Глава 6
В Новгороде живя, Иван любил тамошний Софийский собор. Здесь же, в Киеве, собор, носящий имя также Святой Софии, нравился ему, пожалуй, не меньше. Даже иногда больше — пышнее, что ли, основательнее. Вот только при более пристальном рассмотрении выглядел он каким-то не слишком ухоженным. Впрочем, понять это было можно: непрестанные войны за этот первопрестольный город, да ещё с привлечением поганых, не могли не оставить на Святой Софии своего отпечатка. На главном, центральном куполе позолота осталась лишь с самого верха, от креста начиная, а с малых луковиц всё было ободрано — то ли половецкой, то ли ещё чьей-то жадной рукою.
И в самом соборе нет уж того, былого, великолепия. Роспись одна богатая осталась, да и та кое-где закопчена дымом прошлых пожаров. Ну, копоть-то отчищают помаленьку. Но зато можно постоять возле стены, почитать надписи, сделанные на ней разными знаменитыми мужами былых времён, от самого, говорят, великого князя Владимира. Даже была якобы тут надпись, к Господу обращённая, которую нацарапал недоброй памяти Святополк, убийца Бориса и Глеба, но надпись эту, как ни искал её Иван, не смог разглядеть среди густо написанного. Может, оно и правильно, что стёрли её.
Хорошо ещё, что звонница соборная осталась цела или же её смогли восстановить, но голос у собора остался, как говорили, прежний — от густого, толстого, мягко сдавливающего слух, до раскатисто-переливчатого, любо было слушать, когда звонари разом возьмутся за постромки колокольные!
Самый раз тогда от работы оторваться, отложить в сторону молоток или клещи, разогнуть спину и торжественно осенить себя крестом — не столько даже из религиозного чувства, сколько с сознанием, что наступил полдень, и, значит, пора ждать, когда работникам принесут еду, а потом и самому степенно идти домой, где Аринушка уже, наверное, заждалась своего дражайшего супруга.
В который раз, вспомнив о жене и сыновьях-близнецах, Иван подумал, что сделал тогда правильный выбор в жизни, не вернувшись в Новгород, а перебравшись сюда, в Киев, город великий и не сотрясаемый более невзгодами. Вон, Новгород всё воюет, как рассказывают земляки, приезжающие сюда продавать свои товары. Иван любит, когда бывает на Торгу у Золотых ворот, походить по рядам, потолкаться меж возами, встретить земляков (их сразу узнаешь по одежде и по глазам, а также по говору с оканьем и прицокиванием — над самим Иваном посмеивались здешние жители, когда он, забываясь, говорил по-новгородски). А встретив своих, сначала просто постоять рядом, забыв и про Аринушку, что нетерпеливо вертит головой, высматривая тканые ряды и прочее женское искушение, подышать запахом солёной сёмги, льняным духом белоснежных полотен, знающим взглядом оценить железный и скобяной товар, дождаться вопроса от купца и завести с ним неторопливый разговор, удивляя того знанием мелочей новгородской жизни. Купец удивится, а потом разулыбается — рад, что в такой дали от дома земляка повстречал. Если придётся, то и в гости Иван купцов приглашает: прошу, гости дорогие, ко мне, места всем хватит, и вам, и возам вашим с конями. Аринушка поначалу, да когда ещё брюхатая ходила, сердилась: что это ты, друг сердечный, всякого встречного к нам домой тащишь? А потом привыкла, сама иной раз подсаживалась к столу, послушать купецкие рассказы о далёких землях, о чудесах невиданных, а то и про самые новгородские дела, которые — вот истинно! — бывают не менее изумительны, чем заморские чудеса.
И принять гостей Ивану было где. Дом просторный, на Подолье, у самого Днепра, и двор широкий, с конюшней и амбарами, и сена коням достаточно, и овса, и ни разу Иван не взял с купцов ни серебра, ни чего другого. Вроде бы гордость свою тешу немножко, говорил он жене Арине, а на самом деле просто приятно ему было. В такие дни он осознавал себя человеком состоявшимся, богатым даже, счастливым и потчевал земляков-купцов, словно себя самого кормил — того, из проклятого голодного времени.
Он приехал в Киев и сразу, заплатив кому следует виру, занял место в кузнечном сословии. Надо сказать, что, когда расставались, дядька Власий, приятель покойного отца, незаметно от всех сунул Ивану некий свёрточек из простой кожи. А в свёрточке том было кое-что тяжёлое, рассыпчатое, переливающееся на свету. Большую силу имеет золото среди людей, а здесь, в Киеве, даже, пожалуй, больше, чем силу. Оно других заставляет испытывать к тебе уважение, как к старшему по возрасту и по уму.
Удачно получилось, что смог Иван тот свёрточек уберечь, сохранить. По дороге в Киев на их небольшой обоз напали разбойники из окрестных жителей, наверное, что к скудным дарам своей земли всегда готовы присовокупить что-нибудь, отнятое у проезжающих. Эх, и страху натерпелся Иван сначала, когда на лесной дороге услышал вдруг со всех сторон разбойничий свист! Выскочили пятеро мужиков с перекошенными злобой мордами, топорами да кольями трясут. А потом и Ивана злость разобрала. Да что же это такое? Вот так запросто всё и отдай, а сам — иди по миру, милостыню просить? Спрыгнул Иван со своей телеги, схватил припасённую дубину и на самого страшного разбойника бросился, как волк на зайца. До сих пор иногда вспоминают руки тот мягкий хруст, что издала голова под ударом дубины. Другие разбойнички опешили слегка от такого поворота событий, а Иван уж и второго огрел, попал по плечу, сбил с ног. Тут и попутчики Ивана опомнились, похватали у кого что было в телегах, бросились — разнесли всех в клочья! Одному и удалось тогда удрать в лес, а остальных всех положили. Правда, отнесли в чащу, прочли над телами молитву христианскую, похоронили, как положено. Долго-то возиться некогда было. И, значит, со всем сохранённым имуществом прибыли в стольный град Киев, где, уж и разошлись в разные стороны.
Первым делом Иван, поговорив с подольским старостой, купил себе дом, некоторое время уже пустовавший. Немного утяжелив мошну старосты золотишком, враз обустроился на новом месте — и помощники по хозяйству нашлись, и утварь разная, и самое главное — кузня. На неё истратил Иван почти всё, что у него было, но ни разу об этом не пожалел. Ладная оказалась кузня, не хуже немецкой. Ну а дальше пошло дело: и работничков нанял, и заказ ему хороший устроили (с помощью старосты) — пять сотен подков для дружины князя Киевского Мстислава Романовича Доброго. Этот заказ Иван, не спавши ночами, загоняв работников и сам вымотавшись, как заезженная кобыла, выполнил в три дня. На плату от заказа, выполненного в малый срок, купил железа, угля запасы пополнил — и пошло-поехало! Кузню пришлось расширять, работников делить: этих — на домашний всякий скарб да на что прочее погрубее, а этих, более искусных, — на дела оружейные. Платил Иван работникам хорошо, и вскоре их у него набралось до десяти, вместе с тремя подмастерьями — учениками самого Ивана.
Немецкая наука не прошла без пользы. Через год, прослышав о бронях да мечах, которые из Ивановой кузни вышли, прислал ему заказ сам Мстислав Романович, великий князь. Заказал Ивану смастерить полное воинское облачение для подросшего своего сына: от шишака на шлеме до звёздочек на шпорах, и чтоб в доспехи глядеться можно было, а мечом шёлковый платок перерубить. Ну, Иван расстарался! Сам лично оттягивал медные пластины, на медленном огне загибал их затейливо, серебряную насечку делал, двух орлов пристроил к нагруднику, меч тройной закалки полировал до блеска сияющего, а ножны к мечу изнутри выстлал кротовыми шкурками, а снаружи — нанял златокузнеца, чтобы тот зернью да эмалью перегородчатой изукрасил их. Разумеется, тут уж каждый работник руку свою приложил, снова ночами не спали, но доспех был изготовлен на удивление быстро! Иван думал, что, если князю понравится, то можно будет жениться. Князю понравилось.
Арину Иван увидел в церкви, а на следующий день прибежал к Касьяну-старосте и бухнулся ему в ноги, как к отцу родному: сватай — и всё тут. Касьян торопиться не стал, выяснил, что да как, а после того отправился к отцу Арининому с таким сватовским поездом, что будущий тесть только глазами заморгал — видно, решил, что какой-нибудь князь али, на худой конец, боярин хочет дочку забрать. Потом уже, познакомившись как следует и с невестой, и с родителями её, Иван понял, что опять судьба сделала ему подарок, и он сумел угадать его правильно. Тесть, Онисим Щепка, оказался из своих, из трудящегося сословия, держал древодельню, слыл сам искусным мастером, так что человек был зажиточный и за приданым дочери не постоял. И платьев, и холстов, и пару коней, и пять коров, и утвари разной, и ларчик с узорочьем — всего дал вполне достаточно, хоть бы и для боярина впору. А дочку вырастил — низкий ему за то поклон и чарка мёду за обедом до гробовой доски: красавица-дочка, в теле, и взгляд с поволокой, и смешлива, и мужу послушна, и хозяйка хоть куда. Свадьбу сыграли на зависть всему Подолью, сам Касьян посажёным отцом был со стороны жениха, а почётным гостем — иерей из Благовещенской церкви, что на Золотых воротах. Года не прошло, а она уж принесла Ивану двух мальцов, которых он назвал одного Демьянкой, в честь отца покойного, а другого — Власием, в благодарность.
Женившись на Арине, Иван поначалу так рад был и счастлив, что не знал даже, как к молодой супруге и подступиться. Всё лезли в голову неприятные воспоминания о какой-то старой женщине, с которой довелось ему жить в немецкой неволе. Всё думалось ему: если у него с Ариною так же получится, как и с той бабой, то вся любовь, что его переполняла, куда-то уйдёт, заржавеет, словно железка, брошенная под дождём. А до чего же ладно всё получилось! И так, и не так; если уж сравнивать, то — как пить из зелёной лужи и из чистого родничка. Иван даже благодарность ощущал к той, почти уже забытой, «фрау», за то, что помогла ему проснуться и всю мерзость накопившуюся из себя излить.
Сладкое тело Арины словно заместило собою для Ивана всю его жизнь. Была бы его воля — вовсе бы из постели не вылезал, всё бы мучил свою любезную, аж пока не заснёт, уставшая от его ласк, а потом, ночью, зажёг свечу, любовался бы её спящим детским лицом, разметавшимися во сне волосами, белизной плеч, руками, которыми она даже во сне стыдливо прикрывала свою грудь. Но жизнь есть жизнь и работу не оставишь. Приходилось ради плотского счастья урывать у сна большие куски, а потом, в кузне, страдая от недосыпа и дум о милой, бить себя молотком по пальцам.
Вот такая жизнь пошла у Ивана. И сам он переменился, под стать этой своей жизни. Стал в себе уверенный, раздался в плечах, приобрёл этакую хозяйственную походку, бороду отпустил, не давая ей, правда, вырасти лопатой, а раз в неделю, по субботам, заставлял жену Арину подстригать это новое украшение. Надо сказать, что пострижение бороды скоро превратилось у них в своеобразный семейный обряд, которого они оба, не признаваясь себе в том, ждали всю неделю. Само собой, каждый раз обряд этот заканчивался долгим милованием и ласками.
Вот и сейчас, вспомнив, что до субботы осталось всего ничего — два дня, считая с этим, Иван сладко потянулся всем телом, как только что проснувшийся. И почти сразу же со стороны Верхнего города донёсся первый колокольный удар. Вслед за ним сразу целая перезвонная россыпь раскатилась по киевским холмам. Эх, и хорошо же жить! Лето стоит тёплое, работа у Ивана есть, дома — порядок и полное согласие. Только бы война не случилась, вдруг подумал Иван. Только бы ничто не нарушило этой ладной жизни. Он и сам не мог бы сказать, почему ему в голову пришла мысль о возможности войны, когда её ничего вроде бы и не предвещало. Тут же захотелось отвлечь себя от тревожных дум.
— Ну вот, — произнёс он, обращаясь к работникам, — полдень пришёл, отдыхай, ребята!
Те уже несколько минут лишь делали вид, что работают, в ожидании обеда. Отложили в сторону орудия труда, разбрелись по кузне — та сразу приняла какой-то домашний вид.
Иван подозвал к себе старшего своего помощника, мужичка лет тридцати, низкорослого, щуплого, но весьма понимающего в кузнечном деле. На помощника можно было оставить всю кузню в случае непредвиденной отлучки, например, и быть спокойным за работу. Звали его торжественно; Дормидонт, и своим именем помощник явно гордился.
— Ну что, Дормидонт, пойду я домой, пообедаю, — сказал Иван, глядя на помощника в ожидании ежедневной своей забавы. — За меня остаёшься. Смотри тут, чтоб не баловались.
Дормидонт кивнул и немедленно начал будто раздуваться, увеличиваться в размерах, выпучивать глаза, обретая начальственный вес. Прямо смех да и только — до чего любит человек ощущать себя старшим над другими. Первый раз, увидев такое преображение помощника, Иван даже испугался — ну как, оставшись старшим на кузне, начнёт самоуправствовать, других загоняет и себя тоже? Потом понял, что для Дормидонта главным было это кратковременное чудо обретения власти, и с него этого было довольно. Сядет в уголке, раздувшись, и будет покрикивать на подчинённых, чтобы они тоже каждую минуту чувствовали, кто здесь старший. А вообще Дормидонт был мужик беззлобный и даже добрый, только глуповатый маленько.
Улыбаясь в усы, Иван вышел из кузни. Дорога к дому его всегда радовала, потому что проходила мимо зажиточных домов с резными наличниками вдоль берега Днепра, на котором в этот солнечный день особенно красиво смотрелись рыбацкие лодки и купеческие ладьи под холщовыми парусами. Город жил своей хлопотливой жизнью, и над ним разливался от главной звонницы Святой Софии и прочих церквей колокольный звон. Гусиные стада, пасомые местной ребятнёй, также вносили в городские звуки свой гогот, горделиво славящий этот день и красоту стольного города Киева, матери всех городов русских.
Вот и его дом показался — окружённый молодыми тополями, серебристые листья которых тихо трепетали под лёгким дуновением речного ветерка. Вон и Арина сидит на лавочке у ворот, всматривается, ждёт своего супруга, с раннего утра уже, наверное, соскучилась. Из окошек соседей высунулись бабы, старики у ворот прикрыли ладонями от солнца подслеповатые глаза, чтобы лучше видеть, как молодой кузнец будет здороваться с молодой женою. Ждали этого события, как ежедневного развлечения. Иван, чувствуя на себе внимательные соседские взгляды, степенно подошёл к Арине, она тоже повела себя соответственно: встала с лавки и поклонилась ему в пояс. Он отвечал ей хозяйским поклоном человека, уверенного в себе и в том, что супруга его сохранила в доме мир и согласие. Потом Арина, потупив взгляд, мелкими шажками отошла в сторону, как бы давая путь хозяину своему, но Иван нынче пребывал в столь приподнятом расположении духа, что решил созоровать — вдруг схватил Арину в охапку, крутанулся с ней на сильных ногах. Она испуганно и радостно взвизгнула, как маленькая девочка, забыв о своём почтенном положении, и крепко охватила руками мужнину шею. Так Иван и внёс её во двор, слыша сзади неодобрительный соседский ропот.
Закрыв за собой ворота, они с Ариной немножко дали себе воли, побаловавшись, как молодожёны, только недавно осознавшие радость от взаимного обладания. Ничего такого, чтобы слишком, но потормошили друг дружку, пощипались, посмеялись. На крыльце старая нянька удерживала близнецов Демьяна и Власия, которые, видя в родительских шалостях приглашение поиграть, рвались к отцу с матерью — устроить кучу малу. Пришлось Ивану на какое-то время оставить Арину, занявшись сыновьями. По очереди он подхватывал их на руки и подбрасывал вверх, удивляясь тому, как они быстро растут: ещё неделю назад не были столь увесистыми. Двор наполнился детскими криками и смехом. Наконец угомонились, и Иван направился к колодцу — умыться перед обедом. Как и всегда, возле колодца произошла небольшая перебранка, сыновья выясняли, кто из них будет поливать отцу из тяжёлой плошки. Пока Арина не взяла дело в свои руки. Иван долго умывался, фыркал и скрёб шею, освобождаясь от кузнечной копоти и пота, чувствуя, как с каждым плеском ледяной колодезной воды в него входит ещё какая-то дополнительная радость и ощущение полноты жизни.
За столом, помолившись перед едою, сидели тихо, но потом, когда насытились, стали разговаривать. В основном беседа шла о близнецах, которые неистощимы были на всякие шалости. Арина рассказывала мужу о том, чего они тут творили в течение дня, а Иван притворно хмурился и грозил сыновьям своей тяжёлой ложкой: вот, мол, доберусь я до вас!
— А тут ещё на Торгу говорили, что вроде война скоро будет, — вдруг сказала Арина.
Иван сразу перестал жевать, почувствовав, как мгновенно похолодел живот.
— Какая война ещё? Что ты говоришь, Аринушка?
— Такая война. Не знаю. Бабы говорили — половчин один прибежал из своей земли, вот он рассказывал. Может, и врали, я не любопытствовала.
— Половчин? — Иван немного успокоился. Половцев ему доводилось видеть, и они не произвели на него впечатления. Может, когда-то и были они угрозой для Киева, но теперь кончилось их время. Князья крепко побили их, отогнав в степи, за самый половецкий вал.
— Слушай ты больше всяких баб, — покровительственным тоном сказал Иван. — Натреплют языками. С половцами у нас теперь мир и согласие.
— Так не с ними война-то, — как бы между прочим вставила Арина, потянувшись за солью.
— А с кем?
— Да не знаю я. Бабы говорили, а я не любопытствовала.
— Ой, жена! Что-то не верю я, что ты такая нелюбопытная, — сказал Иван, всматриваясь в лицо Арины. — Ну-ка давай рассказывай всё, что слышала.
И Арина рассказала. Тот половчин, про которого бабы на Торгу говорили, вроде как прибежал из своей степи весь испуганный да оборванный, словно от стаи волков спасся. Первым делом, говорили бабы, бросился к русскому попу: давай, батька, крести в твою веру, хочу, говорит, русским стать. Ну, поп поломался да и окрестил его, задаром окрестил, говорили. С ним, с половчином-то, была его семья, две жены и детей штук пять, вот и их тоже крестили. Тут смешно получилось! Вроде как православный теперь половец, и жёны его православные, а по нашему закону одну только жену положено иметь. А у него — две. Которую теперь оставить? Ох, как он убивался! И бабы его ревели, как две коровы недоенные. Потом, говорят, решил так, что одна будет вроде как его жена законная, а вторая — так, при нём останется, вроде няньки. Тут они, бабы эти, друг дружке в волосы как вцепятся! Половчин их разнимать — они и в него вцепились, чуть косу не вырвали с корнем! Прямо смех. Их, говорят, всей улицей растаскивали, чуть не полопались, смеямшись, вот такое дело вышло.
— Так ты не про то говори, Аринушка, — попросил Иван, хотя ему и самому сделалось смешно, едва он представил себе это зрелище. — Он, половчин-то этот, от кого убегал? От своих, что ли?
— От кого? — задумалась Арина, слегка наморщив лоб. Оба близнеца затихли, не сводя с матери глаз. — Да нет, не от своих, бабы говорили, что будто племя какое-то объявилось. Будто бы все сами железные, и кони у них железные, и людей едят. Магалы какие-то или ещё как, не помню я. Да врут бабы, конечно, наслушались брехни разной, сами не знают, про что толкуют.
Иван положил ложку. Есть больше не хотелось. И — самое странное — уединиться с Ариной, как он рассчитывал сделать после обеда, тоже расхотелось. Нет, не то слово. Просто все мысли стали заняты этой новостью о железном племени, от которого спасся половчин. Не до милований стало. Плюнуть бы и не поверить, но как-то верилось: действительно появилось такое племя с железными людьми.
— А ещё что говорили?
— Так не помню я. А, вспомнила. Он, половчин этот, будто бы одну жену в кибитке своей поселил, а со второй в шатре живёт. А та, первая-то, каждую ночь возле шатра ходит, ругается по-ихнему, а внутрь-то нельзя ей. Бога боится, не входит. Вот и не заводи себе двух-то жён сразу, а то людей насмешишь.
Невмоготу стало Ивану просто сидеть за столом. С бабой не поговоришь о вещах значительных. Вот то-то и оно, что Арина выросла, войны не зная, набегов половецких не видя. Иначе бы не о глупостях всяких говорила, а о деле. Пойти, что ли, в кузню? Дремота, что уже понемногу разливалась по всему телу, теперь пропала, необходимо было поговорить с кем-нибудь, хотя бы и пойти поискать того половчина, выяснить у него. Может, и вправду одни слухи, разговоры бабские. Иван поднялся из-за стола, наскоро простился с домашними и вышел на улицу. Всё хорошее настроение куда-то исчезло. Арина удивлённо, слегка обиженно посмотрела ему вслед. Даже близнецы притихли.
Первым делом — к старосте. Нужно прояснить вопрос, развеять в душе эту непонятную тревогу, а то ведь житья не будет. Ивану и без того постоянно приходили в голову мысли о войне, о том, что вся его такая налаженная жизнь может в одночасье исчезнуть. Вот пусть Касьян и поможет успокоиться, раз он старостой поставлен.
Дом Касьяна-старосты располагался в конце их улицы, возле небольшой деревянной церковки Преображения Господня. Ещё издалека Иван увидел, что возле дома стоят несколько мужиков, даже можно сказать — небольшая толпа. Стоят не просто так — оживлённо о чём-то беседуют. С чего бы это вдруг в середине дня? Тревога усилилась.
Иван подошёл к толпе скорым шагом, не заботясь о степенности походки. С ним поздоровалось всего двое, а остальные просто не обратили внимания. Взгляды всех были прикованы к старосте, который разговаривал с каким-то незнакомым человеком. Странный вид этого человека заставил Ивана отвлечься от здравствований с соседями и знакомыми. Одет был неизвестный человек в русскую одежду и напоминал бы обычного мастерового, если бы не лицо его, узкоглазое, с жидкими усиками, загорелое на солнце до черноты и с чёрными, как вороново крыло, волосами, свежеостриженными под горшок. Да уж не тот ли это половец, что Арина рассказывала?
— Кто это? — Иван толкнул локтем ближайшего знакомого. — Чего это вы тут собрались? Случилось что?
— Здорово, Иван, — шёпотом отозвался знакомый. — Вот, стоим, кумана этого слушаем. Чего-то он страшное говорит, а понять нельзя. Ходит по Киеву, ужасти всякие рассказывает. Вот, к Касьяну пришёл, а Касьян нас кликнул — послушать.
Иван тоже затих, прислушался, продолжая рассматривать переодетого в русское половца. Тот, чувствуя на себе пристальное внимание многих людей, терялся и говорил сбивчиво, с трудом подбирая слова, которых и без того знал мало.
По его словам выходило, что надо немедленно всем всё бросить и бежать к самому великому князю Мстиславу Романовичу — предупреждать его о страшной угрозе, нависшей не только над городами, близкими к половецкой степи, но и над Киевом тоже, да и надо всей Русью. Имя той угрозы было — монголы, неведомый народ, а самым страшным было то, что вёл этих монголов непобедимый император Неба Чингис-хан.
Впервые услышанное, это имя вызвало в душе Ивана приступ непонятного отчаяния. Будто нечеловеческий звук этого имени давал ему увидеть всю свою ближайшую судьбу: самого себя, в ужасе бегущего прочь от огромного всадника, железный хохот в вышине, визг железного коня, свист сабли, вспышка в мозгу — и всё. Одним словом, Чингис-хан, точнее и не скажешь.
Иван оглядел собравшихся. Мужики стояли, задумчиво почёсывая в затылках, теребя себя за бороды, покрякивая и недоверчиво ухмыляясь. Лишь те, кто был постарше, имели хмурые лица, но и они пока что не торопились поверить рассказам половца. И в самом деле, невозможно было поверить, что русской земле, изобильной людьми, богатой и бескрайней, может по-настоящему грозить какое-то неизвестное дикое племя. Да и бывают разве железные люди, железные кони? Никто их не видал, а этот беглец из степи якобы видал и едва смог уцелеть.
В конце концов, Касьян-староста, ни с кем в объяснения не пускаясь, непривычно суровый, увёл половчина в свой дом, оставив без ответа главный немой вопрос: так верить половцу или не верить? А если верить, то какие дальше будут действия? Мужики постояли ещё немного, потолклись, поспорили, ни к каким выводам не пришли, кроме одного, пожалуй: много вреда натерпелись в прошлые годы от половца поганого, если кто их там, в степи, железными конями, и потоптал, то русской земле от этого одна польза, А что далее будет, то одному Богу ведомо, поживём — увидим, может, и до великого князя дойдёт, а там как он сам решит, так и будет. Так и всегда было, а наше дело — живи да не спрашивай. Понемногу стали расходиться.
Иван домой не пошёл, побежал в кузню. Нарочно сделал крюк, чтобы мимо дома не идти, в таком непонятном состоянии не хотелось домашним на глаза показываться. Он шёл и думал: правду говорил половец или нет? Может, напутал чего? Или того хуже — распускает слухи зловредные, а сам между делом выпытывает, достаточно ли воинской силы у Киева, чтобы отразить степной набег? Иван вырос в Новгороде и часто слушал там рассказы купцов и торговых людей. А те в своей жизни где только не бывали, чего только не видели! И ни разу Иван не слышал, чтобы целый народ, да такой ещё страшный, вдруг появился из ниоткуда! Есть, говорят, племена людей с двумя головами и как смоль чёрных, но они всегда были, и все, кому любопытно, про них знают. Есть и такие, что летать могут над землёй, правда, говорят, что невысоко — так, на пол-аршина, но и про тех людей на Руси известно. Да любой малец про таких расскажет! И что? Собирать всё нажитое в охапку и бежать куда глаза глядят? Каждому племени — хоть двухголовым, хоть чёрным, хоть летунам этим, хоть русскому человеку — Бог определил свои пределы, там и живи. Одни половцы, как неприкаянные, всю свою жизнь не знают покоя, рыская по степи туда-сюда за своими стадами, а от нечего делать да из вечной алчности своей непрестанно тревожат соседние народы, разоряя их и сжигая города. Хороши и русские князья, что в прошлое время просили помощи у поганых, науськивали их один на другого, отец на сына, а брат на брата. Через это внушали неразумным половцам соблазн диавольский, заставляли их верить, что одним разбоем да грабежами прожить можно. И вот кому-то надоела дикая половецкая вольница (а получив от русских отпор, они обязательно стали тревожить каких-то других своих соседей), собрали соседи войско да и вложили половцам как следует, может, и следа от них не осталось! Ну а те, что остались, так и не поняв, что понесли кару заслуженную, бросились кто куда с жалобами и причитаниями: ах, ах, погибаем, спасите, люди добрые! Ну и погибайте, так вам и надо, ворам степным. Ещё и в Киев прискакал — креститься. Крестись не крестись, а душу свою чёрную не враз отмоешь.
Поразмыслив таким образом по дороге, в кузню Иван зашёл уже успокоенным. Его ещё не ждали. Двое молодых работников боролись на первой весенней травке, уже проклюнувшейся возле кузницы, хохоча и вскрикивая от избытка сил. Третий был судья, следивший за тем, чтобы боролись по-честному, без подножек и толчков, сам едва сдерживаясь, чтобы не броситься в схватку. Стоящий в дверях Дормидонт важно говорил что-то назидательное внутрь кузни, одним глазом поглядывая на борющихся, готовясь сделать им строгое замечание.
При виде этого веселья, торжества молодой силы Иван ощутил вдруг прилив всей своей нерастраченной мощи.
— А ну! — крикнул он работникам. — Давай оба против меня! Вот я вас землёй-то накормлю!
Те, поняв, что хозяин не сердится, с весёлым гиком налетели на него. Иван не дрогнул. В это мгновение он готов был весь мир ухватить своими тяжёлыми руками, приподнять его и, перевернув, снова поставить на место. Так и попались оба молодца ему в объятия! Иван сгрёб обоих, не обращая внимания на укоризненный вскрик Дормидонта и восхищенный гогот судьи, и, поднатужившись, хряпнул о траву, сам повалившись сверху. Молодцы, однако, не собирались так легко сдаваться. Они раскатились в стороны, ухватив хозяина за бока и попытались его припечатать спиной к земле. Не тут-то было! Иван легко кувыркнулся вперёд, увлекая за собой обоих, и сам вдавил их в траву всем своим весом. Парни кряхтели, извивались, но высвободиться из-под Ивана не могли.
Иван придумывал, что бы с ними, жеребцами стоялыми, ещё сделать, как вдруг из кузницы донёсся звонкий удар молота о наковальню, и в созвучии с этим явно послышалось в мозгу прозвучавшее слово: Чингисхан! Иван снова вспомнил о том, что его так испугало ещё совсем недавно.
Сразу тело налилось усталостью, руки разжались. Состояние хозяина передалось и обоим молодцам, они поднялись на ноги, но теперь не делали попыток продолжить борьбу, а смотрели на Ивана со смущением. Ждали приказаний.
Иван помотал всклокоченной головой. Рассказать им, что ли? Поделиться тревогой? Рассказывать о важных новостях вообще-то всегда приятно: чувствуешь себя будто умнее всех тех, кто слушает. Но сейчас почему-то язык не поворачивался, и главное — не хотелось произносить этого имени: Чингис-хан, не хотелось этим звуком осквернять и без того испорченное настроение.
— Да, такие вот дела, — произнёс Иван, рассматривая ссадину на ладони. — Чингис-хан, братцы. Не слыхали про такого?
— А кто таков? — тут же отозвался Дормидонт, желающий показать, что он-то с хозяином на равных, только не по глупостям вроде барахтанья в траве, а в делах поважнее. — Это чьё же имечко? Вроде не наше.
— То-то и оно, что не наше. Монгольский каган. Скоро с ним война будет.
И, сказав про войну, Иван сам уверился в том, что она действительно неизбежна. И то, что половец, так спешно перекрестившийся в православного, говорил правду, стало вдруг таким ясным для Ивана. Он стоял, не решаясь двинуться с места, словно не мог выбрать, какое первое движение будет самым уместным. Идти ли в кузню? Но зачем? Или домой отправиться. Но для чего? Утешения там, что ли, искать? Или собираться в дорогу — подальше куда-нибудь, спасая себя и самое дорогое, что есть в жизни: деток и жену Арину?
— Будет война, братцы, и скоро, — проговорил Иван.
И неторопливо, взвешивая каждое слово, будто кусок железа, прежде чем начать с ним работать, рассказал работникам и Дормидонту обо всём, что удалось узнать. Его слушали, не перебивая расспросами — всё-таки они были коренные жители Киева и о набегах дикой орды знали побольше, чем их хозяин.
Некоторое время, после того как Иван кончил говорить, стояло молчание. Пока его не нарушил всё тот же Дормидонт.
— Стало быть, я так понимаю, — начал он, оглаживая негустую свою бородёнку. — Если война, то много князю Мстиславу Романовичу всякого оружия понадобится. И прочего снаряжения для дружины его. А и думать надо, что ополчение станут созывать. Народ соберут. А у народа какое оружие? Топор да рогатина. Вот я и думаю так, что надо нам, Иван Демьянкович, за работу приниматься. Оно понадобится.
— Ишь ты, как дело повернул! — удивлённо сказал Иван, глядя на помощника.
— А наше дело известное. Ты-то вот не знаешь, а молодые помнят. Нашему брату, ковалю, перед войной самая работа бывает. Одних подков конских...
— Подков? А ещё чего надо? — В Иване неожиданно проснулся живчик хозяйствования.
— Перво-наперво — брони. Мечей тоже потребуют. Сколько не изладим — всё возьмут. Война — дело такое, железа много надо.
— Наконечников для стрел тоже, — вставил Семак, один из молодых работников, тот, что был судьёй.
— Сетки кольчужной много понадобится — рубашки из неё делать. Шлемы. Да много чего. Надо, Иван Демьянкович, за железом к сотнику ехать, сколько даст — брать, а ты давай иди ещё помощников возьми человека три хоть. Второй горн задувать станем, а то он у нас уж сколько дней холодный стоит. Углежогов просить насчёт угля. Ребятишек хоть пару, что ли, чтоб подносили чего. К наковальням-то все встанем. Да ты не переживай, дело нам привычное.
Дормидонт говорил важно, как будто он и был сейчас настоящим хозяином положения. Впрочем, Ивана это нисколько не задевало, он был даже благодарен помощнику за то, что тот вывел его из бессильного состояния. Отправив Дормидонта за подмогой, он велел молодым работникам раздувать второй горн, а сам, прежде чем поехать к сотнику за железом, осмотрел свои запасы и разный недоделанный товар, который можно было пустить в перековку.
Да и для себя надо было изготовить снаряжение. Ещё никогда не приходилось Ивану носить облачение ратника, но теперь, вдохновлённый, горящий желанием работать и драться, он не допускал мысли, что будет стоять в стороне от грядущих битв. Враг есть враг, и если ты русский, то обязан сражаться с ним, защищая родную землю. С врагом надо поступать только одним образом — убивать его. Иван вспомнил нелёгкие месяцы унизительного немецкого плена, своё восхищение русским войском, освободившим его из неволи, свои переживания из-за того, что поторопился в своё время покинуть Новгород, а иначе с ополчением непременно бы принял участие в Липицкой славной битве, под знамёнами Мстислава Удалого, — и твёрдо решил, что уж для себя-то он точно изготовит полное военное снаряжение. И лично выкует самый длинный и тяжёлый меч.