Все, что с ним произошло, Добрыня не то чтобы совсем забыл, но уже припоминал как давний дурной сон — и страшно, и в то же время привычно. Мало ли тяжелых снов приходится видеть! Смутно представлял своего родного тятьку, погибшего на войне, как бы сравнявшись с ним теперь в мере перенесенных страданий. Покойная мамка виделась как что-то ласковое, но расплывчатое, отчетливо помнились шрам на ладони и взгляд любящих печальных глаз. Словно сто лет прошло с тех пор.

И жизнь, что окружала его с того дня, как Юрята нашел его в разбитом половецком стане, тоже поначалу казалась ему сном… Но сном хорошим, светлым. В этой жизни был новый отец — он велел Добрыне привыкать к нему и называть отцом, — огромный, добрый, заслонивший все вокруг. И Добрыня привык, как только прижался к широкой жесткой груди.

А князь-государь — самый великий, выше заморских царей, которого можно видеть каждый день, — глади сколько хочешь, шутит новый тятька, только глаза прижмуривай, а то ослепнешь. А государыня княгиня такая добрая, всегда приласкает, скажет ласковое словцо, совсем как мамка.

И все вокруг такие заботливые, и женщины с княжеского двора, и совсем не страшные дружинники, хоть и обвешанные оружием, а веселые. И новая мамка! Ее, правда, почему-то Добрыня стеснялся, хотя ему и нравилось смотреть на нее. И нянька Ульяна — будто всю жизнь ее знал, такая хорошая бабушка. И конечно — Бориска, братец.

Столько всего сразу на Добрыню свалилось, что некогда порой и подумать о грустном. Только сел на лавку возле печи поглядеть, как бабушка Ульяна с двумя тетками тесто из квашни на стол вываливают — пироги стряпать, — как входная дверь скрипнула, заглянул Бориска:

— Добрыня! Ты чего сидишь?

Добрыня, чтобы не ругаться при бабах, вышел в сени.

— Чего тебе?

— Ты что, обиделся? Да я ж пошутил, глупый. Пойдем поиграем.

— Раз ты такой боярин выискался, то чего тебе со смердом играть? Вот и иди к Мишке сопливому.

— Да ну его, Мишку. Ты чего — правда обиделся? Это ты зря. Ведь мы братья с тобой, значит, ты такой же боярин, как и я.

— Ну, ладно.

— Только ты Юряте не говори, что я тебя смердом назвал. А то он мне грозился всю задницу отбить.

— Не скажу, не бойся. А вот если еще раз обзовешься, так пожалуюсь.

— Эх, — озадаченно сказал Бориска. — Забыл. Чего-то ведь я завлекательное придумал, а вот с тобой заговорился — и забыл. А! Вспомнил! Побежали смотреть — мне Мишка говорил, что сегодня колокол будут поднимать!

— Это надо дома сказаться. А скажешься — не пустят. Ну да ладно. Погоди, я шапку надену.

— А спросят — куда идешь? Без шапки уже не холодно. Замерзнешь — я тебе свою дам.

— Ладно. Пошли. Твоя шапка-то мне не налезет.

С княжеского двора, где стоял их дом, можно было выйти только через ворота. Никаких лазов и щелей не было. В ворота следовало выходить чинно, здороваясь со стражей. На этот раз случилась заминка. Знакомый стражник, дядька Ласко, остановил их:

— Здорово живете, удальцы! Куда это собрались?

— Нас отпустила мамка, — честно глядя в глаза стражнику, сказал Бориска.

— А Юрята не велел вас со двора выпускать.

— А мы колокол хотели посмотреть, дяденька, — сказал Добрыня.

— A-а. Это дело хорошее. Это бы я и сам пошел поглядеть, да не могу, — смягчился Ласко. — А ну, погодите-ка.

Он куда-то убежал и вскоре вернулся с мужиком, ведущим лошадь, запряженную в телегу. Телега была нагружена мотками толстой веревки.

— Вот, мальцы, полезайте. Он как раз туда едет. И обратно вас привезет. Чуешь? — обратился Ласко к мужику. — Пусть поглядят, а с телеги чтоб ни ногой. За боярских детей мне головой ответишь.

Мужик ничего не говорил, кивал, неодобрительно поглядывая на мальчиков.

— Вы его не бойтесь, ребятки, — засмеялся Ласко. — Он не говорит, у него поганые язык отрезали.

Ехать было недалеко. Уже от ворот виднелся храм Успения — белоснежный, золотом огромного купола сиявший под весенним солнцем. Он стоял на высоком крутом берегу Клязьмы, еще не освободившейся ото льда. Рядом, вся загороженная лесами и спускающимися сверху веревками, высилась башня звонницы.

Мужик вдруг свернул телегу в проулок, и собор сразу пропал. Поехали по узкому проходу, мимо тесно стоявших домов. Во всем проулке никого не было. Мальчикам стало жутко. Возница уже несколько раз воровато оглядывался на них и дергал вожжи.

— Добрыня! Куда это он нас? — тихо спросил Бориска в самое ухо.

— Не знаю.

Добрыня, услышав от стражника, что этому мужику поганые отрезали язык, почему-то испугался. Мужик казался страшным — хуже половца. Вот теперь везет их куда-то и молчит. Да ведь он не может говорить.

— Ты, Добрыня, не бойся, — дрожа, шептал Бориска. — Если что — ему дядька Ласко задаст! А мы сейчас возьмем да и убежим.

Добрыню сковал такой страх, что он подумал с тоской: и убежать-то не сможет. Ноги не послушаются.

И вдруг переулок кончился, они выехали на открытое место. Собор оказался совсем близко и как на ладони Площадь заполнена была шумом, скрипом, говором и движением. Мужик, улыбаясь, оглянулся на мальчиков.

— Ы, ы, ы, — сказал он, показывая на то, что творилось вокруг собора.

И тут Добрыня понял, что мужик нарочно вез их окольным путем, чтобы вся картина открылась мальчикам неожиданно.

Они увидели колокол, покоившийся на толстых желтых брусьях, уложенных на земле, хотя пузатое тело колокола заслоняли люди, копошившиеся вокруг него с веревками в руках. Множество длинных веревок тянулось с высоты к большим колесам, насаженным на столбы, вкопанные в землю. Вокруг колес, воротов, взявшись за торчавшие по бокам палки, стояли мужики.

Подъехали ближе. К телеге подбежал мужик в зеленом кафтане с плеткой в руке.

— Тебя сколько ждать? — закричал он на немого, замахиваясь плеткой.

Возница показал рукой на Добрыню с Бориской, прижавшихся друг к другу и исподлобья глядевших на зеленого дядьку. Дядька оглядел обоих мальчиков — одеты хорошо. Опустил плеть, стал засовывать за пояс кафтана.

— Чьи будете, мальцы? — спросил он. — Вроде знакомые.

— А мы Юрятины, княжеского меченоши, — нагловато ответил Бориска.

— Вон что… — протянул зеленый. — Поглядеть, что ли, приехали? Это дело хорошее. Слышь-ка, Ждан, — обратился он к немому. — Ты уж не торопись. Обошлись без тебя. Ты этих… отроков-то вон туда подвези. — Он показал рукой. — Ну, прощайте, отроки.

Торопливо повернулся и ушел.

— М-мм-м, — громко промычал Ждан, передразнивая зеленого, глядя ему вслед. Потом глянул на Бориску с Добрыней и весело подмигнул. Мальчики засмеялись. Бориска надменно произнес:

— Отвези отроков вон туда…

Ждан смеялся весело, но странным гулким смехом, как в бочку. Добрыня раньше никогда не слышал, как смеются люди без языка. Они, безъязыкие, наверное, вообще мало смеются. Подъехали, куда указал зеленый. Отсюда и вправду все виделось лучше.

В небольшом отдалении от общей толпы людей стояли священники, одетые в золотые и серебряные ризы. Среди них, возвышаясь, сидел на коне князь Всеволод и рядом — княгиня Марья. Оба держались торжественно и прямо, были не похожи на себя.

На площади понемногу стих шум. Теперь стало видно, что все, сколько ни было там, возле храма, людей, смотрят в сторону князя Всеволода, будто ждут от него чего-то.

Когда шум стих и стало слышно только галок и грачей, кружившихся над площадью, князь поднял руку, подержал ее над собой и махнул. Пронзительно заскрипели вороты, люди, обступавшие их, двинулись по кругу, натянулись сотни веревок. Колокол, отливавший красноватым, нехотя качнулся, словно вздохнул, и стал отрываться от земли — медленно и тяжело. Все выше, выше, пока наконец не ушел под толстые брусья, венчавшие звонницу. Там, наверху, задвигались, застучали молотками по дереву. Потом сверху стали падать веревки и падали, падали, пока не упали все. Площадь молчала.

Ударил колокол.

И с первым ударом, с первым певучим звоном тысячи людей обнажили головы и перекрестились. Запели священники, подняв хоругви, двинулись вокруг храма. Крестился, сняв шапку, сам князь, крестилась княгиня. Неотрывно глядевший туда, откуда лились волны бархатистого звона, крестился Ждан.

Добрыня тоже перекрестился, ощутив, как это с ним уже бывало, непонятное родственное чувство ко всем, кто сейчас был на площади вокруг храма. Даже к князю, даже к тому зеленому дядьке, что огрел бы его плеткой, если бы не боялся Юряты, княжеского меченоши. Хотелось плакать.

— Добрыня, ты чего? Все уж кончилось, — Бориска тронул его за плечо.

Проморгавшись, Добрыня взглянул: и правда, все заканчивалось. Опять площадь, как раньше, была заполнена народом— суетящимся, шумящим. Княжеская свита садилась на коней. Сам князь Всеволод, склонившись с седла, что-то говорил красиво одетому человеку, в котором даже издалека можно было узнать княжеского кравчего Захара. Праздник ушел.

— А вы здесь почему? Кто отпустил?

Подходил Юрята. За ним помешал тот самый, в зеленом кафтане.

— Вот и я говорю, — тараторил он. — Без присмотра, не дай Бог что случится.

Юрята не слушал его. Сердито смотрел на мальчиков.

— Мы не без присмотра, — сказал Добрыня. — Мы с дяденькой.

— С этаким дяденькой и пропасть недолго, — услужливо говорил Юряте зеленый. — Немой как столб, что ты с него возьмешь?

А ведь я тебя знаю, — обратился Юрята к молчаливо сидящему Ждану. — Ты ведь с князем нашим под Киевом был? Это ты ведь тогда ковуев порубил, один — троих? За девочку вроде ты тогда заступился?

Ждан смущенно пожал плечами.

— А теперь что же — в закупах ходишь? — спрашивал Юрята. — Обеднял, что ли? Чей закуп-то?

Ждан виновато улыбнулся и указал на зеленого.

— Понятно. — Юрята по-прежнему не глядел на дядьку в зеленом кафтане, который теперь как-то скис и уже не делал попыток вмешаться в разговор княжеского меченоши с немым.

Ждан, зло глядя, провел ребром ладони по горлу и пальцем ткнул в зеленого. Тот отвернулся.

— Да, брат, скрутило тебя, — сказал Юрята. — А ведь сам князь тогда про тебя спрашивал. Что за витязь такой? А поганые тебя, стало быть, тогда ночью увели?

Ждан кивнул.

— Ну, хорошо, — сказал Юрята. — Сколько за ним? — обратился он к зеленому.

— Восемь гривен с лишком, — сокрушенно ответил зеленый.

— Да, немало. — Юрята широко улыбнулся. — Ты, брат, сейчас давай езжай, отвези мальцов домой. После найдешь меня — что-нибудь придумаем. А вы, — становясь строгим, обратился он к Добрыне с Бориской, — чтоб сидели дома как мыши, пока не приду. Любава там, поди, все глаза проглядела. Вот ужо задницы готовьте.

Он махнул рукой и пошел туда, где был князь со свитой. Зеленый потрусил рядом, прижимая руки к груди, вроде оправдывался. Отойдя недалеко, Юрята остановился, полез в карман, достал что-то, вернулся, подошел.

— Слышь-ка, — сказал он. — Вот, возьми пока.

На широкой ладони Юряты лежало несколько шкурок — куньих мордочек и пара белых кусочков серебра. Ждан мельком обиженно взглянул, отрицательно помотал головой и тронул телегу. Поехали, теперь уже не окольным проулком, а прямой дорогой, по-над берегом Клязьмы, к княжескому дворцу.

Больше за все время дороги Ждан не оглядывался на мальчиков, да и они сидели молча, не заговаривая друг с другом. Однако Добрыня чувствовал, что произошло что-то хорошее и дядька Ждан очень этим взволнован. Вот он какой оказался, этот странный мужик. Надо же — как богатырь, один троих победил.

Когда въезжали на княжеский двор, в воротах стражник Ласко спросил их, что видели. Бориска принялся рассказывать, а Добрыня смотрел вслед Ждану — тот поехал к складам, больше так и не оглянувшись.

— Ну, Добрыня, домой побежим? — сказал Бориска. — Очень кушать хочется. Сегодня пироги пекли, мне нянька утром говорила. Поди, уж готовы. Так есть охота, что прямо в самую середку пирога залез бы.

— Где вас носит, баловники? Со двора небось ходили? — Любава сидела на лавке и улыбчиво хмурилась. — Ну, подите-ка, я вас за вихры, — протянула она руки навстречу мальчикам.

Добрыня даже себе никогда не признавался, как он ждал таких мгновений — когда Любава обнимет. Она обычно прижимала их с Бориской обоих к себе, но Добрыня был на полголовы выше Бориски, и ему доставалось прижаться лицом к большой, сладко пахнущей груди. И страшно это было почему-то, и хотелось. Так и сейчас — Любава притянула их, притиснула.

— Сполоснитесь ступайте, да обедать. Отца-то не будет сегодня, велел его не ждать.

До Пасхи было еще далеко. На столе пироги с капустой, с ягодами, квас душистый, сладкая репа. Покрестились на образа, зажевали, задвигали челюстями. Любава села напротив, смотрела, как едят.

— Сыночки вы мои. Скоро подрастете, большие уж.

Добрыне исполнилось десять лет, Бориске скоро должно было стукнуть одиннадцать.

— А мы, мамка, колокол смотреть ездили, — сквозь непрожеванный пирог рассказывал Бориска. — Страсть какая! Чуть тыщу человек не убило. А князь вот так рукой показал, — Бориска встал с лавки и повелительным жестом повел куда-то вдаль, — и все опять наладилось. Его, князя-то, все слушаются, и колокол послушался, не стал падать. Он, князь наш, наверное, колдун?

— Бог с тобой, Бориска! — воскликнула Любава. — Ты гляди, нигде так не говори, а то выпорют тебя.

— Ну и жалко, что не колдун, — сказал он. — А так бы попросить у него… — задумался.

— И чего бы ты попросил?

— Я бы попросил… Чтобы меня большим сделал. И меч, и коня, и невесту попросил бы.

Любава засмеялась.

— Это не у князя надо просить, — отсмеявшись, сказала Любава, — это у тебя и так все будет. И не заметишь, как вырастешь. Коней вам с Добрыней отец к Пасхе обещал. А там и по мечу подарит. А невесту сам выберешь. Ты, Добрынюшка, не выбрал еще невесту себе?

— Ну ладно, мамка, некогда нам. Мы пойдем, — заторопился Бориска, потянул за рукав покрасневшего Добрыню.

— Рядом с домом играйте!

Вышли на крыльцо. Сели.

— Скорей бы Пасха, что ли, — сказал Бориска. — Тятька коней подарит. Ты какого хочешь? Я — черного.

— А я — белого.

— На белом-то только князь ездит. Ты гнедого проси. Только черного не проси, я первый сказал.

— А у меня был конь, — сказал Добрыня. — Но его поганые забрали.

— Чего ж ты им отдал? — спросил Бориска. — Я бы уж ни за что не отдал, ускакал. — И, вспомнив, что Юрята с мамкой не велели говорить с Добрыней обо всем, что касалось половецкого плена, замолчал.

— Я, может, его еще выручу, — сказал Добрыня. — Вот будет война с погаными…

— Он уж старым станет.

— Ну и пусть старым. А я его в конюшню поставлю и буду кормить.

Неожиданно накипели слезы. Не надо было про коня вспоминать, сразу поехало: дедушка, что ушел, не попрощавшись, мамка, равнодушно спящая в деревянном гробу, толстый половчанин, который совал связанному Добрыне палец в лицо и в притворном испуге отдергивал руку: «Кусат, кусат», — и ржал, оскалив белые зубы.

Бориска гладил Добрыню по плечу:

— Мы им с тобой еще покажем! Как пойдет князь на войну, попросимся к нему! Сядем на коней, достанем мечи и — бей поганых! — Бориска заскакал возле крыльца, воображаемым мечом рубя налево и направо.

Тут же решено было готовиться к грядущим битвам. Первым делом принесли из сеней луки со стрелами, почти совсем как настоящие, только поменьше — это им Юрята подарил. Все обещал сам поучить их, но ему редко удавалось: был занят. Нашли палку, воткнули ее в землю. Пришлось повозиться — земля еще не оттаяла как следует. На палку надели старый берестяной короб, весь истыканный, его им отдала бабушка Ульяна, чтобы в него стрелять. Угольком нарисовали кружок. Кто первый попадет — дает другому три щелчка.

И дострелялись. Как всегда, Бориска учудил. Прицелился, спустил тетиву, стрела скользнула по краю короба, развернулась и под прямым углом улетела как раз в окошко. Слюдяную пластинку выбило напрочь, а бабушка напугалась до полусмерти — разбила горшок и крынку.

Им даже не попало. Любава рассердилась на них так, что и ругаться не захотела. Пообещала все рассказать Юряте, когда тот вернется.

Хотя Юрята их еще ни разу не порол, только грозился, Бориска на всякий случай предложил Добрыне устроить одно представление. Только надо подождать, когда Юрята домой вернется и войдет к ним в спальню, куда они были посажены до его прихода. Добрыню и уговаривать не пришлось.

Когда свечерело и мальчики услышали, как Юрята вошел и Любава стала ему жаловаться, они тут же проделали все, как договаривались. Так что грозный Юрята с кожаным ремнем в руках, заглянувший в двери спальни, увидел обоих, лежавших на лавках голыми задами кверху. Они с Любавой потом чуть ли не полночи хохотали.

На следующее утро пришел вчерашний мужик, Ждан. Принес с собой котомку, в которой что-то шуршало.

Юрята встретил его дружески.

— А, заходи, заходи, витязь. Садись. Ульяна! Принеси чего-нибудь поесть нам!

Ждан прижимал руку к груди, отказывался. Рукой показывал на живот: полный, мол. Но квасу выпил. Развязал котомку, вытащил охапку бересты.

— Вон что. Рассказывать будешь, — удивился Юрята. — Ну, давай.

Мальчикам тоже разрешили смотреть. Ждан развернул бересту, расправил на столе. Нарисован был воин с мечом и лежавшие рядом с ним на земле трое.

— Это под Киевом, да? — спрашивал Юрята. — Это ты, стало быть, а это тех ковуев трое?

Ждан кивнул и расправил еще одну берестяную полосу. На ней можно было разобрать, что двое в круглых шапках несут третьего, тело которого перевязано веревками, Добрыня это сразу понял. Над всеми тремя нарисован был месяц.

— Ага. Это, значит, ночью было, да?

Кивок.

— А тебя, стало быть, сумели связать?

Кивок виновато. Ждан подпер щеку ладонью и прикрыл глаза.

— Сонного взяли?

Кивок.

Следующая картинка была странной. Стоявший на коленях человек, связанный по-прежнему, с открытым ртом. Рядом нарисован еще человек — в одной руке держит нож, в другой — что-то непонятное, с чего падают капли. Черточками показано. Ждан пошевелил губами, открыл рот. Там было пусто, только в глубине что-то двигалось.

— Как они тебя, брат, — сокрушенно произнес Юрята.

Ждан потыкал пальцем в бересту и показал Юряте палец, затем еще немножко отмерил от пальца.

— Больше года держали?

Кивок.

— Ну да, надеялись, за такого витязя выкуп хороший дадут. У них ведь так. Слушай — это не Заяц ли тебя выкупил-то?

Ждан отрицательно помотал головой. Достал еще бересту. Ее разворачивал, как показалось Добрыне, с гордостью. Потыкал. На бересте человек на лошади, а пятеро лежало рядом.

— Сбежал, значит? — весело спросил Юрята. — А это которые лежат? Никак, пятерых порешил?

Ждан радостно и смущенно улыбался. Мальчишки смотрели на него во все глаза. Надо же — обыкновенный мужик, на телеге ездит, а ведь сколько поганых уложил! И из плена убежал. Это они его нашли — Добрыня с Бориской!

— Ну, а потом как же? — спросил Юрята.

Ждан развернул последнюю бересту. На ней был нарисован целый рассказ, еле умещался. Сначала человек, что-то пьющий из ковша. Потом лежащий — он же — на земле. Потом — кланяющийся в ноги другому человеку, в котором Юрята сразу угадал вчерашнего дядьку в зеленом кафтане. Ждан закивал. В конце берестяной полосы был дом, из крыши которого высовывались языки пламени, и даже сделана была надпись: огонь.

— Пил, значит, на радостях? — спросил Юрята.

Ждан гулко вздохнул, опустил голову.

— А потом у Зайца в долг взял. Не в купцы ли наладился?

Кивок.

— А погорел когда? Не от Глеба?

Кивок.

— Эх ты, купец торговый. Да с твоими руками разве торговать тебе нужно?

Ждан посмотрел на свои руки, потом — с улыбкой — на Юряту. Кисти рук у него были небольшие, но с виду ухватистые. Вдруг сжал кулаки, они сразу затяжелели, надулись жилами и буграми — прямо страх. А глаза веселые.

Такое же веселье и у Юряты в глазах зажглось.

— А ну-ка, погоди, — сказал он. Ушел в сени, там двигал что-то, потом вернулся. Держал в руках несколько круглых штук репы. Подмигнул Ждану.

— Не разучился еще? — И Добрыне: — Принеси-ка, сынок, меч мой, что в горнице.

Добрыня принес Юрятин меч, не тот, что в красивых ножнах, а другой.

— Ну, пойдем, брат. Вспомнил я, как тебя зовут. Неждан, что ли?

— Наоборот, тятька, — сказал Добрыня.

— Как это наоборот? А, наоборот, — Ждан, стало быть?

Кивок.

— Вот видишь. Такого Ждана-то я и ждал, — засмеялся Юрята. — Ну, сынки, пойдем, посмотрите на воинское искусство. Вам полезно.

Ждан держал меч обеими руками, как ребенка. Поглаживал. Вышли во двор. Немой сбежал с крыльца, вытащил меч из ножен, положил ножны на ступеньку, отошел шагов на десять. И вдруг ловко крутанул меч вокруг себя. Добрыня даже не понял, как это сделалось — рука вроде на месте оставалась, а лезвие вспыхнуло с обеих сторон, как будто у немого оказалось сразу несколько мечей. Ждан слегка расставил ноги, отвел руку с мечом чуть в сторону. На лице — удивление.

— Кидаю! — сказал Юрята. И быстро, одну за другой, побросал в немого все репины.

Тут опять случилось непонятное. От меча в руке немого остался один блеск, словно завесой вставший перед ним, а рука сделала такое движение, будто он пытался поймать вьющуюся рядом бабочку.

Половинки репы валялись возле ног немого. Каждая репка была разрублена почти точно пополам.

Ждан гулко засмеялся. Подошел к крыльцу, поднял ножны, вложил меч и протянул Юряте.

— Ну, брат, — сказал Юрята. — Я тебя нынче же к воеводе отведу. А перед самим князем свое искусство показать не заробеешь?

Немой приложил руку к груди. Наверное, это означало, что не заробеет и покажет все, что умеет, и князю, и вообще кому угодно.

— Вот, сынки, — сказал Юрята. — Хотел бы я вас такими искусниками видеть. Но так все равно не научитесь. Такое от Бога дается — может, одному на всю святую Русь.

Он завел немого в дом, позвал Ульяну, велел перетряхнуть лари с одеждой — подобрать что-нибудь из старого. Юрятино было Ждану велико, но все же кое-как его одели. Накормили, хоть он и отнекивался.

После еды Юрята насовал репы в котомку Ждана и повел его показывать. Целый день немой, смущенный таким к себе вниманием, ходил за Юрятой, рубил летящую репу, срезал мечом фитили у горящих свечей. За ним ходили с открытыми ртами. После обеда сам князь Всеволод со своего крыльца смотрел на представление. И надо же — узнал старого знакомого, удивившего его несколько лет назад во время осады Киева. Участь Ждана была решена. У великого князя появился теперь дружинник, один стоивший десятерых, а то и целой сотни.