К весне мор закончился — люди перестали умирать. Понемногу возвращалась жизнь на городские улицы, оживленнее стало в слободах, на торгу. Словно весеннее солнышко выжгло эту болезнь, а первая капель смыла всю ее грязь и звонкими ручьями унесла из города прочь. Теперь можно было, оплакав умерших, вздохнув и перекрестившись, снова начинать жить. С первыми весенними теплыми ливнями пришла радость к великому князю: Марьюшка родила ему третьего сына.

В пару Борису его назвали Глебом. Великий князь на радостях объявил в городе праздник с угощением. Соскучившиеся по веселью горожане как на манну небесную набрасывались на яства — мясо, вареные овощи, соленья, щедро выставленные на площадях перед церквами. Заодно было решено совершить постригу над Константином. Городские умельцы сделали и преподнесли Константину всё для этого необходимое: крошечный меч, шлем, кольчужку, нагрудники и наколенники. В присутствии бояр, старост, тысяцкого и многих знатных мужей Константин, одетый в полное воинское снаряжение, оказавшееся ему великоватым, был посажен на коня, епископ Лука с благословением отрезал Константину прядь волос — и на русской земле появился еще один владетельный князь, Константин Всеволодович — наследник отцовского могущества. Теперь его можно было сажать на любой стол, а верные бояре помогли бы ему править. Сам юный князь этого еще не осознавал. Маленькие, но тяжелые для него доспехи не радовали Константина. Он хмуро оглядывал с высоты седла собравшихся вокруг веселых людей и, казалось, ждал, чтобы утомительный обряд поскорее закончился.

Постригу полагалось праздновать не хуже, чем рождение нового сына. Просторные гридницы дворца великого князя наполнились шумом, звоном и приветственными криками. Сам хозяин зорким взглядом следил, чтобы все пили усердно, и если замечал, что чей-то кубок пуст, давал распоряжение слугам наполнить, а иной раз и сам брался за кувшин и наливал. Попробуй не выпей, когда великий князь тебя потчует.

Пиршества продолжались несколько дней, но наконец закончились. Наступали будни. Следовало приводить в порядок дела, изрядно расстроившиеся за долгую печальную зиму.

Разбегавшийся из сел и уцелевший после мора народ начинал возвращаться по домам. Пора было готовиться к пахоте. Людей в селах заметно поубавилось. Дружинники отлавливали по лесам и дорогам разный бродячий люд и насильно водворяли в опустевшие села. Жизнь продолжалась.

В один из дней в конце апреля второй сын великого князя — Борис, закашлявшись, вдруг замер и больше не смог вздохнуть. Личико его посинело, глаза закатились — из-под полуоткрытых век белели полоски глазных яблок. Ему дули в нос, встряхивали, растирали худенькую, как у Зайчонка, грудку. Но он больше не задышал.

Великий князь хоронил уже второго своего ребенка. После смерти Бориса он постарел: в черных волосах появились первые блестки седины, глубже обозначились складки возле губ. Чтобы поскорей забыть горе, Всеволод искал себе занятия. Снова стал подгонять строительство собора, торопил отливку первого колокола, а когда тот был отлит, велел разбить его и делать новый: первый показался ему недостаточно красивым и сладкозвучным для такого великого храма, каким должен стать Успенский собор.

Но дома, во Владимире, занятий было немного, и Всеволод старался больше находиться в отъезде — посещал города свои, надолго останавливался в монастырях, умиляя братию и игуменов своей страстью к молитве. Просто ездил по окрестным лесам, надеясь, что терпкий запах молодой листвы, теплое дыхание земли и звонкий шум птичьих свадеб помогут ему обрести прежнюю жизненную силу. И действительно — вдали от людей ему становилось легче.

Княгиня Марья не удерживала его возле себя. Может, чувствовала какую-то вину перед мужем: не сумела родить здорового сына, не сумела уберечь. Она тоже искала занятий, вновь увлеклась строительством своего монастыря, который уже так и назывался — княгинин, в поминание Бориса отписала монастырю большое село недалеко от Владимира.

Редко видевшиеся в эту пору Всеволод и Марья были особенно нежны друг с другом, будто боялись неосторожным словом или взглядом разрушить тот тонкий ледок забвения, что уже понемногу затягивал пышущую злым холодом пустоту утраты. Княгиня старалась ни в чем не перечить мужу, а он пытался угадывать ее желания и исполнял их. Почему-то оба полюбили говорить о предстоящем замужестве Верхуславы — может, потому, что она должна была покинуть родительское гнездо по их родительской воле, и эта потеря была иной, не такой, как та, которой они помешать не смогли.

За зиму в окружении великого князя умерло несколько бояр, в их числе — Федор Ноздря. Оба его взрослых сына — Ноздрятичи Симеон и Григорий, конечно, не смогли бы заменить отца: гораздо менее его они были озабочены государственными делами, желанием служить великому князю — больше заботились о своих развлечениях. Потеря Федора очень огорчила великого князя: боярин был опытным и умным советником, его можно было посылать хоть в Киев, к Святославу, не опасаясь, что Федор Ноздря не сможет выполнить поручения. Зная за собой поддержку великого князя и верно служа ему, Федор не робел ни перед кем и чести своего государя не ронял. Всеволод похоронил его с княжескими почестями недалеко от строящегося Успенского собора.

Еще одна смерть посетила за зиму княжеские покои: от неизвестных причин скончался телохранитель Ждан, немой, тенью следовавший за своим государем в походах и разъездах, даже в самом дворце следивший, чтоб великого князя ничто не потревожило. Поначалу его боялись — пугало его умение владеть оружием, которое он в миг готов был применить. Но потом как-то привыкли к Немому: человеком он был незлым, выше, чем он есть, себя не осознавал. Если бы не вырезали ему язык — может, дослужился бы до хорошей должности в дружине. А так — что он мог? Мечом махать да преданность свою князю безмолвно высказывать. Нашли его мертвым в той самой светелке, которую занимал в прошлом подручник княжеский Юрята. А отчего помер Немой — так и не удалось понять. Лежал он на полу, вытянувшись в сторону двери, будто последнее его желание было — выйти наружу. Но смерть ему этого не позволила. Хороший был человек, все его жалели. И великий князь жалел.

Но больше всех, конечно, по Немому горевал Добрыня. Он знал, что Немой любил его. Он и сам любил этого человека. Ждан учил Добрыню владеть мечом. Ему можно было доверять самые сокровенные мысли — не потому, что он никому не расскажет, а потому, что в глазах у него прочтешь столько сочувствия и понимания, сколько и у отца не найдешь. Не будучи в состоянии разговаривать языком, Немой разговаривал сердцем, и Добрынино сердце тоже раскрывалось ему навстречу.

Окончательно поседевший за зиму Юрята — волосы его теперь отливали чистым, еще не тусклым серебром — тоже жалел Немого. Он вдруг обеспокоился за великого князя. Раньше, когда Немой был рядом с государем, Юрята не тревожился за Всеволода — знал, что тот защищен надежно от всяких неожиданностей. Теперь же он, как бывало в молодые годы, сначала даже испытал страх, что Всеволод остался один перед грозящей ему опасностью. Юрята стал думать, кем заменить Немого — ему казалось, что это надо сделать незамедлительно. Подумал, что Добрыня, наверное, сможет стать великому князю охраной не хуже, чем был покойный Ждан, но одернул себя, потому что Добрыня был достоин лучшей судьбы. И только потом Юрята удивился себе: надо же, как стал думать. Давно ли счастье состоять при князе Юряте казалось самым дорогим подарком судьбы и он не захотел бы никакого другого? Во всяком случае, теперь он не желал, чтобы сыновья его были просто княжескими телохранителями; сам он, может, еще согласился бы на это, но уже без прежнего восторга в сердце: уже и князь стал не тот, и сам Юрята, и вдобавок постарел он для этой должности.

Нового телохранителя себе великий князь не стал заводить, и Юрята счел это правильным. В самом деле — кого бояться государю? Его сила и величие сами по себе отпугивают врагов. Если случится война, дружина защитит, да великий князь и не полезет в гущу сражения. А от того врага, который в нас самих, не убережет никакой телохранитель.

Юрята, пожалуй, впервые так отчетливо подумал о дальнейшей судьбе сыновей. Пока жив — он обеспечивает Добрыне и Бориске видное положение: все-таки они дети подручника и думца великого князя. В дружину не вписаны, потому что простыми дружинниками им вроде бы быть неуместно. Дружина не ропщет, когда приходится уделять им долю добычи — заслуженную, кстати, честно. Но кто знает: умри Юрята сегодня, примет ли дружина Добрыню и Бориску с такой же доброжелательностью, как сейчас? Да и захотят ли они сами стать простыми дружинниками, ведь оба способны на большее. К тому же есть еще одна сложность: Бориска все-таки боярский сын и может искать себе службы у великого князя смело. А Добрыня? Как бы ему не припомнили низкое происхождение. Это пока его все любят, потому что Юряту побаиваются, а после Юрятиной смерти не станут ли тыкать: смерд! найденыш! прочь с княжеского двора! У бояр сыновей много, а служба у великого князя заманчива. Да, думал Юрята, нужно за Добрыню хлопотать перед государем, благо возможность эта пока у Юряты есть.

Но заговорить со Всеволодом Юрьевичем о сыновьях Юрята все никак не решался. Не подворачивалось удобного случая, да к тому же великому князю было в последнее время не до того. Государь сына Бориса оплакивает — а ты к нему со своими переживаниями. Он ведь что может подумать: у меня, мол, сын умер, а у этих-то сыновья не мрут, им только должности подавай. Вот как может подумать великий князь.

Хотя если посмотреть, то один Юрята и смущается. Вон — Захар Нездинич еще одного своего родственника пристроил тиуном княжеским в Переяславль. Прокофий, старший ловчий князев, тоже брата родного облагодетельствовал: уехал брат его посадником в Белоозеро. Там, вдали от великого князя, сиди да радуйся — сам себе князь. Прокофию-то самому, кроме его собак, да ловчего снаряда, да зверей лесных, ничего не нужно. Ладно, выпадет возможность — Юрята прямо скажет великому князю о своих опасениях насчет Добрыниной судьбы. Неужели Всеволод Юрьевич откажет ему?

Надо бы их женить поскорей обоих, думал Юрята. Об этом можно было и с Любавой посоветоваться. Насчет чего другого, скажем, еще надо погодить совет спрашивать у нее. Например, о том, кому из сыновей после смерти Юряты какая часть имущества достанется. Здесь Любава могла воспротивиться: все же достояние ее покойного мужа — два села с землями и приписными людьми да дом в Суздале — хоть и числилось сейчас Юрятиным, но достаться должно законному наследнику — Бориске. Бориска мог считаться даже более законным наследником, чем маленький Любим. Так что тут надо было подумать, как лучше сделать. А вот о женитьбе сыновей с Любавой можно посоветоваться. И даже нужно. Может, удастся женить Добрыню так, что и Борискиного добра ему не нужно будет. Эх, давно бы надо было его женить. Сейчас бы Юрята был спокоен.

Он заговорил с ней о женитьбе сыновей, когда вечером легли. Любава, привычно подавшаяся к Юряте — что-то стала она в последнее время его утомлять своими приставаниями, — когда он высказал ей свое желание найти ребятам хороших невест, сразу оставила попытки расшевелить мужа и даже отстранилась от него, приподнявшись на локте.

— Это ты верно придумал и хорошо, — сказала она задумчиво. — Их женить давно пора.

— Пора-то пора, — вздохнул Юрята. — Да ведь не хочется — второпях. Найти еще надо девок. Да с приданым, да-из хорошего рода. Не дай Бог со мной что случится.

— А что с тобой случится? Ты не заболел ли? — встревожилась Любава. Снова потянулась к Юряте, будто хотела тут же проверить — в самом деле не заболел ли?

— Нет, нет, — поспешно ответил Юрята. — Я-то здоров пока. Но вдруг? Зимой-то что делалось — помнишь? Все мы под Богом ходим.

— А, — отозвалась Любава, — это так. Ну что ж, это ты правильно решил — женить их. Я уж поищу невест-то. А что? Любая пойдет. Как вот я за тебя пошла. Великий князь был сватом.

— А если бы не он — не пошла бы? — спросил Юрята и вдруг спохватился: зря спросил, сейчас опять приставать будет.

Но Любава не стала приставать. Она обдумывала его вопрос.

— Пошла бы и без князя, — сообщила она. — Без сватовства его. Ты ведь все равно у него был на виду. Да и мне сразу полюбился. Нет, с сыночками нашими надо не так, не с наскоку. Посмотреть, поискать. На царевнах заморских женим.

— На княжнах половецких, — попробовал пошутить Юрята. Но она не слушала его.

— Княгиню Марью попросить… а им сказать: мы не хуже вашего… можно на красоту-то не смотреть… — бормотала она, разговаривая с невидимыми собеседниками. Захватило ее. Юрята шлепнул ее по ноге.

— А?! — встрепенулась она. — Да это я так, думаю про себя. Ладно. Давай спать. Я уж что-нибудь придумаю.

Юрята хоть и избегал мыслей об этом, все же порой вспоминал тот разговор с Добрыней, так встревоживший его. То, что сын влюбился в княжну и не боялся говорить об этом, было для Юряты еще одним препятствием, мешавшим ему обратиться к великому князю. Юряте почему-то казалось, что князь сразу учует в Добрыне эту преступную любовь, и тогда — лучше не думать, что может случиться. Но, приглядываясь к сыну, пытаясь понять, есть ли у него еще остатки любви к Верхуславе (прямо спросить Добрыню он не мог), Юрята уверял себя, что Добрыня поумнел и давно выбросил княжну из головы.

После того разговора Любава как в омут бросилась — так усердно занялась поиском достойных невест для Добрыни и Бориски. Оставив Любимушку на попечении девок — Ульяна уже старая стала, ей доверить дитя было боязно, — Любава надолго отлучалась из дому. Для таких выходов заставила Юряту приобрести красивый возок с кожаными подушками, чтобы удобней сидеть. Возок запрягался парой коней, а возчиком она всегда брала степенного старика, княжеского холопа, состоявшего при конюшнях: испросила у княгини Марьи разрешение.

У Любавы много приятельниц завелось во Владимире. Вскоре она знала, наверное, всех невест в городе, достойных составить пару ее сыновьям. Но — то ли никак не могла выбрать из тех, что уже имелись, то ли надеялась найти повыгоднее — пока она ни на что не решалась. Юряте тоже ничего не говорила, на его осторожные расспросы отвечала: когда будет о чем говорить, тогда скажу, а пока не мешай. Юрята был доволен тем, как жена управлялась с этим делом, и решил во всем на нее полагаться: сватовство, что ни говори, забота бабья, и Любава со всем справится лучше его.

Сыновьям они пока решили ничего не сообщать — зачем расстраивать ребят раньше времени. Юрята даже всякие разговоры про женитьбу прекратил, чтобы не проговориться случайно. Теперь, когда невесты должны были вот-вот найтись, Юряте было немного жаль сыновей: как-то у них сложится? Он с грустью вспоминал былое время, когда Добрыня и Бориска были маленькими. Насколько ему было с ними проще и милей! Хорошо бы, если бы дети всю жизнь оставались при тебе и были всегда малышами. Конечно, если бы и ты не старился.

Юрята ничего не знал о том, что творится в душах у сыновей, да и неудивительно: оба они стали совсем взрослыми мужчинами. Бориска — стройный, гибкий, лицом похож на мать, такой же синеглазый и курносый. Усы уже густые… А Добрыня — тот и вовсе богатырь: огромный, широкий, с ясным взглядом и могучими руками. Как-то Юрята в шутку попробовал с ним побороться, а Добрыня так его сжал — дыхание перехватило. Испугался даже за отца. Не умеет еще как следует чувствовать свою силу. Вот и пойди узнай, что у них на душе. Да и к чему это — выяснять? Оба — воины, походной жизнью испытанные, кровавого мяса войны отведавшие — до нежностей ли им?

А между тем у каждого из них на сердце лежал камень. Трудно сказать, кому было хуже. Может, Добрыне, который так и не смог побороть в себе неотвязную, как наваждение, и словно растущую с каждым днем любовь к дочери великого князя. Дав себе слово стараться никогда ее больше не видеть, он чуть ли не ежедневно это слово нарушал. И не всегда по своей вине! Наверное, маленькая колдунья почувствовала свою власть над этим великаном, который запросто мог посадить ее к себе на ладонь и носить на вытянутой руке, но в присутствии Верхуславы становился таким смешным — красным и беспомощным.

Отроковица Верхуслава уже начала превращаться в девушку, но пока — хоть и была просватана — часто вела себя по-детски, и осуждать ее за это никто не собирался.

Порой она играла с Добрыней: пряталась за окошком ли, за резными балясинами крыльца, подкарауливала и, когда он, не подозревая об этом, проходил мимо, тихонько, так, что самой было еле слышно, окликала: Добрыня! Он умел расслышать этот тихий зов, даже если в этот миг через двор, стуча копытами по утоптанной земле, проезжали конные, — сразу останавливался как вкопанный. Озирался и вдруг видел ее, разглядывавшую свою жертву с невинной улыбкой. Начинала его расспрашивать: куда он идет, да откуда, да почему на охоту не поехал, да не жарко ли ему в кафтане, а напоследок обязательно спрашивала: почему он такой красный, особенно уши? И со смехом убегала, чтобы опять спрятаться и тайком следить, как он долго еще будет топтаться на месте, прежде чем неуверенно тронуться дальше — часто в сторону, противоположную той, куда направлялся.

Что ее отдадут за князя Ростислава, сына Рюрика, в этом не было никакого сомнения: если сестра ее Всеслава досталась сыну черниговского князя, давнего противника Мономаховичей, то как мог великий князь отказать Рюрику и не породниться с отважным Ростиславом, который в свои юные годы успел так удачно повоевать с половцами, побил их множество и брал в плен половецких князей? Добрыня даже хотел, чтобы это произошло скорее — может, когда князь Ростислав увезет маленькую мучительницу, она забудется сама собой? И сколько еще осталось до того страшного дня, когда душа Добрынина разорвется на части, и до долгожданного дня, когда душа его начнет медленно заживать?

А что Бориска? Он все храбрился перед самим собой, пытался уверить себя в том, что сумел стать для возлюбленной Потворы кем-то вроде хозяина и, если захочет, легко отпустит ее на свободу, но только если захочет. Вышло же не так. Он понемногу, не заметив, привязался к ней и теперь, когда, кажется, Потворе надоел, понял, какое место в его жизни она стала занимать. Может, он и не надоел ей, но, будучи старше Бориски, она решила, что тайная любовь с красивым отроком долго продолжаться не может.

Потвора объявила Бориске, что собирается устроить свою жизнь и выходит замуж за достойного человека — своего соседа, тоже из купцов, овдовевшего во время зимнего мора и потерявшего двух или трех дочерей, что были у него с женой. Он давно уж ей приглянулся, сказала Потвора, а вот теперь сама судьба им на пути друг к другу убрала все препятствия. Ей, Потворе, уже сообщили, что купец собирается засылать к ней сватов. Она любит Бориску, но все же просит его больше не приходить. Вернее — прийти еще несколько раз, а потом — все. И Бориска прикидывал про себя, сколько это будет раз: то ли десять, то ли два. О том, чтобы самому жениться на Потворе, он даже не думал: этого ему не позволят, хотя он был вполне взрослый человек и повидавший виды ратник. Он знал, что рано или поздно потеряет свою «старушку», как он ее называл про себя, но чувствовал, что без нее жизнь опустеет. Никакая другая — из тех, что зазывно поглядывают на него, от боярских дочек до простых девок вроде Малявы — не сможет заменить Потвору.

Иногда Бориска в отчаянии думал: а что, если решиться и продлить ту связь, что была между ним и Потворой? Но каким образом? Он ничего не мог придумать, кроме одного — встретить где-нибудь этого соседского купца, найти причину для ссоры и хладнокровно убить соперника. Но не возненавидит ли его после этого Потвора, она ведь все поймет, даже если убить купца без свидетелей, а потом — ведь может появиться новый купец со сватами. Их, купцов, немало нынче овдовело. Если рубить каждого, то подорвешь городскую торговлю, а потом — купцы часто сами неплохие ратники, ведь им порой приходится в дороге отбиваться от лихих людей, и кто знает, может, не Бориска убьет купца, а тот его. Тогда уж Потвора точно будет потеряна навсегда.

Вот так они оба — Бориска и Добрыня — молча переживали каждый свою беду. Всегда откровенные, они об этих тайнах ни слова не сказали друг другу: Добрыня и мысли не допускал, что Бориска может страдать по Верхуславе, а Бориска считал, что уж Добрыня-то не позволит какой-нибудь Потворе затащить себя в сети.

Между тем ребята не подозревали, что перемены в их жизни понемногу приближаются.

Любава была женщиной неглупой и расчетливой и решила подойти к поиску невест с той стороны, которая была бы для сыновей наиболее выгодна: во-первых, невесты должны быть богаты и знатны. Ну, а уж во-вторых, третьих и четвертых, можно будет выбирать и красивых, и добрых, и юных.

Дело это оказалось нелегким. Собственно, богатых девушек, принадлежащих к известным родам, было не так уж много. Но даже не это останавливало Любаву. Ей хотелось выбрать так, чтобы были и богатыми, и знатными, и красивыми — и все же невеста для Бориски в ее собственных, Любавиных, глазах выгодно отличалась бы от Добрыниной. Любаве казалось, что с таким расчетом она наилучшим образом исполнит свой долг по отношению к родному сыну — Бориске, при этом не сделав зла Добрыне — сыну приемному. Но попробуй подбери такую пару невест, да еще когда приходится спешить, ведь богатые и знатные — товар, который быстро раскупается.

Поэтому все шло не так быстро, как Любаве хотелось. Но она от задуманного отступать не собиралась: мало ли, что не получается сегодня — получится завтра, когда подрастут девчонки. Ведь они так быстро растут.

Пока Любава думала над устройством семейной жизни сыновей, Юрята не переставал мечтать, как пристроит их на хорошие места в жизни государственной. Он все больше убеждался: они способны на славные дела. Дай каждому из них хоть сейчас в управление целый город — они справятся не хуже любого опытного боярина, отцы и деды которого сидели тиунами да посадниками испокон веку. Пора, пора Юряте замолвить за них слово перед великим князем. Но он все никак не решался. Лето стало входить в свою жаркую срединную пору, а Юрята со дня на день откладывал важный разговор.

Наверное, потому, что хорошо знал своего государя и в глубине души верил: тот, нуждаясь в верных слугах, не сможет не вспомнить про Юрятиных сыновей. Ведь видит же великий князь, как постарел сам Юрята, ведь наверняка задумывается, что подручник не вечен и когда-то придется подыскивать ему замену. И Юрята оказался прав.

— Ты что насчет детишек своих думаешь? — спросил как-то Юряту Всеволод. Только что они обсуждали, надо ли в этом году тревожить булгар или пока попридержать войско, опасаясь удара половецкой орды.

— Да, по правде сказать, — замялся Юрята, — думаю, государь. Оба они ребята крепкие, могут и мечом постучать, и умом не обижены.

— Знаю, знаю, — сказал князь. — Сыновья у тебя добрые.

— Можно им, конечно, еще с дружиной походить, — задумчиво произнес Юрята. — Да только пользы тебе, государь, они могут больше принести.

— А почему ты за них не просишь?

— Государь, — смутился Юрята, — ты меня знаешь давно…

— Ну так и что же? Ты ведь — отец, тебе за них и хлопотать полагается.

— Ну вот, я и хлопочу.

— Эх ты, хлопотун, — грустно улыбаясь, сказал Всеволод. — Знаешь ведь сам, как меня просят. Одному то дай, другому это. Одного сюда поставь, другого туда. И ведь иной раз думаешь: отказать бы надо, а не отказываешь. Захар вон — скоро всю свою родню сюда переселит. Все под себя подгребет.

— Насчет Захара что я думаю — ты, государь, знаешь.

— Что с того? — спросил великий князь. — Что мне делать, если честных слуг сначала найди, а потом уговаривай. А Захарка, песий сын, знает, нюхом чует, когда мне человечек надежный нужен. Тут ко мне и подкатывается.

— Я бы давно попросил, — сказал Юрята. — Да еще молодые они. Думал — рано.

— Молодые? Ты вспомни меня, вспомни себя. — Великий князь нахмурился. — И ты был молодой, и я был моложе. Состарятся, не бойся. Когда-то ведь им и учиться надо.

— Верно говоришь, княже, надо.

— У меня тоже сыновья растут, — сказал Всеволод и на мгновение запнулся. — Да, растут понемногу сыновья. Вырастут — не успею оглянуться. А ведь им тоже понадобятся верные люди. А ты сыновей прячешь.

— Нет, государь, не прячу. Прошу у тебя для них службы.

— Хорошо, ладно, — сказал князь. — Ну, в думе рядом с тобой им пока делать нечего.

— Да, нечего.

— Но послужить их попрошу. Дело им хочу поручить трудное. Пусть из Ростова привезут серебро, что у посадника скопилось. Да по записям проверят — все ли собрано да со всех ли? Мне самому всей волости не объехать. Да и негоже великому князю дань собирать — на это у меня должны быть доверенные люди. Дорога из Ростова опасная, пусть возьмут с собой дружины сколько нужно. Слышал я — на дорогах там пошаливают. Купцов грабили многажды. Жалуются торговые люди: целая шайка появилась, то ли бродники, то ли еще кто. Войско против них не пошлешь — уйдут в леса. А серебро ростовское им приманкой послужит. Так что сыновьям твоим задача хитрая — и серебро в целости доставить, и разбойников этих, если нападут на них, уничтожить. Тут не только мечом придется поработать, но и умом раскинуть. Как думаешь — справятся твои ребята?

— Справятся, государь.

— Ну, добро. Завтра поутру пришлешь их ко мне. Я им все и расскажу.

Всеволод улыбнулся и поглядел на смущенно-радостного Юряту.