Поздно вечером к воротам стольного города Владимира подъехал всадник. Конь его остановился как вкопанный, едва почувствовав, что хозяин не гонит его вперед, и стоял, словно боялся сделать еще хоть одно движение. Удила и поводья коня были в замерзших клочьях пены, бока, густо опушенные инеем, вздымались и опадали, по всему было видно — бежал издалека, нещадно погоняемый плетью, следы которой даже в наступивших сумерках ясно виднелись на обындевевшей шкуре. Всадник, бросив поводья, тоже смертельно уставший, мешковато сполз с седла — и едва устоял на ногах, ухватившись за гриву. С трудом, враскорячку, он направился к воротам.

Они были уж закрыты. Человек принялся стучать в тяжелый, окованный медью створ мягкой безвольной рукой в рукавице. Но удары эти едва были слышны ему самому. Тогда он, пошарив у пояса, вынул меч и застучал черенком рукояти. Получилось еще хуже — звонкие щелчки эти в неприступную громаду наглухо закрытых воротных створок казались унизительными для него — гонца, принесшего в город важное и срочное известие. Кузнечным молотом надо было бы долбить в такие ворота или тараном.

Сверху, однако, попытка достучаться была замечена.

— Эй! Кто такой? Чего нам ворота портишь?

Голос был молодой, насмешливый. Человек, задрав голову и пытаясь разглядеть говорившего, досадливо поморщился: ему явно нужен был кто-нибудь постарше, поопытней, у которого на уме не девки да игрища, а думы о важных государственных делах. Но выбирать не приходилось. Осипшим от мороза горлом человек прохрипел вверх, в непроглядную темноту нависшего забрала:

— Скажи там… Из Новгорода. Дело срочное к великому князю.

— Ишь ты — к великому князю! — восхитился там, наверху, молодой стражник. — То-то он, поди, тебя дожидается!

На стене шутке товарища засмеялись еще двое — судя по смеху, тоже молодые. Человек из Новгорода отошел немного назад, чтобы его было лучше видно и чтобы удобнее разговаривать. Разговор обещал быть долгим. Пока им втолкуешь!

— Не время шутить, братья! — стараясь, чтобы его осипший голос звучал убедительнее, сказал он. — Пропустили бы вы меня. Или кого-нибудь старшего позовите. Известие важное у меня. Ей-богу, не вру!

Он не хотел сообщать это свое известие молодым зубоскалам. Хотя оно, конечно, помогло бы ему без дальнейших помех проникнуть в город. Ему хотелось добиться возможности самому доложить князю Всеволоду Юрьевичу о том, что случилось в Новгороде. Никогда нельзя упускать выгоды своей. Если умело доложить, да с придыханием, да со слезой в глазах — великий князь это запомнит и впоследствии, когда все кончится, наградит за верную службу.

От досады, что не успел добраться до Владимира, пока ворота были открыты, человек из Новгорода едва не затопал ногами. Положение его сейчас было щекотливое. Не скажешь страже, в чем дело, — придется ночевать где-нибудь в пригородном посаде. А к утру — глядишь — другие гонцы из Новгорода прибудут, познатнее. Обойдут, обставят! А если все же удастся до великого князя добраться первым, — то вдруг он спросит: почему вчера не сказал? Почему ждал целую ночь? Не станешь ведь ему объяснять — почему. Эх, если бы не задержки в пути! Сейчас бы уже был и обогрет, и накормлен, и обласкан.

— Что за смех? — вдруг послышался наверху голос. Молодое веселье тут же стихло. Голос этот явно принадлежал человеку пожилому и облеченному властью. Прибывший из Новгорода приободрился.

— Господин начальник! — закричал он. — Из Новгорода с доносом к великому князю! От князя Святослава Всеволодовича, — прибавил он для верности, про себя решив, что можно и приврать — все равно в суматохе потом забудется. — Я Лугота, новгородский боярский сын! Нельзя мне до утра ждать!

— Чей сын-то? — после некоторого молчания спросил начальственный голос.

— Евстрата-боярина сын. К великому князю, с доносом!

— Евстрата, говоришь? Что-то я не помню боярина такого, — с суровым сомнением произнес начальственный. — Чего же опоздал-то? Ворота тебе открывать — канитель такая! Давай говори, что знаешь! Может, и до утра подождет?

— Не могу сказать, господин начальник! — испугался Лугота. — Тебе одному тайно могу на ухо шепнуть, — добавил он, немного подумав и решив, что делиться, видимо, придется. Пока не поздно. К тому же этот, на стене, вернее поможет добраться до княжеских покоев.

Обещание шепнуть тайну на ухо начальнику сработало. По стене забегали, потом шаги стали слышаться ниже — спускались, значит. С шумом потащили тяжелые брусья запоров. Лугота схватил обессиленно стоящего коня за поводья и силой заставил его идти. Уставший конь, дергаясь и норовя осадить назад, кое-как протиснулся в узкую щель между створами. Ворота тут же закрыли снова.

В руках стражников горели факелы, в их неровном свете Лугота разглядел невысокого седобородого человека в полном военном снаряжении.

— Ну, говори, что у тебя там, — приказал седобородый. — Но гляди, если баловство какое… — И он выразительно поглядел на стражников, как бы намекая, что готов отдать им Луготу на растерзание. Лугота бесстрашно сунулся к нему, ухватил за руку, отвел немного в сторону и, придвинувшись, еле слышно заговорил:

— С князем Святославом беда случилась. Новгород другого князя позвал, а Святослава с людьми его заточили. Я пять дней с седла не слезал. Вот, — он показал на своего коня, — третьего загнал. Его бы определить куда-нибудь, в тепле чтоб… — Лугота вспомнил, что сейчас не до коня. — Народ как взбесился. Его убить могут, князя-то Святослава…

Седобородый не дослушал. Отступив на шаг от Луготы, он недоверчиво хмыкнул и принялся мять бороду, явно что-то прикидывая в уме. Лугота старался смотреть ему в лицо со всей возможной искренностью. Как и подобает верному слуге великого князя. А начальник стражи все не мог перебороть своего недоверия.

— Давно случилось это? — спросил он наконец. — Почему никто раньше не прибежал из Новгорода?

— Я и прибежал, — с обидой ответил Лугота. — Я прямо с веча городского ушел, коней дома взял — и во Владимир. Мимо Торжка… Да Торжок ведь тоже заняли!

— Кто занял-то?

— Враги. Великого князя супостаты. Так вот — я чтоб скорее. Не заезжал никуда. Одного коня волкам оставил… Повезло мне еще, господин начальник! Проводи меня к государю, будь такой добрый.

— Что-то ты, боярский сын, врешь, — сказал седобородый, и Лугота понял, что начальник поверил его словам. — Ну, гляди — своей ведь головой ответишь! Поехали.

Он приказал двоим из стражи сопровождать его с Луготой. Стражники влезли на коней, а Лугота все никак не мог сесть на своего — тот не давался, наверное, у него болела спина, за целый день бешеной скачки безжалостно натертая седлом. Однако другого коня никто Луготе не предлагал. Пришлось потратить немало времени, успокаивая изможденное животное.

Наконец — поехали. То сравнительно небольшое расстояние, которое надо было проехать до княжеского двора, показалось Луготе едва ли не самой трудной частью пути — конь то и дело оскальзывался на утоптанном снегу, несколько раз падал, и приходилось его поднимать одному: владимирцы не желали помогать чужаку, хотя бы и боярскому сыну. Да и сам Лугота еле держался в седле — болело набитое седалище. Надо уж было не слезать с коня до самого конца. Но пока все шло хорошо, и он, чтобы не спугнуть удачу, даже не пытался по дороге заговаривать со своими сопровождающими, хотя ему хотелось о многом расспросить старшего — к примеру, как нужно держаться перед великим князем. Не было возможности рассмотреть город Владимир, в котором Лугота не был уже много лет, с тех самых пор, как отец привозил его сюда на торг. А в Новгороде Лугота слышал, что при великом князе город чудно украсился новыми храмами. Впрочем, можно рассмотреть завтра.

Их беспрепятственно пропустили в ворота княжеского двора. Здесь было посветлее, чем в городе, — горели костры, возле которых грелись дружинники, наряженные на ночное дежурство. Во дворе было вообще людно — по сравнению с притихшими владимирскими улицами. Да и сам княжеский двор был как отдельный от остального Владимира город — со своими храмами, среди которых даже в темноте выделялся своим величием недавно выстроенный собор Святого Димитрия — о нем особенно много рассказывали, называя его чудом из чудес всей русской земли. Не видя собора как следует, лишь угадывая его торжественное белокаменное свечение во мраке ночи, Лугота вдруг понял, как высоко занесла его судьба, и поблагодарил ее за это — за возможность почувствовать себя причастным к величию, к большим делам, что начнут скоро здесь совершаться благодаря именно ему — Луготе, сыну богатого новгородского купца Евстрата. Которого он для пущей важности назвал боярином.

Вопреки ожиданиям Луготы, они направились не ко дворцу, смутно видневшемуся в глубине двора, справа от Димитриевского собора, а к домам, которых много было настроено на княжеском дворе и которые образовывали даже нечто вроде улицы. Дома все были богатые, сложенные из толстенных бревен, с крылечками на витых раскрашенных столбах. Бояре, наверное, живут, смекнул Лугота, кому-то из них меня придется к князю вести. Он порадовался тому, что под верхним кафтаном у него надет другой, тонкого фрязевского сукна, с выпушкой куньей и золотым шитьем. Верхний, дорожный, кафтан он во дворце скинет и перед великим князем предстанет в лучшем виде, как боярский сын. Одежка-то яснее всяких слов говорит. Пышностью нарядов, правда, великого князя не удивишь — а все же ему будет приятно, что перед его очи привели не какого-то нищего проходимца. Лугота и сам терпеть не мог нищих.

Остановившись возле одного из домов, седобородый слез с коня. Оправился, поводья сунул спешившемуся молодому стражнику и, не поглядев даже на Луготу, который уже изготовился идти вместе с ним, один прошел на крыльцо, коротко постучал и скрылся за дверью.

Слегка обиженный, Лугота решил с коня не сходить, ждать — что будет дальше. Топтаться рядом с молодыми стражниками ему, уже почти начавшему столь славную новую жизнь, было непристойно. Он гордо выпрямился в седле — насколько позволяла болевшая спина. Стражники увели коней к коновязи, больше не обращая внимания на боярского сына, и там чему-то коротко посмеивались, а он так и остался стоять один. Не до них. Пока время есть — решил повторить свою речь, что в дороге придумал для великого князя.

Тут дверь отворилась, и на крыльцо вышла укутанная в большой пушистый платок девка со свечкой в руке. Пяткой закрыв за собой дверь — чтобы не выстужать на ночь натопленное помещение, — она стала вглядываться в темноту. Руку со свечой выставила вперед, будто надеясь маленьким огоньком осветить все темное пространство перед крыльцом. Двое молодых стражников ее мигом заметили.

— Никак, Малаша? — спросил один. — Верно, она. Ах ты, Малаша, радостная наша! Не нас ли ищешь?

— Иди ко мне, Малаша! — воскликнул второй. — Я тебя погрею, чтоб не замерзла!

— Ой! — Девка закрылась платком, но тут же раскрылась снова и махнула на молодцев свечой. — Да ну вас! Тут с вами человек есть какой-то. Велено его звать. Эй! — заметила она наконец Луготу. — Человек! Пойдем-ка сюда. Зовут тебя, слышь?

Теперь уж Луготе пришлось, хочешь не хочешь, слезать с коня. Идти привязывать его, дрожащего, — к коновязи. Девка же, пользуясь небольшой заминкой, перенесла свое внимание на молодцев.

— А кто это? По голосу не узнать. A-а, вон это кто!

— Узнала меня, моя Малаша! — обрадовался один. — И всего-то три года не видались! Значит, я тебе полюбился?

Девка, прыская в платок, все махала на них с крыльца свечкой. Подошел Лугота. Вгляделся. Вблизи она оказалась сильно рябой и толстоносой. Понятно, почему с ней так молодцы разговаривали вольно. И понятно, почему она так охотно им отвечала. Лугота разозлился.

— Веди, что ли, — бросил он девке, все еще не желавшей уходить в дом от приятной беседы. — Краса ненаглядная.

Девка сразу поджала губы и сунулась в дверь. Он прошел за ней, на ходу радуясь домашнему теплу, пахнувшему свечным воском, вареным мясом и тонким, словно заморские благовония, хмельным бражным потягом, присущим каждому дому, в котором любят вкусно поесть и выпить. Да, дом был богатый. Словно нарочно для того, чтобы мог видеть всякий зашедший гость, на лавках вдоль стен стояла разная посуда, большей частью серебряная. На стенах, распяленные как для просушки, висели богатые, расшитые узорами и жемчугом одежды. «А сколько еще, наверно, по ларям разложено!» — подумал Лугота. Но тут девка Малаша, сделавшая свое дело, усеменила куда-то вбок, напоследок все же успев бросить на гостя оценивающий взгляд. Лугота увидел седобородого. Тот стоял возле лестницы, ведущей в верхние покои, где, наверное, находился сейчас хозяин дома.

Седобородый был уже без верхней одежды и без оружия, в выпущенной поверх портов рубахе с вышивкой, но простого полотна. Сотник — не выше, решил Лугота. К боярину вхож, да на боярина не похож. Мелькнула было мысль — снять кафтан и щегольнуть перед хозяином дома, но все же передумалось Ничего, недолго ему тут преть. Сейчас — прямо во дворец, а там видно будет.

Седобородый провел его вверх по ступеням и впустил впереди себя в просторную, освещенную несколькими свечами горницу. Хозяин дома сидел возле постели, устланной пуховиками и стегаными атласными одеялами, на низеньком стульце с гнутыми ножками. Был в длинной рубахе — наверное, уже лег почивать, но был разбужен. Поэтому-то и смотрел на вошедшего Луготу волком. Ох, как грозно смотрел. И молчал. Ждал чего-то.

Лугота взглянул на седобородого и понял, что тот во всем согласен с хозяином и тоже ждет. Поклониться, что ли, подумал Лугота и, сняв шапку, неохотно переломил себя в пояснице, стараясь выдержать достоинство, подобающее такому важному гонцу, как он.

— Ниже, ниже! В ноги кланяйся, смерд! — вдруг зарычал, не вставая со своего сиденья, хозяин. Одновременно Лугота почувствовал увесистый толчок в спину от седобородого. И как-то так получилось, что оказался на коленях, совсем того не ожидая. Очевидно, на лице его что-то отразилось, потому что хозяин вздернул головой, гневаясь, но тут же успокоился и более поучающим, чем сердитым голосом произнес:

— Вот так-то. Здесь тебе не Новгород, отрок. Здесь все, кому положено, низко кланяются. Говори.

Переживающий унижение Лугота не сразу и сообразил, что от него ждут рассказа о новгородских событиях. Помог ему властный рык хозяина:

— Кто, говоришь, в Новгороде-то на столе посажен?

Может, это и есть великий князь Всеволод Юрьевич, подумал Лугота в испуге. Лицом благообразен, строг и сразу самую суть спрашивает. Не про Святослава. Ну — не может быть, великий-то князь во дворце живет. Нет, это, конечно, не Всеволод Юрьевич. Но и ему понравиться обязательно надо. Да и молчать больше нельзя — опасно.

— Сел в Новгороде на столе князь Мстислав Мстиславич. Сын князю Мстиславу, что возле Великой Софии похоронен у нас, — поспешно сказал Лугота.

— Что ты врешь! — насмешливо процедил вдруг седобородый.

— Погоди-ка, — движением руки остановил его хозяин. — Ты, молодой отрок, правду ли говоришь? Ты сам кто?

Лугота с замирающим сердцем повторил сказку про боярского сына. Хозяин в сомнении поскреб пальцем подбородок.

— Евстрат, говоришь? Боярин? Что-то я не припомню в Новгороде такого. Ну, да это ладно. Ничто. Новгородские холопы наглые, у кого шапка побогаче завелась — тот уже в бояре лезет. Ты Бориса Мирошкинича знаешь?

— Как же, — оживился Лугота. — Отец мой — двоюродный брат ему.

— Ну вот. Какой же он боярин? Ты давай впредь не завирайся. Так, значит, князь Мстислав на столе? А Святославу Всеволодовичу что сделали?

— Владыко его укрыл, Митрофан, у себя на подворье. И людей его всех там же содержит, — сказал Лугота, досадуя на себя за откровенность Надо было до великого князя потерпеть! Не говорить всего-то. Кто Всеволоду Юрьевичу больше да подробней об этих делах расскажет — тому и награда побогаче выйдет.

— Это хорошо, что живой князь Святослав, — задумчиво проговорил хозяин. Встал с кряхтеньем, повернулся к образам и перекрестился. Краем глаза Лугота уловил такое же крестное махание седобородого. Пришлось самому тоже осенить себя крестным знамением. Хозяин, пошептав что-то и еще покрестясь, обернулся к Луготе, сдвинул брови.

— Значит, так. Сейчас, отрок, спать ложись. Скажи там, — обратился он к седобородому, — чтобы покормили его чем-нибудь. И спать пусть уложат — ну, они знают где.

Ты, отрок, иди себе, спи, ничего не бойся. Утро вечера мудренее.

— Великому князю доложить надо, — осмелел Лугота. — Я пять дней с седла не слезал! Трех коней загнал — спешил, чтоб быстрее! Нужно, чтобы великий князь сегодня узнал.

— Нужно. Мало ли что ты пять дней с седла не слезал! Я вон двадцать лет при княжеском дворе! Ночей не спамши! А меня кравчим великий князь поставил, только когда старый его кравчий, Захар, Богу душу отдал. Вот как!

Лугота стоял ни жив ни мертв. С запоздалым отчаянием подумал, что надо было, как только на княжеский двор въехали, кричать во все горло, привлекать внимание. Сейчас бы уже перед великим князем стоял! Теперь — все. Обойдут. Этот же и обойдет. Кравчий. Он великому князю на стол накрывает. Большой силы и влияния при дворе человек!

— Князя тревожить нельзя сейчас, — как бы подтверждая мысли Луготы, завершил беседу хозяин. — Ты иди, отрок, отдыхай. И ни о чем не беспокойся. Я завтра ему лично обо всем доложу. — И, заметив укоризненный взгляд Луготы: — А ты как же думал, отрок? Здесь не Новгород. У нас к великому князю абы кого не пускают. Спокойной ночи!

Седобородый, поклонившись хозяину дома, свел ошеломленного Луготу вниз, провел его в людскую, где распорядился, чтобы луготинского коня определили в конюшню, а самого накормили и положили где-нибудь рядом, чтобы спал ночью. Да чтоб присматривали за ним. И, одевшись, ушел, словно потерял к Луготе всякий интерес.

Его накормили кашей, оставшейся от холопского ужина, причем баба-стряпуха, недовольная тем, что ее разбудили, сердито стояла над жующим Луготой и нетерпеливо ждала, когда же он наконец насытится. Потом пришел молодец, поеживающийся от мороза, и объяснил, где он может завтра забрать своего коня. Между прочим, девка Малаша все время мелькала где-нибудь рядом, а сердитая стряпуха, завидев ее, гнала прочь. Это не укрылось от челяди и вызвало множество шепотков, посмеиваний, тихих присвистов и шуточек. Челядь веселилась от души: видимо, насмешки над девкой Малашей в этом доме были привычными, и сейчас люди не хотели упускать развлечения, раз уж их подняли посреди ночи. Луготе было особенно обидно чувствовать себя этаким шутом, не ко времени зашедшим в чужой двор. Он торопливо доел и заранее напыжился — на тот случай, если бы ему предложили переночевать с остальной прислугой, но тут Малаша, хихикая, повела его куда-то и привела в отдельную каморку, где была постель, застланная шкурами и разноцветным тряпьем. Зажегши светильник, она оставила Луготу, но на прощание так многообещающе вильнула широкими бедрами, что его даже скрючило от ненависти. Кое-как стащив с себя одежду, он повалился на постель, злясь еще и на то, что придется перебарывать сон в ожидании, когда эта Малаша заявится со своим толстым носом, растопыренными громадными грудями и запахом пота — жирным и сладким. Не заметил, как заснул. И проснулся — испугался, когда она навалилась на него большим и мягким телом, задышала прямо в ухо и рот. Он сразу вспомнил — кто это, злоба всколыхнулась в нем, и, увязая руками в Малашином теле, Лугота изо всех сил толкнул ее на пол.

— Пош-шла отсюда, постылая! Убью!

Она, кажется, с удивлением быстро вымелась из каморки. И тогда Лугота, почувствовав некоторое облегчение, заснул глубоко и крепко.

Проснулся он уже поздним утром, и разбудила его все та же Малаша:

— Эй! Ты не спишь? Поди — наш хозяин тебя зовет.

Невыносимо тоскливо просыпаться в чужом, незнакомом доме, где ты никому не нужен и где вдобавок будит тебя Малаша, вызывая у дворни новый приступ веселья. Лугота оделся, пригладил растрепанные после сна волосы — умыться ему никто не предложил — и отправился к хозяину, раз приглашает.

Хозяин дома, кравчий великого князя, сидел в своей горнице за столом с какими-то незнакомыми людьми, судя по виду — тоже важными и влиятельными. В их присутствии хозяин держался еще надменнее, чем вчера.

— Поел уже? — спросил он Луготу и, не давая тому ответить, продолжил: — Ну вот и ладно. Я великому князю про твои страсти рассказал. Теперь можешь ехать. До ворот тебя мой человек проводит, а дальше — уж сам как-нибудь.

Лугота молчал, ощущая, как внутри вздымаются и опадают волны бессильной ненависти. Обвели его вокруг пальца! Вот тебе и дождался милости от великого князя. Как же теперь до дому добраться? Конь заморенный, а другого ведь не попросишь.

— Коня своего заберешь — тоже покажут тебе. Да человеку на конюшне заплатишь чего-нибудь за овес, за сено, — продолжал говорить хозяин. — Да вот еще что. Где ехать будешь — везде говори: великий князь, мол, войны не хочет. С князем Мстиславом Мстиславичем хочет жить как с братом. Они ведь свояки с великим-то князем, — уже не глядя на Луготу, обратился к своим гостям хозяин. Те важно закивали, соглашаясь.

Небрежным взмахом руки Лугота был отпущен. Приходилось уходить несолоно хлебавши. Он представил себе длинную и опасную обратную дорогу — и сердце тронулось жалостью к самому себе: а ведь не доеду, пропаду! С обозом бы поехать — так ведь нынче в Новгород обозы не ходят. И знакомых во Владимире никого, чтоб хоть коня занять в долг. И купить не на что. Да еще сколько сдерут на конюшне? Можно попробовать самому прорваться к великому князю, сказать, что так, мол, и так, будучи верным государя владимирского слугой, жизни своей и имущества не жалея, рвался, спешил. Поиздержался малость в дороге. Но Лугота ясно видел, как он будет в лучшем случае смешон в глазах не только великого князя, а и самого последнего мальчишки, что подает ему утром тазик для умывания. Нет, он этого не сделает!

Челядь провожала Луготу взглядами не насмешливыми, а сочувственными. Оказалось, что и конь его, отдохнувший и почищенный, дожидается у крыльца. И парень, что держит коня под уздцы, не скалится, а стоит спокойно — ему велено гостя проводить, и он его проводит как положено.

А когда Лугота садился на коня — не глядя ни на княжеский дворец, ни на соборы, словно и они были виноваты в его унижении, — дверь дома хлопнула, с крыльца скатилась девка Малаша, подбежала к Луготе и сунула ему увесистый сверток, теплый на ощупь и пахнущий едой. Сунула и убежала обратно в дом.

Поговорив по дороге с молодцом, Лугота решил не спешить выезжать из Владимира. Тот проводил его до городской торговой площади. Там, потолкавшись между лавками, Лугота разузнал, что назавтра отправляется небольшой обоз до Твери. Все выяснив, он нашел хозяина обоза и договорился с ним пойти сопровождающим — без всякой платы. Пускал его хозяин обоза и к себе переночевать эту ночь. Ну и слава Богу. До Твери Лугота уже ехал не один. А это, считай, половина пути до Новгорода.

Новгород будто проснулся после долгого и безрадостного сна — на улицах стало оживленнее, веселее. Новый князь, Мстислав Мстиславич, ознакомившись с бедственным положением горожан — припасы почти у всех кончились, а подвоза из низовских земель, богатых хлебом, ни осенью, ни в новом году не было, — первым делом распорядился открыть кладовые князя Святослава. Никакой торговли — Мстислав Мстиславич велел посчитать все имеющееся зерно и разделить на всех поровну. В городе это вызвало огромную радость! Новгородцы гордились сами собой, чего уже давно не было. Не зря они посадили к себе на стол удалого князя Мстислава — вон как он за них радеет! Другой бы князь продавал хлеб, а этот — бесплатно. К вечеру того дня, когда началась раздача, по городским улицам поплыли теплые запахи свежеиспеченных хлебов.

Но это было самое малое, что мог сделать для Новгорода Мстислав Мстиславич. Основной задачей было — удержать так неожиданно завоеванный княжеский стол. Он понимал, что великий князь Владимирский просто так этого дела не оставит. Поэтому и не отпускал во Владимир малолетнего Святослава, надеясь, что великий князь как любящий отец — недаром его в народе прозывают Большим Гнездом — станет теперь посговорчивее в споре за Новгород.

И все же, хоть Святослав с дворянами своими и находился у Мстислава в заложниках, ополчение нужно было собирать немедленно, и ополчение огромное, невиданное. Мало ли что может случиться с юным Святославом! Прохватило сквозняком, слег, пару дней пометался в жару — и помер. Это, например, к слову. Но вот с военной силой великого князя — уж точно ничего случиться не может, и в этом многие раньше убедились. Пришлось князю Мстиславу еще несколько раз на вече убеждать новгородских граждан в необходимости такого ополчения. Чтобы не только Новгород поднять, а и всю землю новгородскую.

Послали и в Псков, и на Ладогу, и на Белоозеро, и ко Мстиславичу Василию, в Торопец. Знаменитые кузнецы Кузнечной слободы, что занимала добрую половину Неревского конца, день и ночь ковали мечи, крутобокие шеломы, брони разные — на любой размер. Другие кузнецы, торопясь, выделывали что попроще — железные острия для стрел, наконечники для копий и сулиц. Граждане вооружались — забыты были мелочные раздоры, распри и прочие недоразумения. Обозначен общий враг — князь Всеволод.

И теперь у новгородцев появился предводитель, какого давно они ждали и хотели.

Мстислав Мстиславич каждый день устраивал смотр вновь набранным войскам, трудился не жалея сил. Было не до пиров, не до развлечений — успеть бы упредить великого князя: собрать и двинуть ополчение ему навстречу, чтобы войска сошлись где-нибудь подальше от новгородской земли.

Мстиславова старшая дружина, во главе которой он прибыл в Новгород, пользовалась особым уважением. Дружинники усердно пожинали плоды своей славы: их наперебой приглашали в гости, одаривали щедро. Пока не сошла первая — самая высокая — волна народного ликования, каждому новгородцу, сознающему себя гордым носителем древних вольностей, хотелось как-нибудь получше угодить своим освободителям.

А самым счастливым человеком в те дни был, конечно, Никита. Как же — молодой, красивый, сын почтенного и любимого в Новгороде Олексы. Думали, что пропал вместе с отцом, а он — в воде не утонул, в огне не сгорел, словно богатырь из сказки воскрес и снова появился, чудесно преображенный. Одним словом — самый завидный жених в Новгороде. Отцы, имеющие дочерей на выданье, зашевелились! Все верили теперь, что старые времена, когда Новгород богател и процветал, вернулись прочно и навсегда. Под жестокой рукой великого князя заглохла торговля новгородская, стали хиреть промыслы и всякие ремесла. Многие, не видя для своих детей достойного будущего на родной земле, начинали искать для них лучшей жизни в чужих землях. Много юных красавиц уехали невестами в неметчину, к корелам, в Литву и к ляхам. Не возле родителей, не на родине, а все же — пристроены, и слава Богу.

Теперь же — другое дело! Теперь незачем новгородских дев иноплеменникам отдавать. Здесь им женихи найдутся. И возродится земля новгородская.

Никиту, что называется, взяли в оборот. У дяди Михаила в доме, где поселился Никита, целыми днями толклись гости — даже и такие появлялись, которые при Мирошкиничах забыли дорожку к родственнику казненного Олексы. И каждый норовил с Михаилом уединиться и потолковать о том, что, мол, у нас — товар, а у вас — купец. Дядя Михаил заважничал, с хлопотливыми отцами вел долгие туманные разговоры, научился на глаз определять — кто честно породниться хочет и породу свою улучшить, а кто — стремится подмазаться, прилепиться к богатой и влиятельной родне. Жаловался, вздыхая, на нынешнюю непослушную молодежь, у которой свое на уме — лишь бы подольше не жениться. И гордился племянником до невозможности! Если Никита не бывал занят поручениями от князя Мстислава, то дядя Михаил тащил его на люди — покрасоваться, зайти в два-три дома, куда приглашали и отказываться было невежливо, невзначай устроить смотрины двум-трем, а то и четырем-пяти дочкам радушных хозяев. И надо сказать, что среди дочек попадались такие, что даже у Никиты, занятого лишь мыслями о предстоящем походе против великого князя, голова шла кругом. Хоть бросай все и в самом деле женись, заводи свой дом, хозяйство, дело свое заводи. Все дороги открыты. Иногда Никите приятно было об этом помечтать, особенно — перед сном, еще не успев провалиться в яму забытья. Глупыми мечтами этими все и ограничивалось. И дяде Михаилу, и тетке Зиновии, и даже посаднику Твердиславу, который по дядиной просьбе пытался соблазнить Никиту радостями будущей оседлой жизни, было твердо сказано: главная дорога для Никиты — та, что проложена будет князем Мстиславом Мстиславичем, и Никита пойдет по ней за князем до самого конца. Если дорога сия приведет Никиту в тихое место, к семейному очагу, — значит, так тому и быть. Если князь Мстислав поведет дальше — Никита пойдет туда же. Может быть, Никита был единственным человеком в Новгороде, понимающим: долго здесь князь не задержится — Русь большая, и много в ней мест для славных подвигов, для которых и проснулась душа Мстислава Мстиславича.

Тем временем ополчение было создано. Никогда еще Новгород не видел у себя такого огромного войска, собранного со всех концов земли и объединенного общим желанием отразить врага. Были многие рати, вставали новгородцы в единый строй — например, когда разбили князя Андрея Боголюбского с его суздальцами. Но теперешнюю воинскую силу Новгорода было с тогдашней не сравнить. И противник ей предстоял, пожалуй, вдесятеро сильнее, чем князь Боголюбский, — родной брат его, Всеволод Юрьевич, половину всей русской земли держащий в руках.

Едва князь Мстислав провел войскам последний смотр, как тут же велел выступать. Не зная точно, где следует искать встречи с противником, на военном совете решили двигаться к Новому Торгу, как к пограничному городу новгородской земли, а оттуда, не задерживаясь, — на Тверь и далее. Там, возле Волги, поля широкие, удобные для битвы.

Войско пошло. По наезженному торговому пути, вдоль реки Меты, скованной льдом, потекла живая, дышащая паром и звякающая железом, нескончаемая людская река. Князь Мстислав, отказавшись занять место в середине войска, возглавил движение и ехал впереди дружины. Он хотел первым увидеть врага — не выслал даже сторожевого отряда. Не позволил также везти свои хоругви и знамена в обозе, и дружинникам пришлось нести их вслед за князем, развернутыми, древком вставленными в стремена. Эти знаки княжеского достоинства были весьма тяжелыми, и хоругвеносцы часто сменяли друг друга. Но зато как было красиво! На белом коне — князь в сияющем шлеме, над ним гордо колышутся алые с золотом аксамитовые полотнища знамен, лики святых на хоругвях, строгие и торжественные, словно осеняющие своей благостью князя и его полки, и за ним — неисчислимая сила, готовая по первому слову князя броситься вперед и победить. Да, только для победы предназначалась эта сила.

По заснеженным дорогам продвигаться было нелегко, и войско сильно растянулось, несмотря на старания воевод и сотских не допускать заторов и ненужных, но вынужденных стоянок. Перейдя Торжок, Мстислав Мстиславич остановился и целый день ждал, пока не подтянутся отстающие. И потом — еще день стояли, чтобы дать людям и коням отдохнуть.

Наконец дошли до урочища Плоского, и здесь Мстислав Мстиславич распорядился делать станы и готовиться к встрече с врагом. Отсюда начинались владимирские и суздальские земли, и остановиться именно здесь для князя Мстислава было важным и продуманным решением. Во-первых, не заходя на землю великого князя, он как бы заявлял, что на чужое не посягает, а стремится лишь защитить свое — и так было по справедливости. Во-вторых, если война случится, то вестись она будет далеко от Новгорода, на вражеской земле, и этим врагу будет нанесен дополнительный ущерб. И наконец, в-третьих — уж очень место было подходящее для решающей битвы: можно было не торопясь расположить полки на равнине, имеющей легкий пологий наклон в сторону неприятеля. Оставалось ждать подхода владимирской рати — она никак не могла миновать Мстиславова войска.

Без дела в ожидании сидеть не пришлось никому. Мстислав Мстиславич распорядился укрепляться хорошенько, ставить на дорогах засеки, оплетать станы густыми дебрями, чтобы было сподручнее, если придется отступить. Рассылал во все стороны дозорные отряды: даже хорошо укрепленному в стане войску нельзя быть застигнутым врасплох. Сотникам особо строго наказывалось, чтобы люди не расслаблялись беспечно — всегда были в бронях и при оружии, хоть бы и не испытывая от этого неудобства. Ежедневные переклички, смотры, починка и замена поломавшегося в пути снаряжения дополняли картину общей деловитости, которая так приятна была сердцу князя Мстислава.

Спустя два дня пребывания на Плоском дозорные донесли о приближении противника. Правда, немного не оттуда, откуда ожидал его Мстислав Мстиславич, — не с юга, а скорее с севера. Что бы это могло означать? На военном совете в Мстиславовом шатре многие склонялись к тому, что князь Всеволод разделил свои силы надвое и приближающиеся полки должны всего лишь отвлечь внимание новгородцев, заставить их перестроиться и в стычке с малыми силами проморгать подход основных сил великого князя. Решено было не перестреливаться, своего войска не делить, стоять где стояли, ждать и быть начеку.

Ночь прошла в тревожных разговорах и сомнениях. Никто не спал, несмотря на строгий приказ самого князя — чтобы к завтрашнему утру все выглядели свежими и отдохнувшими. Какой тут сон! Большая часть ополченцев еще ни разу не принимала участия в сражениях, кроме разве что псковичей, которым доводилось иметь дело с немцами и с чудью.

Князь же Мстислав — напротив, узнав о приближении врага, успокоился, рано лег спать у себя в шатре, и его нисколько не тревожил не умолкавший всю ночь гул множества голосов.

Он проснулся задолго до рассвета, вышел из шатра, растер лицо снегом — и сразу почувствовал себя готовым рубиться хоть целый день с каким угодно количеством врагов. Пора было собираться. Предутренний морозец вызывал у Мстислава Мстиславича ощущение легкого голода. Но еще в детстве от отца он услышал одну из воинских заповедей, так ценимых Мстиславом Храбрым: биться способнее на пустой желудок — и запомнил это на всю жизнь. Поэтому от завтрака отказался и подумал, что не худо бы и войску запретить принимать пищу. Тем более что уже и некогда рассаживаться возле костров.

Подозвал дружинников, что несли ночью возле его шатра сторожевую службу.

— Други! Давайте-ка будите сотников — пусть своих поднимают! Костры гасить и собираться! Сотских — ко мне.

Дружинники, среди которых был и Никита, быстро разошлись по стану, к концу ночи все-таки затихшему и сейчас охваченному крепким коротким сном. Через некоторое время у княжеского шатра стали собираться начальники отрядов, сотские, воеводы, бояре, поставившие в войско каждый свою небольшую рать и лично ее возглавлявшие. Набралось народа порядочно. Убедившись, что пришло большинство, Мстислав Мстиславич обратился к военачальникам с напутственной речью:

— Так, значит, братья. Давайте на поле выходить. Строиться — как было договорено. Трубачи, бубенщики пусть наготове будут, но пока играть не разрешайте. Строиться прямо сейчас и начнем. Ну — с Богом!

Многие были разочарованы такой короткой речью. Как-никак битва предвиделась нешуточная, и перед возможной смертью им хотелось услышать слова значительные, торжественные, от которых загорается дух и забывается все суетное. Но некоторым — тем, кто постарше и поопытнее, понравилась и такая речь. Главное — дело сделать, а после и поговорить можно.

Начальники разошлись, и в стане понемногу начала закипать жизнь: слышались отрывистые слова приказов, вразнобой зазвучала многоголосая перекличка. Разбуженные ратники, ошалевшие от крепкого сна на морозе, охлопывали себя по бокам, стараясь согреться, стряхивали оцепенение, приходили в себя. Десятники выкликали больных и, если таковые оказывались, отправляли их к возам отлеживаться — но быть наготове. Впрочем, больных почти не было. И вскоре собранное войско стало вытекать из стана на равнину, за дебри, и растягиваться в длинный строй. На это построение ушло много времени, так что закончили уже в жидком утреннем свете. А когда совсем рассвело — вдалеке показалось войско великого князя.

Рать владимирская, также заметив противника, стала разбираться в боевые порядки — еще она только виделась темной полоской, а уже самые остроглазые разглядели там сильное движение.

— Гляди! Гляди! Сейчас пойдут! Вон — изготовились!

— Конницы-то много у них? Кто видит?

— Похоже, все конные. Пеших не видать.

— Ну, братцы, держись, не выдавай! Чур, не бежать!

— Копейщиков вперед! Копейщиков!

— Дяденька, это что? Прямо сейчас и будет сражение?

— Не бойсь! Не скоро еще. Сначала разговаривать будут.

— А кто будет разговаривать?

— Известно кто — наш князь с ихним. Да ты, парень, никак — в первый раз?

— В первый раз, дяденька. Пока шли — ничего, а теперь вот боязно что-то.

— А ты не бойся, вьюнош. Как начнется — держись возле старших, да вот хоть возле меня. Сшибемся с ними — некогда бояться будет. Быстро привыкнешь. Понял?

— Понял, дяденька, понял. Уж мы с Баском — товарищ мой это — возле тебя будем поначалу.

— А сотский у вас кто? Что же он вас не научил?

— А он все насмехается, дяденька, да пугает. Стопчут, говорит, вас. Грозился в самый перед послать. Мы с Баском нынче утром выкликнулись, а потом из сотни-то своей ушли. Ну их. Мы лучше, дяденька, возле тебя будем.

— Ну и ладно. Только что ж ты меня все дяденькой зовешь? Мы теперь боевые товарищи с тобой. Тебя как звать?

— Офонка. А его вот — Баска. Ты, дяденька, ему тоже будешь товарищем?

— И ему. Чего он какой молчаливый? А меня Мизяем зовут. Такое прозвище, значит. Теперь знакомы будем. А в бою-то вы, главное — орите громче. Орамши-то сподручней.

— Дядя Мизяй! Вон, погляди-ка, что там? Вроде от них к нам едут? Это говорить едут?

От темнеющего вдали владимирского войска отделилось несколько человек на конях, наверное — посольство, потому что над одним из всадников развевалось знамя. Двигались по снежной целине открыто и смело, неторопной рысью.

Мстислав Мстиславич, находившийся в это время на правом крыле своего войска, также заметил приближающийся отряд. Щурясь навстречу солнцу, которое еще поднялось невысоко, но светило достаточно ярко, он пытался разглядеть ехавших. Кого это выслал великий князь ему навстречу?

— Ларион! Поди-ка сюда! — позвал он.

Сотник подъехал, также вглядываясь в даль.

— Что за люди там? Не разберешь? — спросил Мстислав Мстиславич. — Едут, наверное, сказать, чтоб мы убирались отсюда поскорее. Умеешь ругаться-то?

— Это не князь Всеволод, и стяг вроде не владимирский…

— Эка! Чего захотел! Князь Всеволод сам не ездит на рать — старый уже. Это кто-либо из сыновей его. Ну не простого же боярина он против меня послал!

— Это Константин, княже, — с твердой уверенностью сказал Ларион. — Теперь вижу — точно Константин.

— Ага! Вот, значит, как! — удовлетворенно произнес Мстислав Мстиславич. — Если Константин это — не бывать нынче сражению. Попомни мое слово, Ларион.

— Я и сам так думаю, княже.

— Власий! Никита! — позвал Мстислав. — Стяг мой возьмите — и пошли за мной! Дорогой гость — князь Константин-то, — пояснил он Лариону. — Его с почетом надо встретить.

Никита, обрадовавшись, что князь вспомнил о нем в такой важный миг, тут же нашел взглядом среди прочих стягов и хоругвей княжеское знамя с вышитыми на алом полотнище грифонами и, забрав его у недовольного знаменосца, присоединился к князю, который обсуждал с Ларионом и Власием возможное развитие событий.

— Не надо к ним ехать, княже, — убеждал, поблескивая черными половецкими глазами, Власий. — Они, может, тебя только и хотят в поле выманить. Ударят стрелой или сулицей. Знаешь, какие умельцы есть? Корову — одним ударом насквозь.

— Я тебе что — корова? — осерчал Мстислав Мстиславич.

— А я не про тебя, княже, а про них, — не уступал Власий. — Не ходи к ним, останься при войске. Давай я один поеду или вот хоть Никиту возьму. Не дай Бог — с тобой что случится. Что мы все без тебя?

— Ты, Ларион, тоже так думаешь?

— Оно конечно, прав Власий, — задумчиво произнес Ларион. — Поберечься всегда полезно. А только я вот что скажу: они к нам с честью — и мы тем же отвечать должны. И про князя Константина я худого не слышал. Не по нему это — подлость такая, как Власий говорит. Поезжай сам, княже. А если что — мы закроем тебя, отобьемся.

— Ну, тогда поехали, — приказал Мстислав.

Тронулись навстречу отряду князя Константина. Теперь Никита и сам видел — да, это был точно Константин, совсем не изменившийся с тех пор, как был князем в Новгороде. Такой же худощавый и бледный, с лицом человека, всегда сосредоточенного на каких-то своих грустных мыслях. Отряд Константина осадил коней и перешел на спокойный, медленный шаг, как бы предлагая Мстиславу Мстиславичу убедиться в невоинственности своих намерений.

Отряды сблизились и остановились друг против друга. Выжидательно молчали — кто первый начнет говорить. Никита на князя Константина и глядеть забыл — уставился во все глаза на сопровождавшего Константина дружинника со стягом. Вот это был человечище! Высился позади своего князя как скала, и похоже было, что тяжеленный стяг держал двумя пальцами, как прутик, а железный блестящий панцирь на его груди был таким широким, что хотелось провести взглядом от его правого края до левого. Никита знал, конечно, что такие богатыри где-нибудь должны существовать, но сам, лично, такую гору видел впервые. Богатырь, однако, выглядел грустным, под стать своему князю — и от этого понравился Никите еще больше.

Князь Константин заговорил первым:

— Здравствуй, князь Мстислав! Давненько мы не виделись.

— Здравствуй, князь Константин. Что скажешь?

— Отец мой, великий князь Владимирский, послал меня к тебе с поклоном. — Константин, видимо, решил не ходить вокруг да около, а сразу приступить к главному. — Негоже нам враждовать, князь Мстислав. Отец тебе грамоту прислал. Дозволь Прочесть.

Константин, полуобернувшись в седле, протянул руку к своему великану знаменосцу. Тот подал князю свернутую грамоту с привешенной печатью красного воска.

— «Ты мне сын, а я тебе отец», — начал Константин, развернув грамоту. — «Отпусти сына моего Святослава и всех мужей его и весь вред сделанный исправь. А я всех купцов отпускаю и товар. И весь вред, что сделал, исправлю. А на том будем целовать крест. Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

Прочитав это короткое послание, Константин выжидающе посмотрел на князя Мстислава.

И все теперь смотрели на Мстислава Мстиславича, потому что от его ответа зависело все — в том числе и жизни огромного количества людей, стоявших по обе стороны урочища Плоского. И в то же время все уже знали, что ответит князь Мстислав. Он как-то сразу потерял свой воинственный вид, слегка расслабился в седле, будто освободив свою душу от тяжелого груза, протяжно вздохнул и улыбнулся князю Константину — чуть смущенно и так ласково, что Константин улыбнулся ему в ответ и непроизвольно потянулся к Мстиславу Мстиславичу, как ребенок тянется к отцу, чтобы поцеловать его. Князь Мстислав тут же откликнулся на это движение — они сблизились и, не слезая с седел, крепко обнялись.

Никита, чувствуя, как у него в горле набухает мягкий и сладкий комок, отвернулся, чтобы проморгаться и не показать никому выступивших слез. В который раз он поразился — как много заключено силы в словах властителей этого мира! Ведь стоило князю Мстиславу, который сейчас находился в гораздо более выгодном положении, чем великий князь, имеющий сына Святослава в заложниках, гордо отвергнуть мирные предложения — и через какой-нибудь час снежное поле вокруг было бы все перепахано копытами коней, усеяно изломанными, изрубленными и проткнутыми насквозь телами — может, и тело Никиты лежало бы здесь, — а война покатилась бы дальше по русской земле, пожирая все новые полки, слизывая языками огня все новые города и села. Одно только покачивание головы — и мир содрогнулся бы! И в то же время Никита знал, что такого не могло быть, ведь князь Мстислав радеет не о своей выгоде, а о справедливости, порядке и мире. За эти короткие мгновения, пока все пребывали в счастливой нерешительности — война ведь сама за всех решает, а мир требует раздумья, — Никита еще больше полюбил своего князя.

— Скажи-ка, князь Константин, — вдруг обратился Мстислав Мстиславич к бывшему противнику. — Как там дочка моя поживает за князем Ярославом?

— Плохого не слышал, — ответил Константин, и лицо его на миг отчего-то погрустнело. — Да, наверное, хорошо живет, отчего не жить. Я их не часто вижу. Я теперь все больше в Ростове, от отца далеко, да и от братьев. А ты их в гости позови, зятя с дочкой. Вот сам и спросишь.

— И то правда, — засмеялся Мстислав Мстиславич. — Позову Поди, не откажет Ярослав старому тестю — приедет.

Разговоры о семейных делах окончательно сняли напряжение — будто и не должно быть никакой битвы, а просто встретились князья и по-родственному беседуют. То, что войско Мстиславово стояло наготове, в боевых порядках, казалось теперь Никите странно неуместным. Это, видимо, почувствовал и князь Мстислав.

— Вот что, князь Константин, — сказал он. — Давай-ка наших молодцев успокоим. Ты сейчас поезжай к своим, а я со своими управлюсь. А потом жду тебя с людьми твоими. Крест будем целовать, как положено. А потом, — он хитро подмигнул Константину, — отпраздновать же надо великое замирение, а? Я вина фрязинского бочонок привез. Двух холопов с ним в сани посадил да шкурами накрыл — всю дорогу обнимали бочонок, чтоб вино не замерзло. Вот проверю — отпили, наверное, половину, подлецы! — И он снова весело расхохотался.

Князь Мстислав любил, когда все хорошо заканчивалось.

— Дозволь, князь Константин, полюбопытствовать, — попросил он перед тем, как разъехаться. И обратился к человеку-горе: — Скажи, витязь, — тебя не Добрыней ли зовут?

— Точно. Добрыней зовут, княже, — смущенно улыбнулся великан.

— Вот, вот. Слышал про тебя, витязь. Жаль, не приходилось в бою тебя видеть, — с оттенком восхищения в голосе сказал князь Мстислав. И, видимо уловив некоторую двусмысленность в своих последних словах, поспешил поправиться: — Да оно и хорошо, что нынче не увидел! — И они с великаном Добрыней понимающе улыбнулись друг другу.