— А ты ему верил, государь, — печально сказал Михаил Борисович, изображая лицом примерно следующее: «Уж если кому и верить на этом свете, то только мне, твоему слуге верному».

— Мало ли кому я верил. — Всеволод был с виду невозмутим. — Ведь он же сват мне. Детей мы поженили.

Михаил Борисович усмехнулся еще печальнее.

— Да-а, — протянул великий князь. — Вот тебе и сват. А ведь на словах таким другом был. Епископа своего присылал с уверениями.

Лицо у великого князя стало жестким, он махнул рукой, словно отгоняя от себя нечто неприятное.

— Я тоже хорош. Видел же на своем веку и епископов, и всех прочих видел. Но никак не могу я понять, Миша… — Он поглядел на боярина, сочувственно слушавшего. — Ведь они же, Ольговичи, его чуть не погубили. В цепях держали! Я ведь его у них отнял, выпросил. А он теперь опять к ним прибежал. Ты хоть мне объясни, Миша.

Михаил Борисович только вздохнул, развел руками: ох, грехи человеческие!

Речь шла о Мстиславе Романовиче, смоленском князе, свате Всеволода Юрьевича.

Очень задели Всеволода Юрьевича события, произошедшие в Южной Руси. Князь Мстислав Романович принял в этих событиях деятельное участие.

Дело касалось Галича. Знаменитый город, оставшийся без защитника, оказался для многих столь лакомым куском, что войне за Галич не смогло помешать даже покровительство владимирского князя, когда-то взявшего под свою руку Владимира Ярославича, потом Романа. Теперь же, после смерти князя Романа, это покровительство должно было перейти — по справедливости — к детям Романа. Все это знали, и никто не смог бы такое справедливое положение оспорить.

Но его и не собирались оспаривать. Ольговичи считали себя самыми достойными наследниками великого Галицко-Волынского княжества, и взятие Галича, кроме всевозможных выгод, сулило им, по их мнению, еще и победу над владимирским властителем, пусть и косвенную. И не только Ольговичи хотели такой победы! Неугомонный князь монах-расстрига Рюрик со всей страстностью присоединился к ним, поклявшись в вечной дружбе нынешнему старшему Ольговичу — сыну Святослава — Всеволоду Чермному.

Тут ничего удивительного для Всеволода Юрьевича не было: он знал Рюрика, знал Чермного, превосходившего и отца своего в коварстве и алчности. Знал великий князь и то, с какой легкостью Рюрик дает клятвы и обещания. Уже они с Чермным и другими Святославичами пытались овладеть Галичем, когда же не вышло — разорили любимый свой Киев. Надо было ожидать, что дерзнут захватить Галич еще раз.

Но сват! Мстислав Романович-то зачем с ними связался?

Кому же верить? Он ведь всегда был другом великому князю, воевал на его стороне. Детей поженили. Хочешь Галич — приди и честно скажи: великий княже, хочу Галич. Дай его мне. Вот и все. И под защитой владимирской мощи сиди себе там спокойно и Смоленск за собой оставь. Вместо этого Мстислав Романович долго тайно сносился с Чермным, с Рюриком, предлагал им свою дружбу для похода. А в это время посылал к великому князю смоленского епископа Игнатия, через него передавал приветствия и заверения.

Младенцу любому ясно — ни Чермному, ни Рюрику верить нельзя: обманут. И Мстислав Романович тоже ведь это знал всегда! И поди ж ты — повел дружину свою на помощь супостатам. У юных сыновей Романа Галицкого, Даниила и Василька, отнимать вотчину. Опять же зная, что ни Чермный, ни Рюрик, превратившийся в бешеного пса, не оставят младенцев живыми. Добродушный, веселый сват Мстислав, любивший детей, пошел охотно обагрять руки в детской невинной крови.

Великий князь думал: проживи он еще сто лет, словом и мечом доказывая свою правоту, его все равно не поймут. Его правота заключается в справедливости и силе. Их правота — в гордыне и алчности. Стоит ли ему бороться с тем, что победить невозможно? Ну, от борьбы, конечно, никуда не денешься. Но хотя бы пора перестать удивляться и возмущаться.

Разве не стыд, не позор для той же гордости княжеской, что иноземцы удерживают русских князей от злодеяний на Русской земле? Король Венгерский, сын Белы Андрей, явился со своим войском, чтобы защитить малых детей Романа, не пустить к Галичу дружины Чермного, Рюрика и, конечно, половцев, которых Рюрик опять позвал. И свату, Мстиславу Романовичу, пришлось убираться восвояси. Теперь пусть забудет сват Мстислав о том, что был другом великому князю.

Впрочем, Бог с ним, со Мстиславом. Он свое получит непременно, как и всякий, кто связывается с Ольговичами. Не это событие обидело великого князя, а то, что явилось следствием неудавшегося похода на Галич.

Весь народ галицкий, а также вдова Романа — та, на которой он женился, загнав в монастырь Рюрикову дочь, — просили у заступника своего, короля Андрея, чтобы он позволил им пригласить в Галич на княжение сына великого князя — Ярослава. И Андрей согласился, потому что понимал: согласием этим оказывает услугу Всеволоду Юрьевичу. Иноземец — а понимает то, чего никак не могут понять свои, даже такие близкие, каким был Мстислав Романович: дружба с великим князем Владимирским гораздо выгоднее всех прочих выгод.

Но тут опять вмешались Ольговичи, которые в Галиче имели много сочувствующих из числа обиженных Романом. Эти-то сочувствующие и подняли в городе шум, доказывая всем, что Ярослав Всеволодович слишком юн, чтобы управлять Галичем, а великий князь, его отец, слишком удален от галицких земель, чтобы суметь их вовремя защитить. Был большой спор, несколько дней спорили, и за это время обе стороны успели отправить посольства — одни к Ярославу в Переяславль, другие — в Новгород Северский, за Владимиром Игоревичем, сыном покойного Игоря Святославича. Вторые послы оказались проворнее.

Великий князь не знал, гневаться ему на сына своего Ярослава или нет. Все получилось не к чести великого князя. Ярослав, обрадованный предложением, бросился в Галич, но там уже сидел Владимир Игоревич, и Ярослав со стыдом вернулся в Переяславль. Почему поехал, не посоветовавшись с отцом? В свои пятнадцать лет посчитал себя достаточно опытным и умным, чтобы такие важные дела решать самостоятельно? Теперь вся Русь смеется: дали сыну великого князя Владимирского от ворот поворот!

Впору в самом деле разгневаться на Ярослава. Но, с другой стороны, Ярослав показал хватку, не стал ждать, пока отец ему присоветует, сам отправился сесть на великий галицкий стол. И не его вина, что опередили. Многое в жизни случается не по нашей вине. Следует простить самовольство Ярославу. А что честь великого князя задета, так ведь еще ни разу так не случалось, чтобы сделавшие это не были наказаны.

Великий князь еще подумает, как наказать Ольговичей. Хотя, если говорить правду, в последнее время он, узнавая о них новости, чувствовал какую-то растерянность: Ольговичи теперь не те, что раньше. Не знаешь, как и обращаться-то с ними. То ли времена переменились, то ли люди другими родятся. Он, Всеволод Юрьевич, на этом свете живет уже достаточно долго, чтобы сравнивать.

В былые времена как-то по-другому все было. Да, и жестокости хватало, и предательства. Но что-то ведь было и хорошее. Великому князю все чаще вспоминались былые времена, ушедшие люди. Даже враги его, с которыми столько боролся, казались теперь милее. И какие были враги! Киевский Святослав, например. От него, конечно, всегда приходилось ожидать зла, но ведь какой был государственный ум, как мыслил — заглядывал далеко вперед! Право, даже жаль, что не получилось с ним дружбы. И не могло, конечно: Святослав никогда не простил бы Мономаховичам, что отняли у Киева значение стольного города. Но ведь гнев Святослава и понять можно: в своем возвеличивании он видел путь к укреплению всей Русской земли. Поэтому и злился на Всеволода Юрьевича, который ему мешал. Ну и что же, что князь Святослав ошибался, не мог разглядеть, что не в Киеве, а во Владимире возродится былое русское могущество. Зато думал не только о себе, но и обо всей земле.

А какие были витязи! Храбрый Мстислав. Да хотя бы и тот же Игорь Святославич, про того даже песню сложили.

А эти, новые! Их отцы и деды — чего говорить — не ангелы. Но все-таки значительные люди, не лишенные представлений о чести, долге, совести. У новых же князей, у молодой поросли этой, кроме жадности, никаких представлений нет. Взять хоть последние галицкие события. Будь Святослав на месте этих князей, которые на Галич ходили, так он бы, захватив вожделенный город, усилился бы сам и западные русские пределы укрепил. Этим же — только грабить, только разорять. А Киев? Веками создаваемое отдали поганым на разграбление. То-то Святослав, наверное, под могильной плитой своей ворочается! А ведь Чермный — его сын, правнук Ольгов. Да, новые князья — совсем не то что старые. Те ушли все, и с ними вместе много хорошего ушло.

Такие мысли посещали великого князя все чаще, и он, думая о молодых, явившихся на смену старым, невольно вспоминал о своих детях — они-то какими окажутся? Самое обидное было, что он этого не узнает никогда — как князь Мстислав Храбрый никогда не узнает о бесчинствах брата Рюрика, как Святослав не увидит, что творит Чермный. От сознания такой несправедливости у великого князя руки опускались. Неужели его сыновья обнажат друг против друга мечи, станут разорять и жечь города, которые великий князь украшал и укреплял? А то и сам Владимир будут отнимать один у другого, в монастырь княгинин, на могилу матери своей, пустят поганых? Того гляди, и на его, великого князя, могиле остановит половец узкий свой взгляд и подумает: а не ободрать ли с князя, лежащего здесь, богатую одежду — лошади на чепрак или бабам своим на украшение да забаву? Бесили великого князя такие мысли, а взбешенный, он сразу начинал перебирать в уме: кто? Кто из сыновей может оказаться злодеем?

Меньше всего великий князь грешил на Константина. Юноша рассудительный, честный, не зря мать, княгиня Марья, его больше всех любила. Такой не станет супостатничать. Хорошо, что он старший и великое княжение унаследует. Но вот кто из братьев сможет ему позавидовать так сильно, что забудет и о старшинстве Константина, и о долге перед предками и потомками своими? Уж не Георгий ли? А может, малолетний Иоанн вырастет злодеем? Как узнать? И что нужно делать, чтобы такое не случилось? Распустить ли сыновей теперь же по уделам, подальше друг от друга? Или уже сейчас подчинить их Константину? Или поделить между старшими великое княжение?

Ничего из того, что приходило на ум, великий князь сделать не мог и не хотел. И в конце концов неизменно приходил к выводу: пусть все идет как идет, Бог рассудит братьев, а ему, Всеволоду, умнее судьбы не быть.

И без того как-то невесело жить стало. За время болезни жены успел отвыкнуть от забав: и на ловлю звериную редко ездил, и шумные застолья потеряли свою прелесть. Слишком много появилось вокруг угодливых лиц, скучно стало пировать с людьми, с которыми и шуткой не перебросишься, — они-то готовы хохотать над каждым твоим словом, будто ты невесть что смешное сказал, а сами уж шутить разучились, все норовят великому князю что-нибудь верноподданное сказать. Хвалят его, кричат, что он — самый великий среди государей земных. Это-то великий князь и сам про себя знает. И это приятно, да чего греха таить — опьяняет не хуже вина. А вот скуку жизни почему-то не излечивает. Но это и справедливо: великий государь всегда одинок, и если ему скучно, значит, во владениях его все в порядке, с подданными никаких бед не происходит. А люди, с которыми скучно не было, все умерли… И Марьюшка, и Юрята верный. В монастыре доживает свой век ключница Фимья. А новых милых людей возле себя не завел, да в его годы это и невозможно. Друзья заводятся в юных летах, когда душа мягкая и в нее, как в глину, впечатывается дружеский образ. Потом душа, как глина в печи, обжигается, твердеет, образ остается навсегда, а нового уже не оттиснешь.

Но хорошие люди все же попадаются. Вот взять хоть этого — Мишу. Молодой, а понимающий. Его к великому князю приблизил Захар, кравчий, тоже уж в земле теперь. Вот человек был — услужлив и расторопен, а помер — вроде как память о себе оставил. Великий князь, глядя на Михаила Борисовича, частенько Захара вспоминал.

Да, он ведь, Миша-то, еще что-то хотел сказать. Память стала подводить великого князя, что ли?

— Ты ведь еще что-то хотел, Миша? — спросил Всеволод Юрьевич.

— Да и не знаю, государь, как сказать тебе, — настороженно произнес Михаил Борисович. — Вроде и неловко сейчас, когда такое творится.

— У меня тут ничего не творится. Говори, чего хотел.

— Насчет деревеньки той, государь.

— A-а. Помню. Это той, что у боярина Мирона оттяпать хочешь? — улыбнулся великий князь.

Старый Мирон Дедилец ему жаловался на Мишу — дескать, отбирает у него деревню, а она Дедильцу еще от отца досталась. Вообще-то дело путаное. Не поймешь, кто прав. Может, и Мирон.

— Не оттяпать, государь. Деревню эту я купил, и запись у меня есть. Конечно, государь, я понимаю — у тебя и так забот хватает. Обо всех ведь нас ты думаешь. А тут еще я со своей жалобой. А только, государь, — Михаил Борисович приложил к груди белую руку в кольцах, — веришь ли — сердце кровью обливается, какие люди жадные да завистливые бывают. Это я про Мирона говорю, — пояснил он. — У него весь род такой. Что старший брат был злодеем, что младший.

Понятно. Напомнить хочет Миша, как брат Мирона, Петр Дедилец, ушел когда-то от великого князя к Глебу в Рязань. Эх, Миша, Миша. Ты ведь тогда совсем несмышленышем был, мальчонкой беззаботным. Что ты можешь об этом знать? А Петр Дедилец-то здесь и казнен, на глазах великого князя это случилось.

А может, и не был Миша таким уж несмышленышем? Может, с детства знал все и понимал? Иначе — откуда бы ему иметь такие твердые суждения обо всем? Да и насчет Дедильца он верно сказал — род их не назовешь опорой трона. Если один такой был, как Петр, то и еще могут появиться. Вдобавок зло держат на великого князя, в смерти Петра обвиняют. Хоть виду и не подают — но такие еще опасней.

— Ладно, Миша, — сказал великий князь. — Деревеньку эту себе оставь. А Мирону я дам знать.

Михаил Борисович согнулся в поклоне, благодаря великого князя за милость. Вот ведь — и кланяться человек умеет так, что посмотреть приятно: не валится в ноги, как мужик неотесанный, а гнет поясницу с достоинством. Захар тоже так умел.

Ну что — все на сегодня? С делами закончили, теперь надо придумать, чем заняться до обеда. Спать лечь? Неохота.

— Государь! — вдруг сказал Михаил Борисович. — Еще одно есть дело. Не хотелось и тревожить тебя, да уж ладно.

По тому, как он сказал это, великий князь почувствовал, что дело важное. Кажется, будет чем заняться до обеда. Он вопросительно взглянул на Михаила Борисовича:

— Говоришь, важное дело?

— Из Новгорода, государь. Человек верный есть у меня там. Да и не только у меня. Сообщили: дела в Новгороде творятся нехорошие.

— Там всегда дела нехорошие, — насмешливо сказал великий князь. — А что человек у тебя верный в Новгороде — верю. Только как же ты мне смеешь говорить про такое?

Всеволод Юрьевич пристально поглядел на боярина. Когда он так глядел на Мишу, тот цепенел. И это нравилось Всеволоду — вот так порой взглядывать на верного слугу.

— Ишь какой, — продолжал великий князь. — А моего верного человека в Новгороде тебе мало? Ты что же — умнее меня быть хочешь?

Великий князь забавлялся тем, что поймал боярина на слове. Это он, Миша, не подумав, ляпнул. У Всеволода Юрьевича сын Константин уже ровно год княжит в Новгороде. А по Мишиному выходит, что Константин вроде как не совсем верный, раз о делах новгородских не все докладывает.

Не то чтобы Всеволод Юрьевич рассердился. Наоборот — свои люди и помимо князя Константина не помешают.

Лишними не будут. Но он хотел посмотреть, как боярин Михаил Борисович будет выпутываться. Любил так поиграть с ним. Великий князь продолжал пристально, с прищуром, глядеть на боярина.

— Нет, нет, государь, плохого не подумай! — обрел наконец дар речи Михаил Борисович. — Разве же я про князя Константина что скажу? Это я к тому, что маленький человек иной раз больше знает, чем даже князь. Маленький человек — он как мышка: везде пробежит, все разнюхает. — Михаил Борисович для подтверждения своих слов сложил ладонь мышкой и потыкал ею в воздухе туда-сюда. Искательно улыбнулся, заглядывая в глаза великому князю.

Улыбнулся и Всеволод Юрьевич:

— Ну и что твоя мышка разнюхала?

— А то, государь, что князю-то Константину не все известно. Пользуются его добротой, сердцем его золотым, и обманывают. А сами о тебе, государь, недобро мыслят. Хотят так сделать, чтобы и князя Константина выгнать и тебе, государь, дани не платить.

— Кто? — жестко, озлившись, вдруг спросил великий князь.

Слишком легко в это верилось! Да, Новгород исправно платил дань, против Константина не поднимал смуты. И Константин в своих посланиях ни о чем таком не упоминал. А только новгородцы — это такой народ, что сегодня молчат да кланяются, а завтра пойдут детинец громить. Всегда так было.

— Многие воду мутят, государь, — с видом человека, который знает больше, чем говорит, произнес Михаил Борисович. — А всей этой смуте голова — Олекса Сбыславич, боярин известный. Он еще князю Мстиславу присягал.

Произнеся имя Олексы Сбыславича, Миша почувствовал, как внутри все похолодело. Донос получался важный, такое пахло казнью. Оговорить Олексу Сбыславича перед великим князем Мишу просил знатный новгородец Борис Мирошкинич и уже заплатил за это вперед. Хитрый лис был этот Мирошкинич! Сразу догадался, кто может на великого князя повлиять, ну и нашел подходы к Михаилу Борисовичу. Что-то они там, эти два знатных новгородца, не поделили, наверное. А сам справиться с богатым и сильным Олексой Сбыславичем Мирошкинич не мог. Ну и придумал хитрость — руками великого князя убрать соперника. Михаил Борисович и боялся, и серебро хотелось взять у Мирошкинича. Ни разу еще человека, да незнакомого совсем к тому же, под смерть не подставлял. И все-таки решился.

А теперь струсил: вдруг великий князь знает Сбыславича или князь Константин благоволит ему? Тогда как бы свою голову на плаху деревянную не положить — вместо Олексиной-то головы. Мирошкиничем не закроешься — отопрется, свидетелей нет, а на серебре не написано, чье оно. С трепетом ждал Михаил Борисович, что скажет великий князь.

— Сбыславич? Олекса, говоришь? — раздумывал Всеволод Юрьевич. — Не помню такого, не слыхал. И что он?

— Он, государь, к Ольговичам мыслит. И связь с ними держит. — Обрадованный тем, что пронесло, Михаил Борисович на радостях принялся окончательно добивать Олексу, — От него люди в Чернигов ходят и оттуда к нему. А Святославичи ему платят, чтобы он знатных мужей новгородских подговаривал князя Константина вывести. А в Новгороде посадить Глеба Святославича. И за то будто обещают пять лет дани с Новгорода не брать да купцам за Двиной торговать велят беспошлинно. Олекса-то этот им, Ольговичам, верный слуга.

Михаил Борисович, говоря все это, смотрел в сторону — боялся сбиться, глядя великому князю в глаза. Закончив донос, глянул на государя и удовлетворился: великий князь сидел, бледный от злости, пальцы его шарили возле пояса, будто ища знакомую рукоять.

— Убить собаку, — проговорил великий князь.

Михаил Борисович послушно склонил голову. Когда снова поднял, увидел, что государь, произнеся приговор, успокаивается.

— Вот ты его и убьешь, Миша, — сказал почти ласково Всеволод Юрьевич.

Со стуком Михаил Борисович исчез, как провалился. Упал на колени прямо там, где стоял, и теперь его закрывал от великого князя стоявший рядом стол, накрытый тяжелой скатертью. Поняв, что не виден государю, Миша так, на коленях, и выбежал из-за стола.

— Не вели, государь! — испуганно крикнул он. — Не смогу я! Не умею!

— А должен уметь, Миша, — еще ласковее произнес великий князь. — Мне всякая служба нужна. А то ведь я подумать могу, что жалеешь изменника. А?

— Как можно, государь? Как можно жалеть? — ужаснулся Михаил Борисович. — Просто — не смогу я этого. Не приучен!

Всеволод Юрьевич с любопытством разглядывал боярина.

— Ну, хорошо. Встань, — сказал он. — Кому же прикажешь? Мне, что ли, поехать в Новгород — изменника наказывать?

Миша встал с облегчением: кажется, опять пронесло.

— Лазаря отправь, государь. Лазарь все сделает.

— Ну, ладно, пускай Лазарь. Скажи там, чтоб написали князю Константину. И с моей печатью Лазарь отвезет.

Михаил Борисович уже стоял в привычном полупоклоне, кивал. Вот это была его работа.

— И чтоб казнить изменника прилюдно, — продолжал великий князь. — На Ярославовом дворе пусть казнят. И всему городу объявить — за что. И про то, что в том — моя воля, тоже объявить. Чтобы не сомневались. Ну — все, что ли?

— Все, государь-батюшка. — Михаил Борисович степенно поклонился — как всегда кланялся, завершая дела.

— Ну иди. Обед скоро ли? Поторопи там. Ступай.

Михаил Борисович медленно вышел. Великий князь поднялся с трудом — наверное, ногу отсидел. Зачем-то двинул носком сапога стул, на котором сидел все это время, — дорогой красивый стул, рыбьим зубом отделанный. Подарок Константина. Прислал из Новгорода, помнит родителя своего. Золотое сердце, вспомнил великий князь Мишины слова. Вот то-то и оно, что золотое. А должно быть железное.

Олекса Сбыславич, значит. Нет, не мог припомнить Всеволод Юрьевич такого человека. Конечно, есть тут что-то подозрительное. Такой смутьян знаменитый, Ольговичей в Новгород тащит, — а неизвестен великому князю.

Тут Миша немного душой покривил, это без сомнения. Надо будет потом про Олексу этого узнать — что за человек был.

Вот только Константин не стал бы заступаться за изменника, перечить отцовой воле. Сердце-то золотое. Впрочем — нет, не посмеет. Сбыславич — изменник, а с ними надо сурово поступать.

Ну, а вдруг — не изменник? Вдруг оговорили его?

И тут великий князь опять почувствовал прилив раздражения против неведомого ему новгородского боярина. Чего, в самом деле, думать о нем? У великого князя забот много, если над каждой раздумывать — времени не хватит. Ладно, разберутся там, сделают все как надо. Никому пикнуть не позволю.

И вообще — пора обедать уже. Есть хочется, время подошло.