Князь Мстислав Мстиславич был болен. Что-то в груди жало, давило, мешало дышать. Дышал тяжело, с хрипом, все время хотелось разорвать ворот сорочки, хотя он и так был распахнут — дальше некуда. И руки не слушались, словно налились свинцом.

Здесь, в Торческе, он хотел пересидеть неспокойную пору, обдумать многое, собраться с силами и, может быть, напоследок, перед уходом, попытаться исправить ошибку, которую совершил. Еще казалось, что сил на это хватит. Их всегда хватало. Но вот — проклятый недуг напал, скрутил и уложил в постель, лишив способности двигаться. Только одно и оставалось князю Удалому — лежать, похрипывать и предаваться воспоминаниям.

Самой большой ошибкой, грехом своим, Мстислав Мстиславич считал то, что не выполнил своего долга перед зятем — Даниилом Романовичем: не дал ему Галича, добровольно уступил город со всеми окрестными землями угорскому королю. Сейчас уже и сам не мог поверить в то, что такое случилось.

Недавно от зятя, изумленного и огорченного этим, приезжал посол, боярин Демьян. Мстислав Мстиславич велел передать Даниилу, что раскаивается и просит не держать зла на него, на старости лет потерявшего разум. Велел сказать, чтобы Даниил не отчаивался, лишь подождал немного. Сия ошибка обязательно будет исправлена. Он все обдумает и даст знать зятю во Владимир-Волынский — когда и как отнимет Галич у короля Андрея. Уехал боярин Демьян обнадеженный, повез господину своему хорошую весть. А Мстислав Мстиславич возьми да и свались. Лежа на постели, трудновато будет взять Галич обратно.

Скорее бы выздороветь, встать на ноги! Ничего еще не потеряно: он соберет войско, соединится с Даниилом и Васильком — и не только город, но и вся Галичина будет от угров освобождена. А Даниила Мстислав Мстиславич сам посадит на галицкий стол.

От таких мыслей сразу сделалось будто легче — дышать, что ли, свободнее? Мстислав Мстиславич попробовал подняться, но не смог — никуда болезнь еще не делась, слабость во всем теле была, темные круги плыли перед глазами.

— Эй. Кто там, — позвал князь. Голос звучал тихо. Услышат его или придется напрягать горло? Не хотелось кричать.

Дверь сразу скрипнула, словно тот, кто за ней стоял, только и дожидался, когда его позовут. Мстислав Мстиславич удивленно покосился на вошедшего. Это был галицкий знатный муж, боярин Глеб Зеремеевич. Когда успел сюда приехать? И зачем?

— Доброго здоровья, князь, — ласково произнес боярин и весь пошел морщинами от сострадания. — Не сердись на меня, что приехал. Как мы узнали, что занедужил ты, — я сюда скорей. Дела все бросил. Сам ведь знаешь — ты не чужой нам.

Мстислав Мстиславич все-таки сумел приподняться повыше и от сделанного усилия отдыхал, слушая боярина и наблюдая за черными кругами, что медленно уходили куда-то. Чтобы не выглядеть перед боярином совсем беспомощным, собрал все силы, протянул руку к небольшому столику у изголовья, взял чашу с питьем, глотнул немного и поставил обратно, сумев не пролить ни капли. Едва ли не с гордостью посмотрел на Глеба Зеремеевича.

— Не чужой вам, значит… Погоди, скоро совсем своим стану, вот только поднимусь. Простудился я, видно.

— Дай-то Бог, дай-то Бог… Поднимешься, князь, не сомневайся. Уж так все рады будут, уж так рады… А ты не приехать ли к нам хочешь?

Последние слова боярина были не такими уже ласковыми. Мстислав Мстиславич это заметил и был доволен, что заметил. Беспокоится Глеб. Это Судислав его сюда послал. Друзья задушевные — все вынюхивают, все выведывают. Обвели вокруг пальца, а теперь боятся, как бы им отвечать не пришлось.

— Скоро все узнаете, — как бы небрежно бросил князь, желая показать, что разговора, нужного Глебу Зеремеевичу, не будет. — Ты вот что, боярин… Пойди-ка, найди мне Никиту, мечника моего. Пришли сюда. А сам ступай. Устал я что-то, посплю, наверное. Сейчас что — утро или вечер?

— Утро, князь. До полудня далеко еще.

— Никите скажи: если спать буду — пусть разбудит меня. Все, иди, боярин. Слышал, что тебе говорю? Сам найди Никиту или вели кому-нибудь.

— Слышал, слышал. Все исполню, княже.

Откланявшись, Глеб Зеремеевич ушел, закрыл за собой дверь. Мстислав Мстиславич с облегчением откинулся на подушки. Беседа с хитрым боярином, казалось, пробудила в нем какие-то дополнительные силы, и он почувствовал себя лучше. Кто знает — может быть, ему и нужно черпать силы в борьбе со злом? И с постели его поднимут не припарки и травяные настои, а новая война, которая будет вестись за установление справедливого порядка?

Много глупостей успел наделать Мстислав Мстиславич за эти годы, много несправедливостей.

После того позорного поражение на речке Калке будто вся жизнь поломалась. Уезжал на войну полным надежд, бодрости, силы. Вернулся искалеченным — да не телом, что можно было еще простить себе, а — душой. Какая-то часть души — может, и лучшая — осталась навеки там, в приднепровских степях.

Вернулся — на людей смотреть не хотелось. Все казалось Мстиславу Мстиславичу, что над ним посмеиваются. Да что там — так оно и было, конечно. И смеялись у него за спиной, и презирали его. Вынести такое ему было еще, пожалуй, тяжелее, чем поражение в битве. Неделями из дворца никуда не выезжал, по улице проехать — и то было стыдно.

Когда знаешь, что стал всеобщим посмешищем, поневоле сделаешься подозрительным. И, как обычно бывает, подозреваешь не тех, кого следовало бы.

С любимым зятем, князем Даниилом Романовичем, другом и боевым соратником, едва-едва не поссорился насмерть. Даже и поссорился, и до небольшой войны дошло дело, но тут у Мстислава Мстиславича хватило ума понять, что затеял он дело неправедное, поддался клевете, — и помирился. Даниил с радостью раскрыл Мстиславу Мстиславичу объятия. Не зять, а чистое золото. Все простил тестю, всю его глупость старческую — все, что другой на его месте не простил бы никогда.

А ссора та вышла по такому глупому поводу, что и вспоминать стыдно. Князь бельзский, Александр, отчего-то зачастивший в Галич, стал напевать на ухо князю Мстиславу Удалому, что, мол, зять его, сговорившись с ляхами, замышляет убийство тестя. Ни больше ни меньше как именно убийство.

Мстиславу Мстиславичу плюнуть бы в бесстыжие глаза князя Александра. Не плюнул — поверил ему! Потом, уже вспоминая, как все было, удивлялся: ведь видно же было, что врет! И поверил.

Во-первых, Александр был давним врагом Даниила. И, зная лукавую душу Александра, нетрудно было догадаться, что мысль отомстить Даниилу Романовичу не могла не сделаться главной в его жизни. Ляхов приплел! Ну да, с герцогом Лешком Даниил поддерживал дружеские отношения. Ну, а как иначе? Соседи ведь. И от Мстислава Мстиславича зять этого союза не скрывал. А дружба с герцогом, по сути дела, и была в лживых устах Александра единственным доказательством того, что Даниил замышляет убийство.

На Калке, между прочим, князя Александра не было. Не пошел тогда в поход, отговорившись болезнью. Отделался небольшим отрядом под началом старенького сотника. Весь этот отряд, конечно, лег костьми — никто не вернулся.

Мстислав Мстиславич, поверив Александру, ничего не придумал лучшего, как отнять у зятя часть его владений. Вместо того чтобы вызвать Даниила к себе и расспросить хорошенько — отправил полк к Владимиру-Волынскому: договорились тогда с Александром вдвоем действовать против Даниила Романовича.

Зять оказался молодец! И Мстиславов полк прогнал, и Александру досталось. Князь бельзский, однако, все не успокаивался, требовал от Удалого новой поддержки. И Мстислав Мстиславич, подогреваемый клеветой, а также обидой за поражение своего полка, подумывал уже о том, чтобы нанять половцев и устроить с Даниилом настоящую войну — с осадами, с битвами в широком поле. Но тут приехал в Галич от князя Александра приближенный его боярин Ян якобы с новыми сведениями о злоумышлениях Даниила — и такую понес ложь, такую несуразицу, что, слушая его, Мстислав Мстиславич сразу понял: врет. И если сейчас врет князь Александр, то неужели раньше правду говорил? Прямо глаза раскрылись.

Послал Удалой гонцов к зятю, позвал его к себе. Даниил приехал — без дружины, без войска. Повинился перед ним Мстислав Мстиславич, и с тех пор никаких разногласий у них с зятем не было.

А ту обиду, которую Удалой нанес Даниилу, не дав ему по закону принадлежащего Галича, он исправит. Вот встанет на ноги — и исправит. И все опять будет хорошо.

Князь прикрыл глаза, представляя себя, какой радостный день будет, когда он посадит зятя на столь желанный ему галицкий стол. Праздник будет — на всю землю. Надо и князей отовсюду позвать — пусть знают, что на галицкой земле появился новый могущественный владетель. Заодно можно будет и недругов своих поточнее определить: кто на праздник не приедет — от того в будущем и ждать всяких козней.

Времени после ухода боярина Глеба Зеремеевича прошло достаточно, а мечник Никита все не появлялся. Князь ждал его. Он хотел отправить Никиту во Владимир-Волынский с поручением. Здесь, в Торческе, Никита был, наверное, самым надежным для Мстислава Мстиславича человеком. Ему одному мог доверить князь тайное поручение: передать Даниилу, что собрался готовить поход на Галич. И еще лучше — позвать бы Даниила сюда, в Торческ. Об этом замысле до поры, кроме них двоих, никто не должен знать.

Уж Даниил-то Романович с Галичем справится, сумеет Тамошних бояр поприжать. Мстислав Мстиславич вот не смог. И зла им никакого не чинил, и за то, что уграм помогали в свое время, не наказывал. Что там — не наказывал, не поминал даже никогда об их вине. Какого им еще рожна надо было? Жилось им под князем не хуже, чем под королевичем Коломаном, а вот — зачем-то пустили слух промеж себя, что хочет, мол, Мстислав Мстиславич их всех схватить и продать половцам! Даже цену называли, сколько-то там за голову. Боярин Жирослав этот слух пустил, а все остальные поверили. А разве кто из них не знал, что Удалому всю его жизнь ни золота, ни серебра не нужно было? Военную добычу — и ту делил между дружиной своей да жителями. И, зная это, поверить, что хочет Удалой обогатиться, продавая их боярские головы? В бреду пьяном могло такое в их головы прийти.

Тем не менее в один прекрасный день все бояре покинули Галич, ушли в горы карпатские с семьями, со скарбом, с челядью. Изумленный Мстислав Мстиславич не знал, что и делать. Спасибо — духовник его выручил, отец Тимофей. Сам пошел за боярами в горы, нашел их, разоблачил клевету Жирослава, привел всех обратно. Чтобы их совсем успокоить, Мстислав Мстиславич и лживого боярина трогать не стал — черт с ним, пусть живет. Он и живет! Кто другой от стыда, может, и уехал бы куда-нибудь, а Жирославу как с гуся вода.

Бояре после этого случая утихомирились. Но ненадолго. Теперь нового врага придумали Мстиславу Мстиславичу — угорского королевича Андрея, которому когда-то в знак дружбы Удалой пообещал в жены младшенькую дочь Марью и отдал, а вернее сказать — подарил Перемышль. По доброй воле подарил, желая мира с уграми! А ведь мог тогда, после победы под Галичем, всю Угорщину завоевать и к своим владениям присоединить. Захотел, чтобы все было как лучше. Подрастай, королевич Андрей, женись на Марье — и живите в любви, дарите старому князю Мстиславу внуков!

Добрались бояре галицкие и до королевича. Стали ему старую песню напевать, которой он еще не слышал: галицкий князь против тебя, королевич, зло замышляет, хочет тебя убить, на отца твоего пойти войной. Королевич по малолетству им поверил. Бросил Перемышль, убежал к отцу, давай ему жаловаться на Мстислава Мстиславича.

Ну ладно — несмышленый еще юноша, мальчик. Но король-то должен был догадаться, что тут нечисто? Зачем бы галицкому князю строить козни против своего будущего зятя? Для того, что ли, он обручал его с младшей дочкой, чтобы убить? Сами же тогда этому обручению радовались, помолвку королевича с армянской царевной скоренько расторгли. Думать-то надо. Нет, не захотел думать король Андрей, вошел с войском в галицкую землю.

Мстислав Мстиславич, желая уладить недоразумение, все слал к королю гонцов. Тот и слышать ничего не хотел. Брал город за городом. Теребовль взял, Тихомлю. От Кременца отошел — не смог взять. Не пошел и к Галичу. Говорили, что наколдовали королю волхвы: мол, как увидишь Галич, так и умрешь на месте. Только в эти разговоры Мстислав Мстиславич не верил. Просто боялся его король Андрей, боялся до сих пор, хотя, конечно, после поражения на Калке трепета перед воинской славой и счастьем Удалого у всех поубавилось.

Не пойдя к Галичу, король пошел на Звенигород. Тут уж Мстислав Мстиславич решил сам его встретить. И встретил — показал королю, что такое Мстислав Удалой! Едва Андрей жив ушел с поля, с остатками войска бежал к себе в Угорщину. Не преследовал его, князь галицкий вернулся в Галич.

Но жить спокойно ему уже не дали. Видно, отчаявшись скинуть Мстислава Мстиславича чужими руками, бояре принялись за него сами. Тот же Судислав, тот же Глеб Зеремеевич стали с ним говорить от имени всей галицкой земли! И что с королем-де надо помириться, и что помолвку королевича с Марьей надо возобновить, да что там возобновить — женить их, и все. И самое лучшее будет, если королевич сядет в Галиче. Подумай, князь Мстислав! Земля галицкая тебя не хочет. Даниила не хочет. Отдашь Галич Даниилу — навек его потеряешь, он обратно не отдаст. Отдашь королевичу — в любое время возьмешь обратно.

Стыд вспомнить — но Мстислав Мстиславич тогда согласился с их доводами! Ни с зятем не посоветовался, ни с кем. Оставил за собой одно Понизье — и уехал в конце концов в Торческ.

Бояр послушать — так вроде все правильно. А как сам подумаешь — волосы на голове топорщатся от стыда. Воевал, воевал — и довоевался: обделил зятя Даниила, нанес ему обиду. Неоднократно битых угров сам допустил до Галича — и дочку свою, любимицу, им в придачу отдал. У-у.

Стукнула дверь. Мстислав Мстиславич открыл глаза, посмотрел. Это вошел Никита. Ну вот, слава Богу.

Никита-мечник тоже был уже не тот, что прежде. Не постарел, а изменился сильно. Шрам, что остался у него от татарского удара, испортил ему лицо. Что-то повредилось с левым веком у Никиты, оно до конца не открывалось, только наполовину. И из-за полузакрытого глаза лицо Никиты казалось всегда перекошенным.

— Подойди-ка, — позвал его князь.

Никита подошел, поклонился.

— Помоги приподняться. Подушку мне повыше подложи, — попросил Мстислав Мстиславич.

Никита ловко приподнял его, подбил под спину подушек. Стало по легче говорить.

— Никита. Там боярин Глеб зачем приехал?

— Тебя проведать, княже. И еще дела у него здесь, — сказал Никита. — Он ведь с обозом. В Галич товар повезет — кожи, рогожи, Бог его знает, я не спрашивал — что.

— Ладно. Ты вот что, Никитушка. Хочу я тебя к князю Даниилу послать. Поедешь?

— Приказывай, княже.

— Хорошо. Скажи ему, Даниилу, что я Галич ему верну.

При этих словах Мстиславу Мстиславичу показалось, что лицо мечника выразило сочувствие и жалость к нему. Не верит, подумал князь. Не верит, что встану.

— Я поднимусь! — упрямо сказал он. — Не хорони меня раньше времени. И Даниилу передай, что скоро поднимусь. Угров из Галича вместе выведем. И город ему отдам — скажи. И вот что. Попроси — если может, то пусть сам сюда приедет. Здесь обо всем договоримся. Передашь?

— Все, как ты сказал, передам, княже.

— Ладно. Но помни — это все тайно. Ты, чтобы у Глеба подозрения не было, поезжай отсюда с ним, с обозом его. Будто бы в Галич едешь, с поручением к королевичу. А станет боярин спрашивать, что за поручение да почему я через него не передал, то ты отговорись как-нибудь. Скажи, что, мол, сам не знаешь почему. Дурит, мол, князь, прихоти свои тешит. А ты, мол, человек подневольный.

— Все исполню, княже.

— А там где-нибудь отстанешь от них — и скачи ко Владимиру.

— Так и сделаю.

— Ну — прощай. Надеюсь на тебя.

— Прощай, князь Мстислав Мстиславич.

Никита, пытаясь подавить в себе порыв жалости к князю и не пустить при нем слезу, быстро вышел.

Он видел, что Мстислав Мстиславич умирает. Уж что-что, а смерть Никита ни с чем не мог спутать — навидался ее за свою жизнь достаточно. Тот человек, который лежал в постели и еле слышным хриплым голоском говорил о том, что собирается отбить Галич у короля, — тот человек уже не был князем Мстиславом Удалым. То был старик, отживший свое, и как бы он ни храбрился, прежний огонь не разгорался в его взгляде, уже давно потухшем. Может быть, он начал умирать еще там, в приднепровских степях?

Как бы то ни было, приказ следовало исполнять. Кто знает — может, и встанет князь ненадолго, может, и Галич отвоюет. Удалому и не такие чудеса приходилось совершать.

Никита быстро собрался, чтобы быть готовым выехать, как только обоз боярина Глеба тронется из Торческа. Чего там было собирать? Время летнее, одежда вся на нем подходящая, нагрудник, наплечники да шлем в мешок положить, меч к поясу приладить. Конь оседланный. Второго оседлать да взять с собой на всякий случай — вот и все сборы.

Переговорил с Глебом Зеремеевичем. Боярин хоть и был очень занят, а мечнику Мстислава Мстиславича время уделил. Сказал, что рад будет в дороге до Галича иметь такого попутчика. Так и уговорились.

Отъезд назначен был на завтрашнее утро. Дел у Никиты больше никаких не было, он побежал — да и лег пораньше спать, чтобы завтра чуть свет быть на ногах.

Дорога особенно хороша, если едешь по ней летом, в сухую погоду, с попутчиками, и к тому же не летишь сломя голову, а движешься не спеша, покачиваясь в седле, и поглядываешь по сторонам, не выискивая с напряжением опасность, а с удовольствием любуясь красивыми видами.

Хорошо было и то, что к Никите не лезли с разговорами и расспросами о здоровье князя. Челядь у Глеба Зеремеевича была немногословная, большей частью на вид — хмурая и деловитая. Крепко держал боярин своих людей! Если замечал какую провинность, то не ругался, не грозился, а просто подъезжал — и перетягивал виноватого плетью. Это очень хорошо помогало: в пути никаких задержек, поломок и отставаний не случалось.

Нынче вечером Никита хотел потихоньку отстать от обоза. Никто на него не пялится, привыкли уже. Он два раза пробовал отставать, потом догонял обоз — видел, что оба раза его не хватились. Ну и в третий не хватятся. А если даже боярину захочется, чтобы его люди Никиту догнали и вернули — пусть догоняют. Ничего у них не выйдет. У охраны обозной кони — добрые, но на ходу тяжеловаты. А у Никиты жеребец — как птица. И второй жеребчик не отстанет. Правда, у самого Глеба Зеремеевича хороший конь, но вряд ли боярин поедет вдогонку. Махнет рукой, пожмет плечами — и забудет про мечника своего бывшего князя.

Да, бывшего. Все прошло. Прошло время Мстислава Мстиславича Удалого. Значит, и его, Никиты, время тоже кончается?

Он старался не думать, куда подастся, когда князя не станет. Да что было думать? В Новгород поедет, конечно. Поселится в своем доме, если, конечно, он цел. В то, что вернутся жена и сын, Никита давно уже не верил.

А если дом сгорел или, скажем, люди князя Ярослава Всеволодовича не захотят, чтобы Никита жил в родном городе? Тогда он уедет в Торопец, к Давиду Мстиславичу, или в Псков, к Владимиру. Оба брата Удалого примут Никиту с удовольствием. Найдется для него, опытного воина, служба.

И новая жизнь начнется. Какая по счету — третья? четвертая? Первая была — в доме отца. Вторая — самая короткая — после смерти Олексы. Третья, самая длинная и дорогая сердцу, — возле Мстислава Мстиславича. Думалось ли, что она когда-нибудь закончится?

Все равно придется продолжать жить. Память об Удалом останется в сердце, любовь к нему — в душе, опыт, приобретенный под его началом, — в голове и руках. С этим всем жить вполне можно. Да и сорок лет — не такой уж возраст. Кто знает — может, у Никиты и появится новая семья? Ребеночек? Не то чтобы этого очень хотелось, но иногда помечтать было приятно.

Поручение, что дал ему Мстислав Мстиславич, — наверное, последнее. Как ни обманывал себя, а на еще одну войну его уже не хватит. Что война! Успеть бы, вернувшись от Даниила, застать князя живого. Поговорить с ним напоследок, попрощаться. Зря Никита, прощаясь вчера, назвал его Мстиславом Мстиславичем — по полному имени. Сказал бы: прощай, княже, как обычно. Только так ведь к нему всегда и обращался. Может, зря так назвал, может, это примета плохая?

Никита расстроился.

Но тут пришлось слегка отвлечься от дурных мыслей: обоз почему-то остановился. Едущему позади Никите не было видно, чем вызвана остановка. Он тронул коня и поскакал в голову обоза — спросить у Глеба Зеремеевича, что случилось.

Там вся челядь столпилась вокруг кого-то. Какой-то человек лежал на- земле, а его все окружили. Подъехав ближе, Никита увидел, что это лежит сам Глеб Зеремеевич. Что такое с ним?

Никита спешился. Протиснулся между широкими спинами челядинцев.

— Что с тобой, боярин? Болит что-нибудь?

Боярин поглядел на Никиту усталым взглядом:

— A-а, Никита. Вот — в груди схватило меня и не отпускает.

— Помять надо, — предложил Никита. — Так делают. Помнут маленько — и пройдет. Твои люди не умеют, что ли?

— Ничего они не умеют, — слабо махнул рукой Глеб Зеремеевич.

— Ну — давай я попробую.

— Попробуй, попробуй, — сказал боярин. И улыбнулся.

Никита подошел к нему поближе, нагнулся, собрался стать на колени.

Последнее, что запомнилось ему, — это трезвый и злой взгляд Глеба Зеремеевича, направленный прямо ему в глаза. И — сухой хруст, от которого все сразу закрылось тьмою.

Он еще очнулся, когда его тормошили. Слышал голоса, слабо чувствовал чьи-то руки, шарящие по его телу.

— Ну что там? Что там? — спрашивал кто-то сверху. А может быть — снизу. Непонятно, откуда голос шел. — Грамотку ищите. Должна на нем грамотка быть.

«A-а, они ищут что-то, — догадался Никита. — А грамотки же нет, я знаю. Они не знают, ищут. Нет грамотки. Они, видно, испугались. Вот и ищут. А чего испугались? A-а, это я знаю. Это умер кто-то. А кто умер? А-а, — вдруг понял Никита, — это же я умер». И он умер.

Через неделю Мстиславу Мстиславичу стало совсем плохо. Он почти не приходил в сознание. И конечно, не помнил уже о своем мечнике, которого послал с поручением.

Во время одного из редких просветлений он сумел сказать, что хочет, по обычаю, принять на себя иноческий чин и схиму. Его вымыли, переодели и постригли. Но, снова впав в беспамятство, он так и не узнал, каким новым именем нарекли его в монашестве.

Известно было, что завещал он себя похоронить в Киеве, в церкви Святого Креста, которую велел там когда-то построить. Его без промедления повезли в Киев.

Но живым не довезли. По дороге князь Мстислав Мстиславич Удалой скончался. Его похоронили. Весь Киев собрался проводить его. Тысячи людей со всех концов города стекались, чтобы увидеть, как знаменитый и славный воин, князь торопецкий, новгородский, галицкий, военачальник и заступник всей русской земли, лежит совсем-совсем мертвый.

И все о нем плакали, потому что понимали, что с его смертью на Руси наступают другие, может быть очень страшные, времена.