1

…В июле-августе 2006 года в районе Донского монастыря, на полузаброшенном предприятии под названием, кажется, «Красный пролетарий» проходили съемки «Глянца», в котором так или иначе откликнулись страницы биографии жены моего героя Юлии Высоцкой.

Есть немало описаний практики киносъемок – у того же Кончаловского. И везде их образ рисуется неким хаосом, где каждый тянет одеяло на себя и совершенно при этом непонятно, как режиссеру удается снять то, что он задумал. За всем угадывается символическое преодоление стихии повседневщины и произрастание произведения из сора жизни. Вот почему внутренне вы готовитесь, в случае посещения съемочной площадки, не только к неизбежной суете, но и, несмотря ни на что, – встретиться со священнодействием.

…Миновав проходную предприятия, оказываешься среди унылого пространства, уставленного металлическими конструкциями. Чуть погодя проникаешь и в саму декорацию. Несколько коротких коридорчиков, лесенка и – нате вам: съемочная площадка. Перед ней – «предбанничек», где на диванах и в креслах, вероятно относящихся к реквизиту, валяются какие-то люди, то ли в коротком сне после творческого труда, то ли, напротив, в состоянии медитации перед творческим процессом.

Сама площадка – довольно скромное открытое пространство – заставлена всевозможной аппаратурой, какими-то предметами, вещами, необходимыми для съемки и узнаваемыми по сценарию. Абстрактные скульптурные изображения, такие же изображения фотографические, опять же кресла, диванчики, рояль в центре.

Вверху, вместо потолка, огромные подрамники, обтянутые холстиной, вероятно, для обеспечения соответствующего освещения. Одна из стен декорации оказалась прозрачной, за ней угадывалась фотопанорама Москвы с высоты птичьего, так сказать, полета.

Какие-то выгородки, углубления, всюду провода-проводочки и суетливое передвижение, на первый взгляд, совершенно бездельных странных фигур, в основном довольно юных. Все это, с точки зрения непосвященного, действительно выглядит бессмысленной суетой…

В страшном смущении и внутреннем одиночестве долго ищешь место, где бы пристроиться, чтобы не мешать всем этим передвижениям и не повредить дорогостоящую аппаратуру. Находишь. Попутно отыскиваешь глазами знакомую долговязую сутуловатую фигуру… Среди общего нелепого движения фигура не очень приметна, но вместе с тем руководит процессом. Правда, выходит это как-то не по-режиссерски. Не слышится громогласных указаний, не видится помований руками и проч. Уж слишком все было обытовлено, прозаично, вроде бы даже и нехотя.

…Шли репетиции и съемки эпизода, когда несколько крутых братков истязают торговца «лохматым золотом», обещают ему страшные муки, если он не ответит на их требования.

Незамысловатые их манипуляции и очень лаконичный текст повторяются в течение трех часов, пока вы там находитесь, и делаются уныло привычными для вас, не говоря уже об участниках творческого процесса. И весь процесс в конце концов становится полным занудством, которое наблюдателем выносится с большим трудом, утомляет до головной боли.

Но не похоже, чтобы скучал или утомлялся сам режиссер. Он давал какие-то указания исполнителям, осветителям, прочим участникам, время от времени опрыскивал из пульверизатора физиономию пытаемого – и делал это все с видимым удовольствием, чему любой посторонний мог искренно подивиться: в чем, собственно, кайф? Причем при наличии заметного беспорядка режиссер не то чтобы не кричал, но даже и голоса не повышал. И что же? В суете, казавшейся непреодолимой (на ограниченной площадке было несколько десятков человек), обязанности каждого все же исполнялись.

А он не только руководил съемкой, но при этом успевал дать интервью какому-то иностранному изданию. Помимо этого, он беседовал с то и дело на него набегавшими людьми, ставил автографы на недавно вышедшей вторым изданием книге «Низкие истины», попутно его снимал фотокорреспондент популярного отечественного СМИ.

Внимание привлек малозначимый, на первый взгляд, момент. Во время репетиции эпизода режиссер с каким-то особым вниманием отнесся к ситуации, когда главный из мучителей, узнав, что истязуемый ничем не может содействовать и вообще оказался «невиновным», произносит: «Жалко!» Он, крутой бандюган, пожалел жертву – пробудилось что-то человеческое. И подумалось, что ежели этот эпизод останется на экране с теми рекомендациями по поводу интонации только одного слова «Жалко», которые делал режиссер, то даже и к такому отвратительному персонажу нужно будет присмотреться повнимательнее…

Размышления на тему отношения режиссера к героям, населяющим создаваемый им художественный мир, заставляют вспомнить и тот нравственный постулат, который берет на вооружение Кончаловский: «Я должен любить тех, с кем в данный момент работаю…» Может быть, это и есть главное в его творчестве: неизбежная любовь к создаваемому художественному миру, даже, возможно, в ущерб той реальности, которая находится вне границ сотворяемого мира?..

…Тут на площадке появились жена с дочкой, на минуту забежавшие посмотреть, «как папа». Маша, конечно, бросилась обнимать отца, и все это выглядело очень трогательно…

 

2

Андрей утверждает, что дом, в материально-вещном смысле, должен строиться всю жизнь. Дом нельзя, говорит он, просто так сделать и сдать «под ключ» с интерьером. Живые дома «наращиваются» десятилетиями. Его дом вырос из материнского, который начал отстраиваться на Николиной Горе, как помнит читатель, еще в самом начале 1950-х годов.

Когда-то, в далекой юности, он пренебрегал основательной убедительностью антикварной мебели, населявшей их жилище, где по стенам можно было видеть полотна Сурикова и Кончаловского. Тянуло к модерну. Он вспоминает, как в своей комнате устраивал «модерновые» книжные полки – подобно американским, так ему виделось, домам. Ну, и мечтал, конечно, о времени, когда накопит на «Мерседес»…

С годами в представлениях Кончаловского о гнезде многое изменилось… В Италии, например, где у него сейчас свое комфортное жилище, ему приходилось видеть дом с шестисотлетней историей. Особенно же его поразил дом Эмануэля Унгаро в Провансе, который тот выстроил на старой ферме. Андрей Сергеевич рассказывает: там нет ни одного окна, ни одной задвижки неантикварной. Все это двадцать лет потихонечку свозилось и ставилось. Благодаря Унгаро был усвоен и главный принцип дома: ни в коем случае не нужно стараться закончить его как можно скорее.

Но ведь этот принцип имеет отношение не только к обустройству, так сказать, материального пространства семейного гнезда, но и к устроению внутреннего мира человека. А такой «дом» тоже «наращивается» десятилетиями, а то и веками… Впрочем, может и не повезти с обустройством.

У режиссера была вилла в Лос-Анджелесе, квартира в Париже. Все это он продал, когда вернулся в Россию, захватив с собой часть вещей. К тому времени Наталья Петровна скончалась. Сын решил сохранить дом матери. Но при этом, как он говорит, превратить его в терем со множеством разных крыш, углов. Он хотел разрушить поверхность, разбить ее на разные плоскости, «угнездить» дом на доме, как строились терема и все посады…

Но вот что существенно: по-настоящему жилье на Николиной Горе начали отстраивать, когда у Андрея и Юлии появился первый ребенок – дочь Маша. Вероятно, к этому времени и завершен был «проект» дома внутреннего.

…Юлия Высоцкая родилась, когда ее матери был двадцать один год. Светлана Высоцкая разошлась с мужем, «вела бурную личную жизнь». Как позднее рассказывала дочь, молодой красивой женщине не везло с мужчинами. А влюблялась она по-казачьи, безоглядно. Мать вышла за военного. Началось долгое странствие из части в часть, очень напоминавшее эпизоды из жизни семьи Натальи Аринбасаровой…

Вот картинка, набросанная Юлией: «Когда вспоминаю детство, на ум приходит, как я надеваю мамино платье, становлюсь на стул, как дедушка берет балалайку или баян, начинает играть частушки, а я их под его нехитрый аккомпанемент пою… С другой стороны, была довольно тяжелая жизнь в военных городках – мой отчим служил в небольшом чине, и мы постоянно переезжали с одного места на другое. Были бессонные ночи, когда родилась моя сестра. Вот… мама в десятиградусный мороз стоит в очереди за пайком, в комнате рыдает полуторагодовалый младенец, а я, обливаясь слезами в ванной, стираю ее пеленки…»

Родившись в Новочеркасске в семье с казацкой родословной, девочка довольно рано покинула место рождения. Жили в Ереване, в Тбилиси, потом в Баку – вехи ее раннего странничества. Дома, в устойчиво традиционном смысле, не было. Девочка больше привыкла к кочевой, чем оседлой жизни. Правда, в интервью с ней то и дело возникает милая домашняя картинка, как ее бабушка готовит всякую печеную снедь, которой девочка угощается и сама учится печь. Первый самостоятельный солидный «блин» был пирогом, поднесенным матери на день рождения. Между прочим, образец, по которому он создавался, назывался «Идеал» – слоеный торт с ореховым кремом, образ которого был позаимствован у маминой подруги…

В себе самой Высоцкая отмечает важную черту, воспитанную «бездомным» образом жизни. Приходилось становиться и мягче, и добрее – просто для того, чтобы приняли в новом коллективе. А это ведь та самая наука компромисса, воспитание способности жизнью побеждать жизнь, которая так близка и ее мужу.

Легко заметить, что общественность больше интересуется Юлией Высоцкой как женой одиозного персонажа – малодоступного и не очень понятного режиссера Кончаловского, во-первых, а во-вторых, как ведущей телепрограммы «Едим дома!» и как автором целого собрания красочных изданий по кулинарии, общий тираж которых превысил к концу нулевых полтора миллиона экземпляров. Поэтому беседы ее с журналистами – по преимуществу, обсуждение различных рецептов, кулинарных поисков и того, конечно, что «ест дома» известная семья.

На этом поприще она обрела статус профессионала. В 2007 году программа стала обладательницей телепремии «Тэффи» в номинации «Развлекательная программа. Образ жизни». Через год ее пригласили гастрономическим куратором русского вечера в рамках Всемирного экономического форума в Лондоне. Затем она была гастрономическим режиссером в московском ресторане Family Floor. Кроме того, Высоцкая главный редактор кулинарного журнала «ХлебСоль».

В 2011 году Юлия и Андрей открыли в Москве свой собственный ресторан. Идея такого именно заведения, как и авторство дизайна, принадлежат ее супругу. Ресторан называется «Ёрник». В интервью хозяйка поясняет, что «название может отражать не кулинарную фишку, а философию человека, который готовит еду. Еда должна быть секси. Хотя по-русски это звучит вульгарно. Иными словами, привлекательной. А для меня ёрники – это дико привлекательные мужчины…». Ёрник – от глагола ёрничать, шутить, озорничать. Поэтому стены ресторана украшают портреты тех, кто представляется супружеской паре великими ёрниками. Это Маяковский, Набоков, Ионеско, тот же Чехов. Андрей обращает внимание на то, что каждый из них хоть немного, да посидел в тюрьме. Он лично отобрал цитаты из их творчества и вместе с краткими биографическими сведениями поместил в меню ресторана. По моим представлениям, и его собственный портрет мог бы занять там свое заслуженное место…

Много рассказывает молодая женщина интервьюерам и о своей семье – об отношениях с супругом, с детьми; раскрывает свое супружеско-родительское кредо, какой она видит организацию собственного дома. Вчитываясь в этот довольно однообразный по содержанию поток информации, вдруг начинаешь понимать, что ведь и сама Высоцкая позиционирует себя прежде всего в роли жены и матери, то есть в роли хозяйки дома.

Она как бы подхватывает эстафету на все руки мастерицы Натальи Петровны Кончаловской. Не зря же Андрей говорит жене, что она похожа на его мать, которая весь день, бывало, парила, жарила, суетилась, а когда приходили гости, падала без сил. Не отказываясь от своей приверженности актерскому творчеству как в театре, так и в кино, Высоцкая на первый план своих забот и пристрастий выдвигает все-таки семью. В интервью она называет себя «домашним человеком» и не считает, что фанатичное служение театру может принести женщине счастье.

Возможно, так откликается глубинная тяга женщины к домашнему уюту, которого она была лишена, живя в семье военного? Передвижения с места на место с семьей сменились после поступления на актерский факультет Белорусской академии искусств коммунальным «уютом» общежитий, скитанием по квартирам. А потом была работа в Театре им. Янки Купалы, тоже не связанная с большим бытовым комфортом. Но и после знакомства с Кончаловским чувство прочной оседлости возникло, по-видимому, не сразу.

Через пару дней после первой встречи Андрей вручил ей билет на самолет и предложил лететь с ним в Турцию, где он осматривал места для съемок «Одиссея». Она согласилась. После Турции каждый вернулся восвояси: он – в Москву, она – в Минск. А через какое-то время в коммунальной квартире, где она снимала комнату, раздался звонок – Андрей просил Юлию срочно получить визу в английском консульстве по приглашению, которое он организовал. Они отправились в Лондон…

«Мы с Андреем долго жили романтично: снимая квартиры в Лондоне, Лос-Анджелесе, ходили по ресторанам…»

Прилетая в Москву, устраивали свидания в маленькой квартире на Малой Грузинской. Поначалу там и мебели как таковой не было. Располагались на полу, обильно устланном двадцатью коврами, купленными в Турции, и, кроме прочего, смотрели любимые фильмы Феллини и Бергмана.

Предложение он ей сделал через два года в самолете, которым они летели отдыхать на Ямайку…

Я не думаю, что дом на Николиной Горе родился совсем уж спонтанно. Слишком рационален Андрей Сергеевич, чтобы слишком давать волю стихиям. Во всяком случае, с того момента, как случайно (?) встреченная им женщина стала его возлюбленной, а потом была отправлена в Лондон для обучения языку и актерскому мастерству, замысел стал проступать с очевидностью.

И она послушно идет в русле замысла, пренебрегая разницей в возрасте, поскольку учитель «так жаден до жизни и так много знает», что только и поспевай догонять. Молодая женщина следует его формуле здорового образа жизни, бегает, «как молодая лань» (выражение самого Кончаловского), изучает психологию, философию, и в ее высказываниях теперь все чаще слышится усвоенный, но не имитируемый «голос» мужа.

Итак, Лондон.

«Кончаловский снимал «Одиссею», – рассказывает Юлия, – а я учила язык. Андрон жестоко со мной обращался. При перелете у меня пропал чемодан со всеми вещами. Он отправил меня одну за покупками. Я должна была покупать вещи именно в тех магазинах, адрес которых он мне написал. Не зная ни слова по-английски, мне нужно было на улице подходить к прохожим и спрашивать! Пару раз автобус завозил меня так далеко, что я решила больше не ездить на общественном транспорте и долго потом везде ходила пешком…»

Язык приходилось учить полгода по восемь часов в день, поскольку предполагалась профессиональная учеба в Англии. Поступила в Лондонскую академию музыки и драматического искусства. Обучение оплачивал, естественно, Кончаловский. Параллельно подрабатывала на съемках «Одиссея». Во время учебы она соседствовала со студентами-англичанами, оплачивая комнату и совершая постоянные поездки на поезде в город. Потом сняли скромное помещение в Кенсингтоне.

Мужнину науку Юлия видит и в том, что он научил ее работать и не позволять себе лениться. «Мама меня, наверное, в детстве слишком любила, жалела, и я выросла избалованной, мало что делала. С годами мне пришлось это в себе изживать…» Молодая женщина восприняла неожиданную (а может быть, и ожидаемую) для нее педагогику безропотно и с удовольствием. «Я – ученица, – говорит она. – Мне нравится учиться и становиться лучше. Может быть, это связано с моим перфекционизмом: я стремлюсь все делать так хорошо, как только возможно…»

В ее интервью то и дело слышится прямое цитирование учителя. Да, он учитель, признается Юлия. Но не только Пигмалион (это она упоминает мифологическое имя), способствовавший реализации ее дарований. Он стал для нее «всем»: мужем, учителем, братом, отцом и сыном. За этим признанием Высоцкой возникает образ очень комфортного, хотя и не бесконфликтного для нее пространства, которое обымает ее всю, то есть, по существу, и становится обретенным домом. А «домосо-зидателем», что совершенно очевидно, выступает Кончаловский.

Интересно, что до сих пор не привязанная ни к какому домашнему пространству («малой родины» у меня нет, – говорит), привыкшая обживать любое, она признается, что с гнездом на Николиной Горе сроднилась как с единственным местом, ей близким, где хорошо в любом уголке.

Пожалуй, можно сказать, что Кончаловским ведется широкомасштабная компания по устроению во всех отношениях комфортного дома, могущего утвердиться на многовековых традициях семьи. Во всяком случае, образ Юлии как домохозяйки, как матери и жены медленно, но верно устанавливается в общественном мнении, что никак не отменяет ее актерских дарований, убедительно продемонстрированных как на экране, так и на сцене. Однако и здесь главный авторитет для нее – Кончаловский.

«Он мой бог, мой творец. Я верю ему беспрекословно, любому его слову. Даже если он предлагает мне что-то сделать, а мне кажется, что это неправильно, – все равно буду пробовать…»

Но не нужно забывать, что еще до того, как актриса попала под патронат мощной режиссуры Кончаловского, она уже была достаточно заметной актрисой. В Минске сыграла главные роли в спектаклях по пьесам М. Себастьяна «Безымянная звезда», Э. Ионеско «Лысая певица», Дж. Осборна «Оглянись во гневе». За последнюю работу была награждена премией. Пробовала себя на Белорусском телевидении, была ведущей популярной программы. Первую же свою роль в кино она исполнила в девятнадцать лет, в фильме Н. Князева «Пойти и не вернуться», поставленном на студии «Беларусьфильм». А через десять лет за исполнение главной роли в «Доме дураков» актриса получила Гран-при Венецианского кинофестиваля. И что бы там ни говорила критика, хитро кивая в сторону Джульетты Мазины с ее Джельсоминой из феллиниевской «Дороги», это – актерский подвиг, если помнить, кроме всего прочего, что Высоцкой пришлось два месяца перед съемками провести с душевнобольными людьми в Московском психоневрологическом диспансере № 26, ежедневно превращаясь в пациентку Жанну.

Встреча с Кончаловским изменила бытие Юлии – как она говорит, не на 180 и даже не на 360 градусов, жизнь просто перешла в другое измерение…

 

3

Муж повез жену рожать дочь Машу (супруги тогда жили в Америке) и в роддоме остался. Был он и при вторых родах – 11 октября 2003 года, когда на свет появился Петя. Жена рожала уже в Англии, и он должен был вылететь на ее зов из Москвы.

У Высоцкой есть свой подход к воспитанию, подсказанный, кажется, авторитетом ее мужа, хотя она говорит, что полагается на свою интуицию. Подход несложный. Детям нужно рассказывать много интересных сказок, не только читать, но именно рассказывать, придумывать их вместе с детьми, много гулять. Ну и, главное, любить их.

Дети актрисы находятся на попечении няни. «Я думаю, что моим детям хорошо. У них небольшая разница в возрасте, и им весело вдвоем. И характер у обоих довольно открытый…» В восьмилетием возрасте Маша занималась теннисом и плаванием. Ходила в школу при французском посольстве в Москве. Не так давно я слышал от Андрея, что Маша и Петя уже несколько лет живут и обучаются в Англии, где у семьи тоже дом.

Со старшими детьми отца у младших отношения, по словам Юлии, замечательные. Они близки друг другу и время от времени собираются вместе.

С точки зрения Юлии Высоцкой, роль отца в воспитании детей – это авторитет, подкрепленный поступками. «Важно создать образ отца-героя, чтобы он был самым лучшим, необыкновенным. Тогда есть стержень, от которого можно отталкиваться. Женщинам – при выборе мужа, мужчинам – когда они сами станут отцами. Папа должен быть идеалом, кумиром – умным, добрым, справедливым. У моих детей с их папой такая любовь! Я одно время даже ревновала. Петя рано начал говорить, где-то в десять месяцев, и сразу: «Папа, где папа?» И – вперед по лестнице, обниматься, целоваться. У него больше мужского контакта. А Маруся больше тянется ко мне. Но если у нее возникают серьезные вопросы, она сразу бежит к отцу… ей интересно, что он скажет. Потом говорит: «А папа сказал так, а что ты думаешь?» Для нее его авторитет в решении жизненных, глобальных проблем непререкаем. Мне повезло. Мой муж на момент нашей встречи уже созрел для отцовства и все это уже осознал и очень ответственно относится к воспитанию детей. Можно сказать, что мы растим свою любовь…»

Итак, мысль об обустройстве семейного гнезда как помещения для жизни возникла с появлением у четы Кончаловский-Высоцкая первого ребенка.

«Я сохранил все мамины интерьеры. Даже когда мы разбирали пол и делали новые потолки, мы очень тщательно нумеровали все вещи, чтобы поставить их назад в точности так, как они стояли когда-то. Но из двухэтажного дом превратился в четырехэтажный: я надстроил один этаж и вырыл полуподвал. Так что мамин дом как бы вписался в большой дом; большой дом его «обнял»… В целом стиль дома остался прежним, только обрел новые возможности: естественно, мама не могла себе представить такую громадную библиотеку или залу такой высоты…

Стиль – в отсутствии стиля. У себя дома я намеренно создавал абсолютное разностилье… Я не люблю ценную антикварную мебель, просто жалко ее поцарапать. И еще я ничего не коллекционирую, что прибивается, то прибивается. Самое дорогое, что накопилось у меня за сорок лет, – книги».

Легко заметить, что и в домоустройстве Кончаловский воплощает свое режиссерское кредо: опираться на принципиальное многоголосие, на стыковку стилей. Любит, когда все намешано, как в жизни.

Юлия в разработке архитектурной концепции принимала лишь относительное участие, поскольку в их семье царит патриархат. Ей были подвластны только размеры и дизайн кухни. «Мне хотелось, – рассказывает она, – чтобы кухня была деревенской, в прованском стиле, и очень функциональной… Рядом с кухней находится столовая – все началось с двух резных стульев, которым триста лет. Именно ориентируясь на них, нам сделали всю столовую… А вот по стенам стоят все тоже сплошь древние предметы: и стол с еще чернильными пятнами, и древние тибетские шкафы… Идея ванной пошла от двери. Такую дверь я углядела на картинке одной итальянской виллы XVII века… А уже от двери пошло все убранство комнаты. Мне очень нравится, что сохраненные старые бревна тут соседствуют с деревянными расписными шкафчиками и современной ванной на львиных лапах из Пармы – подарок мужа…»

Биографии героини «Глянца» и ее исполнительницы, как уже говорилось, пересекаются. Но то, как складывается жизнь Юлии, выглядит прямой противоположностью судьбе ее героини. Судьба реальной женщины, вытянувшей, можно сказать, «счастливый билет», формируется на границе гламурных ценностей, но тем не менее не кажется виртуальной декорацией глянцевого мирка, за которой скрываются пустота и несостоявшиеся надежды. Почему?

Одно из многочисленных интервью с Высоцкой начинается слегка иронично: «Произнесите «идеальная семья» – и перед глазами возникает картинка: красавица жена хлопочет на кухне, в гостиной дожидаются обеда очаровательные крошки и любящий муж. На самом деле все семьи разные, что не мешает им быть счастливыми. А вот у Юлии Высоцкой семья именно такая, с картинки, – идеальная».

Намек довольно прозрачен: иными словами, и здесь глянец, только семейно-бытовой. Что ж, эксклюзивность, а может быть, и некоторая сомнительность ситуации, в которой оказалась молодая женщина, на поверхности: не каждой, как говорится, так везет. Но ведь не у каждой есть дар: любить дело, любить мужа, любить детей, себя любить, наконец. И не у каждой есть рядом любимый муж, который (будто в ответ на этот дар) может сказать: «Я счастливый человек. У меня прекрасная семья, она мне дает все, о чем я могу мечтать. Есть дети, которые вокруг меня… Я могу наблюдать, как растут молодые, поднимать молодых…»

Из того же интервью: «Я не хотела замуж, даже когда была маленькой… Все невесты похожи. Искусственные цветы в волосах – ужас! Почему надо мечтать об этих кошмарных белых платьях? За мою детскую жизнь я ни одной живой хорошо одетой невесты не видела. Особенно мне не нравились фотографии свадебных пар в витрине фотоателье. Натянутые улыбки, испуганные глаза – трудно себе представить, что такими они хотят себя запомнить… Лет в десять я впервые попала на свадьбу, и мое подозрительное отношение к процессу бракосочетания и следующему за ним торжеству превратилось в убеждение – у меня свадьбы не будет!.. Я росла в нормальной советской семье. И не раз наблюдала шумные веселые дни рождения и праздники, неизменно заканчивающиеся скандалами… Но почему на свадьбе все должно проходить по подобной схеме, было непонятно… Словом, для меня вопрос был решен. К тому же я бешено хотела стать артисткой…

…Когда меня приняли в театральный институт, стало ясно, что если и посвящать жизнь чему-то, то уж, конечно, не семье… а великому искусству – театру… Даже влюбляясь, я как-то по-мужски думала, как бы не влипнуть: только не «семейное счастье», только не потеря свободы!..

И вот теперь я понимаю, что дело было не в театре, независимости и прочей ерунде, а в том, что я никого не любила… Любовь, безусловная любовь, такая, как у матери к детям или у ребенка, для которого никого нет лучше мамы, – вот, собственно, и все, что значит для меня семья. Я люблю безусловно. Не потому что он великий режиссер, не потому, что он самый умный, смешной, добрый, красивый и в очках. Это тоже все важно, но главное, я люблю его, потому что я ему верю, доверяю. Отдаю себя, какая есть. И для него хочу быть самой лучшей. Я не верю в любовь с первого взгляда, как не верю в семью с первой попытки начать жить вместе… Мужчина, с которым я живу, научил меня понимать любовь. Я спросила у него: «Что для тебя семья?» – «Место, где тебе лучше всего на свете, мое детское счастье: дедушка, бабушка, брат и сестра, родители, запахи, яблоки, блины – мамин дом, который теперь я пытаюсь построить для себя».

Когда родилась моя дочка, счастливей меня не было человека на свете. Потом родился сын, и опять я почувствовала, что вот-вот сойду с ума от восторга и любви. Я не обрела смысла жизни в материнстве, не стала меньше любить мужа, не изменила намерениям стать хорошей актрисой. Просто с этого момента началась МОЯ «счастливая семейная жизнь». Я строю свой дом вместе с лучшим мужчиной на свете для самых прекрасных на свете детей, пеку пироги и придумываю сказки. Это самое важное, что есть у меня в жизни.

Свадьба у меня все-таки была. Без белого платья, естественно. У меня была самая потрясающая свадьба…»

Ну, разве можно в это не поверить?

В конце концов, почему бы не воспринимать жизнь Андрея Кончаловского, по его собственному определению, и как счастливый прыжок вдвоем с девочкой (помните?!), в которую влюблен, с хоров полуразрушенной церкви – туда, в ждущее и, очень надо надеяться, теплое, мягкое, душистое всеобымающее сенное лоно?..

И это прекрасно, как все детские утопии!

Если бы только их голос неизбежно не заглушался трезвым скепсисом взросления: «…Жаль лишь, что невозможно в конце не расквасить носа, как ни ловчись…»