Юрята пришел домой непривычно сердитый: разругался с Захаром Нездиничем вдрызг. Захар, собачья душа, давно был у Юряты на подозрении. Да что там на подозрении — обкрадывал государя, и княгиню Марью норовил обмануть при всяком удобном случае. Был он теперь не просто кравчим, а не поймешь кем — и покосами он распоряжался, и скот княжеский под его надзором пасся и плодился, в швальни и в валяльни он свой нос совал.

Ну, раз великий князь ему прощает — ладно. У Юряты и другие заботы есть, чем думы о татьбе Захаровой. Но тут случай вышел. Как-то, в начале лета еще, возвращаясь со Всеволодом с охоты — выезжали они пробовать новых выжлей, — довелось им ехать мимо стада княжеского. Большое стадо, дорогу перегородило, стали ждать, пока пройдет. Тут случайно взглянул Юрята на одну корову, а у нее примета такая забавная: на плече пятно, на человеческий глаз похожее. Ну — глаз и глаз. Поглядел и забыл. А вчера, к вечеру уже, возвращался от боярина Федора Ноздри после одного делового разговора, и как раз мимо Нездиничевых палат проезжал. Они, Нездиничева родня, широко обстроились, пожаром их не очень задело, а у княгини Марьи помощь получали как горькие погорельцы. Ну и прочие доходы, конечно. Это — дело не наше. А то дело, что баба их дворовая коров загоняла. Вот ту самую корову, с глазом-то, на плече, Юрята увидел — сразу и вспомнил, откуда животное.

Невелика беда, конечно, а не удержался сегодня, спросил Захара: как молочко-то от княжеской коровки, живот не пучит? Даже не так спросил, чтобы строго, а вроде как бы в шутку. Другой бы на месте Захара тоже отшутился или сказал, что пасет свою корову в княжеском стаде, чтоб за ней лучше присмотр был, или — бык там уж очень хорош, или еще что. А Захар-то как взвился! Раньше, бывало, в глаза глядит преданно, а сейчас силу почувствовал. И побить его неловко — происходило все в княжеских покоях, ждали, когда великий князь выйдет. И смолчать не смог. Вот и пришлось, как святой отец Лука говорит, перебрасываться блядословными укоризнами.

Дурак он, что ли, Захар этот? Не понимает, что своим ором себя с головой выдал. Полный дурак. Дурак-то дурак, а умеет к государю и к княгине подлезть! Обидно за князя и княгиню. Юрята рассказал все жене и чувствовал, как обида понемногу уходит. На себя только осталась: зачем спорил с дураком? Говорят ведь: если увидишь на дороге дерьмо — обойди его, но не трогай, если не хочешь знать, как смердит.

— А знаешь, Любава, что я подумал? — вдруг усмехнулся Юрята. — Ведь корову-то я погубил: Захар ее, поди, сейчас собственноручно кончает. Бедная коровушка!

— У тебя все бедные.

Ответила строго. Была Любава наконец беременна, ее тошнило, и она часто беспричинно сердилась. Вот и сейчас — начала слушать вроде с любопытством, сочувствовала, а под конец построжела.

— Ладно, — примирительно сказал Юрята. Старался не раздражать жену. — Ребята наши где — не знаешь?

— Добрыня — у Прокофия, а Бориска в город подался, знакомого навестить.

— Гляди ты! Порознь стали ходить. Раньше-то все вместе да вместе.

— Так Бориске не захотелось к Прокофию-то. Что он — собак не видал? Ему на людей охота посмотреть.

— И на него чтобы смотрели, — засмеялся Юрята. И, увидев, что Любава начинает сердиться, сказал поспешно: — Да я ведь что, Бориска парень молодой, ему только и покрасоваться сейчас. Потом уж не то.

— Что потом? — встревожилась Любава. — Войну, что ли, князь затевает?

— Да нет, нет! Какая война? Ничего не говорил князь про войну, — сказал Юрята. — Это я к тому, что вырастет, постареет — тогда уж не покрасуется.

— Ну да! Молчал бы уж! Весь сивый, а как на улицу выходить, так целый час причесываешься, — ядовито сказала Любава. — Все гребни обломал. Не для полюбовницы ли прихорашиваешься?

Нет, что-то сегодня с бабой неладное творилось. Не надо бы ей много воли давать. Юрята нахмурился:

— Что ж мне, к князю лохматым идти? Ты давай не заговаривайся!

Любава замолчала, отвернулась к окну. В который раз Юрята пытался разгадать вечную загадку: по-настоящему она сердится или притворяется? Ее не поймешь. Полюбовницу вот выдумала. Да что ж это такое? Все на него стали голос повышать. В былые времена достаточно ему было взглянуть на человека — и тот сразу ласковый делался. Старость, что ли, приходит? Не должно бы. В руках, в ногах сила есть. А Любава? Живот-то у нее от кого? От стариков дети не рождаются.

Нет, дело тут не в старости. А просто давно Юрята заметил, что как-то изменилась жизнь. Не в том дело, что из бобыля, все богатство которого было — меч, конь да любовь к княжичу, он превратился в состоятельного, семейного, имеющего вес при княжеском дворе человека. И не в том дело, что князь стал другим — он и должен был стать другим. Жизнь изменилась! Будто и говорить вокруг все стали иначе, а в чем иначе — не понять, только частенько чувствуешь себя как человек, рассказывающий всем о каком-то случае, а его все уже давно знают. И понимаешь, что знают, а рассказываешь, потому что надо рассказать.

Вот и Любава такая же стала — из тех, кто знает, о чем хочешь рассказать. Может, она и всегда была такая? Да ведь ночкой-то не разглядишь, да и некогда в душу заглядывать, когда и без того есть на что смотреть. А по ночам все больше и встречались, днем-то дела, служба княжеская.

— Любава, — сказал Юрята. — В чем я виноват перед тобой? Скажи.

Она быстро обернулась, и Юряту удивило, какие вдруг сделались у нее испуганные глаза.

— Ты что говоришь-то?

— Не говорю, а спрашиваю. Уж больно ты строгая стала.

— Да ведь… не можется мне, — смущенно оправдываясь, проговорила она. — Что ты к сердцу принимаешь глупости бабы?

Кажется, едва не заплакала.

— Ну ладно, ладно. Поди-ка ко мне, посидим рядом.

Любава мягко поднялась, пересела к мужу на лавку, прижалась теплым боком, голову прислонила к плечу. Он обнял ее, легонько — чтобы не сломить чего — прижал. Сила-то есть еще.

— Тошно мне что-то, ладо мой, — прошептала Любава. — Мысли всякие нехорошие. Боюсь чего-то.

— Чего тебе бояться? Я ведь с тобой. Ребята с тобой. Вот скоро родишь еще девчонку, чтоб была красивая, как ты.

— Нет, лучше мальчика.

— Да вон у нас их сколько, — улыбнулся Юрята.

— Нет, нет, я загадала. Если княгиня Марья девочку родит, то мы их поженим потом.

— А если княгиня мальчика родит?

— Тогда девочку мне без пользы. Сына князь на какой-нибудь княгине женит. А дочку, может, и за нашего сынка отдаст.

Юрята удивился:

— Так он может теперешних своих дочек за наших ребят отдать.

— Не может. Не понимаешь ты. Они обе уж просватаны, мне княгиня говорила. А когда мы с княгиней родим да подрастут наши деточки, князь Всеволод, может, и отдаст нам дочку.

— Почему это отдаст?

— Отдаст. Я княгиню Марью уговорю. А потом, — Любава взглянула на Юряту, — ты веда тоже при князе будешь не из последних. За твоего сына он отдаст.

— Может, и отдаст, — .пожал плечами Юрята. Ему не нравился этот разговор.

— А породнимся мы с князем, — сказала Любава, и в голосе ее Юряте послышались хищные нотки, — тогда все по-другому будет.

— Что будет? Чего тебе другого надо?

— Ох, не понимаешь ты. Целый век при князе, а что нажил?

— Тебя вот нажил с приданым, — сказал Юрята. Ему все больше не нравился разговор.

— А за дочкой, — шептала Любава, — за дочкой-то князь и город даст.

— Так ведь не тебе даст, — сказал Юрята, — а сыну нашему.

Любава снова поглядела на мужа, увидела, как сердится. Спохватилась:

— Ой, что это я? Разнежилась. Пойду-ка прилягу, пожалуй. Голова что-то кругом.

Встала и уплыла. Наверх теперь поднималась только на ночь.

Юрята остался сидеть. Ужинать еще было рановато, хотя и можно бы. Но ему не хотелось есть одному или с Любавой, хотелось дождаться ребят. Любава ему почему-то сейчас была неприятна, словно чужая. Он знал, что это пройдет. Но(пока лучше поужинать с ребятами. Вот с ними — совсем другое дело! Легко и хорошо. Когда говоришь, они тебя слушают. Ну, Бориска, может, и не так, а вот Добрынюшка — да. Какого сыночка послал Господь! Этот вырастет славным воином, много чести добудет и себе и князю. А ведь случайно нашелся. Не попадись та повозка — что стало бы с Добрынюшкой?

Тут как раз затопали на крыльце знакомые шаги. Зашел Добрыня. Увидел Юряту, обрадовался:

— Один сидишь, тятя?

Любил бывать с Юрятой наедине.

— А где маманя? Бориска не прибегал?

— Не прибегал твой Бориска. Вы чего не вместе-то? Не поругались ли?

— Нет, — засмеялся Добрыня, — с ним не поругаешься.

— А вот и пошел бы с ним. Там ребята, наверное, девушки.

— Да… — Добрыня пожал плечами.

Совсем как я, подумал Юрята.

— Ну садись. Ужинать будем. Мамка приболела что-то. Может, выйдет к столу. Ульяна! — крикнул Юрята.

Из притвора, ведущего на кухню, выглянула нянька.

— Собирай на стол, что ли.

— Сейчас, сейчас, батюшка. — Ульяна скрылась.

Скоро прибежала Малява, поглядывая на Добрыню, начала накрывать на стол. Как обычно, Добрыня старался не встречаться с ней взглядом. Юрята вздохнул: не задурила бы парню голову, подумал он. Продать ее, может?

Однако не похоже было, что Добрыня готов поддаться Малявиным чарам. Он уж и забыл, что когда-то мечтал на Пей жениться и отпустить ее на волю. Может, потому и забыл, что почувствовал: на воле ей не бывать.

Собрали ужин, и решили Бориску не ждать. Кто его знает, когда придет. Любава не вышла — сказала, что совсем разболелась и есть не хочет. Ну и ладно. Помолились наскоро и приступили. Им можно было не разговаривать — они прекрасно обходились без разговоров. Поглядывали друг на друга, улыбались — и достаточно.

Был бы Бориска за столом — стоял бы сейчас смех. И Любава бы превозмогла болезнь. Девки крутились бы вокруг стола, прыская в рукава.

— Видал, как Малява на тебя поглядывает? — вдруг спросил Юрята. Он сам не знал, почему так спросил. Наверное, потому что мысли об одном: как вырос сынок!

Добрыня опять пожал плечами. Смутился.

— Это я к тому говорю, что ты сторожись с ней, — сказал Юрята. — А то смотри, может, отдадим ее кому?

— Не надо. — Добрыня помотал головой и смутился еще больше.

«Не торопись, сынок, с этим делом. И жениться вообще не торопись», — хотел сказать Юрята.

Вместо этого спросил:

— Может, женить тебя? В твои годы уж многие женятся.

— Я еще молодой, не нагулялся, — быстро ответил Добрыня. И по тому, как он ответил, Юрята понял, что этот вопрос ему уже задавали и, наверное, научили, как отвечать.

— А что? — повеселел Юрята. — Невесту тебе хорошую найдем, внуков твоих буду нянчить. Жаль, у князя дочки обе просватаны.

Добрыня посмотрел на Юряту удивленно и вроде просяще. Не знал, видно, что дочки просватаны.

— Ну, это я так. Шучу. Насчет дочек князя-то, — сказал Юрята. — А насчет невесты подумай. Захочешь — найдем невесту. У меня уж и на примете есть. А то, может, сам найдешь?

Добрыня почему-то сидел, окаменев лицом. «Зря это я завел такой разговор, — подумал Юрята. — Надо бы отвлечь его».

— Ты у Прокши был? — спросил он.

Добрыня молча кивнул.

— О чем говорили?

Добрыня нехотя пожал плечами. Не хотел разговаривать, переживал. До Юряты наконец дошло.

— Да ты что, сынок? Взаправду про княжьих дочек думаешь? Про какую? Старшую? Младшую?

Добрыня мучительно, будто преодолевая что-то, кивнул. Покраснел.

— Вон что… — протянул Юрята. — Ты, сынок, выкинь это из головы. Что ты? Они ведь государи. Не чета нам.

— Ну и пусть, — твердо и тихо проговорил Добрыня.

— Не думай даже и не мечтай. Это только сказки такие бывают. Что ты? Ее за князя отдадут. Верхуславу-то. Ей так на роду написано.

Добрыня молчал. Потом с трудом сказал, глядя в стол перед собой:

— Тятя… упроси князя, чтоб не… не отдавал ее.

— Уймись! — крикнул Юрята и с силой грохнул кулаком по столу. Толстые были доски, а посуда подскочила. Никогда еще не кричал он на Добрыню. В притворе появилось испуганное лицо Ульяны.

Добрыня даже не моргнул.

— Да что на вас нашло на всех? — воскликнул Юрята. — То одна, то другой.

Добрыня непонимающе глянул, снова опустил голову.

— Сынок… — тихо и нежно сказал Юрята. — Я князя знаю, как тебя, с твоих лет. Он меня сам братом называл. Но попросить его за тебя я не могу. Это же князь! Великий князь! Господин наш и хозяин. После Господа Бога второй.

Добрыня внимательно взглянул на Юряту и снова отвел глаза.

— Они не такие… не такие, как мы. Нельзя им с нами. — Юрята осунулся, даже как будто постарел. Потом посмотрел прямо на Добрыню и сказал: — Сынок, забудь про это. Пообещай мне, что забудешь. Ладно?

Добрыня помолчал, потом посмотрел в глаза Юряте и кивнул. При этом, как показалось Юряте, чуть улыбнулся.

Неужели и он что-то понимает, чего я не понимаю, испуганно подумал Юрята. Но лицо Добрыни уже было почти спокойным. Он взял яйцо, очистил и откусил. Проглотил словно напоказ: вот, мол, я ем. Успокойся, тятя.

Как ни было Добрыне горько после разговора с отцом, все же в душе он чувствовал страшную радость от того, что Юрята узнал его тайну. Тайне этой должно было скоро исполниться три месяца. Дочь великого князя Добрыня полюбил весной, когда князь с княгиней и дочерьми зашли к Юряте по случаю праздника Воскресения Христова. Князь Всеволод был тогда весел и добродушно настроен, княгиня, как всегда, добра и ласкова, а дочки, Всеслава и Верхуслава, которых Добрыня видел много раз, в этот день показались ему теми самыми ангелами, о которых поют в церкви. И в то же время они были никакие не ангелы, а живые девочки — лукавые, смешливые и такие прекрасные, что Добрыня даже забыл о том, что сам великий князь сидит у них в гостях и надо на него глядеть с благоговением, пытаясь не утерять ни одного слова из того, что он скажет, и ждать, что он обратится именно к тебе. Князь Всеволод и вправду о чем-то его спросил, но Добрыня не слышал, и получилось неловко. Юрята был недоволен.

Всеслава была старше и, может быть, красивее сестры, но Добрыне полюбилась именно Верхуслава, хотя ей только еще шел седьмой год. Конечно, он и не думал о малышке как о женщине или хотя бы девушке, понимал, что она еще ребенок. Но ему вдруг стало страшно, что он сможет жить, не видя ее круглого смеющегося личика, ее маленьких рук, которые не могли лежать спокойно и постоянно искали себе занятия, не видя, как она изо всех сил пытается выглядеть взрослой и в то же время как бы смеется над этим. И еще, первая мысль, которая всякий раз появлялась у Добрыни, стоило ему взглянуть на щебечущую Верхуславу, была: она скоро подрастет. Прежде всего в ней угадывалась будущая красавица и только потом уже красивый ребенок. Вот эту будущую девушку, еще не выросшую, Добрыня в ней и полюбил.

Он и сам знал, что князь есть князь и дочь его — княжна — не пара даже сыну государева подручника, боярина, думца. К тому же он, Добрыня, был сыном незаконным. Будь князь Всеволод каким-нибудь захудалым князьком с дюжиной дочерей, тогда можно было еще надеяться. Но князь Всеволод, как много раз говорил Юрята, был самым великим и сильным среди всех князей, и дочери его должны выходить тоже за знаменитых и сильных князей из Рюрикова рода или за государей чужеземных стран.

Но попробуй отними надежду у молодого, пылкого сердца! Добрыня верил, что к тому времени, как Верхуслава подрастет, он заслужит на поле брани такую славу, что великому князю ничего не останется, как в награду выдать за него дочь.

И Добрыня готовился стать знаменитым воином. По пятам ходил за немым Жданом, когда тот не был при князе, и просил его учить искусному бою. А Ждан с радостью учил его. И Добрыня уже знал, что может помериться со многими воинами, хотя бы и из княжеской дружины. Он просил Юряту отпустить его на булгар, взять с собой, когда тот поедет, но Юрята пока ничего не обещал. Он чуть ли не молился — хотя грех было об этом молиться, — чтобы напали половцы. Тут бы никто не удержал Добрыню. Но поганые не нападали на великого князя, будто чувствовали, что Добрыня их ожидает, и грабили южные княжества. Про это много разговоров было. Но придут же они когда-нибудь и сюда!

При мысли о том, что когда-нибудь половецкая орда явится и на их землю, Добрыня даже повеселел и вроде? бы на душе стало полегче. Ну и что же, что просватана: Верхуслава? Ее княгиня не отпустит от себя, такую малолетнюю. Подождут еще несколько лет, да хоть десять. А за это время многое может случиться. Были в его жизни разные случаи. А он, Добрыня, вот он — жив и здоров. А что сын он Юряте не родной — ну что ж. Пусть ему кто-нибудь об этом скажет!

Добрыня устал сегодня. До обеда с Бориской в конюшне возились, потом ездили на Клязьму. Наплавались до изнеможения. А после обеда Немой его долго гонял. Бориске хорошо: он пообедал, похлопал себя по пузу да и подался в город. Не сказал, куда пойдет. Это он уже не впервой так. И Добрыню с собой не звал. Ну и ладно. А Добрыня зато к Прокофию-ловчему ходил щенят смотреть. Прокофий про охоту любопытно рассказывает — слушал бы и слушал. Еще говорил, что великому князю скоро, может, к следующему лету пришлют диковинного зверя для охоты — пардуса. Будто бы этот зверь одной лапой медведя убивает и хозяину прямо к ногам приносит. И Прокофий говорил, что сильно боялся этого пардуса, но великий князь ему сказал, что при этом звере нарочный человек будет, которого зверь слушается. И еще Прокофий переживал, что с таким зверем великому князю уж ни собаки не будут нужны, ни соколы, ни сам он, Прокофий. Вот бы на пардуса этого взглянуть.

— Тятя, — сказал Добрыня, — я спать пойду.

— Устал? Поди, поди, сынок. Я вот посижу еще чуток, подожду, может, придет Бориска. А то не буду ждать — (гоже лягу. Не говорил он тебе — не заночует ли у кого?

— Не говорил. Или… — замялся Добрыня. — Вроде хотел у знакомцев переночевать, у Даньши вроде…

— У какого Даньши?

— У Олексича Даньши.

— A-а. Это ладно. Так постой — Олекса-то уехал два дня как, говорил, что сына с собой берет. Не взял, что ли?

— Не взял, наверное. Не знаю, — сказал Добрыня, стараясь не смотреть Юряте в глаза.

— Съездить к ним, спросить? — как бы в раздумье проговорил Юрята. — Ладно, не маленький, не пропадет. Иди спать, сынок.

Добрыня ушел к себе. Пожалуй, надо тоже ложиться, подумал Юрята. Представил, что сейчас пойдет звать Любаву, а та за день выспалась, поднимутся наверх, и тут ей какая-нибудь вожжа под хвост попадет, и заведет Любава долгий разговор со слезами и упреками, и будешь лежать и, скрежетать зубами. Побить-то ее нельзя. Да и не бил он ее никогда, теперь-то уж что начинать. Хотя порой хочется. Ну, надо идти звать. А то один ляжешь — обидится. Тоска от всего этого берет. Скорее война бы, что ли.

Решил все же идти спать. Сходил, разбудил дремавшую жену, поднялись наверх. Легли.

К некоторому его удивлению, Любава нынче вела себя тихо и ласково. Не помешала ему заснуть.