Никита бросил растерянный взгляд на князя. Лицо Мстислава Мстиславича было каменное, жесткое. Таким княжеский мечник не видел своего господина даже на войне. Но это было неудивительно: то, что наблюдали они по мере приближения к Новгороду, могло ожесточить и ангела. Запустение, разорение и смерть были повсюду. Села, попадавшиеся по дороге, стояли пустые — ни одного дымка над крышами. Сама дорога была почти не наезжена, коням приходилось идти по рыхлому снегу, и поэтому войско двигалось медленно, то и дело останавливаясь, чтобы не слишком отставал от него длинный обоз, груженный припасами, большей частью хлебом. Слух о голоде давно дошел до князя, и он двигался к Новгороду, желая помочь жителям не столько военной силой, сколько продовольствием. Но все яснее становилось Мстиславу Мстиславичу, что без войны не обойтись: ведь должен же кто-то ответить за то, что приходилось им видеть вокруг.

За Торопцом трупы людей стали попадаться часто — и на дороге и в поле. Сытые волки, заметив приближающийся большой отряд, лениво и нехотя отходили подальше, трусили по снегу, даже хвостов не поднимая — настолько осмелели они в эту зиму. Правда, судя по мертвецам, скрючившимся у обочины, можно было судить, что пища волкам доставалась неважная: безмясые остовы, крепко обернутые всякой одеждой, что не сумела спасти их от замерзания. Было понятно, что отчаявшиеся голодные люди брели из Новгорода куда глаза глядят и все находили одинаковый конец.

Поначалу многие из дружинников пытались в мертвецах опознавать своих новгородских знакомых, а то и родственников, но это было тщетно — мертвые были на одно лицо и совсем, видимо, не походили на тех людей, какими были когда-то. Двигаясь по дороге мимо множества человеческих останков, дружина молчала. Никому не хотелось говорить, разве что скрипеть зубами от ярости и желания рубить кого-нибудь. Князь же, сознававший, что в беде, постигшей Новгород, есть большая доля его вины, страдал больше всех. Его уход из Новгорода к Галичу, казавшийся год назад таким важным делом, теперь представлялся глупой мальчишеской выходкой — и Галича не смог завоевать, и Новгород обрек на немыслимые бедствия и лишения. Каждый новый мертвец, встреченный на дороге, был словно еще один упрек: что же ты, князь Мстислав, не защитил народ свой? Или забыл, как на вече обещал новгородцам помощь и защиту, живот обещал положить за Новгород, как это сделал когда-то отец, князь Мстислав Ростиславич, прозываемый Храбрым?

Само собой решилось, что делать дальше. Даже и совета с дружиной не понадобилось. Войти в Новгород, пусть хоть и сопротивляются Ярославовы люда. Какая сила удержит рассвирепевших дружинников Мстислава Мстиславича? А как войдут в город, тут и найдется множество дел: злодеев наказывать, а тех несчастных, что еще в живых остались, — кормить. Не может быть, чтобы совсем никого не осталось в Новгороде. Это и представить себе немыслимо. Многих удастся спасти, Мстислав Мстиславич был уверен в этом. Но сначала, конечно, — наказывать, наказывать.

Он все время думал о зяте, князе Ярославе Всеволодовиче. Пытался понять: какая злая сила могла заставить его, еще совсем молодого человека — ему не минуло и двадцати пяти лет, — так хладнокровно убивать ни в чем перед ним не повинное новгородское население? Ведь на стол он был зван всем городом, ездило к нему а Суздаль посольство, уговаривали. И потом, когда перекрыл он все пути хлебные, ездили тоже, чтобы узнать: в чем их вина, чтобы сказал князь Ярослав, дал возможность подданным заслужить прощение. Те послы сидят теперь в ямах, цепями окованные, в грязь втоптанные. Давно такого на русской земле не видано!

Ярослав Всеволодович не в отца пошел. Отец его, великий князь Всеволод, никогда не стал бы творить такое — суров был, но по-своему справедлив и о чести своей пекся. Не говоря уж о том, что всю жизнь прожил со своей супругой, до самой ее смерти, не оставив великую княгиню даже в тяжелой болезни. Ярослав же при живой жене окружил себя наложницами, погряз в разврате, а жену, княгиню Елену, содержит словно рабыню. К мукам совести из-за брошенного им на произвол Новгорода у Мстислава Мстиславича добавлялось болезненное чувство вины перед дочерью. И Елену он не смог защитить! Отдал злодею, словно горлицу в жены хищному коршуну. Правда, в то время мало кто, наверное, мог разглядеть в юном князе Ярославе будущего коршуна.

До Новгорода оставалось менее полудня езды, даже таким медленным шагом, каким двигалась дружина Мстиславова. Если не ждать обоза, а поехать быстрее — то и того меньше. Мстислав Мстиславич посмотрел на мечника своего Никиту и понял, что мечник тоже рвется поскорее в родной город. В Новгороде у Никиты осталась молодая жена с сыном, которому только недавно исполнился год, и Никита в последнее время был в сильной тревоге за свою семью. По скудным вестям, приходившим из Новгорода, они догадывались, что новгородцам приходится несладко, но такого, что было на самом деле, и вообразить себе не могли — ни князь, ни его мечник, ни кто-либо из дружины.

— Дозволь сказать, княже, — обратился Никита к господину, заметив, что тот на него посмотрел. — Не поехать ли быстрее нам? Сердце у меня щемит. Не гневайся. Прикажи, чтоб шагу прибавили!

— Дозорных надо подождать, — ответил Мстислав Мстиславич.

— Встретим их по дороге, — продолжал настаивать Никита. — Или меня хоть одного отпусти. Мочи нет, княже. Что ж это делается, что делается? — И он издал сдавленный горловой звук, поперхнувшись коротким злым рыданием.

Князь внимательно посмотрел на мечника, который отвернулся, стыдясь своего искаженного плачем лица. Почувствовал, как и его самого что-то толкает в горло. Прав Никита, конечно — прав. Надо спешить.

Не отдавая никакого приказа, Мстислав Мстиславич просто обернулся к дружине, махнул рукой и резко хлестнул коня. Конь, словно только и ждал этого, рванулся вперед. Дружина устремилась вслед за князем вся как один человек. Мстиславу Мстиславичу даже показалось, что в глухом топоте множества копыт по снегу он расслышал общий облегченный вздох.

Через короткое время вдали показался дозор — трое дружинников, высланных утром вперед, на разведку, возвращались. Приблизившись к ним, Мстислав Мстиславич показал рукой, чтобы не останавливались, а присоединялись к быстрому движению отрада и докладывали на ходу. Ехавший рядом с князем Никита посторонился, пропуская старшего дозора — Путяту, которому часто доверялось разведывать, — поближе к Мстиславу Мстиславичу.

— Никого впереди нету, княже! — задыхаясь, прокричал Путята. — Я уж думаю: может, и людей в Новгороде не осталось?

— Как так — не осталось? — сердито рявкнул Мстислав Мстиславич. — Ты думай, что говоришь-то!

— Ей-богу, княже! Ворота незатворенные стоят, а стражи не видно! — Путята говорил непривычно тонким голосом: то ли запыхался, то ли перепуган увиденным. Никита попробовал представить себе никем не охраняемые ворота мертвого города и содрогнулся: не так были бы страшны ворота, на семь запоров закрытые и с многочисленной стражей на стенах, что грозила бы оружием. Словно подтверждая его опасения, Путята крикнул Мстиславу Мстиславичу:

— Я, княже, такого страха и не помню! Что с Новгородом сделали? Убили!

Мстислав Мстиславич больше не отвечал, только еще сильнее стал нахлестывать коня. Замолчал и Путята, стараясь не отставать от князя и вперив взгляд туда, откуда он только что привез страшное известие. Сейчас, среди своих, рядом с князем, ему, конечно, было легче, чем там, возле города перед мертвыми воротами.

Вскоре Мстиславов отряд — все три сотни разъяренных, горящих желанием сражаться воинов — подошел к городу так близко, что все уже могли видеть это печальное и страшное зрелище своими глазами. Мстислав Мстиславич непроизвольно перевел коня на шаг, то же самое сделали остальные. Теперь спешить было некуда, загнать коней среди леденящей душу тишины запустения казалось кощунственным. Ехали шагом, зорко осматриваясь по сторонам, на всякий случай держась за оружие — кто за рукоять меча, кто за сулицу, кто за лук, чтобы быть готовым в любой миг наложить стрелу и ударить. Никита свой меч вытащил из ножен и положил плашмя на правое плечо, левой рукой держа поводья. Ему просто необходимо было сейчас чувствовать тяжесть холодной стали в руке. Чтобы никто из врагов, что встретятся на его пути, не усомнился в его намерениях. А он был намерен карать, и карать беспощадно. Те же чувства, судя по его виду, испытывал и Мстислав Мстиславич, и все его воины.

Когда подъезжали к воротам, между полуоткрытых створов мелькнула какая-то тень и тут же скрылась. Наверное, кто-то из Ярославовой стражи. Но он не сделал попытки закрыть створы или позвать кого-нибудь себе на помощь, увидев приближающееся войско. На всякий случай несколько дружинников спешились и побежали, но, проникнув за ворота, тут же вышли обратно и стали разводить тяжелые створы пошире. Никто им не мешал. Никого не было видно н на стенах. Дружина вошла в город.

Князь Мстислав повернулся к войску.

— Братья! — крикнул он. — Знаю, что многих из вас по домам тянет! Только сначала нам бы на городище наведаться — там есть с кого спросить за родных ваших! Пока вместе держаться будем. За мной!

Без единого возражения дружина потекла за князем — через Славянский конец на торговую сторону, мимо Ярославова дворища к мосту через Волхов, прямо к детинцу.

Никита всматривался в ту сторону, где стоял его дом, но ничего увидеть не мог: далеко было, даже купол Власия, по которому он всегда узнавал свою улицу, не угадывался. Он заставлял себя надеяться на то, что его родные живы. Хотя разум говорил ему о другом. Вид городских улиц, раньше таких оживленных и пестрых, а нынче отданных в полную власть голодной смерти — самой ужасной из всех смертей, — развеивал все надежды. Стоило только взглянуть на скудельницу возле Ярославова двора — наполненную доверху, и сваленную возле целую кучу обглоданных собаками трупов, как возникла твердая и невыносимая страшная уверенность: они здесь, все здесь. Или в другой скудельнице, на своей стороне. Наверняка не одна такая в городе поставлена. Когда проезжали мимо, Никита, сам не зная почему, умоляюще посмотрел на князя Мстислава, желая, чтобы князь как-то успокоил его. Но Мстислав Мстиславич отвернулся. Не хотел встречаться взглядом со своим мечником.

Но странно — пока войско двигалось по вымершим улицам, те понемногу стали оживать! Из домов выходили, выползали каким-то чудом уцелевшие жители. Узнавали своего бывшего князя, крестились, плакали. Падали на колени, протягивали к князю руки. Потрясенный, Мстислав Мстиславич оглядывался: ему никогда не приводилось видеть людей, столь изможденных голодом.

Никита тоже оглядывался — нет ли какой опасности. Даже сейчас он старался не забывать своих обязанностей. Кроме этих несчастных в городе были еще и враги. Из-за угла могли ударить стрелой, например.

Сердце его сжалось от сострадания, когда он заметил маленькую старушку, что стояла одиноко в сторонке и, видно, не имела сил ни на что более, как улыбаться счастливой и жалкой улыбкой. Даже креститься не могла.

Забыв спросить позволения у князя, Никита тихо подъехал к ней, замирая от тоскливой боли и стараясь не напугать старушку своим приближением. Она, впрочем, не испугалась — доверчиво подняла на Никиту крошечное личико.

— Бабушка, что же это? Что с вами случилось-то?

Ожидая ответа, он вдруг поразился наступившей тишине. Оказывается, и Мстислав Мстиславич, и вся дружина остановилась и замерла, тоже стараясь не пропустить ее ответа. Он повторил свой вопрос, боясь, что старушка не расслышала его.

— Что, бабушка? Скажи, пожалуйста.

— А заморили нас, сыночек, — тихонько, не переставая улыбаться, ответила она. — Князюшка нас всех поел. Всех ребеночков у нас поел, заступничек наш.

Никита услышал сердитый кашель Мстислава Мстиславича: князь явно подзывал его к себе. Торопливо зашарив в мешке, притороченном к седлу — не завалялся ли там хлеба кусок, чтобы старушке дать, — он обернулся и увидел, как по знаку князя дружина продолжала движение. Хлеб в мешке нашелся, Никита протянул его старушке. Она виновато улыбнулась — не поднимались руки, не слушались ее. Он, не раздумывая, бросил кусок в снег, к ее ногам. Подстегнул коня.

— Прости, бабушка! — крикнул ей на прощание и поскакал догонять князя. Мстислав Мстиславич сердито поглядел на мечника, но ничего ему говорить не стал. Дальше до самого Волхова ехали в молчании. Никита знал, что в вопросах родовой чести и достоинства Мстислав Мстиславич был горд и, как бы ни был сейчас зол на Ярослава, все же знал одно: поступки князя может судить только князь, и больше никто. Тем более — не какая-то старуха, хоть ей и пришлось много горя увидеть от власти Ярослава.

Когда уже подходили к мосту, из-за скотницы — складского помещения, каких много стояло вдоль всего берега, — послышался вдруг раскатистый смех, такой неуместный здесь, что показался Никите оскорбительным. Смеялись несколько человек, судя по голосам — здоровых и сытых. Им, скрытым пока за глухой стеной скотницы, не виден был спуск к Волхову и все, что на нем происходит. Вышли трое вооруженных людей, по виду — суздальские ратники князя Ярослава. Сразу осеклись, оборвали свой смех. Замерли, увидев спускающееся к мосту войско. Но стояли открыто, не веря, видимо, в то, что это могут быть чужие. Кому еще сюда прийти?

И вдруг — догадались. Попятились, заозирались, выбирая путь к отступлению. Бросились в разные стороны: один к мосту, рассчитывая, верно, что сможет добраться до городища, до своих, прежде чем его догонят, а двое других нырнули туда, откуда вышли — обратно за скотницу. Мстиславова дружина засвистела, зашумела им вслед.

А Никите, наконец увидевшему врагов, сразу стало не по себе от того, что они могут уйти.

— Княже! — вскричал он. — Дай мне их догнать! Посчитаться хочу! Уйдут ведь, спрячутся!

— Давай, — кивнул Мстислав Мстиславич, и Никита, обжигая коня ударами поводьев, кинулся за теми двоими, скрывшимися за скотницей. За суздальцем, бегущим со всех ног по мосту, тоже кто-то поскакал. Может, то был и сам князь — Никита не видел, некогда было оглядываться.

Тех двоих суздальцев он настиг, когда они, словно зайцы, попавшие в западню, метались по небольшому дворику, огороженному с трех сторон двумя длинными бревенчатыми стенами и высоким забором. Один все же решился, подпрыгнул и неуклюже повис, руками схватившись за заточенные верхушки жердей, а ногами царапая забор в поисках опоры. Второй прижался к забору спиной и рвал меч из ножен, белыми остановившимися глазами уставясь на Никиту, приближавшегося к нему с поднятым над головой блестящим длинным лезвием. Меч у суздальца застрял и никак не хотел выниматься.

Никите, подъехавшему к суздальцу, неудобно было его рубить — мешал забор. Но медлить больше было нельзя.

И пока Никита обдумывал, как бы половчее приступить к бою, его рука уже сама все за него решила. Удар сверху, с оттяжкой, по первому! С покатого суздальского шлема меч легко соскользнул и острием въелся в податливое хрустнувшее плечо. Враг заорал и попробовал защититься ножнами, ухватив их белой, без варежки, рукой. Второй удар пришелся как раз по кисти, напрочь отбросил в сторону четыре пальца. Ножны выпали, а суздалец почему-то застыл, оторопело разглядывая покалеченную руку. И даже не обратил внимания на третий удар, который Никита, заведя коня, нанес теперь по всем правилам сбоку. Переломившееся пополам лицо суздальца с короткой черной бородой мгновенно выпустило волну красной крови, а Никита краем глаза успел заметить, что второй уже соскочил с забора и убегает в противоположную сторону.

Никита расчетливо, не торопясь, поехал вслед. Бегущий суздалец все время оглядывался на свою погибель.

— Не надо! — вдруг закричал он. — Не надо! Не надо! Ай, не надо! Нет! Нет!

Шлем у него слетел, наверное, когда он свалился с забора. Поэтому тут и думать было нечего: чтобы скорее прекратился этот выматывающий душу вопль, Никита на всем ходу умело и мягко срезал суздальцу голову. Страх, сидевший в теле суздальца, заставил все же его безголовое туловище пробежать по двору еще несколько шагов. В конце концов оно рухнуло в снег.

Никита какое-то время разглядывал поверженных врагов, раздумывая: стоит их обыскивать или не стоит. Снаряжены они были не то чтобы богато, но добротно. И вообще производили впечатление крепких и бывалых воинов. Встреть он их где-нибудь в другом месте да будь хотя бы один из них на коне — пришлось бы ему попыхтеть, прежде чем одолел бы. Сейчас же все обошлось легко. Это потому, что суздальцы, внезапно увидев спускающуюся к Волхову немалую чужую силу, сразу потеряли самообладание. Никите расхотелось обыскивать их тела: добыча того не стоила. Ему следовало поскорее нагонять князя. Вот там, где Мстислав Мстиславич, — там и будет настоящее дело. Забыв про убитых суздальцев, Никита погнал коня.

Он выехал к мосту, когда уже почти вся дружина переправилась на тот берег. И сразу защемило сердце: перед ним была его родная Софийская сторона и, подъехав к городищу, можно было оттуда уже разглядеть одинокий купол церкви на их улице. Там был его дом. Там он оставил родных. Что с ними? Застанет ли он их всех живыми или кто-то умер за этот год, что провел Никита в чужих краях с князем Мстиславом? Скоро все выяснится, а пока явно предстоял бой с людьми Ярослава Всеволодовича: на стенах детинца была заметна беготня, какая всегда начинается с подходом противника. Никите надо было пробираться к князю, и он поскакал через мост, не обратив внимания на красную лужу посредине дороги и мешком лежащий труп третьего суздальца — чуть в стороне, чтобы не мешал проезду.

Уже на другом берегу, огибая детинец и пробираясь к его главным, западным воротам, Никита услышал оттуда знакомый боевой рев своей дружины. Там шла драка, и — судя по силе крика — нешуточная. Он мечом плашмя ударил своего коня по крупу, и конь, вздрогнув от боли и жалобно и коротко взрыдав, рванулся вперед со всей прытью, на которую был способен. И вскоре Никита оказался посреди боя.

Чтобы определить, где находится князь, ему не нужно было оглядываться. Никита, на ходу уклоняясь и отбиваясь от бестолковых в сутолоке ударов, направился к самым воротам. Там кричали и звенели железом особенно громко, и значит, Мстислава Мстиславича следовало искать у ворот. Протолкавшись сквозь своих и чужих, Никита увидел знакомую широкую спину князя, Мстислав Мстиславич работал своим излюбленным оружием — двуострым топором на проворозке, укладывал удары поочередно направо и налево. По опыту Никита знал, что во время работы своим топором князь не терпел, если кто-то из своих находился рядом, слишком близко. От Никиты требовалось одно — защищать его со спины, следить за общим положением дел в тылу у князя. Он завертелся в седле с поднятым мечом — так, чтобы всем это было видно, и у врагов поубавилось желания напасть на князя сзади. Конь Никиты, знавший, что от него требовалось, послушно заплясал под седлом, в каждый миг готовый броситься туда, куда прикажет хозяин.

Вокруг шла отчаянная рубка. Мстиславовы дружинники, перемешавшись с суздальскими, работали умело и хладнокровно. Но и им порядочно доставалось. Быстро и хищно оглядываясь по сторонам в поисках опасности для князя, Никита с мгновенной острой горечью заметил, как его добрый товарищ Путята, побагровев лицом, схватился за острый наконечник копья, вылезший у него из груди — как раз посередине. Покачался немного и от чьего-то толчка свалился ничком под ноги своему коню, взмахнув на прощание белым древком, торчащим в спине. Вот еще один знакомый прижал руку к шее, из которой хлестала кровь. Вот молодой дружинник Ефрем, тоже новгородец, как и Никита, от удара тяжелым обухом в грудь закашлялся, припал к конской гриве, выронил оружие и поехал как-то боком, все ниже клонясь и сплевывая длинные красные слюни.

Огромный суздалец с окровавленным ртом вдруг свирепо, неизвестно откуда взявшись, наехал на Никиту, клокоча и размахивая мечом. Никита бросился ему под левую руку, ударил наугад. Посмотрел и похолодел: удар, видимо, пришелся в защищенное место и не нанес противнику значительного повреждения. И бешеный суздалец, потеряв Никиту из виду, словно забыв о нем, прорывался теперь уже к незащищенной спине Мстислава Мстиславича.

Коню суздальца оставалось сделать всего два-три прыжка, чтобы донести своего седока, занесшего меч над головой, до князя. А тот, никак не ожидая удара сзади, был занят рубкой последнего суздальского заслона перед воротами. И тогда Никита сделал единственное и последнее, что мог сделать: он, не задумываясь, метнул свой меч в спину врага.

Сверкнув в воздухе и совершив один законченный оборот, увесистое лезвие вошло в широченную спину с тем особым звуком, который издает внезапно протыкаемая плоть и который в бою всегда слышишь, несмотря на стоящий вокруг тебя крик, звон и стук. Возблагодарив кого-то — он даже не успел осознать, кого благодарит, — за небывалую удачу, Никита догнал убитого врага и за рукоять меча, выглядывавшую как раз из-под левой лопатки, сдернул того с седла. Меч засел крепко, пришлось спешиваться и, закрывшись на всякий случай конем, вытаскивать оружие, придерживая мягкое студенистое тело ногой.

Когда он снова взобрался на коня, то увидел, что дружина князя Мстислава одолевает. Суздальский отряд, поняв, что к детинцу не прорваться — ворота уже были заняты князем и его людьми, — начал спасать свои жизни. Кто бросал оружие и сдавался, кто кинулся бежать. Ратников, сдавшихся в плен, тут же вязали и, как овец, сбивали в кучу. За теми же из суздальцев, которым удалось рассыпаться по улицам Софийской стороны, была отряжена погоня. Немногим и повезло, да только ненадолго. Куда им было деваться в городе, где каждый житель их ненавидел. К тому же Новгород теперь можно было уверенно считать находящимся под властью князя Мстислава Мстиславича. Дружина вошла в детинец.

Никита, каждый раз оказываясь рядом с храмом Великой Софии, поражался: такое величественное строение, стены белокаменные уходят под самые небеса — вроде бы рядом с такой громадиной человек должен чувствовать себя червем ничтожным, муравьем у подножия горы. Но с ним было не так. Под сенью великого собора Никита сам словно становился больше, значительнее, казался себе способным на невиданные подвиги и долгую славную жизнь. Даже как будто ростом выше становился. Он очень любил Великую Софию и был горд тем, что именно в его родном городе стоит такой собор — краше его, наверное, были храмы в русской земле, но эта строгая новгородская красота была неповторимой и единственной.

Сейчас, однако, было не время любоваться собором. Никита еще не успел остыть от тяжелой кровавой схватки, да и дело было еще не закончено. Мстислав Мстиславич велел гнать к нему Ярославовых бояр и наместника — всех, кто был повинен в новгородской беде. Пока дружинники обшаривали боярские хоромы и владычный двор, князь расположился на небольшой площади перед собором Софии и ждал. Он был гневен, и гнев его еще усиливался, когда князь видел, сколь благополучна и сыта была жизнь здесь, на городище, по сравнению с городом. Судя по тому, что доложили ему люди, которые прошлись по кладовым, хлеба здесь могло хватить всем городским жителям на долгие времена. Да и не только хлебом полны были хранилища, а всяким другим припасом, потребным человеку для жизни. Всего здесь было вдоволь — и мяса, и рыбы соленой и вяленой, и меда в тяжелых липовых колодах, и овощь разная заложена была в погребах. Одним словом — изобилие плодов земных.

Здесь, возле Великой Софии, похоронен был князь Храбрый, отец Мстислава Мстиславича. Это место священным было для князя и для всех новгородцев. И чем же оно стало теперь, это место? Во что превратил его Ярослав Всеволодович и приспешники его? Окруженный крепкими и высокими стенами детинец виделся князю Мстиславу неким чудовищем, громадным пауком, который высосал всю кровь и соки из несчастного города. Этот образ возник в мыслях и не хотел уходить. Хоть и знал князь Мстислав, что кощунственно так думать, но по-другому не мог, когда сравнивал то, что видел в городе, и то, что увидел здесь. Да полно — люди ли, рожденные человеческими матерями, населяли городище? Как могли сердца их не тронуться при виде страшных мучений стольких людей? Если бы страдание вдруг обратилось в воду, то в Новгороде ее оказалось бы столько, что затопило бы детинец вместе с его населением.

По виду те, кто составлял население боярских палат и княжеского дворца, были люди. Перепуганные, они стояли на коленях перед Мстиславом Мстиславичем, а он, не ощущая к ним никакой жалости, разглядывал знатных пленников, нешуточно подумывая: не взяться ли еще раз за топор, пока рука не остыла?

Среди Ярославовых дворян был, конечно, и наместник новгородский, Хотей Григорович. Князь безошибочно определил его в толпе коленопреклоненных — по тому, как сей старец пытался держаться. Изо всех сил он сохранял на лице гордую надменность, и лишь непокрытые его седины — легкий белый пух, — едва вздрагивая, выдавали страх. Наместник был испуган не меньше других, но поскольку был стар и опытен, понимал, что самый верный путь к спасению — спрятаться за князя Ярослава, за его волю и приказы. А для этого надо было и выглядеть Ярославовым человеком — спокойным и уверенным в себе, чувствующим за собой могучую поддержку суздальского князя. Он и держался так: не тобой, князь Мстислав, я здесь поставлен, не тебе и отчет стану давать! И только в глаза Мстислава Мстиславича старался не заглядывать, опасаясь, что если взглянет, то немедленно прочтет в них себе смертный приговор, и никакие ссылки на волю Ярослава Всеволодовича не помогут. А жить старцу очень хотелось!

Мстислав Мстиславич, расталкивая стоящих на коленях дворян, как кули с мякиной, пробрался к старику, взял его за бороду и поддернул вверх.

— Ты наместник?

— Я князем Ярославом поставлен, — с дрожанием в голосе ответил Хотей Григорович. Приготовился еще говорить, устраивая поудобнее лицо, чтобы борода, зажатая в сильной княжеской руке, не мешала плавной речи. Но Мстислав Мстиславич ему говорить не позволил.

— Собака ты! Пес, кровопиец! Что ты с Новгородом сотворил? Молчи, а то убью на месте!

Взгляд наместника безнадежно потух. Все еще не отпуская его бороды, Мстислав Мстиславич распорядился:

— Власий! Никита! Этих всех — в цепи и в яму. Пусть в холодке понежатся. Да еды никакой им не давать — пока я не скажу! А ты, пес, — он еще выше вздернул наместника за бороду, — ты лично всех людей в городе накормишь! Нынче же! Понял?

Старик, извиваясь в княжеской руке, всем телом показал, что приказ Мстислава Мстиславича ему понятен.

— Пошел. Исполняй! — Князь брезгливо оттолкнул от себя наместникову бороду.

На то, чтобы заковать Ярославовых людей и поместить их в темницу, ушло довольно много времени. Никита торопился побыстрее все закончить — душа его рвалась уже к себе домой, к жене и сыну. Власий Бакунец, назначенный князем Никите в пару, понимал состояние напарника. Но ничего Никите не говорил и отпроситься у Мстислава Мстиславича не предлагал. Он думал о том, о чем сам Никита, наверное, боялся подумать: в Новгороде уже было известно о приходе Мстиславовой дружины и о занятии детинца, и если бы из семьи княжеского мечника кто-то был жив, то непременно уже находился бы здесь. От дома Никиты сюда ходу было всего ничего. Уцелевшие жители стягивались со всех сторон посмотреть на своих спасителей и бывшего князя. Вся площадь перед Софией была заполнена народом — откуда и набралось столько? Все пришли, кто еще мог ходить. Исхудавшие, страшные — пришли, не пожалели сил. И радовались долгожданному своему освобождению от бесчеловечной суздальской власти. Родных Никиты среди них не было.

Короткий зимний день близился к концу, когда Никита прошел во дворец — доложить князю, что приказание его выполнено: все захваченные злодеи в темнице, стража выставлена, людям раздают хлеб. Князь разместился в тех самых покоях, где жил раньше. После трудового дня, мрачный, он сидел в своей любимой светелке с окошком, выходящим на Великую Софию и Волхов. Летом открывался отсюда прекрасный вид. Мстислав Мстиславич, несмотря на свой сегодняшний воинский успех и справедливо сделанное дело, все досадовал, что, уйдя в свое время из Новгорода, позволил событиям принять такой оборот. Этого не должно было случиться! Почему зять, князь Ярослав, оказался таким злодеем? Что хотел выгадать на народной беде?

Власти? Какой ему еще власти надо, если новгородцы сами его призвали. Богатства? Много ли богатства выжмешь из умирающих от голода людей? Да он и так богат, князь Ярослав. Обделив наследством и преемничеством старшего из Всеволодовичей — Константина, великий князь Всеволод Юрьевич почти все свое имение поделил между Георгием и Ярославом. А там было что делить! Городов, сел, земель пахотных, лесных и рыбных угодий, пастбищ, всяких промыслов искусных — и камнерезных, и златокузнечных, и оружейных — в ларях и укладках серебра и золота у князя Ярослава было побольше, чем у иных владетельных князей, которые своим богатством вполне довольны.

Плохую ли жену дал ему Мстислав Мстиславич? Елена, старшенькая из дочерей, собой красива, не своенравна, не зла. Ах, другому надо было отдать Елену! Мало ли князей молодых? Любой бы взял ее за себя с радостью, и любил бы, души в ней не чаял, и тестю был бы век благодарен. Ругал себя Мстислав Мстиславич: что наделал, старый дурень, польстился на близкое родство с великим князем Владимирским! Тогда, в Торопце, казалось, что в невестках у великого князя Елене хорошо будет и детям ее, внукам Мстислава Мстиславича, тоже. А нет до сих пор детей у Елены! Ярослав, по слухам, с ней и не живет вовсе как с женой. Подобно половецкому хану, поганцу некрещеному, завел рабынь для услады целую дюжину.

Когда из Новгорода, осерчав на жителей, уехал Ярослав к себе в Суздаль, то и Елену увез с собой. Тут она жила, голубка, думал Мстислав Мстиславич, разглядывая просто, без роскоши, убранную светлицу. Ходила небось крадучись по дворцу, в котором ей надлежало быть полновластной хозяйкой. Боялась лишний раз попасться на глаза мужу своему строгому или какой-нибудь из этих кобыл беззаконных, наложниц Ярослава. Говорили, что те, возомнив о себе сверх меры, раз князь дарит их своими ласками, к Елене относились издевательски, оскорбляли ее, насмешничали над ней. Горько было об этом думать. Каково-то ей, выросшей в тепле родительской любви, было выносить эти издевательства?

Погруженный в невеселые размышления, Мстислав Мстиславич даже вздрогнул, когда послышался стук в дверь. Совсем раскис, забыл о делах. Настанет еще время о судьбе дочери позаботиться.

— Кто там? — отозвался он.

Вошел мечник Никита, и, поглядев на него, Мстислав Мстиславич спросил:

— Никита! Ты что же домой-то не побежал? Своих проведать?

— Твой приказ исполнял, княже.

— А у меня из головы вылетело, что ты новгородец. Что же не напомнил-то? Нашлось бы кому другому приказ мой исполнить.

— Все сделано, княже, как ты велел. Заковали этих, под стражу взяли. Наместник свою челядь загонял — по домам они хлеб развозят. Я не только княжеские — я и его кладовые заставил открыть. Уж он вилял, вилял, чтобы свое-то сохранить. Теперь плачет. Поеду я, княже, погляжу, как мои там?

— Так поезжай. Давно уж надо было.

Мечник ушел. Затворив за собой дверь, скатился по крутой лестнице — Мстиславу Мстиславичу были слышны торопливые шаги. Князь вздохнул и подумал примерно о том же, о чем думал Власий и другие: не осталось, наверное, у Никиты никого, иначе родные его уже давно бы нашли. Никиту князь любил и горе его готов был принять близко к сердцу. Еще одно горе! Ну, по правде сказать, не такое уж большое для князя, но все-таки. И опять причиной всему — Ярослав.

Итак, следовало думать о будущих делах. Каким бы человеком он ни был, зятюшка, а придется с ним жить в мире. Воевать не хотелось. Вдоволь уже навоевались, пора начинать оговариваться. У Ярослава в заложниках много знатных граждан новгородских, одних торговых людей больше тысячи — и в Торжке, и в Твери, и в Переяславле, и в самом Суздале. Их жизни тоже надо пожалеть, тем более сейчас, когда новгородский стол опять за Мстиславом Мстиславичем. Если не выручить заложников, то горя в Новгороде еще добавится. А князь Ярослав их не пощадит в случае войны.

Все сложилось бы гораздо лучше, если бы после смерти великого князя Всеволода старшинство досталось Константину — как и полагалось. Константин не позволил бы младшему брату своевольничать и творить зло. И не было бы угрозы спокойствию и миру на русской земле.

Ничего не смог придумать князь Мстислав, кроме того, что надо искать встречи с Ярославом. Одна была надежда: повидавшись с зятем и поговорив с ним, можно будет убедить его в неправедности жизни, которую он ведет, в неразумии злобы, которая переполняет душу Ярослава. Конечно, встречи один на один не получится, ведь говорить с князем Ярославом — это значит иметь дело с его братом, Георгием Всеволодовичем, великим князем Владимирским. Без покровительства и одобрения со стороны Георгия Ярослав, при всем его крутом нраве, мало что смог бы натворить. С огромной силой надо будет вести переговоры, иначе придется с ней же вести войну. А это Мстислав Мстиславич даже вообразить себе не мог. Пока не мог.

День заканчивался. Предстояло еще отужинать, помолиться — и спать. Завтрашний день обещал большие хлопоты. Изможденный, наполовину вымерший — но это все же был Новгород, и жители его по-прежнему оставались вольны и свободолюбивы. И решать важные вопросы, касающиеся дальнейшей жизни, необходимо было только на общем вече. Трудненько будет собрать народ, многие и ходят-то с трудом. Придется в колокол вечевой бить с самого утра. И саней, что ли, побольше отправить в город — пусть те, кто ходить не могут, на санях доберутся до Ярославова двора. Да не забыть сказать, чтобы на дворе котлы поставили с горячей водой медовой. Голодному человеку черпак такой сладкой водицы выпить — он сразу бодрее станет, и голова у него лучше будет соображать.

Эта мысль понравилась Мстиславу Мстиславичу. Когда уж спать лег — все думал об этих котлах: отыщется ли их достаточное количество, чтобы напоить всех жаждущих? А посуды разливательной сколько понадобится! Ничего, отыщем, думал он. На дворцовых поварнях не хватит — боярские дворы потрясем. И меду не жалеть, меду побольше класть! С тем и уснул.

Назавтра созывать людей к вечевому колоколу стали с самого раннего утра — еще и солнце не вставало. Чтобы призывный звон, знакомый каждому новгородцу, не прерывался, звонившие сменяли друг друга. Протяжная песня колокольной меди, замешенной на серебре, плыла над городом, будила жителей, напоминала им о прежних счастливых временах, заставляла их подниматься и идти. Непреложный закон веча — один из столпов, на которых всегда покоились достоинство и гордость новгородские.

Мертвых на улицах поубавилось, но живых стало больше — город понемногу оживал. Сказывалась и вчерашняя — под присмотром выборных — раздача хлеба: многие легли спать сытыми, впервые за долгое время. К полудню Ярославов двор был заполнен — не до отказа, как раньше, но, видя перед собой такое широкое народное представительство, князь Мстислав мог быть уверен, что говорит со всем Новгородом и решение, которое вынесет вече, будет общим и законным.

В том же, каким оно будет, Мстислав Мстиславич не сомневался. Поцеловав крест на верность Новгороду, он попросил у граждан княжеского стола. Просил также прощения за то, что год назад по прихоти своей оставил город. Повинился, что не смог предвидеть, какие тяжелые последствия вызовет его поступок, не догадался принять меры против этого.

Граждане новгородские были рады принять к себе обратно бывшего своего князя. Их радостное единодушие не было выражением благодарности голодных к тому, кто их накормил и напоил горячей водой с медом. Они снова поверили в возрождение былой новгородской славы, былого достатка. После тяжелых месяцев отчаяния эта вера словно сообщала им новые силы.

Нельзя было обойти молчанием вопрос о заложниках. Почти все торговое сословие новгородское находилось в руках Ярослава Всеволодовича. И вызволить купцов, да еще желательно со всеми товарами и прочим имением — было сейчас главной задачей нового князя. Только это сословие, влившись снова в городскую жизнь, могло быстро удовлетворить все нужды горожан — дать им еду и работу. Перед собравшимся вечем князь Мстислав торжественно пообещал, что либо вернет мужей новгородских, либо — положит свою голову. Однако, добавил он, может случиться всякое, и как Новгород ни ослаблен, а все равно должен быть готов по первому требованию князя предоставить ему воинскую помощь. И снова новгородцы в один голос заявили, что со своим князем готовы и на жизнь и на смерть. На том и закончилось вече. Очень жалел князь, что сейчас с ним не было посадника Твердислава. Тот сидел, наверное, где-нибудь в Торжке, под стражей, разделяя общую участь всех новгородских послов, ездивших к Ярославу Всеволодовичу. Посадник, с его огромным влиянием на горожан, мог бы сильно помочь князю в подготовке возможного военного похода. Ничего не поделаешь — приходилось обходиться без Твердислава, своими силами. Вся дружина только и занималась тем, что развозила по городу припасы, взятые на городище, делила еду да искала мужчин, пригодных воевать. Этим надо было отъедаться поскорее, восстанавливать силы. Им по приказу Мстислава Мстиславича выдавалась еда дополнительная.

Дел было много. Желая вселить в сердца новгородцев еще больше уверенности и бодрости, князь послал в Торопец за своей семьей — пусть все видят, что его власть в Новгороде установилась прочно и надолго. Одновременно следовало начинать переговоры с Ярославом. Искали человека, который мог бы провести их достойно и успешно. Священника послать было надежнее всего — так советовали Мстиславу Мстиславичу, так считал и он сам. По слову епископа Антония, воспрянувшего духом после падения суздальской власти, был выбран Юрий, настоятель храма Святого Иоанна на Торговище. Князь имел с ним личную беседу, и Юрий ему понравился. Он сразу понял всю тонкость поручаемого ему дела, Мстиславу Мстиславичу почти ничего не пришлось объяснять. Юрий не сомневался в успехе: кому, как не священнику, уметь обращать грешника к покаянию? В тот же день и отправили посла. В любом случае — пока не будет известен ответ Ярослава, все приготовления делаются словно наугад, а это раздражает и тревожит куда сильнее, чем угроза настоящей войны.

Заботы об укреплении городской обороны, однако, были не лишними. Этим князь поручил заниматься своему мечнику. Чинить ворота, обеспечивать сменную стражу из горожан и дружинников, привозить и поднимать на стены запас камней, смолы, метательных копий — дел у Никиты было предостаточно. За время правления Ярославова наместника оборонное хозяйство внешнего города пришло в упадок — суздальцы сократили Новгород до размеров детинца, и лишь его старые стены были готовы выдерживать осаду.

Каждый день Никита докладывал Мстиславу Мстиславичу о сделанном. Однажды князь обратил внимание на то, что мечник как-то не по-доброму задумчив и даже рассеян. Рассказывает о том, сколько выборных наряжено на стены от каких улиц, сколько саней требуется для подвоза из лесу свежих бревен — а мысли его витают где-то далеко, и от князя далеко, и от Новгорода. И Мстислав Мстиславич спохватился: совсем забыл за хлопотами спросить Никиту о его семье, о родных.

— Никита! Ты своих-то нашел? Что они? Живы?

Лицо мечника осветилось светом надежды.

— Думаю, княже, что живы. Не нашел никого дома. Да и дома самого нет, сгорело все. Избенка одна и осталась. Они, княже, наверное, убежали, когда голодно стало. Мой дядя, Михаил, увез их — я так думаю. В избушке на полу только старуха какая-то валяется, вся собаками обгрызенная. Забрела, видать, погреться — да и померла там. А мои уехали все. Думаю, княже, что скоро объявятся.

— А ты людей соседских спрашивал ли? Может, знает кто про твоих.

— Нет, княже, не спрашивал. Да и что спрашивать? На нашей улице народу много поумирало, пожары были. Знакомых-то не найдешь, да и некогда сейчас. А мои вернутся. Как узнают, что мы в городе, так и вернутся.

Никита говорил так убежденно, что князь поверил ему и в душе порадовался за своего мечника.