Пожар начался утром. Легкий ветерок, что всю ночь еле слышно шелестел начавшей уже желтеть листвой, с рассвета вдруг окреп, дунул и понес со стороны Торга, от бретьяниц, доверху набитых сухим сеном, облачко дыма в сторону плотницкого и седельного концов. Вслед за первым облачком, еще сумевшим истончиться по пути, пошли одна за другой целые тучи, и тут, несмотря на запоздалый звон, полетевший со звонницы ближайшей к Торгу деревянной церкви Петра и Павла, со звуком, издалека напоминавшем мучительный вздох больного человека, полыхнули разом две крайние бретьяницы, и от них, треща и постанывая, занялись близлежащие строения. Огонь от торговых рядов, пожирая по пути купеческие лавки и гоня перед собой толпу людей, двинулся к слободам, тесно застроенным домами, словно искал новой пищи для себя.

И август и сентябрь радовали всех сухой погодой. И сено свезли, не погноив, и хлеб успели убрать. Ночи тоже стояли теплые, звездные, приходилось во дворах жечь гнилушки, чтобы комар не заедал. Много развелось в этом году кусачей нечисти. Многие спали на сене, в телегах — дома спать было жарко. В Клязьме ребятишки да и взрослые купались, несмотря на то что Ильин день давно минул. Все деревянное, даже колодезные срубы, высохло до звона, и вода в колодцах опустилась глубже обычного.

Старосты концов по распоряжению тысяцкого ходили по дворам, велели следить за огнем, во дворах не разжигать, грозили наказанием. Но разве уследишь за всеми. За последние годы много новых домов выросло во Владимире — улицы стеснились, дома лепились прямо к церковным стенам, проулки стали узкими — в ином месте вдвоем не разминешься. И вот — загорелось.

Все же первый звон сделал свое дело — по всему нижнему городу колоколили церкви, предупреждая жителей. А сама церковь Петра и Павла уже дымилась снизу доверху от жара, который обступал ее с трех сторон. В церкви весело и звонко лопались цветные стекла, вставленные в узкие оконца для красоты, — дар богатых купцов, привезших эти стекла из Византии. Звонница замолчала, и тут словно желтая змейка взлетела по бревенчатой стене вверх, к высокому восьмигранному куполу, через несколько мгновений церковь вспыхнула и тут же стала неразличимой в сплошном море огня.

По всему городу из домов выбегали люди, некоторые в исподнем, для того чтобы тут же ринуться обратно в дом, что-нибудь надеть. Бежали по улицам прочь от наступавшего огня, несли с собой все, что успели захватить. Выгоняли из хлевов скотину, надеясь, что она сама отыщет дорогу к спасению. Кони, коровы, овцы вперемежку с людьми забивали узкие проходы между домами, ломая изгороди, кидались вскачь по огородам, давя сочную ботву, топча капустные кочаны. В некоторых местах, где дым становился особенно густым, трудно было определить, в какую сторону двигаться, и толпы испуганных людей и скота бежали по неузнаваемым улицам прямо к огню.

Так погибли многие. Дома загорались целыми десятками, насыщая уличное пространство нестерпимым жаром, от которого вспыхивали волосы и одежда у людей, вытекали глаза у коней и коров, дымилась шерсть на овцах, кричавших пронзительными голосами. Обожженные люди отбивались от мечущихся животных, рубили топорами, били копьями и сами падали, придавленные тушами.

Еще вчера родная слобода, мирно пахнувшая навозом, теплой землей, кожами, деревом и кислой опарой, превращалась на глазах в геенну огненную. Толпам людей, которым удалось вырваться на простор к высокому берегу Клязьмы, приходилось скатываться с откоса вниз, к воде: ветром сюда несло весь дым, пропитанный удушливым запахом горящей плоти, и рвотный кашель выворачивал легкие наизнанку. Некоторые, чье безумие начинало пересиливать первоначальный страх, пытались прорваться назад, будто можно было еще спасти родных или имущество.

Множество народа собралось на площади перед Успенским собором. Здесь пока еще не так жарко, но огонь высокой стеной уже приближался и сюда, поглощая по пути расположенные неподалеку богатые дома, из окон которых летели выбрасываемые наружу шубы, ткани и посуда. Набирая все больше силы, огонь начинал охватывать собор, ослепительно белеющий среди черного дыма и плещущих рваных языков пламени.

От княжеского двора, расшвыривая в стороны бессмысленный народ, пробивался к собору отряд дружинников с телегами, посланный спасать святыню — икону Божией Матери. Когда двое дружинников без особого почтения вытащили ее, сверкающую золотом и каменьями, из дверей собора, многие вокруг стали падать на колени, но чудотворная быстро была укутана холстом, уложена в телегу вместе с другими иконами, золотой и серебряной церковной утварью, богато расшитой одеждой, и, когда прочее, наспех захваченное, было рассовано по седельным мешкам, отряд умчался по не охваченному пока огнем проулку туда, где, защищенный каменными стенами, покоился среди моря дыма и огня дворец великого князя.

Вскоре жар выдавил толпу с площади к реке. Вокруг собора горели мелкие деревянные постройки. Белый камень быстро чернел, ручейки расплавленного олова, сверкая, стекали по закопченным стенам. Со скрипом и треском, вскрикнув медью напоследок, осела звонница и выбросила к храму огромные желтые руки пламени, словно пытаясь дотянуться до непоколебимо стоявшего в вышине креста. Крест не дрогнул перед огнем, он будто знал, что должно прийти спасение. И оно пришло.

Ветром понемногу надуло мелкие облачка, потом небо начало сереть, хмуриться, потом почернело — и наконец первые холодные капли упали на раскаленную землю. Пошел дождь, то усиливаясь, то переходя в густую благодатную морось, то снова щедро проливаясь на шипящие бревна. Капли вскипали на горячем камне, в лужицах олова белый пар мешался с едким синим дымом, хлопья гари, носившиеся в воздухе, напитавшись влагой, тяжело опускались вниз. Отчетливей начинало пахнуть холодной едкой копотью. К обеду пожар совсем прекратился, лишь кое-где из дотлевавших кострищ, бывших когда-то домами, церквами, лавками, сочились струйки сизого дыма, но гореть уже было нечему.

Весь нижний город выгорел. Погибло много жителей. Однако в сгоревших кузницах сохранились наковальни и железные орудия, в ямах у кожевников остались нетронутыми заквашенные кожи, да и у плотницких топоров пропали только рукоятки. Уже на следующий день, покрестясь на обгорелый Успенский собор, видимый теперь отовсюду особенно хорошо, народ взялся за обустройство. Разбирали родные пепелища с воплями и причитаниями, находя обгорелые трупы, гадали — свой или не свой, голосили над теми, кого удавалось узнать, но уже подвозили бревна, расчищали место для новых домов, копали, стучали топорами, начинали заново отстраиваться. Жертв могло быть неизмеримо больше, если бы часть населения, те, кто поопытнее, боясь пожаров, не уходила ночевать в поле вместе со скотиной.

Пожар сравнял всех. Спешили построиться до зимы, до холодов. Собирались всей бывшей улицей, ладили избу одному, потому другому, и так — всем. К первому снегу город забелел свежеошкуренными бревнами, к неистребимому, казалось, запаху дыма добавился запах смолы и свежего дерева. На Торгу снова стали появляться купеческие, лавки, кое-где успели даже и небольшие церковки поставить: а как же, ведь надо народ и крестить и отпевать.

Одним словом — пережили беду. Помогала и великая княгиня — сама раздавала погорельцам хлеб, куны, кому и овцу давала, а кому и корову. На княжеский двор позволено было пускать просителей, она к ним выходила, выслушивала, звала к себе старост, наказывала им строго следить, чтобы помощь распределялась справедливо.

Великий князь тоже не остался в стороне. От казны своей щедро уделил средства на восстановление церквей. И самое главное — решил перестроить Успенский собор, да так, чтобы был не хуже киевской Софии.

Давно уже великий князь Всеволод хотел иметь в своем стольном городе храм, не уступавший ни красотой, ни величием знаменитым южным храмам, вроде киевского Спаса-Преображения на Берестове или черниговской Успенской в Елецком монастыре. По главному собору и о князе судят. Но времени на строительство все не находилось, а потом и желание пропало. На деятельность жены, все вонзившейся со своим монастырем, Всеволод смотрел снисходительно и без зависти: тешится Марьюшка, ну и ладно. В последние два года великий князь вроде бы охладел даже к своему давнему соперничеству со Святославом.

А нынче, с рождением сына, юного князя Константина, будто обновили и самого Всеволода. Он снова стал великим князем — властным, жадным до славы и действий, ведущих к славе и власти.

Когда Всеволод первый раз принял на руки маленький комочек плоти, долгожданного сыночка, будущего властителя и защитника Русской земли, он почувствовал, что жизнь только начинается. Все предыдущие испытания, выпавшие на его долю, когда он был еще никем, и доставшиеся ему, когда он стал великим князем Владимирским, и скитания, и сражения, и муки радости, и горечь разочарований — все это было только для того, чтобы на свет появился этот крошечный сморщенный младенец, недовольно пыхтящий на руках обомлевшего от счастья отца.

Всеволод ожил. В нем проснулись все давние мечты и желания. Он вдруг загорелся мыслью: строить. В самом деле, негоже великому князю жить в своем стольном городе, где все, от княжеского дворца до главного собора, построено другими — дедом Владимиром Мономахом, отцом Юрием Долгоруким, братом Андреем Боголюбским. Все они находили даже в самые трудные времена возможность и средства для строительства. А что же он, Всеволод?

Святослав Киевский хоть и был в последние годы сильно озабочен, как бы расправиться с владимирским князем, да получить столь желанное ему первенство среди родичей, да вытеснить Рюрика с Давидом из их пределов и самому там укрепиться, хоть и жгли его эти насущные заботы, а все же о строительстве не забывал. Новый огромный храм в Чернигове, говорят, почти закончен. А Всеволод за все эти годы расстарался только на Дмитровскую церковь, да и ту Святослав сжег вместе с городом.

Пожар во Владимире для великого князя, не знавшего еще, за что приняться, пришелся как бы кстати. Цель теперь была ясна и хорошо видна из верхних окон княжеских покоев. Почерневший Успенский собор следовало не чистить да исправлять — его следовало перестроить.

Вместе с епископом Лукой днями сидели, придумывали, каким быть новому кафедральному собору. Он должен был затмить своей красотой и величием все церкви не только во Владимире и Суздале, но и в южнорусских городах. Определили будущему собору пятиглавие — уже существующий огромный купол соберет вокруг себя еще четыре, размером поменьше, как бы показывая, что вокруг великого князя так же соберутся все другие князья и так же будут осенены золотым светом его мудрого правления и вместе составят единую Русь.

Лука привел из Козьмодамианского монастыря монаха-умельца из греков. Неведомо какими путями попал этот грек во Владимирскую землю, но по-гречески с великим князем говорил как бы неохотно, а потом и вовсе перешел на русский язык. Он без робости выслушал все наставления Всеволода, поклонился и отбыл, а через несколько дней принес на двух листах пергамента изображение будущего собора.

Грек — а звали его Акинфий — предложил окружить стены старого здания галереями, которые и будут поддерживать добавочные купола. Таким образом храм расширится до пяти больших прясел да каждой стороне, построенных вровень с крышей, на которой покоится средний купол, а новые купола устремят вверх все величественное здание. И Всеволоду, и епископу Луке очень по душе пришлись эти рисунки и спокойная уверенность Акинфия в своей правоте. Так и решили строить.

Из белого камня, конечно. Акинфий даже знал, откуда самый лучший белый камень привезти можно. Видно, у себя на родине был строитель не из последних. Все рассчитал: и сколько каменотесов потребуется, и сколько лошадей для подвоза камня, и сколько золота на купола, и сколько олова на крышу. А нужны были еще искусные резчики, и кузнецы, и изографы — ну, эти уже в последнюю очередь.

На все строительство Акинфий, прикинув, положил три года. Что ж, три года — срок небольшой для такого великого дела. Без колебаний великий князь назначил грека старшим на этом строительстве, велел ему, не смущаясь, приходить, когда нужно, и требовать, что понадобится. А если кто будет чинить препятствия, сообщать великому князю. Умельцев Акинфию выписывать разрешалось откуда захочет, хоть из Греции, хоть из немецкой земли, но все же, сказал Всеволод, надо бы сначала среди своих поискать, вдруг найдутся? Акинфий обещал поискать.

Так что вместе со строительством нового города взамен сгоревшего началось переустройство главного собора. Расчищали подъезды к обгоревшему зданию, копали глубокие рвы, и к зиме уже повели укладку каменного основания. Вокруг строительства выросло множество деревянных помещений и просто навесов, где с первым снегом каменотесы приступили к обтачиванию камня, который уже успели подвезти из полуденных земель до начала осенней распутицы. Местный белый камень, из которого строил Боголюбский, Акинфий отверг как не отвечающий требованиям прочности.

Когда установились холода и по дорогам замерзла раскисшая грязь, Всеволод отправил Ратишича и Юряту с дружиной на булгар, прямо указав на богатые города Собекуль и Челмат: там следовало взять хорошую добычу. Предстояли большие расходы, дружина должна была кормить себя сама, да и княжеская казна нуждалась в пополнении. Сам великий князь на этот раз с дружиной не пошел — нашлись у него более важные дела. А если сказать откровенно, не хотелось Всеволоду уходить от Марьюшки. После рождения сына она почему-то похудела, стала будто даже меньше ростом и до того напоминала великому князю ту, давнюю Марьюшку, которая еще по-русски-то изъяснялась с трудом, что он глазам своим не верил. Будто прибавилось к нынешней его любви то, прежнее чувство и от этого она засияла ярче.

Дочери — Сбыслава, Всеслава и Верхуславушка — целыми днями готовы были возиться с младшим братцем, но Марья им, конечно, этого не позволяла, Константин был еще мал, и девчонки, играя с ним, могли ему чем-нибудь повредить. Другое дело — Еленушка. Марья даже в глубине души надеялась, что повзрослевшая дочь — а ей шел уже шестнадцатый год, — взяв брата на руки, проснется от вечного своего сна, двинется душой к нему и начнет понемногу жить.

Елена к этому времени стала взрослой девушкой, и если бы не постоянно безразличный ко всему ее взгляд и старушечья привычка поджимать губы, ее можно было бы счесть даже миловидной. Княгине Марье казалось, дочери не хватает какой-нибудь малости, толчка извне или изнутри, чтобы исчезла у нее эта выморочность, порозовели щеки, по-девичьи порывисто задышала бы уже хорошо обозначившаяся грудь. Но все было тщетно. Елена так же равнодушно приняла брата, как всех появившихся одна за другой сестер. Ни улыбкой, ни удивлением, ни хотя бы отвращением не отозвалась она на поднесенного ей Марьей Константина. Надежды княгини растаяли, и она теперь могла себе признаться, что затеяла когда-то строительство монастыря, потому что понимала: там Еленушке и влачить свои дни, и лучшего места для нее не будет.

Иное дело — сестры. Все три как на подбор: темноглазые, смешливые, такие шалуньи, что просто беда с ними. А между тем великий князь уже говорил, что несмотря на юный возраст дочерей, кое-кто уже намекал на свое желание породниться с ним. Не хотел говорить кто, отмахивался — рано еще, мол. Но княгиня Марья все-таки вытянула из него: оказывается, князь Рюрик Ростиславич сына своего непременно хочет женить на дочери Всеволода — любой, кроме Елены. Княгиня Марья даже всплакнула. Как быстро время летит, скоро разлетятся доченьки. Взяла с мужа слово, что спешить он не будет, позволит дочерям вырасти возле нее. Всеволод обещал.

В начале зимы случилось у великого князя горе.

Младшенькая, Сбыслава-Пелагея, простудилась и слегла. Проболела недолго. Становилось ей все хуже и хуже, дышала с трудом, горела так, что губы обжигало, когда ко лбу притронешься. Когда немного отпускало ее, лепетала что-то непонятное, наверное, с ангелами разговаривала на их языке, перед тем как они ее к себе забрали. Умерла Сбыслава ночью, тихо, никто и не слышал, даже княгиня Марья, которая не отходила от дочки, тут же рядом с ее постелькой дремала на стульце. Смотрит — а Пелагеюшка уж не дышит, ручки сложила на груди, и личико спокойное, грустное. Пять лет прожила всего на свете.

Всеволод в эти дни от Марьи не отходил. И за нее боялся, и за себя — как бы чего не натворить. Злоба какая-то взяла великого князя: не уследили? Не уберегли? Кто не уберег? Покажи ему тогда любого да скажи: вот, княже, по чьей вине Сбыславушка померла — рубанул бы мечом наотмашь. Сам себя не узнавал Всеволод. Очень горевал из-за любимицы своей. Потом много плакали они вдвоем с Марьей, и понемногу полегчало.

Всю зиму во Владимир везли белый камень, необработанный, глыбами. Акинфий подсчитал: так выходило дешевле и быстрее. Со старого собора, забранного по самую маковку лесами, бережно снимали старую резьбу — плиты, украшенные птицами, зверями и святыми. Целыми днями со. стороны собора доносился стук деревянных молотков, скрежет тесал. В ясные морозные дни сахарно белели вокруг закопченных стен груды белого искрящегося камня. Работа шла полным ходом.

В конце зимы потянулись обозы с добычей из Булгарии. Сопровождавшие их дружинники с обветренными до черноты, но довольными лицами, все в серебряных булгарской работы нагрудниках, увешанные драгоценным оружием, рассказывали о победоносном походе. Войско Ратишича заступило булгарам все пути подвоза продовольствия. Булгары пытались разбить владимирцев, но в поле им это было не под силу. Это ведь не то что за городскими стенами отсиживаться — под началом опытного Ратишича дружина била поганых в хвост и в гриву. И вообще — слабые они были воины, булгары, не крепкие на рати— они больше люди торговые, и города их полны всякого добра. А если их купцам пути перекрыть, то торговля хиреет, и чтобы возобновить ее, булгары готовы отдать любой выкуп, какой им ни назначишь. Дружинники говорили, что многие в войске воеводы Ратишича против того, чтобы скоро возвращаться домой, и просят великого князя о подкреплении и позволении воевать, пока не начнутся весенние паводки. Всеволод отправил обратно с пустым обозом еще три сотни конных. А просились чуть ли не все. Всем хотелось отведать богатой добычи.

Дружина вернулась как раз к разливу рек, но Клязьму перейти не сумела. Тронулся лед, потом река вышла из берегов, и войско с многочисленными возами вынуждено было разбить стан и стоять в виду Владимира, окруженное со всех сторон озерами талой воды. Перекрикивались с родными недели три, пока вода не сошла: снегу этой зимой выпало много и таял он долго. Наконец переправились, на дощаницах переправили возы. Воевода лично доставил великому князю во дворец треть добычи — едва не десять пудов золота и серебра в украшениях и слитках. Таков был уговор: две трети добычи получила дружина, а третью часть — князь.

Щедро пожертвовав на строящиеся храмы и монастыри, Всеволод призвал Акинфия и велел ему изыскивать умельцев колокольного литья. Акинфий сказал, что про таких на Руси он не слышал, возможно, в Киеве есть у князя Святослава, но вряд ли он захочет поделиться ими с великим князем, так как, по слухам, ведет большое строительство, заканчивая в Чернигове Благовещенский собор. Великий князь прав, считал Акинфий: чем выписывать мастеров колокольного дела из далеких стран или выискивать их у русских князей, нужно обучить своих, здесь, во Владимире. Нет такого, чему русский мужик не смог бы научиться. А для учения действительно нужно выписывать знающих людей, и лучше всего поискать их в немецкой земле, где, наверное, до сих пор льет колокола старый Теофил. Как подсохнут дороги, надо отправлять кого-нибудь туда, а лучше всего будет, если Акинфий съездит сам. Всеволод дал согласие.

Весна была самым любимым временем великого князя. С ее приходом он чувствовал, будто вместе со всей пробуждавшейся природой его душа тоже жила полнее и радостнее, сбрасывая накопившиеся за долгую зиму грустные воспоминания, как молодой лист отбрасывает шелуху почки, разворачиваясь к солнцу. Вместе с тем Всеволод иногда сожалел о том, что полнота и радость жизни сейчас для него означают совсем не то, что в юности. Может, не стоило жалеть о юных годах, об утраченной доверчивости, о наивных надеждах молодости? Кто знает! Каким он был сейчас, Всеволод нравился себе гораздо больше, чем тот неопытный юный княжич, каким он был когда-то. Радость великого князя состояла сейчас в осознании своего могущества и власти, в любимой жене, подарившей ему наследника, в том, что если река блестит на солнце, то это — его река, в том, что знаменитые и сильные князья мечтают женить сыновей на его дочерях, наконец, в том, что лари и поставцы в его покоях полны золота и серебра. Вот чему рад подлинный властитель Русской земли.

И весна тоже принадлежала великому князю. Весна погонит в рост хлебные колосья, урожай с которых ляжет в его закрома. Весна призовет на его землю из дальних краев перелетных птиц, заставит плодиться зверей в княжеских лесах для его охоты. Весна высушит дороги для его непобедимой дружины. Весна вырастит траву для его стад. Весна вдохнет в него новые силы и желание жить.

Всеволод полюбил объезжать свои владения. В сопровождении Немого он отправлялся в город, смотрел, как идут работы на строительстве собора, наведывался на Торг — справиться у лавочных сидельцев, что нынче почем; ему доставляло удовольствие видеть, как перед ним падает на колени вся площадь — словно трава под порывом ветра. Проезжал по кривым городским улицам — нарочно было велено делать их кривыми, чтобы при пожаре не возникала воздушная тяга. Едучи по такой улице, хорошо было вывернуть из-за угла к какой-нибудь церковке с одиноко висящим ржавым билом на жалком подобии звонницы и позабавиться, как оторопь берет всю улицу, порой кажется, даже кошек и собак, не то что людей, пока кто-нибудь, спохватившись, не кинется звонить — славить великого князя. Всеволоду стало нравиться заходить без предупреждения к своим боярам, отмечать про себя радостное возбуждение хозяев и вдруг, в разгар веселой беседы, нахмуриться и уйти. Он замечал, что после таких представлений доброименитые мужи, не в силах догадаться о причинах государевой немилости, становятся податливее и услужливее.

Великому князю еще больше стало нравиться знать все обо всех. Память его могла вместить многое. Верные люди по-прежнему собирали сведения у купцов и монахов, возвращавшихся от святых мощей, дворовых людей, что за кунью мордочку готовы были рассказать, кто вчера ночью тайком приходил к их хозяйке-вдове. Писцы под наблюдением Юряты исправно все записывали, деля сведения на внешние и внутренние, и потом Юрята все относил государю. Всеволод стал у него бывать частенько, даже вместе с Марьюшкой и дочерьми, при виде которых Добрыня краснел и говорил мало, но зато сиплым басом, а Бориска, наоборот, так начинал сыпать шутками, что девчонки уставали от смеха и долго потом дома не могли успокоиться.

Великий князь раньше всех, даже раньше Игоря Святославича, к которому эту весть повез нарочный гонец, узнал о том, что сын Игоря, молодой князь Владимир, в плену у хана Кончака женился, и не на ком-нибудь, а на самого Кончака дочери. Это лишний раз дало Всеволоду повод подосадовать на непонятную удачливость Ольговичей во всем. Кроме, конечно, борьбы с ним, великим князем, но и то до известных пределов.

Вот, пожалуйста, смотри: князю Игорю Святославичу уже под пятьдесят, седой уж весь, внуки взрослые. И вот он берет дружину, сына младшего, брата искушает, бросают они свои уделы и идут Бог весть куда. Несмотря на знамение! Солнце-то не зря тогда пропадало! И всю свою дружину, на которую столько затрачено, кладут под половецкие стрелы. Коней бы хоть пожалели! И что? И — ничего, как с гуся вода. Живет у Кончака не хуже, чем у себя в вотчине, захотел убежать — убежал. Сына своего, плоть и кровь свою — бросил! А волости свои без защиты оставил — то-то погуляли там поганые. Теперь и с Кончаком породнился. Хочешь — поезжай к нему да пируй на свадьбе, а хочешь — снова набирай дружину, у Святослава попроси, он даст — и опять иди воюй. Может, еще одну дружину положишь, так Кончак не то что дочь — на радостях сам за тебя замуж пойдет!

Судьба Игоревой дружины, если по правде, не очень огорчала великого князя. На то они и ратники, чтоб сражаться и погибать, насильно никто их в дружину не брал. Но вот что бесило: ведь бессмысленный кровавый поход этот прославит Игоря Святославича на всю Русь, сделает из него удалого витязя. Всеволод никак не мог примириться с таким свойством народного сознания. В самом деле: если живешь, честно исполняя свой долг властителя и христианина, оберегая покой своих подданных, заботясь об их благополучии, стремясь наладить дружеские отношения с соседними князьями, чтобы процветали торговля, искусство и земля украшалась во славу Божию — никто о тебе и думать не будет, словно тебя и нет. А наделай глупостей, добро бы еще глупостей, а то — крови пролей побольше, тут и прослывешь знаменитейшим! Всеволод не раз говорил Юряте, да и княгине Марье говорил: вот увидите, скоро мы про отважного князя Игоря Святославича песни услышим.

Но вообще жизнь шла своим чередом, неплохо шла. Тем более что княгиня Марья опять была в тягостях.