Ночью Тимофеев не спал – слушал, как падает снег, и тихонько вздыхал. На самом деле снег падал бесшумно, и поэтому Тимофеев по большей части вслушивался в звуки, издаваемые самим домом. Дом был старый, отцовский, и тишина в нем не наступала никогда: все время что-то поскрипывало, потрескивало и вздыхало в подполе. Тимофееву казалось: еще немного снега, и дом обвалится, просядет внутрь самого себя и придавит всех, кто в нем поселился. Мудрая Света обычно говорила: повышенная тревожность, надо пить успокоительное и поменьше думать перед сном. Она-то сама после своих тетрадей и бумаг засыпала мгновенно и спала как убитая, едва коснувшись головой подушки.

Поутру обнаружилось, что снег завалил крыльцо и подпер собою дверь. Белые языки заползли даже на оконные стекла. Тимофеев вылез из-под одеяла и теперь стоял ёжась, выдыхая кисейные тучки и борясь с неодолимым желанием вернуться в постель. Света приоткрыла один глаз и сказала полусонно:

– С днем рождения.

– Спасибо, – ответил Тимофеев, в очередной раз вздохнул и принялся натягивать на себя все теплое, что попалось под руку.

– Ужасно не хочется вставать, – сказала Света.

– Сейчас я принесу дров, затоплю, и все изменится к лучшему, – обещал Тимофеев.

– Мне стыдно, – продолжала Света, – все же твой день рождения, но мне ужасно не хочется, чтобы кто-то сегодня пришел в гости.

– И я тебя понимаю, – проворчал Тимофеев, залезая в валенки. – Может быть, никто и не придет.

– А зачем она тогда гостей намывает? – спросила Света, показав глазами на печь, где сидела кошка Клеопатра и самозабвенно суслила лапу.

– Она делает это каждый день, да еще не по одному разу, – пояснил Тимофеев. – И, по крайней мере, дети точно не будут.

– Да, они не выберутся, – сказала Света безразлично. – Наверное, им я была бы рада. Мы так редко видимся. Если бы был Николай Фомин, ему я тоже была бы рада. Тогда и все, кого бы он собрал, не были бы в тягость.

– Но Фомина нет, – сказал Тимофеев бесцветным голосом.

– Фомина нет, – откликнулась Света. – И некому собрать нас всех вместе.

– Но мы-то есть, – промолвил Тимофеев. – Мы живем, пока любим друг дружку.

Света молча глядела в потолок. Потом сказала:

– Если бы один из нас вдруг разлюбил другого, кто умрет первым? Тот, кто разлюбил, или тот, кого разлюбили?

Тимофеев не ответил. Это был один из тех странных вопросов, которые не требовали ответа и которые Света в последнее время задавала все чаще.

Он вышел в сени, с трудом отжал промерзшую дверь и, выпростав из сугроба забытую с вечера совковую лопату, принялся расчищать крыльцо, а затем пробивать дорожку до калитки. Уже почти рассвело, снегопад унялся, но солнце так и не смогло пробиться сквозь тугую небесную серость. «Я тоже никого не хочу видеть, – думал Тимофеев, привычно орудуя инструментом. – Мы превращаемся в отшельников. Наверное, это возраст. И еще осознание собственной никчемности. Мы оказались никому не нужны. И дело, которому мы отдали все силы и всю жизнь, никому не нужно. Все изменилось – совсем не так, как мы мечтали и надеялись. Хотя сами так искренне желали перемен, и приближали эти перемены, и сражались за них как умели, и думали, что вот еще одно небольшое усилие, нет – пускай даже большое! – и наступит светлое будущее… Жизнь обтекла нас, как камни в ручье, и унеслась дальше, а мы остались, ничего не понимая и ни на что не надеясь. Учим сельских детей предмету, который им в общем-то не нужен и никогда в этой непонятной, неблагодарной жизни не пригодится. Может быть, это и правильно, что с каждым годом все меньше людей о нас помнит. Есть в этом некий исторический смысл. В конце концов, мы сами виноваты, что позволили этому миру стать таким, каков он есть. Единственное, чего он от нас еще ждет – это чтобы мы поскорее вымерли и своим старческим брюзжанием, своими допотопными понятиями о высших ценностях не мешали ему жить по его собственным законам. Должно быть, динозавры тоже плохо спали по ночам и страдали от собственной никчемности в окружении млекопитающих, которые появились практически одновременно с ними, все время путались под ногами, хотя особо и не мешали, а потом вдруг ни с того ни с сего махнули в отрыв, меняя привычный мир под себя и свои непонятные новые правила, – он опять вздохнул, поддел на лопату солидный пласт снега и, трезво оценив свои силы, стряхнул половину совка обратно. – Возможно, будет лучше, если никто не вспомнит, что у меня сегодня день рождения, и не придет. И хорошо, что Николай Фомин никогда не увидит меня таким». Очень скоро Тимофеев согрелся и устал. Пока он отдыхал, опершись на лопату, пес Лужок, что все это время иронически наблюдал за трудами хозяина из отдушины в сугробе над конурой, откопался сам, благо здоровье и стать дозволяли, и собственной грудью проторил тропинку до крыльца, насколько позволяла цепь, в рассуждении получить завтрак. Полное имя этого громадного зверя было, натурально, Лугальаннемунду – в память об одном из величайших шумерских царей, но произнести его без запинки мог только сам Тимофеев, а Света – только разве что в сердцах.

– Помог бы, – сказал ему Тимофеев.

Царственный пес дружелюбно сыграл хвостом, но большого желания обернуться снегоуборочной машиной не проявил. Вместо этого он обратил грозный взгляд на калитку и сдержанно рыкнул, словно бы напоминая хозяину и иным посторонним, для чего вот уже пятнадцать тысяч лет существуют сторожевые собаки.

– Товарищ учитель! – окликнула его из-за ограды соседка, тетя Валя Черанева. Лет ей было немало, она состояла ровесницей покойному отцу Тимофеева, к самому же Тимофееву обращалась по давно всеми забытой старинке, но голос оставался по-деревенски звонким.

– Доброе утро, тетя Валя, – отозвался тот не слишком жизнерадостно.

– Здоровья тебе, товарищ учитель, счастья и разного благополучия, – сказала соседка радушно. – И чтобы впредь. Немного у нас тут осталось умных мужиков, а уж ты хорошо сделал, что вернулся, – Тимофеев приготовился было выслушать пространную поздравительную речь, но тетя Валя резко сменила тему: – Гостей поди ждете?

– Ну как вам сказать… – замялся Тимофеев.

– А они уж на пороге! – известила тетя Валя. – Вот погляди, товарищ учитель, какой я тебе презент нашла в чистом поле.

С этими словами она отшагнула от калитки прямо в сугроб, а ее место заняла некая бесформенная фигура, ощутимо промерзшая и наспех укутанная в несколько телогреек сразу. В довершение ко всему фигура была увенчана широкополой черной шляпой абсолютно не по сезону.

– Спасибо, – сказал Тимофеев, слегка опешив. – Вы уверены, что это ко мне?

– А вот пускай оно само скажет, – промолвила тетя Валя и ткнула фигуру в бок, словно бы рассчитывая найти там скрытый выключатель.

– Доброе утро, – невнятно донеслось из-под шляпы. – Я иностранный подданный. Я чрезвычайно замерз. Я ищу господина Виктора Тимофеева. Заранее благодарю за сотрудничество. Доброе утро…

Соседка ткнула иностранного подданного еще разок, и тот умолк на полуслове, словно и впрямь выключился.

– И вот так по кругу, – объявила она. – Сразу видать, не в себе человек.

– Где вы нашли это чудо? – потрясенно спросил Тимофеев.

– Говорю же: в чистом поле. Автобус из райцентра пришел в семь утра. Наверное, иностранец на нем прибыл, да заплутал – у нас это недолго, да еще по свежему-то снежку. Я вышла до колодца, гляжу: он кружит по целине, что твое чучело. Кликнула его, а он и завел шарманку. Ну, думаю, вот и привелось на старости лет живого иностранца повидать! На живого-то куда приятнее смотреть, чем на мерзлого. Так что с первым вас гостем, товарищ учитель. Он часом не шпион?

Тимофеев недоверчиво покачал головой, потом осторожно заглянул под ожестяневшую от мороза шляпу.

– Тимофеич, – жалобным голосом произнес господин Арье-Лейб Сегал, министр труда и социального обеспечения государства Израиль. – У тебя водка есть?

– А говорил – подданный… – протянула тетя Валя разочарованно.

* * *

Лелик Сегал, не по-здешнему загорелый, округлившийся и облысевший, украсивший себя стильной трехдневной щетиной, восседал посреди комнаты на простом табурете. Его костюм состоял из дорогого зеленого с отливом галстука, махрового банного халата на три размера больше необходимого, и валенок на босу ногу. Министр труда обеими руками держал литровую кружку с дымящимся чаем, а голубые глазенки его рыскали повсюду с прежним шкодливым весельем, и читалось в них все, что угодно, только не высокий полет интеллекта.

– Лелик, ты сошел с ума, – сказал Тимофеев проникновенно.

– Позволь, Витенька, – возразила Света. – Чтобы сойти с чего-то, нужно это хотя бы иметь.

– Ага, – радостно согласился Лелик. – А водки мне сегодня нальют?

– Может, лучше керосину? – кротко предложил Тимофеев.

– У меня в портфеле текила есть, – похвалился Лелик. – Только я ее не люблю. Текилу вы сами пить будете, а мне водки дадите. И случится между государством Израиль и поселком Залипухино взаимовыгодный натуральный товарообмен, а также культурная интеграция и общность интересов.

– Чего ради ты вдруг поперся сюда на автобусе? – укорил его Тимофеев. – Во-первых, мог бы на персональном транспорте, как государственный деятель и солидный человек. Во-вторых, было бы неплохо предупредить, чтобы встретили. Ведь случись что с тобой – дипломатических неприятностей не оберешься!

– А вы бы меня жалели тогда? – задушевно спросил Лелик.

– Конечно, жалели бы, – искренне сказала Света. – Ведь ты мог оставить нас без текилы!

– Во-первых, я здесь как частное лицо, – сообщил Лелик. – А использование служебного транспорта в личных целях у нас не приветствуется. Во-вторых, я бы вас непременно известил, да только как? Вы же практически недоступны. Проще дозвониться до Луны, чем до вашего кибуца. И потом, на минуточку, я прожил лучшие годы своей жизни в суровом русском климате, а на дворе от силы десять градусов ниже нуля. Что, конечно же, не восемнадцать выше того же нуля в Тель-Авиве зимой, откуда я пустился в путь в своей дивной шляпе, которая, таки да, надолго запомнится моим попутчикам в рейсовом автобусе…

– Здоров же ты болтать, – признал Тимофеев. – Хотя откуда у тебя эти словечки: на минуточку… таки да…

– А что делать? – Лелик пожал плечами. – Я живу и работаю среди людей, которые думают, что русский язык – это что-то из фильмов про Одессу и Беню Крика. Розенталь и Якобсон к нам не заглядывают… Я был в Одессе – интересное местечко! Там одинаково плохо говорят по-русски, по-украински и на идиш, называют это одесским языком, и им сходит с рук! – он сморщил лицо от усердия и произнес, тщательно артикулируя: – «Що ви имеете сказать плохого за того глосика?!» Может быть, я не был светочем разума, особенно в нашей компании, но не забывайте, что учился я – какое-то время! – на филфаке, и доцент Алла Ивановна Не-помню-фамилии-но-золотой-был-человек-земля-ей-пухом убила бы меня и лично, своими худенькими лапками, закопала во дворе географического корпуса, поставь я хотя бы ударение не на том слоге! Подозреваю, у нее там издревле… обожаю эти ваши русские архаизмы!.. издревле устроено было свое маленькое кладбище.

– Но теперь ты, похоже, сильно поумнел, – сказала Света с некоторым сомнением.

– Я? Поумнел? – Лелик всплеснул руками. – А зачем? Я и так министр!

– Однако же, работа в правительстве требует… – начал было Тимофеев.

– Ша! – вскричал Лелик. – Я вас умоляю! Если бы вы знали, кто меня там окружает, какие монстры рода человеческого… Я там даже не самый глупый, можете себе представить? И откуда такие иллюзии, будто в правительстве непременно должны собираться интеллектуальные сливки! Вы на своих полюбуйтесь – волосы встанут и выпадут… Послушайте, люди, мне сегодня нальют водки, или где?!

– Неужели у вас совсем нет русской водки? – хмыкнул Тимофеев. – У нас, помнится, лет пятнадцать тому назад с израильским палевом проблем не было.

– Есть у нас водка, – сказал Лелик горестно. – Да кто ж ее мне позволит? Я таки министр… А здесь, среди вас, я простой русский парень еврейской национальности, который всегда славен был не столько непреклонным характером и непарламентской лексикой при отстаивании интересов трудовых пенсионеров, сколько наклонностями к злоупотреблению алкоголем!

Света тяжко вздохнула и ушла на кухню. Лелик проводил ее долгим взглядом и вдруг спросил шепотом:

– А что это Светка у тебя такая мрачная? На работе неприятности? Дети огорчают?

– Жизнь огорчает, – помолчав, признался Тимофеев. – Мне кажется, она думает, что мы прожили свой век неправильно и будто бы мы сами в том виноваты.

– Начнем с того, что вы еще ничего такого особенного не прожили, – проворчал Лелик. – И уж кто-кто, а вы, учителя и воспитатели юных душ, виноваты менее всего. Когда начнется суд истории, отыщутся виновники почище вашего. Скажу тебе по секрету: я тоже часто думаю о том, что жизнь моя потекла не в том русле, в каком ей было предназначено. Иногда просыпаюсь и пытаюсь понять, что я делаю среди этих песков и этой жары? Я, простой русский мальчик еврейской, не спорю, национальности, который без пальто в сорокаградусный уральский мороз бегал домой за авторучкой, потому что гардеробщица тетя Дуся спала в своей берлоге медвежьим сном, а лишних авторучек в классе в те золотые годы было не сыскать…

Света вернулась с запотевшей бутылкой водки и стаканом. Лелик посмотрел на нее глазами, в которых благодарности было не меньше, чем во взгляде утопающего, которому бросили с полдюжины спасательных кругов.

– Святая, – сказал он благоговейно. – А вы что же, не будете?

– Да мы уж вечером, – проговорил Тимофеев. – Когда все соберутся.

– А кто придет? – спросил Лелик, наливая себе стакан с горкой.

– Пока не знаем, – сказала Света и покосилась на кошку Клеопатру, которая старательно обрабатывала языком переднюю лапу. – Кто вспомнит, кто сможет – те и придут.

– Ага, – сказал Лелик и бережно понес стакан к губам.

В этот момент в дверь постучали.

– Товарищ учитель! – прозвенел голос тети Вали. – К вам опять приехали!

* * *

Первым в помещение вошел громоздкий человек в кожаной куртке, с глубоко засунутыми в карманы кулаками, с непокрытой головой и лицом, синеватым от постоянного и безуспешного бритья. В горнице сразу стало темно и тесно. Пришелец молча оглядел замерших обитателей пронзительным орлиным взором, кивнул и так же молча удалился. На его место явился другой, в долгополом черном пальто и черной кепке, так же внимательно осмотрелся, пробурчал неприветливо что-то вроде:

– Гамарджобат, калбатонэбо да батонэбо, – и, не дожидаясь ответа, сгинул.

В окна снова хлынул утренний свет.

– Что это было? – спросил потрясенный Лелик.

– Видишь ли, – сказал Тимофеев, усмехаясь. – Не все государственные деятели прутся на автобусе, а потом по снежной целине, экономя на своем здоровье и нервах встречающих…

Он не успел закончить, как снова стемнело. Потому что в комнату вступил слегка присыпанный снежком Его превосходительство Президент Республики Грузия Дмитрий Константинович Камикадзе, который с годами стал еще громаднее, чем был.

– Вах! – сказал он и аккуратно, чтобы ничего не обрушить, всплеснул руками. – Как у вас здесь… э-э… уютно!

Из-под его локтя мелкой пташкой выпорхнула супруга Его превосходительства Тося Камикадзе и кинулась на шею Свете.

– Увиделись! – шумела она. – Наконец-то увиделись! А ты говорила – никогда больше не получится!

Дима Камикадзе освободился от безразмерной дубленки, повесил под потолок мохнатую кепку, затем осторожно обнял Тимофеева, обменялся дипломатичными рукопожатиями с министром труда, но потом все же не сдержался и притиснул его к своей необъятной груди.

– Что ты пьешь? – спросил он, поводя носом. – Водка? С утра? Ты у себя в Израиле совсем одичал… Сходи-ка лучше к моей машине, там есть кое-что получше. Настоящее, грузинское, какое можно пить с утра, с вечера, ночью, и даже младенцу!

– Извини, генацвале, – сказал Лелик с достоинством. – Я полмира пересек ради этой минуты, и этот стакан я непременно выпью.

– Вах! – огорчился Дима. – Придется мне идти. Ну буквально все приходится делать самому!

– Я схожу, – вызвался Тимофеев.

По правде говоря, у него голова немного шла кругом. Просто необходимо было немного проветриться и прийти в себя.

Возле ограды стоял длинный черный автомобиль с нездешними номерами. Рядом с ним маячил, зорко выглядывая потенциального противника, знакомый уже телохранитель в коже. Впрочем, на морозе он выглядел не столь молодцевато. Его спутник сидел в кабине, нахохлившись, как зоосадовский коршун на насесте. И еще кто-то спал, запрокинувши голову, на заднем сиденье, едва различимый за тонированными стеклами.

– Вы бы зашли погреться, – проявил гостеприимство Тимофеев.

Кожаный бросил на него короткий сердитый взгляд, но ничего не ответил, а продолжал осматриваться, словно из-за ближайшего лесочка на него собирались вероломно напасть с топорами и вилами.

Тогда Тимофеев постучал костяшками пальцев в стекло. Человек в кабине приоткрыл дверцу и уставился на него ледяным немигающим взором. Тимофеев откашлялся.

– Ар влапаракоб русулад, – сказал тот недружелюбно.

– Дмитрий Константинович говорил, у вас тут есть вино, – пробормотал Тимофеев смущенно. – Вино… понимаете?.. пить, – он продемонстрировал.

Человек в кабине что-то быстро сказал кожаному – Тимофеев смог разобрать только сакраментальное «г’вино». Тот молча открыл багажник и вытащил на свет два громадных глиняных кувшина, в каждом из которых вполне мог бы с комфортом разместиться целый выводок джиннов. Тимофеев потянулся было за ценным грузом, но кожаный досадливо сморщился, отрицательно мотнул головой и сам понес кувшины на вытянутых руках.

* * *

Вернувшись в дом, Тимофеев понял, что вечера никто дожидаться не станет.

На середину горницы выдвинут был стол, накрыт скатертью, раскиданы по мискам соленья-варенья, начищена на скорую руку, по-солдатски, и булькала уже в чугунке картошка, а заодно закипали первые пельмени, что наверчены были еще третьего дня в рассуждении возможных гостей. На столе заморской ракетой-носителем торчала серебристая текила, кавказским хребтом нависал над нею один из раскупоренных кувшинов, а в пределах досягаемости Леликовых хваталищ обреталась пустая уже на треть водочная емкость.

– И слушать ничего не желаю! – шумел Дима Камикадзе, обращаясь по преимуществу к Свете. – Доработаете учебный год – и ко мне, да? Хотите жить в избушке – пожалуйста, на здоровье, но пускай это будет двухэтажная избушка в Авлабари, да? А между курьих ножек у нее пускай стоит большой белый автомобиль…

– Я водить не умею, – возразил Тимофеев.

– Во-первых, научим, – обещал Дима. – Во-вторых, я тебе своего водителя на первое время отдам, все равно он хуже меня водит…

– Если мы здесь никому не нужны, – сказала Света беспомощно, – кому мы будем нужны там?

– Вах! – закричал Дима. – Не говори так. Что, детям своим вы не нужны, да? Что, детям, которых учите, вы не нужны, да? Вы мне нужны, Тосе нужны, даже вон министру-шминистру нужны… вы всем нужны, просто не все еще об этом знают! Ты что думаешь? – он грозовой тучей надвинулся на Свету. – Что, вас с Виктором не ценят, да? Конечно, не ценят… А знаешь, почему? Потому что вам цены нет! Я так и вижу, как ваш министр финансов глядит с тоской на свои калькуляции-шмалькуляции и думает: нет, если я этим Тимофеевым дам все, что они заслуживают, государственный бюджет рухнет, откуда воровать стану, да?!

– Нет пророка в своем отечестве, – дребезжащим голосом произнес министр Лелик.

– Но нет его и выше! – возгласил президент Дима и тут же смутился: – Вах, опять какую-то фигню сказал…

– Ты как вообще сюда добрался? – спросил Тимофеев, присаживаясь в уголке.

– Это было приключение! – вместо Димы отвечала Тося. – Мы же прибыли как частные лица, и никто этому не обрадовался. Неизвестно даже, кто меньше, наши или ваши… наши. Мы ведь в последнее время не очень дружим странами. И как-то нужно было нас охранять, не привлекая внимания.

– Если официально, – объявил Дима, – я прямо сейчас нахожусь на международном форуме, посвященном охране перелетных птиц от нерестящихся рыб. Стерхов от лосося. Даже не знаю, где происходит этот несчастный форум. Закария знает. Закария, – пояснил он, обращаясь к Тимофееву, – это который все время в машине сидит. В кепке. Холодно ему, видите ли… Он начальник моей канцелярии. Очень умный. Это он придумал форум, чтобы я мог приехать в этот дом и выпить вина за здоровье лучшего друга.

– А кто на заднем сиденье спит? – спросил Тимофеев.

– Какой-то клерк из вашего министерства иностранных дел. За мной присматривать, чтобы я хорошо себя вел. Закария ему чачи поднес, так что он теперь спит и думает, что я на форуме штаны просиживаю.

– Если официально, – ликующе добавил Лелик, – я на этом самом форуме выступаю с докладом об использовании труда волонтеров в охране популяции кукабарр на Мертвом море! Или капибар? Я уже не помню.

– На Мертвом море есть кукабарры?! – поразилась Света.

– Из всей биосферы там только туристы! – отмахнулся Лелик. – Не исключено, что кого-нибудь из них реально зовут Кукабарра. Какой-нибудь Мигель Альфонсо де Капибара… Жду вас весной, возражений не понимаю, ибо они будут высказаны на русском, а я гражданин Израиля. Сам все покажу, сам выкупаю в соленой водичке, сам в грязи вываляю…

– А летом к нам, – подхватила Тося. – У нас хорошо летом. А как у нас хорошо осенью!

– Да у нас всегда хорошо, – солидно подтвердил Дима. – О визе не беспокойтесь, Закария что-нибудь придумает… – он вдруг заволновался. – Но почему мы не пьем?

– Только что пили, – осторожно сказал Тимофеев.

– Это была разминка, – отчеканил Дима безапелляционно. – И вот что: по полной.

– За Николая Фомина, – предложил Тимофеев лаконично.

– Не чокаясь, – кивнул Лелик. – Мне водки.

– И мне водки, – потребовал Дима.

– И мне, – тихонько сказал Тимофеев.

Света поднялась и отошла к печке, а Тося, не скрываясь, зашмыгала носом.

– Ну, ну, – произнес Дима. – Без слез. Николай был правильный мужик. И поступил так, как считал правильным.

– Может быть, сейчас удалось бы его переубедить, – сказал Тимофеев вполголоса.

– Не знаю, – усомнился Лелик. – Это прозвучит не очень к месту, но… сейчас не его время. Он бы в нем себя не нашел. Слишком он был правильный. Таких больше не делают.

– А ведь ты, Лелик, наверное, уловил суть, – промолвила Света, не оборачиваясь. – Мы тоже в этом времени потерялись.

– Светка, прекрати! – вскричала Тося. – Как ты можешь такое говорить?

– Ко мне! – закричал Дима. – К теплу, к солнцу, к винограду и мандаринам!

– У нас тоже есть мандарины, – проговорил Лелик ревниво. – И солнца навалом. Светка, у тебя точно в роду не было наших? Это бы сильно упростило задачу…

– Ты выпил слишком много водки, – бледно улыбнулась Света, присаживаясь за стол с краешку. – Посмотри на меня, и сразу поймешь, кто был у меня в роду, а кого не было.

– Это можно решить, – упрямо сказал Лелик и тут же начал что-то прикидывать в уме.

– Закария все сделает, – заявил Дима. – И нечего на Светку смотреть. Она сейчас выпьет немного и повеселеет. Тогда все будем на нее смотреть. А пока лучше на меня посмотрите… Виктор! – обратился он. – Возьми к примеру меня. Я что, умнее тебя был, да? Я спортсмен был. Вот Тося не даст соврать… Вернулся домой, немного поработал учителем, немного сам подучился – после нашего с тобой университета это совсем просто было. Вот ты сколько языков знаешь?

– Полтора, – смутился Тимофеев. – Родной и английский… со словарем.

– А я четыре языка знаю! – Дима выставил перед собой три растопыренных пальца, похожих на небритые шпикачки, сосредоточился и разогнул еще один палец. – Четыре! Не скажу, что очень хорошо, но люди понимают. Родной, русский, английский и японский! И заметь, без словаря! Вакаримасита, да? Но зачем мне это нужно было?

– Ну, и зачем? – спросила Тося, веселясь. – В сумоисты тебя все равно не взяли бы!

– А затем, – пояснил Дима, помавая перед носом Тимофеева уже одной шпикачкой, – что я не хотел всю жизнь быть спортсменом. И поэтому однажды в мой дом пришли люди и сказали: «Уважаемый Дито, ты учил наших детей, теперь хотим, чтобы ты стал нашим народным избранником». Кто я, чтобы людям отказать? Но политика – такое дело… Однажды просыпаюсь – а я уже президент. «Тося, говорю, чэмо сихаруло, что делать станем? Страна маленькая, а краев не видно…»

– А я поплакала немножко, – подхватила Тося, – и говорю: «Страна маленькая, а ты большой. Придется поработать тем местом, каким ты не очень любишь работать». А Дима, печально так: «Головой, да?»

Все засмеялись.

– Тяжело, наверное, было? – спросил Тимофеев сочувственно.

– Почему тяжело? – Дима пожал необъятными плечами. – Нет… Совсем невозможно! Я думал, заболею. Не поверишь, министру внутренних дел в морду дал. «Очень, говорю, деньги любишь, да? Больше работы, больше совести, да?» Он стоит, улыбается. «Да, говорит, уважаемый Дито, но кто же их не любит?» Я и не сдержался. Он стоит, за морду держится. «Думаете, вы президент, вам все можно?» Я говорю: «Я-то президент, а ты мужчина или курдгели? Если я неправ, дай сдачи!» Он посмотрел вокруг, на портреты классиков: «Не могу, говорит, достойные люди глядят, кто я такой перед ними кулаками махать?»

– И как? – спросил Тимофеев с интересом. – Помогло?

– Еще и как! – сказал Дима. – Огорчился, ушел в монастырь.

– Вот так-таки взял и ушел? – уточнил Лелик недоверчиво. – Сам, своими ногами?

– Сам! – вскричал Дима, воздевая конечности к потолку. – Клянусь честью! Я ему сразу дал понять: в тюрьму или в монастырь. Он сам выбрал…

– Простые у вас там нравы, как я погляжу, – прокомментировал Лелик. – Дал министру в бубен, и дело пошло. У нас в кнессете стенка на стенку ходят, и хоть бы что! Гладиаторские бои в натуральную величину!

– И как тебя в этот ваш кнессет супруга отпускает, – сочувственно промолвила Света.

– Какая супруга! – возмутился Лелик. – О чем ты говоришь?! Супруга! Где я, а где супруга…

– Виктор, а почему тебя власть не поздравит? – строго осведомился Дима. – Где ценные подарки, где почетная грамота и хор мальчиков?

– Может быть, завтра, – соврал Тимофеев и покраснел. Но в задушевном полумраке заметить это было нелегко. – Да и тесновато в горнице, мальчики не поместятся.

– Ну и ладно, – сказал Лелик с огромным облегчением. – В тесноте да не в обиде.

Прямо под окном недовольным басом залаял Лужок.

– А вот и гости, – обронила Света несколько растерянно.

– Может быть, дети приехали? – предположил Тимофеев. – Пойду встречу.

– Что ты все бегаешь туда-сюда? – нахмурился Дима. – Лучше я встречу. Кстати, еще вина принесу.

– Ты только всех распугаешь, – сказал Тимофеев, поднимаясь.

* * *

В сенях он накинул на плечи одну из телогреек, снятых с иностранного подданного Лелика, и вышел на крыльцо. Уже смеркалось. «Как быстро закончился день, – грустно подумал Тимофеев. – День рождения плавно сменился вечером жизни…» Во дворе, между тем, никого не обнаружилось. В щелях ограды проступал силуэт черного президентского автомобиля, в поселковых домах затлели огоньки, а возле конуры сидел пес Лужок, и вид у него был чрезвычайно озадаченный.

– Ну? – спросил Тимофеев укоризненно. – И что это было?

Лужок смущенно поелозил хвостом по снегу, но ничего вразумительного в свое оправдание не сообщил. Если бы он мог, то пожал бы плечами.

Тимофеев мог, и проделал это демонстративно, чтобы усилить воспитательный эффект. Он совсем уж было развернулся к двери. И тотчас же увидел чужие следы.

Следы были свежие, на гладкой снежной простыне они отпечатались ясно и отчетливо, как улики на месте преступления из неважного детектива. А чужие они были потому, что никто из жильцов и гостей не носил остроносой обуви на шпильках. В каковой, судя по очертаниям следов, передвигаться нежданному визитеру было весьма неудобно.

Тимофеев проследил траекторию движения обладателя редкой обуви: она начиналась откуда-то из-за поленницы, огибала по широкой дуге резиденцию Лужка и терялась на просторах огорода.

– Эй, – негромко позвал Тимофеев. – Кто тут?

Ему вдруг пришло в голову, что какое-нибудь немудрящее орудие самозащиты не повредило бы. Но на дворе, как на беду, не наблюдалось ничего подходящего. Кроме совковой лопаты, чьи боевые свойства оставляли желать много лучшего. Да еще, пожалуй, Лужка, в котором, кроме северных статей и зычного голоса, иных охранительных достоинств не присутствовало.

Крадучись, Тимофеев обогнул дом и направился к сугробам в половину человеческого роста, в глубине которых скрывалось то, что они со Светой гордо называли «плантацией». Как и следовало ожидать, кроме торчавшей из снегов жестяной головы чучела, что отправляло скорее декоративные функции, нежели защитные, ничего подозрительного не обнаружилось. Здесь следы обрывались, как если бы оставившее их существо вдруг свечой взмыло в небеса. Выпитое вино с добавлением водки напрочь погасило в Тимофеве жажду приключений. Еще раз для порядка гукнув в холодную пустоту и картинно пожав плечами, мол, не хотите – как хотите, он поворотил свои стопы к дому.

– Сюда, – коснулся его ушей тихий, практически потусторонний шепот откуда-то из-под навеса, где свалены были и погребены под снежным покровом ненужные сельскохозяйственные инструменты. – Сю-да-а-а…

Тимофеева в единый миг пробило морозом до самых пят.

– Кто здесь? – попытался он вопросить мужественным голосом, но вместо этого произвел гортанью какое-то жалкое курлыканье.

Ему очень не хотелось оборачиваться. Не любил он все эти мистические поверья русского народа. И хотя в бабушкины сказки отродясь не верил, все же, в силу нестандартного житейского опыта, не всем явлениям оккультного свойства отказывал в существовании.

А вот чего Тимофееву хотелось до чрезвычайности, так это заорать и опрометью броситься в дом, под защиту друзей и, чего греха таить, зловещего и всесильного Закарии.

Что-то упруго толкнуло его под коленки. Тимофеев пошатнулся и, не удержавшись на ослабевших ногах, сел прямо в снег.

Но то была всего лишь Клеопатра, вышедшая на двор по своим кошачьим делам и, в силу врожденной любознательности, решившая выяснить причины странного поведения этого большого балбеса, что делит с нею кров и кастрюлю.

Тимофеев машинально опустил ладонь на кошачью голову и немедленно испытал облегчение. Так уж повелось: издревле на Руси кошка была главной охранительницей от нечистой силы. И уж коль скоро Клеопатра явилась на выручку, то никакие мары, шишиморы и прочие зловредные полтергейсты были ему нипочем.

– Пойдем-ка, – сказал он Клеопатре, беря ее на руки и выпрямляясь. – Глянем, что там за странные гости к нам пожаловали.

Словно бы в ответ на его слова, из сумрака навстречу выдвинулась бледная колеблющаяся фигура. В тусклом предзакатном свете она показалась прозрачной. Тимофеев попятился. От бравады не осталось и следа. Ему сделалось еще холоднее, чем прежде.

В этот момент призрак ойкнул и оступился на своих чудовищных каблуках.

– Здравствуйте, Виктор, – промолвил он серебряным женским голосом.

И голос этот был Тимофееву прекрасно знаком.

* * *

Клеопатра завозилась на руках у Тимофеева, и ее пришлось отпустить. Невесомым кошачьим шагом она приблизилась к Неземной Красавице в блистающих нездешних одеяниях и, остановившись прямо перед нею, дружелюбно задрала голову.

– Это Клеопатра, я знаю, – сказала Неземная Красавица и, присев, погладила кошку мраморной ладонью по спинке.

– Вика, – сказал Тимофеев перехваченным голосом. – Сольвик Антонова, Институт виртуальной истории, тридцатый век нашей эры… Как вы сюда попали?!

– Это было непросто, – сказала Вика с некоторой торжественностью. – Прошу вас, подойдите ближе. Нам будет удобнее разговаривать в тени, где никто не заметит нас даже ненароком.

Тимофеев повиновался, трудно соображая, как сообщить ей горькую весть.

– Вы, должно быть, не знаете, – наконец выдавил он. – Николай Фомин… он… его нет…

– Отчего же, – сказала Вика сдержанно. – И это я тоже знаю. У меня очень мало времени, да и у вас тоже. – Теперь она говорила жестким деловым голосом. – Скоро вас хватятся друзья, а у меня закроется темпоральный портал. Поэтому постарайтесь перебивать меня как можно меньше. Понимаю, это непросто, и все же… Послушайте меня, Виктор: вам следует как можно скорее привести в действие темпотайп.

– Это невозможно, – бледно улыбаясь, покачал головой Тимофеев. – Я больше не занимаюсь изобретениями. А все, что сделал, давно уничтожил. От беды подальше.

– Неправда, – энергично возразила Вика. – Мы абсолютно убеждены, что вы уничтожили далеко не все. Только совершенно никчемные милые пустяки. Из которых по большей части и состояло ваше инженерное творчество… Но кое-что осталось. Оно упрятано здесь, – Неземная Красавица кивком указала в темноту позади себя. – В дальнем углу погреба, за кадушкой с огурцами. Уцелело не так много, как хотелось бы. Но даже то, что вы не разрушили в минуты слабости, способно изменить ход истории.

– Поэтому я от всего избавился, – досадливо сказал Тимофеев. – И вы как историк должны прекрасно понимать мотивы моего поступка.

– Я понимаю, – согласилась Вика. – Нас не очень интересует антигравитация или, там, биомодуляция для ловли рыбы. Но у вас хранится темпотайп. Прибор, который вы изобрели специально для Николая Фомина, чтобы он мог со мной переписываться сквозь толщу веков.

– Николая больше нет, – сказал Тимофеев напряженным голосом. – Стало быть, и прибор ни к чему. Я ни за что к нему не притронусь.

– Времени мало, – проговорила Вика с сожалением. – Но я постараюсь вам объяснить. Начну с того, что Николай не просто так использовал темпотайп. С его помощью он назначал мне свидания.

– Что?! – Тимофеев не поверил своим ушам. – Свидания?..

– Да, – сказала Неземная Красавица, потупивши взор. – А я отвечала. И приходила. Руководство Института не было в восторге, но запретить мне личную жизнь никто не вправе.

– Николай никогда не говорил об этом…

– Потому что после инцидента с Кощеем все заинтересованные стороны, начиная с Кароги, охватывая студенческое сообщество и заканчивая группой Тахиона Звездолетова, заключили, как вы помните, соглашение впредь не использовать темпоральные технологии для воздействия на ход событий. Николай отнесся к соглашению настолько ответственно, насколько было в его силах. Я первая нарушила уговор и сломила его сопротивление, – щеки молодой женщины запунцовели. – Следует признать, это потребовало больших усилий.

– Теперь понятно, отчего Николай не выглядел сильно убитым неминуемой разлукой, – пробормотал Тимофеев.

– Мы старались не злоупотреблять вашим доверием, – поспешно сказала Вика. – Две или три встречи в год… ну, хорошо, десять. Или двенадцать. Не помню. – Ее румянец сделался интенсивнее. – Но однажды что-то произошло. Он назначил мне встречу. А я не сумела к нему пробиться.

– Портал забарахлил? – уточнил Тимофеев задумчиво.

– Не забарахлил. Закрылся совершенно. – Вика помолчала. – Намертво.

– Намертво? – переспросил Тимофеев, подняв брови.

– Мы потеряли ваше время, – с горечью сказала Вика.

– И это тоже вдруг стало понятно… – пробормотал Тимофеев.

Он вспомнил, как почти два десятка лет тому назад Николай Фомин приехал к нему в этот самый дом и отдал темпотайп. Верный друг, он старался выглядеть спокойным, обыкновенным, но сквозь привычную невозмутимость иногда прорывалась непонятная и тогда необъяснимая боль. От разговоров по душам Фомин неумело уклонялся, не помогли ни атака тяжелой артиллерии в лице женского обаяния Светы, ни весь самогон, что нашелся в погребе… Они даже не сумели толком захмелеть. В стране и в мире происходили перемены, и были они непонятны, а многие невыносимы, и разговоры той ночью шли о предметах масштабных и возвышенных… Наутро Фомин вернулся в город, а вскорости и вовсе исчез. «Ушел тропой Байрона, Бирса и Экзюпери», – проговорился кто-то из общих знакомых, посвященный в личные тайны Фомина более остальных… Три года назад старший сын, тоже Николай, привез из средиземноморского турне фотографию расколотого надгробия на забытом всеми сторонами былого конфликта кладбище. Тимофеев спрятал скорбное фото с глаз долой подальше. И все время собирался с силами сжечь его вовсе, чтобы, спаси-сохрани, не попалось на глаза Свете. Не успел… И если каждодневная неустроенность и невостребованность по малой капле разрушали ее душевный покой, то злосчастная фотография оказалась чем-то вроде ударной волны. Иногда они сами себе пытались объяснить сделанный Фоминым выбор. И чаще сходились на том, что ему хватило здравого смысла не впутываться со всей своей энергией и силой в хаос, творящийся дома. Чтобы не наломать дров… Но не достало, чтобы удержаться от этого совсем.

– Так что же стряслось? – спросил Тимофеев по возможности небрежно.

– Мы не знаем наверняка, – сказала Вика. – Но есть гипотеза, ради которой я здесь. Вы, наверное, помните, Тахион вам объяснял, что поток времени недетерминирован. Возможны события, в точке которых время ветвится. Так вот, сейчас вы находитесь в этой самой точке ветвления.

– Не понимаю, – сказал Тимофеев, хотя кое-что уже начал соображать.

Вика произвела руками нечто вроде колдовских пассов, и перед нею возник белый, слегка трепещущий лоскут плазмы. Еще одно движение – и лоскут превратился в подобие бумажного листа с простым рисунком.

Рисунок Сольвик Антоновой

– Принимая во внимание ваш пытливый ум, я ожидала, что вы захотите объяснений, – сказала Вика. – И поэтому подготовилась. Отрезок АБ – это условно магистральный поток времени, на который приходится ваше становление как личности, период безудержного изобретательства и, между прочим, эпизод нашего знакомства. На этом отрезке случились все самые лучшие и яркие события вашей биографии.

– Допустим, – сказал Тимофеев недоверчиво.

– Согласно нашей гипотезе, в точке Х состоялось некое событие, которое спровоцировало разрыв во времени. То, что эта точка нарисована посередине отрезка, ни о чем не говорит. Событие Х могло случиться где угодно и когда угодно, и вы здесь, скорее всего, ни при чем. В момент его свершения вы даже не подозревали о самом факте, а впоследствии совершенно лишены были возможностей исправить ситуацию. Так оно обычно и случается в истории. Но важнейшим и, с нашей точки зрения, негативным следствием этого события стало то, что возникли два альтернативных временных потока. Поток В, в котором человечество неуклонно двигалось по пути прогресса и процветания, благоустраивало Землю и энергично осваивало космическое пространство, очень скоро избавившись от застарелых исторических болезней и воплотив самые смелые мечты лучших мыслителей-гуманистов. Поток В – это счастливая историческая альтернатива. Я говорю это хотя бы потому, что вижу каждый день своими глазами. У нас все хорошо, Виктор, вы понимаете?

– Понимаю, – сказал тот не слишком убежденно. – А это что?

– А это поток Г, – сказала Вика, – в который вы всеми силами стремитесь влиться. Мы заглянули туда… Говоря кратко, к началу XXII века человечество прекратило свое существование как разумный вид.

– Но что-то же осталось, – сказал Тимофеев.

– Ничего там не осталось, – возразила Вика. – Одни руины, пепел и ржавчина. Там все время воевали. А потом доедали тех, кто выжил. Вы не верите мне?

– Отчего же не верить, – сказал Тимофеев. – Мы уже потихонечку приступаем.

– Так как в точке Б время разорвалось, – продолжала Вика, – наш поток стал рецессивным, в то время как поток Г приобрел все признаки доминирования. Да, у него нет будущего. Но будущего нет и у нас. Потому что, лишившись собственного прошлого, поток В обречен на темпоральное вырождение. Он неизбежно распадется, дезинтегрируется, и тогда, в силу законов мироздания, останется единственная временная магистраль, магистраль АГ.

– Но что здесь можно поделать, – сказал Тимофеев. – Вы же сами говорите: законы мироздания.

– Есть небольшой шанс все исправить, – сказала Вика. – И мы, ваши потомки, не хотим вас бросать в беде. Собственно, это и вопрос нашего выживания. Но без вас ничего не получится.

– Зависший пунктирный отрезок? – спросил Тимофеев.

– Да, Виктор. Мы называем его «межвременьем». Это то время, в котором вы живете прямо сейчас, и в котором еще остается возможность изменить положение к лучшему. Межвременье неуклонно снижается к потоку Г, но еще не соединилось с ним. Да, межвременье – серое время, в настроениях сильна депрессия, и кажется, что ничего не исправить, все будет плохо и с каждым днем только хуже, а потом займется синим пламенем, но что так и должно быть… Не должно! Не должно так быть, Виктор! Вы не хуже меня знаете, что человечество всей своей историей заслужило себе светлое будущее! И оно только к нему и стремилось, какие бы жестокие и кровавые препоны не возникали на пути! Мы понимаем: вы опустили руки… Но мы не готовы проиграть эту последнюю войну! Еще можно сделать так, чтобы межвременье сбросило гнет накопленных ошибок и взлетело к потоку В, к светлому будущему. А оно светлое, Виктор, действительно светлое!

– Что вы от меня-то хотите? – буркнул Тимофеев.

– Мы потеряли магистраль, но нам удалось открыть портал в межвременье – быть может, в последний раз. Поэтому я здесь. Необходимо навести мосты. Даже не так: перебросить много маленьких мостиков из потока В к межвременью. Один из этих мостиков целиком зависит от вас. Включите темпотайп! Да, это всего лишь один мостик. Но когда соединится один, другим будет легче.

– У меня нет уверенности, что это будет правильный выбор, – тихо сказал Тимофеев. – Я действительно историк. Именно поэтому я понимаю, что нельзя одному человеку решать за других. Если мне здесь плохо, в этом вашем межвременье, это еще не значит, что плохо всем остальным.

– А вы и не делайте выбор за других, – сказала Вика. – Выбирайте за себя. Хотя бы за себя! Почему я должна вам это объяснять?

– Точка М, – промолвил Тимофеев. – Что за событие связано с ней?

– Не событие, – ответила Вика. – Это я пометила, чтобы не забыть вам кое-что показать.

Она снова произвела ладошками плавное движение, словно демонстрировала фокус. Рисунок мгновенно изменился. Собственно говоря, теперь это был цветной портрет неизвестного ему человека.

Юная дева лет пятнадцати-шестнадцати. Узкое смуглое личико в обрамлении уложенных под классику жестких черных локонов. Большие карие глаза, почему-то напоминавшие оленьи. Взгляд умный, чуточку настороженный. Большой нос с горбинкой. Яркие губы с едва заметными усиками. Не идеал красоты…

– Посмотрел, – сказал Тимофеев невозмутимо. – И что с этой девушкой не так?

– Ее нет в вашем времени, – сказала Вика.

– Ну нет и нет, – сказал Тимофеев, раздражаясь. – Мало ли кого там не будет!..

Вика смотрела не него молча, с некоторым даже сочувствием.

До него начало понемногу доходить.

– Эта девочка, – сказал Тимофеев медленно. – Она мой потомок?!

– Я вам этого не говорила, – улыбнулась Вика краешком рта.

– Как ее зовут?

– Прощайте, Виктор, – сказала Неземная Красавица. – Не уверена, что увидимся вновь. Хотя кто ведает!.. Знайте, что стать вашим другом, пускай и не самым близким, явилось для меня честью. И вот еще что, – промолвила она, упреждая дальнейшие расспросы. – Если получится… передайте: «Через два дня на обычном месте».

– Кому передать? – спросил Тимофеев, совершенно потерявшись. – Что за обычное место?!

– Кошку, кошку держите! – вдруг воскликнула Вика, куда-то указывая пальцем.

Тимофеев обернулся. Нахмурившись, помотал головой.

– Шуточки у вас, – заметил он сердито. – Кошка сидит у меня на руках…

Но Сольвик Антоновой из тридцатого века уже не было в нашем неправильном времени. Лениво сыпавший с темного неба снежок с большой аккуратностью уничтожал маленькие следы с глубокими вдавлинами от шпилек.

* * *

– Пойдем, Клепа, – сказал Тимофеев, уныло вздыхая. – Сделаем все, как нам велели. В конце концов, ничего от этого не изменится в худшую сторону. – Он усмехнулся. – Хотя бы потому, что хуже некуда.

Как историк он точно знал: бывает и хуже, и наверняка скоро станет хуже, да так плохо, как и представить-то в этот миг тяжело. Потому что, не кривя душой, не так все выглядело и ужасно. Всего лишь уныло, серо, а временами еще и мерзковато. Бывали в истории человечества времена и гаже, и страшнее, поэтому мрачные перспективы недооценивать не стоило. А сейчас… что сейчас? Не голодно. В общем, и не холодно. Да, в поселке закрылся последний фельдшерский пункт, но на здоровье пока ни сам Тимофеев, ни Света не жаловались. Да, полтора десятка учеников в старенькой школе не сказать чтобы сильно радовали тягой к знаниям, но и не сильно огорчали вредными наклонностями… Одно слово: межвременье.

Серое, гнусное межвременье.

Тимофеев посадил кошку на приступок и с трудом отвалил примерзшую дверь погреба. Впотьмах, на ощупь, шаря носком валенка перед собой, спустился по скрипучей лесенке. Освещения не было, но где-то на полке припасен был люминесцентный стерженек, подарок младшего сына Виктора. На холоде он светил слабо, неохотно. Тимофеев зажал стерженек в зубах и приналег на пристывшую к полу кадушку. Сдвинуть ее удалось лишь с третьей попытки.

За кадушкой обнаружилась прикрытая фанерным щитом, словно очагом папы Карло, глубокая ниша. Там, укутанные пузырчатой пленкой, переложенные поролоном и упакованные в коробки, хранились последние сокровища Тимофеева.

Он не заглядывал сюда лет пять, не меньше. Поэтому потребовалось изрядное душевное усилие, чтобы одолеть соблазн открыть коробки и хотя бы краем глаза скользнуть по овеществленным воспоминаниям наивной и безмятежной юности. «Не сейчас, – думал Тимофеев. – Может быть, в другой раз… когда-нибудь». В носу нестерпимо щипало: возможно, всему причиной был холодный сырой воздух.

Он сразу нашел что искал. Темпотайп лежал сверху, на скорую руку замотанный в пузырчатку и неряшливо засунутый в простой пластиковый пакет. Помнится, некогда было с ним особо возиться, в горнице ждал темный от переживаний и напряженный, как натянутая тетива, Фомин… Избавив прибор, сходный со старинным билетным компостером, от пленки, Тимофеев бегло изучил его состояние. Холод и влага – не лучшие друзья сложной техники. Сморщенной бумаги в кассете оставалось на пару-тройку коротких сообщений, а краска в пишущем узле наверняка высохла. Шансов на успех практически не существовало.

Зачем он это делает? На что надеется? Слова ослепительной гостьи из умопомрачительного и, как выяснилось, несбыточного далека теперь казались ему не более чем дурно прочитанными вслух страницами из низкопробного фантастического романа. Уж он постарался в свое время выкинуть из головы собственное удивительное прошлое, чтобы не мучиться вопросами о туманном будущем! Снова войти в ту же реку было не просто нелегко, а еще и больно. Словно вдруг заныл-задергал давно удаленный зуб мудрости.

«Мы были молоды и счастливы, – думал Тимофеев, отогревая прибор в ладонях. – В чистом ослеплении юности мы многого не замечали вокруг. Да, мы смотрели в будущее, и оно представлялось нам очень близким, очень светлым! Такими нас вырастили и воспитали родители и учителя. А еще много, слишком много хороших книг. Если бы мы не были так устремлены в завтра, быть может, нам удалось бы лучше обустроить собственное сегодня… Но не удалось. Ничего не удалось. Мы были слишком доверчивы и самонадеянны, и все время позволяли другим принимать за нас самые важные решения. А эти, другие… они-то откуда взялись на наши честные, наивные, пустые головы?! Вот что мы здоровы были, так это думать и говорить. Говорить и думать. И ничего не делать. Тут-то они и вылезли… А те из нас, кто пытался что-то делать, совершал по большей части драматические глупости… Нет, хватит на сегодня тягостных раздумий. Меня ждут друзья. Немногие, но лучшие. И моя Света. И фантазий на сегодня тоже достаточно».

Он опустил темпотайп на прежнее место и аккуратно сложил вчетверо кусок пузырчатки с тем, чтобы прикрыть прибор сверху. «Хватит, – мысленно повторил Тимофеев. – Хватит с меня. Хватит со всех нас. Все закончилось бесповоротно. Сделан неверный выбор, но этот выбор – наш. И мы заплатим за него назначенную цену. Просто дождитесь, пока никого из нас не останется, и творите что пожелаете».

– Мяу, – сказала Клеопатра, глядя на него из темноты циничными желтыми зенками.

– И ты туда же, – обреченно проговорил Тимофеев. – Ну ладно, ладно, вот погляди.

Он ткнул пальцем в клавишу с аккуратно нарисованными много лет назад, а нынче почти стершимися буквами «пусск». Автором надписи был Лелик, обладатель самого красивого почерка и самой ничтожной грамотности.

– Видишь, я сделал что мог, – сказал Тимофеев убедительно. – Меня не в чем упрекнуть. И на этом…

Темпотайп несколько раз пренебрежительно фыркнул, а затем выкатил из щели желтый язычок бумаги с едва различимым текстом.

– Мяу, – повторила Клеопатра презрительно.

Во всей истории она явно держала сторону Вики.

Не веря собственным глазам, Тимофеев оторвал послание из будущего и при мерцающем свете стерженька несколько раз внимательно прочел.

– Ну, допустим, – сказал он, совершенно ничего уже не понимая. – И что из того следует?

Но все же что-то следовало.

Внезапно голова его пошла кругом. Как будто весь мир вдруг прянул кверху этакой кабиной скоростного лифта – с первого этажа к сто двадцатому без остановок.

Тимофеев аккуратно сложил бумажку с посланием, спрятал в карман брюк и только после этого, с чувством исполненного обязательства, лишился чувств.

* * *

Очнулся он почему-то на свежем воздухе. Сидел в сугробе, привалившись к стене дома, и бездумно таращился в предвечерние небеса. Продолжать это бессмысленное занятие было неудобно и холодно. Поэтому Тимофеев выкарабкался из сугроба и, отряхиваясь на ходу, побрел домой.

По пути он на всякий случай выглянул за ворота. Черный автомобиль обретался на прежнем месте, сильно припорошенный снегом. Вокруг него, бодро вскрикивая и отвешивая короткие мощные тычки невидимому противнику, бегал трусцой кожаный детина. Завидя Тимофеева, он весело воскликнул:

– Э! Зачем так холодно, дорогой?

– Почтанник надо было одевать, – иронически заметил зловещий Закария, который стоял здесь же, вольготно привалившись к борту автомобиля, и курил громадную сигару. Черное пальто его было застегнуто на все пуговицы под горло, а кепка глубоко натянута на уши. Как выяснилось, по-русски он все же изъяснялся, хотя и с сильным акцентом.

– Что ты такое говоришь, генацвале?! – шутейно возмутился кожаный. – Грузин в почтаннике – как орел в памперсе!

– Может быть, вам стоит пойти за стол, погреться? – осторожно предложил Тимофеев.

– Не сейчас, дорогой, – строго отвечал Закария. – Уважаемый человек проснется, – он кивнул в сторону спящего в кабине, – все вместе пойдем.

– Без нас как можно?! – радостно подхватил кожаный. – Дмитрий Константинович грузинские песни петь захочет, еще два голоса понадобятся. Скоро придем, дорогой.

– Вот и хорошо, – сказал Тимофеев, которого не оставляло смутное ощущение нереальности происходящего. Как будто все шло не так, как следовало бы ожидать.

Уже на крыльце дома он услышал женский смех.

Смеялась Света. Этого не случалось так давно, что он почти отвык от мелодии ее смеха.

Тимофеев задержался на ступеньках, прислушиваясь.

Теперь-то он был совершенно уверен: что-то изменилось. Но никак не мог ухватиться за ниточку событий. Да и как он мог это сделать, ежели сам был частью изменившегося мира?

Прежние воспоминания еще не ушли насовсем. Они теснились где-то на границе сознания смутными призраками, неосязаемыми картинками, dejà vu. Но с каждым мигом нового бытия становились все прозрачнее, как клочья тумана в предрассветной низине.

Точно так же стиралось из памяти и лицо с фотографии. Но не потому, что в невообразимом и недосягаемом будущем вдруг исчезла, никогда не появившись на свет, эта смешная пра-пра-правнучка. Увиденное фото было частью событий, которые остались в межвременье. Событий, которым в магистральном потоке времени не было места.

Сморщившись от мысленного напряжения, Тимофеев пытался удержать в расползающейся канве воспоминаний хотя бы это лицо. И еще загадочную просьбу, высказанную Викой перед самым ее исчезновением. Остальное – погреб, темпотайп, горестные раздумья в обнимку с огуречной кадушкой, – было не столь важно. Он механически сунул руку в карман и нащупал сложенный клочок бумаги. Что это было? Последнее напоминание о тающем межвременье? Или мостик, переброшенный из будущего к прошлому?.. Оставалось надеяться, что мостик окажется достаточно прочен. И что поведет всех в правильном направлении.

Нет, все же изменений оказалось в избытке. Даже если логикой произошедшего подразумевалось, что Тимофеев знал о них изначально. На самом деле ничегошеньки-то он не знал, и знание только сейчас, с изрядным запозданием, докатывалось до него из новой реальности. Это было очень странное ощущение, рождавшее в нем мимолетную иллюзию раздвоенности. Один Тимофеев, прежний, сломленный, разбитый и опустошенный, как страна после нашествия варваров, отступал в тень. Все же не уходя насовсем – мало ли, как дела сложатся… А на его месте возникал из ниоткуда новый Тимофеев – прямиком из юности, не сказать чтобы беззаботной, но никакими разочарованиями зрелости не омраченной. Тимофеев со сложившейся жизнью, с не до конца растраченными силами, с невыгоревшими идеалами, с уверенностью в себе, в друзьях и в окружающем мире. Тимофеев, у которого все было хорошо.

Настолько хорошо, что было даже непривычно. И, если честно, настораживало.

А еще этот новый Тимофеев был пьян гораздо сильнее давешнего.

В сенях он слегка заблудился. Было чересчур просторно, несмотря на чьи-то громадные валенки и неохватные шубы, свисавшие с вешалок подобно тушам доисторических парнокопытных. Потом он припомнил: ну да, так и должно быть, они же несколько лет тому назад вместе с сыновьями, в три топора, расширяли пристрой к дому… Из горницы доносились громкие голоса, прерываемые взрывами беспечального смеха.

– …Зачем, говорит, вертолет? – Дима Камикадзе зычно и увлеченно делился быличками из президентской жизни. – Я, говорит, на своем «запорожец» приехал. Что улыбаешься, кацо? Думаешь, «запорожец» плохой машина, да? Если так думаешь, почему свой грузинский машина лучше не строишь? Что тут возразить? Выпили мы с ним домашнего вина, закусили зеленью и расстались с миром. Утром вызываю министра… А, наконец-то! – вскричал он, завидя Тимофеева. – Ты сядешь наконец во главу стола, как полагается патриарху, или так и будешь от всех прятаться?

– Что-то случилось, Витенька? – тихонько спросила Света, глядя на него сапфировыми очами, полными всепоглощающей заботы.

– Я… я за огурцами ходил, – неумело солгал тот.

– И где они? – взыскательно вопросил Лелик, для верности подпирая обеими руками отяжелевшую голову со вздыбленными остатками волос.

– Отвлекся на что-то, – пробормотал Тимофеев, пристраиваясь к столу.

– Н-на что? – осведомился Лелик, вращая глазками. Он был уже вполне хорош.

– Ты, министр, – небрежно проговорил Дима. – Не приставай к имениннику с глупостями. Он человек солидный и, в отличие от тебя, занятой. Тебя дома огурцами совсем не кормят?! Приезжай к нам…

– Я, может быть, спешу приступить к официальной части, – неожиданно ясным голосом пояснил Лелик.

– И подарки вручать, – добавила Тося.

– Подождите с подарками, – сказала Света. – Вот дети появятся, и начнем праздновать изо всех сил.

Тимофеев молча озирался. Необъяснимым образом горница расширилась едва ли не вдвое и стала намного светлее. Куда-то испарилась печь. В дальнем углу лестница из солидного дерева, возможно, что из дуба, вела на второй этаж. Которого не было в прошлом времени. И стол…

Стол был необъятен. Пельмени, впрочем, никуда не делись, но к ним прибавились и прочие изыски русской и национальной кухни, о которых он только читал. Зажаренный целиком зверь в лоснящейся золотой корочке был в прежней жизни не то динозавром, не то индюком. Над блюдом с зеленью витали свежие тропические ароматы. Нарубленные большими ломтями ананасы прихотливо соседствовали с дымящейся картошкой, а неизвестные науке гигантские цитрусы – с маринованными помидорами, и неизвестно, чего было больше. Из корытца с икрой торчала большая деревянная ложка. Икра была красная. Домашняя кабачковая, с перцем и чесноком, впрочем, тоже была. Серебряная текила конкурировала за популярность с хрустальной водкой, к которой алчно тянул неверные конечности разгулявшийся Лелик, а Света била по ним не промахиваясь. Глиняные кувшины с вином в гастрономическом изобилии не затерялись и, кажется, стали даже объемистее. И за этим столом было полно еще свободного места.

– Дети, – произнес Тимофеев озадаченно. – Они ведь не собирались…

– Извини, я проболталась, – улыбнулась Света, держа его за руку. – Они хотели преподнести сюрприз. Звонили пять минут назад, уже на въезде в поселок.

– Звонили, – повторил Тимофеев. – Но ведь у нас нет телефона.

– Если ты где-то посеял собственный, – рассудительно заметила Света, – это не значит, что я такая же растеряша. Я потом тебе перезвоню, найдешь по звуку.

Тимофеев в некотором замешательстве потер лоб. Конечно же, у него был телефон. Собственный. В нагрудном кармане. Как он мог позабыть?

В дверь постучали – деликатно, и в то же время уверенно.

– О! – воскликнул Дима. – «Полно, сердце! Сон минувший, смутный сон скорей забудь!» Что, опять глупость сказал? – осторожно спросил он Тосю, нависая над нею горным утесом.

– Войдите! – звонко сказала Света.

Дверь с интригующей неспешностью отворилась.

На пороге, озирая честную компанию строгим пристрастным оком, стоял Николай Федорович Фомин, великий и ужасный, доктор исторических наук, профессор, а по совместительству Президент Российской Федерации. Седой, усатый, в темно-синем, в широкую полоску, костюме и ослепительно-белой рубашке с шейным платком в горошек, он был неотразим.

Никто этому обстоятельству не удивился. Никто, кроме Тимофеева, который словно прикипел к своему стулу, в то время как все прочие с радостными возгласами кинулись приветствовать, обнимать и без церемоний лупить по спине запозднившегося гостя.

– Света, – сказал Фомин, лобызая хозяйку дома в обе щеки, – ну хоть что-то есть неизменное в этом мире. Последние сорок лет на тебе никак не отразились. Вот тебе за то малая благодарность! – он щелкнул пальцами. Из темноты сеней выдвинулась рука и передала ему букет нежно-розовых орхидей.

– А мне? – ревниво спросила Тося.

– И тебе, – демонстрируя полную непредвзятость, согласился Фомин. Он повторил фокус со щелчком, и явился второй букет, на сей раз из красных японских камелий.

– Как ты это делаешь? – поразился Лелик, временами обвисая на могучем плече Фомина. – Кто там у тебя прячется? Пускай же отзовется из мрака!

– Возражений нет, – усмехнулся Фомин в седые усы и посторонился.

Из сеней грянуло что-то возвышенное и многоголосое, и в обнимку, держа в свободных руках по кувшину, явились на свет кожаный здоровяк и хитроумный Закария, на сей раз без пальто и кепки. Дима Камикадзе воздел руки и старательно подхватил песню, и даже Тося как могла попискивала что-то аутентичное. Сделалось шумно, тесно и весело, но этим дело не ограничилось. В горницу ввалились дымящиеся с мороза дети Тимофеевы, Николай и Виктор-младший, с женами и потомством, бочком протиснулся председатель поселкового самоуправления Семен Николаевич Лепихин, проскользнула всеобщая любимица Настя Горбунова, учительница младших классов…

– Тимофеич, – сказал Николай Фомин торжественно. – Если ты полагаешь, что здесь все, кто тебя любит, то ты заблуждаешься. Здесь даже не самые отборные… Светлана не в счет, она-то как раз из лучших лучшая. Мы вторглись в твой дом с одной-единственной целью: донести до тебя хотя бы слабое представление о том, как мы все тебя любим.

– Мра-а-а!.. – затянул Дима Камикадзе.

– Мра-а-вал-жа-а-а-ми-э-э-эр! – подхватили его сподвижники.

Тимофеев обнаружил себя уткнувшимся в широкое плечо верного друга. Ведь как-то нужно было спрятать слезы, лишние в этот радостный час.

Вечер взорвался, подобно праздничному фейерверку, и рассыпался большими цветными искрами.

Застолье окончательно лишилось всех намеков на официальность. Каким-то невероятным способом Тимофеев ухитрялся пребывать в нескольких местах одновременно. Хотя более вероятно, что это ему лишь казалось… Тем не менее, он видел все происходящее и слышал все голоса. Может быть, чуточку отстраненно. Потому что в его душе слишком глубоко засел осколок межвременья.

…Дима Камикадзе, обнимая Фомина за плечи и тыча пальцем в лацкан, пылко вещал:

– Ты президент! И я президент! Витьке и Светке в президенты нельзя, они добрые, пускай детишек учат… А ты, балбес, – грозно обращался он к Лелику, – когда станешь президентом?!

– Какой из меня президент? – махал руками Лелик. – Так, насмешка. Ну, может быть, лет через двадцать. И то если Ципи разрешит.

– Цыпа, – сказал Тимофеев задумчиво. – Цыпа-Дрипа-Лампампони.

– Лелик, – сказала Света деловито. – С этого места поподробнее: что за Цыпа?

– Не Цыпа, – пояснил тот, – а Ципи. Есть разница или нет? Ципи – это моя жена.

– Лелик, но ведь у тебя же не было жены! – подивился Тимофеев.

– Как не было?! – возопил Лелик. – У кого не было? У меня не было?! Да, не было, не спорю! Никогда у меня еще не было такой жены, как Ципи! А у кого было?

– Что, и дети? – осторожно спросил Тимофеев.

– И дети, – не спорил Лелик. – Примерно трое. Во всяком случае, было трое, когда уезжал…

… – Прошу внимания! – взывал председатель Лепихин, звеня вилкой по рюмке. – Товарищи президенты, позвольте мне…

– Смотря что, – откликнулся Фомин.

– Я тут… речь…

– Речь можно, – согласился Дима Камикадзе. – Короткую, да? Говори, генацвале.

– Спасибо, – Семен Николаевич вытер лоб клетчатым носовым платком. – Дорогой наш учитель Виктор Иванович! И вы, дорогая Светлана Юрьевна! Нам невыразимо повезло, что вы учите наших детей. Да и внуков тоже. История – это… это…

– Двигатель прогресса! – ввернул кто-то из младших Тимофеевых. Исключительно чтобы преодолеть возникшую паузу.

– А что же, и прогресса! – кивнул Лепихин. – Не зная своего рода и своей земли, ни дом толком не выстроишь, ни ракету в космос не запустишь. Почетная грамота – это самое малое, чем можем отметить ваш труд.

– Вот актовый зал отремонтируете, – не утерпел Тимофеев, – и это будет всем нам лучший подарок.

– Кстати, об актовом зале, – спохватился председатель. – Но это отдельно…

– Кстати, о ракетах, – вполголоса сказал Фомин на ухо Диме. – Спасибо, что довез на своем броневике и дал шанс вздремнуть в салоне. Я с часовыми поясами отродясь не в ладах, а тут еще из Новой Зеландии… Подбросишь меня завтра к обеду до Шумилкова? Там вертолетная площадка, а мне вечером нужно с китайцами беседовать. На Луну они с нами хотят…

– Мы тоже хотим, – ревниво сказал Дима.

– Почему бы нет, – Фомин пожал плечами. – Летчики у вас неплохие. В дороге обсудим. Но пускай помнят: вино от Луны отдельно.

– Вах! – огорчился Дима. – Это проблема… А петь на Луне разрешат?

Тимофеев вдруг встрепенулся и потянул Фомина за рукав.

– Через два дня, – сказал он таинственным голосом. – На обычном месте.

Вопреки ожиданиям, Фомин сразу понял, о чем речь.

– Через два дня, – повторил он задумчиво. – Спасибо, что напомнил, Тимофеич. А то я что-то совсем запурхался. Форум по стратегическому партнерству… Фиг с ним, с форумом, премьера пошлю, от него больше толку, чем от меня.

– Так ты знал? – иронически уточнил Тимофеев.

– Конечно. Твоя машинка работает как часы фирмы «Полет»…

– Но ведь ты ее вернул!

Фомин отеческим жестом потрепал Тимофеева по макушке.

– Ты тоже заработался, как я погляжу, – сказал он. – То была старая модель, тяжелая. Из троллейбусного компостера перелицованная. А ты мне сделал новую, компактную, на современной элементной базе.

– Ну конечно, – сказал Тимофеев невозмутимо. – Как я мог забыть!..

…Лелик вдруг встрепенулся, выкарабкался из своего угла и, рисуя ногами кренделя, устремился в сени.

– Подарок! – шумел он на ходу. – Сейчас или… или завтра!

– Лучше сейчас, – пояснил Дима любопытствующим. – Завтра он еще не проснется…

– Вот! – объявил Лелик, появляясь из сеней. На вытянутых руках он транспортировал небольшой сияющий самовар. Хотя больше смахивало на то, что самовар влачит за собой Лелика. – Это подарок не простой, а…

– Золотой? – спросила Света недоверчиво.

– Кто сказал – золотой? – заволновался Лелик. – Почему золотой? Почему сразу и золотой? Мы не так богаты, как все думают… Всего лишь платиновый. Кто скажет мне, чем платина хуже золота?..

…Где-то около полуночи Тимофеев спохватился.

– А где Клеопатра? – спросил он Свету.

Внимание той было приковано к творящемуся посреди горницы хэппенингу. Величавая Тося и напыщенный Закария красиво, с недюжинным пониманием предмета, танцевали «картули» под невесть откуда взявшиеся бубен и губную гармошку.

– Кто? – удивилась Света.

– Клеопатра, – повторил Тимофеев.

– Я знаю по меньшей мере двенадцать женщин с этим именем, – заметила Света. – Впрочем, как и ты. Все они жили до нашей эры. Какую из них ты имеешь в виду?

– Кошку, – промолвил Тимофеев.

– Витенька, – сказала Света с тревогой в голосе. – У нас никогда не было кошки. О чем я сожалею. Но ты ведь сам не хотел.

– Ну да, – принужден был согласиться тот. – Что это я вообразил… от избытка впечатлений.

«За все нужно платить, – подумал он печально. – Не бывает так, чтобы обрести что-то хорошее и ничего при этом не потерять». Он украдкой смахнул слезинку с уголка глаза. В конце концов, с Клеопатрой ничего не произошло. Она не умерла, не погибла. Осталась в другой ветви времени – утешать своим кошачьим теплом других Тимофеева и Свету в их безрадостном быту. Но, черт побери, почему так грустно, почему эта грусть никак не желает уйти вовсе, попутно прихватив и память о межвременье?!

Он достал из кармана заветный листок бумаги, развернул его и неспешно, задумчиво разгладил ладонью.

– Что это? – спросила Света. Приглядевшись, она прочла: – «Все будет хорошо. Ваша Маша». Кто такая Маша?

– Наша дальняя родственница, – ответил Тимофеев. – Я тебе потом расскажу. Возможно, ты не поверишь.

– Если это что-нибудь совершенно невероятное, – заметила Света, положив голову ему на плечо, – то я непременно поверю.