икита огляделся. Ни спереди, ни сзади на дороге никого не было. Он решительно свернул с укатанной полозьями саней колеи и побежал к видневшейся неподалеку от дороги разворошенной скирде. К ней по снегу была протоптана узенькая тропка: видно, не все из тех, кто здесь проезжал, удерживались от соблазна прихватить с собой клок-другой чужого сена. Так — малую охапочку. И татьбой не назовешь, и на душе приятно, и в пути пригодится.

Для Никиты в этом была польза — его след на вороватой тропке заметен не будет, а значит, и не привлечет ненужного внимания. Сейчас, когда можно было уже видеть городскую стену, ворота, ведущие в Загородский конец, и даже угадывались кресты Великой Софии — золотые купола еще не были видны, — самое время ненадолго спрятаться за скирдой, успокоиться, еще раз обдумать, что делать дальше.

Добраться до Новгорода — это только полдела. Главное — пройти в город неузнанным да на улицах ухитриться не встретить никого из старых знакомых. А таких — считай, вся Софийская сторона. Первый же встречный глянет в лицо и остолбенеет: «Никита? Олексы Сбыславича сын? Дак ты помер же!» И снова — уноси ноги из родного города, иначе схватят. И хорошо если при свидетелях — тогда может дойти до нового посадника Твердислава, и тот заступится за сына старого друга своего, Олексы. Если захочет, конечно. А только люди Мирошкинича не дураки, все сделают по-тихому да и спустят в Волхов, в прорубь, где днем бабы белье полощут.

При виде знакомых новгородских стен Никита испытывал смешанные чувства — любви и бессильной, не находящей выхода ненависти. Так, наверное, чувствует ребенок, глядящий из укрытия на свою мать, увозимую половцами в безвозвратное степное рабство. Вот она, рядом совсем, любимая маменька, сидит, понурившись, на половецкой телеге, не догадывается, что сынок ее видит сейчас, не бросит даже прощального взгляда в его сторону. А поганые, уверенные в своей правоте и силе, весело переговариваются, будто не живого человека везут, а вещь, нужную в хозяйстве. И ничем тут помочь нельзя: тебе, разом повзрослевшему, уже начинает мешать страх бесполезной смерти. Смерти, которая не облегчит твои страдания, а лишь помешает в будущем отомстить за обиду. И именно теперь, ради этой мечты, так страстно хочется жить!

Больше года прошло с того дня, как отец Никиты, Олекса Сбыславич, знатный горожанин, член совета вятших мужей новгородских, был убит по приказу великого князя Владимирского Всеволода Юрьевича. Сгубил Олексу ложным доносом давний его враг и завистник Борис Мирошкинич. Великий же князь не стал докапываться до правды, хотя узнать правду ему было совсем не трудно. Великому князю Всеволоду только бы власть свою непререкаемую над Новгородом показать: прислал боярина с приказом, дескать, велю казнить изменника всему народу в острастку, такова моя воля.

Княжил тогда в Новгороде старший сын Всеволода — князь Константин, самими новгородцами приглашенный. Да великий князь решил это дело один, без Константина. Одного Олексу Сбыславича и казнили на Ярославовом дворище, не позаботившись даже о том, чтобы выглядела сия казнь хоть бы малую толику справедливой.

Кроме Мирошкиничей да их многочисленной алчной родни, никто в Новгороде эту казнь справедливой и не счел. В самом деле: измену раскрыли страшную, непрощаемую, а изменник-то всего один, что ли? Дело-то шло тогда о тайных сношениях Новгорода с черниговскими князьями, и больше всего — со злодеем Всеволодом Чермным. Якобы изменники хотели отложиться от власти великого князя да Чермного или еще кого из Ольговичей на новгородский стол посадить. Так что же это — Олекса-то Сбыславич в одиночку вывел бы Константина из Новгорода, а Чермному ворота открыл бы, так, что ли? Что ж — и сообщников у Олексы не было, и больше никто не ведал об измене?

Темное дело, нечистое. Не знал разве великий князь, что в Новгороде нельзя сменить правителя без того, чтобы большинство народа этого захотело да на большом вече приговорило бы?

Никита скрипнул зубами, сжатыми от знакомой беспомощной злости. Помотал головой, усмехнулся: и эта привычка у него от отца, с самых юных лет. Олекса Сбыславич, если гневался, так же сжимал зубы, темнел взглядом из-под собольих бровей. И лицом и статью Никита очень походил на отца. Когда-то они с отцом любили пошутить над таким сходством.

Не из-за этого ли сходства Никита едва жизнью не поплатился? Борис Мирошкинич, погубивший Олексу, не захотел и сына оставлять в живых. Когда родное подворье стали разбивать и грабить, Мирошкиничева чадь с ножами да топорами Никиту искала, гнались за ним аж до Неверского конца, до самого Волхова. На счастье Никиты, в наступивших весенних сумерках ему удалось разглядеть длинную полынью, промытую во льду рядом с опорами небольшой торговой пристани. Он, не раздумывая, столкнул в черную воду какое-то бревно, а сам, ужом проползая между всяким хламом, спрятался под перевернутой долбленой лодкой. Долго его тогда искали. По берегу бегали, тыкали шестами в проруби, ворошили бревна. Перекликались: нашел? Нету нигде! Вон там посмотри! В выдолбленной пустоте лодки голоса убийц звучали гулко и зловеще. И когда, никого не найдя, преследователи наконец ушли, Никита, отлеживаясь в ожидании ночи, решил, что не меньше, чем безвинная смерть отца, чем разоренное родное гнездо и сломанная жизнь, достойна страшной мести будет и эта вроде бы незлобная деловитость, с которой, как зайца-подранка, искали Мирошкиничевы люди его, чтобы убить. И конечно, придется теперь отплачивать им всем еще и за ту жаркую дрожащую радость, охватившую все существо Никиты, радость оттого, что остался жив. Потому что эта радость на несколько долгих мгновений заставила его забыть о том, что случилось только что с родным отцом.

С тех пор жажда мести больше всех других чувств поддерживала Никиту, давала ему силы для жизни, когда приходилось туго. Оставшись один, без защиты, без средств, скрывающийся от могущественных врагов, он все же не позволял себе отчаиваться. За этот год ему досталось всякого — жил у чужих, не всегда добрых людей, скитался между редкими селами и монастырями, милостыню просил не однажды — а каково это было ему, выросшему в чести и в достатке, — и от вооруженных чудинов да разбойников-литвинов по лесам скрывался, еле ноги уносил. Нельзя было ему ни умереть, ни в полон попасть. Раз уж он выжил тогда, значит — для того, чтобы отомстить. Ради этого и пришел сейчас к Новгороду. Не убивать Мирошкиничей, нет. Еще не время. Нынче у Никиты другое дело было в родном городе.

Однако следовало подумать, как же проникнуть туда, как пройти через городские ворота.

Если, назвавшись жителем отдаленного села, сказать, что идешь поклониться Святой Софии, к примеру, — не вызовет ли подозрений? Одет Никита как самый настоящий смерд, да ведь к смерду-то и привяжутся. Не праздник, чай, чтобы в такой долгий путь пускаться. Хотя бы и к Святой Софии. А ну, сказывай — кто таков, какого такого села? А село чье? А кто староста? Начнут спрашивать, да попробуй не ответь им. А ответишь — соврешь обязательно. И тут вдруг кто-нибудь: «А постой-ка! Что это лицо мне твое знакомое? А ну, ребята, гляньте-ка на богомольца!»

Нет, нельзя так. Схватят. Одному в город не пройти.

Если бы пристать к кому по дороге. Но к кому? Богомольцев сейчас и вправду немного ходит. Самый пост, до праздников далеко. Да и день скоро к вечеру. Утром бы. Может, купцы пройдут с торговым обозом? С ними попроситься? Нет, не возьмут. Купец — он за неизвестного человека отвечать побоится. Серебра бы ему дать, купцу, полгривны или лучше — гривну, тогда согласится, и с радостью. Мигом тебя в повозные наймет да людям своим велит помалкивать.

С купцом в город легко пройти. Да только серебра у Никиты нет. При такой жизни забудешь, как оно и выглядит, серебро-то.

Пообещать купцу, что в городе с ним расплатишься сполна? Ведь Никита пришел в Новгород и за серебром тоже. Пришел и свое обязательно возьмет. Можно купцу и больше гривны пообещать. Провел бы только!

Пообещать-то можно, да не поверит никто на слово вышедшему из-за скирды человеку в сероваленом грубом зипуне с подпалами — следами ночевок у костра. В лучшем случае — опять допытываться начнут: чей, мол, ты да у кого в городе возьмешь. Это — если вообще захотят разговаривать, а не прогонят от обоза, словно разбойника. Нет, и купец не годится.

Вон ворона летит — счастливая! Разрешения ни у кого не спрашивает, машет себе крыльями, раз, два — и перелетела через стену.

Посмотрев вороне вслед, Никита снова скрипнул зубами от злости. Ответят они мне, подумал он, ответят еще и за то, что я, сын самого Олексы Сбыславича, рожденный для славных дел, нынче ободранной вороне позавидовал!

Время шло, и Никита понемногу начал смиряться с мыслью, что, верно, придется ему эту ночь провести в скирде. Ничего, с тоской думал он, не впервой, зароюсь поглубже в сено, главное, что ногам в валенках тепло, завернусь, надышу — переночую! А завтра с утра, может, Бог даст попутчиков — проберусь в Новгород! Столько терпел, неужто одну-единственную ночь не выдержу? Март кончается, небо в тучах, большого мороза не будет. В городе, когда доберусь до дядьки Михаила — первым делом его попрошу, пусть велит баню истопить. В бане и отогреюсь.

При мысли о бане заныло все тело, истосковавшееся по теплу и чистой одежде.

Движение на дороге, за которой наблюдал Никита, было не слишком оживленное. Проехал, правда, длинный обоз — издалека не разберешь с чем, но к нему явно подходить не стоило: при обозе ехало несколько оружных всадников, даже в бронях. Наверняка обоз — княжеский. Никита долго и угрюмо смотрел ему вслед.

Немного погодя проскакал, торопясь, отряд дружинников — щиты красные, со львами. Владимирцы! Нового князя, Святослава Всеволодовича, войско. Разъезжают, словно у себя дома. Скоро совсем новгородской воли не останется, все подомнет под себя великий князь Всеволод!

Мирошкиничи, наверное, теперь в большую силу вошли, думал Никита. Великий князь их руками новгородскую вольность задушить хочет, а они и рады. А как же? Им выгода большая — прислуживая силе владимирской, своих новгородцев грабить. Только скоро закончится их, Мирошкиничей, счастье — один князь уйдет, другой придет, а Новгород Великий как стоял, так и будет стоять.

Никита еще раз глянул с тоской и вдруг — даже сердце в груди разбухло — обрадовался неожиданной удаче: вдали показались два простых крестьянских воза с сеном. Почему-то сразу пришла уверенность, что именно с этими возами он нынче в город проберется. Может быть, за долгое время скитаний и мытарств он научился больше доверять простым мужикам, чем людям в богатой одежде и с оружием?

Он не раздумывал. Ноги сами вынесли его на дорогу. Никита не стал дожидаться, пока мужики подъедут, и для уважительности двинулся им навстречу, стараясь идти степенно и всем своим видом показывая, что он не задумал никакого зла. Как-то само собой получилось, что разулыбался.

Передний возница придержал коня. Поравнявшись с Никитой, оба воза остановились. Двое мужиков, не отвечая на улыбку Никиты, недоверчиво разглядывали его. Тот, на первом возу, как бы невзначай положил руку на белое захватанное топорище, которое высовывалось из сена с правой стороны. Сидевший же на втором возу, подальше от Никиты, свой топор достал не таясь и даже поиграл им, словно пробуя, как руке удобнее. Чем дальше от тебя человек, тем больше хочется показать ему, что ты вооружен. Вроде бы это еще и не оружие пока, а знак тебе: остерегайся. Ну, а когда ты к человеку близко, тогда это уже взаправду оружие, и тут уж оно может само за тебя решить, что делать. Так что — остерегись и без нужды оружию воли не давай.

Ах, как Никита знал и понимал этих мирных русских мужиков!

— Здравствуйте, люди добрые, — произнес он, и почему-то сразу расхотелось улыбаться: в горле запершило, пришлось несколько раз с трудом сглотнуть, чтобы не сорвался голос.

— Здорово, милый человек, — нерешительно сказал первый мужик. Второй что-то буркнул недовольно.

И тут Никита снял шапку и упал на колени. Когда он шел навстречу мужикам и на ходу прикидывал, что будет им говорить, он еще не знал, что так получится.

— Братцы! Помогите в город пройти! Нужда мне там быть. Возьмите с собой!

Мужики засуетились, переглянулись. Первый смущенно поскреб в затылке, сдвинул шапку на лоб, до самых глаз. Второй посмотрел на топор в своей руке и бросил его в сено.

— Да ты встань, встань скорей. Не дай Бог — увидит кто, — торопливо сказал первый.

Никита медленно поднялся с колен, стараясь преодолеть легкий стыд и втайне радуясь тому, что, кажется, правильно поступил.

Оба мужика смутились едва ли не больше самого Никиты. Они были намного старше его и, конечно же, за долгую жизнь свою стаивали на коленях не раз — мало ли господ вокруг! У смердов жизнь такая, не поклонишься — не проживешь. Но вот чтобы перед ними кто-нибудь колени преклонял, как перед боярами, — такого, наверное, в их жизни еще не случалось. Да еще так неожиданно! Тут почешешь в затылке.

— Возьмите с собой, братцы. Одному не пройти мне. — Никита видел уже, что мужики возьмут его с собой, но все пытался им объяснить, словно в благодарность за их доброту. — Боюсь — стража не пустит. А в городе у меня есть к кому пойти! Возьмите, братцы, не оставьте в лесу ночевать!

— Ладно, ладно, — поспешно и не глядя Никите в глаза произнес первый мужик. — Садись ко мне. Поедешь — будто бы с нами, будто мы сам-третей были.

Он переглянулся со вторым мужиком, кивнул ему. Тронул коня и, пока Никита устраивался рядом, уминая сено для удобства, объяснил:

— Значит, слушай. Мы — монастырские, Духова монастыря. Знаешь такой?

— Знаю.

— Вот. Ездили за сеном, значит. Запомнил? За сеном.

Никита, стараясь не улыбаться, согласился:

— Запомню.

— Вот. Звать меня — Мизяй. Так и зови. Прозвище такое, значит. А его, — мужик оглянулся на второго, — его — Яковом. Да, Яковом, значит. Да ты на него не гляди, он — в закупах, вот и ездит. А я — вольный горожанин. Порядился, значит, с отцом игуменом да и вожу им. Сено вожу вот. Дрова вожу, конечно, — уважительно прибавил мужик. — Ну и прочее всякое. Меня знают. А ты, значит, со мной вроде бы как.

Он быстро глянул на Никиту:

— Тебя-то не Горяином ли звать?

— Верно, — удивился Никита. — А как ты угадал, дядя Мизяй?

— А вот так и угадал. Я, брат, приметливый. А ты — слышь-ка, сенца возьми клок да обсыпься маленько. Видишь — мы с Яковом все в трухе? А ты, глянь, — чистый, будто и не работал с нами.

— Спасибо, дядя Мизяй. — Никита с благодарностью посмотрел на мужика, но тот снова отвел глаза.

Обсыпаться сенной трухой было делом недолгим. Дальше ехали молча до самых городских ворот. Чем вернее Никита приближался к цели, тем неспокойнее он себя чувствовал. Несколько раз ловил быстрые внимательные взгляды дядьки Мизяя. И это тоже не добавляло уверенности. Чего это он на меня так зыркает, думал Никита. Что, если узнал и хочет страже выдать? Может, за меня Мирошкиничи награду назначили? Такому мужику за сына Олексы Сбыславича награда — как дар Божий. Убежать, что ли, пока не поздно?

Но было уже поздно убегать. Городские стены приблизились, купола Софии мрачно светились под серым, едва наливающимся темнотой небом. Дорога пошла прямо к воротам, мимо пригородных посадов. Возле ворот перетаптывалось человек пять-шесть стражников.

Завидев подъезжающие возы, стража будто посуровела и застыла, подозрительно вглядываясь. Весь вид вооруженных людей, стоящих возле ворот, говорит о том, что они кого попало в город пропускать не намерены. То ли перед закрытием ворот захотелось страже потешиться над проезжающими напоследок, то ли их начальник находился неподалеку.

Пропал — мелькнуло в голове у Никиты. Если дядя Мизяй не сдаст, то они сами дознаются. Эх, переночевать в скирде уж надо было, а завтра днем легко бы прошел. Днем много народу ходит.

Однако все равно нужно сохранять спокойствие. Не продаст дядя Мизяй, подумал Никита, а то зачем бы ему меня сеном обсыпать? Проедем. Мы — монастырские, Духова монастыря. С игуменом отцом Варфоломеем порядились.

В воротах уже встал один, с лениво и властно поднятой рукой.

— А ну, стой! — велел он. — Почему так поздно? Приказа не знаете?

За последний год Никита успел сильно невзлюбить эту пренебрежительную властность, которую раньше если и замечал, то считал естественной. Совсем по-другому ее воспринимаешь, когда она к тебе обращена, а тебе от нее и защищаться нечем, как голому от мороза. Унизительно.

Теперь же для Никиты все могло обернуться куда страшнее, чем простое житейское унижение. Вот сейчас — дядя Мизяй мною оправдается, решил Никита.

Но дядя Мизяй, похоже, совсем не волновался.

— Здоров будь, Колоб! Не признал? — приветливо, но не сверх меры, спросил он стражника.

— A-а, это ты, — вроде бы разочарованно протянул стражник. — И Якова вижу. А этот с тобой, кто таков? — спросил он, едва заметно подобравшись телом.

— Этот? Работник мой, Горяшка.

— Откуда?

— С Плотницкого конца. Погорельцы они. А отца его покойника я знавал. Совсем им худо стало, вот я его к себе и взял, значит.

— Тебе бы свои животы прокормить! А ты работников нанимаешь. Ишь, хозяин какой! — Стражник строго выговаривал Мизяю, но взгляда от Никиты не отрывал. Другие стражники, видя, что товарищ их встретил знакомца, равнодушно разошлись в стороны. А Колоб все никак не пропускал возы в город.

— С Плотницкого конца, говоришь? А чей будешь, работник? Я там много кого знаю.

— Дак покойного Томильца сын, — ввязался дядя Мизяй. — Ты ведь знавал его?

— Томильца-то? Нет, не помню такого, — задумчиво произнес стражник. Ему почему-то не хотелось отпускать их. Посматривал на Никиту. Все же нашел, к чему придраться.

— Эх ты, хозяин. А воз-то у тебя кривой… Кто ж так сено накладывает? Не довезешь, по дороге все растеряешь.

— Да где? Что ты? Ах, ах, — забеспокоился дядя Мизяй. Соскочил с воза, кинулся щупать. Сердито обернулся к Никите: — Гляди, что наделал! Ах ты, Горяшка, песий сын! Руки твои кривые!

Никита слез со своего угретого места вслед за хозяином, показывая жадность к работе.

— Где криво, дядя Мизяй?

— Под носом у тя криво! Иди сюда, поправлять будешь! А ты что смотрел, ворона? — крикнул он безучастно сидящему на своем возу Якову и погрозил кулаком. Яков виновато развел руками: не углядел, мол, что поделаешь.

Никита, хотя и не видел никаких огрехов в том, как было наложено сено, послушно подбежал к дяде Мизяю и, сунув руки в сухую колючую мякоть, стал тужиться, якобы выправляя. Мизяй копошился рядом.

— Эй, эй, — опомнился стражник. — Что вам тут — сенной двор? Нечего задерживать, дома поправлять будете. Давай, давай, проезжай!

Дядя Мизяй повел коня в поводу, Никите же велел идти рядом с возом, подпирая его, чтобы не рассыпалось.

На это работник ни единым словом не возразил, видимо и впрямь чувствуя себя виноватым за то, что недоглядел, когда воз накладывали.

Тронулись со скрипом, под обидные замечания стражников. И вскоре уже ехали по улицам Новгорода. Сердце Никиты стучало: он был уже почти дома! Дядя Мизяй хитровато щурился на Никиту и уже не отводил глаз. Посмеивался. Однако шли молча. Пока Никита, распираемый благодарностью, не схватил возницу за рукав:

— Спасибо тебе, дядя Мизяй. Нечем мне заплатить за твою доброту. Кусок хлеба был, да я его еще утром съел. Скажи хоть, где найти тебя. Может, когда-нибудь рассчитаемся.

— Не за что, не за что, — словно успокаивая Никиту, говорил ему дядя Мизяй. — Места ты, чай, на возу немного просидел. И сена на себе самую малость унесешь.

Никита начал было отряхиваться, но махнул рукой. Ему пора было сворачивать.

— Ну что ж, — сказал дядя Мизяй. — Нам теперь налево. Как раз к подворью нашему попадем. Нас, верно, заждались уж там. А тебе, поди, направо нужно? — вдруг спросил он.

Никита смущенно кивнул. Ему точно надо было идти направо, туда, где виднелся одинокий купол Власьевской церкви. Там, недалеко от Власия, находился дом его двоюродного дяди Михаила.

— Ну вот, опять я угадал, — хохотнув, сказал дядя Мизяй. — Прощай, стало быть, работничек! Может, когда и свидимся.

— Прощай, дядя Мизяй. Выручил ты меня.

— Ладно, — сказал Мизяй. И, перед тем как снова забраться на воз, наклонившись к Никите, вполголоса: — А ты все ж не иди открыто, хоронись. Нынче в Новгороде много людей всяких.

Помолчал, помял в руке вожжи и добавил:

— Ну — прощай, Олексич.

После чего уже влез на свое место — степенно, как на престол, и, больше не обращая внимания на Никиту, тронул коня. Поехали.

Никита только поморгал вслед возам. Ай да дяденька Мизяй, вольный горожанин! Все же — непростой народ новгородцы. Наверное, сразу узнал. Сейчас, наверное, едет да посмеивается, довольный своей хитростью. Милый человек.

Когда возы скрылись за ближними домами, Никите стало одиноко и неуютно посередине улицы одному. Он свернул направо и зашагал, внимательно поглядывая по сторонам. Верно сказал возница: всякого народа много в городе. Есть и не такие добрые, как Мизяй.

По своему опыту Никита знал, что праздно идущий человек в бедной одежде легче привлекает к себе внимание, чем когда он занят делом. Несет что-нибудь, например.

Что бы такое понести?

Видно, ничего не поделаешь — придется украсть. Вон то бревнышко, например. Короткое и толстое бревешко, лежащее немного в стороне от основной кучи бревен, судя по их виду, недавно привезенных сюда. И людей вокруг никого.

Решившись, Никита подобрал находку. Обмирая от ожидания окрика и погони, понес. Взвалил на плечо — так и нести удобнее, и лицо вроде прикрываешь. Никита шел, стараясь не перейти на бег — пугливую трусцу. Побежишь — сразу заметят.

Окрика и погони не последовало. Наверно, в Новгороде еще не завелась привычка охранять дрова. Люди же, попадавшиеся Никите по дороге, казалось, и вовсе не замечают его. А что тут замечать — дело обычное, работает человек, трудится.

Так понемногу дошел он до Михайлова подворья. Поначалу даже не узнал знакомого места — дядя Михаил за время, пока Никиты здесь не было, крепко огородил свой дом и ворота новые поставил на двух толстенных столбах.

Крепость, да и только. Присмотревшись, Никита увидел, что не один дядя Михаил огородился — многие богатые дома теперь выглядывали из-за новых оград, белеющих направленными вверх свежезаточенными остриями кольев.

Уверенности у Никиты не было. Жив ли дядя Михаил? Не разделил ли судьбу Олексы Сбыславича? Может, в доме этом теперь кто-нибудь из Мирошкиничевых людей живет? Ишь, как огородились. Всего только и знал Никита, что в Новгороде сел новый князь, Святослав Всеволодович, совсем мальчишка еще, а князя Константина отец забрал к себе во Владимир. Для великого князя Новгород — будто игрушка, которую он то одному сыну подарит, то отнимет и подарит другому. Правда, все же умаслил князь Всеволод новгородцев — позволил им в посадниках своего человека иметь, Твердислава Михалковича. Ну, посадник-то свой, а заправляют всем, конечно, владимирские бояре, что со Святославом приехали. И Мирошкиничи при них, как псы цепные.

Больше ничего Никита не знал. А спросить было не у кого, да и нельзя. Опасно.

Ну — пропадать так пропадать. Если дяди Михаила здесь нет, если сгубили его, то и Никите конец. Кроме дяди, никого ведь родных не осталось. Вся надежда у Никиты была на дядю Михаила. Надо идти туда, в дом, стучаться, пока не откроют. Не до ночи же шататься по улицам с бревном на плече.

Никиту начала бить крупная дрожь. На непослушных ногах он подошел к воротам.

В левом створе, как и положено, была проделана дверца, чтобы ходить через нее, больших ворот не открывая. Сбросив надоевшее бревно с плеча, Никита быстро перекрестился и потянул дверцу на себя.

Она неожиданно открылась. Значит, не запирались еще на ночь. Или просто живут без опаски — не боятся никого. Сохрани и спаси, пресвятая мать-заступница. Он боком проскользнул внутрь и, очутившись во дворе, затравленно огляделся.

Да, это, конечно, был дяди Михаила дом. И двор — его. Все добротно, чисто, ухоженно. В таких лохмотьях, как на Никите, сюда и заходить-то совестно. А было время — в этом самом дворе Никита мальчишкой играл с сыновьями дяди Михаилом, Богданом-и Мирошкой. И Богдан и Мирошка, оба умерли в один год, лет десять назад, от глотошной болезни. Тогда же и сестра Никиты умерла, отроковица Евдокия, а за ней и мать Никиты. Остались один Олекса Сбыславич с Никитой да дядя Михаил. Сколько уже ушло любимых и родных людей! И тут, как вошел во двор — сразу все вспомнилось.

Стукнула дверь. С крыльца спустился человек и направился к Никите, стоящему у ворот.

— Чего надо здесь? Ступай отсюда! Эй, кто там? Губа! Малафей! Кто, вражьи дети, ворота не закрыл?

Услышав голос, Никита ощутил невероятное облегчение. Только ноги вдруг стали совсем слабыми, и он прямо тут же, где стоял, сел на землю. Повалился как мешок. Попытался встать, вскинулся:

— Нечай! Не зови… не зови никого. Я это. Никита. Нечай, не узнаешь меня?

Человек остановился в сомнении.

— Кто это? Ты пьяной, что ли?

— Никита я. Олексы сын.

Преодолевая слабость, Никита сдернул с головы шапку. Мельком успел все же отметить, что за сегодняшний день это он второй раз, колени подломив, голову обнажает. Многовато! Впрочем, сейчас уже все равно. Нечай, служивший у дяди Михаила в приказчиках еще до рождения Никиты, должен был его как можно скорее признать.

— Ну что, Нечай? Жив дядя Михаил-то? Можно мне сюда?

— Господи! Никитушка!

Нечай — куда только и делась вся важность, — трясясь от радости, помогал Никите подняться на ноги. Подняться никак не удавалось: Никита даже удивлялся тому, как, оказывается, устал. Ни рукой, ни ногой не пошевелить.

— Слава тебе… слава тебе… Никитушка? Да как же это? Ведь ты утонул!

— Нет, не утонул. Живой я, Нечай. Что дядя Михаил?

— Все слава Богу… Об тебе только сильно скучал. В монастырь хотел уйти, уж постригаться готовился. Потом — ничего, передумал.

— Ну, уведи меня куда-нибудь. Никого не зови, я — тайно.

— Пойдем, Никитушка, пойдем, милый.

Спохватившись, Нечай сунулся к воротам, на два запора закрыл калитку и, обняв Никиту, повел его в дом.

Дядя Михаил, несмотря на то что в доме было уже темно — лишь едва светилась лампада перед образами, сразу узнал племянника. И сразу со сморщившимся от радости лицом бросился к Никите, припал, уткнулся лицом в грудь. За прошедший год дядя как будто стал еще меньше ростом, да сильно поредели его седые волосы. И все же это был самый настоящий дядя Михаил, двоюродный брат Олексы Сбыславича, и он был очень рад видеть Никиту живым.

И Никита заплакал, совсем как в детстве — свободно, не подавляя рыданий, не стесняясь слез. Теперь можно было плакать. Он пришел к своим, и, значит, все, на что он надеялся, — все сбудется.

Тем временем в доме поднялась суматоха. Каким-то образом о приходе Никиты, которого давно все считали погибшим, стало известно дворовым людям, и теперь каждый хотел посмотреть на молодого хозяйского сыновца и, если нужно, сослужить ему службу.

В этом доме Никиту любили, и не только потому, что его любил сам хозяин, а потому, что Никита был незаносчив, всегда приветлив со всеми — от приближенного к дяде приказчика Нечая до пожилой кухарки Клуши, над которой даже сопливые мальчишки подсмеивались за ее глухоту. Сейчас едва ли не вся дворня толпилась у дверей в горницу, даже те, кто сюда обычно не допускался — конюх Малафей, например, всегда молчаливый, заросший дремучим волосом человек; о нем дядя Михаил говорил, что конский язык тот знает гораздо лучше, чем человеческий, и что на самом деле Малафею лучше бы конем и родиться, раз уж пахнет от него всегда как от немытого коня. Малафей если и не улыбался, то выглядел насколько мог приветливым. А уж лицо бабы Клуши просто лучилось морщинистой улыбкой — не могла наглядеться на вновь обретенного своего любимца.

Первым делом дядя Михаил, опомнившись от радости, всей дворне настрого приказал: о приходе Никиты — помалкивать, не то племяннику не сносить головы, да и дяде не поздоровится. Впрочем, он мог этого и не говорить: в его доме были люди только верные, других он и не держал.

Спешно готовилась баня. Раскрывались лари с одеждой: молодого отмытого Олексича следовало одеть как подобает. Радостная бабка Клуша усеменила к себе в поварню, горя желанием повкуснее и посытнее накормить Никиту. Дело нашлось почти всем, да и немудрено — Никита был так измотан, грязен и голоден, что вымыть, переодеть и напитать его было непростым делом. У всех, кто хлопотал вокруг Никиты, лица выражали некую торжественную сосредоточенность, словно люди выполняли не простую житейскую работу, а совершали то, что могло принести вред врагам и недоброжелателям их хозяина, а значит — и всего вольного Новгорода. Чувствовалось, что челядь дяди Михаила не очень-то любит нынешних новгородских правителей.

Всех — дядю Михаила в первую очередь, да и Никиту тоже — огорчало, что при таком радостном событии не присутствует жена дядина — тетка Зиновия: ее не было в городе — позавчера только уехала с дальней своей родственницей к Перынскому скиту — готовиться говеть на Страстной неделе. Сейчас особенно обидным казалось то, что тетка Зиновия непременно станет молиться об упокоении души невинно убиенного Никиты, а он — вот он, живехонек, на вид здоров и даже, кажется, стал выше ростом и шире в плечах. Хотели было послать на Перынь человека, чтобы сообщил тетке благую весть. Охотников на это было предостаточно — еще бы, каждому приятно быть счастливым гонцом, ведь когда несешь хорошее известие, сам себе кажешься чуть ли не творцом этой радости, чуть ли не ангелом. Да к тому же можно весьма рассчитывать на щедрое вознаграждение со стороны хозяйки, которая на радостях не поскупится. Но дядя Михаил, подумав, не велел никому ехать: незачем было лишний раз выносить слух из дому. Потом Зиновия сама узнает, а пока пусть помолится — наверняка вреда большого не будет, ведь раз Никита жив, то и ее заупокойные молитвы сочтутся заздравными.

Когда наконец все понемногу успокоилось и челядь разошлась по своим закутам, Никита с дядей Михаилом остались наедине — расположились в длинных покоях. Так о многом им нужно было поговорить, о таких страстях расспросить друг друга! После всех его приключений ни горячая баня, ни сытный, хотя и постный ужин, ни даже дядин мед, которого Никита выпил для укрепления телесных и душевных сил, как ни странно, не разморили его; правда, слегка ныли нашагавшиеся за последнюю неделю ноги, но голова была словно невесомой и при этом — ясной. Никита лишь удивлялся: как легко, оказывается, человек привыкает к хорошему — к тонкому запаху банной чистоты и сухого полотна нижней сорочки, к затейливым яствам бабушки Клуши, к отсутствию страха перед голодом и холодом, побоями и пленом, к возможности сидеть вольно, откинувшись на подушки, подложенные для мягкости и удобства. Будто и не убегал никогда из родного дома, не мерз, не мокнул, не прятался, не побирался, не выл от бессилия и ненависти. Вот — пришел в гости к дяде Михаилу; сейчас отворится дверь, взойдет отец, Олекса Сбыславич, заметив мед на столе, шутливо погрозит дяде Михаилу: сына, мол, спаиваешь мне, Мишка? Балуешь его? Гляди — пьяницу из дому выгоню, сам его корми тогда да воспитывай! И засмеются оба, и Никита засмеется вместе с ними, гордый своей взрослостью и причастностью к миру взрослых, к долгой и славной жизни, которая впереди.

Но нет — не взойдет больше к брату Олекса Сбыславич никогда. Больше года он уж в могиле. Да и есть ли могила у него? Может, по приказу Мирошкиничей, зашили его тело в мешок да и сбросили в Волхов? А то и псам на съедение, как черного злодея, швырнули, и теперь Никите даже не придется поплакать над могилой отца? Нет, уж что было, то и было, и Никита до самой своей смерти не забудет своего горя, своих унижений и врагов своих не простит — пусть не надеются.

— Как же ты, Никитушка, стал на Олексу покойного похож! — Дядя Михаил всплеснул руками, совсем как тетка Зиновия. — Он вот тоже, бывало, прищурится, желваки надует. Аж закаменеет весь! Ты отдохни, милый, распусти душу-то, ослабь. Теперь все хорошо будет.

— Да я ничего, дядя Миша. — Никита усмехнулся своим мыслям. — Ну, рассказывай, какие тут без меня дела были. Отца-то сумел похоронить?

— Похоронили, сынок, а как же. Не отдали злодеям на поругание.

— А убил его кто? Не Борис ли Мирошкинич сам?

— Нет, Никитушка. Князя Всеволода человек, Лазарь.

— Он нынче в городе? — спросил Никита.

— Нету, нету его! — Дядя Михаил словно испугался чего-то. — Сейчас уже многих нет. После Олексы-то, ну — после уж, как убили его, так в городе шум был большой. Что ты, Никитушка, сынок! Ведь Богородица плакала на другой день, как Олексу убили и ты пропал! Образ у святого Якова, на Неревском конце. Вот ей-богу, плакала! — Дядя Михаил размашисто перекрестился.

— Что ты, дядя Михаил, говоришь? Неужто чудо было? Плакала Божья Матерь?

— Истинно тебе говорю, сынок. Об отце твоем, а моем брате сокрушалась заступница наша. И все это видели. Вече на Ярославовом дворе сотворили люди, весь горок сбежался.

— На Мирошкинича поднялись? Или на князя Всеволода? — спросил Никита, чувствуя, как в душе начинает разгораться уголек восторга. Вот так Новгород! Не простил великому князю Олексиной смерти!

— Вот то-то и оно, что нет, — грустно и, как показалось Никите, немного смущенно ответил дядя Михаил.

Уголек в душе погас.

— А на кого тогда?

Никита, готовый уже к тому, что сейчас прихлынет жаркая волна благодарности к новгородцам, поднявшимся за честь его отца, вновь почувствовал злую тоску.

— Да поначалу многие шумели — Мирошкиничей ругали, — сказал дядя Михаил. — А потом торговая сторона всех перекричала. На Дмитрия-посадника, видишь ты, многие зло имели. Мирошкиничи — они что? Они как псы — кость ухватили и унялись. Это нам с тобой Олексы смерть — горе, а городу что? Огорчение только, да и то не всем. А Дмитрий — дело другое. Он-то всех прижал, весь Новгород. Купцов — особенно. Грабил их, виру дикую за них брал. Ну и доигрался. Разбили ведь его после. На вече приговорили и разбили.

— Как так разбили? Посадника?

— Вот так и разбили — дочиста. И князь Константин вступаться не стал. Может, за Олексу виноватым считал себя. Никому ничего не возбранил. А Димитрия самого не было тогда в Новгороде. Он у великого князя во Владимире лежал при смерти. Там и помер вскоре. А дом его и все имение нажитое — все народ разграбил. Делили на всех.

По три гривны на зуб вышло. Многие потом говорили: великий князь посадником Димитрием Новгороду заплатил.

— За что заплатил? За отца? — с вызовом спросил Никита.

— За что… Может, и за Олексу, — грустно ответил дядя Михаил. — Князю Всеволоду один человек — ничто. Тут, Никитушка, для князя товар подороже — власть над Новгородом.

— Наш город в своей воле ходил всегда! И отец так говорил!

При этих словах Никите показалось, что дядя Михаил как-то иначе взглянул на него, вроде бы — с сожалением.

— В своей-то в своей, Никитушка, сынок. А без Ростова да Суздаля, без Владимира, без низовской земли Новгороду не прожить. Особенно теперь, когда князь Всеволод в такой силе. Одними вольностями сыт не будешь. Не даст хлеба великий князь, закроет пути — что тогда? Мне по миру идти, милостыни просить? А голод начнется? Ты-то молодой еще, Никитушка, голодного времени не помнишь.

— Отец рассказывал.

— Это разве расскажешь? А увидеть такое — не приведи Господь. Когда кору с деревьев обдирают да гложут ее с изнанки, где сладенько. Идешь по улице — везде глаза голодные. Нищих — тьма, а и подать им нечего. Спроси такого оголодавшего: что, мол, тебе дороже — вольности новгородские или хлеба кусок? Что, ты думаешь, он выберет?

Никита не ответил. Дядя Михаил же, пользуясь молчанием племянника, говорил все убежденнее, и не понять было — то ли Никиту убеждал, то ли себя самого.

— Я, сынок, князя Всеволода не простил за Олексу. Никогда не прощу ни его, ни Мирошкинича. А толку что? Мы с тобой, Никитушка, не весь Новгород. А ему княжеской власти не миновать. И то ладно, что не под немцем будем, а под русским князем. И ничего не поделаешь. Великий князь сильнее Новгорода. И управы на него не найдешь.

— Не искать, так и не найдешь! — громче, чем нужно при задушевном разговоре, произнес Никита. — Погоди, дядя Михаил, дай сказать. Ты вот меня будто уговариваешь. А даже не спросил — где я был этот год, чего повидал, какие муки перенес…

— Дак это я заговорился, Никитушка! От радости. Болтаю, что первое в голову взбредет.

— Нет, дядя Миша, врешь ты. Все не так, — жестко сказал Никита. — Это обида в тебе сидит, гложет тебя. Вот ты обиду свою и убаюкиваешь, как нянька ребеночка, чтобы не плакал, дал покою. Не будет покою вам! Сапоги владимирскому князю лижете! А он на это не поглядит, захочет — всех вас перережет. Как отца моего убил!

Никите вдруг захотелось взять дядю Михаила за грудки и встряхнуть. Он устыдился своего внезапного злобного порыва и замолчал. Виновато глянул — и жалостью тронулось сердце: дядя Михаил сидел понурившись, уставясь в никуда, казался совсем постаревшим и печальным.

— Прости, дядя Миша, прости, — сказал Никита. — Я ведь не про тебя это. Обидно мне стало. Нынче я владимирскую дружину видел на дороге. Я прячусь, а они — едут, свободно едут, весело. Я в родной город словно мышь пробирался, каждого куста пугаясь. А они — как хозяева. Скажи, дядя Миша, — этого в Новгороде хотят?

Дядя Михаил молчал, стараясь не встречаться с Никитой взглядом. Сунулся было к кувшину — налить меду себе и племяннику, но тут же словно забыл об этом и, сложив руки на коленях, вздохнул протяжно.

— А знаешь, дядя Михаил, как я в город прошел? — спросил Никита. — Мужики меня провели. Один-то меня сразу узнал, а страже не выдал. А мог выдать, глядишь — награду получил бы. Нет, дядя Миша, на одной выгоде не проживешь. Честь людям тоже для чего-то дана.

Тут дядя Михаил будто проснулся, вскинулся-, сердито уставясь на племянника.

— Честью попрекаешь? Ишь ты, какой горячий! Нет, Никитушка, об этих делах ты еще молод судить. Нынче в Новгороде согласия нету! А честь — у каждого своя. Многие под великим князем хотят быть. Пойди-ка подними их — такая смута начнется. Вот так-то, сынок, — уже тише, успокаиваясь, продолжал он. — Сейчас самое верное — подождать немного. Пока припечет новгородцев так, что все заедино встанут. А до той поры никому людей не поднять.

— Не поднять, говоришь? — В глазах Никиты загорелось торжество. — Вот и опять твоя неправда, дядя Миша. Такой человек, за которым все пойдут, — есть. Князь Мстислав Мстиславич это.

— Это который? Нашего Мстислава князя сын? Храброго?

— Вот он самый.

Никита в возбуждении вскочил на ноги и принялся расхаживать по горнице.

— Я, дядя Миша, про князя Мстислава давно думаю. Наверно, сам Господь меня надоумил. Голос мне какой-то сказал, да так явственно: вот у кого защиты просить надо! Я, дядя Миша, к нему пойду, к князю Мстиславу. В дружину к нему попрошусь. Уговорю его за Новгород заступиться.

Дядя Михаил оторопело смотрел на Никиту.

— Как — уговоришь? Да станет ли он тебя слушать? Он — князь, а ты-то кто?

— Станет, дядя Миша, станет. У меня вот тут, — Никита постучал по груди кулаком, — вера в него есть. Говорю же — голос мне был. Я ведь раньше и не думал про него никогда, про князя-то Мстислава. Откуда? А зимой, в самом начале — я тогда под Волоком жил в Иосифовом монастыре, у монахов. Ну, работал им, что скажут — все делал, а меня кормили. Да я не про то. Не в этом дело. А я воду как-то носил, промок весь, захворал. Лежу — огнем горю. — Никита понизил голос, остановился перед дядей Михаилом. — Тут мне и открылось. Я лежу, а мне про князя кто-то говорит и говорит. Дня через два поправился, чувствую — все про него знаю. Про Мстислава Мстиславича. Ну… что он вроде как спит пока, что ли. Как… богатырь, в сказке. То есть — живет как все, а на самом деле — спит. Ты, дядя Миша, не смейся!

Дядя Михаил и не думал смеяться. Он округлил глаза, приоткрыл рот и медленно забирал в кулак свою небольшую седую бороду.

— И будто я его должен разбудить. Такой знак мне был. — Никита повернулся к мерцавшему огоньку и широко перекрестился. — И моя судьба теперь такая — с ним рядом. Велено мне. Понимаешь?

— Понимаю, сынок, — с некоторой робостью в голосе, глядя на Никиту так, словно в первый раз его увидел, ответил дядя Михаил.

— Вот… Я и знал, дядя Миша, что ты поймешь. Я ведь и то знаю, что мне возле князя Мстислава несладко придется. И богатства не наживу, и семьи, наверное, не заведу. А то, может, и голову сложу. Одним словом, судьба будет неласковая. Ну, значит — стану остерегаться. Только по-другому мне теперь нельзя. Да я и сам, — Никита улыбнулся, — не хочу по-другому. С князем Мстиславом хочу. Ты, дядя Миша, вот что… — слегка замялся он, — от отца мне ничего не осталось? Или Мирошкиничи все забрали? Тогда у тебя попрошу.

— Как же, Никитушка, — оживился дядя Михаил. — Дом, конечно, да — забрали окаянные. И все, что в доме было, и все имение взяли. Но серебро ваше мне Олекса еще тогда принес, успел. Чуял, видно, беду. Там гривен поболее двух сотен будет — все твое. Да ведь и мое нажитое тебе отпишу. Ты, Никитушка, мне сыновец, а дороже сына. Да и сам знаешь.

— Мне всего сейчас не надо, — сказал Никита. — А у тебя вот чего попрошу. Нужен мне, дядя Миша, первым делом — доспех воинский, полный. Оружие. Меч самый лучший пошли кого-нибудь купить у Путяты, кузнеца, что возле Козьмы и Демьяна живет. Потом — кони. Два коня со всей сбруей, обязательно. Серебра на дорогу, ну, это прикинем сколько. И человека бы еще верного ты со мной отпустил, а? Кого сам выберу, кто согласится — отпустишь?

— Так ведь… отпущу, конечно.

— Чтобы мне не мешкать, завтра бы я и начал готовиться. Князь Мстислав теперь в Торопце, прямой дорогой туда ехать не придется, значит — путь неблизкий. Да ты не горюй, дядя Миша! — Никита улыбнулся. — Помяни мое слово: ненадолго расстанемся. Скоро опять увидимся. Ну — дашь, чего прошу?

Дядя Михаил уже вытирал рукавом мокрые глаза.

— Сынок… все сделаю, как скажешь. Храни тебя Господь… Ох, посмотрел бы Олекса на тебя, хоть одним глазком… Все исполню. Свечи за тебя буду каждый день ставить у Божьей Матери. У святого Якова, той самой. — Он всхлипнул. Шагнул к Никите. Обнялись. Постояли так немного. — А давай-ка, Никитушка, давай-ка выпьем с тобой, — вдруг забеспокоился дядя Михаил. — За такое дело… за такое дело нужно…

И он решительно потянулся за кувшином.