Аркадий увязался на выставку со мной. Я не хотела его брать, потому что не горела желанием объяснять Ленке, кто это. А потом подумала: какого черта? Не буду ничего объяснять, и все. Никому нет дела до того, с кем я посещаю культурные мероприятия, пропагандирующие современное искусство.
Соблюдая конспирацию, мы встретились на набережной — никаких объятий и, тем более, поцелуев. Просто пошли рядом. Через пару минут случилось странное происшествие: Аркадий поздоровался с каким-то дядечкой, явно местным, а не отдыхающим. Тот назвал его Аркашей и, вроде бы, собрался приступить с расспросами, но мой спутник ловко ушел от разговора.
Мы шли дальше. Я молчала, Аркадий пытался развлекать меня остроумными замечаниями обо всем, что попадалась ему на глаза. А мне на глаза ничего не попадалось, перед ними была непрозрачная пелена — потому что я смотрела вовнутрь себя и то, что я там видела, вгоняло меня в тоску. Ненавижу это тянущее чувство неловкости и дискомфорта, оно хуже изжоги! Появляется оно, когда что-то идет не так, а я не могу это немедленно исправить. Вот сейчас наши отношения с Никой свернули вообще не в ту колею, и это меня страшно мучает. Мы не успели помириться после той дурацкой ссоры, а теперь все стало еще хуже! Мне хочется немедленно метнуться к Нике домой и любыми способами сделать так, чтобы все было как раньше. Но, зная горячий нрав своей подруги и помня все те случаи, когда я обжигалась, понимаю: лучше подождать, дать ей остыть и посмотреть на ситуацию трезвым взглядом. Если я приду к ней прямо сейчас, мы еще больше поругаемся. Но ждать и терпеть эту душевную изжогу просто невозможно!
— Хочешь мороженого? — спросил Аркадий.
Весьма кстати. Возможно, нечто холодное и сладкое способно потушить тлеющее внутри моей души пламя. Где она, кстати, находится, эта самая душа? По моим ощущениям, где-то над желудком. Так что мороженное может сработать — это как приложить к душе лед.
— Фисташковое, — сказала я. — И безо всяких там сиропов.
Аркадий со всех ног бросился выполнять возложенную на него миссию. Он улыбался продавщице мороженого, и его зубы сияли еще ослепительнее, чем обычно. Полирует он их по утрам, что ли? Внезапно я поняла, в чем дело — он загорел. Раньше он был бледный, а теперь приобрел оттенок молочного шоколада «Аленка», и на этом фоне его и без того белые зубы кажутся еще белее. Сколько дней он уже здесь? Я точно помню, что сегодня шестой, предпоследний день нашего мимолетного курортного романа. А приехал он дня за два-три до этого.
Девять дней назад я и не подозревала о его существовании. А теперь… Что теперь? Ничего.
Я сграбастала принесенное Аркадием мороженое и в изжоговом запале откусила половину шарика. Через секунду я издала жалобный протяжный звук. От жадности я отхватила слишком большой кусок, зубы свело от адского холода, быстро проглотить откушенное не получалось, а выплевывать, вроде, как-то не очень красиво…
Аркадий встревожено посмотрел на меня, я замахала рукой, мороженое, наконец, проскользнуло в желудок.
— Холодное! — пожаловалась я.
— Странно. Я четко сказал: мне горячего мороженого.
— Ха-ха.
Мороженое съедено, липкие руки очищены влажными салфетками, можно смело затесаться в ряды почтенной публики, рвущееся увидеть шедевры молодых художников. Охлаждение желудка благотворно повлиял на душевную изжогу. И то хорошо.
— Уже пять, — сказал Аркадий. — Нам еще далеко?
— Ну… Сначала метров двести прямо, потом налево, пройти два квартала, повернуть направо, войти парк и идти по дорожке до выставочного павильона. Опаздывать нежелательно, Ленка обидится.
— Они же все равно вовремя не начнут. Никто не начинает.
— Кто последний, тот собачья какашка! — выкрикнула я и помчалась со всех ног по озвученному выше маршруту.
Аркадий, судя по всему, несколько секунд стоял столбом, отходя от шока. Никто не ожидает от взрослой девицы, занимающей должность директора гостиницы, подобного инфантильного поведения. Он догнал меня на повороте к парку, я попыталась подставить ему подножку, но запуталась в задних конечностях и едва не упала сама. Аркадий поймал меня в ту секунду, когда мой нос стремительно приближался к твердому и шершавому асфальту.
— Ну ладно, — выдохнула я. — Так и быть. Собачья какашка — я.
И почему он все время меня обгоняет и обыгрывает? Так нечестно!
— Не-ет, — протянул Аркадий.
Он даже не запыхался! А я, между тем, тяжело дышала. Неудобно бегать с набитой мороженым утробой.
— Да, — отрезала я. — Уговор есть уговор.
— Ты — конфетка, — заявил Аркадий, притянул меня к себе и поцеловал.
Прямо в губы! Прямо на глазах у почтенной публики, спешащей на открытие выставки! На мгновение я выпала из реальности, закружившись в вихре упоительных ощущений. Жадные губы Аркадия застали меня врасплох, они увлекали, дразнили, обещали, его рука скользнула вверх, пальцы нежно обхватили шею… Нечеловеческим усилием воли я остановила головокружение.
— На нас все смотрят, — сердитым шепотом произнесла я и поправила волосы.
— Тебе очень идет стыдливый румянец, — заметил Аркадий и взял меня за руку, увлекая к выставочному павильону.
— Нет никакого румянца, — огрызнулась я.
Мои щеки пылали.
Я могу догадываться, о чем говорили ораторы, открывающие выставку, в числе которых был наш мэр, но воспроизвести их речи у меня не получится даже приблизительно. Я ничего не слышала. Мы с Аркадием привалились к стеночке, спрятавшись за спинами на удивление плотной толпы пришедших, и уставились на трибуну, где выступающие довольно быстро сменяли друг друга. Он держал меня за руку, я прислонилась головой к его плечу. Стена была прохладной, плечо — теплым, ладонь Аркадия — мягкой и надежной. Кажется, я задремала — стоя и с открытыми глазами — и меня посетила удивительная греза о том, как я навсегда впечаталась в эту стену, вернее, растворилась в ней вместе с то ли с целым Аркадием, то ли с его рукой.
Я собиралась найти Ленку и засвидетельствовать свое присутствие, но она нашла меня первой, я едва успела выдернуть руку из лапы Аркадия. Моя подруга-художница была задрапирована в нечто пестрое, по форме напоминающее мою вчерашнюю портьеру, а по цвету — летний салат.
— Аппетитный матерьяльчик, — высказалась я.
— Ручная роспись, — поделилась Ленка. — Я сама узор придумала.
— Правда? Обалдеть. Очень красиво.
Аркадий поздоровался, но знакомить их я не стала. Незачем. Ленка, кажется, подавала мне сигналы о своем желании быть представленной, но я их проигнорировала. Не хочу и не буду. Вскоре эта яркая экзотическая птичка упорхнула, предварительно указав нам местоположение своих работ и успев шепнуть мне на ухо:
— Великолепный экземпляр. С удовольствием взяла бы в натурщики.
Я хмыкнула и не стала передавать Аркадию этот комплимент.
Когда мы начали неспешный обход выставки, моя душевная изжога возобновилась, но на этот раз она была вызвана не конфликтом с любимой подругой, а болезненными воспоминаниями, охватившими меня в этом вместилище просвещения и культуры. Сколько раз я бывала на подобных мероприятиях с другим спутником, на которого страстно и мучительно хотела произвести впечатление! И сколько раз меня ждало горькое разочарование, приправленное приторной снисходительностью!
В той части выставки, с которой мы начали, преобладали анатомические картины, где люди, как водится у современных художников, выглядели либо пугающе, либо отталкивающе, либо и то и другое вместе. У некоторых не хватало частей тела, у других были лишние, у одного гражданина вместо головы наличествовал костер, другой представлял собой гибрид человека и явно нездорового кролика, у третьего в самых неожиданных местах торчали змеи…
— На удивление реалистично, — высказалась я.
— Сюр-натурализм, — заметил Аркадий.
Моя нога, занесенная для следующего шага, застыла в воздухе. Сердце, готовое к следующему удару, на мгновение споткнулось. Я боялась поднять глаза на Аркадия. Я была почти уверена, что увижу все еще не забытое покровительственно-снисходительное выражение. Когда-то я воспринимала его как поощрение, чуть позже мечтала о том, чтобы оно сменилось восхищением, потом оно стало вызывать у меня нервный тик… Неужели все повторяется?
Кажется, пришло время сказать пару слов о моей первой взрослой любви, завершившейся бесславно, если не сказать позорно.
Его звали Герман, в честь прадедушки-гусара, который в свободное от укрощения лошадей и девиц время писал дивные лирические стихотворения. Прадедушка оставил после себя мемуары, медальон, ставший семейной реликвией, и великолепный набор генов, улучшенный последующими поколениями путем вступления в брак с тщательно отобранными кандидатами. Природа непредсказуема, гены могут перемешаться внезапным и обескураживающим образом, но в случае с Германом она сработала идеально. Ему досталось самое лучшее от нескольких поколений интеллигентов и аристократов, умудрившихся остаться таковыми даже при советском строе.
Он был высок, строен и изящен, его волосы сами собой укладывались в элегантные волны, глаза сверкали незаурядным умом и блестящей эрудированностью, тонкие гибкие пальцы как будто созданы были для того, чтобы извлекать божественные мелодии из клавишных, струнных и прочих инструментов. Да, он играл на скрипке, на рояле и немного на арфе. С пяти лет занимался с репетиторами английским и французским, читал Бодлера и Рембо в оригинале, переводил пьесы Шекспира и сонеты Петратки. Вместо песочницы бабушка водила его в Эрмитаж и консерваторию.
Я же в детстве ходила в кружок бисероплетения и в школьную секцию баскетбола. А на досуге читала детективы и любовные романы.
Я была очарована, покорена и сражена насмерть. Поколения гусаров, фрейлин двора, профессоров, академиков, художников, выставлявшихся в Лувре, и пианистов, концертирующих по всем пяти континентам, смотрели на меня из-за плеча Германа и, как будто, шептали: «Мы — белая кость, сливки и элита. Мы живем необыкновенно утонченной, возвышенно-духовной идеальной жизнью. Нам доступны горние выси и заоблачные дали. Мы — избранные». Я умирала от зависти. Мне тоже хотелось чувствовать оттенки настроений в произведениях Бетховена, понимать, о чем страдал Дюрер и цитировать Теннисона в оригинале. И я очень старалась.
Герман был моим учителем, я — прилежной ученицей. Я надеялась, что его тонкие изящные руки вылепят из меня нечто достойное. Я была податливой глиной в его руках, заглядывала ему в рот, пока он возвышался надо мной на своем пьедестале из хрусталя и мрамора. Он был мягок, терпелив, снисходителен. Я оправдывала его ожидания, а в некоторых случаях, даже, замирая от счастья, превосходила. В основном эти случаи касались интимной стороны отношений. Так что это не помогло, когда, наконец, через два с половиной года отношений, пришло время быть представленной его великолепному семейству.
Подготовка началась за месяц до знаменательного события. Я была натаскана по всем вопросам этикета и хороших манер, проинструктирована по поводу подходящих тем для разговоров и моих желательных ответов на возможные вопросы. Я знала, как себя вести, если речь зайдет о вещах, в которых я плохо разбираюсь — а таких была бездна! Мною, под надзором Германа, было куплено уродское темно-синие платье с жестким воротником. Волосы, по его же настоянию, я зализала в пучок, похожий на фигу.
Как это ни удивительно, но тогда все это казалось мне нормальным. Все, что он делал, я принимала как должное. Я не возмутилась даже в тот момент, когда он заставил меня стереть вполне нейтральную помаду, назвав ее вульгарной и повторно принять душ, чтобы избавиться от запаха моих, слишком кричащих, духов. Поистине, любовь зла! Начисто лишает мозгов.
Герман страшно волновался перед смотринами, у него даже руки слегка дрожали, когда он нажимал на звонок квартиры своих родителей. А я довольно быстро успокоилась. Мне показалось, что все идет хорошо — мне все рады, я вижу со всех сторон улыбки и слышу комплименты. Как я была наивна! Принимала за симпатию простую вежливость. Я мнила себя Золушкой — простушкой, очаровавшей своей красотой и непосредственностью прекрасного принца и все его семейство, но на деле я оказалась героиней совсем другой сказки. Как нетрудно догадаться, это была сказка про Русалочку, которая всей душой полюбила того, кто ей не предназначался.
Хоть я и не поняла этого сразу, смотрины провалились. Чего и следовало ожидать. Провинциальная выскочка, в родословной которой значатся лишь грубые крестьяне, неотесанные рыбаки и простые солдаты, была недостойна благородного отпрыска голубых кровей. Герман не сказал мне этого прямо, но с того момента его отношение ко мне резко изменилось. Он стал холодным, отстраненным, совершенно недоступным. Я чувствовала, что мысленно он уже не со мной и догадывалась, что он готовится к серьезному разговору.
И тогда я собрала всю свою гордость в кулак, и первая предложила расстаться. Какое он испытал облегчение! Напряженная складка на его благородном челе, появившаяся в последние дни, наконец-то разгладилась. Я не обманула его ожиданий и благополучно самоустранилась в последний момент.
В отличие от сказочной Русалки, я не превратилась с морскую пену, хотя очень хотела этого. Я не умерла от разрыва сердца, не сошла с ума бесконечными бессонными ночами, наполненными бездонным мраком. Меня не сбила машина, и мне на голову не упал случайно пролетавший кирпич, хотя я страстно мечтала об этом. Я выжила. Я даже неплохо сдала выпускные экзамены, хотя, кажется, это сделала не я, а мой робот-заместитель. Я вернулась домой. Боль постепенно утихла. Но я все еще избегаю своих однокурсников, которые были свидетелями несбывшегося мезальянса, не решаюсь вернуться в Питер и, как выяснилось, болезненно реагирую на мероприятия, связанные с современным и прочим искусством.
Аркадий, между тем, переместился в следующий раздел выставки, увлекая за собой меня. Здесь мне понравилось больше. Художник, как и я, любил море, он видел его ярким и пестрым, не боялся применять зеленый, темно-фиолетовый и даже ярко-розовый.
— Какие колористические контрасты, — высказался Аркадий.
Ну что ж, мне не привыкать.
— Прослеживается импрессионистский хроматический круг, — выдала я заученную в былые времена фразу.
Аркадий бросила на меня мимолетный взгляд, в котором, как мне показалось, промелькнуло удивление. Что, не ожидал от примитивной провинциальной Русалки? Получи! Правильно, конечно, что не ожидал. Я не разбираюсь в живописи. Так же как в музыке, поэзии, скульптуре и театре. У меня не было гувернанток и происхождения я самого плебейского. Почему рядом со мной снова оказался человек, который смотрит на меня сверху вниз?!
Когда мы добрели до угла, в который были втиснуты работы моей питерской подруги, я с облегчением выдохнула. Притворяться не придется. Это в самом деле очень красиво. Я не знаю, как называется этот стиль и это направление в живописи, но на меня оно производит самое радостное впечатление.
Цветы. Едва угадываемые за нагромождением беспорядочных на первый взгляд мазков, нежные, трепетные, живые. На первой картине — маки с васильками, на второй — тюльпаны, ну а на третьей — целый разноцветный и разнокалиберный луг.
Я пятилась назад, чтобы получше рассмотреть работы, и мой мягкий затылок столкнулся с весьма твердой, хоть и не мраморной, колонной. Потирая ушибленное, место я огляделась по сторонам в поисках Ленки. Очень хотелось по свежим следам высказать ей свое восхищение, и как можно скорее удалиться с выставки. Что-то мне стало тут неуютно. Я даже подумывала о том, чтобы незаметно ускользнуть от Аркадия, который, очень удачно, куда-то запропастился… Но он вынырнул из-за обидевшей меня колонны и спросил:
— Тебе тут нравится?
— Да, неплохо, — прокомментировала я. — По-моему, вполне достойный уровень работ. А ты что скажешь?
— Честно? — Аркадий заглянул мне в глаза. — Я абсолютно ничего в этом не понимаю. Я грубый неотесанный чурбан.
Мои глаза распахнулись до размера чайных блюдец, а душа воспарила в заоблачные выси.
— Правда? — с восторгом переспросила я.
— Но я готов внимать тебе, моя просвещенная и высокообразованная госпожа. Полчища гувернанток бились напрасно, но, может, тебе удастся.
— Э-э… должна признаться, и я в этом деле тоже абсолютный дятел.
— Врешь!
— Это бы врешь!
— Зуб даю!
Неужели? Свой великолепный белоснежный зуб? Я бы взяла. На память, как трофей.
— А как же твои глубокомысленные и уместные комментарии? — спросила я.
— Я знаю несколько нужных слов и умею их комбинировать.
— О, да ты виртуоз! Лично я заучивала фразы целиком. Вот, смотри.
Я подошла к одной из картин, довольно незамысловатой, изображающей зимней пейзаж, и произнесла с нарочито умным видом.
— Это полотно выполнено в сдержанной манере, близкой к реалистичной.
— Наполнено динамикой, — подхватил Аркадий. — Это ко всему подходит.
— Вижу здесь изысканность и тонкий лиризм, — высказалась я о следующей работе.
— По-моему, здесь прослеживается влияние японской живописи. Или скандинавской. А, может, казахской?
Аркадий глубокомысленно кивал, прищурив глаза и приложив указательный палец к подбородку. Я не выдержала и захихикала. Он строго посмотрел на меня, наклонил голову, поправил воображаемые очки, нахмурился и покачал головой.
— Мы в храме искусства, дорогая, — произнес он профессорским голосом. — Сделайте умное лицо.
Я изо всех сил старалась не загоготать в голос, поэтому откуда-то из середины моего организма вырывались стоны и всхлипы. Кажется, у меня истерика. Хочу остановиться, но не могу. Как неудобно-то! Люди оглядываются. Надо взять себя в руки, но почему-то не получается.
Увидев едва приметную белую дверь с надписью «Пожарный выход», я ринулась к ней, чтобы как можно быстрее избавить приличное общество от своего хрюкающего присутствия. На мое счастье, пожарный выход был не заперт, я вылетела на площадку лестницы. Через секунду ко мне присоединился Аркадий.
Я рухнула на ступеньки и расхохоталась, уткнувшись в колени. Если бы меня в тот момент спросили, над чем я смеюсь, я бы не смогла ответить. Причины давно выветрилась из моей дырявой головы, мне и смешно-то уже не было, но моя тушка по-прежнему сотрясалась от конвульсий. Я смеюсь или плачу? Нет, ну точно — смеюсь. С чего мне плакать-то?
Аркадий сел на ступеньки рядом со мной, обнял меня за плечи и сказал:
— Сдается мне, с тобой не все в порядке.
— Все окей, — выдавила я. — Сейчас будет.
Да что со мной творится-то? Что за припадок? Может, пора вызывать санитаров? Ну вот еще. Новая напасть. Мой истерический смех перешел в икоту со всхлипываниями. Глоток воды мне бы сейчас не помешал, или ледяной душ, чтобы придти в чувство. К счастью, Аркадий нашел другой способ взбодрить и образумить меня. Он впился в мои губы яростным и страстным поцелуем. Настолько яростным, что я даже испугалась в первое мгновение. Видимо, на это и был расчет: все знают, что лучшее средство от икоты — испуг.
Минус на минус обычно дает плюс, а испуг на испуг, как выяснилось, приводит к возвращению икоты. В тот момент, когда белая дверь внезапно распахнулась и явила нам сердитую уборщицу со шваброй в руках, я снова начала икать.
— Бесстыдники! — возопила поборница чистоты, потрясая своим рабочим инструментом. — Чего творят! Похабники!
Мы вскочили и, давясь смехом (Аркадий) и икотой (я) рванули вниз по лестнице. Вырвавшись из прохладного помещения в зной летнего вечера ослепленные, после лестничного полумрака ярким солнцем, мы остановились. Я икнула. Аркадий похлопал меня по спине.
— Не поможет, — я попыталась сказать это так, чтобы слова попали в промежутки между спазмами икоты.
Аркадий хотел снова меня поцеловать, но я отстранилась.
— Второй раз не сработает, — произнесла я и громко икнула. Очень неловко, между прочим.
— Может, воды?
Я огляделась по сторонам в поисках точки продажи прохладительных напитков. В парке их было немало, но сейчас ни одна не попалась на глаза. Я вспомнила, что ларек «Соки-воды» есть прямо перед входом в выставочный павильон и махнула рукой в ту сторону. Аркадий немедленно последовал в указанном направлении, а я опустилась на ближайшую скамейку, чтобы немного поразмыслить.
Итак, что происходит? Почему я гогочу, всхлипываю и икаю, не в силах остановиться? Если это истерика, то в чем ее причина? Я подумала, что Аркадий такой же сноб, как Герман и расстроилась. Это понятно, хоть мне и нет до него никакого дела. Просто мысль о повторении той давней, но все еще не забытой ситуации показалась мне очень-очень неприятной. К счастью, оказалось, что все совсем не так… и что? Не знаю.
В эту секунду я вдруг четко осознала, что мне нужно бежать прочь от Аркадия, и как можно быстрее. Кажется, сейчас я еще могу спастись. Потом будет поздно. Остался всего лишь один день, но это целая вечность, за это время я увязну по самую макушку. Может, уже увязла… Нет! Еще нет. Если прекратить это сейчас, все будет нормально. Я выживу.
Я вскочила и снова села. Зеленый газон, желто-синие клумбы и чахлый фонтанчик как будто пустились в хоровод. Вроде бы, я сижу на месте. Значит, либо вселенная вращается вокруг меня, как вокруг солнца, либо у меня кружится голова… и, к тому же, противно подташнивает. Я закрыла глаза и стала медленно и глубоко дышать, надеясь, что головокружение остановится.
— Представляешь, там не было воды. Только лимонад.
Сквозь щелочку между ресницами я увидела картонный стаканчик с зеленой пузырящейся жидкостью.
— Тархун, — объяснил Аркадий.
— Уже не надо, — буркнула я.
И правда, от икоты не осталось и следа. Страх снова сработал. Я до дрожи в коленях испугалась того, что может случиться, если я останусь с Аркадием еще хотя бы на один час, не то что на целый день. Я окончательно потеряю голову и просто умру, когда мы расстанемся.
— Медитируешь?
— Типа того.
Мне не хотелось открывать глаза. Вот бы сейчас провалиться куда-нибудь в тартарары и вынырнуть пару недель назад! В мою спокойную, налаженную и безмятежную жизнь. Зачем его вообще принесло в наш тихий городок? Не мог отдохнуть где-нибудь на Мальдивах?
Я открыла глаза и произнесла чужим скрипучим голосом:
— Мы, кажется, договаривались на семь дней.
Аркадий молча сел рядом и уставился на меня.
— Я передумала. Шести вполне достаточно.
— Ты хочешь расстаться досрочно?
Он уже не смотрел на меня, его взгляд блуждал по газонам и клумбам. Лимонад из накренившегося стаканчика капал на светлые джинсы.
— Да, — прохрипела я.
— Ладно.
— Ладно? То есть ты согласен?
Кажется, я этого не ожидала. А чего я ожидала? Что он начнет меня уговаривать? Глупости. Терпеть не могу нытье и уговоры.
— Согласен.
— Ну тогда пока.
Я развернулась и пошла. Вот так просто. Никаких проблем, никаких осложнений. И сожалений тоже никаких. Кто говорил, что я буду рыдать? Ника. Так вот, она ошиблась. Я прекрасно себя чувствую. Мне спокойно и легко. Я сама рулю своей жизнью и мне это нравится.