов с сожалением покосился на грустную девушку. Помочь ей он и в самом деле ничем не мог. Да и наивно было с его стороны полагать, будто у такой славной девушки не окажется друга, ее ровесника, с которым у нее общие интересы, общие воспоминания, может быть — общее детство. Для звездохода это, конечно, не повод к отступлению, но означенное «общее» запросто перетянет на любых весах те личные достоинства, которые мог бы предложить ей он, звездный скиталец сорока с лишним лет и безо всякого опыта земной жизни. Хотя опыт все же был, но очень давний и потому малопригодный в данной ситуации.

Рассиживаться в кафе более не имело смысла. Джулеп был давно допит, пирожное растаяло. Кратов ушел бродить по бесконечным кольцевым улицам города, которого не было здесь, когда он улетал к звездам.

Он не заметил, как добрался до самого края жилого яруса. Далеко внизу слаженно колыхались на ветру плотные кроны Садового Пояса, а где-то возле самой линии горизонта бликовали на солнце зеркала озер. Кратов облокотился на парапет и попытался разглядеть среди зелени крышу своего дома. Бесполезно. Он не чинил эту крышу целую вечность и уже забыл, как она выглядела в ту пору.

«Это про меня, — подумал он. — Это я ушел, а сейчас вернулся. И некому меня расспросить о том, где я был и что видел. Потому что не осталось никого в этих местах, кому я был бы интересен. Только мама. Но и она ни о чем не расспрашивает».

Домой Кратов вернулся затемно. Шел пешком, старательно обходя молодые, до колен, деревца и все время теряя в сумерках змеящуюся тропинку. За его спиной полыхал тысячами огней, нависая над Садовым Поясом огромной елочной игрушкой, Оронго — город, воспринявший от прежнего крохотного поселка лишь имя и ничего больше, Он жил собственной жизнью, бурной и не совсем понятной, но ни единого звука не долетало вниз, даже разноцветье огней почти не проникало под зеленый полог. Садовый Пояс тихонько дремал у подножия города, как лохматый добродушный пес, уткнувшийся носом в ботинки хозяина. Только изредка где-то над головой возникал слабый посвист проносящихся в ночном небе гравитров, и тогда на миг предупредительно смолкал слаженный хор цикад.

На веранде замаячил слабый колеблющийся клубочек света.

— Костик, это ты? — спросила Ольга Олеговна, приподнимая повыше ладонь, откуда истекало это странное свечение.

— Я, мама. — Кратов осторожно взял ее за тонкое, хрупкое запястье. Что это? Никогда такого не видел.

— Светляк. Его зовут Люцифер. Он живет здесь в саду, а по ночам приходит ко мне в гости. Ему нравится у меня на руках.

— Какой огромный…

— Он тебя немного боится. Видишь, свет чуточку голубоватый? Когда он успокоится, то засияет зеленым.

Ольга Олеговна бесшумно, как тень, опустилась в плетеное кресло. Легким, молодым движением откинула волну темно-русых волос, скользнувшую на лицо. Кратов осторожно сел напротив. Кресло под ним жалко заскрипело.

— Ты просто великан, — сказала Ольга Олеговна. — А моя мебель не рассчитана на великанов.

— В мой прошлый приезд тут была, кажется, дубовая скамья.

— Да, она больше подходила для богатырских застолий. Но мои богатыри гостят очень редко. А чужие не бывают вовсе. Я же выгляжу рядом с ней просто нелепо… К следующему твоему набегу я подготовлюсь специально и придумаю, где тебя усадить.

«Она не меняется, — подумал Кратов. — Меняюсь только я, а она все та же. Когда-нибудь я наберусь отваги и спрошу, в чем секрет».

— Как тебе понравился город? — Ольга Олеговна небрежно обрисовала в воздухе контуры чего-то разлапистого.

— Я… еще не решил.

— И я тоже. Хотя он вырос у меня на глазах. Прямо из ничего, из песка. Наверное, мы так и остались в душе пустынниками. Не то от слова «пустыня», не то от слова «пустынь».

— А в чем разница?

— Пустынь — это монашеская обитель.

— Понятно, — хмыкнул Кратов. — Недавно один человек уже назвал меня аскетом. Правда, это было на Сфазисе…

— Я постелила тебе в вашей с Игорем старой комнате. Жаль, что ты ненадолго. В общем-то, у них с этим городом вышло неплохо.

— Я пробуду здесь очень долго, мама. Целый месяц, а то и два. Я тебе еще надоем!

— Месяц… — Ольга Олеговна качнула головой. — Без малого вечность. Ты никогда не задерживался дома дольше, чем на неделю. И мне кажется, что ты и на этот раз не усидишь. Вы оба пустынники. Кочевники, туареги… Вы видитесь с Игорем?

— И часто. По каналам ЭМ-связи.

— Если бы хоть однажды вы встретились дома!

— Да мы же все здесь развалим!

…Игорь, старший брат, раддер-командор Южного отряда страйдеров, полгода назад ушел в очередной сверхдальний поиск, в галактику 6822 Стрельца, и с тех пор никто ничего не знал о нем и его группе. Как и обычно, перед страйдерами стояла единственная задача: обнаружить сформировавшуюся либо близкую к тому пангалактическую культуру, оценить хотя бы в первом приближении ее внешние проявления. Будь то широкомасштабная астроинженерия, как в Двойной галактике Гидры, или управляемая ассимиляция культур, как здесь, в Галактическом Братстве Млечного Пути, или еще какие-нибудь неизвестные доныне процессы. И немедленно вернуться. Столь длительное отсутствие страйдеров означало, что они достигли цели своего рейда и набирают информацию, либо их уже нет. Экзометральная связь на таких расстояниях не действовала, глохла в межгалактических гравитационных штормах, а разыскивать пропавших страйдеров было бессмысленно. Как можно обнаружить их утлые суденышки, вероятнее всего — разбитые, с угасшими сигнал-пульсаторами, среди мириад звезд чужой галактики?..

— О чем ты думаешь, Костя? — спросила Ольга Олеговна. — У тебя лицо стало… как у сфинкса.

В саду шуршал обязательный ночной дождик. Люцифер умиротворенно мерцал зеленым.

Посреди ночи Кратова разбудили голоса под окном. Кто-то возился в кустах малины. Неизвестный старался производить как можно меньше шума, но по неумению достигал совершенно обратного эффекта.

«Нервничаешь, звездоход, — укорил себя Кратов, с неодобрением прислушиваясь к собственному сердцу. — Весь на взводе, от шорохов просыпаешься. Напрасно… Надо расслабиться, сыграть отбой, угомонить строптивое подсознание, которому взбрело в подкорки, что я попал в чуждую, а потому предположительно агрессивную среду. Эй ты там, серое вещество! Запомни раз и навсегда: я дома. Дома! Я в родной среде, я здесь вырос, черт вас побери совсем!»

Он бесшумно поднялся и на цыпочках подошел к окну. В темноте что-то белело. Девушка, скорее даже девчонка-подросток, в белом платье, лицо скрыто распущенными волосами и ветками малины. Рядом, разумеется, ухажер, тоже весь в белом. И шепчутся. Кратов затаил дыхание, чтобы не спугнуть парочку.

— Ну вот, опять я просплю все на свете… — ворчал юнец.

— И тебе влетит! — резвилась юница. — И поделом: по ночам спать надо, а не бродить неизвестно где и неизвестно с кем.

— Известно, давно уже всем известно с кем. Весь город знает. От одной болтушки.

— Кто же эта болтушка?

— Есть такая… Смотри, какая малинища!

— Разве? Я думала, это шиповник. Сейчас мы ее…

— Лучше не надо. Вдруг это какой-нибудь экзотический сорт с лечебными качествами? У нас двое как-то налетели на такой фрукт. Думали — яблоки, объели полдерева, а потом оказалось — почки для вакцины от спутниковой лихорадки. Ох, и чистило их!.. А завтра мы где встретимся?

— Завтра уже наступило, а мы еще не расставались.

— Ну тогда с добрым утром!

— Приветик! А почему ты об этом спросил? Торопишься улизнуть? Не выйдет, я тебя так просто не отпущу, ты меня еще провожать пойдешь через полгорода, ножками.

— Я и сам так просто не уйду.

— Может быть, тебя дома потеряли, мальчишечку?

— Конечно, потеряли!.. Но дело не в этом. Просто в последнее время я, грустно сказать, засыпаю на занятиях.

— Какой сты-ыд! — девушка захихикала. Кратов живо представил себе ее мордаху: ехидную, остроносую, веснушчатую и обязательно с хитрющими зелеными глазами. — А еще последний курс! Гнать таких в три шеи!

— Тебе смешно! А у меня экзамены…

— И что?

— И все. Получу диплом — и вперед, в Галактику!

Кратов едва не взвыл. «Господи! — подумал он. — В этом мире ничего не меняется».

Два десятка лет назад он точно так же торчал всю ночь напролет под чужими окнами и распускал павлиний хвост перед дамой своего сердца. А она, пряча улыбку, поддакивала ему, подзуживала на новые откровения. Им было поровну лет, но в силу самой природы она повзрослела и поумнела раньше и потому выслушивала его трели со спокойной женской мудростью. Ни на миг не забывая, кто он есть на самом деле — маленький, напыщенный хвастунишка, гордый своим несуществующим пока высшим предназначением. Но благодаря той же мудрости оставляя его похвальбы за скобками. До поры…

«Не из нашего ли с Астаховым кафе эта девочка? Вроде бы нет. Трескали бы уж лучше малину, чем болтать попусту!» Кратову внезапно пришло в голову, что если парочка вдруг вознамерится погулять вокруг дома и наткнется на Чудо-Юдо-Рыбу-Кит, который лежит на заднем дворе и запасается впрок дармовой рассеянной энергией, то может произойти конфузия. «Пустяки, — решил он. — Новые впечатления никому не повредят. Ни им, ни Киту. Только бы обошлось без визгов и обмороков».

Все так же крадучись он вернулся в постель. Сон, разумеется, не шел.

«Тектон был прав. Здесь меня буквально захлестнут воспоминания. Совладаю ли я с ними?..»

Шепот за окном удалялся, стихал.

«Надо будет повесить над малинником транспарант: «Можно есть». Светящимися буквами. Да и самому отведать».

Кратов несколько раз с остервенением крутнулся с боку на бок и внезапно, рывком сел. Он почувствовал, что ему просто необходимо освободиться от воспоминаний, которые выбрались на свет из потаенных закоулков его памяти и теперь буйно, разноголосо толпились в сознании. Требовалось хоть что-нибудь, куда можно было перелить их — по принципу сообщающихся сосудов.

Почему с ним так не бывало раньше?!

«Вот беда, — Кратов горестно улыбнулся. — Послушный мальчик Костик. А это где я слышал? Тоже какое-то воспоминание… До недавнего времени я был нацелен на работу. И работал так, что пыль крутилась столбом! Но явился тектон Горный Гребень и перенацелил меня на мое прошлое. И вот оно пробудилось во мне, и теперь я у него в плену».

На столике в изголовье стоял мемограф — старый, но еще надежный прибор для записи информации на кристаллы. Из тех, что уже вышли из всеобщего употребления, но сохранились у ретроградов и любителей старины. Мемограф не был в деле, быть может, с того часа, как юный Костя Кратов ушел в Галактику. Как назло, в нем не осталось ни одного кристаллика. «Ну конечно, я все свои записи прихватил с собой. Дневники, мудрые речения, излюбленные стихи в стиле «танка», «хокку» и «сэдока», и даже драму в античном стиле на исторический, понятное дело, сюжет. Что-то из Плутарха. И ведь ни разу не воспользовался, пока не потерял! Где же я их посеял — до Псаммы или после?»

Зато под мемографом обнаружилась тонкая стопка бумаги. Кратов поспешно, пока ничего не улетучилось из памяти, нашарил в кармане брошенной на стуле куртки перо и примерился, чтобы начертать первый символ.

Но рука его замерла на полдороге.

«У нее были рыжие волосы, целое облако теплого огня. И нос в веснушках. И лукавые зеленые глаза. Она все время посмеивалась надо мной. Она была умнее и лучше меня. А я любил ее как сумасшедший и думал, что чем страшнее разрисую опасности, стерегущие меня в Галактике, чем большим героем покажусь ей, тем сильнее она полюбит меня. Вот дурень-то… Ей были безразличны эти дутые опасности и мои ненаступившие подвиги. Не этого она ждала от меня, не это во мне искала. Но что же тогда? Быть может, сейчас, на пятом десятке, я знаю, чего ждут от нас женщины? Как бы не так… Ну кому интересна моя память об этом?!»