Альфонс Арагонский, после долгой борьбы за Неаполь с королевой Иоанной II, Людовиком и Рене Анжуйскими, наконец взял город. Рене Анжуйский отказался продолжать войну, заявив своему противнику, что собственными средствами он продолжать войну не может, а давать страну на растерзание кондотьеров не хочет, и потому отказывается от своих прав на неаполитанскую корону.

Альфонс Арагонский принимал во дворце королевы Иоанны II. Его двор был в высшей степени прост; в нем была полная непринужденность; люди ученые и художники были его любимыми гостями. Король платил большие деньги за разные классические сочинения и за переводы их на итальянский язык.

В большой королевской зале было довольно многолюдно; несколько придворных дам и мужчин были заняты разговором, другие, выходили на открытую террасу, расположенную над живописным неаполитанским заливом, с террасы раздавались звуки лютни или декламация стихов какого-нибудь поэта, которых тогда в Италии было очень много. Король Альфонс, которому было в то время немного более сорока лет, был занят разговором с кардиналом, послом папы Евгения IV; здесь же сидел граф Комбатеца и граф Марконе Каэтано.

— Итак, ваше величество, мы будем резюмировать, — говорил кардинал, — наш договор следующим образом: король Альфонс отказывается поддерживать папу базельского собора Феликса и признает папою его святейшество Евгения IV; затем король Альфонс обещает помочь его святейшеству возвратить Анконскую мархию, занятую Франческо Сфорца; его же святейшество папа обещает возвратить королю неаполитанскому все земли, связанные с этою короною, и признать принца калабрийского Фердинанда законным сыном короля.

— Прекрасно, кардинал, мы со святейшим отцом будем добрыми соседями.

— Да, ваше величество, это очень важно. Италия раздирается кондотьерами, Германия гусситами и базельским собором, Византия турками. А глава христианства еще недавно был в бегах, как вор и разбойник…

— Не беспокойтесь, кардинал, мы с этими кондотьерами, даст Бог, справимся. Вы, конечно, слышали, что нам удалось разбить Антонио Кальдору, этого неукротимого кондотьера.

— Блестящий и плодотворный подвиг!

— Какие вести от достоуважаемого Энея Сильвия Пикколомини? Гениальная голова, не правда ли, кардинал?

— Мы нисколько не сомневаемся в его гениальности; но нас очень смущает его искренность. Его положение довольно двусмысленно: еще недавно он был душою базельского собора, а теперь уехал в Германию ратовать за интересы папы! У нас, впрочем, все уверены, что он поведет дело так, что прежняя его измена папскому престолу не помешает ему теперь сослужить папе службу.

Затем разговор между королем и кардиналом продолжался недолго; скоро кардинал ушел. Король подозвал к себе юного принца калабрийского Фердинанда, который почтительно приблизился к королю.

— Мой дорогой Фердинанд, — нежно обратился к нему Альфонс, — живи и учись. Все это прекрасное, Богом благословенное королевство предназначается тебе; сегодняшние переговоры устранили последнее щекотливое обстоятельство, которое могло бы воспрепятствовать этому.

Принц Фердинанд поцеловал руку короля.

— Принцу есть у кого учиться, — заметил почтенный Гихар; — под вашим руководством дон Альфонс, при тех возвышенных примерах, которые принц будет перед собою видеть, он будет достойным приемником.

— Благодарю, дорогой друг, за добрые предсказания; я думаю, что и почтенный дядя Гихар не откажется напутствовать молодого принца; уж он наверное научит его быть преданным другом.

При этих словах король протянул Гихару руку, тот крепко ее пожал.

— Король, может ли кто-то чувствовать к вам иное! — У Гихара при этих словах на глазах блеснули слезы.

— А, Инеса! Милая и добрая Инеса! — нежно обратился король к подходившей молодой девушке. Та почтительно поклонилась ему и прижалась к Гихару, который привлек ее к себе. — Я завидую, Гихар, что у тебя такая дочь.

— А я вам, король, что у вас такая крестница.

— Что же, милая крестница, вы сегодня ко мне так неласковы? — обратился король к Инесе.

— Это вы, ваше величество, совсем меня забыли в последнее время. Победа над Кальдорой совсем вам голову вскружила, — шутливо сказала Инеса.

Король рассмеялся.

— О, женщины, женщины! Они только сами хотят кружить головы и им досадно, если что-то другое вскружит голову мужчине. Ну, прости меня; вперед, если я и Сфорцу поражу, то все-таки тебя не забуду.

Король нежно поцеловал красивую головку Инесы. Затем Альфонс взял за руку Гихара, отвел его в сторону и, глубоко вздохнув, сказал:

— Ах, Гихар, она так похожа на мою Маргариту, я без волнения не могу смотреть на нее, перед моими глазами встает прекрасный образ твоей сестры. — Король понизил голос. — Перед целым светом теперь принц Фердинанд законный сын мой и твоей незабвенной сестры и будущий король Неаполя; последний долг драгоценной фамилии Гихар заплачен.

— Простите, простите… — шептал взволнованный дон Гихар, — но, ваше величество, я ведь представитель и хранитель чести фамилии…

— Я за это тебя глубоко уважаю, мой старый и добрый друг.

В это время вошел паж и доложил:

— Синьор Джиованни Антонио Орсини, герцог тарентский, возвратился в Неаполь и просит принять его.

— А, Орсини! Конечно проси…

Паж вышел, а вслед за ним поспешно вошел Орсини.

— Герцог, что за церемонии! — Король бросился обнимать его. — Вы знаете, что я всегда вас рад видеть.

— Благодарю вас, ваше величество, за лестный упрек, но я думал, что вы заняты. Мне сказали, что вы покончили с кардиналом и завтра официально будет подписан договор с его святейшеством.

— Все это так! Садитесь, дорогой герцог, рассказывайте, что видели, что слышали.

Между тем герцог обходил всех и здоровался.

— Я бы, может быть, ваше величество, не спешил так и не требовал бы доложить вам скорее о себе, если бы не имел кое-что, вас интересующее. Если, у вашего величества, есть время, я подробно расскажу.

— Весь к вашим услугам, герцог.

При этом все приблизились к герцогу слушать его рассказ.

— Когда я окончил свои дела в Анконе и передал все, что ваше величество поручили мне передать наместнику Франческо Сфорца, то стал расспрашивать, нет ли в гавани судна, отходящего на юг. Мне сказали, что с часу на час ждут венецианскую галеру, которая держит курс на Бриндизи, и что с тех пор, как Франческо Сфорца нанялся к венецианской республике, сообщения с Венецией и югом постоянные. Я жду, и скоро, действительно, прибыла очень хорошенькая венецианская галера, бросившая якорь у Анконы. Я поспешил туда и мы двинулись на юг. Стоял прекрасный вечер; пассажиры были все на палубе и за бокалом вина разговорились. Между пассажирами был какой-то генуэзец громадного роста и по-видимому очень богатый. Он-то и сообщал животрепещущие новости с Балканского полуострова. Около Моравы турки разбиты Гуниадом наголову…

Всеобщий взрыв восторга прервал рассказ Орсини.

Своею победою Гуниад обязан измене туркам Искандер-бека.

Новые возгласы остановили Орсини, причем многие выражали недоверие.

— Нет, синьоры, все это правда, и в доказательство привожу вам то обстоятельство, что Албания под предводительством Искандер-бека восстала. Кроя занята Искандером, это мы уже узнали, прибыв в Бриндизи, где толпа албанцев теснилась на берегу и гурьбой переправлялась на албанский берег. Они нам рассказывали, что Моисей Галенто и другие албанские князья признали Искандера законным владетелем Албании и повсюду вытеснили турок. Крою же Искандер взял без боя, хитростью, предъявив распоряжение султана о сдаче ему крепости; оказалось, что распоряжение было написано под диктовку Искандера секретарем султана, которому к груди приставили кинжал.

Отовсюду слышался одобрительный шепот. Имя Искандера переходило из уст в уста; делали всевозможные предположения об исходе борьбы.

— Но это не все, — продолжал Орсини, — во время разговора на палубе галеры стали расспрашивать меня о том, что делается в Неаполе. Я говорил о вашей победе, ваше величество, говорил при этом, что король Рене отказался от своих прав не вследствие недостатка мужества, а вследствие того, что не желает подвергать страну разорению кондотьерами, не будучи в состоянии своевременно удовлетворять их жалованьем, и о том, что ваше величество не хочет уступать ему в великодушии и тоже распускаете кондотьеров, но только пока не получит из Арагона денег, не может этого исполнить, и что это крайне вас беспокоит. Но такую большую сумму денег нелегко достать. Тогда у меня стали спрашивать, почему король не обратился к Генуе, я ответил, что король с генуэзской республикой в дурных отношениях и не хочет получить отказ. Тогда, представьте себе, ваше величество, ехавший купец, о котором я уже упоминал, обратился ко мне с такими словами: «когда вы приедете в Неаполь, король получит всю требуемую сумму, денег, только вы скажите, сколько требуется».

Все напряженно слушали.

— Я засмеялся, — продолжал Орсини, — когда вы услышите, сколько нужно, то откажетесь от вашего предложения. «Нисколько, возразил он, я спрашиваю только для того, чтобы знать, сколько нужно доставить; как сам король, так и его благородные побуждения вполне заслуживают, чтобы все было сделано для удовлетворения его желания». Я ему сказал, сто тысяч дукатов. «Хорошо, король все это получит», — ответил он совершенно спокойно.

— Однако, до сих пор ничего не получал, — насмешливо заметил король.

В зале между тем стемнело, зажигали огни.

Вошел паж с докладом.

— Ваше величество, молодой человек, по-видимому византиец, просит доложить о себе.

Все переглянулись.

— Волшебство, — произнес король. — Вели войти.

Все общество с напряженным вниманием смотрело на дверь; скоро в дверях показалась стройная фигура молодого человека. Длинная одежда ниспадала до самого пола. Молодые прекрасные черты дышали скромностью и спокойствием. Он почтительно остановился у порога и слегка поклонился.

Взор всех остановился на нем. В зале пронесся шепот.

— Это Адонис! — шепнули некоторые дамы.

— Какой красавец! — вырвалось у других.

— Синьор, — обратился к нему король, — прошу вас подойдите ближе.

Молодой человек приблизился.

— Ваше величество, — обратился он к королю, — вы временно нуждаетесь в деньгах; к вашим услугам необходимая сумма; вашего слова вполне достаточно; никаких обязательств не надо; проценты, ваше величество, можете назначить сами.

— Благодарю вас, синьор. Ваше доверие меня трогает. Желал бы я знать, вы лично мой кредитор или же кем-нибудь отправлены для доставления мне денег?

— Я лично, ваше величество.

— Еще желал бы знать ваше имя.

— Максим Дука.

— Стало быть византиец, и при этом из знатнейшей фамилии, в вашем роду были императоры.

— Все это верно, ваше величество.

— Садитесь, синьор, будьте моим гостем; позвольте вас познакомить с моими друзьями.

— Вы, синьор, живете в Италии или на родине? — полюбопытствовал герцог Орсини, который строил всевозможные догадки относительно связи молодого человека с генуэзцем; сходство в наружности было очевидно, но тот — генуэзский купец, а этот греческий аристократ.

— Птицы находят себе убежище, синьор, — отвечал ему Максим Дука, — а у византийца его нет; только слепые еще могут обольщаться надеждою, что Константинополь не погибнет. У нас отечества нет, мы его ищем в республике наук и в ней чувствуем себя гражданами.

— Самое сильное государство, — заметил король.

— И не имеющее нужды, чтобы его защищали кондотьеры.

— Кондотьеры в нем ничем не поживятся, хотя в нашей республике сокровища неистощимые, — прибавил Дука.

— Вы, синьор, вероятно знаете достоуважаемого кардинала Виссариона? — спросил Орсини у молодого человека.

— Знаю, глубоко уважаю и сострадаю его слепоте. Он один из тех, которые не падают духом и живут надеждою спасти несчастную родину.

— Однако, синьор, — раздался мелодичный голос донны Инесы, — отчаянье в устах такого молодого гражданина едва ли выше бодрости духа почтенного Виссариона.

— О синьорина, отчаянье грех великий, — возразил молодой человек, вскинув на Инесу свои кроткие глаза. — Я только не вижу естественной возможности спасти Византию, а чудес, Господом ниспосылаемых, она и не заслуживает, да правители и не возлагают надежд на Господа Пантократора; они более полагаются на князей и сынов человеческих. Я напротив, синьорина, видя падение родины, не отчаиваюсь, а ищу себе убежища, где преклонить голову свою; но всюду разорение, всюду варварство! Для кого жить? Для чего, наконец, жить? Одна вера в лучшее спасает, но увы, и она иссякает. Я удивляюсь, как мыслящие люди женятся и добродетельные женщины замуж выходят! Как смеют, наконец, решаться на этот шаг. Какую дорогу они детям своим укажут. Вы нам даровали жизнь, скажут дети, укажите же нам путь жизни!

— Такие молодые годы, синьор, и такие мрачные мысли, — заметил король.

— Ваше величество, все отвлеченное в молодости только и чувствуется сильно. Может быть поживу и изменюсь.

— И женитесь, — заметила с снисходительной улыбкой пожилая графиня Комбатец.

— И уж, во всяком случае, ухаживать будете, — заметила другая дама.

— Я говорю, синьоры, что мы живем в такое время, когда не можем указать своим детям, для чего им жить.

— Синьор поклонник любви платонической, — заметил с улыбкой Гихар.

— Она, достопочтенный синьор, возвышает душу человека. Но…

— О, конечно, но разве может быть что-нибудь без этого то угрожающего, то утешающего «по», — прервал его король. — Во всяком случае, молодой синьор, вы у нас погостите. Я должен отплатить гостеприимством за ваше благородство. Вам будет отведена комната, мой дорогой Гихар позаботится об этом. Покажите синьору прекрасную арку Антонелло да Мессина, созданную в память нашего вступления в Неаполь, синьор вероятно любит искусство.