Я проснулся от света, бившего мне прямо в лицо… нет, я проснулся, скорее всего, от взгляда, а уже потом от света. Горела верхняя лампочка, и какой-то человек, неразличимый пока что в ее лучах, стоял надо мной.

— Наймарк, вы что это?

— Это не Наймарк, — ответил незнакомый голос на пиджин.

Я рывком сел на постели, да и все сразу проснулись. У столбика палатки стоял невысокий седой человек с черными бровями, которые странно контрастировали с сединой. Одет он был в утепленный комбинезон армейского образца, капюшон откинут назад. В руках он держал парабеллум, но держал его как-то несерьезно, для проформы, что ли. Предохранитель — я это видел хорошо — не был спущен.

— Кто вы такой? — Я потихоньку нашаривал свою куртку с потайным карманом. Вот так всегда и бывает: стоит лишь избавиться от чего-то, казалось бы, лишнего, как оно тут же понадобится, да вот нет под рукой, кусай локти. Тем временем незнакомец, внимательно понаблюдав за мной, вдруг спрятал пистолет — недалеко, за пояс, но спрятал.

— Я — доктор Джошуа Резковиц, директор клиники-усыпальницы номер три… Кто вы?

Вот это да! Я даже на момент забыл, кто мы; хорошо, вмешалась Норма:

— Мы — исследовательская группа гляциологов с Солнечной стороны. Наш маршрут проходит рядом с клиникой. К сожалению, мы не смогли вас найти своими силами.

Опять я изумился способности Нормы к таким экспромтам. Правда, тогда, у ночников, это была очень подходящая версия; посмотрим, как здесь сойдет. Резковиц повернулся к Наймарку и некоторое время изучал его — увиденным удовлетворился.

— Похоже на то, — наконец заключил он. — Знаете, клинику время от времени пытаются захватить всякие сумасброды. Ну, они-то уж прислали бы целый взвод…

(Так оно и было. И если б не помехи, дорогой Джошуа…)

— …а тут сразу видно — ученый с помощниками. И как это вы рискнули — втроем, без снаряжения?

— Да так, — неопределенно ответил Наймарк и тут же представился: — Сотрудник основного Бюро гляциологии магистр Наймарк.

Они церемонно раскланялись, и Резковиц помог нашему Наймарку встать, заметив:

— Недавно сломали руку? Ну ничего, в клинике наложим гипс как следует.

Мы все разом принялись одеваться, и в палатке стало необычайно тесно. Резковиц высунулся на улицу и свистнул — в дверь тут же заглянула большая белая лайка с приветливой мордой.

— Это она вас нашла. Если бы не она, я бы сидел безвылазно в клинике еще с неделю. Не люблю бродить по свежему снегу… Пошли, — это он к лайке, — наведем порядок к приходу гостей. До встречи в клинике, — это нам.

Лишь только директор скрылся, я стиснул Норму в объятьях.

— Ты нас выручила уже который раз!

— Пустяки. А что еще он мог подумать про группу всего из трех человек, в которой к тому же девушка и… — тут Норма стала подбирать слова, — и человек довольно-таки в годах.

— Скажем прямо — старик. — Наймарк, морщась, натягивал рукав на лубки, я ему помогал. — А вообще-то крайне неправдоподобно. Я бы не поверил…

— А вот он поверил, и прекрасно. Выходите из палатки, я буду скатывать полотнище.

Мы собрались необычайно быстро. Я погасил лампу на шесте, разбудившую меня своим светом. Лампа питалась от реактора Кастеллано. Честно говоря, у меня на него была последняя надежда — как ни. источник тепла и света. Хорошо, что обошлось.

Мы двинулись тропкой, которую проложили директор и собака, и через четверть часа обнаружили вход — не вход, а лаз в снежном наносе высотой метра четыре. Снег вокруг был испещрен собачьими следами, и, когда мы вползали внутрь, нам казалось, что попадем в какую-то конуру. Но мы прошли высокий тамбур из полированного стекла и хромированной стали и оказались во внушительном вестибюле с полами и стенами, облицованными черным гранитом. Странно — а снаружи был только пологий холм, правый берег сухого отродясь русла Изанги. Где же тот корпус, что мы обнаружили на космическом снимке?

— Ничего от былого великолепия, — как бы отвечая на мой вопрос, сказал Резковиц, встречая нас — А года три назад во время страшного снегопада совсем завалило главный корпус. Мы долго расчищали, у меня тогда еще был персонал…

Он сказал и осекся, глядя на нас. Значит, теперь персонала нет? Резковиц понял, что проговорился, но, на мой взгляд, не придал этому особого значения.

— Да, так вот получилось, что я теперь один. Молодые люди из Сообщества не горят желанием провести лучшие годы возле полутрупов, они все разбегаются через годик-полтора. На смену им присылают других, но все реже… Я здесь один, кто с момента основания.

В голосе директора прозвучали горделивые нотки, а я поразился человеческой способности кичиться чем-то, что при ближайшем рассмотрении оказывается сплошным ужасом либо душераздирающей скукой. В случае с Резковицем так все и было, хотя вряд ли он это осознавал.

— А что за сообщество? — поинтересовался Наймарк.

— Международное сообщество по консервации.

— А-а, вот оно что…

К международным сообществам никогда не было никакого уважения. Немудрено, что уникальная клиника держится практически на одном старике директоре.

Сейчас, когда он и Наймарк беседовали у пылающего камина, зажженного, скорее всего, специально для нас, я не мог отделаться от впечатления, что присутствую при разговоре научных светил в «прежнее время» и над нами не многометровые напластования снега и фирна, а доброе старое небо с легкими облачками, набежавшими с пролива. Мы с Нормой молча присутствовали при беседе авторитетов и не вмешивались, хотя речь шла о вещах, вполне постижимых и рядовых, например, о снабжении клиники — оно было автономным и не пополнялось ни разу, — о собственно научной стороне деятельности — директор отвечал туманно — и об охране, которая сводилась к четверке лаек да известному парабеллуму — и все! А майор-то готовился штурмовать это тихое заведение при помощи коммандос, которым впору сражаться с носорогами голыми руками!

Тщета людских усилий… Впрочем, на страже клиники оставались еще ночники, пресекавшие всякую чуждую деятельность в зоне своего влияния, да эта самая недоступность, о которую мы столько раз спотыкались… И все же — вот, мы здесь!

Доктор Резковиц опомнился первым:

— Ну, я вас совсем заговорил! Простите, намолчался за эти два года, когда ушел последний ассистент…

— А что, отсюда можно уйти? — невинно поинтересовался я.

— Трудно, но если рвешься в большой мир… Словом, по радиограмме на Темную сторону желающий заявляет время и место у барьера — это три дня пешего пути, — где его подбирает патрульный снегоход…

— Но ведь там отвесная стена! — брякнул я, не удержался. Резковиц не обратил внимания на мое знание предмета.

— Ерунда, там у них какая-то горная лебедка, садись — и втянут, будто мешок с капустой…

Вот как все просто и надежно для легальных путешественников. А мы-то чуть головы себе не свернули. Директор между тем повел нас куда-то из холла.

— Тут у нас имеются комнаты для гостей, — на ходу объяснял он, — вот я и решил поселить вас в лучшем номере. Не каждый день у меня гости…

По широкой винтовой лестнице мы поднялись на. второй этаж, где на роскошную мраморную галерею выходило с дюжину дверей красного дерева.

— Сюда, — пригласил Резковиц, отпирая одну из них, — надеюсь, вам здесь понравится.

Мы вошли и осмотрелись. Понравиться здесь могло не всем. Здесь понравилось бы султану из «Тысячи и одной ночи», может, и кому-то из древних миллиардеров — словом, тем, кто знает толк в великолепии. Обычных же людей такие вещи просто подавляют. Здесь тоже полыхал камин, и возле него еще стояла ручная тележка, на которой привезли дрова; она резко нарушала впечатление, но директор этого явно не замечал. Свыкся, должно быть, за много лет, как с обыденностью.

Что было на самом деле необычно и великолепно — впервые за многие месяцы я увидел окно в распахе атласных штор: широкое венецианское окно с прозрачными, слегка обмерзшими по краям стеклами, с витыми переплетами, четко вырисовывающимися на фоне звездного неба… Вот это да — настоящее окно!

— Надеюсь, вам здесь придется по душе, — повторил директор. — Располагайтесь. Обед в три часа, по гонгу.

И Резковиц скрылся… Обед по гонгу — это нам-то, еще вчера выскребавшим неподогретые концентраты! Мы свалили рюкзаки на ковер. Норма прошла в соседнюю комнату и обнаружила ванную… Я приблизился к камину.

— Что, неужели от него столько тепла?

— Да нет, это декорация. Все здесь: и свет, и тепло, и энергия на консервацию — все от реактора, ясное дело. Меня больше удивляет, откуда он берет дрова… Наверное, из запаса для таких случаев.

И Наймарк принялся снимать верхний комбинезон — неспешно, щадя руку. Я машинально толкнул раздвижную дверцу орехового стенного шкафа — и обомлел: во всю длину трехметрового проема висели костюмы, брюки, свитера, халаты…

— Наймарк, взгляните!

Наймарк не особенно удивился — во дворце Шехерезады и не такое встретишь — и тут же вытащил себе добротный твидовый пиджак. Я отобрал обычный костюм — на смокинг у меня не хватило смелости, а тут и Норма издала из-за дверей короткое «О!», наткнувшись на женский гардероб.

Словом, после ванны и переодевания мы вполне готовы были внутренне и внешне к таким вещам, как обед по гонгу.

* * *

Столовая была обшита панелями мореного дуба, по стенам шли фрески с изображениями псовой охоты. Бронзовые канделябры, довольно-таки тусклые и запыленные, бросали мягкий свет на огромный опальный стол, на позолоту приборов. Еда, надо сказать, мало соответствовала сервировке — это были все те же концентраты.

— После обеда я покажу вам клинику, — пообещал Резковиц, принимаясь за суп. Суп был переперчен. Директор явно не умел толком ничего приготовить, либо его кухонный компьютер разладился от времени. Однако ж никто ни на что не жаловался.

— Вы, должно быть, знаете, что таких клиник в свое время было заложено пять, осуществлено — три, — продолжал он. — О судьбе первых двух ничего толком не известно, скорей всего на них наехал ледник. Две следующих попросту не успели достроить. Не до того стало… Так что моя клиника — единственная в своем роде.

Директор с аппетитом ел огненное варево, да и мы не отставали — вчера еще мы и мечтать не могли о горячей еде. Откуда-то издалека доносился собачий лай. Наймарк вопросительно поднял брови.

— Собаки, -пояснил Резковиц. — Живут в виварии, когда-то здесь был и полноценный виварий… Я кормлю их из рациона персонала. Как вы думаете, это ничего?

— Что — ничего? — Я был озадачен.

— Ну, скажем, на случай внезапной ревизии… из Сообщества по консервации.

Мы рассмеялись, однако Резковиц не отставал:

— Вам забавно, а вот когда я смотрю на эти сотни пустых контейнеров на складе, я каждый раз говорю себе — Джошуа, за все это когда-то придется держать отчет. Каждая банка должна быть проведена по акту, везде должен быть порядок.

— Ну, до появления ревизоров, я думаю, еще очень далеко. — Наймарк отодвинул пустую тарелку и принялся за консервированные бобы. — Да и вообще, вы можете провести собак как обитателей вивария, что может быть натуральнее?

— Нет, уважаемый магистр, все, что полагалось виварию, уже давно съедено, лет пятнадцать назад… — Директор налил всем вина из златогорлой бутыли — вот уж вино было отменное! — Многое я списываю на непредвиденные расходы — на это есть определенная квота. И все же, когда я думаю о предстоящем отчете — а ведь будет, рано или поздно, — меня бросает в дрожь.

Вот эту точечку под ледником, которую с трудом нашла специально подготовленная группа, да и то не сама нашла, а скорее ее обнаружили, так вот, точечку эту будет искать какая-то ревизия, требуя отчета! Без сомнения, старик немного «подвинулся» на этом пункте, да и немудрено в такой обстановке. Пока Резковиц ходил на кухню за кофейником, мы обменялись понимающими взглядами.

Кофе был бы всем хорош, если бы не легкий привкус затхлости. На десерт директор приберег гвоздь программы — замороженные фрукты, и тут, надо сказать, прокола не было никакого.

— Замечательно, — сказала Норма, выбирая персик. — И сколько такой может храниться?

— Вечно! — гордо ответил Резковиц. — Вас уже давно не будет, все цивилизации земные исчезнут, а этот персик будет все таким же свеженьким лежать во льду…

Норма задумалась и отставила персик. Всегда неприятно думать о том, сколько пустячных вещей тебя переживет, да еще и надолго. Вмешался я:

— Пока не сломается морозильная камера.

Норма опять повеселела и съела персик, а Резковиц тревожно поддакнул:

— Да, именно этого я и боюсь — все оборудование старое и того и гляди выйдет из строя. Хотя, сами посудите, нелепость — беспокоиться о судьбе морозильной камеры у подножья самого большого в мире ледника, по горло в снегу…

Обед кончился, но никто не спешил из-за стола, таким непривычным было это ощущение чистой, пристойной трапезы по сравнению с быстрым алчным перекусом во время рейда. Да и Резковицу, после стольких лет одиночества, очевидно, каждая минута в обществе была сладка; под конец он не выдержал и попросил:

— А может, вы побудете, погостите в клинике недельки две? Вон у магистра перелом, куда ему с такой рукой через валуны… Побудьте, а?

— Посмотрим, — уклончиво ответил Наймарк, хотя — я знал — именно это его бы вполне устроило. И мы поднялись и пошли смотреть клинику.

Директор выдал нам что-то вроде шуб — специально для посетителей, «потому что там очень холодно», и мы, спустившись в лифте, прошли через короткий шлюз с герметически закрывающимися дверями в длинный слабо освещенный коридор, который заканчивался таким же шлюзом.

— Двойная страховка, — отметил Наймарк, и мы вошли в следующий коридор. В отличие от предыдущего, тоже украшенного чем-то вроде малахита, здесь царила стерильная белизна и ощущалась извечная стужа. Коридор как будто говорил: все, здесь шутки кончились, украшения тут неуместны — здесь находятся люди, пожелавшие себе еще одной жизни.

— Сейчас мы уже не под снегом, мы — под горой, метрах в шестидесяти от поверхности. Гора эта — ледораздел, ее ледник не может одолеть никак, хотя бы даже и близко подошел. Именно потому и было выбрано такое место, — пояснял доктор Резковиц.

Норма прижалась ко мне, ее трясло то ли от холода, то ли от напряжения. Наймарк внимательно слушал, будто все это не было ему сто раз известно, мне тоже было жутковато и интересно одновременно.

Хромированные двери-люки в неисчислимом множестве выходили в коридор.

— Хотите заглянуть? — спросил директор. — Вообще-то такое разрешается только для близких или по требованию властей: вдруг пациент — преступник, было два случая, очень давно… Но я вам покажу и так, авось никто не узнает. Только вы у себя дома особенно не распространяйтесь. Ну, кого бы вы хотели видеть?

По лицу Нормы можно было сразу сказать, что никого она видеть не хочет. Наймарк же бросил равнодушно:

— Ну, давайте кого из знаменитостей. Здесь их, надо думать, пруд пруди.

— Достаточно. — Резковиц набрал код возле ближайшей хромированной дверцы, и она мягко распахнулась, выпустив клуб морозного тумана. — Заходите.

Мы вошли, с трудом помещаясь в тесном проходе. Здесь было куда холоднее, по стенкам в три яруса тянулись торцы саркофагов с окошечками наверху, все они могли легко, одним движением руки выкатываться из общей стенки на специальных салазках — Резковиц показал как и опять спросил:

— Так кого же вам продемонстрировать? Хотите — дона Сальваторе?

— Давайте. А что это за знаменитость?

— Дон Сальваторе? И вы не знаете? Хотя… у Ученых совсем другие интересы…

Говоря это, он выкатил один саркофаг из среднего ряда и пододвинул к нему поворотный столик на колесиках. Затем, пользуясь ножной педалькой столика, приподнял дышащий стужей цилиндр, чтобы нам было его лучше видно. Сквозь прозрачный колпак над головой можно было различить очень темнолицего мужчину с гладко причесанными черными волосами и плотно закрытыми веками.

— Дон Сальваторе, глава криминального синдиката…

Я изумился:

— Вы же говорили, что преступников отсюда изъяли?

— Совершенно верно, на тех нашлись улики. На этого нет. Ну как?

— Дон Сальваторе совершенно как живой…

— Не шутите, молодой человек, в таком месте… Тем более что вы ошибаетесь — дон и в самом деле живой потенциально. В этом и состоит метод криоконсервации.

Он закатил дона Сальваторе обратно в стенку и выдвинул другой саркофаг. Там находилась блондинка европейского типа в колье на очень декольтированной груди — но тоже чрезвычайно темная, с синюшным оттенком кожи.

— Доктор, а почему они такие… темные? Резковиц уже опускал блондинку, быстро орудуя педалькой.

— Темные? Темнокожие, хотите вы сказать… Ну, это в основном из-за того, что кровь у пациентов заменена на такую, знаете, почти синюю по цвету жидкость — заменитель крови и плазмы. Стоит им влить свежую кровь — и цвет кожи станет нормальным.

— Значит, где-то отдельно хранятся резервуары крови? — поинтересовался Наймарк.

— Конечно. Вообще-то долгосрочное хранение крови представляет массу трудностей, с телами гораздо проще. Хотя утверждают, что этот заменитель настолько хорош, что им можно вполне удовлетвориться на первых порах…

— То есть как — на первых порах? Что это значит?

— Ну, пациент после расконсервации сможет некоторое время вполне нормально жить с заменителем крови — ведь с основной функцией крови заменитель справляется прекрасно — и затем лишь, когда возникнет нужда в антителах…

— Пойдем отсюда скорее, мне плохо, — шепнула Норма, опираясь на мою руку. Резковиц заметил ее состояние и быстро прибрал в камере.

— Сейчас, барышня, сейчас выйдем на свежий воздух. Вот ведь какие они нежные, эти девушки от гляциологии…

С этими словами он выпроводил нас и запер камеру. А я подумал — видел бы уважаемый директор, как эта же слабонервная девушка всего лишь три дня назад управлялась в связке на спуске с барьера! Удивительно, что ее могли шокировать такие, в общем не столь уж и страшные, медицинские впечатления. Насколько я понимаю в медицине, там бывают вещи и пострашнее.

— Ну что, хватит этого пока? — спросил Резкониц. — Тогда пойдемте наверх, я вам сейчас наложу гипс, — это Наймарку, — а вы, барышня, будете мне ассистировать, надеюсь, на это вас хватит. Пойдемте наверх, там теплее…

И верно, насколько теплее и душевнее было в простой, без выкрутасов, комнатке — гипсовальной, где Наймарк наконец-то получил свою твердокаменную культю…

— Прекрасно, — поблагодарил Наймарк в конце процедуры. — Вы, доктор, просто-таки мастер на все руки, умеете все делать в медицине, не так ли?

Резковиц выбивал застывший ненужный гипс из резиновой плошки; полуобернувшись к нам и хитро прижмурившись, он внес свои уточнения:

— Куда там! Есть области, мне совершенно не знакомые: скажем, иммунология. Но зато я знаю кое-что, чего не знает никакой иммунолог, никакой гастроэнтеролог, — я владею техникой расконсервации и оживления. Именно поэтому я оказался здесь.