1. Ледяная Дези капризничает

– Кратов, мне плохо. Я больна. Это вы во всем виноваты.

Говоря эти слова обиженным, детским голосом, Ледяная Дези при этом ухитрялась выглядеть сногсшибательно. Если бы кому-то пришла в голову фантазия снабдить классическую историю о какой-нибудь там Мери Поппинс новыми иллюстрациями, ему не стоило искать иную модель. Легкое серебристое платье в сочетании с громадной голубой шляпой и чудовищным пером неизвестной науке птицы создавало образ феерический и одновременно потешный. Кратов, в своей всепогодной амуниции джинсового стиля, служил для этой композиции весьма выигрышным фоном. Впрочем, никто не обращал на них внимания, здесь все эпатировали кто как мог.

Они сидели за столиком уличного кафе на набережной неподалеку от моста Иена и ожидали заказ. Как и повсюду в центральной части Парижа, посетителей обслуживали настоящие, живые официанты, к которым вне зависимости от возраста обращались «Гарсон!». Поэтому заказ задерживался.

– Да, я капризничаю, – объявила Дези. – Можете не обращать внимания, если вам неприятно. Я женщина и хотя бы поэтому имею право капризничать, когда мне нездоровится.

– Возможно, вы просто устали с дороги, – предположил Кратов. – И наверняка ничего не ели с утра. Бокал хорошего вина вернет вам силы.

– Да, я помню, – слабо улыбнулась она. – Глоток бензина спасет смертельно раненного кота. Только не думайте, будто я не понимаю, в чем причина. Я чувствую, что совершила что-то ужасное. Мне кажется, все это знают, но никто не хочет рассказать мне, что же я натворила. А я не помню! А вы молчите! И все молчат. Но ведь так не может длиться вечно… Внутри меня – темное облако величиной с Юпитер. И оно никак не расходится. И там, внутри, скрывается какая-то жуткая гадость. Отвратительно! Поэтому я злая, больная и все время капризничаю.

– Не выдумывайте, – сказал Кратов. – Насколько мне известно, в какой-то момент ситуация действительно вышла из-под контроля. Но тут явился наш добрый Кырханг и довел ее до совершеннейшего абсурда. Как она того, собственно, и заслуживала.

– Вы врете, – сказала Дези убежденно. – И все кругом врут. А я с вами миндальничаю вместо того, чтобы приложить профессиональные навыки и докопаться до правды. Моя беда в том, что я не могу применять свое искусство к людям, которые формально считаются здоровыми и не просят о помощи. Кратов, только рискните попросить меня о помощи, я из вас достану всю подноготную, попомните мое слово!

– Я буду чрезвычайно осторожен, – заверил он.

Весьма кстати явившийся гарсон создал желанную паузу в их напряженном диалоге, больше похожем на странную дуэль, где один постоянно нападает, а другой прикидывается манекеном. Поставив на столик два бокала красного вина, блюдо с сыром, корзинку с пирожными и пепельницу с сигаретой, он выждал несколько мгновений, отвесил короткий поклон и стремительно удалился. Дези немедленно сделала большой глоток и зажгла сигарету, энергично начертив ею в воздухе символ бесконечности.

– А тут еще эти ужасные эхайны, – заявила она. – Я не могу их забыть. Их лица постоянно у меня перед глазами. Я не сплю из-за них. Какой из меня психотерапевт, если я сама себе не в состоянии помочь?! Хотя умные люди, из тех, что гораздо умнее вас и уж точно намного умнее меня, говорят, что науке неизвестны случаи, когда доктор вылечил бы собственный недуг… Черт побери, Кратов! Зачем они умерли? Зачем они отправились на смерть, как на парад? Это что, какая-то особенность эхайнского менталитета?!

– Вы же знаете, это были преступники. Они были готовы к смерти в любой момент. Но там, куда их поместили в наказание, смерть могла быть только глупой, бессмысленной и постыдной. У них не могло быть другой судьбы. Вам это трудно понять, но это другой мир, другие правила. То, что им предоставили иной способ умереть, стало для них подарком судьбы и высшей милостью. Теперь они вернули себе имя и честь, и вспоминать о них будут как о героях.

– В чем героизм? – напряженно спросила Дези. – Убивать себе подобных и умереть за этим занятием?!

– Главная задача была защитить вас, – сказал Кратов терпеливо. – Все остальное – игры гекхайанов. Было нелегко втянуть в эту операцию двух эхайнских правителей… но иначе вообще ничего бы не получилось. – Дези смотрела на него с рассеянным непониманием, изредка легко пожимая плечами, и было совершенно ясно: ангелы могут творить добро, могут творить зло по неведению, но есть вещи, которые никогда не будут доступны их разумению. Все, что от него требовалось, так это сказать снова: – Это другой мир. Его логика нам чужда и может быть понятна только при серьезном нравственном компромиссе. То, что у нас общий предок, не упрощает проблему. Мы и эхайны – из разных систем этических координат. Чтобы найти оправдание их поступкам, нужно убедить себя, что власть – это не только ответственность, но еще и водопад разнообразных бонусов. Тогда есть резон пытаться ее захватить. Убивая при этом направо и налево… В то же время нужно согласиться, что всякий посягающий на власть есть преступник и подлежит наказанию во стократ более суровому, нежели убийство. И, наконец, следует заставить себя верить в то, что убийство может быть оправданно и безнаказанно.

– У вас получается? – осведомилась Дези.

– Ну, мы еще не настолько далеко ушли от эхайнов… Но в нашей системе координат их преступления так же бессмысленны, как и их подвиги. Нам это кажется ненужным, несвойственным природе разумного существа. Детские игры в войну, в шпионов-диверсантов… Эхайны, разумеется, считают иначе и придают всему этому значение.

Над барной стойкой вдруг развернулся большой экран видеала. Спокойный мужской голос с безукоризненной дикцией объявил: «Экстренное сообщение по Федеральной информационной сети. Несколько дней назад более двухсот граждан Федерации вернулись на Землю, где они отсутствовали почти двадцать лет. Речь идет о пассажирах трансгалактического лайнера «Согдиана», против которого седьмого мая 133 года был совершен акт агрессии со стороны военно-космических сил Черной Руки Эхайнора. Возвращение заложников стало возможным в результате совместной спасательной операции Федерации Солнца, Великой империи Ярхамда и Планетарного герцогства Эгдалирк…» Одновременно шла картинка: бледные, несколько потерянные лица, напряженные взгляды, реплики невпопад… Кое-кто из посетителей кафе поглядывал в сторону экрана с явным неудовольствием, как на источник раздражения, кое-кто более толерантный не обращал внимания, но нашлись и такие, кто встретил известие аплодисментами.

– Это и есть то самое? – спросила Дези.

– Да, и все случилось благодаря вам.

– Странно, что я не испытываю ни особой гордости, ни радости. Как и многие, кто это видит. Им кажется, что ничего особенного не случилось, потому что забыта предыстория, прошло слишком много времени, раны зарубцевались. Но тем, кто отчаялся ждать, сейчас не позавидуешь. Посмотрите на их лица. Им пригодилась бы моя помощь… а я сижу здесь, пью вино и хнычу вам в жилетку. У меня свои причины быть печальной. Слишком много потерь, о которых никто не узнает.

– Но мы-то с вами знаем и будем помнить. К тому же все, что не затрагивает тайну личности, непременно попадет в Глобальный Инфобанк. Следовательно, всякий, кому важна предыстория и интересны последствия, докопается до всех подробностей. А я бы не стал недооценивать любознательность человеческой натуры.

– Может быть. Хотя о многом я желала бы забыть навсегда. Мне правда очень плохо, Кратов. Темное облако… а под ним – выжженная пустыня. Как там… на площади, в промзоне, после напалма. Вы не понимаете, о чем я, и это даже к лучшему. Потому что это мерзко, противно, этому не место в моей памяти…

– Все будет хорошо. И выжженная пустыня зарастет зеленой шелковистой муравой, и боль пройдет.

– Это вы мне говорите? – невесело засмеялась Дези. – Мне, психологу? Профессионалу, который только тем и занят, что лечит разрывы души?! Запомните слово специалиста: есть раны, которые не заживают никогда. Да, можно приглушить боль… существует много способов… но это не та боль, что проходит без следа. Человеческое сознание – очень сложная система. Сложная и злопамятная.

Какое-то время Дези молча следила за цветной и объемной картинкой на видеале.

– Мне не понравилось быть шпионкой! – вдруг заявила она. – Больше не предлагайте мне ничего подобного, хорошо?

– Надеюсь, ваши услуги в этом качестве никогда не будут востребованы, – сказал Кратов серьезно. – Заложников мы с вами вытащили, и теперь эхайны не скоро оправятся от последствий вашего визита.

– Эхайнор ваш мне тоже не понравился. Серый, холодный, много металла, много пыли. Даже деревья – и те какие-то пыльные, как будто кому-то давным-давно пришла в голову фантазия сделать из деревьев чучела… Такое чувство, словно там все только и делают, что командуют и обмениваются воинскими салютами и клятвами. Я не увидела ни одного нормального эхайна. Ни одной женщины, ни одного ребенка. Они вообще там есть?!

– Конечно, есть, – заверил ее Кратов. – Ну да, эхайны любят носить военную форму и разговаривать противными армейскими голосами. Но все это внешняя оболочка, накипь. Под нею скрывается серьезная наука, почти неизученная культура… Милитаризм хорош, когда нужна тупая и дешевая мотивация к научному и техническому прогрессу. А в придачу – тяжеловесная, разбалансированная, экологически опасная экономика и запутанные социальные проблемы. Так случилось, что наши две культуры соприкасаются на очень узком участке мироздания. И этот участок заполнен разнообразной солдатней.

– Все искала повод задать кому-нибудь из моих эхайнов вопрос, – печально сказала Дези. – Если все они воины, с кем же они воюют?

– Например, с нами, – сказал Кратов. – А когда мы заняты другими делами, то между собой. Чтобы не терять форму…

– Вы ушли от ответа, – укоризненно промолвила Дези.

– Не стану же я прямо тут читать вам лекцию по общественному устройству и внутренней политике Эхайнора!

– Как-нибудь в другой раз, – с сокрушенным видом согласилась Дези. Скормив сигарету подбежавшему роботу-уборщику в облике крохотной зеленой собачки, она сообщила: – Сейчас у меня рандеву, а затем я ужинаю с сестрой в «Soucoupe Volante». Ее зовут Агнес, и она хороша, как сто ангелов в одном флаконе, я в сравнении с нею гадкий утенок. Если есть желание, приходите, я приглашаю.

…Спустя десять минут после того, как Ледяная Дези оставила его одного кайфовать за столиком уличного кафе, Кратов получил короткое сообщение по личному браслету с указанием адреса и комментарием: «Они вошли». Заказав кофе, он без особой спешки управился с остатками пирожных, затем полюбовался на речные виды, послушал крики чаек и, сочтя, что выждал достаточно, поднялся из кресла. Пересек пешеходную зону, прогулочным шагом углубился в тенистый акациевый парк. Парк был разбит на месте, где еще в конце позапрошлого века высилась и служила визитной карточкой этого старинного города гигантская решетчатая башня. От самой башни остались только картинки и несколько почти утонувших в земле оплавившихся металлических платформ. Теперь на них располагались стоянки гравитров. Найдя свободную машину, Кратов плюхнулся на заднее сиденье и сообщил автопилоту адрес. Вниз он не смотрел. Полет занял не более четверти часа и завершился на перекрестке узеньких старинных улиц в одном из исторических кварталов, которые назывались «историческими» лишь потому, что во время оно здесь проживала какая-то известная личность, либо даже не проживала, а просто ходила в гости или сидела за стеклянным окном ресторанчика и глазела на прохожих. Странно, что здесь вообще сохранились места, которые не считались «историческими»… Преодолев пешком небольшое расстояние, Кратов обосновался на деревянной скамейке возле позеленевшего от времени и сырости фонтанчика, в тени и прохладе, и стал ждать. Очень скоро из темной подворотни быстрой походкой появилась Дези Вифстранд, не по-здешнему высокая, осанистая, серебристая, пышное перо на голубой шляпе с приопущенными полями вскидывалось в такт шагов. За нею семенил, заложив мощные лапы за спину, доктор Стеллан Р. Спренгпортен, в просторных шортах с помочами, в гольфах и мятой клетчатой рубашке с закатанными рукавами, а громадную голову его венчала зеленая тирольская шляпа с весьма легкомысленным перышком. Из рыжей бороды задиристо торчала трубка. Доктор Спренгпортен выглядел весьма довольным, чего нельзя было сказать о Дези: эмо-фон ее, разумеется, прочесть было невозможно, но язык тела красноречивее эмоций сообщал, что женщина пребывает в крайней степени растерянности и, кабы не попутчик, запросто села бы на брусчатку, беспомощно сложив руки на коленях, и поручила себя провидению. Между ними происходил некий диалог; вернее, говорил по преимуществу доктор Спренгпортен, а Дези либо отвечала односложными репликами, либо рассеянно кивала. Они миновали фонтанчик, давший убежище Кратову, и скрылись за поворотом улицы. Выждав еще минуту – на большее не хватило терпения, сердце могло выскочить из груди! – он поднялся. Одернул куртку, успокоил дыхание, и только тогда, собранный, безмятежный, вошел в темную арку. Без труда нашел старую деревянную дверь с потускневшей медной ручкой в виде сакраментальной львиной морды с кольцом (прямо сквозь дверь неким мистическим образом тянуло холодком и сыростью) и энергично выстучал нечто вроде ритмической фразы из аргентинского танго. «Entrez, mon docteur!» – прозвучало в скрытом динамике, и дверь отворилась. Ничему нисколько не дивясь, Кратов вошел, точнее – погрузился в вязкий полумрак, что заполнял собою келью с наклонными стенами, высоким потолком и единственным источником света в виде узкого, вытянутого по вертикали окошка, забранного мелким витражом.

– Bonjour, Харон, – сказал он.

 

2. Под волновой вуалью

Дверь бесшумно сдвинулась, пропуская визитера. Бангатахх инстинктивно наклонился вперед, чтобы встать из своего чересчур удобного для комнаты допросов кресла. «Нет необходимости», – небрежно проронил вошедший. Это был эхайн, Красный Эхайн, судя по темному цвету волос и кожи – из какого-то экваториального этноса, твуана или хатагхадайха. И говорил он с особенным, звякающе-дзынькающим акцентом. Черные Эхайны не воюют с Красными… но в училище пришлось одолеть спецкурс по этнографии Красной Руки, получить представление об основных языках, зазубрить военно-полевой словарик («Лицом к стене!.. Имя, звание? Номер части? Какое задание? Встать на колени!..»), принять к сведению неутешительный факт, что технический уровень личного оружия красняков далеко ушел вперед, не говоря уже о тяжелых вооружениях. Деловито огляделся – тотчас же позади него прямо из пола выросло такое же в точности кресло, глубокое и уютное, как утроба матери. Визитер с готовностью обрушился в кресло и замысловато переплел длинные ходули в обтягивающих штанах из сильно вытертой синей материи.

– Нам понадобится стол? – осведомился он рассеянно.

– При всем уважении… это вы меня спрашиваете?! – удивился Бангатахх.

– Лично мне стол не нужен, – заявил тот, зачем-то передернув плечами.

– Гм… Если не ошибаюсь, вы – дознаватель, я – допрашиваемый. Как же без стола?

– Ну да, пожалуй… чтобы обозначить границу исполняемых нами социальных ролей, – усмехнулся красняк.

Пол снова вспучился, исторгнув из своих недр белую овальную поверхность, прямо на глазах вдруг подернувшуюся сложным геометрическим узором. Красняк с удовлетворением провел по столешнице ладонями, буркнул под нос что-то вроде «Ну вот…», а затем обратил проницательные янтарные гляделки на собеседника.

– Меня зовут Всеслав Эразмович Жайворонок, – сообщил он, – и мне предложено провести с вами небольшую беседу.

«Беседу! – мысленно усмехнулся Бангатахх. – Какие мы деликатные… назвать допрос допросом, стало быть, язык не поворачивается. И красняка где-то нашли для вящей задушевности. Имечко заковыристое, как у них и бывает. Неужели Красные Эхайны сотрудничают с этелекхами?! О Светлых давно циркулируют такие слухи, но светляки всегда были наособе, оторви да брось… а эти-то с какой радости пошли на коллаборационизм?! Ладно, успеем разобраться. Лгать ему не стану, нет в том резона, но и лишнего не скажу. Не слышал я, чтобы этелекхи прибегали к форсированным методам дознания… но, быть может, для того они и спелись с красняками, чтобы сохранить свои лапки чистыми?!»

Вслух же он назвался:

– Капитан Бангарн Бангатахх, Управление специальных операций в составе Оперативного дивизиона Бюро военно-космической разведки Черной Руки, оперативный псевдоним – «Ворчун», к услугам янрирра… – Немного подумав, добавил: – Имя подлинное.

– У вас есть какие-либо обращения или жалобы?

– Нет, янрирр… Вы позволите узнать ваше воинское звание?

– У меня нет воинского звания. Я профессиональный ксенолог, ученый. Эхайны и Эхайнор – моя специализация. Если угодно, можете обращаться ко мне «доктор». Так принято в той профессиональной среде, где я обычно вращаюсь.

– Янрирр доктор, могу я узнать, что меня ожидает по окончании нашей беседы?

– Просто «доктор». А я буду обращаться к вам – просто «капитан». Мое имя вы все равно не выговорите. Или выговорите?

– Пожалуй, нет.

– Тогда будем экономить фонетические усилия… Я не осведомлен о планах Департамента оборонных проектов Федерации относительно вашей судьбы. Но, исходя из сложившейся практики, предполагаю, что вы будете отправлены домой.

– Домой?!

– Фигурально выражаясь. По всей вероятности, вас, равно как и остальных эхайнов, доставят в один из миров, имеющих постоянное транспортное сообщение с Эхайнором. Могу предположить, что это будет Сутахтана.

– Разве мы не в плену?

– Разумеется, нет. Как сотрудник Оперативного дивизиона, вы должны быть осведомлены, что мы не берем пленных.

– Да, но я вкладывал в это выражение несколько иной смысл.

– Понимайте эти слова буквально. Мы ни с кем не находимся в состоянии войны, и не делаем исключений для Эхайнора, даже учитывая нашу общую историю. Поэтому никаких пленных, никаких заложников. Эти игры не для нас. Между тем, если существуют какие-то причины, по которым вы считаете для себя невозможным вернуться в Эхайнор, мы охотно предоставим вам убежище.

«Мы… Почему этот тип постоянно говорит «мы»? Какое отношение он имеет к Федерации, к ее военным планам? Кто он такой, мать его столешница?!»

– Смею надеяться, таких причин нет, – сдержанно заметил Бангатахх.

– Тогда все в порядке. Кстати, ваш коллега, сержант Аунгу, высказал намерение остаться у нас.

– Никакой он не сержант. Вернее, сержант, но из отдела «Ч»… – Бангатахх растерянно засмеялся. – Зачем я это вам рассказываю?!

– Ничего страшного, капитан. Поскольку мы уже беседовали с сержантом Аунгу, он поведал нам все подробности своей служебной карьеры.

– Тогда вы знаете, что он остается вовсе не для того, чтобы вволю надышаться воздухом исторической родины. Он профессиональный разведчик и наверняка будет заниматься сбором информации.

– И мы с готовностью ему в этом поможем. Уверен, ему придется несладко. Против Федерации очень трудно вести шпионские игры. Знаете почему?

– Догадываюсь, янрирр доктор.

– Просто «доктор». Потому что мы ничего не скрываем. Эхайнор прячет свои секреты за семью замками… это тоже фигура речи… и подбирать к вашим замкам правильные ключи столь же нелегко, сколь и увлекательно. Мы же поступаем иначе, и тем самым создаем для спецслужб, которые пытаются найти применение своим талантам на территории Федерации, непреодолимые препятствия.

– А если Аунгу захочет выведать секреты оборонной доктрины Федерации?

– Вы имеете в виду проект «Белый Щит»? Департамент оборонных проектов обычно не устраивает экскурсий, но для сержанта Аунгу может быть сделано исключение.

– Но если он попытается уничтожить один из критических компонентов «Белого Щита» и тем самым хотя бы на время устроить брешь в вашей замечательной оборонительной системе?

– Ах, оставьте. Мы его об этом спросили напрямую, и он дал нам совершенно искренний и прямой ответ. Диверсии – не его профиль. Впрочем, вы об этом осведомлены не хуже моего, поскольку были его непосредственным руководителем.

– Он и это вам поведал?

– Как на духу.

– Не ожидал… Я и себе удивляюсь.

– Я удивляюсь другому. С чего бы вдруг вы прониклись такой заботой о нашем благополучии? Или вас вдруг взволновала судьба сержанта Аунгу?

– Несмотря на то, что в нашей миссии я был главным, для меня стало неожиданностью его решение остаться. Это не входило в планы операции, да и не могло входить. Наша задача ограничивалась поисками келументари… или существа, выдававшего себя за келументари. И вдруг такой неожиданный поворот! Возможно, у сержанта Аунгу было дополнительное задание, о котором он не обязан был меня информировать. Не знаю. Но, если вам угодно, мне и впрямь небезразлично, насколько жестко вы с ним обойдетесь, когда он попытается выполнить это свое сверхсекретное задание.

– Как трогательно… Спешу вас успокоить. Сидя в этом самом кресле, сержант Аунгу признался нам, что у него действительно есть специальное задание в рамках вашей миссии. И с охотою посвятил нас в детали. Но я не заручился его согласием на разглашение этих подробностей, поэтому ограничусь констатацией факта. Ничего для нас нового и тем более угрожающего. Но если сержант вдруг станет вести себя нехорошо или неадекватно, мы выдворим его за пределы Федерации, на прощание строго погрозив пальцем.

– Пальцем?! Зачем?

– У нас так принято, если мы хотим указать расшалившимся детишкам, что их озорство вышло за пределы хорошего тона.

– Но вы рискуете… доктор.

– Мы гостеприимны, но не до абсурда. Эхайнский разведчик – не та персона, которую позволительно оставлять без присмотра. Даже если он окажется достаточно ловок, чтобы провести своих опекунов… Видите ли, проект «Белый Щит» задуман так, что явившийся из ниоткуда диверсант не обнаружит даже внешних контуров нашей обороны. Что уж говорить о эффекторных схемах… Вы, верно, знаете: с вашей стороны были попытки и посерьезнее.

– Помнится, одна из них оказалась удачной…

– Это было давно, и мы только что окончательно устранили все последствия вашей последней успешной акции. Поговорите лучше с вашими штурмовиками, которые все никак не угомонятся в окрестностях Сторверка или Зефира. Мы уже устали отбирать у них игрушки. Может быть, вы посоветуете, как нам поступать с пустыми штурм-крейсерами? Не возвращать же, в самом деле, хозяевам!

– Да, нас информировали… – Бангатахх выдержал паузу и вдруг понял, что если не задаст этот проклятый вопрос, то взорвется изнутри. – Доктор, вы говорите на прекрасном эхайнском языке, хотя и с акцентом. Выглядите как эхайн, ведете себя как эхайн. Вы случаем не водите меня за нос? Может быть, это какая-то проверка со стороны отдела «Ч»?

Почти с полминуты доктор растерянно взирал на Бангатахха, пытаясь проникнуть в скрытый смысл его неожиданной тирады. Затем откинулся в своем кресле и захохотал.

– О таком повороте сюжета я как-то не задумывался! – сообщил он, отсмеявшись. – Нет, капитан, это не проверка. Вы действительно находитесь на галактической базе Федерации, а я действительно ксенолог, сотрудничающий по контракту с Департаментом оборонных проектов. Я человек.

– И вы можете это доказать? – спросил Бангатахх недоверчиво.

– Могу. Но не стану. Вам придется верить мне на слово, потому что я не в том положении, чтобы лгать. Несколько лет я спокойно жил на территории одной из Рук Эхайнора, вел келейную исследовательскую работу. В один не самый счастливый день меня отозвали и отправили в пределы Черной Руки с тем же заданием, что и вас. Только мне поручено было вытащить земного подростка из передряги, а вам – выследить и… как это на вашем жаргоне… упаковать. Вы и сами не справились, и мне помешали тогда, в забегаловке под названием «Зелье и порок»…

– Пилигрим, который уложил нашего мичмана суповой миской?!

– К вашим услугам, капитан.

– Но ведь вы были мертвы… кажется.

– Как видите, все обошлось. Словами классика, слухи о моей смерти были сильно преувеличены… А теперь, если не возражаете, перейдем к обсуждению вашей миссии.

– Я не в том положении, чтобы возражать.

– Остроумно… Но вы можете просто не отвечать на мои вопросы. Можете отказаться от беседы. Можете в любой момент послать меня к вашему демону-антиному под хвост или, как принято в унтерской среде, отправить окапываться. Дело в том, что в этом помещении мы оба находимся под «волновой вуалью». Это особый вид волнового воздействия на психику представителей рода Homo, к которому мы с вами имеем удовольствие относиться. Как мне объяснили, он растормаживает речевые центры и побуждает к бесконтрольной честности. Я уже говорил, наше гостеприимство имеет свои пределы.

– А я все удивлялся, отчего это сержант Аунгу так с вами разоткровенничался… да и за своим языком никак не поспеваю уследить.

– Мы с вами находимся в одинаковом положении, капитан. Мой язык тоже развязан. Я предупреждал, что моим словам можно доверять? Хотя, в отличие от вас, мне скрывать нечего.

– Это как если бы мы взяли по банке горячительного и пустились шуршать за жизнь…

– … перемежая беседу риторическими вопросами типа «ты меня уважаешь». Вы правы, механизм воздействия примерно тот же самый, за исключением алкогольной интоксикации.

– И вы ответите на любой мой вопрос так же откровенно, как и я?

– Это можно проверить.

– И вы еще надеетесь, что я откажусь сыграть в эту игру?!

– На то и был расчет.

– Ваше агентурное имя?

– Лунь. Если вам интересно, это такая хищная земная птица.

– Всегда хотел посмотреть… вы действительно владеете техникой «длинных пальцев»?

– Владею – чем?! Ах, да…

Доктор усмехнулся, извлек из нагрудного кармана длинное полупрозрачное стило. Разжал пальцы – стило не упало, а зависло в воздухе перед его лицом, затем заплясало, словно бы чертя какие-то невидимые знаки. Бангатахх следил за этим представлением, открыв рот и не дыша. Вдоволь наплясавшись, стило само собой нырнуло туда, откуда явилось.

Бангатахх шумно вздохнул.

– Да… – протянул он с плохо скрываемой завистью. – И как же с вами прикажете сражаться?

– А не нужно. Ни к чему вам с нами сражаться. С нами нужно дружить.

– Как вам удалось преодолеть внешние контуры защиты Хоннарда?

– Наше горячее спасибо естественным спутникам Анаптинувики. Они бывают столь любезны, что нарушают информационный обмен между орбитальными мониторами и сканирующими контурами на поверхности.

– Все, как и описывал этот умник Аунгу… Но теперь, когда мы устраним этот недочет, вы лишитесь этой возможности.

– Насколько мне известно, недочет уже устранен без вашего участия, однако же Хоннард наводнен нашей агентурой…

– Вы знаете, что такое «пигаклетазм»? – вдруг спросил Бангатахх.

– Разумеется, знаю! – пожал могучими плечами доктор.

– И что же? – с надеждой поинтересовался Бангатахх.

– Долго объяснять, – небрежно ответил тот. – Как-нибудь в другой раз. Давайте лучше поговорим о…

– Вы что же, хотите, чтобы я прямо сейчас, в вашем присутствии, разбил себе голову о стену? – зловеще осведомился Бангатахх. – Я из-за этого пигаклетазма последнего сна лишился!

Доктор Жайворонок расплылся в довольной улыбке и совершенно утратил сходство с эхайном. Право, эхайны так не улыбаются.

– Сделайте одолжение, – сказал он весело. – Эти стены изготовлены из материала переменной упругости. Специально на тот случай, если кому-то придет фантазия испытать их на прочность. А я давно не был в цирке!.. Итак, мичман Нунгатау. Кто он такой, и как дилетант и неофит оказался во главе вашей миссии рафинированных профессионалов?

 

3. Тони Дюваль, праздный юноша

Ну и что изменилось?

Один поселок сменился на другой, разве что небо настоящее – так нам, по крайней мере, внушают. И еще море со всех сторон. Там не было моря, вообще не было никакой открытой воды. Так что здесь, наверное, нам не лгут. Вода в море противная на вкус, но отец говорит, что так и должно быть. Ну, не знаю. Конечно, я бывал на море, и мне кажется, что тогда, пять лет назад, оно было не таким горьким. Но я не спорю. Я вообще стараюсь не прекословить отцу после того, как однажды потерял его, а потом мне вдруг, совершенно незаслуженно и вопреки всем законам мироздания, его вернули. Не хочу, чтобы там, наверху, вдруг кто-то снова решил, что я не самый лучший сын и не достоин такого подарка.

Конечно, изменился я сам. Мы все изменились; эти пять лет… или двадцать, как нам объясняют с такой осторожностью, как будто от такой новости можно спятить… они не прошли бесследно. Оказывается, человеческая память защищается от угрозы извне весьма умело, но по своим правилам, которые я не понимаю. Мы все очень многое забыли из земной жизни. Это просто стерлось из памяти. Может быть потому, что память вдруг сочла, что эти воспоминания нам больше никогда не понадобятся. Словно бы память решила за нас, что мы никогда больше не вернемся домой. А значит, незачем помнить, как все обстоит дома.

Например, я начисто разучился пользоваться службой доставки. А отец помнит – ну так у него и стаж пользования этой фигней намного больше.

Я с трудом привыкаю к видеалам, с их безразмерными экранами, что возникают из ничего прямо у тебя перед носом. А мама ничего, помнит. Она сутками готова сидеть перед видеалом и смотреть все подряд из земных, как все говорят – федеральных информационных каналов, безумных, беспредельных. Она смотрит спектакли лондонского театра «Глобус», где все почему-то голые – ну, такой у них стиль самовыражения! – концерты Озмы, о которой все только и говорят, и все время плачет, а потом, чтобы прийти в себя, переключается на новости. Представляешь, говорит она, мы сможем побывать на Амрите, там снова открылся национальный парк Пушрапура с хрустальными водопадами! Или на Марс, на Олимп, ты же вроде бы мечтал, Тони…

А я не знаю, о чем мечтать. Скоро, как говорят доктора, очень скоро мы все будем абсолютно свободны в передвижениях. Лети куда хочешь, вся Галактика у твоих ног!.. Но что-то не очень мне хочется покидать старушку Землю. Да и островок этот, Ла Грасиоса, сейчас кажется мне самым уютным местечком во всем мире. Психотехники объясняют, что это временно, что это симптомы агорафобии и скоро все пройдет. Но пока что я с радостью поселился бы в заброшенной рыбацкой деревушке на другом конце острова и целыми днями сидел бы, глядя, как бирюзовая волна накатывает на белый песок.

Конечно, это пройдет. У кого-то позже, у кого-то раньше. Ненормально здоровый мужик Ланс Хольгерсен покинул остров сразу, как только ему сообщили, что он в полном порядке, что физически, что душевно. Наскоро простился с теми, кого успел застать по пути на стоянку гравитров – только его и видели. И Луиза Вивьен улетела, как только за ней прибыли с материка отец с матерью, даже рукой не помахала. Ведь мы с ней были очень близки… какое-то время. А теперь, может статься, больше никогда и не увидимся.

Да, все мы вместе только до поры; но и там, в поселке, не всякий был рад всякому, а сейчас наше сообщество трещит и распадается на глазах, как льдина под жарким солнцем. Наверное, это нормально. Мы не желали провести вместе эти пять лет… или двадцать… запутаться можно… И теперь нас ничто уже не удержит от расставаний. И даже командор Хендрикс это понимает, и потому изо всех сил старается как можно меньше командовать. Но мы все равно к нему прислушиваемся, по привычке. Да и чувствуешь себя спокойнее, когда знаешь, что он рядом. И хотя здесь есть другие люди, чье мнение для нас должно быть важнее, та же доктор Ида Славина, тот же доктор Маркус Джонс… что ни говорите, командор есть командор. Подозреваю, он будет последний, кто покинет этот остров.

А пока мы с Тамарой Форестье валяемся на песочке под настоящим, вполне себе жарким солнышком или сидим в шезлонгах, провожая закат, и нам хорошо. Никто нас не гонит домой, никто не следит за каждым нашим шагом. До нас вообще никому нет дела.

Это удивительное чувство ненужности… и безопасности!

Первое, от чего мы отвыкли, то есть буквально в один момент, так это эхайнский патруль. Мы перестали ждать, что вдруг из темноты возникнет капрал Даринуэрн с постной физиономией и пробурчит, что, мол, правила нарушать нельзя, что, мол, расходитесь по своим клеткам. Он хороший парень, но о нем я ни капли не скучаю. Надеюсь, у него все хорошо. Так же как и у нас.

После того, как родным разрешили нас навещать, я окончательно убедился, что это не обман, не какая-то хитрая эхайнская провокация. Слишком много новых человеческих лиц. Иногда это даже утомляет. Хотя, не скрою, и сам иной раз зашмыгаешь носом, когда видишь эти встречи, эти объятия, эту радость.

Винс де Врисс окончательно выздоровел и наконец встретился со своей девушкой. Хотя какая она на фиг девушка… они почти ровесники, и у нее уже дети. Было забавно наблюдать, как они бегали по острову друг за дружкой, ссорились, мирились, снова ссорились, и не было никакой возможности от них укрыться, они со своими сценами любви и ревности были одновременно и повсюду. А когда вечером мы с Тамарой по заведенному обычаю пришли на берег, то обнаружилось, что эта чокнутая парочка заняла наши шезлонги.

У нас тоже были гости… ну и умора была смотреть на лицо отца, когда он вдруг узнал, что теперь является не самым старшим наследником винодельческого дома «Жорж Дюваль и сыновья», а лишь третьим в очереди! «А вот не надо было шляться где не след!» – пояснил ему дед Дюваль, а братья, младший и средний, которые по возрасту обошли папулю, посмеивались беззлобно, хотя и не без ехидства.

Вообще вся эта чехарда с пятнадцатью годами жизни, которых лишили нас эхайнские экспериментаторы, доставляет заботы либо тем людям, которым все что угодно способно доставить заботу… есть такие, сейчас-то чего таиться!.. либо психотехникам, которые пекутся о нашем благополучии в полной готовности прийти на помощь в любое время суток.

А помощь порой бывает очень кстати.

Линда ван Брестеде узнала, что ее жених, не надеясь на возвращение, избрал себе другую суженую, из ближайших подруг… и оба не так давно погибли в каком-то жутком кататаклизме за пределами Земли. Женская истерика – неприятное зрелище…

У ван Ронкела в его отсутствие повзрослел, стал экстремальным медиком и пропал без вести у черта на рогах, в удаленнейшей галактической миссии, единственный сын. Истерики не было, но жутковато было видеть, как этот здоровяк, которому все было нипочем, от которого отскакивали все переживания и стрессы бытия в замкнутом пространстве, как дробинки от бетонной стены, вдруг утратил всякий интерес к жизни.

Хоакин Феррейра, всеми забытый колонист, поначалу производил впечатление тихого идиота, хотя кое-кто еще припоминал его как человека громогласного и размашистого. Он с трудом разговаривал, был постоянно погружен в себя и, похоже, совершенно не понимал, зачем он здесь, что за существа его окружают и кто он такой есть. Эхайны своими опытами лишили его памяти и личности. Но человеческий мозг – устройство очень сложное и многоэтажное. Чтобы потерять все, что там хранится, нужно разрушить его полностью. Через неделю Феррейра узнавал свою семью, таких же смуглых, патлатых и шумных латинос всех возрастов и обоего полу. Однако пребывание в заложниках по понятным причинам осталось за пределами его восприятия – но, может быть, оно и к лучшему.

Да, и есть еще Клэр Монфор, которая как-то уж чересчур близко к сердцу восприняла гибель Оберта.

То есть, конечно, все мы были огорчены его смертью. Особенно если учесть, что случилась она уже после прихода спасателей. Он мог бы жить, если бы не увел свою группу так далеко. Или не бросился бы очертя голову на эхайнский ствол. Или если бы его тело доставили в наш лагерь до того, как ушел Сева… Но сказать, что Оберта все как-то особенно любили, было бы преувеличением. Мне он казался всегда себе на уме, слишком ироничным, слишком хитроватым и как-то уж чересчур пекущимся о собственном благе. Кто мог знать, что вдруг ни с того ни с сего он совершит настоящий подвиг? Иногда на подвиг отваживаются случайные люди, у которых не оставалось иного выбора. Героизм тут ни при чем.

Если уж кто и герой, так это носатый прикольный парень, что всем заправлял до прихода медиков. Клэр Монфор с громадным злорадством рассказывала, как он отлупил офигенных габаритов эхайна, который убил Оберта. В эти минуты врожденный, присущий каждому человеку гуманизм в ней явно безмолвствовал. Что удивительно: спасатели, которые иногда прилетали на остров проведать нас, не могли вспомнить его имя. Не то Фармер, не то Фостер… Какая-то темная, сильно законспирированная личность из числа тех, кто давно и профессионально противостоит эхайнской агрессии на главном направлении.

Люди иногда срываются, и всегда это связано с утратами.

Но любые раны обязательно заживают.

Линда ван Брестеде бродит по пальмовой рощице с молодым медиком. И ван Ронкел снова научился улыбаться, хотя понятно, что мыслями он слишком далеко от наших забот.

Феррейра покинул остров, жарко обнявшись со всеми мужчинами, расцеловав всех детишек и перетискав всех девушек. При этом он громко орал, что все мы его друзья и первые гости в его поместье в Сан-Фернандо, и размахивал руками, как ветряная мельница.

Клэр Монфор избавилась от импровизированного траура (все черное, не исключая вуали на шляпке), тем более что носить траур здесь жарковато, и разгуливает в белых шортах и белом топике. Думаю, Оберт ее простил бы.

В конце концов, все забудется. Эти пять лет – один безумно затянувшийся день. Но теперь он сменился новым днем. Все забудется рано или поздно, и хорошее и плохое. Да уже почти все забылось. Правильно говорили спасатели: главное – вернуться домой, на Землю. Земля вылечит всех. И в нашей жизни хорошего теперь будет намного больше.

Вот только одного я не забуду никогда.

Этот парень, эхайн по имени Сева, Северин Морозов.

Каратели убили моего отца, командора и еще двоих храбрецов, что попытались их остановить. Мы уже начали их оплакивать. И тогда неизвестно откуда явился ангел. А то и два, не уверен. Собственно, я сам их привел. Самые нелепые ангелы, каких только можно себе вообразить. Эхайнский пацан и эхайнский бандит. По крайней мере, так они выглядели. Уж не знаю, какая роль отводилась бандиту, он как-то сразу потерялся… а юнец воскресил всех погибших, кто еще мог быть воскрешен. По каким признакам он это видел, мне знать не дано. С патрульными, что первыми встретили карателей, он даже возиться не стал… Но мой отец был мертв, все четверо были мертвы, а у командора вдобавок ко всему были жуткие увечья. Теперь они живы, а от увечий не осталось и следа. Как и от ангелов, что выполнили свою миссию и удалились.

Если бы они так не спешили по своим неисповедимым делам, Оберт тоже сейчас был бы с нами и точно так же радовался избавлению.

Но тут уж ничего не поделаешь.

Я не религиозен, в моей семье все такие. Мне всегда казалось странным, что люди поклоняются богу, который к ним совершенно равнодушен. Столько злодейств было совершено, и никто не был наказан. Столько бедствий – и никто не спасен. Если бог есть, думал я, то наверняка он сильно обиделся на людей, они разочаровали его своей мелочностью и дурными повадками. Еще бы! Какие-то мутные жрецы все время говорили от имени бога, лгали именем бога, угрожали и требовали во имя бога, и всякий раз новое, точно зная, что если он и есть, то определенно не смотрит в их сторону, что его от них тошнит, что даже взгреть их как следует ему противно. Но теперь, мне кажется, он перестал дуться. И вернул нам тех, кто не заслужил смерти прежде срока. Пускай даже не всех, но и это уже добрый знак. И если дела обстоят так, как я думаю, то я согласен молиться тому богу, что прислал к нам этих ангелов.

 

4. Октаарара Гуктунн Оккиорн, второй навигатор штурм-крейсера «Протуберанец» Десятой Космической армии

Вот что, высокочтимые янрирры. Я в этом их госпитале… это ведь госпиталь, верно?.. спать не могу и пищу принимать опасаюсь. Если я пленный, то и обращайтесь со мной соответственно. Отправьте в нормальный концлагерь, поближе к другим эхайнам, а не держите в этой камере с белыми стенами, как дикого зверя. Ну да, я сейчас не в лучшем состоянии, но это не повод, чтобы разговаривать со мной как с больным ребенком. Пожалуйста, сделайте так, пожалуйста, эдак… пошевелите пальчиками, будьте любезны… Один из докторов мне даже улыбнулся третьего дня. С какой стати ему улыбаться, если я по любым меркам военный преступник? Кто так обращается с военнопленными?! Ну да, у этелекхов свои мерки, у эхайнов – свои. Среди эхайнов я почти что безгрешная пташка небесная. Гордиться нечем, за всю жизнь ни одного Суда справедливости и силы… не считать же тех двух оборванцев, во время учебного патрулирования, в бытность еще курсантом… или троих, уж и не упомню. Кто такое запоминает… И на станции я по большей части стрелял по своим же, которые отказались подчиниться приказу каптора Хэнтауту и оказали активное сопротивление. Неподчинение приказу сурово карается, это все знают. Говорят, у них был свой приказ, ну и что? Нашего приказа это никак не отменяет… Подумаешь, подстрелил одного этелекха! Не десятерых же, как собирался. Эти лечебные процедуры, от которых потом вся кожа чешется, это чистое белье в крупный и мелкий цветочек, улыбочки эти – все это издевательство и унижение. Не верю я их улыбочкам. Если кто-то мне еще однажды скажет, что этелекхи безобидны и миролюбивы, я плюну тому в глаза. У меня сотрясение всего, что только можно и что нельзя, сломана левая нога в колене и вместо носа лепешка. Это что, миролюбие у них такое? Если они миротворцы, то я – Атрани, Стихия кротости и всепрощения! Этелекх был вдвое меньше меня – здорового, взрослого эхайна, воина, эршогоннара… и что теперь? Был здоровый, стал больной. Валяюсь в белой, как птичье яйцо, клетке… что это мне нынче в голову птицы так и лезут?.. сам беспомощный, как птенец. С расплющенным клювом… Нос, правда, они обещали выправить, но я все равно им не верю. Либо отправьте в концлагерь, либо уж расстреляйте, если так положено, но унижать мое достоинство не смейте.

 

5. Ничего, кроме психологии

«Он проходит в мой кабинет, на пару мгновений замирая на пороге, словно бы не ожидая увидеть здесь то, что увидел, и менее всего – застать самого хозяина. Он держится с неким вызовом, за которым легко прочитывается если не робость, то изрядная неуверенность. Что ж, простим ему эту слабость: и более сильные натуры бывают стеснены в своих свободах, оказавшись вырваны из привычной среды и перемещены на чужую территорию, хотя бы и на короткое время.

– Что ж, начнем?

– Начнем, – говорит он, несколько нагловато развалившись в предложенном ему гостевом кресле под светильником.

Перед ним расположен стандартный джентльменский набор, что я всегда предлагаю визитерам, которых вижу впервые в жизни. Шоколадные конфеты россыпью, открытая коробка отличных сигар «Фараон» формата «belicoso» с гильотиной и коробкой деревянных спичек, откупоренная стеклянная фляжка коньяка «Хеннесси Академик» и головоломка «циклетта», повальное увлечение коей приходится на конец прошлого века.

– Я так и не сумел ее собрать, – усмехается он, легонько касаясь указательным пальцем ребра головоломки.

– Попытайте счастья сейчас, – предлагаю я. – То, что сложно для детского ума, не составит проблемы для ума зрелого.

– А, понимаю, – говорит он. – Это такой специальный тест. Вы проверяете меня на принадлежность к определенному ящичку вашей человеческой картотеки. Я должен вписаться в предлагаемые вами шаблоны, не так ли?

– Согласитесь, я должен получить хотя бы поверхностное представление о том, с кем имею дело.

– Со мной, – он пожимает плечами, машинально начиная вертеть «циклетту» в руках. Еще никому не удавалось безнаказанно взять эту штуковину и тотчас же положить на место. – Я весь на виду. Можете начинать препарировать.

– С удовольствием, – говорю я и тянусь за сигарой. – Итак, кто вы, доктор Оберт?

– Как официально! – фыркает он, пытаясь нарочитой и, кажется, не слишком ему свойственной развязностью прикрыть смущение. – Никакой я не доктор. Во всяком случае, ничем не заслужил подобного обращения. У меня три образования, и все гуманитарные. Психолог, филолог и педагог.

– Почти как у меня, – замечаю я.

– Неужели? Ах да… но вы же еще и писатель! Я тоже писатель, вернее сказать – сочинитель. Никогда не умел выдумывать сюжеты длиннее одного абзаца. Когда-то подобная проза, с примитивным сюжетом и обилием авторских рассуждений ни о чем, была весьма популярна.

– То был период упадка культуры. Вернее даже период упадка цивилизации. Депрессивный виток исторической спирали. Но теперь все в прошлом, и длинная сюжетная проза снова в чести.

– Я знаю. Полагаете, я не читал ваши нравоучительные новеллы?

– Полагаю, не читали.

– Правильно. Вы прозорливы, как того и требует занимаемый вами пост.

– Можете не обращать внимания на мои посты, звания и прочие регалии. Мы здесь не за тем.

– За чем же?

– Я хочу понять вашу мотивацию. И от этого понимания зависит, достаточно ли вы мне интересны, либо я неосознанно преувеличиваю вашу роль в известных событиях, и как следствие, свой интерес к вашей персоне.

– Желаете честно?

– А вы способны быть честным?

Он смеется – немного деланно, хотя и не выглядит уже таким напряженным, как поначалу. Он даже откладывает головоломку в сторону; бросив в мою сторону короткий вопросительный взгляд и прочтя молчаливое одобрение, наливает себе в бокал коньяка на один палец. Неумело дегустирует его по запаху – то есть просто втягивает носом исходящий от напитка аромат, затем бормочет: «В этом я тоже ни черта не понимаю…» и делает крошечный глоток.

– Не скромничайте, – говорю я. – Это лучший коньяк на континенте.

– Не уверен, что имеет смысл переводить ценный продукт на плебея вроде меня.

– Если возникнет необходимость, я налью вам полный солдатский котелок этого ценного продукта. Ни один напиток не может быть ценнее беседы, которую он приправляет.

– Слишком заумно, – ворчит он и делает следующий глоток уже увереннее. – Так вот, я обещал быть честным, и буду им, насколько человек вообще способен быть честен сам с собой. Верно, вы уже наводили обо мне какие-то справки?

– Безусловно. Вам сорок два года, у вас действительно три образования, а еще вы полагаете себя экспертом по классической культуре. – Пока я занимаюсь перечислением, он размеренно кивает головой, как фарфоровый болванчик, хотя у меня стойкое ощущение, что он меня почти не слушает. – Какое-то время вы преподавали в одном из Гентских колледжей, занимались сочинительством, и у вас был кабинет частной практики на ниве психологической поддержки. Как вы заметили, я перечисляю лишь самые заметные вехи на вашем жизненном пути. Мелочью вроде учреждения ордена Спекулятивных Ноократов или экстремального дискуссионного клуба «Дискордия» я счел уместным пренебречь.

– Последние два предприятия пришлись на то прекрасное время, – говорит он мечтательно, – когда я экспериментировал с вневременными культурными практиками. К сожалению, очень скоро я повзрослел…

– … и попытались остепениться, – продолжаю я. – Позволите о женщинах?

– В мужском кругу это самая приветствуемая тема.

– Извольте. Все ваши союзы с прекрасными женщинами – а вы были крайне взыскательны в выборе партнерш! – оказались эфемерны. Вы расставались так же легко, как и сходились, без труда очаровывая и без печали разочаровываясь.

– Легкомыслие не порок, а свойство характера.

– Или поверхностное отношение к жизни, – добавляю я вполголоса.

– И не только к жизни, – подхватывает он. – Радости скоротечны, огорчения неглубоки. Ни о чем не сожалеть, ни на что не уповать. Вы думаете, это все про меня?

– Вы сами это сказали.

– Эфемерный налет образованности, – продолжает он. – Набор цитат из классиков на все случаи жизни. Набор сценариев поведения, которые больше смахивают на шаблоны. Скользить по жизни, нигде не задерживаясь и ни к кому не привязываясь… Да?

Я молчу, несколько озадаченный его напором.

– Так вот, доктор… уж вас-то я могу величать этим титулом со всеми основаниями… это все не про меня. Хотя, возможно, будет точнее сказать: про меня, но не все.

– Неужели? – говорю я, чтобы хоть как-то воспрепятствовать диалогу обратиться в монолог.

– Я всегда хотел быть первым, – говорит он. – Не моя вина, что не складывалось. Все хотят быть первыми, а на вершине есть место только для одного. Поэтому я метался, пытаясь найти точку приложения своим силам, и не мог найти. Мои учителя… они искренне желали помочь, указать верный путь. Но я был одаренным мальчиком. Не талантливым, нет. Просто одаренным… Но вот беда: во всем и сразу. А потом я вырос и занялся поисками предназначения всерьез. Я мог быть кем угодно. Философом, педагогом, писателем. Допустим, наклонностей к точным наукам или, там, к физическому труду во мне отроду не наблюдалось. Я прирожденный гуманитарий. Так уж был устроен мой мыслительный аппарат. И он неплохо работал! Но я так и не нашел, в какой сфере человеческой деятельности он мог бы функционировать в полную силу. Искал, но не нашел. Вы не поверите, но поиски отнимают все силы и все время. Очень многим приходится пренебречь. А «многое» – это та громадная часть человеческой жизни, из которой формируется личность. Вернее, образ личности в глазах окружающих. Которым, собственно, до самой личности и дела-то нет…

– Что вы забыли на Титануме?

– Ровным счетом ничего. Но там ждала новая работа, новый мир, новые лица… Я принял решение вырваться из паутины застарелых связей, начать с чистого листа. Вагонетке иногда стоит соскочить с накатанной колеи… хотя бы даже и под угрозой перевернуться.

– Забавно. Я не первый, кто задает вам этот вопрос. Но вы всякий раз отвечаете иначе.

– Потому что у меня всякий раз новое объяснение этой идиотской затее. На самом деле мне нечего было там делать. На Титануме я точно так же был бы никому не нужен, как и на Земле. Но чтобы убедиться в том, следовало совершить один сумасбродный поступок… со множеством необратимых последствий.

– А может быть, так наступил ваш звездный час?

– Оставьте, доктор… Все, о чем я мечтал, так это чтобы на меня не обращали внимания ужасные прямоходящие антропоморфные твари с жестяными голосами. Некоторые динозавры тоже имели наклонности к прямохождению. Вообразите, как страшился бы этих громадных, непонятных монстров человек, явись он на свет чуть раньше!.. Я боялся не переставая. Человеку не обязательно быть смельчаком… смелость – вообще рудимент древних инстинктов, а смелость отчаянная – попросту патология. Но, если уж на то пошло, я патологический трус. Что скрывать, здесь все свои… Трудно ожидать проявлений сильного характера от существа с гуманитарным складом ума и богатой фантазией, чья жизнь протекала в чистенькой комнатке с белыми занавесочками, с видом на озеро. Который боялся больших жуков, летучих мышей и раскатов грома. Ну, чтобы уж ничего не упустить, еще и темноты.

– Вы не пробовали завести кошку? Говорят, кошки прекрасно исцеляют от подростковых фобий…

– Женщины предпочтительнее. Но беда в том, что я люблю уединение и покой. Согласитесь, женщины и кошки трудно сочетаются с уединением, а покоем так и вовсе можно смело пренебречь… О чем бишь это мы? Когда это в нашу беседу вдруг вмешались какие-то невнятные призраки прошлого?!

– О вашем заточении.

– Поначалу нас держали в мерзкой металлической коробке, всех скопом, там было темно, холодно и смрадно. В ту пору я больше всего боялся, что так все и останется до самой смерти. И не я один, между прочим… Среди нас был историк, Антуан Руссо, и он рассказывал, что в старину с пленными особо не церемонились: сгоняли в какой-нибудь барак или даже яму и держали там впроголодь, пока те совершенно не теряли человеческий облик… К счастью, в отношении нас у эхайнов были иные планы. Наш поселок – не самое комфортное местечко, но деградировать до скотского состояния там было невозможно. Кстати, позднее я догадался, что эхайны сознательно стремились к тому, чтобы сохранить в нас столько человечности, сколько возможно. Это было одним из условий их эксперимента. Вы не поверите, но я легче других адаптировался к спартанскому быту. Ах, если бы не сенсорный голод…

– У вас с собой была целая библиотека.

– Да, мне говорили… Беда в том, что я совершенно не помню, что с ней сталось. Я даже не помню, была ли она в действительности! С ее утратой связан некий инцидент, который начисто стерся из памяти. Подозреваю, не без участия эхайнов. Кажется, они позволяли себе много вольностей в обращении с нашими мыслительными аппаратами…

– Так это жажда впечатлений побуждала вас к рискованным поступкам? Я слышал, вы постоянно дерзили патрульным, словно бы специально провоцируя их на ответные меры.

– Да, и несколько раз мне крепко досталось… Никакого умысла в том не было. Наверное. Не знаю, не уверен. Это происходило в то время, когда отсутствие перемен и неоправданные ожидания стали для меня невыносимы. Понимаете… эхайны были демонстративно деликатны с нами. С ними было чрезвычайно трудно общаться, особенно в самом начале. Никто никого не понимал. Мы и меж собой-то не склонны были к интенсивному общению – ситуация мало располагала к открытости. А тут еще эти… динозавры. Многих это раздражало, и только общая подавленность мешала выплескам эмоций. В то время как эхайны… мы знали о них только то, что они агрессивны, вспыльчивы и необузданны. Первый же контакт обрушил все стереотипы. Это мы, люди, нервничали, истерили и срывались на крик. А они были холодны и спокойны, как статуи с острова Пасхи. Могли повторить какой-нибудь там приказ два раза… пять… двадцать… да хоть сто. Пока не станет понятно, чего они добиваются. Ну, понятное дело, руками размахивать у них перед носом не следовало. Ставили на место, мгновенно и жестко. Орать – сколько угодно. Но не делать ничего, что, по их мнению, представляло собой угрозу. Эх!.. – Он тянется за сигарой и неумело ее разжигает, едва не подпалив себе пальцы. Но в остальном действует рассудочно, конструктивно. Судя по всему, где-то прочел некие указания по правильному курению. Не вдыхает сигарный дым, а держит во рту, чтобы затем безо всякой спешки выпустить через приотверстые губы. И, клянусь богом, ему нравится. – Я думаю, это их и погубило, – говорит он, изрыгая при этом клубы дыма, словно опереточный дьявол.

– Погубило?!

– Конечно. Если бы они с самого начала поставили себя в положение лагерных охранников, вели себя соответственно… Руссо многое нам порассказал… постоянно и нещадно били, калечили, морили голодом и холодом, убивали за провинность, насиловали бы женщин… Не смотрите на меня так, это всё из нашей с вами истории, это всё наши с вами предки вытворяли. Если бы эхайны вели себя так же, как какие-нибудь гулаговские вертухаи, все обернулось бы иначе.

– Иначе – как именно?

– Трудно сказать. Наверное, мы бы подняли бунт и погибли сразу. Все же, взросление в условиях личной свободы и достоинства чего-нибудь да стоит. Но это, как я уже говорил, не входило в их планы. Им необходимо было сохранить нашу… гм… популяцию в относительном благополучии как можно дольше. – Он криво усмехается и подливает себе из фляжки. – Но им следовало бы знать, что человечность заразна…

– Что же случилось с ними… и с вами?

– Вот еще один рецепт на будущее – мало ли, вдруг кто-нибудь еще пожелает иметь землян в заложниках! – Я пропускаю эту шпильку мимо ушей, и он едва заметно кивает в знак одобрения. – Эхайнам стоило бы создать максимум комфорта и предоставить нас самим себе. Не вмешиваться, не приближаться к нам. Наипаче не сближаться! Разумеется, горячие головы, вроде того же де Врисса или Готье, предприняли бы еще пару-тройку неудачных попыток вырваться за границы поселка и угомонились бы. Да, было скучновато… но никто не сходил с ума. Жизнь есть жизнь, даже самая что ни на есть буколическая. Если бы они еще догадались раздать всем доступ к информационным каналам, скрытое брожение утихло бы окончательно. Я сейчас не откровенничал бы с вами, а сидел бы в своем домике и сочинял какой-нибудь бесконечный роман из рыцарских времен… давно мечтал изваять что-нибудь этакое…

Но эти дурачки возомнили о себе невесть что и пошли на сближение. Как-то вдруг обнаружилось, что кое-кто из эхайнов понимает нашу речь. Интерлинг, разумеется. Когда мы, желая посекретничать, вдруг переходили на лимбургский, они жутко нервничали. Потом они заговорили с нами. Не все, а только капитан Фоллорн… его скоро сменил капитан Ктелларн… и капрал Даринуэрн. Тот вообще менялся на глазах: если в самом начале только что не мычал, то под конец уже выдавал цитаты из наших классиков! Наша молодежь в нем души не чаяла… А эти сакраментальные шахматные партии, которые Ктелларн проигрывал с радующим душу постоянством? О, как его это злило! Уж тут-то он давал волю эмоциям!.. Вот не нужно им было делать это. Не нужно было читать наши книги и в шахматы с нами играть. Мы так и не стали эхайнами, зато они подцепили от нас вирус человечности. И тогда я вдруг понял две вещи. Что мы можем захватить поселок. И что эхайны – прогнутся.

– Что вас натолкнуло на эти весьма небезопасные мысли?

– Психология. Старая добрая наука об отчаянных попытках мысли овладеть сознанием. Я ведь не просто так нарывался на неприятности! Этим бесхитростным способом я исследовал пределы эхайнской толерантности. Я должен был уяснить, как они поведут себя в минуты принятия ужасных решений. И с капитаном Ктелларном я не столько в шахматы играл, сколько зондировал глубины его самолюбия… скажу сразу, не Марианская впадина, увы… так, пустяки, Леман в районе Лякота. Видите ли, доктор, эхайн эхайну рознь. У каждого свое начальство, свои приказы и своя зона ответственности. И универсальное представление о долге и чести. А это уже внутренний конфликт! Капитан Ктелларн мог сколько угодно надувать щеки, но в его ведении была только инфраструктура поселка. Тот же капрал Даринуэрн подчинялся его распоряжениям в ограниченных пределах, если не возникало противоречия с его собственным набором директив, а ему надлежало блюсти порядок и охранять наше благополучие. Как он не уставал подчеркивать – от нас же самих. Все попытки побега пресекали именно он и его подчиненные, потому что – порядок! Но наказать виновных по всей строгости он не мог, потому что – благополучие! В результате все ограничивалось парой-тройкой деликатных тумаков, да еще жгучих тычков хоксагами – болезненная, доложу я вам, штука, но скорее для самолюбия, нежели для тела… А доктору Сатнунку так вообще было начхать на все эти зоны ответственности, он подчинялся только самому себе и решал на станции какие-то собственные задачи. И лечил нас как умел, а умел он неважно, и его счастье, что болели мы по большей части всякой безобидной ерундой, если не считать родов и непонятной хвори де Врисса…

– Итак, вы сочли, что достаточно изучили противника, и решили, что есть шанс на успех. Что же вас так долго сдерживало?

– Ну, я же не самоубийца. Хотя кто-то из наших, не упомню, насмотревшись, как я в глаза говорю дерзости тому же капралу, сказал мне затем, когда все обошлось, что у меня-де суицидальный комплекс. Конечно, если безобидного зверька загнать в угол, он может явить свою дикую натуру самым неожиданным образом… случалось, что зайцы убивали чересчур беспечных охотников. Но это тоже не про меня. Думаю, в какой-то момент капрал Даринуэрн, не самый глупый представитель своего вида, осознал, что я играю с ним в какие-то свои игры, превозмогая врожденную трусость. И он махнул на меня рукой. Вот только не понял он до конца, что это были за игры… Я ждал подходящего момента. Но для этого мне нужно было привнести хаос в наше сообщество. Все как-то устали от пустых ожиданий, угомонились. Озерко затянулось тиной, подернулось ряской, так и до болота недалеко. Эхайнов же надлежало содержать в постоянном стрессе. Последнее, согласитесь, было задачкой для начальной школы! – Он смеется, испытывая нескрываемое удовольствие от самого себя. – Подходящий момент не заставил себя ждать. Эти «мене, текел, фарес» от старины Ниденталя… От меня даже почти ничего и не требовалось. Образно говоря, нужно было ткнуть пальцем в самый верхний камень, чтобы обрушить лавину. – Задумывается, уставясь на кончик тлеющей сигары. – Да, лавина…

Здесь во мне совсем не к месту просыпается детский педагог. Для которого невыносима сама мысль о том, что дети вдруг могут оказаться в ситуации, угрожающей их здоровью. Хотя бы даже из самых благих побуждений. Избыток воображения… (Для меня это всегда было трудным местом в творческом процессе. Понимаете, иной раз в детской книге герои могут попасть в трудное положение. Хищники, злодеи, драконы какие-нибудь… Нельзя сочинять для детей пустые безопасные сказочки в розовых тонах. Детям полезно бояться и сострадать. Но, сознавая эту избитую истину, я вынужден был мучительно преодолевать себя. Наверное, потому-то сцены с детьми в опасности удавались мне лучше всех прочих, что я сочинял их такой кровью.) И незваный детский педагог прерывает плавное течение беседы и самым сварливым тоном начинает поучать:

– Это было рискованно. Чертовски рискованно!

– Рискованно, – соглашается он, не заметив во мне перемен. – Но ведь получилось же. Все же, я психолог…

– Неважный вы психолог, – досадует педагог. – Да позволено мне будет употребить более сильное выражение – паршивый вы психолог! Вот я – хороший, а вы…

– Да пожалуйста! – Кто сейчас просыпается в нем, я могу только гадать. Возможно, тот самый мифический наглец с суицидальным комплексом. Я прямо-таки чувствую, как он холодеет от собственной дерзости. Сигара нарочито медленно опускается на край пепельницы, потому что пальцы побелели и дрожат. – В следующий раз на Титанум полетите вы, а я займу ваш кабинет. Ужасно, что среди двухсот заложников сыскался только один психолог, и тот паршивый! Да еще с амбициями… В следующем рейсе все будет исправлено наилучшим образом!

Черт возьми, он не трус. Он лгал мне, что боится всего на свете. Или не лгал, а самому себе сочинял психологию. Вопреки завету одного классика, высказанного другому классику по поводу произведений третьего. И у него недурно вышло. Кто-то сочиняет стихи, кто-то прозу, а он – психологию. Самому себе. Бедные эхайны!..

– Нечего мне делать на этом вашем Титануме, – ворчит педагог, истаивая потихоньку, как сигарный дым. – Все, что меня интересует, и все, за что я несу ответственность, находится здесь, в пределах досягаемости. Как вы могли так рисковать жизнями двухсот человек? Как у вас вообще возникла фантазия ставить их под удар?!

– Но ведь вы же нас списали со счетов, – говорит он прищурясь.

Теперь уже не я его, а он меня подвергает препарированию с последующим изучением на старинном предметном стекле!

– Глупости! Как вам такое могло взбрести в голову?!

– Вы все время твердите: ответственность, ответственность… Вы зациклены на ответственности, доктор Авидон. Вы до такой степени проникнуты чувством ответственности, что предпочитаете вовсе ничего не делать, лишь бы никто не пострадал. Это читается между строк в ваших текстах…

– Ага, все-таки читали!

– Вы что, упустили из виду, что я филолог? Откуда такая рассеянность, извинительная литератору и ученому, но странная для функционера, надзирающего над спецслужбами галактической державы?! По «Несбыточным мечтаниям недоросля Вернера» я сдавал реферат. А что якобы не читал ваших новелл… мне просто захотелось проверить вашу логику. Результат оказался удручающим. Признайтесь, вы откликнулись на мое заявление, что я-де тоже сочинитель, и оказались во власти поверья, что scriptor scriptori lupus est?! Вы, словно буддистский фундаменталист, обходите стороной всякую букашку, лишь бы не растоптать ненароком, и левитировать учитесь лишь для того, чтобы не соприкасаться с материальными телами…

– Не берите на себя лишнего, не увлекайтесь полемикой. В особенности с самим собой – вы так часто меняете личины, что вам и не нужен сторонний собеседник. Упреки вроде ваших я выслушивал сотни раз, в более убедительных формулировках и от персон не в пример вам более влиятельных.

– Верно, в рядах ваших критиков я первый из числа тех, кого вы едва не уморили своей патологической ответственностью…

– Будет вам, – говорю я примирительно. – Откуда столько страсти? Сейчас ваш черед аргументировать, а я уж как-нибудь после… Продолжайте же.

– Постараюсь. – На протяжении всей перепалки, собственно, лишь дрожащие пальцы и выдавали переполнявший его гнев. Который, увы, был мне совершенно понятен. Я и сам на его месте был бы взбешен не меньше, и одному богу известна мера тем безрассудствам, на какие я бы отважился. – Итак: одним прекрасным утром я внезапно достиг просветления… Что вы ухмыляетесь?!

– Не обращайте внимания, это нервическое. На самом деле я абсолютно серьезен.

– Гм… Собственно, это было просветление самурая. Знаете, самураи пребывали в постоянной готовности умереть и потому ничего не боялись. Мы все обречены, сказал я себе. Мы все умрем. Какая разница, когда?.. Конечно, это умозаключение было результатом долгих самоуговоров… мне ведь надлежало как-то утихомирить собственную трусость.

– Ох… Ничего, это я так, о своем.

– Допустим… Оставалось поддерживать в себе этого внутреннего самурая. То есть убедить себя, что благополучие соседей по поселку не имеет никакого значения. Хороший, выдрессированный, откормленный самурай равно безразличен и к себе, и к окружающим. Все эти люди – знакомые, незнакомые, женщины, дети… это лишь фигуры на громадном игровом поле. Я должен разыграть некую партию, призом в которой будет моя личная свобода. Неважно, уцелеет ли кто-то в ходе этой партии, или выживу только я один. Кто уцелеет – тому и счастье… Цинично, не правда ли? Так я и есть циник, ко всем своим нравственным вывихам. И мне это удалось. Удалось. – Он глядит на «циклетту», словно видит впервые в жизни. Сомнамбулически медленно берет ее обеими руками и в считанные секунды приводит в результирующее положение. И тотчас же теряет к ней всякий интерес. – Я трус, циник и чудовищный эгоист.

– Для труса вы слишком смелы в самооценках.

– Быть может, у меня умопомрачение. Или ваш коньяк подействовал. А в табак наверняка намешана какая-нибудь безобидная отрава, развязывающая язык… Это не смелость. Если угодно, диагноз. Я ведь сразу отказался от мысли рисковать собой, ибо герой из меня аховый. Там и без меня доставало настоящих храбрецов. Тот же де Врисс… командор… да почти все. Но манипулировать ими ради достижения свободы я мог. И занялся этим, как только возникли необходимые условия.

– Истории вполне известен описываемый вами типаж, – замечаю я. – Трусливые и эгоистичные личности, что затевали самые неприятные заварушки, оставаясь при этом как бы ни при делах. Их еще называли провокаторами. Обычно они кончали плохо.

– Я не историк, мне трудно с вами дискутировать на эту тему. Да я и не претендую на пальму первенства. И менее всего желаю заниматься апологией. В отношении себя и… э-э… предшественников. Наверняка среди них встречались не лучшие образчики человеческой породы. Я всего лишь несостоятельный литератор, плохой психолог и плохой провокатор. Которому, впрочем, удалось добиться своей цели.

– Так оно в истории обыкновенно и случалось. Ценой громадных жертв.

– Поймите вы, – говорит он с горячностью. – Мы должны были захватить колонию. Для этого необходимо было вынудить эхайнов ошибаться. И не просто ошибаться, а громоздить ошибку на ошибку. Чтобы в конце концов они утратили контроль над ситуацией. Так оно и случилось. Черт! Никто же не знал, что мы находимся внутри консервной банки, заброшенной в экзометрию.

– Мы этого тоже не знали…

– Я больше не мог там находиться, – произносит он отчаянным голосом. – Меня тошнило от этих угрюмых эхайнских рож, от этих серых мундиров, от однообразия и безысходности. Человеческое окружение меня тоже бесило. Думаю, не меня одного. Никто не способен выдержать такое.

– И снова вы солгали…

– Теперь-то по какому поводу?!

– Что могли бы спокойно и счастливо сидеть взаперти и сочинять рыцарский роман.

– Конечно, лгал. «Все равно человек один не может ни черта». Без книг, без информации… не считать же «информацией» новости полугодовой давности! Верите ли, я даже по своим ученикам начал скучать, по оболтусам…

– Всего лишь пять лет, – говорю я, возвращая ему его же шар. – По вашему субъективному, разумеется, времени. И там было не так уж некомфортно.

Он глядит на меня бешеным взглядом.

– Доктор Авидон, вы когда-нибудь обитали в вольере? В просторной, теплой и чистой вольере с недурной кормежкой? Как антилопа гну? Как долбаный суматранский носорог?!

– Хорошо, оставим это. Поговорим о вольере, когда возникнет очередной поворот темы… Зачем вы полезли на эхайнский ствол? Что вас толкнуло? Оставим в стороне суицидальный комплекс, который, как мы уже выяснили, вам не присущ. Что это – помутнение рассудка или трезвый расчет, который не оправдался?

– Конечно, расчет, – говорит он со вздохом. – Мне самому положительно непонятный. Но в тот момент у меня наверняка были какие-то соображения. Черт знает, на что я вообще надеялся.

– Вот что, психолог-самоубийца… А ведь вы меня дурите, как несчастных эхайнов! Ну сознайтесь же! Ну какой из вас Нерон или хотя бы даже Азеф? Трус… эгоист… Вы когда последний раз в зеркало смотрелись?

– Да постоянно, – он усмехается. – Для самоанализа и самоконтроля. Хочу открыть вам один свой секрет – если вы сами еще не догадались. Вам не удастся снять с меня все мои маски. Пока вы возитесь с одной, я успеваю надеть две новых. Скажу больше: я не один таков, все люди многослойны, все люди большие придумщики, в особенности когда это касается их самих. И речь здесь не только о психологии! Люди, эти ушлые тварины, даже физиологию себе ухитряются сочинить!.. – Он берется за сигару, сноровисто ее раскуривает и сует в угол рта на манер толстосума со старой карикатуры. Не хватает только высокого цилиндра и монокля. – Но ведь и вы меня дурите! Вы, естественно, не читали мои опусы, я и сам их потреблять не мог, сразу тошнило… но я-то вырос на ваших «Несбыточных мечтаниях». И потому у меня преимущество. Вы не знаете меня так, как я знаю вас. В беседе, хотя бы даже и tête-à-tête, можно нагородить с три короба вранья, но между строк есть шанс прочесть личное дело автора. Вы делаете вид, что презираете меня, а на самом деле вы не умеете презирать. Вы слишком добры для такого сильного чувства, как презрение…

– Я никогда не смогу простить вам того, риска, которому вы подвергли людей без их ведома.

– Среди заложников было не более десятка по-настоящему рисковых голов. Остальные без труда уговорили бы себя, да и вообще всех, что лучше подождать, что все как-нибудь разрешится само собой.

– И разрешилось бы, уверяю вас. Мы все равно пришли бы на помощь. Спасательная операция началась именно в то время, когда вы затеяли эту свою нелепую провокацию…

– Любопытно, должен ли я напомнить вам, что начало спасательной операции, о которой вы говорите с плохо скрываемой гордостью… и у вас есть на это право, поскольку она завершилась с минимальными потерями… что этот замечательный факт послужил толчком к необратимой цепи событий, которая, кстати говоря, включала и уничтожение нашей колонии? Вам несказанно повезло, доктор Авидон, что мы не погибли. Кто-то там наверху за нас наконец-то вступился. Можно ли было знать, что Истребители Миров захотят поохотиться – что для них, в общем, нехарактерно? Ожидалось ли, что бездарный писатель, возомнивший себя знатоком эхайнской души, вдруг на ровном месте организует мятеж? И что в результате последнего все население колонии пустится в бессмысленный поход на пункт связи, а это в конечном итоге сохранит им жизни? Потому что каратели обнаружат одни лишь брошенные дома. А когда сообразят, в чем дело, то, во-первых, завязнут в рассаднике самых вонючих растений в Галактике, во-вторых, угодят под огонь эхайнской охраны, чье представление о долге, согласитесь, я все же сумел верно предвосхитить, а в-третьих, все это позволит герцогским десантникам, существам альтернативного гуманизма, упасть им на хвост и решить проблему привычным для них способом…

Откинувшись в кресле, он взирает на меня с нескрываемой иронией.

– Да, я рисковал, – говорит он. – Я не мог не рисковать, потому что хотел вернуться. Все эти годы мы жили в полной изоляции от всего мира. Мы уже начали думать, что о нас забыли. Мы могли лишь надеяться и гадать о том, есть ли у Федерации какие-то планы нашего освобождения. И знаете, доктор Авидон, вам придется быть очень убедительным, чтобы я поверил в существование таких планов…

– Когда прикажете начать? – храбро вопрошаю я, хотя сознаю себя совершенно неподготовленным к такому повороту событий. Этот мелкий интриган вдруг сумел вывернуть изначально безобидную ситуацию к собственной выгоде и из экспоната моего умозрительного паноптикума превратиться в натурального инквизитора.

– Ответьте лучше на другой вопрос, – продолжает он и вдруг становится серьезным. Печальным клоуном с шутовской сигарой во рту. – Может быть, это получится у вас удачнее, чем скрывать от меня собственное смятение. Скажите мне: неужели я прожил свою короткую и нелепую жизнь затем только, чтобы умереть от эхайнского выстрела?..»

Виктор Авидон подумал и убрал многоточие в конце заключительной фразы. Он больше не желал продолжать и без того затянувшуюся беседу с воображаемым визави. Теперь ему многое стало ясно в этом человеке. Останься Дирк Оберт в живых – им не о чем было бы разговаривать. Но смерть многое меняет, придавая значение самым банальным идеям и возвышая тех, кто вовсе не заслуживает возвышения. Он сохранил текст на кристаллике и в личном разделе Глобального инфобанка, свернул экран и встал из кресла. Подошел к окну.

Ночь. Городские огни внизу. Какие-то бестолково порхающие светлячки за стеклом. И что-то беспокойное ощущается в воздухе, какая-то оцепенелая духота. Возможно, будет гроза.

«Зачем я это делаю? Ищу каких-то оправданий безумно затянувшемуся бездействию? Но бездействия не было. Ни на кратчайший миг. Мы не могли пойти на простые решения сложных проблем. Когда-то простые решения оказались бы наиболее предпочтительными, естественными. Но не для нас нынешних. Мы так старались стать людьми, что нам это, кажется, удалось. Никто из заложников не опустился, не озверел, не одичал. Даже ненависти как таковой не было. Кого ни спроси, все говорят: устали, надоело… Ни один не сказал: ненавижу эхайнов. Как хочется верить, что гуманизм – это навсегда. Это двоичное счисление: либо гуманизм, либо его полное отсутствие. Нельзя быть гуманным дискретно. А следовательно – доброта, терпение и снисходительность. Отныне и вовеки, и только так». Авидон вернулся в кресло, допил коньяк из полупустого бокала и потянулся за тлеющей сигарой. «И голова ко всему разболелась, – подумал он жалобно. – Это значит, что я жив и способен ощущать боль. И хотя к утру все пройдет, я все равно найду, чем доказать себе собственную реальность. А он… Что ж, если угодно, могу предположить, зачем он кинулся на эхайнский ствол. Это внезапное, пронзительное ощущение ошибки. Он надеялся всех спасти. Что бы он тут ни плел про самурая, про фигуры на игровой доске… Он снова мне солгал. Для него оказалась невыносима мысль, что он не сможет спасти тех, кто ему поверил. Когда он понял, что сейчас, на его глазах, всех этих людей начнут попросту убивать… что все его планы пошли прахом, все расчеты, все психологические сценарии… что никто не будет спасен… Он испугался самой возможности увидеть это воочию. Предпочел умереть прежде, чем стать свидетелем собственного фиаско. Дезертировал с поля боя… Нет, не то. Неверно. Все намного проще».

Сигара полетела на пол, фляжка склонилась над бокалом.

«Черт бы его побрал!»

Авидон, страдальчески морщась, поерзал в кресле и вернул текст на экран видеала.

«Так на чем мы остановились?..»

 

6. Носов в бешенстве

Фабер торчал понурясь посреди старорежимного ковра с дурацким эллиническим орнаментом, изо всех сил подавляя в себе желание стать навытяжку. За самое короткое время он успел возненавидеть здесь каждую деталь, начиная с ковра, символа всех мыслимых неприятностей, и завершая сувенирной ерундой на огромном столе, за которым, должно быть, последний динозавр подписывал акт о капитуляции в присутствии крысообразных млекопитов. Эрик же Носов рыскал по кабинету, словно шаровая молния, сгусток материализованной ярости, не поднимая глаз, не воспринимая объяснений, моментами останавливаясь лишь затем, чтобы уязвить виновника очередным глаголом.

– Если бы не ваше беспримерное разгильдяйство, инспектор, прямо сейчас мир выглядел бы иначе, – чеканил он ледяным голосом. – Он был бы исполнен добра и света, любви и понимания, и все эти прекрасные вещи изливались бы на наши головы, не исключая, кстати, и того предмета, что у вас сверху.

– Я спасал заложников… – забубнил было Фабер.

– Молчать, – лязгнул Носов. – Кто вы такой и зачем туда были направлены? Молчать, я сказал. Вы не спасатель, не десантник, вы никто. Хотя по недомыслию и называете себя инспектором. Если вы и впрямь надзирающее око доктора Авидона, я ему не завидую. Хотите знать правду? Молчать, без вас знаю, что не хотите. Я просто спровадил вас подальше, чтобы не путались под ногами. Во сто раз более достойные и компетентные специалисты по воле провидения оказались не у дел и без толку проторчали вместе с герцогскими головорезами в системах Шокхага, Хетрангунн, Хиррэ. Окажись они в центре событий, и все сложилось бы иначе, мир был бы к нам благосклонен. Но почему, почему в нужном месте и в нужное время, в системе Троктарк, очутились именно вы, а не один из них?!

– Это был не мой выбор…

– Молчать! Да, я допустил ошибку, уж лучше бы вы остались при мне, а еще лучше – на Земле… нужно было запереть вас в каком-нибудь чулане, с недельным рационом и мешком памперсов, пока все закончится и вы не наделаете обычных своих глупостей. Что от вас требовалось? Самая малость. Найти Северина Морозова и удержать при себе. Любым способом. Повалить его, обездвижить… не знаю, связать, в цепи заковать, что угодно. Тушей своей придавить… хотя какая там у вас туша… так, тушонка. И доставить сюда, вот на этот самый диван, в оригинальной упаковке и с бантиком на перевязке.

– Я не думал, что он вдруг всех бросит и уйдет.

– От вас и не требовалось думать. Кому могла взбрести на ум нелепая идея поручить вам думать?! Это не он всех бросил, это вы бросили его и ринулись совершать подвиги. Берсеркер хренов! Что за демонстрации боевых искусств? На кого они рассчитаны? Там не было благодарной аудитории, а одни только заложники, усталые, запуганные и дезориентированные.

– На эхайнов, – ввернул Фабер.

– Что – на эхайнов? – поморщился Носов.

– Это было рассчитано на эхайнов.

– Эхайнов, чтобы устрашиться вашего праведного гнева и оценить боевой дух, там тоже не было.

– Они не могут безнаказанно убивать людей…

– Вы идиот, – безжалостно констатировал Носов.

– Опять оскорбляете, – буркнул Фабер. – Если бы я не поспешил…

– … то панбукаваны справились бы сами, и уж, верно, без всяких драматических перформансов. Тот же ротмистр Кунканафирабху с готовностью отправился бы на поиск, и кто знает, возможно, сейчас и Оберт был бы жив…

Фабер молчал, мысленно содрогаясь от несправедливости всех высказанных упреков. Он решил отказаться от попыток оправдаться, понимая, что все равно сейчас услышан не будет. За свою, честно сказать, недолгую жизнь он еще ни разу не попадал в ситуацию, когда тебя с твоим драгоценным мнением ни во что не ставят, и потому представления не имел, как себя вести. Не орать же, в самом деле, во всю глотку, чтобы хоть как-то привлечь внимание к своим доводам!..

«Если он вдруг скажет: мол, а сам-то где был, – думал Носов, – мне придется заткнуться и признать его правоту. Но он молчит, как бревно, и только шмыгает своей носярой. Откуда на мою голову свалилось такое сокровище? Почему он позволяет мне вещи, за которые любой другой давно бы уже отправил меня в свободный полет из окна собственного кабинета? Он что, полагает себя выше оправданий? Или ему нравится, когда его чехвостят во все корки? Или, что еще ужаснее, я чего-то не понимаю в людях? Не молчи же ты, огрызнись как подобает взрослому мужику! Это тебе не эхайнов волтузить!..» Ему тоже было стыдно, лицо можно было считать безнадежно потерянным, но остановиться всегда труднее, чем начать.

– Если бы каждый занялся своим делом, – продолжал Носов уже спокойнее, – сейчас я валялся бы на песочке какой-нибудь, черт ее знает, Ипанемы, накачивался бы холодным пальмовым пивом и приставал бы с глупостями к мулаткам, а вам не пришлось бы изображать из себя писающего мальчика. Никогда не прощу себе! Нужно было самому лететь на Троктарк сломя голову… А теперь у нас один погибший заложник и один пропавший.

– Эфеб не заложник, – не смог сдержаться Фабер.

– Заложник! – заорал Носов. – Заложник собственных фантазий и нашего с вами раздолбайства! Где мы сейчас его станем искать, в этом аду? Мы даже не знаем, жив ли он!

– Но флексары действуют…

– Флексары хороши, если он вдруг объявится в метрополии. А если он окажется умником и не полезет на Эхитуафл? У нас не хватит флексаров на весь Эхайнор! И мы по-прежнему не знаем, что он задумал. Мы даже не знаем, что с ним произошло за этот месяц, с каких это пор он вдруг научился воскрешать мертвых…

Носов вдруг поймал себя на том, что рассуждает вслух с самим собой, и сторонний очевидец здесь явно лишний. «Забавно, – подумал он. – Первым, кто голыми руками отфигачил эхайна, то есть громадную тренированную машину для убийств, был Кратов. Там все было понятно: спецподготовка, контролируемая агрессия… А последним, стало быть, Фабер. Может быть, ребятишкам пора уже вести себя скромнее? Этак скоро их начнут колотить наши женщины. – Носов некоторое время обдумывал эту богатую мысль. Затем покосился на Фабера, понуро изучавшего лоснящиеся от заживляющей эмульсии кулаки с разбитыми костяшками. – Ладно… Он упустил свой шанс вышвырнуть меня из окна. И потому я вышвырну его через дверь. Если он уйдет и не вернется – скатертью дорожка, слабак и ничтожество. И зануда. И вообще черт знает что. Если вернется, назовет меня зарвавшимся хамом и потребует объяснений или, что не в пример предпочтительнее, нового задания – я заключу его в объятия… Не заключу, конечно, много чести. Но мы будем работать дальше. Он из другого теста, придется учесть на будущее». Вслух же осведомился самым безразличным тоном:

– Вы еще здесь? Разве я не велел вам сгинуть с глаз моих и подыскать себе какую-нибудь работу по способностям?

 

7. Фабер получает по заслугам

Фабер вышел – а скорее даже выпал на улицу, испытывая громадное раздражение… Раздражение? Черта с два! Его трясло от ненависти. Никогда такого прежде не бывало. Он полагал себя натурой психологически устойчивой и на эмоции скудной, и справедливо полагал, и все, кто его знал близко, это с готовностью подтверждали. Но сейчас, как видно, снова сорвало резьбу. Он ненавидел Носова, он ненавидел эхайнов, еще больше ненавидел себя. С ним обошлись несправедливо, даже если он и заслужил такое свинское обхождение. Может быть, и заслужил. Может быть. Но пока другие отсиживались по уютным кабинетам с нераздражающим освещением и климат-контролем и на расстоянии, нечувствительно руководили операцией, он был там. Внутри самой операции. Он все видел своими глазами, он участвовал в бою. В конце концов, он лично отметелил здоровенного эхайна! Но ведь Носов прав: если бы он не отвлекся на поиски и позволил бы тому же ротмистру разбираться с группой Оберта (а тот наверняка разобрался бы не хуже!), то, конечно же, удержал бы Эфеба, уговорил бы вернуться. Он был бы очень убедителен… Но он не успел. А кто не успел, тот опоздал.

Дьявол побери Эхайнор и всех его эхайнов.

Фабер плюхнулся на каменную скамью возле фонтана посреди площади, на самом солнцепеке. Фонтан изображал вздыбленного на застывших темных волнах белого кита, которого оседлал и уже вознес гарпун для смертельного удара чрезвычайно свирепый на вид китобой. Что-то знакомое, из классики… Прохладные струи хлестали из самых неподобающих отверстий, например – из китового подбрюшья и ноздрей китобоя. Любое движение воздуха овевало пылающую физиономию Фабера прохладной водяной пылью. «Сейчас меня хватит солнечный удар, – подумал он с ожесточением. – И поделом. Может быть, я хочу пострадать!»

– Доктор Фабер?

Незнакомая женщина. Неопределенных лет, с простым незапоминающимся лицом, в белом парео, в белой же накидке и в темных очках. Собственно, темные очки и лишали ее лицо особых примет.

– Фабер, – буркнул он сердито. – Только не доктор, а просто Фабер. К вашим услугам.

– Меня зовут Кристина Величко, – сказала женщина, открыла лицо и сняла очки. – Я-то как раз доктор, но это не имеет значения.

Без камуфляжа она выглядела намного привлекательнее.

– Очень рад, – буркнул Фабер не слишком приветливо. – Мы знакомы?

– Нет. Но я хочу вас поблагодарить.

– За что?!

– За то, что вернули мне человека, которого я ждала двадцать лет.

Фабер наконец начал что-то понимать.

Ему совершенно не хотелось ни с кем говорить и уж в особенности – выслушивать комплименты за чужую работу. За которую, между прочим, его только что вышвырнули из высокого кабинета.

Но ведь эта дама не обязана знать, что происходит в кулуарах Департамента оборонных проектов. Если уж на то пошло, она и о Фабере ничего знать не должна.

Но коль скоро она это знает, глупо притворяться не тем, кем ты есть на самом деле.

– Собственно говоря, я там лишь присутствовал, – промямлил Фабер неохотно. – Все сделали другие…

Он едва не сказал «люди», но справедливость требовала точности в дефинициях, а служебный долг требовал прикусить язык.

– Я знаю, – терпеливо сказала Кристина Величко и присела рядом. – Спасением моего мужчины занимались какие-то удивительные инопланетяне и персонально ксенолог с чудной фамилией Жайворонок, найти которого я пока не смогла. – Фабер попытался было ввернуть словечко, но она жестом заставила его замолчать. – Вас я нашла. Наверное, так нехорошо думать, а уж тем более говорить… но я благодарна вам, именно вам… а что это были вы, я узнала от Винса и других… за то, что вы врезали тому эхайну.

Ах, вот оно как. Ее мужчину звали Винс, и его вытащил из беды какой-то ксенолог Жайворонок. А ему вменяют в заслугу то, что он поддался эмоциям и повел себя как… как хренов берсеркер.

Фабер покраснел.

– Боюсь, здесь мне нечем гордиться, – пробормотал он.

– Вы не понимаете, – сказала женщина упрямо. – Они отняли у меня двадцать лет счастья. Да, для него прошло всего пять лет, и сейчас мы почти ровесники. Почему-то он немного боялся разницы в годах, говорил в шутку, что не особо рвется меня воспитывать. Что ж, ему не пришлось этим заниматься. Сейчас нам непросто, он остался прежним, а я изменилась… но мы справимся. Ваш поступок… это следовало сделать. За мои потерянные годы, за все его унижения… Хотя бы одному из них отплатить той же монетой.

Фабер не стал уточнять, что в той ситуации долги возвращались весьма щедро и с процентами. Он снова понес какую-то невнятицу, что, мол, всего лишь делал свою работу по мере сил и умения, что настоящий героизм проявили совершенно другие… Кристина Величко смотрела на него со спокойной нежностью, пропуская пустые обязательные слова мимо ушей.

– Однажды вы поймете, – сказала она, когда он наконец иссяк. – Зло должно быть наказано. Но иногда – буквально. По мордасам.

Фаберу не оставалось ничего, как скорчить понимающую мину и пожать плечами. Сегодня у него был день новых впечатлений. Никогда его так не унижали. И никогда так не благодарили. Он еще не попадал в подобные переплеты и оттого чувствовал себя полным идиотом. Носов и тут был прав. Ничего ему так не хотелось, как поскорее покончить со всем этим. Кристина Величко поняла его смущение, но, возможно, по-своему.

– Спасибо, просто Фабер, – сказала она.

Нагнувшись, поцеловала его в щеку, легко дотронулась до плеча и быстро удалилась.

Унося с собой его озлобление и мрачные мысли.

Фабер провожал ее благодарным взглядом. Почти таким же, каким и она глядела на него минуту назад. Кристина Величко направлялась на стоянку гравитров. Бледное лицо, накидка, очки – она прибыла в Брисбейн с его адской жарой недавно и явно не собиралась здесь задерживаться. Да и зачем? Люди с «Согдианы» проходили адаптацию в островных санаториях, в том числе и человек по имени Винс. Служебные дела? Нет таких дел, которые доктор – медицины? математики? биологии? какая в сущности разница… – Кристина Величко не могла бы вести дистанционно из своего офиса в Варшаве, в Минске, где-нибудь в средней полосе Европы, то есть в привычных для себя условиях. Для этого не нужно срываться и лететь через экватор, к черту на рога, от полуденной прохлады и мирного солнышка к беспощадному австралийскому пеклу.

Все шло к тому, что она проделала дальний путь лишь затем, чтобы поцеловать записного неудачника в горящую от унижения щеку.

И если так…

Пускай Ворон с его ядовитыми железами идет к черту.

«Идите к черту, Ворон, – думал Фабер. – Есть люди, которых я спас лично, без вашего многомудрого руководства. Спасу и других. И плевать мне на ваши оскорбления. Вы облажались не меньше моего. И вы это понимаете, вы уже большой мальчик. И что бы вы о себе ни думали, я все еще уполномоченный Наблюдательного совета. Буду стоять над душой, заглядывать через плечо и задавать вопросы. И, что для вас особенно неприятно, требовать работу! Вам придется меня убить – или учить, как все делать правильно. Так просто вам от меня не отделаться». Он неспешно оторвал зад от раскаленного камня, тщательно умылся из фонтана и без большого энтузиазма посмотрел на небоскреб офисного центра «Кристал-Банана» – на окна двадцатого этажа, где размещалась штаб-квартира Департамента и, в частности, апартаменты Ворона. «Идите к черту, – мысленно повторил он. – Я возвращаюсь».

 

8. Гонец на заклание

Всю ночь шел дождь, к утру оставив после себя зависшую в воздухе мелкую противную морось и ровное, словно прошлись шпателем, серое небо. Выйдя на крыльцо с дымящейся чашкой кофе, Елена Егоровна Климова обнаружила на промозглой веранде под навесом нежданного гостя.

– Ну? – спросила она не слишком приветливо. – Почему именно вы?

– Потому что в этой теплой компании я единственный, кому уже нечего терять, – усмехнулся Людвик Забродский. – Я в отставке, ни черта не делаю, и та цель, которой я отдал лучшие годы жизни, достигнута без меня.

– Заложники с «Согдианы»? – равнодушно осведомилась Климова. – Их спасли?

– Разве вы не смотрите новости? – поразился Забродский.

– Я привыкла ничем не интересоваться. Хоть какая-то иллюзия покоя. Если случится что-то действительно важное, ко мне придут и скажут.

– Вот я и пришел. Мной решили пожертвовать, как непроходной пешкой. Участь гонцов, приносящих вести, во все времена была незавидна. Если вести были дурны, на гонце вымещали огорчение. Если, напротив, вести радовали, его приносили в жертву богам, чтобы отблагодарить за милость…

– Перестаньте нести чушь, – сказала Климова. – Никто вас не убьет. Говорите вашу весть и выметайтесь с моей веранды.

– Срок в один месяц, что вы им отмерили, был явно нереален.

– Знаю без вас. Зато они хотя бы проявили активность. Даже кого-то спасли… Если бы я пошла на компромисс, они до сих пор бы совещались и выстраивали тактику.

– Не преувеличивайте свою роль, – проговорил Забродский внушительно. – Мотивирующих пинков им надавали в совершенно другом месте. Хотя, возможно, вы были катализатором зародившихся процессов.

– Вы его не нашли, – сказала Климова безжалостно.

– Я в отставке, – возразил Забродский. – Так что будьте точны и говорите «они», меня в эту команду не зачисляйте. И вы не угадали. Они не просто его нашли, а даже потеряли. Ваш мальчик не захотел найтись.

Климова молчала, глядя на него неподвижными глазами, нянча кружку с кофе в ладонях, и Забродский на всякий случай решил быть наготове, если вдруг она захочет выплеснуть кипяток ему в лицо.

– Вам нужно успокоиться, – произнес он деревянным голосом.

– Мне не нужно успокаиваться, – сказала Климова. – А вы правильно делаете, что тщательно подбираете слова.

– Вот здесь, – Забродский достал из кармана кристаллик и положил на влажный дощатый стол как можно дальше от себя, – видео с вашим сыном. Почти два часа, записано с разных точек. Можете убедиться сами, он здоров и бодр. И… гм… занимается очень странными вещами.

Климова приподняла брови.

– Чем обычный подросток может удивить наторелых субъектов вроде вас?

– Он воскрешает мертвых.

– Когда моему сыну было пять лет, – медленно произнесла Климова, – в нашем доме умерла птичка. Обыкновенная серая птаха из леса, такая… с клювом… я даже не уверена в ее видовой принадлежности. Сева нашел ее в лесу и принес домой в надежде выходить, но она была безнадежно больна и умерла прежде, чем мы придумали, как ее лечить. Он плакал над ней два часа кряду, но она так и не ожила.

– Документально подтверждено, – убедительно продолжал Забродский, – что ваш сын вернул к жизни одного эхайна и четверых людей из числа заложников. Вы сами это увидите. Моменты смерти мы по этическим соображениям изъяли, а собственно акты воскрешения сопровождались неустранимыми помехами. По нашим предположениям, это вызвано сверхмощными энергетическими импульсами… гипотезу об искажении пространственно-временных метрик мы, руководствуясь принципом Оккама, решили покуда не рассматривать. Но все остальное прекрасно видно и слышно. Предупреждаю, зрелище не для слабых нервов. Если пожелаете, я останусь поблизости, пока вы не закончите просмотр.

– Вы спятили, – удивилась Климова. – Я командор Звездного Патруля.

– Это ничего не меняет, – пожал плечами Забродский.

– Ведь вы не лжете, – вдруг сказала она.

– Не лгу, – охотно согласился он. – Мне уже незачем лгать в этой жизни. Северин появился на космической станции, где эхайны держали заложников, в самый разгар спасательной операции. Собственно, это благодаря ему герцогские десантники выгадали почти полчаса в своих поисках и поспели вовремя. Иначе эхайны убили бы гораздо больше людей. Простите мне невольный цинизм, но Северин исправил наши ошибки и свел неизбежные потери к минимуму.

– И вы его отпустили.

– Он ушел сам, воспользовавшись суматохой. Если честно, там был хаос. Слишком много народу – всегда слишком мало порядка. Что ни говорите, это была военная операция. А война – всегда на три четверти бардак. Вы хотите, чтобы я остался?

– Да, – неожиданно сказала Климова. – Будьте здесь, пока я смотрю.

– Но, пожалуйста, предупредите ваших зверушек… – попытался пошутить Забродский.

Климова ответила спокойно и серьезно:

– Они предупреждены.

Взяв двумя пальцами кристаллик, она ушла в дом. Забродский натянул капюшон своего плаща на самый нос, закутался поплотнее и поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее. В этот момент Климова вернулась, молча поставила перед ним громадную кружку горячего напитка, если судить по запаху – глинтвейна, и так же молча удалилась, теперь уже надолго.

…Конечно, дело не в том, что они ее боялись. Такие люди, как Вревский и Носов, вообще ничего не боятся. И врать не краснея они умеют как никто другой. Это часть профессии, формальные навыки. Притушить эмоциональный фон, стабилизировать кровоснабжение кожных покровов, успокоить дыхание, нормализовать пульс – и никто не догадается, что ты нагло врешь, сохраняя при этом самый честный вид. Это так легко – когда перед тобой противник, которого полагается держать в неведении. Не противник даже, а партнер по разведывательной игре, который владеет всем инструментарием не хуже тебя. И вы оба знаете правила этой игры. И у каждого своя правда, каковую во имя некой высокой цели, которая у каждого тоже своя, надлежит прикрывать ложью. Но другое дело, когда перед тобой не искушенный оппонент, а обычный человек. Один из тех, кого ты призван хранить и защищать. И он ловит твой взгляд, и ждет от тебя правды, одной только правды. Вот здесь выучка и опыт дают сбой. Здесь ломаются даже такие драконы, как Голиаф и Ворон. Этому их не учили, да никто никогда и не требовал от них лгать своим. Конечно, они храбрятся, хорохорятся, распускают павлиньи хвосты и в то же время не знают собственных ответов на прямые вопросы. Когда Климова начнет гвоздить их этими своими прямыми вопросами, они станут юлить, краснеть и разнообразно терять лицо. Потому что стыдно. Просить о помощи отставника, которого сами же и выдворили на улицу короткое время тому назад, тоже стыдно, хотя и по другой причине. С этим они как-нибудь справятся. А ему… что ж, ему намного проще. Он слишком мало знает, чтобы ему было что скрывать. Ему нет нужды лгать, и терять ему действительно нечего. Даже если Климовой вдруг взбредет фантазия разбить о его голову какую-нибудь вазу эпохи Мин, вроде тех, что она с непринужденностью торнадо расколотила в резиденции Голиафа…

Забродский тревожно огляделся. Никакой посуды с угрожающими его самочувствию свойствами поблизости не наблюдалось. За исключением кружки с глинтвейном, к которой он тут же с благодарностью присосался.

…У него не было детей. Поэтому он не знал, что это такое на самом деле – потерять родное дитя. Он мог лишь строить умозрительные предположения, без сильного и глубокого душевного отклика. Всю свою взрослую жизнь он провел в одиночестве. Его семья состояла из родителей, которые были слишком заняты своими делами, чтобы уделять ему чрезмерное внимание, и сестры, которая по женской своей наивности, кажется, даже не подозревала о роде его занятий и при редких встречах предпочитала обрушить на него Ниагару собственных новостей, событий и переживаний, весьма удачно забывая при этом поинтересоваться, что происходит в его жизни. Он легко сошелся и впоследствии неплохо ладил с племянниками, но ловил себя на том, что фундаментом их добрых отношений была неизбежность того момента, когда все закончится и они разъедутся каждый в свой дом и он снова окажется предоставлен самому себе. И это с каждым годом устраивало его все больше. Наверное, он любил всех этих людей, не сказать чтобы души не чаял, но обнаруживал в душе некие теплые чувства, не поддающиеся формализации. Судьба милостиво оберегала его от ситуаций, когда требовалось бы совершать безумные поступки во имя блага своих близких. Поэтому ему трудно было судить, что бы он почувствовал, как бы себя повел и до какого градуса безумия и ярости поднялся бы – да и поднялся ли вообще. С эмоциональными порывами у него всегда было не ахти. Разумеется, он радовался удачам и переживал поражения. Захват эхайнами «Согдианы» был вызовом, и он принял этот вызов. Но с какого-то момента вдруг осознал, что заложники перестали быть для него живыми людьми, утратили индивидуальные характеристики, их заменила безликая и затертая цифра «двести». Он делал свою работу, одновременно сражаясь с внутренним холодом, и этот холод был для него ничуть не менее страшен, чем неизвестный противник с той стороны. А тут еще Консул с его неиссякаемыми запасами гуманизма, которые прихотливо сочетались в нем с холодным, почти циничным взглядом на эхайнскую проблематику. Он имел право на такой взгляд, потому что это был взгляд изнутри, а не извне, да еще с почтительного расстояния. «Этот парень, гранд-адмирал Вьюргахихх, – вещал Консул с аристократической небрежностью, – не просто социопат. У него нет ни семьи, ни дома, он живет разведкой и ничего, кроме разведки, не знает…» Забродский встрепенулся было с обидой, но виду не подал: вряд ли у Консула было намерение как-то его задеть или провести обидные параллели. «А еще он маньяк и психопат. Таких немного уже осталось в Эхайноре, но, как водится, именно подобные типажи и формируют политику. Эхайнам начинает надоедать состояние войны, потому что война пожирает их, как паразит». – «Не слишком-то такой взгляд сочетается с нашими оперативными данными…» – «Смотрите на вещи шире. Вы чересчур заигрались в шпионов…» – «Пока что от твоей широты восприятия немного пользы. Люди с «Согдианы» застряли в плену на долгие годы, мы даже не знаем, где начинать поиск…» – «Вьюрг сам укажет нам дорогу. Нужно только, чтобы он начал делать ошибки. Вывести его из равновесия, напугать, посягнуть на его сверхценную идею. И тогда он задергается и примется громоздить нелепость на нелепость. Психопат на высоком посту – это всегда опасность, потому что пользы от него немного, а ущерб необозрим. А еще им легко манипулировать…» – «Как же ты к нему подберешься, умник?!» – «Я думаю над этим», – отвечал Консул серьезно. Судя по всему, он придумал. И в жизнь Людвика Забродского вернулся забытый покой, которого тот уже и не ждал и потому не слишком обрадовался. Покой – это еще и отсутствие цели. Пустота…

Что она чувствует сейчас, о чем думает, видя своего мальчика в чужом и отнюдь не самом дружелюбном окружении? Что происходит у нее на душе? Выдержит ли ее сердце? Какие демоны овладеют ею, когда она закончит просмотр? Он мог только догадываться. И совсем не горел желанием узнать. Но уйти сейчас по сути своей означало трусливо сбежать. Вряд ли это более почетно, чем не прийти вовсе. Что не менее малодушно, хотя бы даже и мотивировалось какими-то высокими этическими соображениями.

Климова появилась внезапно. Села напротив, туго стянув на плечах цветную шаль. Глядела перед собой и вряд ли что-нибудь видела. Лицо ее было спокойно и неподвижно, как у человека, которому некуда отступать. Они провели в молчании минут пять, и Забродский, желая нарушить бездонную, как космос, паузу, начал уже выстраивать какую-то нелепую утешительную фразу. В том смысле, что ничего не потеряно, работа ведется, и самое главное, что парень жив и, как представляется, вполне здоров.

– Как он повзрослел, – вдруг сказала Климова.

– Он эхайн, – брякнул Забродский невпопад.

– Что они с ним сделали? – спросила Климова, вряд ли рассчитывая на ответ.

– Мы не знаем, – сказал Забродский беспомощно. Он и вправду не знал: посвящать его, отставника, в детали никому сейчас и в голову бы не пришло. – Наверное, это всегда было в нем. Просто дремало внутри. Вы же помните, с чего все началось. Взрыв на космической станции эхайнов в системе Горгонея Терция. Капсулы с мертвыми детьми. Боже, кому я рассказываю… И, о чем вы, возможно, все же не знали, штурм-крейсеры Черной Руки на подходах. Все это было неспроста. И рано или поздно получило бы продолжение.

– Какие-то опыты?

– Наверняка. Это была научная станция, потому что на военной станции детей не держат, а для туристического форпоста место самое неподходящее. Три пояса астероидов… какой уж туризм! Я не знаю, чем они там занимались. Может быть, Консул знает. Когда он вернется, спросите его.

– Вряд ли он захочет со мной говорить.

– Захочет или нет – вопрос открытый, но сюда он придет непременно. Вы же знаете Консула, он ни с кем не делится ни славой, ни позором.

Климова усмехнулась, но не стала возражать.

– На Земле у Северина не было нужды проявлять свои скрытые дарования, – продолжал Забродский. – Зачем? На Земле и без того весело. Есть чем себя занять… В Эхайноре это случилось.

– Он в опасности, – медленно проговорила Климова. – Нужно найти его и вернуть.

– Теперь все занимаются только этим, – с воодушевлением сказал Забродский. – С возвращением заложников у всех развязаны руки. Эхайнор наводнен следящими устройствами. – Он не сдержался и хихикнул. – Какое-то время Черным Эхайнам предстоит нелегкая жизнь под присмотром Эрика Носова! Хотите, он сам изложит вам свой новый план? Понимаю, не хотите… да он и сам не захочет. Но… – Забродский снова посерьезнел. – У меня есть стойкое убеждение… не убивайте меня не дослушав… никто не сможет найти Северина, пока он сам не решит вернуться. Он стал другим и теперь…

– Вы не понимаете, – яростно сказала Климова. – Он потому и в опасности, что стал другим! Я не дева Мария и не готова пожертвовать собственным сыном! Его обязательно нужно забрать оттуда.

– Так и случится, – заверил ее Забродский. – Как только он появится в поле зрения флексаров – это такие квазиживые тварюшки…

– Я сама, – жестко произнесла Климова.

– Что?! – переспросил Забродский, несколько потерявшись.

– Я сама, – повторила Климова крепнущим голосом. – Я сама его заберу. И я вас однажды предупреждала – не окажитесь у меня на пути.