Родив великому князю восьмого сына, которого назвали Иоанном, княгиня Марья занемогла. Впервые не было у нее молока. Пришлось взять кормилицу. Марье становилось все хуже, проходили недели, месяцы, а она все меньше занималась новорожденным сыном, словно остывала к нему душой. А когда чуть подрос Иоанн, сделалось княгине совсем худо. Будто с этим последним сыном из нее ушли все силы.

Она не могла встать с постели, да, похоже, и не хотела. Лежала безучастно. Когда у нее спрашивали, где у нее болит, равнодушно отвечала, что болит везде. Всеволод Юрьевич выписал лекарей отовсюду, они приезжали охотно, осматривали княгинины ногти, подолгу глядели ей в глаза, но ничего утешительного великому князю сообщить не могли. Он сам старался поддерживать жену в ее страдании: приходил к ней по нескольку раз в день, сидел рядом, держа ее легкую, словно пустую внутри руку. Смешил Марьюшку рассказами о том, что делается в большом мире. Она, когда находила в себе силы, откликалась как могла, даже пыталась смеяться, но чаще всего огорчала мужа равнодушием или просто засыпала во время разговора. Она исхудала и стала походить на старенькую девочку. Всеволод и узнавал и не узнавал ее: порой ему казалось, что это вовсе не княгиня Марья, а совсем другая женщина, непонятно как очутившаяся в княгининой постели.

Дочь Елена, тоже заметно постаревшая за последнее время, вообще не отходила от матери. Сидела на стульце рядом с постелью, могла молчать целыми днями, испуганно взглядывая на всякого, кто о чем-то спрашивал ее, — на лекаря, на старую няньку, на отца, зашедшего поговорить с женой.

Сначала Всеволод Юрьевич твердо верил, что княгиня поправится. Как можно болеть, когда все складывается столь удачно, что только и жить, радуясь жизни, — исполнилось все или почти все, о чем они с Марьей мечтали в юности. Великий князь достиг высшей власти, которой и хотел достичь. Богатство князя таково, что сосчитать его невозможно. Область, подвластная великому князю, растет, ширится — уже и за Белоозером, и за Устюгом земли владимирские. Подрастают, оперяются один за другим сыновья, которых так желал великий князь — даже это его желание исполнилось. Чего еще просить у Господа? Не болеть нужно, а радоваться.

Сколько раз Всеволод и Марья представляли себе, как явится из непокорного Новгорода великое посольство и послы — знаменитые новгородские бояре — будут бить челом об пол перед великим князем и княгиней, моля их дать наконец своего сына им на княжение. Когда-то и подумать о таком было немыслимо, а теперь — вот они, послы новгородские, прибыли вместе с гордым архиепископом Мартирием — и не потому, что сами захотели, а потому, что такова воля великого князя. Как хотелось Всеволоду. чтобы Марья сидела с ним рядом, когда будут выпрашивать у них сына великие новгородские мужи! А тут — княгиня не только сидеть-то не может, но кажется, что и лежит с трудом, словно не живет, а исполняет трудную и постылую работу. Великому князю приходилось привыкать, что все радости и торжества он теперь должен переживать один, не делясь с Марьюшкой.

И с новгородским посольством пришлось поступить строже, чем хотелось. Думал отправить в Новгород Константина и тем самым навсегда утвердить свою власть над вольным городом — для себя и своих потомков. Но тут решил для чего-то поупрямиться, заставил себя поуговаривать, будто просили у него новгородцы не господина для себя и детей своих, а царства небесного — столь настойчивы и умильны были у них лица. Глядя на послов, склонившихся перед ним, великий князь думал, что радости от присоединения Новгорода он не испытывает. Да и верить им не хотелось. Чтобы больше уважали, изобразил сомнение: дескать, придется ли сын великого князя ко двору господам новгородцам? Отложил решение, потомил их несколько дней. Потом, думая, что огорошит, смутит посольство, объявил, что согласен дать им в князья сына Святослава, младенца пятилетнего. Ничего, приняли с восторгом! Не сочли за унижение.

И это возбудило в великом князе ставшую уже привычной подозрительность. Почему они так легко согласились на Святослава? Ведь не пылают же они к великому князю любовью столь сильной, что готовы переносить ее и на несмышленое его потомство? Значит, обрадовались, потому что думают: младенцем проще управлять, посадим, мол, дитя на трон — и великого князя задобрим, и волю свою сохраним. Всеволод Юрьевич сердился про себя, но от своего слова отказаться уже не мог. Пришлось Святослава отпускать в Новгород князем, отправив вместе с ним верных бояр, чтобы присматривали — не будет ли младенцу-князю в чем обиды или ущемления. Знал великий князь, что это ненадолго. А потом подумал — и решил, что даже из этой нечаянно получившейся насмешки над Новгородом можно будет извлечь для себя пользу. Возропщут новгородцы, когда поймут, что ими на самом деле управляет не младенец Святослав, а владимирский князь через своих бояр, — вот тогда можно Святослава от них забирать, а к ним сажать Константина. Ничего не изменится, а великого князя будут благодарить за такую милость. Вот так с ними, новгородцами, надо — приручать постепенно, опутывать. Для детей и внуков великого князя Новгород станет такой же привычной вотчиной, как Ростов, Суздаль или какая-нибудь Москва.

Константин был рад, что не его посылают в Новгород. Не хотел уезжать от матери, боялся, что, уехав, больше никогда ее не увидит. Такая чувствительность не нравилась великому князю. Еще младенцу Святославу было бы простительно, и то уехал, с матерью попрощавшись легко. А Константину уже пора начинать себя осознавать наследником великого княжения, что превыше и отца, и матери, и братьев. Никак этого не мог понять старший сын. Другой бы пришел к отцу, дерзнул бы и голос повысить: почему, мол, древнейший в Руси княжеский стол достается не мне, старшему, и даже не Георгию, а — младшему из братьев, если не считать Иоанна? И был бы прав. А Константин чуть ли не благодарит: правильно, мол, хочу еще немного возле матушки побыть и возле тебя, батюшка, конечно. Излишне тонок душой вырос первенец, с кем столько надежд связывалось. Все бы ему благотворительностью своей умилять владимирских горожан — бедным помогать, в каждую свару вмешиваться, стараться быть мудрым судьей, да ругаться с тысяцким, якобы несправедливо обижающим народ.

Есть же у Константина достоинства, которые можно отнести к подлинно государственным: любовь его к украшению храмов, например. Сколько икон по его приказу оковано серебром и золотом и в таком виде возвращено церквам! Колокола дарит храмам, желая, чтобы в каждом приходе свой голос звучал — для красоты и благолепия. Днюет и ночует на литейном дворе, обсуждая с мастерами размеры колоколов и качество сплава. Это ему зачтется — народ любит государей набожных. Сами готовы ни во что не верить, колесу поклоняться, но уж чтоб государь был боголюбив. Это всем нравится.

Но еще больше всем нравится правитель, сочетающий с набожностью свою власть, и чем сильнее эта власть, тем лучше. Тем больше пользы для душевного блага самого государя. Вот пример: великому князю, едва он не попросил даже, а только намекнул, из Греции, из Фессалоник, привезли гробовую доску и сорочку самого святого Димитрия!

Для кого другого смогли бы греки расстаться с такой святыней? Да хоть тысячу икон оправь в золото, все равно подлинные сокровища духовные — мироточащая доска и благоухающая сорочка — перевесят все. Сильного государя Бог любит больше, чем слабого, пусть и набожного.

Вообще хоть и боялся себе в этом признаться великий князь, но, глядя на сыновей — и тех, кто повзрослее, и на остальных, — не мог ни в одном увидеть продолжателя своих дел, которому можно передать свой трон и умереть спокойно. Верно говорят: не дети, а внуки — наши подлинные наследники. Так, может, не о сыновьях Надо было Господа просить, а о внуках? Сыновья — ни один не повторяет великого князя, не говоря уж о том, чтобы превосходить отца в чем-то. А внуков увидеть вряд ли придется — даже старший сын не торопится сделать великого князя счастливым дедом. Давно Всеволод Юрьевич оставил мечты, как вместе с сыновьями возьмет под себя всю Русскую землю и утвердит в ней единовластие своего рода, навеки прекратив распри и междоусобицы. Был доволен и тем, что на своей земле покончил с войнами да врагов так напугал, что не сунутся, пока он жив. А ведь не вечен. Стоит умереть сейчас, как враги поднимут головы, набросятся со всех сторон. Это должно быть и младенцу Святославу ясно. А Константин знай твердит: живи, батюшка, сто лет, а большего и не нужно. Не понимает. Хотя не может не видеть, что творится на Руси — там, куда полкам великого князя долго добираться.

А на Руси действительно творилось страшное. Обрел наконец желанную силу князь Роман Мстиславич Волынский, заняв галицкий стол после смерти Владимира Ярославича. Учредил Роман единое княжество, став сразу хозяином и Галича и Волыни. Сделался богат неизмеримо, потому что уничтожил всех бояр, которые не хотели его, да и взял их имущество. А галицкие бояре много чего имели. Говорят, князь Роман вдоволь натешился, войдя в Галич. Живыми в землю закапывал бояр, рубил на куски, вешал по всему городу и снимать не давал. Вот до чего себя можно довести, если, кроме власти над людьми, ни о чем больше не думаешь.

Но не один он такой властолюбивый оказался на Руси. Тут же нашлись охотники до золотого галицкого трона — князь Рюрик Ростиславич да Ольговичей ненасытное племя — дети Святослава и старого Игоря Северского. Забыли Ольговичи о том, что по договору, утвержденному великим князем Владимирским, должно им с Романом жить в дружбе. А Рюрик на бывшего своего зятя давно зуб точил. Вот и сговорились — Романа из Галича выгнать, а имение его поделить между собой. Собрались у Рюрика в Киеве, предвкушали, наверное, легкую победу, обильную добычу. Почему действительно не освободить галичан от князя-злодея? Галичане за него сражаться не станут, а освободителей своих отцами назовут.

Да только Роман оказался умнее и хитрее всех. Прознав про заговор, он первым делом послал к великому князю, напомнив ему, что при жизни Владимира Ярославича он был покровителем сего злосчастного князя, а стало быть, не откажет в покровительстве и преемнику — Роману. Это — долг великого князя, которого Роман Мстиславич признает своим господином и клянется ему в верности.

Такой Роман великому князю был выгоден, прежде всего как усмиритель Ольговичей и неугомонного Рюрика. Покровительство ему было обещано — все равно что даровано, и теперь он мог никого не бояться: все южные города признавали господство владимирского князя, а в Переяславле сидел сын Всеволода Юрьевича — Ярослав. Роман собрал войско сильное, нанял черных клобуков и подошел к Киеву — как раз когда в княжеском дворце Рюрик с Ольговичами уже договорились: кому сколько чего перепадет, как Романко-пес будет изгнан.

А жители киевские не стали сопротивляться Роману: люди всегда чувствуют сильного государя и отдают ему предпочтение перед слабым, хотя бы тот был и добр и великодушен. Рюрик же не был ни великодушен, ни добр. Князь Роман торжественно въехал в Киев и позволил заговорщикам, затворившимся в Верхнем городе, унести ноги.

Великий князь, дав Роману благословение на захват Киева, хотел от галицкого князя важной услуги. В то время половцы, отпугнутые от владимирских и рязанских пределов, принялись грабить Византийскую империю. Греки, не зная никого, кто бы мог им помочь, кроме великого князя Владимирского, бывшего к тому же греком по матери — сестре покойного императора Мануила, просили его о помощи. Оказывая благодеяние Роману, Всеволод Юрьевич потребовал от него взамен защитить империю от поганых. Князь Роман охотно принял это предложение. Еще бы! Совсем недавно прозябал в безвестности, никому не был нужен, и вот — перед ним уже трепещут русские князья, а иноземные ждут от него защиты. Как прекрасно подойдет сильному князю галицкому слава освободителя христианского мира от поганых язычников! Роман усадил в Киеве во всем покорного ему двоюродного брата, луцкого князя Ингваря Ярославина, и двинулся на юг. Разбил там половцев, успевших обосноваться во Фракии и осаждавших Константинополь, пожег их многочисленные вежи, освободил тысячи пленников, в том числе и русских. Даровал всем свободу — победа в блистательном походе сделала его великодушным. Слава князя Романа гремела по всей Византии, а это не могло не быть приятно великому князю, да и выгодно тоже — пусть весь мир слышит о силе русского оружия! Да, князь Роман Мстиславич был подлинный союзник, понимавший, что служба, исполняемая им для великого князя, только добавляет ему самому славы и величия. Ни Рюрик, ни Давид, ни тем более Ольговичи этого никогда не понимали.

Они ничего не поняли, даже когда Роман торжественно возвратился в Галич. Успех Романа в Византии мало их занимал, а то, что в Киеве находится Ингварь Ярославич, никогда ранее не смевший об этом мечтать, да и права на Киев не имевший, по их мнению, они приняли за Романову слабость. Уверенные в том, что Роман не сможет их наказать, дети Святослава — Всеволод, Глеб, Владимир, совокупив свои дружины с Рюриковыми, чуть ли не всю казну истратив на то, чтобы нанять половцев, взяли Киев приступом.

На этот раз речь даже и не шла о княжеском столе. Ольговичами и Рюриком руководила только месть, желание наказать киевских жителей за их благосклонность к Роману Галицкому. Его полки были далеко, великий князь Владимирский мало заботы имел о Киеве, защиты городу ждать было неоткуда. Так что Киев взяли быстро.

Они совершили страшное преступление: открыли путь для грабежей и убийств иноплеменникам, да вдобавок таким, для которых в отношении русских не существовало запретов. Половцы, ворвавшись в город, стали уничтожать население.

Недолго могли горожане обороняться в своих домах: каждый дом осаждался толпой поганых, поджигался, если жители раздражали их своим упорством. Но и сдавшимся не было пощады. Молодые и здоровые юноши и девушки отбирались как скот — на продажу, остальные вырезались. Кровь стариков на улицах смешивалась с детской кровью. Тела — обезображенные и поруганные — валялись повсюду. Все, что было ценного, отбиралось, женские украшения отрезались вместе с ушами и пальцами, церкви грабили дочиста.

С утра до вечера шла резня — такой еще Киев не видывал со дня своего основания. Рюрик и Ольговичи старались не отставать от поганых, и поскольку им было хорошо известно, кто из горожан самый богатый, где лучше и безопаснее поживиться, то в грабежах они весьма преуспели. Киев был растерзан и убит — украшения, создававшиеся веками, богатства, накапливаемые поколениями, — все было увезено, жители — или уничтожены, или уведены половцами. В один день великий город потерял и блеск и величие, опустел и умер.

Они покинули город вместе, но тут же разошлись в разные стороны — поганые в степь, Ольговичи — в Чернигов, Рюрик же отправился в свой Овруч, где и затворился, понимая, может быть, что теперь, после такого злодеяния, следует ждать возмездия. А оно должно неотвратимо наступить — и станут ли тогда Ольговичи защищать Рюрика? Ответ был ему слишком хорошо известен, и Рюрик ждал, сидя в Овруче, принимая все возможные меры для обороны. Правда, он еще не знал, кто соберется его наказывать — оскорбленный Роман или же сам великий князь, который тоже мог рассердиться и мстить.

Получилось же так, что возмездие Рюрику пришло сразу и от великого князя, и от Романа, потому что действовали они вместе.

Узнав о чудовищном преступлении, Роман не стал поступать так, как ожидал от него Рюрик, затворившийся в Овруче. Роман связался с великим князем и уговорил его для виду простить бывшего своего тестя, а самому Роману предоставить полную свободу в отношении Рюрика. Всеволод Юрьевич заставил себя смирить гнев, потому что понял: месть Романа будет более изощренной, чем просто взятие Овруча. Великий князь знал Романа и согласился со всеми его просьбами. Например — сообщить Ольговичам, что не держит на них зла и прощает за сотрудничество с Рюриком.

Ольговичи, поверив великому князю, занялись Литвой, тревожившей их уделы. Рюрик остался один. Мало было его наказать, просто победив в бою. Он должен быть унижен, навсегда отстранен от возможности княжить и тешить свою гордость. Это Роман великому князю твердо обещал.

Он все же подошел с войском к Овручу, но не для осады, а для того, чтобы предложить Рюрику мир, вечную дружбу и совместный поход против поганых, разрушивших Киев. Рюрик не знал, что и думать. С одной стороны — войско давнего врага стояло под стенами города, с другой стороны — давний враг уверял в любви, и не только в своей. Великий князь, оказывается, тоже готов был раскрыть Рюрику объятья, как блудному сыну. Больше всего Рюрик любил, когда его приглашали мириться. Он не смог не откликнуться на такой призыв — открыл ворота, впустив Романа в город. Примирение отметили, как и полагается, пиром, а через несколько дней, подождав только Ярослава Всеволодовича, сына великого князя, который привел переяславскую дружину, отправились мстить поганым за разорение древней столицы. Вот это Рюрику было по сердцу! Какие могут быть счеты между русскими князьями? Вперед, все вместе, а если что и было раньше, то забудется. И действительно — никто не напоминал Рюрику о Киеве, не упрекал вероломством. Зима выдалась лютая, поход оказался трудным. Но успешным — пожгли, порубили поганых достаточно. Взяли пленных и скота немало. Возвращались с победой, и Рюрик уже подумывал: не сесть ли снова в Киеве, тем более что и Роман передавал ему согласие на то великого князя.

Но когда Киев был уже недалеко, возле Триполя, Роман велел своей дружине схватить Рюрика и бывшего вместе с ним сына, Ростислава. Дальше произошло совсем уж непонятное: Рюрик был доставлен в Киев без всякого почета, введен в Выдубицкий монастырь, где увидел супругу свою и дочь, с которой князь Роман так и не согласился когда-то жить. Здесь Рюрика и постригли в монахи вместе с женой и дочерью.

Рюрик был убит, раздавлен, уничтожен. Еще вчера считавший себя сильным, удачливым, полный надежд и намерений на будущую светлую жизнь, он вдруг оказался в старой, темной монашеской келье, одетый в рубище, принуждаемый настоятелем и братией к труду и молитве. В знак признательности за разорение монастыря ему и келью подобрали похуже, и работу заставляли делать погрязнее. Исчез из мира один из самых известных князей, гордость свою вынужденно сменил на иноческое смирение, и все, что ему осталось, — это черный хлеб, смоченный слезами бессилия, и возможность ночью, кляня себя, за доверчивость, поскрипеть вдоволь зубами от злости.

По просьбе великого князя Роман посадил в Киеве на стол Рюрикова сына Ростислава, приходившегося Всеволоду Юрьевичу зятем Ему, однако, запрещено было помогать отцу, находившемуся рядом. Но Ростислав, кажется, не очень был этим огорчен. От Ольговичей возражений по поводу нового киевского князя не поступало, да и понятно — Киев представлял из себя довольно жалкое зрелище, разоренная ими же, Ольговичами, Киевская земля была уделом незавидным, да и с великим князем и Романом Галицким им без особой нужды ссориться не хотелось.

Таким образом зло было наказано и взаимный мир восстановлен. Роман, вернувшись в Галич, стал искать себе нового поприща славных подвигов, и скоро нашел его, обрушившись на Польшу, где горячо вступился за Лешка Казимировича в борьбе с его дядей Мечиславом.

Казалось, сама судьба помогает Роману за все прошлые мытарства, давая возможность отомстить всем его врагам. Старый Мечислав вскоре умер, зная, что Роман берет его города один за другим. Лишившись в лице Мечислава сильного противника, Роман двинул на его сына и так успешно воевал с ним, что вся Польша стонала в пламени пожаров, и теперь даже союзник Романов, Лешка, просил его оставить в покое польскую землю. Разгоряченный Роман требовал огромного выкупа — и золотом, и землями. Ему все это было обещано, только бы вернулся в свой Галич.

Тогда же на доблестного и могучего князя обратили внимание в Риме. Зная его как защитника христиан, хотя и не считая православных вполне христианами, папа римский решил, что заполучить в свои сети Романа Галицкого будет совсем не лишним. До папы Иннокентия Ш еще никому не удавалось привести русских в латинскую веру, и он надеялся обращением князя Романа прославиться среди своих предшественников и преемников, а также приобрести больше веса в глазах западных монархов. К Роману в Галич отправился папский посол, был принят при княжеском дворе и долго увещевал Романа Мстиславича, пытаясь доказать, что только покровительство папы римского может радовать истинного христианина, что папа, как наследник святого Петра, поможет князю Роману овладеть землями и городами, какими только тот пожелает. И порукой тому святое оружие папы — меч Петров. Роман, услышав про меч, тут же вынул свой. «Такой ли у папы? — спросил он. — Пока ношу его при бедре, другой мне не нужен. И я сам покупаю города кровью, следуя примеру наших дедов!» После чего папскому послу ничего другого не оставалось, как удалиться, потому что он не смог найти доводов против меча в руке Романа Мстиславича.

Действуя согласно с великим князем, Роман мог достичь многого, и великий князь на это надеялся. Все же два властителя Русской земли скорее договорятся между собой, чем двадцать. Всеволод Юрьевич предполагал, что Роман, подавив Ольговичей, станет хозяином Западной Руси, лежавшей по правую сторону Днепра, а сам он возьмет под себя левую сторону и Новгород. Делить им — двум великим князьям — будет нечего, да к тому же ни одному из них другого будет не одолеть. Равновесие станет одинаково выгодно обоим. А там уже, установив мир на веки вечные, можно будет подумать об упразднении княжеских уделов, что хотел сделать еще Боголюбский, чтобы стать единственным государем, что так необходимо Русской земле.

Но, видимо, еще рано было об этом думать: Роман внезапно погиб. Погиб случайно, нелепо. Тот, перед которым трепетали страны, кто наводил ужас на целые народы, нашел свою смерть от пущенной кем-то вслепую стрелы. Галич вновь остался без князя, огромный удел — без правителя. Опять зашевелились соседи в надежде поживиться, словно шакалы вокруг мертвого льва.

Смерть Романа посчитал достаточным основанием для своего расстрижения Рюрик. Хотя супруга и упрекала его в легкомыслии, но он-то как раз видел легкомыслие в том, чтобы сидеть в келье, когда опустел золотой трон, и не пытаться его занять. Расстриженный Рюрик, оставив супругу, теперь уже больную, в схиме, согнал с киевского трона родного сына, стал искать новой дружбы с Ольговичами, для того чтобы идти на Галич. После того как умер князь Игорь Святославич, потомков Ольгова рода совсем некому стало удерживать от бесчинств.

Южная Русь была ввергнута в новую страшную войну.