Глава первая

Очень приятно, Нюся!

Вообще-то Нюся зелёная.

Но иногда она меняется – под настроение. Ну или, скажем, под новый бант.

Любе случалось видеть Нюсю лиловой, жёлтой и даже нежно-розовой. Но чаще всего она все-таки зелёная.

Вдобавок Нюся очень худая. Ещё у неё длиннющий нос, похожий на крысиный, перепонки между пальцами на ногах и огромные глаза. В темноте они светятся. Ну и, конечно, хвост – длинный, с кисточкой на конце.

* * *

Впервые Люба увидела Нюсю, кажется, через месяц после того, как всё семейство Зайченковых поселилось в новой квартире. Люба, конечно, очень радовалась переезду и тому, что у них есть теперь целых три комнаты – одна общая, самая большая, одна для мамы и папы и третья – её собственная. Ещё были, разумеется, кухня, ванная, балкон и маленькая кладовка рядом с детской.

Само собой, собственная комната – это здорово. Там можно играть сколько угодно, туда можно приводить друзей… правда, друзей в школе Люба ещё завести не успела. Так что в гости к ней пока никто не ходил.

* * *

В тот день Люба пришла из школы довольно рано. Мама скоро должна была прийти на обед – а она работала неподалёку – но пока никого из родителей ещё не было дома. Бросив школьный рюкзак в прихожей, Люба разулась и прошла в кухню. Проигнорировав записку на столе («Я задержусь. Разогрей котлеты в микроволновке. Обязательно поешь! Целую, мама», – крупными печатными буквами на тетрадном листе), она налила себе холодного чаю, сгребла пригоршню конфет из вазочки и направилась в гостиную. Включила телевизор, пощёлкала пультом.

Вообще-то лежать на ковре перед телевизором, поглощая конфеты, – это особое удовольствие, но только если делать это вместе с папой. И чтобы мама сидела в кресле с ногами, листая журнал или довязывая кофточку.

Какой-то глупый мультик, новости, футбол… ничего интересного. Со вздохом выключив телевизор, Люба собрала с пола фантики и остатки конфет и направилась в свою комнату.

На окне лежала забытая со вчерашнего вечера книжка. В ней рассказывалось о приключениях маленького дельфинёнка. Люба забралась с ногами на подоконник, принялась перелистывать страницы.

…А здорово было бы хоть раз увидеть дельфинов! И подружиться с одним из них. Плавать вместе в каком-нибудь никому не известном заливе и играть, брызгаясь солёной водой и ныряя. Правда, для этого, скорее всего, сначала надо будет спасти дельфина от какой-нибудь страшной беды…

Люба со вздохом отложила книжку. Она никогда не была на море и даже не умела плавать.

За окном синело бездонное сентябрьское небо. Какие-то девчонки во дворе с визгом прыгали в «классы», незнакомый мальчик выводил что-то на асфальте жёлтым мелом, вечный дворник сметал первые рыжеватые палые листья с тротуара.

Можно сделать уроки, можно порисовать или почитать… А ещё можно выйти на балкон и, перевесившись через перила, считать проезжающие машины и загадывать, которая по счету окажется папиной.

Вместо всего этого Люба улеглась на свою кровать и стала представлять, какие ужасы могут приключиться с мамой по дороге с работы.

Может, например, произойти землетрясение. Или, скажем, она упадёт с лестницы, поднимаясь на восьмой этаж – вдруг лифт не работает? – и сломает ногу. Конечно, кто-нибудь вызовет «скорую», и тогда маму увезут… И она не придёт совсем! Никогда! А Люба так и будет лежать и лежать вот так и не знать даже, что приключилось… А папа может попасть в автомобильную аварию – мама тысячу раз говорила ему, чтобы он ездил поосторожнее, сейчас на дорогах так много аварий… Или не в аварию. Или в пробку.

Папа всё время говорит про пробки на дорогах. Любе когда-то представлялось, что на дорогах лежат такие здоровенные – размером с дом – пробки вроде пробок из-под шампанского, которыми папа так весело стрелял в потолок по праздникам. И из-за них люди не могут проехать домой или на работу. А однажды они всей семьей ехали в кино, и дорога оказалась перекрыта целой вереницей машин, стоявших одна за другой. И папа сказал: «Пробка». Они тогда опоздали в кино, но Любу это взволновало куда меньше, чем открытие, что никакой гигантской пробки из-под шампанского на дороге не было. Машины просто стояли без всяких видимых причин. И почему бы им было просто не поехать всем сразу, оставалось загадкой… Наверняка же бывают на свете такие пробки, которые стоят вечно. Видимо, водители всё не могут договориться между собой, чтобы поехать, наконец, всем вместе, и стоят, стоят, стоят… Могут целый год простоять. И нет им совершенно никакого дела, что Люба Зайченкова весь этот год ждёт папу с работы…

Любе стало так жалко себя, что, наконец, она начала тихонько всхлипывать, уткнувшись в подушку. Конечно, можно было просто позвонить маме… но что ей сказать? «Мама, ты случайно не сломала ногу?» – «Нет, дорогая, мои ноги в полном порядке, я только что их пересчитала…» Представив этот разговор, Люба даже слегка хрюкнула в подушку, но потом разрыдалась пуще прежнего.

Именно поэтому она и не заметила, как прямо из обоев на стене вырос длинный светло-зелёный нос…

Нос немного пошевелился, принюхиваясь. Затем из стены показалась целая голова – с большими ушами с кисточками, как у белки, между которыми помещался огромный криво завязанный бант. (При ближайшем рассмотрении в банте легко угадывался обрезок маминого шейного платка, пропавшего при переезде.) Из-под банта торчала взъерошенная жиденькая чёлка. Обладательница головы поводила ещё немного носом из стороны в сторону и решила вылезти совсем.

Издалека её, пожалуй, можно было бы принять за маленькую девочку – едва ли намного старше самой Любы. Только очень уж странную девочку. Ростом она тоже была примерно с Любу, но казалась намного тоньше любой девочки её возраста. Одета – в желтоватую меховую безрукавку. А вместо юбки на ней были намотаны какие-то разномастные тряпки. Из-под этих импровизированных юбок выглядывал тонкий гибкий хвост.

– Ты больше не будешь есть эти конфеты? – спросила она, деликатно тронув хвостом вздрагивающее от рыданий Любино плечо.

Конечно, прежде всего Люба испугалась. Она сделала – или попыталась сделать – всё, что полагается в таких случаях.

Всякая первоклассница – а уж тем более отличница вроде Любы – твёрдо знает, что, если в запертой квартире, где ты сидишь совсем одна, к тебе вдруг подходит незнакомое зелёное существо с длинным носом, большими ушами, трехпалыми перепончатыми лапами, в лохмотьях и с бантом на голове и заговаривает с тобой по-человечески – следует:

во-первых, отскочить,

во-вторых, завизжать,

и в-третьих – убежать и попросить соседей вызвать милицию.

Люба, конечно, отскочила и приготовилась уже завизжать, но потом сообразила, что дома-то всё равно никого нет, и значит, кричать совершенно бессмысленно. Потом она представила, как станет рассказывать соседке про эту зелёную, и что соседка при этом о ней, Любе, подумает… и совсем передумала делать всё как полагается.

К тому же это же страшно интересно! А вдруг перед ней настоящая инопланетянка? У неё, Любы Зайченковой, будет своя собственная инопланетянка!!! И она никому про неё не расскажет…

– Ты инопланетянка? – спросила она вслух.

– Сама ты инопланетянка, – сварливо ответило зелёное существо. – Я Нюся. Конфеты, говорю, доедать будешь?

В Любе боролись два чувства. С одной стороны – любопытство. С другой – конфет таки было жалко. Это были её любимые шоколадные конфеты с молочной начинкой и целыми орешками.

– Угощайся, – решилась она наконец, внутренне вздохнув.

– Вот это правильно! – обрадовалась Нюся и накинулась на конфеты. – Жадность – это плохо, – сообщила она с набитым ртом.

– А ты кто? – робко обратилась к ней Люба.

– Я ж те говорю – Нюся! За шкафом тут у вас живу.

– За шкафом?! – поразилась Люба. – Я так и знала, что там кто-то есть! Только думала, там страшное чего-то… а ты нестрашная совсем.

– Совсем, – кивнула Нюся, не переставая чавкать.

– А родители мне не верят…

– Родители! – пренебрежительно фыркнула Нюся. – Удивительно бесполезный народец. Они не заметят, даже если великая битва шмыгов и дрыгов разразится прямо у них в спальне.

– Великая битва… кого?

Нюся снова кивнула с важным видом, который, впрочем, несколько портил размазанный вокруг рта шоколад.

– Как-нибудь расскажу… кстати, имей в виду: те ребята, что живут у тебя под кроватью, – вовсе не такие милые, как я. И ещё за шторами… и в кладовке… в общем, стоит быть начеку.

– Они что, опасные? – Люба с недоверием покосилась на шторы.

– Ну конечно. Само собой, при родителях они тебя не тронут. Но как только мама тебе пожелала спокойной ночи и выключила свет – они тут как тут, так и норовят ухватить склизкой холодной ручищей за ногу… Против них есть только одно заклинание, – тут Нюся понизила голос до драматического шёпота. – Слушай внимательно: нужно три раза подряд сказать «АБРА КРАДАМ БАРРАКАДАМ СКРИБЛИ ТУМТУМ» – и они моментально расползутся по своим углам. Имей в виду, если напутать с заклинанием – они только разозлятся… Хотя, – она снова заговорила нормальным голосом, – вообще-то одеяло надежнее.

– Одеяло? – удивилась Люба. – Как это?

– Очень просто. Запаковываешься в одеяло поплотнее, подтыкаешь его со всех сторон, чтоб ни ноги, ни руки не торчали, – и всё. Одеяло от шмыгов и прочих пугалок – самое верное средство. Они к нему и прикоснуться не могут.

– Почему?

Нюся пожала плечами:

– Никто не знает. Ты же не спрашиваешь, почему солнце светит днем, а луна ночью. Или почему дважды два – обязательно четыре. Такой порядок, и никто не знает, кто этот порядок придумал… Кстати, – Нюся скомкала и швырнула под кровать последнюю конфетную обёртку, – а чего ты ревела?

– Так, – смутилась Люба, – ничего…

– Из-за ничего так не ревут. Из-за ничего ревут гораздо громче. Ещё хорошо при этом вскрикивать и рвать какие-нибудь бумажки. Уж я-то знаю! Вот над нами, к примеру, живет одна девица, та всё время так делает… Так из-за чего ты ревела?

Люба со вздохом объяснила про упавшую с лестницы маму, про пробку и попавшего в аварию папу.

– Фу-ты, – разочарованно протянула Нюся. – Я-то думала… Твоя мама хоть раз ломала ногу?

– Н-нет…

– Ну вот. Да придут они, не боись. Они всегда приходят. На то и родители. А были бы они дома, ты бы со мной, между прочим, и не познакомилась даже. Со мной, кстати, гораздо интереснее, чем с какими-то там родителями… А мне бы тогда конфет не досталось, – Нюся с сожалением облизала шоколад с пальцев.

– Почему?

– Взрослым, – сказала Нюся страшным шёпотом, – про меня знать не полагается. А то у них ум за разум зайдёт. Имей в виду, – сообщила она уже в полный голос, – если ты начнешь про меня рассказывать, я первая им скажу, что ты умом двинулась.

– Да как ты скажешь, – засмеялась Люба, – если тебе им показываться нельзя?

– Уж я найду как сказать… – Нюся обошла комнату, по-хозяйски трогая Любины игрушки. – И, кстати, показываться-то мне можно… только они всё равно не увидят. Понимаешь, у них, у взрослых, мозги так устроены – если они видят что-нибудь необычное, странное, ну что-нибудь, во что они не верят, – они как будто перестают видеть. Как если бы им соринка в глаз попала или светом на секунду ударило… они тогда решают, что это им показалось, что это тень так упала, или ещё какую-нибудь глупость себе выдумывают. Нормальные люди среди взрослых – большая редкость.

– Мои мама и папа – нормальные, – убеждённо сообщила Люба.

– Вот именно, – язвительно ответила Нюся. – Слишком даже нормальные… Спорим, я могу танцевать чечётку прямо у них перед носом, а они так и не поверят ни единому твоему слову про Нюсю из-за Шкафа?

– Да, наверное, – немного поразмыслив, неохотно подтвердила Люба.

В этот самый момент из прихожей послышался звук поворачивающегося в замке ключа.

– Н-ну, – внезапно засуетилась Нюся, – мне, похоже, пора. Это наверняка твоя мама – она так и не догадалась сломать ногу. А меня ещё сегодня в гости пригласили, на чай. У Теши Закроватного тоже конфеты от новоселья остались…

– Закроватного? – Люба на всякий случай заглянула за кровать.

– Да не твоего закроватного, глупая! Он в соседней квартире живет, у Миши Славина за кроватью. Ну, бывай! Кстати, если кинешь мне за шкаф вечером пару конфет, ну или, допустим, шоколадку или зефир… Булочки ещё тоже я ем – в общем, я совершенно не обижусь! – Нюся прощально махнула зелёной ладошкой и нырнула в стену… То есть почти нырнула.

– Погоди! – В последнюю секунду Люба успела ухватиться за кончик длинного хвоста, тот дёрнулся, она потеряла равновесие – и провалилась в стену вслед за Нюсей!

Ух ты-ы-ы… Здесь было тесно, темно и, пожалуй… шершаво. И ещё немножко щекотно.

– Ой, мамочки… – прошептала Люба. Говорить здесь было трудно – как будто во рту и в ушах набита вата.

– Тьфу ты! – где-то рядом в темноте раздраженно фыркнула Нюся. – А мамочка твоя, между прочим, – там, снаружи. И попрошу за хвост меня больше не дёргать! Вообще-то больно. Да не отпускай ты его, дурочка! Так и останешься тут замурованной.

– Извини… – испуганно сказала Люба. – Просто… я и не знала, что могу ходить сквозь стены.

– А ты и не можешь, – авторитетно заявила Нюся. – Ну разве что только со мной. – Подумав, она снисходительно добавила: – Если очень хорошо попросишь – в следующий раз возьму с собой. Будешь крепко держаться за мою руку – всё будет в порядке. Можно ходить по разным этажам и квартирам и быстро прятаться. Только на будущее имей в виду: хвост – это святое! – Она заговорила тоном школьной учительницы: – Конечно, вам, глупым бесхвостым созданиям, этого никогда не понять… В общем, просто запомни: хвост не трогать!! А теперь – марш в свою комнату!

– Ага… Погоди! Я же только хотела спросить, – неуверенно сказала Люба, – ты придёшь ещё?

– Ты совсем глупая, да? Я живу в твоей комнате. За твоим шкафом. Куда, скажи на милость, я денусь? – С этими словами Нюся слегка подтолкнула Любу. Та сделала шаг назад, выпустила хвост и – очутилась в своей комнате.

– Пока-пока! – приглушенно донесся Нюсин голос из стены.

– Ты дома? – Мама заглянула в комнату, как раз когда Люба внимательно ощупывала обои возле шкафа в том месте, где исчезла Нюся. – Почему не встречаешь? Ты покушала?

– Ага… мам, а из чего стены делают?

– Из кирпичей, из блоков… – рассеянно пожав плечами, ответила мама. – У нас панельный дом, значит – из панелей. А что?

– А в стенах бывают… дырки, что ли, или щели? – Люба старательно не смотрела на то место в стене, где исчезла Нюся. Впрочем, мама всё равно ничего не заметила – она разувалась и шуршала пакетами с покупками.

– В старых домах бывают. Не бойся, наш дом довольно новый.

– А я и не боюсь, – еле слышно прошептала Люба и прикрыла ногой конфетную обертку на полу.

* * *

Вот так вот и началась дружба между ученицей 1-го «А» класса 35-й школы Любой Зайченковой и квартирной Нюсей из-за Шкафа.

Люба очень быстро привыкла к тому, что из стены в любой момент может появиться длинный зелёный нос. Привыкла каждый вечер бросать за шкаф конфеты, зефир и булочки – Нюся питалась исключительно сладостями. И даже к странным путешествиям в компании своей зелёной приятельницы Люба постепенно привыкла и не находила уже в них ничего необычного, как, впрочем, и в самой Нюсе.

«Мало ли кто какого цвета, – думала она. – В конце концов, это личное дело каждого».

 

Глава вторая

До зелёных чертиков

Папа ещё с утра был жутко сердитый. Собственно, по утрам (особенно до завтрака) он всегда бывал слегка не в духе (папа утверждал, что он – «сова», и поэтому вставать рано для него совершенно невыносимо… к сожалению, его начальник никак не желал с этим считаться), но сегодня он был не просто не в настроении.

Оказалось, что ночью кто-то задел сигнализацию на его машине, стоявшей во дворе. Конечно, как только папа проснулся, он спустился вниз (Зайченковы жили на восьмом этаже) и выключил сирену… но, как выяснилось, сосед снизу – с шестого этажа – проснулся гораздо раньше. А, проснувшись, прямо-таки рассвирепел, не поленился выйти во двор и чем-то разбил фары на папиной машине. Про соседа папе рассказал сонный и угрюмый с утра дворник, недовольный тем, что ему пришлось сметать осколки с асфальта.

Люба, конечно же, проспала всё самое интересное и теперь слушала папин рассказ, прихлебывая чай с гренками. Папа пил уже третью чашку кофе (он просто ужасно не выспался; так и сказал – ужасно) и всё сыпал невнятными угрозами в адрес неизвестного соседа снизу.

– Ну послушай, – пыталась умиротворить его мама, – может быть, надо сообщить в милицию? Наверняка они заставят его выплатить стоимость ремонта.

– Я звонил! – свирепо ответил папа и разлил свой кофе на клеёнку на столе. – Они не желают даже составлять протокол. Говорят: в гараж ставить надо! Вот скажи, зачем я плачу налоги? Да я пойду и разберусь с ним сам! Куда он денется! Заплатит ещё, как миленький. Не на того напал! – Он грозно поправил очки и попутно перевернул локтем сахарницу.

Мама только вздохнула, вытирая со стола кофейную лужу, в которой медленно растворялся сахар. Было ясно, что придётся теперь платить за установку новых фар. И что соседу они ничего не сделают.

«Конечно, – догадалась Люба, – наверное, у него нет машины, чтобы выбить и ему фары…»

– И зачем только некоторые портят другим жизнь, – очень по-взрослому – совсем как мама – вздохнула она.

– Не знаю, солнышко, – мама пожала плечами, убирая со стола посуду. – Этот тип, с шестого этажа, – он, кажется, алкоголик. Чего от него ещё ожидать? А вообще-то, – она, нахмурившись, обернулась к папе, – я давно тебе говорила, что нужно купить сигнализацию на брелоке. Или арендовать гараж. Ведь эта сирена в самом деле, может быть, многим мешает.

Папа только вжал голову в плечи и упрямо поджал губы. Потом он, не переставая бормотать угрозы, ушёл на работу. А Любе пора было собираться в школу.

* * *

Первое, что Люба увидела, вернувшись из школы, – это Нюся, развалившаяся в кресле в гостиной и болтающая ногами. В руках у неё был пульт от телевизора.

– Вам надо купить новый телевизор, – заявила она. – Этот показывает какую-то ерунду.

– Новый телевизор мама с папой уж точно сейчас не купят, – вздохнула Люба, бросая рюкзак с учебниками на пол.

– Почему?

– Ну, знаешь, у нас теперь этот кредит за квартиру висит, – небрежно сообщила Люба. Она не очень точно знала, что такое «кредит», и почему он висит и на чём, но мама всегда мрачнела, когда произносила эту фразу. И звучало это, по Любиному мнению, очень внушительно. – А ещё папа будет машину ремонтировать. Это тоже, наверное, дорого.

И она рассказала Нюсе про машину во дворе, про сигнализацию, про фары и про соседа-алкоголика.

– М-да… – Нюся решительно нахмурилась. – С соседом надо что-то делать. Давай, что ли, в гости к нему заглянем?

– Ой… не знаю. Мама вообще-то не разрешила бы, наверное…

Сказать по правде, Люба чуточку испугалась. Совсем немного.

Во-первых, с соседом она была незнакома. Мама всегда предупреждала, чтобы она не знакомилась с незнакомыми людьми. Это слегка удивляло, потому что со знакомыми людьми знакомиться уже как-то глупо. Но маме Люба всё-таки доверяла.

А во-вторых, она знала, что алкоголики – это такие специальные люди, которые всё время со всеми дерутся. Некоторые из них, правда, ещё тихонько лежат и спят, причём обычно в самых неожиданных местах. Но к какому из этих двух видов алкоголиков относился сосед с шестого этажа, она не имела ни малейшего представления.

– Да ладно тебе! – небрежно махнула тощей лапкой Нюся. – Всякого соседа ещё бояться! Мама об этом даже не узнает. А если и узнает, то всё равно не поверит. Ну? Идём!

И вдруг Любе стало как-то разом совершенно не страшно, а скорее даже наоборот – весело и здо́рово. Она почувствовала себя невероятно смелой. И она решительно взяла Нюсю за руку и шагнула в стену вместе с ней.

Вообще-то пробираться в стене – занятие не из самых приятных. Представьте, например, что продираетесь через высокий-высокий – выше своего роста – снежный сугроб. Идти трудно, вокруг ничего не видно… Зато потом можно всех удивить, выскочив как будто из ниоткуда. А уж если ты выскакиваешь прямо из стены…

Но спускаться вниз в стене оказалось ещё и непросто.

– Ну смотри, вот – ноги ставишь «по-балетному», – показывала Нюся снисходительно, – потом приседаешь, как лягушка, и спускаешься, как будто по лестнице. Вот неумеха!

Люба старательно ставила ноги «по-балетному» и приседала «по-лягушачьи», но всё равно периодически едва не выпадала из стены. Нюся вовремя каждый раз её подхватывала, но ругалась при этом страшно.

– Нет, ну ты вообще соображаешь, что делаешь? – возмущалась она. – А вдруг в этой квартире кто-нибудь есть? Представь, смотрит там кто-нибудь на стену, а из стены твоя коленка торчит!

– Я стараюсь! – пыхтела Люба, действительно очень старательно выворачивая ноги. – А далеко ещё?

Один раз она даже высунула голову из стены и мельком увидела чужую гостиную на седьмом этаже: расставленные у стен уютные кресла, большой чёрный рояль и бесчисленные фотографии какого-то мальчика на стенах. Но Нюся не дала ей рассмотреть что-то ещё – она тащила Любу за руку, и приходилось, быстро-быстро перебирая ногами, спускаться дальше. На два этажа вниз и ещё на одну квартиру направо.

* * *

Квартира на шестом этаже выглядела странно.

– Ух ты! – невольно восхитилась Люба. – Он тут что, совсем-совсем никогда не убирается?

Честно говоря, Люба и сама-то была не великой любительницей уборки. Время от времени мама, заходя в её комнату, начинала громко сокрушаться, что дочка растет форменной грязнулей. Тогда Люба неохотно собирала игрушки с пола и раскладывала их на полке, а потом приходила мама с тряпкой и вытирала повсюду пыль. Правда, зачем нужно это делать, оставалось загадкой, ведь вскоре всё равно всё возвращалось на свои места – пыль оседала на полках и подоконнике, а игрушки как-то сами собой перемещались на пол. Люба считала, что просто у всего есть своё место, на которое оно, это всё, обязательно возвращается. Даже у пыли.

Однако то, что творилось у соседа снизу, просто-таки поражало воображение.

Повсюду валялись бесчисленные пустые бутылки и пивные банки.

На кровати были скомканы сероватые простыни, сверху как попало лежала какая-то одежда.

Обои на стенах кое-где висели клочьями.

Всё вокруг покрывал толстый слой пыли и грязи, а на полу валялись яичная скорлупа и какие-то обертки, кое-где на линолеуме виднелись прожжённые пятна. Воздух был очень затхлым.

– Жалко, мама этого не видит, – выдохнула Люба. – Она думает, у меня в комнате бардак.

– Да-а-а-а-а, – протянула Нюся. – Понятно, почему у него никто из наших не живёт.

– Из наших? – удивилась Люба.

– Да не из ваших, балда, а наших. Из квартирных то есть, – Нюся посмотрела на недоумевающее Любино лицо, вздохнула и решила всё-таки пояснить: – Ну про домовых-то ты слышала небось? Ну вот. А мы – КВАРТИРНЫЕ. Домовые – они в старых домах жили, некоторые и сейчас ещё живут. Мы обычно рождаемся вместе с домом. Поэтому в нашем доме почти все квартирные одного возраста.

– А почему «почти»? – с любопытством спросила Люба. – А квартирные в каждой квартире живут? А я думала, домовые – это старички такие, вроде маленьких человечков…

– Вот балда. Говорю же – не в каждой. Из некоторых квартир уходят. Или вообще не появляются. Вот как здесь, например. А почти – потому что некоторые переезжают вместе с хозяевами. Вот в квартире прямо над нашей, например, – там Соколовский-Квартирный живёт, так он вообще раньше домовым был, – в голосе Нюси послышались уважительные нотки. – Он старый-престарый! Он говорит, что раньше у Соколовских большущий такой дом был, и он за ним присматривал. Жил в кухне за печкой. Говорит, там был свой двор, и конюшни, и целая куча слуг, и много чего ещё всякого. Ещё у прадедушки нынешнего Соколовского. Аж при царе.

– Горохе? – уточнила Люба. Мама часто так говорила, когда хотела сказать, что что-то было очень давно: «при царе Горохе».

– Не, – мотнула головой Нюся. – При батюшке.

– Почему батюшке? – не поняла Люба.

– Ну откуда я знаю? Соколовский-Квартирный так говорит: при царе-батюшке.

– Ой! – вспомнила Люба. – А над нами – ты же говорила, там девица живёт, которая бумажки рвать любит…

– Ну да, живёт, – кивнула Нюся. – Она же Соколовских дочка и есть, Оксанка. А вообще-то нам с тобой тут болтать некогда. Того и гляди, хозяин придёт. А нам ещё убраться тут надо.

– То есть как это – убраться? – Люба так удивилась, что даже села на диван, случившийся рядом, – впрочем, тут же вскочила с него, потому что пребольно укололась о валявшуюся на нём рыбную косточку.

– Обыкновенно убраться, – буднично сказала Нюся, оглядываясь вокруг в поисках веника и совка. – Во-первых, должны же мы из этого неряхи приличного человека сделать? А во-вторых, не могу я в такой обстановке разговаривать. Мы, домовые и квартирные, всякого мусора и беспорядка на дух не переносим. У нас от него характер портится.

– А как же ты в моей комнате живешь тогда? – ужаснулась Люба, вспомнив свою комнату. – Мама говорит, у меня вечно беспорядок.

– Вот так и живу! – сварливо ответила Нюся, но потом, смягчившись, снисходительно добавила: – Ну вообще-то у тебя ещё ничего. Понимаешь, в детских – можно, когда игрушки, – тут она замешкалась. – Ну не могу я объяснить! – рассердилась она неожиданно. – Природа у нас такая. Когда в доме люди хозяйственные, и ещё когда семья хорошая, и когда любят друг друга – нам тогда хорошо. А вот в таких вот квартирах, вот как в этой, – плохо.

– Поня-я-я-ятно, – протянула Люба, так ничего и не поняв. Но про себя решила всё-таки прибирать в своей комнате почаще, чтобы у Нюси характер ещё больше не испортился.

Нюся тем временем уже откопала где-то растрепанный веник и принялась им размахивать в воздухе.

– Ну чего ты стоишь? Давай одежду складывай в стопочки. И пакеты из кухни неси, будем мусор собирать. И найди там тряпку. И обязательно протри подоконник. Ну куда ты пошла? А посуду на кухню захватить?! И посмотри заодно, есть там какое-нибудь ведро вообще?

Оказалось, что Люба умеет удивительно хорошо и чисто прибираться – под Нюсиным руководством всё получалось очень быстро, хоть и слегка бестолково. Люба хваталась то за веник, то за тряпку, то за посуду, и спустя полчаса оказалось, что квартира просто-таки сияет чистотой. Подружки раздвинули пыльные шторы, протёрли стекла и распахнули окна. Стало немного прохладно, зато очень светло и солнечно.

Сама квартира, кстати, выглядела слегка удивлённой – она и не помнила к себе такого внимания.

За всеми хлопотами Люба и Нюся и не услышали, как хлопнула входная дверь и вошёл хозяин квартиры. Просто в какой-то момент Люба обернулась – и увидела, что он стоит на пороге комнаты.

Сосед-алкоголик, о котором утром говорили мама с папой, оказался совсем ещё не старым – кажется, едва ли намного старше Любиных родителей. Был он небрит и всклокочен, на нём были мятые брюки и несвежая криво заправленная рубашка. И ещё у него были очень-очень большие и полные ужаса глаза. Они всё увеличивались в размерах и грозили вот-вот выскочить из орбит. Одной дрожащей рукой сосед держался за сердце, другую вытянул почему-то перед собой. Губы его тряслись, он явно пытался что-то сказать, но из его горла вырывался лишь невнятный хрип.

– Здравствуйте! – сказала Люба, отложив тряпку и вежливо, как учила мама, улыбнувшись. – Мы тут у вас прибрались немножко, – она ненадолго замолчала, наблюдая, как сосед медленно оседает на гору мусора у двери. – Вы не возражаете?

– ЫЫЫЫЫ! – Сосед открывал и закрывал рот. Из его безвольно опущенной руки выпал полиэтиленовый пакет, в котором что-то стеклянно звякнуло.

– А вообще-то вы этого не заслужили, – продолжала Люба.

– В-в-вы к-к-кто? – смог, наконец, выдавить сосед.

– Ой! Вы извините, мы же незнакомы. Я – Люба! А это вот – Нюся! – Нюся в этот момент нервно дёрнула хвостом. – А вас как зовут?

– Т-толик, – сосед, часто-часто моргая, переводил глаза с Любы на Нюсю, причём складывалось впечатление, что последнюю он то видит, то не видит.

– А мы к вам, Толик, разбираться пришли, – важно продолжила Люба. – Вот скажите – вы зачем моему папе фары разбили?

– Я-я-я… я же не знал… вы п-простите… – забормотал сосед, зачем-то суетливо приглаживая волосы, торчавшие у него на голове неопрятным ёжиком.

– Ну успокойтесь вы, в конце концов. На диван, что ли, сядьте? Хотите, я вам водички принесу? – Не дожидаясь ответа, Люба прошла на кухню, по пути довольно бесцеремонно переступив через вытянутые в проходе ноги хозяина, налила воды из-под крана в чисто вымытый гранёный стакан, вернулась и протянула его несчастному Толику.

Тот молча взял стакан, отхлебнул из него, а оставшуюся воду вылил почему-то себе на макушку. Люба мысленно содрогнулась: довольно прохладная осень была в самом начале, отопление ещё не включили, а потому лить на себя холодную воду показалось ей довольно жестоким и бессмысленным занятием.

А потом Толик заговорил неожиданно нормальным голосом:

– Нет, ну это надо же, а? Чтоб до зелёных чертей! И главное, при чем тут маленькие девочки?..

– Маленькие девочки тут при том, что нечего чужое имущество портить, – назидательно сообщила Нюся.

Толик вздрогнул, глянул на Нюсю, но обратился к Любе, почему-то как к взрослой, на «вы»:

– Вы знаете, – доверительно сказал он, – вы знаете, я, пожалуй, больше не буду пить. Никогда не буду. И фары бить не буду тоже. Вот я теперь уже прямо непьющий человек.

– Вот и правильно, – с облегчением сказала Люба.

* * *

Толик Мухин – такая была у соседа с шестого этажа совсем нестрашная фамилия – был прирожденным борцом за справедливость. И от этого постоянно в жизни страдал.

Всюду, где видел какую-нибудь несправедливость, Толик рьяно кидался в бой. Когда-то, несколько лет назад, он состоял разом в десятке общественных организаций, боровшихся за права того-то и сего-то, ходил с маршами на демонстрации и организовывал акции протеста против всего подряд.

У него была тогда неплохая работа, был он женат и даже растил дочку Машу. У неё был курносый веснушчатый нос и весёлые ямочки на щеках. Толик запомнил, как забавно она шепелявила, когда у неё выпали молочные зубы, и как долго она не могла примириться с наличием буквы «р» в алфавите. В шесть лет Маша увлечённо занималась фигурным катанием и, как говорил её тренер, «подавала большие надежды».

Но однажды на работе случилось так, что его начальник совершенно несправедливо, по мнению Толика, уволил сразу нескольких сотрудников. Сам Толик в их число не попал, но он тут же высказал начальнику всё, что о нём думает. И уволился сам. «В знак протеста», – как охотно объяснял всем.

А потом, уже дома, он страшно поругался с женой. «Ты совершенно о нас не думаешь! Как мы будем теперь жить!» – рыдала она. «Но у меня есть принципы, – возражал Толик, – я не мог иначе!»

Вот так, слово за слово, они и разругались навсегда, разменяли квартиру, и бывшая жена даже запретила Толику видеться с дочерью.

Теперь Маше было 11 лет, и она выступала на соревнованиях за юниорскую сборную области по фигурному катанию. Но об этом наш Толик уже не знал. Он запомнил её шестилетней курносой девочкой с коньками под мышкой.

Было так странно начинать жить заново – на новом месте, разом без семьи и без работы, – что Толик запил.

Теперь он работал грузчиком и за справедливость боролся лишь в очереди к пивному ларьку. Ну или когда у соседа среди ночи срабатывала сигнализация во дворе.

* * *

– Понимаете, – вздохнул теперь уже бывший алкоголик Анатолий, – тут в соседней квартире недавно ребёнок родился. А мне через стенку всё слышно. Он и так по ночам, бывает, орёт… а когда эта сирена завыла – так он вообще потом полночи успокоиться не мог. И я не спал. Это же ужас что такое. Тут, видите ли, стены картонные…

– Не может быть, – недоверчиво сказала Люба. – В картонной мы бы с Нюсей не поместились.

– Ну это так говорится – картонные, – со знанием дела пояснила Нюся. – В смысле – тонкие. Всё слышно через них.

Толик ошалело переводил взгляд с Любы на Нюсю, очевидно ничего не понимая, но потом, откашлявшись, всё же продолжил:

– Так вот вы скажите вашему батюшке…

– Царю? – уточнила Люба.

– Почему царю? – удивился сосед, совершенно уже сбитый с толку.

– Ну вы же сказали – батюшке! – терпеливо объяснила Люба. – А Соколовский-Квартирный говорит – при царе-батюшке.

– Ваш батюшка – царь? – Толик затряс головой, на его лице была написана полная безнадёжность.

– Нет, это вы говорите, «царь»! – Люба поражалась бестолковости соседа. – А я говорю – Соколовский-Квартирный! Домовой!

– Батюшка – домовой?!

– Да нет же! Квартирный!

Толик посмотрел на Любу долгим печальным взглядом, вздохнул и вдруг заплакал, опустив на руки давно не стриженную и не чесанную голову.

– Пойдем, – Нюся потянула Любу за рукав. – От него больше ничего не добьешься.

* * *

– Пап! – сказала Люба вечером за ужином, размазывая кашу по тарелке и искоса поглядывая на родителей. – А знаешь: на шестом этаже в одной семье ребёночек родился. Он по ночам, бывает, плачет.

– Правда? – рассеянно спросил папа, разворачивая газету.

– Правда-правда, – Люба заговорила увереннее. – И у них окна прямо во двор. А когда сирена воет, он тогда вообще не спит и всё время плачет. И мама его не спит, и все соседи не спят, потому что стены картонные. То есть это так говорится – картонные. Значит – тонкие. Всё слышно через них.

Папа удивлённо посмотрел на Любу, а потом виновато снова опустил глаза в газету.

– Вот видишь, – с упреком сказала мама. – Я же говорила.

– А я уже…

В этот момент раздался звонок в дверь, папа торопливо вскочил, сунув газету под мышку, и пошёл открывать.

Почти сразу Люба и мама услышали приятный, хорошо поставленный мужской голос из прихожей.

– Добрый вечер! Позвольте представиться: Анатолий. Мухин. С шестого этажа, – обладатель голоса явно стеснялся и говорил короткими, отрывистыми фразами. – Я к вам, собственно, извиниться. Вот этот весь инцидент неприятный с вашими фарами – этого больше не повторится. Я готов оплатить ремонт. Я выплачу компенсацию…

Люба выглянула в прихожую. В дверях и в самом деле стоял Толик с шестого этажа, хотя узнать его теперь было не так-то просто. Это был совсем не тот Толик, что днем: он был чисто выбрит, аккуратно причесан и абсолютно трезв. На нём была чистая рубашка и тщательно, хоть и довольно неловко, отутюженные брюки – видно было, что Толик очень старался, но сделать на брюках утюгом одинаковые ровные стрелки оказалось выше его сил.

– Нет, ну что вы, в самом деле, – отнекивался Любин папа, забыв о своих утренних угрозах. – Не надо никаких денег! – Одной рукой папа нервно мял газету, другой вытирал пот со лба. – Это вы должны извинить меня! Я был неправ и совершенно свою вину признаю. Но я уже договорился обо всем. С завтрашнего дня арендую гараж. Так что машины больше под окнами не будет.

– Но ваши фары… – Тут Толик заметил Любу, вышедшую из кухни, сильно побледнел и забегал глазами. – Ну я, то есть, пожалуй, пойду, – он слегка заикался и теребил рукой волосы. – Если вы, ваше величество, не возражаете, я… вы извините… – Всё это он бормотал, уже пятясь в направлении лифта.

Папа постоял ещё некоторое время в дверях, задумчиво глядя на лестничную площадку и комкая в руках газету.

– Странно… – немного недоуменно сказал он. – Такой на вид приличный человек. Он точно алкоголик?

– Уже нет, – сообщила Люба, улыбаясь от уха до уха. – Мам, а правда, папа у нас – молодец?

– Конечно, правда, – ответила мама и чмокнула дочь в макушку. – А я завтра напеку пирожков с капустой и схожу, извинюсь перед той семьей, что с ребёнком. Наверняка их маме готовить некогда. Вот и познакомимся с соседями заодно.

 

Глава третья

Бусы Соколовской

– Познакомь меня с другими квартирными, – попросила однажды Люба.

– Ну с кем тебя познакомить? – Нюся была очень занята: мама Любы купила первых, ещё чуть зеленоватых мандаринов, и Нюсе удалось стянуть несколько штук. Теперь она увлечённо поедала добычу, разбрасывая кожуру и жмурясь от кисло-сладкого сока.

– Ну не знаю… – делано равнодушно протянула Люба. – Вот про Соколовского-Квартирного ты мне рассказывала. И про Тешу Закроватного. Познакомь, а?

– Ладно, – Нюся, причмокнув, отправила в рот последнюю мандаринную дольку. Люба проводила дольку тяжёлым взглядом. Она точно знала, что за пропавшие мандарины достанется ей. – Если хочешь, можем и в гости сходить. Пошли к Соколовскому!

Взявшись за руки, Люба и Нюся вошли в стену и начали подниматься. Люба пробиралась в стене уже почти привычно – не так ловко, как юркая Нюся, но, по Нюсиному же выражению, «не так уж плохо для неуклюжего бесхвостого создания».

Прямо над Любиной комнатой располагалась комната Оксаны Соколовской. Здесь всё было чисто прибрано, но на кровати валялись как попало брошенные платья и блузки. Похоже было, что хозяйка в спешке выбирала и примеряла наряды, а потом бросила отвергнутые, не удосужившись убрать их в шкаф.

– Поня-а-а-а-тно, – протянула Нюся, мельком взглянув на разбросанную одежду. – У Оксанки опять новая любовь.

* * *

Оксане Соколовской было под тридцать лет, и она очень хотела замуж. Беда была, видимо, в том, что она всё время выбирала «кого-то не того». Так, по крайней мере, считали её родители.

Она работала в библиотечном отделе художественной литературы и обычно ходила на работу в серых юбках или застиранных джинсах и растянутых свитерах. Ещё она носила очки с толстыми стёклами в широкой оправе и стягивала волосы в тугой пучок на затылке.

Но примерно раз в два-три месяца Оксана раз и навсегда влюблялась. Она влюблялась очень легко: стоило только появиться в библиотеке новому посетителю более или менее интересной наружности и улыбнуться бесцветной библиотекарше, подписывая формуляр, – и суровое библиотекарское сердце таяло, как последний весенний лед на жарком майском солнце. «Это Он!» – сразу догадывалась Оксана.

Всякий раз она влюблялась страстно и без оглядки, забывая обо всём на свете. И сразу начинала строить планы на совместную жизнь, выбирая обои в будущей спальне и придумывая имена будущим детям.

В моменты влюблённости Оксана совершенно преображалась. Она начинала долго наряжаться перед выходом на работу, в конце концов неизменно выбирая Желтое или Малиновое Платье (или, если летом, – Белый Сарафан). Тщательно подводила глаза и губы, укладывала волосы в немыслимой красоты причёску и обязательно надевала колье с крупными бусинами из белого коралла. Коралловые бусы были непременным атрибутом Оксаниной влюбленности. Они были её хорошей приметой. Эта примета ещё ни разу не срабатывала, но Оксана об этом всегда забывала. Влюбляясь, она начинала сиять, в глазах появлялся блеск, на губах играла улыбка – и прохожие оборачивались ей вслед, а посетители библиотеки забывали, зачем пришли.

А дальше бывало по-разному.

Случалось, предмет Оксаниных воздыханий так и не понимал до последнего, что все эти коралловые бусы – ради него. Он приходил иногда в библиотеку, брал какие-то книги и вежливо улыбался миловидной девушке за столом выдачи. Но Оксана-то знала точно, что улыбается её избранник не просто так, а со значением. Из формуляра она выясняла, как его зовут, и мысленно вела с любимым долгие разговоры, полные далекоидущих планов. Постепенно она и сама забывала, что все эти беседы она сама выдумала – от начала и до конца.

– Он читал мне Бодле́ра! – вдохновенно рассказывала она родителям за ужином. – А ещё сегодня он взял Кафку. Знаете, у нас столько общих интересов!

Примерно через месяц таких «отношений» Оксана понимала, что всё зашло слишком далеко и что пора бы уж определяться с датой свадьбы. Какое-то время она молча ждала предложения от избранника. Потом начинала сердиться. А потом, в один прекрасный день, высказывала ничего не подозревавшему посетителю библиотеки всё что накипело… Больше тот не появлялся в библиотеке никогда.

А бывало и иначе: замеченный Оксаной посетитель сам обращал внимание на симпатичную библиотекаршу. Бывало, он с ней заговаривал и перекидывался время от времени парой фраз. Два или три раза случалось даже так, что объект воздыханий предлагал Оксане вместе поужинать.

Но через месяц всё равно происходило то же самое: Оксана, уставшая ждать от судьбы милости, а от любимого – предложения руки и сердца, делала предложение сама – напористо и резко, и заодно высказывала всё что думает о столь нерешительных мужчинах.

И тут-то выяснялось, что он, например, женат. Или просто не готов к таким серьезным отношениям. Или ему срочно, вот прямо сейчас, нужно уехать. В другой город и навсегда.

– Мерзавец! – рыдала потом Оксана уже дома и, за неимением любовных писем, страстно рвала его формуляры, специально для этой цели принесённые из библиотеки. – Верле́на он читал! После всего, что между нами было!

– Ну, Оксаночка, – утешали её родители, – ты ведь у нас такая красавица. И такая молодая ещё. Ты ещё влюбишься, выйдешь замуж…

– Нет! Никогда! Никогда больше я не полюблю мужчину! – решительно объявляла Оксана, вновь затягивала волосы на затылке в привычный узел, влезала в удобный растянутый свитер и с этого дня опять ходила на работу с таким видом, будто весь мир её смертельно обидел.

А через месяц-другой в библиотеке появлялся новый симпатичный посетитель, и Оксана разом забывала все былые удары судьбы и любовные раны.

* * *

Всего этого Люба, конечно, не знала.

Нюся объяснила ей кратко:

– Ну, у Оксанки когда новая любовь, она тогда надевает бусы и красивая делается. А потом снимает бусы, рыдает и бумажки рвёт. Ну её, в общем, эту Оксанку. Соколовский-Квартирный в соседней комнате живёт.

В соседней комнате стены были заставлены стеллажами с книгами. Окно было задернуто тяжёлыми тёмными шторами, так что дневной свет сюда почти не проникал. На полу лежал толстый мягкий ковер шоколадного цвета. Мебели здесь было совсем немного: пара уютных кресел да старинный маленький письменный стол («конторка», – пояснила Нюся), на котором очень странно смотрелся раскрытый ноутбук. Ещё одним пришельцем из другого мира казался вертящийся мягкий офисный стул перед конторкой.

– Эй! Соколовский-Квартирный! – громко позвала Нюся. – Мы в гости к тебе!

– Тут я, тут, – проворчал Соколовский-Квартирный, появляясь будто из ниоткуда.

Он выглядел именно так, как Люба всегда представляла себе домовых: крохотного роста мохнатый старичок, деловитый даже на вид. У него была длинная окладистая седая борода, которую он время от времени любовно оглаживал, морщинистое лицо, карие глаза и лохматые седые брови. Надо лбом Соколовского-Квартирного блестели залысины, а на висках волосы топорщились в разные стороны. Одет он был в короткие коричневые брюки и длинную меховую фуфайку. При этом его ноги – обычные человеческие ноги, разве что с чуть длинноватыми пальцами, – были, как и у Нюси, босыми.

– Нечего так кричать. Пошли под стол.

* * *

Соколовского-Квартирного никто никогда не звал просто по имени. Да он, собственно, и забыл уже, было ли оно у него когда-нибудь – имя.

Всё дело в том, что домовые и квартирные живут до тех пор, пока стоит их дом. Стоит триста лет – живут триста. Если люди, уезжая, позовут домового с собой, то он переезжает на новое место жительства и продолжает хозяйничать уже там. Опять же – пока дом не рухнет. Если снова не позовут.

Соколовский-Квартирный родился очень-очень давно, когда был построен большой барский дом в родовом поместье Соколовских. Многоквартирных домов тогда, пожалуй, ещё и на свете-то не было. Он жил на кухне, за печью, как и полагается домовому. В те времена окрестные домовята из крестьянских изб звали его почтительно – Старший Хозяин. Он присматривал за кухарками, за бесчисленной дворней, нянчил детей, заплетал гривы породистым коням в барской конюшне – и всё это, конечно, совершенно незаметно для живущих в усадьбе людей. Поместье было справное, сытое, всем в нём жилось неплохо, и Старший Хозяин жил себе привольно.

А потом однажды случилось что-то странное. Стало разом шумно и страшно. Люди уезжали из родового имения в спешке, прихватив с собой вполне случайные вещи: оставив в старой усадьбе половину фамильных драгоценностей, почему-то сложили в развинченную коляску старый зонт, пару стульев, маленькую конторку резного дуба и куклу с льняными волосами. Из челяди барин с супругой с собой забрали старшую кухарку да нянечку – за двумя малышами-барчатами присматривать. Старуха кухарка, прежде чем сесть на закорки коляски, лихорадочно металась по кухне в поисках пяти рублей, заначенных «на чёрный день» в глиняном горшочке, да так и не нашла. А перед уходом, обернувшись, сверкнула вдруг глазами весело и лихо, да и выкрикнула в потолок куда-то заветное: «Хозяин! А поехали с нами!»

И Старший Хозяин поехал.

Было ему трудно, и было ему страшно. Несколько следующих лет он старался не вспоминать вовсе. А потом вроде бы всё утряслось – устаканилось, – как приговаривал сам домовой, как-то потихоньку. Только вот барин Соколовский от всех волнений и потрясений однажды взял да и помер. Барыня тогда пожала плечами и сказала: «А мне потрясаться некогда. У меня дети растут!» – и устроилась судомойкой в заводскую столовую. Где-то во всей этой суматохе потерялась сначала нянечка, потом от тифа умерла верная кухарка…

Старшему Хозяину непросто было прижиться в советской коммунальной квартире. По старой запечной привычке он попытался было поселиться под примусом в общей кухне, да быстро обнаружил, что там малого народца уже полным-полно собралось. Каждый второй из жильцов огромной коммуналки, тянувшейся во весь этаж, привёз с собой своего домового. Вот и жались они на кухне – очень несчастные, лохматые, со свалявшейся шерстью, все как один со слезящимися от газа глазами и вечным насморком. В коммуналке водились в изобилии клопы и тараканы, оттого домовые ещё больше усыхали и чихали аллергически.

«Птьфу!» – сказал бывший Старший Хозяин и ушёл жить в комнату Соколовских, под чудом уцелевшую во всех передрягах конторку резного дуба… А на вопросы зачуханных местных домовых представлялся просто: «Соколовский. Ныне квартирный». Так и стал Старший Хозяин Соколовским-Квартирным.

А дубовая конторка и сейчас ещё стояла в кабинете старшего Соколовского – уже внука того, что бежал когда-то из родовой усадьбы. Старый домовой мог бы рассказать ему о двойной задней стенке третьего выдвижного ящика письменного стола, но векселя, хранившиеся там, давным-давно потеряли силу, да и Соколовский-Квартирный слишком хорошо знал, что полагается, а что не полагается хорошему домовому.

Годы прошли с тех пор, и не одну квартиру сменила семья Соколовских. Но всякий раз при переезде находился кто-то, кто – иногда в шутку, а иногда всерьез – говорил: «Хозяин, поехали с нами!»

Нынешние Соколовские об истории своей семьи мало что знали, поскольку барыня-судомойка подросшим детям ничего о барском прошлом не рассказывала, чтоб не проболтались, а потому росли они обычными советскими пионерами.

А Соколовский-Квартирный по-прежнему жил под той самой конторкой…

Глава семьи с супругой жили мирно, ругались редко, и квартирному жилось хорошо, разве что несколько скучновато. Всего и развлечения было – Оксанины влюблённости наблюдать, но они были столь однообразны, что Соколовский-Квартирный к ним привык, как к смене времен года. А заходившую иногда Нюсю он любил, как непоседливую внучку.

Гостьям он обрадовался, хоть и виду особенно не показывал, и ворчал непрерывно. Для них старый домовой сварил на кухонной плите в маленькой турке удивительной вкусноты горячий шоколад. Он принёс его вместе с чашками под стол в кабинете – здесь ему было уютнее всего. Потом он долго развлекал их рассказами из длинной истории семьи Соколовских. А через некоторое время все трое услышали звук открываемой в прихожей двери, и стало ясно, что девочкам пора уходить – пришёл кто-то из хозяев квартиры. Все трое прошмыгнули сквозь стену в Оксанину комнату и едва успели спрятаться, юркнув под кровать, – оказалось, пришла именно Оксана.

Первое, что она сделала, войдя в комнату, – швырнула куда-то в угол коралловые бусы. Потом посмотрела на себя в зеркало и разрыдалась. По её щекам заструились жирные чёрные полосы, нос покраснел и распух.

– Никогда больше! – давилась она слезами. – Ни-ког-да!

– Ну ясно, – прошептал Соколовский-Квартирный. – Значит, уже.

Все трое сидели под кроватью, стараясь не шевелиться. Прямо рядом с ними валялось коралловое колье с крупными белыми бусинами. Нюся смотрела на него хищными глазами.

– Даже не думай, – прошептал Соколовский-Квартирный.

– Ну, Соколовский-Квартирный, ну, ми-и-и-и-ленький… – заскулила Нюся.

– Вы о чём это? – шепотом же вмешалась Люба.

– Тссс! – шикнул на неё старик-домовой. – Услышит!

– Ничего она не услышит, – возразила Нюся. – Она сейчас так рыдает, что можно по комнате колесом ходить…

– Не вздумай! – строго повторил старый квартирный.

– Что я, дурочка, что ли? Понимаешь, – объяснила она Любе, – я эти бусы ну так хочу, так хочу… Давно уже хочу. Видишь, вот она сейчас их сняла и сразу некрасивая стала? А когда надевает – такая красивая… А я тоже хочу быть красивой! Поэтому бусы хочу.

– То есть как это – хочешь? – изумилась Люба. – Это же получается – украсть?

– Да ну тебя вовсе, – нетерпеливо отмахнулась Нюся. – Сама ты – украсть. Ничего не знаешь. У нас, у домовых и квартирных, Правила есть. У людей свои Правила, а у нас – свои. Нам в своём доме всё что хочешь можно брать. И никакая это не кража. Нам можно. Только если потом оказывается, что человеку эта вещь нужна, – ну то есть, если он искать её начинает, – тогда мы вернуть обязаны и положить на самом видном месте. А если не ищут вещь – значит, и не нужна она была, и тогда она у домового остается.

– А-а-а… так вот в чём дело, – сообразила Люба. – Я же говорила – ведь всегда всё находится вот там, где раз двадцать смотрела!

– Ну да. Мы честные. Мы всё возвращаем. Кроме носков, конечно.

– Почему носков? – удивилась Люба.

– Ну вот так полагается. Носки нам можно не возвращать, даже если их ищут. Но брать их можно только по одному. Сама небось слышала, как мама ругается, что все носки после стирки непарные? То-то. Все домовые коллекционируют носки.

– Но вы же их не носите!

– Ну и что? Люди тоже не носят почтовые марки или там статуэтки слоников…

– А тогда в чём дело? Если вам всё можно брать, так и возьми уже эти бусы. Всё равно она их бросила.

– Нет, – пояснила Нюся. – Брать можно только в своём доме… или квартире. И бусы Соколовской может взять только Соколовский-Квартирный. А он, видишь, жадничает… – Она сделала ударение на последнем слове, чтобы Соколовский-Квартирный её хорошо расслышал.

– Ничего я не жадничаю, – буркнул домовик. – А только я знаю, что она их всё равно завтра же искать начнёт. А может, уже и сегодня.

– Ну, миленький, ну, пожалуйста, а вдруг не начнёт?… Ну пожа-а-а-луйста…

– Эх, – вздохнул Соколовский-Квартирный. – Старый я уже с девицами спорить. Чёрт с тобой.

С этими словами он подобрал бусы и протянул их Нюсе. Та, порозовев от радости, вцепилась в бусы мертвой хваткой, чмокнула Соколовского-Квартирного в сморщенную щёку и быстро-быстро юркнула в стену – Люба едва успела схватить её за руку.

– Я теперь – я теперь – ух какая красивая буду!!! – радовалась Нюся, быстро-быстро спускаясь в квартиру Зайченковых.

– А откуда ты знаешь, что это она от них красивеет? – спрашивала запыхавшаяся Люба.

– Ну а от чего? Платья она разные надевает, я специально смотрела. Только бусы всегда одни.

В Любиной комнате она первым делом подлетела к маленькому зеркальцу и принялась перед ним примерять бусы. От восторга она была сейчас ярко-оранжевой, и глаза её горели, хотя в комнате было светло.

– Пошли! – решительно сказала она наконец. – Надо Теше Закроватному показаться.

– Ну пошли, – недоуменно пожала плечами Люба.

* * *

Теша Закроватный оказался существом крохотного роста и великой упитанности. А может, так казалось из-за его пушистости – Теша был весь покрыт длинным светло-фиолетовым мехом и походил на мохнатый шарик с небольшими толстенькими ручками и короткими ножками.

А хвост у Теши был в точности такой же, как у Нюси, – длинный и с кисточкой на конце. Ещё у Теши были висячие уши, как у собаки таксы, и маленькие чёрные глазки-бусинки.

– Очень, очень рад, – сказал Теша, застенчиво трогая Любину руку.

– Красивая я? – требовательно спросила Нюся.

– Конечно, – ответил Теша без тени сомнения.

– Вот! Я же говорила! – Нюся торжествовала.

– Что тут такое? – раздался вдруг голос откуда-то сверху, и с кровати вниз свесилась лохматая мальчишечья голова.

Теша, Нюся и Люба, не сговариваясь, разом нырнули в стену.

– Уф! Едва успели! – шёпотом сказал Теша. – Это мой мальчик, Миша. Как думаете, он нас не заметил?

– Не знаю, – неуверенно ответила Люба. – А что, ты ему не показываешься?

– Не-а. Нам вообще-то не положено. Это только Нюся у нас – революционерка. Ну Нюся, понимаешь, она – смелая. И вообще, она… ну это ж Нюся! – В голосе Теши послышалось восхищение.

– И красивая? – строго уточнила Нюся.

– Конечно.

– Вот!

* * *

Вечером (после того как мама пожелала спокойной ночи и выключила свет в детской) Люба собиралась уже заснуть, когда услышала рыдания и приглушённые голоса из угла комнаты. Она вылезла из постели и заглянула за шкаф.

Нюся сидела на полу и рыдала себе в коленки.

– Не отда-а-а-а-а-м, – всхлипывала она. Над с ней стоял мрачный как туча Соколовский-Квартирный с неумолимо протянутой рукой.

– Что? – шёпотом спросила Люба. – Уже ищет?

– Ещё как, – буркнул Соколовский-Квартирный. – Уже все углы облазила.

– Ну немно-о-о-о-о-о-жко ещё, – плакала Нюся.

– Ты не хуже меня знаешь Правила. Всё. Точка.

Нюся, не поднимая головы, содрала с себя бусы и протянула их старому домовому. Тот молча взял колье и с кряхтеньем исчез в стене.

– Нюсь! Ну чего ты! Ну ты ж знала, что так будет… – Люба не представляла, что ещё придумать, чтобы утешить подругу. – Нюсь! А хочешь, я пирожных принесу? Папа купил, я знаю. Ню-у-у-усь!

– Не хочу я никаких пирожных!

Тут за обоями послышалось какое-то шевеление, и Нюся с надеждой обернулась. Но из стены вылез не Соколовский-Квартирный с бусами, а Теша Закроватный. При виде его Нюся разрыдалась пуще прежнего.

– Чего вы тут шумите на ночь глядя? Нюся? Нюсь, ты чего это? – Теша выглядел недоуменным, и Любе пришлось рассказать ему о происшедшей трагедии.

– Ой… ну надо же, – сказал Теша. – Нюсь, да ты послушай. Нюсь. Понимаешь, ты – ты очень-очень красивая. Даже и без бус. И с бусами тоже – всё равно красивая. Потому что бусы тут вообще ни при чём. Такое моё мнение. Я думал, ты знаешь.

– Правда? – Нюся подняла голову.

– Правда-правда. Кстати, зелёная ты мне даже больше нравишься, чем оранжевая.

– Да-а-а? А с бусами – всё равно красивее-е-е-е-е…

– Тьфу ты! Понимаешь, это, может, всяким там Оксанкам бусы нужны. А ты красивей всех Оксанок в мире. Без всяких там бус. Вот! Такое моё мнение, – Теша застенчиво закашлял.

– Точно-точно? – Нюся подняла голову, немного подумала, а потом перестала плакать и разом позеленела. – Йо-хо! Люба! Ну чего ты, в самом деле, сидишь? Пирожные неси, говорю! Видишь – гости у нас!

«Как немного, в сущности, нам, женщинам, нужно для счастья, – размышляла Люба по дороге в кухню. – Такие мы непостоянные!»

 

Глава четвертая

Великая битва шмыгов и дрыгов

Любе не спалось. Мама уже давным-давно пожелала ей спокойной ночи и выключила свет, но заснуть почему-то всё не удавалось.

Услышав шорох возле своей кровати, она, конечно, не удивилась – она давно уже не удивлялась таинственным шорохам.

– Нюся, – окликнула она, – ты чего там делаешь?

Однако в ответ она услышала лишь недовольное ворчание – причём голос был явно не Нюсин.

– Кто тут? – Люба дёрнула за шнурок бра. Вспыхнувший свет осветил её кровать и небольшое пространство вокруг.

Возле кровати на четвереньках стоял Некто. Он недовольно прищурился на свет и пополз в сторону, в темноту.

– Ой! – растерялась Люба. – То есть привет!

– Сама ты привет, – угрюмо пробурчал Некто. – Нам приветов не надо. Мы и сами с приветом.

Неизвестный был маленьким – даже меньше Любы или Нюси – человечком, в каком-то подобии то ли плаща, то ли халата. Он был чрезвычайно худ, а на лице со впалыми щеками, покрытыми редкой седоватой щетиной, выделялся острый нос и маленькие злые глазки. Довольно длинные волосы торчали в разные стороны и походили на взъерошенную щётку.

– А меня Любой зовут, – вежливо представилась Люба. – А вы, наверное, квартирный? Я вас раньше не видела.

– Тьфу! – злобно сплюнул незнакомец. – От люди пошли, а? Мало что не боятся – ещё и хоку от какого-нибудь там квартирного отличить не умеют, – голос у него был сиплый.

– А вы – хока?

– А кто же ещё? Хока. Хока Ох.

– Ух ты! А я раньше хок не встречала.

– Твоё счастье!

– А что это вы делаете? – Люба в пижаме вылезла из-под одеяла и зябко поёжилась.

– Да что ж это такое, а? Совсем стыд потеряли, – опять пожаловался куда-то в пространство хока, но потом всё же соизволил ответить: – Не видишь, что ли? Провожу рекогносцировку, изучаю потенциальные места дислокации противника…

– Реко… – чего? – Люба свесилась с кровати и внимательно посмотрела на пол, а потом уверенно сообщила: – Это не дис – вот это вот. Это палас.

– Для кого палас, – пробубнил хока, – а для кого и театр военных действий.

– Почему – театр? – удивилась Люба. – С кем это – военных?

Ответить хока не успел (впрочем, он, похоже, и не собирался), потому что в этот момент из-за шкафа вылезла Нюся – щурясь на свет и душераздирающе зевая.

– С кем ты тут болтаешь среди ночи?.. – начала она, но потом, заметив хоку, разочарованно протянула: – А-а-а, это ты…

– А вы знакомы? – заинтересовалась Люба.

– Да уж, куда ж от него денешься… соседи как-никак, – Нюся, судя по всему, была не особенно в восторге от такого соседства. – В шкафу он у тебя живёт, Охом зовут.

– Да сколько же вас тут? – изумилась Люба.

– Кого это – «вас»?! – возмутился хока по имени Ох, поднимая голову. – Я попрошу не смешивать! И вообще! Не видите, я тут делом занят! У нас тут Великая битва нынче, а они ерундой занимаются. Отвлекают!

Нюся тем временем взобралась на кровать и уселась по-турецки рядом с Любой, выставив острые коленки.

– Да не обращай ты на него внимания, – посоветовала она. – Обыкновенный хока. А в кладовке у тебя ещё бука живёт. И с обоими поговорить толком не о чем.

– А с кем это он биться собрался? – на всякий случай шёпотом спросила Люба, опасливо косясь на хоку, продолжавшего ползать по полу.

– Ну с букой же, само собой. С кем же ещё. – Взглянув на недоумевающее Любино лицо, Нюся со вздохом пояснила: – Ну великая битва у них. Полководцы собирают свои армии…

– Армии? – Люба вздрогнула.

– Ну да. Ну у наших – маленькие армии. У буки (его Ухом зовут) – три дрыга и у хоки – два шмыга.

– А это ещё кто?

– Шмыги и дрыги – это неоформленные сущности, – важно объяснила Нюся. – Ну то есть у них формы нет. Они всегда выглядят так, как тебе будет страшнее всего.

– А зачем? – Люба даже заинтересовалась.

– Ну как – зачем? Кушать-то всем хочется. А все пугалки – и шмыги с дрыгами, и буки с хоками – питаются страхами. Поэтому у нас они вечно полуголодные. Темноты ты не боишься, одна оставаться тоже уже не боишься… разве что мама твоя их иногда подкармливает немного – ей за тебя вечно страшно. Ну, иногда папа тоже опасается, что машину угонят или ещё чего…

– Он работу потерять больше всего боится, – хока Ох поднял голову и мечтательно облизнулся. Но потом быстро отвернулся и сделал вид, что говорил он это вовсе не девочкам. Так, сам с собой разговаривал.

* * *

Все буки и хоки ненавидят друг друга. Почему так сложилось – никто не знает, но каждый месяц они считают своим долгом устраивать Великую битву шмыгов и дрыгов.

У шмыгов и дрыгов повод драться как раз был – они сражались за место под кроватью. Если хока всегда обитал в шкафу в детской, а бука – в кладовке, то шмыги и дрыги частенько менялись местом жительства. Одни жили под кроватью, другие – за шторами в детской. Это зависело от того, чья армия победила в последней битве. Место под кроватью считалось престижным. Там пугалкам уютнее всего. А кроме того, оттуда удобнее всего хватать за ноги спящих девочек и мальчиков.

Драться сами, без полководцев, они не могли. Беда в том, что шмыги и дрыги не отличаются большим умом.

Цель всей жизни шмыгов и дрыгов – схватить спящего ребёнка, неосторожно высунувшего ногу из-под одеяла, и утащить его под кровать. Правда, что потом с ним, с ребёнком, делать дальше, они не очень себе представляли – всё равно им это ни разу не удавалось. Утащить Любу было их заветной и недостижимой мечтой. Изредка им удавалось напустить на неё кошмарный сон. Но у Любиной мамы была одна особенность – она очень чутко спала. То есть «избирательно чутко», как она сама говорила. Это значило, что она могла проспать всё на свете и не услышать чего угодно. Будильника, например, она совсем не слышала. Но стоило только Любе испуганно вскрикнуть во сне, как мама мгновенно просыпалась. Она входила в Любину комнату и включала свет. И тогда все кошмары мгновенно рассеивались, а пугалки съёживались под кроватью.

В последние несколько месяцев под кроватью жили дрыги – их было больше, и они чаще побеждали в битвах. Но хока Ох— полководец шмыгов – утверждал, что войны выигрывают не количеством, и неутомимо изобретал новые стратегии.

* * *

Люба так заслушалась объяснениями Нюси, что не заметила момента, когда в комнате появились бука Ух, шмыги и дрыги. В какой-то момент подняв глаза, она даже слегка вскрикнула от неожиданности (шмыги и дрыги одобрительно что-то залопотали): прямо перед ней стоял бука и весьма недобро смотрел на неё.

Бука Ух оказался человечком ещё меньшего, чем Ох, роста – едва по плечо ему. Зато бука был не то чтобы толстый, а скорее – широкий. Он был крепким и коренастым и отличался ещё длинными – почти до пола – руками. У него был крупный лоб с залысинами, большой подбородок и широкий нос с ямочкой посередине. Мохнатые, нависающие над глазами брови делали его взгляд угрожающим.

– Чиво уставилась? – невежливо, без приветствия, спросил бука.

Люба так возмутилась, что даже забыла бояться.

– Вообще-то, – начала она, – это вы на меня уставились. И к тому же это моя комната. Куда хочу, туда и смотрю.

– Днём, может, и твоя, – хриплым басом проворчал Ух. – А ночью – наша. Битва у нас тута. А тебе смотреть не положено, понимаешь.

– Мало ли что не положено, – обиделась Люба. – Вот буду смотреть! И вообще – что это за мода такая – драки устраивать в моей комнате?

– Это тебе не драки, понимаешь. Это Великая битва.

Тут Ох подошел к Ух и что-то зашептал ему на ухо, неловко наклонившись. По губам буки зазмеилась неприятная ухмылка.

– Ну и ладно, – он взглянул на Любу исподлобья. – Хочется – смотри! Нам же лучше, понимаешь.

– Это почему это лучше? – забеспокоилась Люба.

Ответила ей Нюся:

– Они думают, что ты испугаешься, когда они начнут драться. А если ты испугаешься, им будет хорошо.

– Ничего себе! – Люба ужасно возмутилась. – Вы что себе думаете! Вы думаете, я – трусиха?!

– Ты – девчонка! – отрезал бука, продолжая ухмыляться.

– А ну – напугай! – потребовала Люба.

– Ха! – тут Ух щёлкнул пальцами. – Дрыга!

К нему подплыло одно из незнакомых существ, и Люба смогла, наконец, разглядеть дрыгу.

Вообще-то шмыгов и дрыгов отличить друг от друга не так-то просто. На первый взгляд выглядят они совершенно одинаково. На второй и на третий, впрочем, тоже.

А выглядят они как небольшие сгустки серого клочковатого тумана, висящие обычно в сантиметре над полом. Из этого тумана выглядывают некрупные, широко расставленные жёлтые слезящиеся глазки.

– Изобрази! – небрежно сказал бука.

Дрыга несколько секунд нерешительно повисел в воздухе перед Любой. Та смотрела на него с вызовом, скрестив руки на груди.

Потом дрыга постепенно начал как-то вытягиваться, увеличиваться в размерах, сквозь туман проступили очертания огромных когтистых лап, появилась зубастая раззявленная пасть, чудище с вытянутыми ручищами нависло над Любой…

– Н-ну? – презрительно спросила Люба. Она нисколечко не испугалась. – И это всё?

Дрыга мгновенно съёжился до прежних размеров и виновато оглянулся на буку.

– Ну во-о-от, – спокойно сказала Люба, втайне торжествуя. – Разобрались, да? И, между прочим, я не разрешаю устраивать безобразия в моей комнате.

– Чи-во? – раздельно переспросил Ух. Хока тем временем захлёбывался и булькал от возмущения, не находя что сказать. Нюся с интересом наблюдала за происходящим. – Ещё мы у всякой там, понимаешь! Спрашивать, понимаешь, станем!

– А вот я, допустим, закричу, – Люба даже улыбнулась. – Тогда придёт мама, включит свет. Я скажу, что кошмар приснился. Вы драться начнете – а я опять закричу. Хоть всю ночь буду кричать!

– Это шантаж, – тихо сказал хока.

– Ага, – Люба улыбнулась ещё шире. – Именно. Вот не люблю я, когда дерутся. И вообще. Вот у нас в школе учительница по физкультуре – она говорит, что всегда можно доказать, кто сильнее, без всякой драки. Путем соревнования, вот.

– Это как же это? – угрюмо спросил бука Ух.

– Н-ну… – Об этом Люба ещё не подумала. – Ну например… устроить соревнование по бегу… хотя нет, тут не разбежишься особенно… или по прыжкам… О! Вот, например. Кто больше всех раз подпрыгнет на одной ножке, тот и победил!

– Я тебе не прыгун, – злобно сообщил хока.

– А я – тем более! – в тон ему поддакнул бука. – Понимаешь…

– Ну можно же устроить командные соревнования. А вы будете капитанами команд… ну или там тренерами, – Люба слезла с кровати и обратилась к ближайшему дрыге, старательно копируя букины интонации: – А ну изобрази!

Дрыга, не шевелясь, смотрел на неё печально и непонимающе.

Люба вздохнула.

– Ну вот смотри. Становишься на одну ногу, – она показала, – вот так. Ты можешь встать на одну ногу? Или что у тебя там?..

Туман перед ней пару раз моргнул жёлтыми глазами, а потом слегка перекосился.

– Ну… примерно так, да. А теперь – подпрыгивай, – и Люба подпрыгнула.

Дрыга медленно приподнялся в воздухе и завис в полуметре над полом.

Люба, запрокинув голову, задумчиво смотрела на него.

– Знаешь, – Нюся дернула Любу за рукав пижамы. – Насчёт прыжков. По-моему, это не очень удачная идея.

– Вижу, – коротко ответила Люба. Она напряженно думала. Судя по всему, спортивные соревнования для таких существ, как шмыги и дрыги, не подходили. – Придумала! – Любу вдруг осенило. Она подбежала к деревянному стеллажу, на полках которого беспорядочно были разложены её игрушки, книги и школьные тетради. Покопавшись в одной из стопок, она извлекла большую клетчатую деревянную коробку.

– Вот! – с торжеством объявила она. – Вы будете играть в шахматы! Армия победителя селится под кроватью! А во время игры ваши солдаты могут за вас болеть и подсказывать ходы.

– Ещё чего… – начал было бука, но тут хока жестом остановил его:

– Погоди! Пусть… пусть она покажет.

* * *

У хоки по имени Ох была в жизни одна слабость – математический склад ума. Но куда, скажите на милость, девать математические способности пугалке из шкафа в детской?

Бука Ух – извечный хокин враг и соперник – был прямолинеен и прост как табуретка. Больше всего на свете он любил хорошенько кого-нибудь напугать, хорошенько поспать и посмотреть на хорошую драку.

Хока Ох был устроен иначе. Ему хотелось чего-то большего, но чего – он и сам бы не смог сказать. Иногда он тайком листал Любины учебники и школьные тетради. Постепенно научился читать и считать, и даже иногда замечал ошибки в Любиных задачах по математике. Тогда ему становилось ужасно досадно, хотелось всё перечеркнуть и написать правильное решение. Но он, конечно, этого не делал. Не хокино это дело – задачи решать.

Однажды хока нашёл в комнате Любиных родителей книжку под названием «Великие полководцы в истории». В этой книжке он встретил слова, глубоко запавшие в его душу: «стратегия» и «тактика». Хока Ох буквально заболел военным делом. Он понял, как применить склонность к точным наукам в жизни пугалки.

Днем и ночью, сидя в шкафу между Любиными платьями, Ох рисовал на клетчатых тетрадных листах планы боевых действий, отмечал крестиками и флажками ходы и атаки, указывал стрелочками передвижения войск… На почве своего увлечения он даже подружился с соседом сверху – Соколовским-Квартирным. Тот не то чтобы интересовался военным делом, но зато хорошо знал историю. А кроме того, у Соколовских была прекрасная домашняя библиотека. Среди великого множества книг в ней нашлось и несколько по военной стратегии. Хока читал их запоем и заучивал наизусть.

Увы, в реальных битвах его армия насчитывала всего двоих шмыгов против троих букиных дрыгов. И сколько бы ни рисовал Ох свои хитроумные планы, шмыги чаще всего проигрывали.

Впрочем, хоку это нисколько не смущало. Скорее даже наоборот – после каждой проигранной битвы в нём просыпался особый азарт. Он садился снова в шкафу со своими тетрадными листками и принимался рисовать прошедшую битву, выискивая допущенные ошибки и изобретая новые способы, как избежать их впредь.

Что до шахмат – Ох видел когда-то, как папа учил Любу играть в эту игру. И, объясняя правила, папа несколько раз произносил волшебные слова – стратегия и тактика… с тех пор научиться играть в шахматы стало заветной хокиной мечтой.

* * *

– Ну вот… – объясняла Люба. – А это – конь. Он ходит буквой «Г».

– А мы академиев не заканчивали, понимаешь… – недовольно бубнил бука. Ему было неуютно.

– Это значит – уголком, – пояснял грамотный хока. – Буква «Г» – как уголок.

– Так бы и говорили сразу, понимаешь, – хмурился Ух. Он уже чувствовал, что шахматной партии ему не миновать, и слегка нервничал по этому поводу. Впрочем, в своих силах бука не сомневался никогда. И если бы ему предложили, например, соревнование в танцах на льду с чемпионкой мира по фигурному катанию, бука, никогда в жизни не стоявший на коньках, наверняка уверенно ответил бы: «Ха! Да что я – с девчонкой не справлюсь?!»

Когда соперники, наконец, более или менее усвоили правила игры, Люба решила, что пора приступать к битве. Во-первых, рассудила она, толком они всё равно за один раз не научатся. А во-вторых, ей уже отчаянно хотелось спать. Больше всего она опасалась, что партия с неопытными игроками может затянуться.

Шмыги и дрыги столпились за спинами своих полководцев.

Дрыги при этом подбадривающе угукали, иногда даже хватали буку за руку и показывали на ту или иную фигуру, которой, по их мнению, следовало ходить. Бука Ух небрежно отмахивался, но иногда следовал советам своих солдат. Время от времени он вскрикивал, взрыкивал, даже вскакивал и бегал вокруг доски, ругаясь и проклиная «дурацкую игру».

Двое шмыгов, наоборот, тихо стояли за спиной у хоки и только робко заглядывали ему через плечо. Хока Ох смотрел на доску молча, задумчиво подперев рукой подбородок, другой рукой он плавно и уверенно передвигал фигуры.

Всё закончилось в течение нескольких минут.

– Мат в три хода, – чуть растерянно сказала Люба. – Это называется «детский мат». Поздравляю! Вы… так легко научились.

– Спасибо, – скромно ответил Ох, неожиданно проявляя чудеса вежливости. – Ты прекрасный учитель.

– Бла-бла-бла! – Бука даже побагровел от злости. – И что теперь? Из-за этой дурацкой, понимаешь…

– Я полагаю, ты жаждешь реванша? – с достоинством оборвал его хока. – Ну что ж… я готов. Ты знаешь, когда следующая битва.

С невероятно царственным видом он прошествовал к шкафу. Уже приоткрыв дверцу, он вдруг обернулся и посмотрел на Любу:

– Доброй ночи!

– Доброй… – Люба ещё не пришла в себя от внезапной перемены, произошедшей в хоке.

– Приятных кошмаров! – передразнил бука Ух и выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

Шмыги и дрыги, немного поозиравшись, потянулись по своим углам: шмыги – на отвоёванное место под кроватью, дрыги – за шторы.

– Уууффф, – Люба широко зевнула и обернулась к кровати. – А ты…

Договаривать она не стала. Нюся мирно спала, свернувшись калачиком на её постели, и тихонько посапывала во сне.

Люба, подойдя к кровати, слегка подтолкнула Нюсю. Та что-то проворчала сквозь сон.

– Ну подвинься, – беззлобно сказала Люба. – Я ведь тоже спать хочу. И потом, нужно хорошенько подоткнуть одеяло. Сама понимаешь, шмыги – голодные.

 

Глава пятая

Кто живёт на чердаке?

– Пс! – донеслось из-за шкафа.

Люба оглянулась на дверь детской. Мама с папой были дома, обычно Нюся в таких случаях не показывалась. Но папа сейчас смотрел футбол, киевское «Динамо» проигрывало 1: 0, а это означало, что папу сейчас от телевизора оторвет разве что землетрясение или взрыв атомной бомбы. А мама возилась с ужином – она сегодня немного задержалась на работе и сразу убежала на кухню, бормоча: «Сейчас на скорую руку…»

Люба подошла к шкафу и сразу шёпотом предупредила:

– Конфет сегодня нет.

– Молоко есть? – Нюся высунулась из-за шкафа и зашевелила носом. – Нет? По-моему, у вас сегодня капуста на ужин. Тушёная. Фу-у-у.

– Есть молоко, – удивилась Люба. – В холодильнике. А что, ты пить хочешь?

– Дурочка, да? Ты что, думаешь, я молоко пить буду? Ещё чего! Но ты всё равно неси. Я тебе секрет открою.

– Секрет? А какой? – Люба очень любила секреты.

– Сначала молоко неси. Принесёшь – узнаешь.

Люба кинулась на кухню (мама рассеянно сказала ей: «Возьми там, в холодильнике. Проголодалась, да? Скоро ужинать будем…») и вскоре вернулась с чашкой в руках.

– Вот! Принесла. Так что там за секрет?

– Ты знаешь, что в нашем доме есть чердак? – Нюся даже потирала руки от удовольствия.

– Не знаю. То есть теперь знаю.

– А ты знаешь, кто там, на чердаке, живёт?

– Не знаю… – Люба замотала головой.

– Вооооооот! – с торжеством сообщила Нюся. – Я первая открыла… Пошли на чердак.

– Ой! – испугалась Люба. – Мне нельзя, наверное… мама с папой дома, они заметят, если я уйду…

– Да мы ненадолго. В общем, бери молоко, пошли!

Спорить с Нюсей было практически невозможно. Она совершенно не поддавалась переубеждению. К тому же она почти всегда оказывалась права. Поэтому Люба только пожала плечами, свободной рукой вцепилась в тоненькую Нюсину лапку и шагнула в стену.

Семья Зайченковых жила на восьмом этаже девятиэтажки, так что подниматься пришлось совсем невысоко.

На чердаке было темно – свет проникал сюда только сквозь редкие зарешеченные окошки под самым потолком. Повсюду лежали горы какого-то хлама – люди, вселявшиеся в дом, нередко перевозили с собой из старых квартир множество ненужных вещей. Потом оказывалось, что девать их некуда, а выбросить вроде бы жалко. И тогда весь этот хлам относили на общий чердак, тянувшийся над всем домом, – авось пригодится когда-нибудь.

Здесь было два старых шкафа с полированными дверцами, венский стул с тремя ножками, продавленное кресло, кипы журналов, груды каких-то тряпок, велосипедная рама, автомобильная шина и ещё почему-то лопата и садовая тачка.

А в продавленном кресле что-то шевелилось…

– Ой! – взвизгнула Люба. – Мыши!

– Сама ты – мыши, – снисходительно возразила Нюся и отняла у Любы чашку с молоком. – Это – наоборот вовсе – кошки!

И в самом деле, при ближайшем рассмотрении оказалось, что в кресле гордо возлежит тощая полосатая кошка дворовой породы. Для гордости у неё были все основания – рядышком рядком растянулись четверо разноцветных котят.

– Это Мурыська, – сообщила Нюся. – Я её так назвала. Мурлычет постоянно. А маленьким ещё не придумала имена.

Издав невнятный писк, Люба кинулась к котятам. Мурыська настороженно подняла голову и на всякий случай слегка зашипела.

– Ты не царапайся только, ладно? – миролюбиво попросила Люба. – Я же только погладить. Я вот и молочка вам принесла… кстати, а как же они будут из чашки пить?

– А они и не будут, – рассудительно ответила Нюся. – Они маленькие ещё. Молоко – это для Мурыськи. Вон она худющая какая…

* * *

Кошка Мурыська когда-то жила во дворе большого частного дома. Жила нелегально, и хозяева дома о ней не знали. Бродячая жизнь научила Мурыську очень хорошо прятаться. Жить во дворе ей нравилось. В сарае или в гараже иногда можно было спрятаться от дождя. А кроме того, в сарае водились мыши, которых Мурыська весьма уважала как деликатесный продукт. Вдобавок ей удалось подружиться с цепным бульдогом Сиропом, и он делился с ней своей порцией собачьего корма. Непривередливую Мурыську собачье меню более чем устраивало.

А ещё у хозяев этого дома был кот – великолепный, пушистый, снежно-белый красавец перс – Арчибальд. Однажды, выйдя из дома на променад, Арчибальд повстречал Мурыську и полюбил её на веки вечные. Он пел такие серенады, что Мурыська, девушка простая и вниманием не избалованная, конечно, не могла устоять. И они стали тайно встречаться.

А потом однажды случилось страшное: хозяйка Арчибальда увидела их вместе.

«Фи», – сказала она. «Какая гадость», – сказала она. «Арчи, как тебе не стыдно! Такая полосатая подзаборница!»

И Арчибальд не нашелся что ответить. Кротко и виновато глянув на Мурыську, он молча ушёл в дом. А бесстрашный бульдог Сироп впервые в жизни облаял собственную хозяйку.

Мурыська от обиды разом разлюбила Арчибальда. Нежно распрощавшись с Сиропом и его миской, она ушла из знакомого двора и несколько дней блуждала по городу. А потом нашла уютный чердак с продавленным креслом, где поселилась и родила четырёх котят.

* * *

Вечером за ужином Люба неохотно ковырялась вилкой в тарелке с тушёной капустой.

– Мам! Пап! А вы любите кошек?

– Кошек? Ммм… – Папа неуверенно поправил очки и посмотрел сначала на маму, потом настороженно – на Любу. – Пожалуй, да… а что?

– Ну, понимаешь… – Люба сделала паузу и делано равнодушно посмотрела в окно. – Вот если бы, допустим, нам завести кошку? Например, с котятами. Очень хорошую серую кошку, её Мурыськой зовут. И четверых котят, – тут Люба оживилась и посмотрела на родителей снизу вверх. – Давайте их всех заведём, а?

Мама с папой почему-то дружно поперхнулись и принялись кашлять, поочередно стуча друг друга по спине. Несколько секунд потом они переглядывались между собой, не желая начинать говорить.

– Нет, – решила пояснить Люба, – Мурыська – она правда очень хорошая. В полосочку. А на чердаке ей темно и холодно, и из кресла там пружины торчат…

Мама с папой закашлялись пуще прежнего, и лица у обоих при этом как-то вытянулись.

– Доченька… – Мама с трудом проглотила слюну и осторожно спросила: – Доченька. А что ты делала на чердаке?

– Мурыську смотрела, – честно ответила Люба.

– Та-а-ак, – протянул папа. – А кто тебе про Мурыську рассказал?

– Ну… – Люба замялась. Прямо за папиной табуреткой маячила Нюся, отчаянно мотала головой и прикладывала палец к губам. – Так… одна подружка. Из нашего дома.

– Подружка. – Папа нахмурился. – И как её зовут, эту подружку? И откуда она взялась?

– Ну из дома же взялась… Ну, Нюся её зовут… Ну какая разница, вы же её всё равно не знаете!

Нюся за папиной спиной пофиолетовела от возмущения, топнула ногой, погрозила кулаком, потом резко развернулась и исчезла в стене.

– Да вот мы бы и хотели узнать… – Папа выглядел растерянным.

– Знаешь что, родная, – ласково сказала мама, – в следующий раз пригласи эту Нюсю к нам на чай. Мы не станем её ругать, но должны же мы познакомиться с твоей подружкой.

– Не о том вы думаете, мам, – горько сказала Люба. – Я ведь насчет кошки! Ей там грустно!

* * *

– Нюсь! Ну, Нюсь! – Люба сидела на полу у шкафа. – Ну, Нюсь! Я ведь нечаянно…

– За нечаянно бьют отчаянно! – глухо донеслось из-за шкафа.

– Ну я ж им не сказала, кто ты! И они бы всё равно не поверили!

– Вот именно! А я не люблю, когда в меня не верят! Твои родители – обыкновенные взрослые! И ты обещала им не говорить!

– Нюсь… а завтра суббота. Хочешь, я попрошу, и мама эклеров напечёт? Знаешь, какие у мамы эклеры? С кремом из сгущённых сливок, с ванилью! И сверху шоколадом посыпаны. У-у-у-у…

– Эклеров? – Из-за шкафа показался кончик фиолетового носа.

– Ага. И половину тебе отдам.

– Хмм… Половину одного эклера или половину всех эклеров? – на всякий случай уточнила Нюся, выбираясь из-за шкафа и всё ещё слегка хмурясь.

– Сколько хочешь! – обрадовалась Люба. – Мир?

– Мир, – буркнула Нюся, уже слегка зеленея. – Только насчет эклеров – смотри, обещала.

– Любушка? – Мама приоткрыла дверь детской. – Ты знаешь, мы посовещались с папой. И решили, что сможем взять одного котёнка. Ты сама сходишь на чердак вместе с папой и выберешь. Только обещай больше одна на чердак не ходить!

– А как же Мурыська? – расстроилась Люба. – И остальные котята? Представляешь, как моему котёнку будет грустно знать, что его братики, и сестрички, и мама – на чердаке сидят, голодные, и даже погладить их некому?

– Ох… Милая, мы не можем взять в дом пятерых кошек разом. А знаешь что? Мы постараемся найти для них хозяев. Напишем объявление и повесим в подъезде – наверняка найдется ещё кто-нибудь, кому очень нужна кошка. Согласна?

– Согласна!

* * *

Люба, конечно, пообещала маме никогда больше одна на чердак не ходить. Но она-то ходила вдвоем с Нюсей! И потом, совершенно невозможно было бросить кошачье семейство на произвол судьбы. Поэтому она каждый день брала в холодильнике немного молока или сметаны и ходила на чердак. Вместе с Нюсей они быстро придумали имена всем малышам. Снежка получила имя за свою расцветку; у Глазки были огромные ярко-зелёные глаза; единственный мальчик Драчун всё время с кем-нибудь дрался; ну а Тихоня была, понятное дело, самой тихой. Ей вечно доставалось меньше всех сметаны и молока, потому что её от миски всегда отталкивали. Люба её жалела и старалась кормить отдельно от всех.

* * *

– Ну выбирай! – сказал папа. Они с Любой стояли на чердаке у продавленного кресла, где по-прежнему гордо возлежала кошка Мурыська и копошились четверо слегка подросших котят.

– Снежка, Глазка, Драчун и Тихоня, – перечислила Люба. Снежка была белоснежная, Глазка – угольно-черная, Драчун – огненно-рыжий, а вот расцветку Тихони определить было непросто. В основном она была тёмно-серая, но в светло-серых, чёрных и рыжих разводах по всему телу. Но вот как можно выбрать из четверых чудесных котят всего одного?

– По-моему, вот этот, беленький, вполне даже ничего… – нерешительно начал папа. – Или ты хочешь рыжего? Только, прошу тебя, не бери пегого, – папа даже затряс головой и негромко добавил: – Это, пожалуй, самый страшненький котенок, которого я видел в своей жизни…

«Самой страшненькой» была, конечно, Тихоня. И Люба сразу поняла, что именно без Тихони дальнейшая её жизнь совершенно бессмысленна.

– Этот! – уверенно провозгласила она. – И нечего обзывать мою новую кошку. Она красивая. Тишенька, – обратилась она к котёнку, – ты папу не слушай. Он в женской красоте ну ничегошеньки не понимает. А ты – очень-очень красивая. Одна из самых красивых кошек на свете!

* * *

– Вот! – гордо сказала Люба, когда мама открыла дверь квартиры. – Это – Тихоня.

– Ой! – испугалась мама. – Э-э-э-э. Кхм. Какая… интересная кошечка. Кстати! Я говорила с соседями, Славиными. Они хотят забрать котёнка-мальчика.

– Вот и хорошо, – буркнула Люба. – А то этот Драчун вечно девочек обижает.

 

Глава шестая

Cтарая ведьма

Люба и Нюся стояли на балконе и смотрели вниз. С восьмого этажа люди казались очень маленькими и совсем одинаковыми, но Нюся безошибочно узнавала каждого из жильцов и рассказывала о них Любе.

– Вон тот – студент Виталик, он на пятом квартиру снимает с двумя друзьями.

Он на гитаре умеет играть, только петь не умеет. Он, правда, думает, что умеет.

А вон Виктор Палыч, с девятого, машину моет. Он всё время машину моет, когда с женой поругается. А ругаются они часто, поэтому у Виктора Палыча машина самая чистая на свете.

– А это? Вон, старушка вышла?

– Это? – Нюся посерьёзнела, замолчала ненадолго, а потом всё-таки сказала шёпотом: – Это – ведьма!

– Как это? – испугалась Люба. – Не может быть!

Соседка выглядела как самая обыкновенная старушка, она медленно семенила от подъезда, опираясь на палку. На голове у неё был тёплый платок, хотя на улице было совсем ещё не холодно.

– Ещё как может! Она на первом этаже живёт. Я сама слышала, как её соседка по лестничной клетке сказала про неё: «Опять эта старая ведьма в стенку стучит!»

– Ведьм не бывает, – не очень уверенно сказала Люба. – Так мама говорит.

– Ага, мама, – скривилась Нюся. – Ты у неё ещё спроси, бывают ли домовые.

– Ой, правда… а ведьма – это ведь вроде Бабы-яги?

– Ага. Вроде. Злющая, со сту́пой и длинным носом. Нос есть, я смотрела.

Люба украдкой глянула на Нюсин нос.

– А у неё из ваших кто-нибудь живёт? Из квартирных?

– Не знаю… Если и живёт, то я с ним не знакома. А, наверное, и нет никого. Ну сама подумай, кто у ведьмы захочет жить?

– Никто не захочет, – согласилась Люба и задумалась. – Слушай! А у неё есть чёрная кошка?

– Не знаю… а что?

– А то! У Бабы-яги всегда есть чёрная кошка. И у ведьм у всех есть. А если у неё нет, то она, наверное, захочет нашу Глазку забрать! Для своих чёрных дел. Объявление-то мама вчера в подъезде повесила. И написала там про всех котят, кто какого цвета…

– Вот ужас! Надо спасать Глазку! – решительно сказала Нюся. – Может, она объявления ещё не видела? Тогда мы его просто снимем, да и всё.

– Ой, смотри! – Люба показала вниз. – Вон Толик Мухин домой идёт и с ним девочка какая-то… нет, девочка уже уходит.

– Это Маша. Его дочка, – объяснила Нюся. – Толикова бывшая жена недавно снова замуж вышла и теперь разрешает ему видеться с дочкой. Теперь они всегда по выходным ходят в кино или в кафе.

– Как грустно, – задумчиво сказала Люба. – То есть, конечно, не то, что он с дочкой в кино ходит, а что его жена замуж вышла. Бедный Толик!

– Да, жалко, – ответила Нюся. – Но так бывает… К тому же они уже давно расстались и заново жениться друг на друге точно уже не хотели.

– А вон Оксана Соколовская… – показала Люба. – Кажется, она сейчас не влюблена. Папки какие-то несёт…

Нюся ненадолго задумалась, а потом вдруг стала ярко-жёлтой, и глаза её засверкали фосфорическим блеском.

– У меня есть ИДЕЯ! – таинственным шёпотом возвестила она. – Я сама придумала! В общем, идём вниз. Бегом! Нам ещё с Анчуткой-коридорным договариваться!

Спросить Люба ничего не успела, потому что Нюся уже потащила её к входной двери. В несколько секунд они добежали до лифта и нажали кнопку. Лифт открылся практически сразу.

– Успели! – выдохнула Нюся, заходя в кабину. – Они сейчас только в подъезд, наверное, заходят… Эй! – крикнула она куда-то вверх. – Анчутка! Э-э-э-эй!

– Ну чего тебе? – откуда-то сверху – Люба так и не поняла, откуда именно, – спрыгнул Кто-то…

Наверное, больше всего он был похож на маленького мальчика – рыжего и вихрастого мальчишку лет десяти, одетого в обычные джинсы и слегка помятую рубашку навыпуск с закатанными до локтей рукавами. Вот только ростом он был едва по пояс Любе, а из буйных рыжих кудрей выглядывали небольшие аккуратные… рожки. Ну и ещё там, где у большинства рыжих мальчишек растут кроссовки, у Анчутки росли копытца. «Конечно, – подумала Люба, – чтобы носить кроссовки, нужны, как минимум, пятки…»

– А я думала, Анчутка – это девчачье имя, – шепнула она.

– Тссс! – шикнула на неё Нюся и опасливо покосилась на Анчутку – не услышал ли. – Есть дело! – страшным шёпотом сообщила она.

Нюсино «дело» Анчутке-коридорному не особенно понравилось.

– Вообще-то, – заявил он, – сводничество – не моя специальность!

– Зато пакости – твоя! Ну какая тебе разница! – возмутилась Нюся. – Ты же всё равно всё время этот лифт ломаешь. Люди застрянут – тебе, что ли, не радость?

– Ну…

В этот момент двери лифта разъехались – первый этаж. На лестничной клетке уже ждали Оксана Соколовская и Толик Мухин. Последний при виде Любы слегка вздрогнул, но ни Нюси, ни Анчутки в этот раз не увидел, как и Оксана. Как только Люба вышла, они оба зашли в лифт.

– Девятый, – сказала Оксана, не глядя на Толика.

– Шестой, – ответил тот и нажал кнопку.

Двери закрылись.

– Ну! – воскликнула Нюся и подтолкнула Анчутку к лифту.

Тот махнул рукой, исчез, а через несколько секунд лифт утробно заурчал и замер.

А ещё через минуту сквозь дверь лифта вылез довольный собой Анчутка-коридорный, отряхивая руки и улыбаясь от уха до уха.

– Я ещё её папки дёрнул. Они там сейчас вместе бумажки по полу собирают, – Анчутка заговорил тоненьким голосом, изображая Оксану: – «Ах, простите, ну что вы, будьте так любезны», – и всё такое…

– Отлично! – обрадовалась Нюся. – Подержи их там подольше, ага? Ну чтобы они познакомиться хотя бы успели.

– Не вопрос! – пожал плечами Анчутка.

Люба тем временем подошла к висящему на стене в подъезде объявлению о котятах, сняла его, скомкала и сунула в карман.

– Так-то лучше… Кстати, – у Любы был приступ бесстрашия, – а давай мы к ведьме в квартиру зайдём, пока она ушла! Тогда мы точно узнаем, ведьма она или нет. Ну у ведьмы же всё должно быть ведьмовское. Как в сказке у Бабы-яги. Травки там всякие, лягушки сушёные и всё такое… Котлы ещё, знаешь, такие здоровенные, чтобы разное зелье варить. Ну и метла, конечно. Или ступа, – тут Люба совсем воодушевилась: – А может!.. Может, у неё там заодно какая-нибудь шапка-невидимка найдётся… или волшебная палочка?!

– Ну это уж ты, положим, сказок начиталась, – снисходительно сказала Нюся.

Так или иначе, решение было принято, и подружки отправились исследовать квартиру старой ведьмы.

На первый взгляд квартира выглядела вполне обыкновенно. Ну разве что мебели в ней было маловато – в единственной комнате стояли только узкий диван, письменный стол и шкаф. Зато на столе, между письменными принадлежностями и какими-то папками, лежал – человеческий череп!

– Ой-ой, – испугалась Люба, – а я не верила ещё… Она из этого бедняги, наверное, суп сварила… ужас какой! Пойдём лучше отсюда подобру-поздорову, а?

– Нетушки, – решительно возразила Нюся. – Раз уж мы здесь, нужно всё посмотреть. Она же только что ушла, мы же сами видели! Пошли на кухню.

Кухня была тоже небольшая, зато очень чистая. О чёрном ремесле хозяйки здесь напоминали только несколько пучков трав, развешанных на гвоздиках. На плите стояла ещё тёплая кастрюля.

– Это, наверное, из того бедолаги суп и есть, – решила Люба, заглядывая под крышку. – Хм. А пахнет вкусно.

– А что это вы делаете тут? – неожиданно раздался тоненький и чуть дребезжащий голос из-за газовой плиты.

– М-мы? – Люба выронила крышку, и та с грохотом покатилась по полу.

А из-за плиты выбралась обладательница тоненького голоса – тощее существо неопределенного возраста, покрытое короткой клочковатой шерстью грязно-каштанового цвета, с крохотными чёрными глазками на сморщенном коричневом лице.

– О! – обрадовалась Нюся. – Местная, что ли? А я – Нюся!

– Местная, да, – шаркнуло ножкой существо. – Маруней звать.

– Так ты – тутошняя квартирная? – догадалась наконец Люба.

– Ну конечно, кто же ещё, – проворчала Нюся. – Так ты нам всё и расскажешь. Рассказывай давай! Хозяйка у тебя – ведьма?

– Сама ты ведьма, – обиделась Маруня.

– Нет, ну а чё? Ты вон явно не благоденствуешь. Так что уж всё рассказывай! Общественность сгорает от любопытства. Много она народу со свету сжила?

– Никого она не сживала! Она добрая, только несчастная очень, одинокая потому что. Потому и я не благоденствую. Какой уж тут лад в семье, когда семьи-то уже никакой и нет. Я её всю жизнь знаю, ещё из прежнего дома с ней переехала, – никого она со свету не сживала, вот! А ещё, – шёпотом добавила Маруня, – мне иногда кажется, что она меня видит. Я уж из-за плиты и не выхожу почти.

– А если увидит, – Люба тоже заговорила шёпотом, – что тогда будет?

– Ничего не будет, – Маруня пожала плечами. – Просто не полагается. Уж мы-то из старых домовых, мы знаем, что полагается, – тут она уничтожающе посмотрела на Нюсю, на что та тоже, в свою очередь, пожала плечами и отвернулась с отсутствующим видом.

– А почему она одинокая? – уточнила Люба. Ей всё-таки не верилось, что черепа на письменных столах просто так случаются. – К ней что, никто не приходит?

– Ну студенты иногда приходят…

– Студенты? – удивилась Люба.

– Студенты-студенты, – послышался голос от дверного проема.

– Ой! – пискнула Маруня и мгновенно исчезла за газовой плитой.

Люба и Нюся одновременно обернулись и увидели в дверях кухни старую ведьму собственной персоной.

Она и в самом деле слегка походила на киношную Бабу-ягу: старая-престарая, с покрытым морщинами лицом и слегка крючковатым носом. А вот глаза у неё были совсем молодые: серо-зелёные, ясные и весёлые. И ещё она, в отличие от Бабы-яги, не была сгорблена и, хоть опиралась на длинную палку, держалась необыкновенно прямо.

– Ну раз уж ты ко мне в квартиру вломилась, то давай рассказывай, зачем пришла, – буднично сказала старушка. – А я пока чаю заварю. Суп будешь?

– Н-нет… – пробормотала Люба, а потом вдруг неожиданно для самой себя выпалила: – А вы – ведьма?

– Ведьма? – удивилась старушка, набирая воду в чайник. – Да вроде бы нет. Откуда ты это взяла?

– Это… соседка ваша так сказала. Через стенку. Которой вы в эту стенку стучите.

– А-а-а, – засмеялась старушка, – ну так я про неё то же самое могу сказать. Она музыку после полуночи включает так, что хоть на стенку лезь. Вот я ей и стучу. Меня Аделаида Семёновна зовут, кстати.

– А я – Люба…

– А твою зелёную подружку как зовут? – хитро прищурилась Аделаида Семёновна.

– Я Нюся, – буркнула Нюся, покрываясь лиловыми пятнами от обиды. – Можно и меня спросить, раз уж видите.

– Ну откуда же мне знать, милая, может, ты стеснительная. Вот у меня за плитой тоже кто-то живёт, а выйти всё стесняется.

– Ничего я не стесняюсь, – сварливо продребезжала Маруня, не показываясь, тем не менее, из-за плиты. – Не положено нам!

– Ну не положено – так не положено, – спокойно сказала Аделаида Семёновна, извлекая из шкафчика тоненькие фарфоровые чашечки с золотым краем и розами на боках. – А мы чай пить будем. С молоком и с малиновым вареньем! А ты, если захочешь, присоединяйся.

Чай пили всё-таки втроём.

Аделаида Семёновна не была ведьмой. Она была хирургом, когда-то – одним из лучших докторов страны. Медицина была всей её жизнью. Много лет назад её единственный сын разбился в автокатастрофе. После этой трагедии Аделаида Семёновна, чтобы продолжать жить, с головой ушла в работу. И даже тогда, когда годы начали брать своё и пришлось оставить хирургическую практику, она категорически не захотела сидеть дома. Она решила преподавать в медицинской академии. Её, легендарного хирурга, взяли туда с радостью, и теперь три дня в неделю она передавала студентам свой бесценный опыт.

А в позапрошлом году умер от старости и её муж. Тогда все соседи принялись жалеть Аделаиду Семёновну. Всё время теперь она слышала шепоток за спиной, кто-то цокал языком ей вслед, иногда стали захаживать в гости соседки – без какого-то особенного дела, просто так. При этом они как-то жадно заглядывали ей в глаза, выискивая следы душевных ран, о которых можно будет потрепаться потом с кумушками на лавочке.

Аделаида Семёновна очень не любила, когда её жалели. Поэтому она продала свой старый дом и купила маленькую квартирку в новой многоэтажке, где её никто не знал. И в гости к ней приходили, изредка, только студенты – уточнить что-нибудь насчёт дипломной работы. Всё своё свободное время Аделаида Семёновна читала книги или писала большую научную работу.

– А если вы не ведьма, – спрашивала Люба, – как вы тогда зашли так тихо?

– Очень просто. Я, когда в магазин хожу, дверь на ключ не запираю. Всё равно у меня красть нечего.

– А домовых почему вы видите? Взрослые не видят обычно… Только один сосед у нас видел, когда пьяный был.

– Старая я очень, Любушка. Люди не зря говорят: старый, что малый… Многие вот думают, что я из ума выжила.

– А вот череп у вас на столе, я сама видела…

– Это мне мои второкурсники подарили, – усмехнулась Аделаида Семёновна. – Они думали, это очень оригинально.

– А это? – Люба показала на пучки трав над столом.

– Это я укроп сушу. Огурцы солить. Ну и чабрец с мятой – для чая.

– Уф, – Люба вздохнула с облегчением. – Значит, всё-таки ведьм не бывает?

– Сложно сказать, – Аделаида Семёновна поболтала ложечкой в чашке с чаем. – Вот мне иногда кажется, что наша завкафедрой – ну сущая ведьма! Про соседку через стенку я уж молчу…

– А мы боялись, что вы Глазку заберёте… Но если вы не ведьма, то и ничего страшного.

И Люба с Нюсей, перебивая друг друга, рассказали, как они нашли котят на чердаке, и что Тихоня теперь живет у Любы, а Драчун – у Славиных (только его теперь зовут Рыжиком), и как они испугались, что «старая ведьма» захочет забрать чёрного котёнка и сделать из него ведьмовскую кошку.

Аделаида Семёновна над рассказом от души посмеялась, а потом переспросила:

– Так, выходит, Мурыська с двумя котятами всё ещё на чердаке? Вот хорошо, что я молока к чаю купила!

– Вы Мурыське молоко отнесёте? – уточнила Люба.

– Нет, зачем же. Я Мурыську, с малышами вместе, к себе заберу. И им теплее будет, и мне веселее. Как, вы говорите, их зовут?

– Снежка и Глазка, – обрадовалась Люба. – Они красивые-красивые! Значит, теперь у всех хозяева будут!

– Ну вот и славно, – подытожила Аделаида Семёновна. – А тебя, дорогая, родители ещё не потеряли?

– И правда! – вспомнила Люба. – Мне, наверное, пора уже. А можно, мы с Нюсей к вам в гости будем иногда приходить? Мурыську с котятами навещать и вообще…

– Мы можем и когда вас дома нет заходить, – уточнила Нюся, – но лучше всё-таки, если вы разрешите.

– Ни стыда ни совести у этой Нюськи! – продребезжало из-за плиты. – В мои времена домовые знали своё место!

– Да будет тебе, – благодушно сказала Аделаида Семёновна. – Сама бы лучше выходила! Не первый же год вместе живём. А вам, – она обернулась к Любе и Нюсе, – я всегда рада буду. Заходите, милые, в любое время. Только по понедельникам, средам и пятницам я до пяти в академии. А в остальные дни – милости просим!

* * *

Подниматься на восьмой этаж пришлось пешком – лифт всё ещё был занят. На площадке между вторым и третьим этажами девочки встретили Анчутку-коридорного.

– Ну как там? – с жадным любопытством спросила Нюся.

Анчутка пожал плечами:

– Разложили на полу Оксанины папки и сидят на них, прислонившись друг к другу. Уже и петь что-то хором пробовали… как это… «О чём, мол, дева, плачешь?..». И «Как же мне, рябине…».

– И как? – поинтересовалась Люба.

– Ужасно! – с чувством сообщил Анчутка и скорчил рожицу. – Даже не знаю, кто из них хуже поёт. А сейчас Оксанка какие-то стишки наизусть рассказывает.

Любе почему-то представилось, что Оксана Соколовская, сидя на полу в лифте, с выражением, как на уроке, декламирует: «Зима! Крестьянин, торжествуя…»

Люба прыснула.

– Ничего смешного! – строго отрезала Нюся. – Думаю… Думаю, это может стать началом прекрасной дружбы…

 

Глава седьмая

Мальчик Миша

– Сегодня будут гости, – сказала мама однажды в субботу. – Соседи, Славины, очень милые люди. У них мальчик твоего возраста.

– Я знаю, – ответила Люба. – Миша.

– О, так вы уже познакомились? Прекрасно! Я думаю, вы должны подружиться. А то ты вечно сидишь одна в своей комнате.

– Ничего мы не знакомились, – буркнула Люба. Объяснить маме, откуда она знает про Мишу, она всё равно не могла. Да и рассказывать о том, что в комнате она сидит вовсе не одна, было занятием безнадёжным. Видимо, просто придётся сегодня потерпеть. Одна радость: в честь прихода гостей мама испекла совершенно невероятной красоты торт, украшенный дольками мандаринов и ананасов. Но, честно говоря, есть торты Люба больше всего любила без всяких там гостей, за кухонным столом с мамой и папой. И чтоб потом можно было незаметно отнести кусочек для Нюси.

* * *

– Ну и подумаешь! Не очень-то и хотелось! – с обидой в голосе заявила Нюся, когда Люба объяснила ей, что от торта вряд ли что-то останется, потому что – гости. Обе они привычно стояли на балконе, облокотившись на перила, и смотрели вниз. – Раз вам эти ваши гости дороже собственной квартирной…

– Да нет же! Я наоборот! – в отчаянии возражала Люба. – Ой, – она что-то заметила внизу, – посмотри-ка! Там Толик Мухин, домой – с цветами идёт…

Нюся перевесилась через перила.

– Гвоздики какие-то грустные, – недовольно заметила она, – не мог поприличнее чего выбрать. Кстати, Оксанка-то снова бусы носит… – Она обернулась к Любе. – Ну, в общем, насчет торта ты меня поняла. Кусочек – оставишь!

* * *

Вечером всё было именно так, как Люба себе и представляла. Стол был накрыт в гостиной, телевизор включен чуть громче, чем всегда. Мама расцеловалась с тётей Светой, папа и дядя Костя пожали друг другу руки.

– Привет, – не очень-то приветливо сказал мальчик Миша.

– Привет, – в тон ему недружелюбно ответила Люба. Друг на друга они не смотрели.

Миша был обычным худощавым тонконогим мальчиком, белобрысым, с серыми глазами, курносым носом и веснушчатой физиономией.

– Вы знаете, – говорила за столом Любина мама, накладывая салат гостям, – я так рада, что ваш Миша одного с Любушкой возраста. Мы раньше жили в другом районе, и в детском саду у неё всегда было много друзей, а теперь…

– Удивительно вкусный торт, – говорила потом тётя Света, – а как вы делаете этот крем?

– Да, я всю жизнь болею за киевское «Динамо», – говорил Любин папа. – Ну вот как-то так сложилось ещё в детстве, тогда ведь Украина ещё не была отдельной страной…

– Да, – говорил дядя Костя, – вся эта политика вызывает только головную боль. А что вы думаете о последнем заявлении президента?..

После того как все поели, папа достал из стеклянного шкафчика графин и бокалы, а мама сказала, что дети могут теперь поиграть в Любиной комнате.

«Начинается, – вздохнула про себя Люба. – Можете поиграть. Ну о чём с ним играть, она об этом подумала?»

Судя по всему, Миша думал примерно так же, но вслух он тоже ничего не сказал. Зайдя в Любину комнату, он, прежде всего, осмотрелся, потом молча сел на кровать и стал болтать ногами.

Надо что-то сказать, понимала Люба. Больше всего на свете она ненавидела вот такие неловкие паузы, когда совсем не знаешь человека, и надо что-то говорить, и оба думают только о том, что же сказать, и молчание в итоге затягивается так, что теперь уже, что бы ты ни сказал, это прозвучит слишком значительно и оттого глупо.

Уж эти взрослые! Они думают, любые дети сразу начинают друг с другом играть, как только встретятся.

– У тебя книжек много, – сказал наконец Миша.

– Ага, – ответила Люба, – я читать люблю.

– А я совсем не люблю, а мама заставляет… Я на компьютере играть люблю.

Люба промолчала. У многих ребят в её классе были собственные компьютеры – по крайней мере они так говорили, и Люба им втайне чуточку завидовала. Но мама говорила, что компьютерные игры – это пустая трата времени, и Любе пока не разрешали трогать папин ноутбук.

Снова затянулась пауза, в течение которой Миша остервенело чесал покрасневшую коленку.

– Ты что, упал?

– Да нет вроде бы…

– А у тебя под кроватью пыль! – ляпнула Люба неожиданно для самой себя.

– Чего? – изумился Миша и почесал вторую коленку. – А ты откуда знаешь?

– А я умная. Я вообще всё знаю. У тебя, например, кровать стоит вот у этой стенки, а рядом с ней тумбочка…

– Точно… – Миша чесал уже шею, которая тоже стала красной и казалась почему-то уже не такой тонкой. – Ты что, была у меня дома?

– Не-а… ну не то чтобы… да что с тобой такое?

Миша чесался уже двумя руками, и по всему телу у него проступали крупные красные пятна.

– Я не знаю, – он мотнул головой, – мама тебе, что ли, про мою комнату рассказывала?

– Не, я сама видела… ты перестанешь чесаться? Невозможно же с тобой говорить! Или ты всегда так?

– Я не могу перестать, – пожаловался Миша. – И не всегда я вовсе…

«Странный он какой-то», – решила Люба.

Светская беседа всё не клеилась, зато пятен на Мише всё прибывало, и очень скоро он уже бесповоротно походил на леопарда, причем довольно упитанного – он как-то незаметно распух и увеличился в объёме.

В итоге Люба решила, что пора положить этому конец, и отправилась в гостиную, оставив Мишу чесаться в одиночестве. «Раз уж на то пошло, – рассуждала она, – если так пойдет и дальше, он либо лопнет и заляпает мне всю комнату, либо так раздуется, что всю комнату займёт и в дверь пройти не сможет, и тогда мне негде будет спать. В любом случае, он пухнет не в мою пользу».

– Тёть Свет, – дернула она соседку за рукав, – там ваш Миша толстеет.

Тётя Света поперхнулась.

– То есть как это – толстеет?!

– Ну обыкновенно. Сидит и толстеет. Как жаба. И знаете, он такой крапчатый стал…

Тетя Света побледнела и выронила бокал. Однако на это никто не обратил внимания, потому что все взрослые, как по команде, вскочили со своих мест и кинулись в Любину комнату.

– О, боже! – воскликнула тётя Света и едва не лишилась чувств, взглянув на сына.

Любина мама потрогала Мишин лоб.

– Ещё и температура, – объявила она. – Болит что-нибудь?

Миша помотал головой.

– Только дышать трудно…

– О, боже, о, боже! – повторяла тётя Света.

– Надо «скорую» вызвать, – догадалась наконец Любина мама.

– О боже! – тётя Света схватилась за сердце. – Они ведь будут ехать не меньше получаса!

– Погодите! – воскликнула Люба. Ей пришла в голову отличная мысль. – Я сейчас.

Она незаметно постучала по шкафу и выбежала из комнаты. Впрочем, на неё всё равно никто не обратил внимания: все хором ахали и охали вокруг Миши.

В прихожей рядом с Любой возникла Нюся.

– Ну что, побежали? – спросила она, мгновенно обо всем догадавшись.

Через минуту обе они уже барабанили в дверь на первом этаже.

– А я думаю, кто это мне дверь выносит, – благодушно заулыбалась Аделаида Семёновна. – Ну проходите, милые. Мы тут с Маруней и Соколовским-Квартирным чай пьём. На кухню проходите. И кошки вам рады будут…

– Аделаида Семёновна! – наперебой закричали Люба и Нюся. – Аделаида Семёновна, скорее! Там Мише Славину плохо!

– Ага. – Аделаида Семёновна надела очки и выпрямилась. – Одну минуту. Я возьму халат.

* * *

– Ну, где наш больной? – спросила она спустя две минуты, входя в Любину комнату.

Взрослые одновременно подняли головы и уставились на невесть откуда взявшегося доктора. Тогда Аделаида Семёновна молча отстранила тётю Свету от кровати и принялась осматривать Мишу, который лежал с умирающим видом и выразительно постанывал.

– Ага, – сказала она наконец. – «Скорой» не надо. Что ели?

– Торт… – робко сказала Любина мама.

– Ага. Раньше приступы бывали? Что ели сегодня нового?

– Не бывали, – замотала головой тетя Света. – Ничего… постойте. А чем это торт был украшен?

– Мандаринами… и ананасами ещё….

– Ананасы! Мы их не покупали никогда… – Тетя Света снова прижала руки к груди. – Доктор! А это опасно?

– Конечно, опасно, – усмехнулась Аделаида Семёновна. – Сами понимаете, какая нынче смертность от ананасов. Вот что, дорогие мои. У мальчика – обычная крапивница. Ну и аллергический отёк, конечно. Мамы! Пойдите на кухню и заварите чаю. Всё больше пользы. Ананасов он больше не ест. Папы! Вы тоже можете прекратить стоять столбами, а сходите в аптеку. Купите одноразовый шприц и «тавегил» в ампулах. Да! И валерьянки, пожалуй.

– У него сердце! – вскрикнула тетя Света.

– Хм. Ну сердце у ребёнка, несомненно, есть. Как и у большинства детей мужского пола в его возрасте. Но валерьянка – это для вас. С него достанет и укола от аллергии.

– Уколы? – Миша мгновенно прекратил умирать и открыл глаза. – Я не дамся.

– Ну куда же ты денешься, милый? – ласково спросила Аделаида Семёновна.

– Ни за что! – решительно объявил Миша и гордо поднял голову. И тут же заметил, наконец, обступивших его кровать квартирных – Нюсю, прибежавшего на шум Тешу Закроватного и пришедших с Аделаидой Семёновной Маруню и Соколовского-Квартирного.

– А-а-а-а-а-а-а-а!! – завопил Миша нечеловеческим голосом.

– Ему больно!! – не менее отчаянно завопила тётя Света.

– Кто это? Что это? Эта зелёная?! И этот? И… это?! – Миша поочередно тыкал пальцем в квартирных.

– У него галлюцинации!! – голосила тетя Света.

– Я же не знала, – жалобно оправдывалась Любина мама за ананасы.

– Он бредит? – недоумевал дядя Костя.

– И, как назло, машина в гараже… – сетовал Любин папа.

– ТИИИИХО! – Люба до сих пор и не подозревала, что Аделаида Семёновна умеет кричать таким грозным и властным голосом.

На самом деле такой голос был секретным оружием Аделаиды Семёновны, которым она пользовалась обычно, только когда её студенты совсем отбивались от рук. На студентов медицинской академии это действовало безотказно. На Зайченковых и Славиных, впрочем, подействовало ничуть не хуже. Они разом замерли и замолчали. – А теперь – марш по местам все! – уже тише, но всё тем же непререкаемым тоном скомандовала Аделаида Семёновна: – Мамы – на кухню! Папы – в аптеку!

– Ага, – сказали хором мамы и папы и гуськом потянулись к выходу из комнаты.

– Ну вот, – уже спокойно сказала Аделаида Семёновна, – а теперь можно и поговорить по-человечески.

И вместе с Любой они рассказали Мише о квартирных, и о том, что взрослые их не видят, и о том, что Теша живет прямо у Миши за кроватью.

– Ничего себе! – изумлялся Миша. Умирать он как-то уже забыл и даже чесался не так сильно. – И как это я раньше его не видел! А ты меня возьмёшь с собой сквозь стены ходить?

Теша в ответ что-то нерешительно мямлил. Он очень стеснялся, но в то же время был и рад состоявшемуся наконец знакомству со «своим» мальчиком.

Оказывается, вполне себе нормальный Миша, думала Люба. И даже при случае и поиграть с ним можно будет.

По крайней мере одно обстоятельство её весьма порадовало: от торта осталась почти половина, и вряд ли кто-то ещё будет его сегодня есть – значит, Нюсе кусочек достанется. У неё-то точно нет аллергии на ананасы.

* * *

После укола (укол пришлось делать совместными усилиями – Аделаида Семёновна колола, Миша извивался, папы держали Мишу, мамы страдали и угощали друг друга валерьянкой – в общем, каждый делал что мог) Миша очень быстро начал становиться похож на самого себя – то есть обретать нормальные размеры и окраску.

Потом все вместе пили чай на кухне у Зайченковых – уже без всяких тортов, а просто с малиновым вареньем, принесённым Аделаидой Семёновной. Мишины родители без конца благодарили её и называли ангелом-хранителем. А потом Миша заснул на коленях у своей мамы, и все стали расходиться по домам.

– Она немного странная, правда? – сказала Любина мама, закрыв дверь за Аделаидой Семёновной. – Но очень хорошая. И откуда только она взялась?

– Знаешь, мам, – серьёзно ответила Люба, – о некоторых вещах вам, взрослым, лучше не думать.

* * *

«Интересно, – думала Люба, засыпая. – Почему говорят „поправился“, когда человек потолстел, и „поправился“, когда болел и выздоровел? Вот Миша выздоровел и похудел одновременно – так он поправился или все-таки нет?..» – додумать мысль она не успела, потому что заснула, и ей приснилась пятнистая Аделаида Семёновна, делающая укол толстой Нюсе.

 

Глава восьмая

Первый снег

Новый год начинается с ёлки. По крайней мере для Любы новогоднее настроение всегда начиналось именно тогда, когда папа доставал с антресолей маленькую искусственную ёлочку и обтрёпанную картонную коробку, в которой, переложенные слежавшейся ватой и выцветшими газетами, хранились настоящие сокровища.

Здесь были старые, ещё из маминого и папиного детства, прозрачные стеклянные шары с мишурой внутри, и жёлтые стеклянные же сосульки, и новые игрушки, более лёгкие и небьющиеся, с нарисованными звёздочками и усыпанные блёстками. Были разноцветные металлические колокольчики, позолоченные шишки – бледно-жёлтые, шершавые и будто покрытые инеем. И старый-престарый ватный заяц; и ещё более старая голова Черномора из дутого стекла; и несколько новеньких пластиковых фей и эльфов; и тряпичный ангел, которого Люба сшила вместе с мамой в прошлом году; и конечно, Дед Мороз, чуточку похожий на Соколовского-Квартирного в голубой шубе; и длинная гирлянда из прозрачных снежинок с разноцветными лампочками внутри; и ещё одна гирлянда – с цветными фонариками. Два жёлтых и один зелёный фонарик не горели никогда на Любиной памяти, но она всё равно очень любила эту гирлянду.

Там, в этой коробке, было ещё много всего – разного и удивительного, и каждый раз всё это становилось открытием. Потому что каждый раз между двумя новогодними праздниками проходило невероятно много времени, Люба успевала забыть о половине из хранящихся в коробке сокровищ и потом радовалась им, как старым и долгожданным друзьям.

Это было немного похоже на летнее дачное ощущение, возникавшее каждый раз при первом приезде на дачу на выходные.

У соседей по даче, Коганов, был сын всего на год старше Любы. Звали его почему-то Валей, хотя был он вполне себе мальчиком. Весь год Зайченковы и Коганы жили в разных концах города и между собой практически не общались. А летом, на даче, они начинали ходить друг к другу в гости, вместе жарили шашлыки и загорали на речке. И каждое лето Люба и Валя Коган начинали дружить заново. Обычно они некоторое время присматривались друг к другу и не сразу заговаривали. Каждый раз оказывалось, что Валька за год вырос и стал каким-то чужим и незнакомым. А потом как-то так само собой получалось, что знакомы они сто лет, и что недоспелая клубника в этом году такая же вкусная, как и всегда, и уж этим-то летом совершенно точно они предпримут экспедицию по лугу до самой фермы.

Когда мама открывала коробку с новогодними игрушками, у Любы возникало чувство, похожее на то, которое появлялось при первой за лето встрече с Валькой: изумление, робость и – радостное узнавание.

Зима в этом году выдалась какая-то совсем не зимняя, в конце декабря за окном всё ещё лил нескончаемый серый холодный дождь, на улице под ногами чавкала липкая слякоть и всем прохожим хотелось, засунув руки поглубже в карманы и надвинув на глаза капюшон, бежать домой, не поднимая головы. Казалось, что Новый год никогда не наступит…

В квартире Зайченковых в последнее время шторы были постоянно задёрнуты: смотреть в окно совсем не хотелось. В конце концов однажды мама, вздохнув, сказала:

– Ну что ж. Погода погодой, а Новый год всё же никто не отменял. Будем наряжать ёлку.

И папа достал с антресолей разобранную ёлочку и заветную обтрёпанную коробку.

Мама принялась соединять ветки и расправлять иголки на ёлочке (в этот раз она показалась Любе ещё меньше, чем в прежние годы), а Люба, замирая, раскрыла коробку с сокровищами и принялась жадно рыться в вате и газетной бумаге…

Что-то было ужасно неправильно в этот раз. Вроде бы и игрушки в коробке – всё те же, яркие, сверкающие, чем-то памятные и в то же время завораживающе-незнакомые, и ёлочка в маминых руках быстро принимала нарядный пушистый вид, и мишура, извлечённая папой из отдельного большого бумажного пакета, так же, как раньше, искристо сверкала. Но… то ли шум дождя за окном, то ли задёрнутые шторы, а может быть, лица родителей без улыбок – что-то не давало появиться этому чудесному предновогоднему чувству – ожиданию взахлеб чего-то яркого и праздничного, чудесного и небывалого.

– Мам, – сказала Люба и зевнула, – давай мы завтра нарядим ёлку. Может быть… может быть, завтра будет лучше. Я, наверное, спать пойду…

Она редко вообще-то ложилась спать по доброй воле и без нескольких напоминаний (мама по утрам, будя её в школу, часто ворчала: «Вечером тебя не уложишь, утром не поднимешь…»). Но в такую погоду спать хотелось всё время, и все вокруг ходили сонные, пасмурные и непрерывно зевали.

* * *

На следующее утро – это было воскресенье – Люба проснулась от того, что в её комнате было очень-очень светло. У окна стояла мама – она только что раздвинула шторы.

– Проснулась? – Мама обернулась и широко улыбнулась Любе. – Посмотри!

Люба быстро вылезла из кровати и босиком подбежала к окну. Мама обняла её за плечи.

– Ух ты-ы-ы-ы…

За окном всё было таким белым, пушистым и сверкающим, как будто дождливых дней на свете не бывало вовсе никогда. Деревья, дома и машины покрывал толстый слой восхитительного снега. Дворник в оранжевой жилетке поверх тёплой фуфайки огромной лопатой сгребал снег с тротуара на обочину.

– Интересно, – негромко, задумчиво сказала мама. – Сколько помню себя, дворник как будто всегда был один и тот же – немолодой такой дядька, худой, небритый, в ватнике и ушанке… Как будто все дворы в этом городе во все времена подметал один и тот же дворник, который нисколько не менялся с годами…

Люба её почти не слышала. Было так хорошо и уютно стоять в пижаме у окна с мамой в обнимку, что казалось совершенно неважным, кто и что говорит.

А небо было ясным, синим и звонким, и солнце весело светило прямо в окна квартиры Зайченковых.

– Мам! – Любе пришла в голову новая мысль, и она даже запрыгала от предвкушения. – Можно я с Мишей во дворе погуляю?

– Только не в пижаме! – засмеялась мама. – Оденься потеплее, солнышко.

– Ага! – Люба уже, продолжая подпрыгивать, на ходу стягивала пижамные штаны.

* * *

Закутанная в тёплый пуховик, толстый шарф, мохнатую шапку и ещё миллион одёжек, которые мама почему-то считала необходимыми для выхода на улицу зимой, с санками под мышкой, Люба вышла из квартиры и позвонила в соседнюю дверь.

Ей открыла тётя Света.

– Привет, – сказала она, – ты к Мише?

– Ага, – Люба кивнула для убедительности. Её рот был замотан шарфом, тёплым и колючим, а потому говорила она довольно неразборчиво: – Здравствуйте. Я во двор иду, там такой снег! Может, Миша тоже выйдет?

– Ой, – тетя Света огорчённо покачала головой. – Не думаю. То есть он точно не сможет выйти. Дело в том, что мы сейчас идём в гости всей семьёй…

– Понятно, – вздохнула Люба. – Ну… тогда извините. До свидания.

После того как закрылась дверь квартиры Славиных, Люба ещё несколько секунд стояла на лестничной клетке, соображая, как теперь быть. Честно говоря, она немного расстроилась: ведь не станешь же, например, играть в снежки сама с собой. Да и на санках кататься всё-таки интереснее в компании, чем одной.

– Ме-е-е-жду про-о-о-чим… – У двери квартиры Зайченковых, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки, стояла Нюся. Когда она успела там появиться, Люба не заметила. – Ме-е-е-жду про-о-о-чим, – повторила она, растягивая слова, – могла бы и старую подругу с собой позвать.

– К-какую ста… – Люба запнулась, сообразив, в чём дело. – Ты хочешь пойти со мной? – Такая мысль ей раньше в голову не приходила.

– А что? – агрессивно спросила Нюся. – Не полагается, да? А я, может, тоже на мир хочу посмотреть!

– Что значит «не полагается»? – изумилась Люба. – То есть… так ты что, никогда не была на улице?

– Как бы я там оказалась, интересно? – Нюся слегка дёрнула хвостом. – Мы не можем выходить из дома, пока хозяева с собой не позовут.

– Ничего себе… – ошарашенно прошептала Люба. Трудно было представить, как это – никогда за всю жизнь не выходить из дома. – Так пошли со мной! То есть… ой. – Она внимательно посмотрела на Нюсино нехитрое одеяние, состоявшее в основном из кое-как намотанных разномастных тряпок. – Знаешь, я думаю, тебе надо одеться потеплее.

– Это ещё зачем? – искренне удивилась Нюся.

– Ну… знаешь, там холодно. Ты замёрзнешь, заболеешь и умрёшь.

– Чего? – Нюся сначала сделала большие изумлённые глаза, а потом вдруг расхохоталась. – Вот глупая! Мы не мёрзнем. И не болеем. Ну то есть от холода точно не болеем. Мы можем заболеть… ну если пыли много или ещё чего. А от холода – ни-ког-да! И всех этих ваших человеческих болезней мы не признаём даже! Они к нам не липнут.

– Везёт вам, – вздохнула Люба. Она вспомнила, как в прошлом году тяжело переболела корью, и её поили ужасно противными микстурами.

– Ну идём или что? – нетерпеливо спросила Нюся.

– Идём!

* * *

На улице было морозно, и Нюся немедленно зашевелила длинным носом, принюхиваясь к непривычному воздуху.

Утро было довольно раннее, и людей во дворе было немного. Всё тот же дворник разгребал тротуар, рядом Виктор Палыч с девятого этажа, чертыхаясь, выкапывал свою машину из-под снега, да ещё на спинке лавочки у одного из подъездов, поставив ноги на сиденье, примостились двое молодых людей – то ли студентов, то ли старшеклассников.

– А-а-а-пчхи! – Чихнув, Нюся с удивлением потерла кончик носа. – Какое… странное. – Она наклонилась и потрогала снег. – Холодное! – изумлённо сообщила она.

– Ну так это же снег! – засмеялась Люба.

– А зачем он?

– Ну… в снежки играть. На санках кататься…

– В снежки? А как это?

– А вот так! – Люба, наклонившись, поставила санки, сгребла пригоршню снега и, быстро слепив снежок, кинула его в Нюсю.

– А-а-ах-х-х ты!.. – Нюся захлебнулась от возмущения, но тут же, мгновенно сориентировавшись, слепила свой собственный снежок. Впрочем, Люба уже успела отбежать на безопасное расстояние, и Нюсе пришлось бежать за ней, размахивая рукой с зажатым в ней снежком. – Вот тебе! – Снежок попал в цель, Люба взвизгнула и тут же швырнула новый снежок, ловко увернувшись от ответного огня и тут же шлепнувшись на мягкое место – оказалось, под снегом замерзла вчерашняя лужа, образовав превосходный каток.

– Иди сюда! – звонко крикнула Люба, поднимаясь, и сделала на пробу небольшое сальто на льду.

– Й-йо-хо-о-о-о! – радостно завопила Нюся, описывая вокруг Любы широкий круг. Та схватила её за тощую лапку и чуточку покружила, а затем без предупреждения быстро отбежала и снова открыла огонь снежками.

* * *

В какой-то момент, наклонившись за очередным снежком и выпрямившись, она вдруг столкнулась глазами с одним из молодых людей на лавочке. Оказалось, они оба пристально наблюдали за ней, Любой. На мгновение она замерла, а потом оглянулась.

Виктор Палыч с девятого этажа стоял неподвижно возле своей машины и тоже смотрел на Любу. И даже дворник перестал сгребать снег – он стоял, опершись на свою лопату, и внимательно наблюдал за странной девочкой, которая с шумом, визгом и хохотом играла в снежки сама с собой. И громко при этом сама с собой разговаривала.

Люба опустила руку с занесённым снежком.

– Нюсь, – тихо-тихо сказала она, – они ведь все тебя не видят, да?

– Ну конечно, – Нюся махнула худенькой лапкой, – ну и что?

– Ну, – Люба заговорила ещё тише, – они, наверное, думают, что я сумасшедшая…

– И что? – Нюся пожала плечами и наклонилась за очередным снежком. – Про меня они вообще не думают. Или думают, что меня нет.

– Может, – Люба потёрла нос, – может, давай лучше на санках покатаемся? Дворник вон какую кучу снега насобирал, с неё будет здорово кататься…

Про себя она подумала, что, катаясь одна на санках, она будет выглядеть всё же не так глупо, как играя сама с собой в снежки.

– Ну, – Нюся изумлённо пожала плечами. – Хорошо. Кстати, этот ваш снег на вид совсем как ванильное мороженое. И такой же холодный.

– Он несладкий, – со знанием дела пояснила Люба, поднимая санки. – Я много раз пробовала. Хотя всё равно интересно! – Она сгребла пригоршню снега и сунула себе в рот. Нюся тут же сделала то же самое.

– М-да, – проговорила она, – совершенно несладкий. Вообще – никакой. Ну, пошли, что ли, к твоей горке?

Горка снега, насыпанная дворником, оказалась низковата для катания, и съезжать с неё, примостившись вдвоём на санках, Нюсе быстро надоело. Люба начала прикидывать, не слепить ли им снеговика – опять же, из соображений неприметности, но Нюся уже сама решила, что ей интереснее. Отбежав от Любы на несколько шагов, она соорудила здоровенный снежок и швырнула его в Любу. Та украдкой оглянулась на молодых людей на лавочке. Они были уже заняты своим разговором, но время от времени всё же поглядывали в её сторону. Вздохнув, Люба принялась с отсутствующим видом рисовать что-то ногой в снегу.

– Ну чего ты? – изумлённо-нетерпеливо спросила Нюся. – Ты… ты что? – В её голосе послышались обиженные нотки.

Люба не отвечала.

И в этот момент…

«Плюх!» – основательный снежок угодил прямо в Любину шапку.

«Плюх!» – второй попал Нюсе по носу.

– Ийо-хо-о-о! – снова завопила Нюся.

В нескольких шагах от девочек стояла и улыбалась с обычным своим хитроватым прищуром Аделаида Семёновна. Нюсин первый снежок угодил ей в пальто, Любин – в руку…

– Все против всех! – воскликнула Аделаида Семёновна непререкаемым тоном.

Люба как-то мгновенно забыла о своих опасениях. Она знала, что все вокруг на них смотрят, но это почему-то стало ей совершенно безразлично. Было так весело играть в снежки с Аделаидой Семёновной и Нюсей, одновременно увёртываясь от летевших в неё снарядов и отстреливаясь сразу в двух направлениях, что неинтересно было размышлять о том, что могут подумать эти совершенно чужие люди.

Правда, игра, увы, закончилась довольно быстро.

– Уф-ф-ф, – пропыхтела Аделаида Семёновна и устало опустилась прямо на горку снега, собранную дворником. – Все-таки, дети, годы мои не те…

– А здорово было! – Люба плюхнулась навзничь в сугроб, Нюся тотчас последовала её примеру. Впрочем, как следует покататься по снегу им не удалось.

– Ну-ка прекратите! – строго прикрикнула Аделаида Семёновна. – Ангину хотите заработать?! Вставайте сейчас же!

Люба неохотно поднялась и начала отряхивать пуховик. Впрочем, это было уже бесполезно: в её сапогах и в рукавах медленно таял набившийся снег.

Нюся, приподняв из сугроба голову, начала протестующе:

– А мы, между прочим, не…

– Обе, я сказала! – гаркнула Аделаида Семёновна.

Нюся вскочила как ужаленная.

– Ну вот, – уже тише сказала довольная Аделаида Семёновна. – А теперь – марш домой! Ноги-то небось мокрые уже?

– Ага, – кивнула Люба.

Проходя мимо дворника, она заметила, что тот всё ещё стоит столбом посреди двора и неотрывно следит за странной парочкой – вполне определенно сумасшедшей старухой и такой же сумасшедшей, по его мнению, девочкой.

– А я думала, «глаза на лоб вылезли» – это только так говорится, – шепнула Люба. Аделаида Семёновна совсем по-девчоночьи хихикнула в ответ.

Нюся вприпрыжку ускакала вперед, к подъезду. Люба продолжала медленно идти рядом с Аделаидой Семёновной.

– Смелая вы всё-таки, – тихо сказала она.

Аделаида Семёновна, мгновенно поняв, о чём идёт речь, усмехнулась.

– Знаешь, милая, – сказала она, – я уже давным-давно не обращаю внимания на то, что могут сказать или подумать обо мне люди. Я слишком старая, чтобы тратить на это время. И я давным-давно привыкла, что меня считают – кто старой ведьмой, – тут она подмигнула Любе, – а кто и просто выжившей из ума старухой. Ну сама подумай, какое мне или тебе дело до мнения чужих людей, ничего на самом деле о нас не знающих? И знаешь, – задумчиво добавила она, – совсем уж точно это мнение не стоит того, чтоб обижать своих друзей.

Люба посмотрела вслед Нюсе.

– Ага, – согласилась она. – Не стоит.

* * *

Дома Любу ждал сюрприз: оказалось, мама успела убрать всю квартиру сверкающей мишурой, гирляндами и серпантином и нарядить ёлочку, и теперь в доме просто-таки запахло приближающимся Новым годом.

Правда, Люба чуточку огорчилась, что ёлку нарядили без неё, – она ведь так любила это делать!

– Не расстраивайся! – сказала мама. – Мы с папой решили, что в этом году обязательно поставим настоящую живую ёлку. До потолка! Завтра папа сходит на ёлочный базар, а потом мы с тобой вместе будем наряжать большую ёлку в гостиной. А эту, маленькую, мы поставим в твоей комнате.

* * *

Сказать по правде, наряжать ёлку Любе в этом году так и не довелось, потому что назавтра она лежала в постели с высоченной температурой, градусником под мышкой и горлом, перевязанным толстым колючим шарфом. Аделаида Семёновна, едва заглянув Любе в рот, обвинила её в поедании снега и приговорила к постельному режиму и целой куче лекарств. И потом целую неделю – почти до самого Нового года! – Люба провела в постели.

Впрочем, она не очень скучала – рядом с ней всё время сидела Нюся и без умолку трещала, рассказывая какие-то истории и новости из разных квартир.

 

Глава девятая

История Маруни

После того как в квартире Аделаиды Семёновны появились кошка Мурыська и её котята – Снежка и Глазка, квартирная Маруня надолго впала в задумчивость. Она ходила вокруг них кругами, что-то прикидывая, относилась к кошкам ласково и особое внимание уделяла черной, как уголёк, Глазке.

Однажды пришедшие в гости Люба и Нюся застали в кухне Аделаиды Семёновны странную картину. Хозяйки не было дома, и на кухне безраздельно царила Маруня. На табурете у окна сидел, поджав ноги, Соколовский-Квартирный и печально взирал на происходящее: Маруня дрессировала Глазку.

– Каргоруша! Ко мне! – нараспев скомандовала Маруня. Умная кошка подошла к ней и ласково потерлась о ноги. – Теперь поди к холодильнику и принеси молока!

Глазка недоумённо мяукнула.

– Ну! Не делай вид, что не понимаешь!

– Как ты её назвала? – изумилась Люба.

Маруня резко обернулась к двери.

– А-а, это вы… да вот – учу её, учу… Каргорушей у меня станет.

– Да уж будет тебе, Меремьяна, – негромко сказал Соколовский-Квартирный.

– А что? – вскинулась Маруня и обиженно поджала губы. – Мы, между прочим, не хуже иных-прочих будем! Имеем право! Уж мы-то из старых домовых, мы знаем, что полагается!

Соколовский-Квартирный только грустно вздохнул и почесал за ухом, а потом обратился к девочкам:

– Не будет сегодня Аделаиды Семёновны, она по делам на весь день ушла. Да и я, пожалуй, домой пойду. С Меремьяной, знаете ли, сейчас бесполезно разговаривать.

Маруня только фыркнула на безответную кошку.

– Каргоруша! Тряпку мне принеси!

* * *

Люба и Нюся выскочили из квартиры через входную дверь следом за Соколовским-Квартирным.

– А что это с ней? Она с ума сошла, да? – наперебой начали спрашивать они, семеня сзади и едва поспевая за старым домовым.

– Ничего она не сошла с ума, – чуть сердито ответил Соколовский-Квартирный, нажимая на кнопку лифта.

В отличие от Нюси, он совсем не любил подниматься на свой этаж пешком – что, впрочем, было и неудивительно в его почтенном возрасте.

– А зачем тогда она Глазку дрессирует? – недоумевала Люба. – И ещё называет её… каркушей какой-то.

– Не каркушей, а каргорушей, – строго поправил Соколовский-Квартирный. – Не успокоится никак… всё думает, что в ней сомневается кто-то.

Он посмотрел на растерянно-любопытные лица Любы и Нюси, вздохнул и сказал:

– Ладно уж. Пойдемте-ка, барышни, ко мне. Шоколаду вам сварю горячего, посидим у меня под конторкой. Расскажу я вам одну историю. Давно мы с Меремьяной знакомы. Давным-давно…

* * *

Давным-давно, в старые времена, люди знали о существах, населяющих реки, леса, болота, поля и даже их собственные, человеческие дома. Некоторые умели даже видеть их и разговаривать с ними – лешими, мавками, водяными, берегинями, полудницами, болотниками и прочими РАЗНЫМИ.

А в домах, конечно, жили домовые и кикиморы.

Так уж сложилось с давних времен, что домового во всяком доме привечали, звали почтительно «хозяином» или «дедушкой» (хоть домовые-то бывают и не старые вовсе – ну да людям откуда о том знать?), оставляли ему подношения за печкой – то миску молока, то краюху хлеба. Считалось, что дом без домового – нехороший дом.

Много у домового обязанностей: и детей баюкать, чтоб не плакали по ночам, и животных холить, и в домашней работе хозяйке помогать, и за порядком следить, да чтобы лад в семье был. Конечно, домовые встречались с разными характерами. Иной хозяев не полюбит – и начнет им пакостить: топотать по ночам, спать не давать, посуду бить. Тогда люди пытались всячески домового задобрить.

Совсем иначе люди относились к кикиморам. Да и в самом деле: не в пример степенным домовым, кикиморы, как правило, отличались шкодливым нравом. Чаще всего домашние кикиморы, как могли, отравляли жизнь хозяевам дома: били посуду, путали пряжу, щипали младенцев, шумели ночью. И если в каком доме кикимора заводилась, люди старались её изгнать.

А Маруня родилась не просто кикиморой. Она была кикиморой болотной.

Всю жизнь Маруня развлекалась тем, что заманивала путников блуждающими огоньками, запутывала дороги через своё болотце. На почве общих интересов дружила с лешим из ближнего бора – тот тоже любил подшутить над странниками, заставить их поплутать по лесу.

Но однажды хозяин тех мест – некий барин Соколовский – задумал осушить болото и разбить на его месте новый сад.

Горю Маруни не было предела. Болото было её домом и смыслом её жизни. Уже тогда она была отнюдь не юна, и, что делать дальше, было непонятно.

– О-хо-хо-нюшки, – вздохнул старый приятель – леший, к которому Маруня в слезах прибежала за советом. – До ближайшего болота отсюда и не добраться, пожалуй… да и свои там кикиморы и болотники. Слушай! – Он вдруг оживился. – А может, раз уж люди тебя дома лишили, с них же и спросить? Может, тебе в домашние кикиморы податься?

Маруня крепко призадумалась. С одной стороны, было немного боязно всё заново начинать… а с другой стороны, терять-то ей всё равно было нечего!

«Буду мстить, – решила Маруня. – Прямо сейчас пойду и у кого-нибудь в доме заведусь!»

Распрощавшись с лешим, она отправилась в ближайшую деревню. Нашла недавно выстроенный дом, где ещё не было своего домового или кикиморы, да и вселилась туда.

В доме жили молодые муж и жена, недавно сыгравшие свадьбу. Люди они были простые, трудолюбивые и чем-то даже нравились Маруне, но, решив однажды мстить людскому племени за своё болото, она рьяно взялась за выполнение «обязанностей» домашней кикиморы. За короткое время она перебила в доме всю посуду и разодрала всё бельё. Любое хозяйкино рукоделие она запутывала так, что закончить его было уже невозможно. Сливки в доме скисали за полчаса, каша в печи подгорала, не успев свариться, только что вымытый пол в мгновение ока покрывался грязными следами, выстиранное бельё неизменно падало в лужу. А по ночам Маруня устраивала целые представления с топотом, грохотом, скрежетом и воем…

Маруню страшно зауважали все окрестные кикиморы. Юные деревенские кикиморки теперь ходили к ней учиться и советоваться.

А замученные бессонными ночами и бесконечными мелкими неприятностями молодые супруги стали часто ругаться. Хозяйка нередко плакала тайком, но Маруня сурово запретила себе жалеть её.

А потом… однажды в доме появилось новое существо. Хозяйка, тяжко отходившая свою первую беременность, наконец разрешилась дочкой.

Маруня прекрасно знала, что наипервейшая обязанность домашней кикиморы – щипать и мучить младенца в доме, чтобы он непрерывно плакал. Именно для этого она в первый раз подошла к колыбельке. Вот с этого момента и переменилась вся её жизнь.

Она почему-то сразу вдруг, твёрдо и со всей определённостью поняла, что никогда и ни за что не сможет сделать ничего плохого этому крошечному розовому существу, бессмысленно лопотавшему что-то в своей кроватке.

Всю ночь Маруня баюкала маленькую Адочку, а под утро заснула сама, усталая и неожиданно счастливая.

С этого дня Маруне стало совершенно некогда безобразничать по дому. Ведь надо было проследить, чтоб Адочку не продуло сквозняком, чтоб она не чихала от пыли, чтоб её не разбудил вдруг шум или звон… В доме воцарились покой и порядок.

Домовые и кикиморы из деревни смеялись над Маруней. «Ишь, чего удумала!» – говорили они. «Каждому своё дело назначено!» – говорили они.

Поначалу Маруня ни на кого не обращала внимания, но всё-таки ей было обидно. «Это что ж такое, – думала она, – выходит, как родилась я кикиморой, так теперь мне всю жизнь вредничать обязательно?»

В конце концов она решилась идти просить совета к старейшему и мудрейшему из окрестных домовых – Старшему Хозяину, домовому из барской усадьбы.

– Что ж… – задумчиво сказал Старший Хозяин, выслушав Марунин рассказ, и огладил густую седую бороду. – Всякое на свете бывает. И знаешь, я слышал – случается, коли люди добрые и хозяева справные – так и кикимора им помогает. Не слушай ты никого. Знаешь, кем быть и какой быть – только тебе самой решать.

Окрылённая этими словами, Маруня решила стать лучше всех домовых в округе. «Чем это я, интересно, хуже иных-прочих?» – думала она.

С тем же рвением, с каким прежде пакостила и безобразничала, она теперь убиралась и следила за порядком в доме. Отныне молоко и сливки в доме не скисали вообще никогда, хлеб и каша выходили вкуснейшими в деревне, полы и бельё будто сами собой становились чистыми, посуда никогда не билась, а любое начатое хозяйкой рукоделие за ночь оказывалось законченным. У Маруни обнаружились исключительные способности к вязанию и вышиванию, и хозяева теперь частенько находили то там, то сям вышитую салфетку или вязаную детскую шапочку.

Однажды Маруня, привычно забираясь на ночлег за печку, обнаружила там стоящую на полу чашку с молоком, накрытую сверху кусочком свежего белого хлеба.

«Мне? – изумилась Маруня. – А кому же ещё?! Мне!»

Она так растрогалась, что даже передумала спать, а затеяла среди ночи генеральную уборку.

А хлеб и молоко с этих пор хозяйка регулярно оставляла для Маруни за печкой.

Время шло. Пока Адочка была совсем малышкой, Маруня была всё время так занята, что даже не заметила, что в деревне происходит что-то странное. Мимоходом услышала как-то, что Старший Хозяин вместе с Соколовскими уехал куда-то. «Значит, так надо было», – подумала Маруня и вернулась к своим делам.

А дочка росла и постепенно выросла во взрослую девушку Аделаиду. И однажды наступил день, когда Аделаида собрала вещи и уехала от родителей в город, чтобы учиться на доктора. Но перед отъездом, собирая вещи, она, прищурившись, посмотрела за печку и сказала, как учила её мама:

– Домовой, домовой, поехали со мной!

«Мне?!» – снова изумилась Маруня. Но ведь не было в доме других домовых! И она счастливо поняла: «Мне!»

И Маруня поехала в город вместе с Аделаидой. Жили сначала в общежитии, потом Аделаида вышла замуж, и Маруня нянчила уже её сына, и уже для него она вязала шапочки и пинетки.

Больше всего на свете Маруня любила вязание и свою Аделаиду.

А больше всего в городских домах ей понравилось то, что домовые и кикиморы здесь называли себя одинаково – квартирными, и вели себя с хозяевами так, как им хотелось. Хорошим хозяевам – помогали, плохим – вредили… Правда, ни в домовых, ни в квартирных здесь почти никто не верил уже. «Зато – равноправие!» – радовалась Маруня.

Много лет спустя, переехав с постаревшей Аделаидой Семёновной на новую квартиру, она снова встретилась со старым знакомым – Старшим Хозяином, который звался теперь Соколовским-Квартирным. Теперь они иногда ходили друг к другу в гости и вспоминали прежние времена.

Правда, от прошлого своего Маруня так никогда до конца и не могла освободиться. И хотя все юные квартирные в доме и без того относились к ней с большим уважением, она всё время будто кому-то что-то доказывала и очень любила повторять: «Мы-то из старых домовых!» – будто зачеркивая тем самым своё кикиморино прошлое…

* * *

– Интересно, – сказала Люба, обращаясь к Нюсе, – так ты, выходит, тоже кикимора?

– Сама ты кикимора, – обиделась Нюся. – Я квартирная. Урожденная, между прочим.

– Эх, ты, – вздохнул Соколовский-Квартирный, – урожденная… Да лучшей квартирной, чем Маруня, вам во всем доме не найти.

– Молодец она всё-таки, – задумчиво подтвердила Люба, а потом нахмурилась. – Ну хорошо, – сказала она. – А кошка-то тут при чём?

– Кошка, – усмехнулся Соколовский-Квартирный, – да. Ну, я же рассказывал, что прежде на земле было много РАЗНЫХ. При человеке селились и дворовые, и банники, и овинники… а ещё были каргоруши – они обычно выглядели как чёрные кошки. Это были первейшие помощники домовых. Приносили им всякие вещи, с уборкой помогали. Не у всякого домового, конечно, свои каргоруши были – только у самых старых и зажиточных… у меня их несколько было. Хорошие были времена!

– А куда же они потом делись? – удивилась Люба.

– Кто же их знает, – Соколовский-Квартирный пожал плечами. – Может, и сейчас ещё в старом доме живут. А может, сгинули вовсе. Или даже сами вроде домовых стали. Может, конечно, и наоборот – одичали, стали жить обычными кошками… А Маруня – та всё доказывает что-то… всё хочет быть лучше лучших домовых. Вот и из кошки себе каргорушу пытается сделать. Пыль в глаза пускает. Перебесится, я думаю.

– Всё равно не понимаю, – вздохнула Люба.

– А и не надо, – подмигнул Соколовский-Квартирный. – Ты, главное, когда в следующий раз в гости придёшь, не забудь восхититься, как в квартире чисто. И почаще говори, какая она прекрасная квартирная. Не забудешь?

– Обязательно скажу, – кивнула Люба.

 

Глава десятая

День квартирных

Это был самый необычный день рождения на свете: приглашенных гостей на нём было всего трое, а вот именинников – больше сотни!

Впрочем, обо всём по порядку…

* * *

Однажды Нюся, сидя на подоконнике в Любиной комнате, грустно сказала:

– Вообще-то – так нечестно!

– Что нечестно? – переспросила Люба, поднимая голову. Она сидела за письменным столом и готовила уроки на завтра. В такие моменты она с большой готовностью отвлекалась на любые разговоры, предложения и просьбы, и даже на уборку в комнате. Люба вообще-то хорошо училась, но вот готовить домашнее задание ей казалось невероятно скучным и даже бессмысленным занятием.

– Всё! – решительно объявила Нюся и принялась загибать пальцы. – Вот смотри. Во-первых – Новый год. Потом Рождество. Восьмое марта. День рождения. У вас, у людей, целая куча праздников. И на все вам дарят подарки! А на день рождения – так целую гору подарков! И ещё именинный торт! И море конфет! Так нечестно! Я тоже хочу день рождения!!! И чтоб подарки!!!

Разговор этот случился вскоре после того, как Люба отметила свой восьмой день рождения. В гости к ней приходили Миша Славин и несколько девочек из её 1-го «А». А мама с папой подарили Любе сотовый телефон, и мама ещё испекла великолепный торт – правда, на этот раз без ананасов.

– А когда у тебя день рождения? – заинтересовалась Люба.

– В том-то и дело, – горько ответила Нюся. – Я не знаю!

– Как это? – Люба всё ещё не понимала, как это можно не знать собственного дня рождения.

– Ну вот так. Я знаю, что родилась вместе с домом… а когда родился наш дом – не знаю.

– И ты никогда-никогда не отмечала день рождения? – Люба была потрясена.

– Никогда!.. – ответила Нюся, страдая. – И никаких подарков!..

– Вот ужас… а хочешь, я тебе прямо сейчас что-нибудь подарю?

– Нет, – Нюся упрямо затрясла головой. – Я хочу, чтоб настоящий день рождения! Чтоб торт большущий со свечками, и гости, и куча подарков, и всё такое…

– Надо спросить у кого-нибудь… – Люба задумчиво почесала переносицу обратным концом шариковой ручки. – Кто-нибудь же должен знать, когда был дом построен?

* * *

Советоваться пошли к Аделаиде Семёновне – она была единственным взрослым человеком, которому можно задать вопрос: «Когда именины у квартирных?» – и не рисковать, что тебя сочтут сумасшедшим.

По дороге вниз Нюся с любопытством заглянула в квартиру на шестом этаже. «Надо за Толиком присмотреть, – пояснила она. – Он сегодня с Оксаниными родителями знакомиться идёт».

У Толика Мухина оказалось на диво чисто прибрано, а сам хозяин квартиры, стоя у треснувшего зеркала в ванной и что-то напевая, пытался завязать на шее галстук-бабочку. Он очень старался: непокорные вихры на голове были кое-как приглажены мокрой расческой, брюки сверкали тремя тщательно наутюженными «стрелками» на каждой штанине, гладко выбритые щёки были поцарапаны старой бритвой, а в петлице пиджака торчал помятый цветок. «Хорош!» – удовлетворенно прокомментировала Нюся, выглянув из-за старенькой стиральной машины „Фея“. – Соколовским понравится…»

* * *

– Ну что ж, – сказала Аделаида Семёновна, разливая по чашкам традиционный чай с молоком, – я думаю, дату сдачи дома можно выяснить по документам… Только тогда ведь надо не только Нюсин день рождения отмечать. Это ведь, выходит, у всех квартирных в доме именины будут.

– Да, по-моему, не только у квартирных! – подхватила Люба. – Есть же ещё и хоки, и буки, и шмыги с дрыгами, и Анчутка-коридорный…

– И Барабашка из 132-й, – задумчиво добавила Нюся. – И Полтергейст с четвертого этажа, и Мавка из-под ванной в 19-й…

– И у них у всех никогда не было дня рождения! – ужаснулась Люба.

– Ну что ж, – подытожила Аделаида Семёновна, – значит, осталось выяснить дату – и готовить большой праздник.

– Второго марта у нас именины, – продребезжало из-за плиты.

Спорить с Маруней никто не стал и проверять дату постройки дома тоже. Второго – так второго, решили все.

– Так это же уже совсем скоро! – Аделаида Семёновна всплеснула руками. – А у нас ещё столько дел!

* * *

Вскоре в квартиру Аделаиды Семёновны потянулись делегации квартирных с разных этажей. Кто-то приносил горсть муки, кто-то сахара, кто-то – забытый хозяевами кулёк изюма или орехов…

Аделаида Семёновна с Маруней готовили пир на весь мир.

Соколовский-Квартирный тем временем составлял списки именинников. Нюся с Любой и Теша Закроватный с Мишей Славиным обходили квартиры и предупреждали всех домовых, кикимор, квартирных, пугалок и прочий малый народец о предстоящем празднике. Большинство из них немало удивились, но идею восприняли с энтузиазмом.

Отмечать праздник решили на чердаке – ни одна квартира не вместила бы такое количество именинников. Чердак же тянулся над всеми четырьмя подъездами, и места в нём было предостаточно. В конце февраля целый отряд квартирных с вениками и тряпками отправился на чердак и за короткое время ухитрился изменить его внешний вид практически до неузнаваемости. Здесь теперь стало чище и уютнее, чем в некоторых квартирах. А потом квартирные стали, как могли, украшать чердак – кто-то приносил обрезки новогоднего серпантина; кто-то – конфетти; кто-то золочёную статуэтку, которую хозяева всё собирались выбросить…

В разных местах поставили несколько столов, собранных из пустых ящиков и накрытых разномастными скатертями. Кто-то притащил старенькую кассетную магнитолу и несколько кассет с музыкой.

Люба предупредила маму, что второго марта день рождения её подруги, и мама дала немного денег на подарок. Дополнительно Люба решила разбить свою копилку – ведь именинников было куда больше, чем мама могла бы предположить…

* * *

Второго марта с самого утра Маруня, Люба, Нюся и ещё несколько квартирных, определенных в первейшие помощники, сновали с первого этажа на чердак. Аделаида Семёновна испекла невероятных размеров торт. А ещё она наготовила море пирожных, и домашних конфет, и сладких пирожков, и печенья…

А с обеда чердак начал постепенно заполняться странными существами. Кого здесь только не было! И разноцветные юные квартирные – ровесники дома; и старички-домовые, для которых переезд в новый дом тоже был в своём роде вторым рождением; и несколько кикимор; и четыре анчутки из разных подъездов; и крохотного роста девушка – красавица с длинными зелёными волосами – Мавка, жившая под ванной в 19-й квартире, и разнообразные пугалки из детских; и Полтергейст; и даже одно полупрозрачное привидение! Из людей здесь были только Люба, Миша Славин и Аделаида Семёновна.

Весь этот разношерстный народец шумел и гомонил, поздравлял друг друга и обменивался подарками. Квартирные дарили друг другу лучшие носки из своих коллекций. Буки и хоки обменивались брелоками со скелетами, парадными шляпами и страшными капюшонами. Маруня всем раздавала бесчисленные вязаные шапочки и шарфики. Самой Маруне Аделаида Семёновна презентовала большую корзину для рукоделия, полную наборов разной длины спиц, подушечек с иголками и мотков разноцветной пряжи.

Принарядились все, как могли. Маруня щеголяла в вышитом платочке. Нюся навертела на себя в три раза больше юбок-тряпок, чем обычно. Даже Соколовский-Квартирный прихорошился: заплёл свою длинную бородищу в две толстые косы и заткнул её кончики в карманы мехового зипуна.

– Как викинг, – шепнул Миша Любе на ухо.

– Кто? – изумилась Люба.

– Ну викинг, – смутился Миша. – Я в мультике видел. Они такие смелые, с топорами. И бороды косичками.

Топора, правда, у Соколовского не было. Зато он получил в подарок большую расческу, чтобы расчесывать бороду.

* * *

Люба долго думала, что подарить Нюсе на её первый в жизни настоящий день рождения. И наконец, в одном ларьке с украшениями, она нашла именно то, что надо, – бусы с крупными гладкими бусинами, на вид совсем такие же, как у Оксаны Соколовской, только красного цвета. Правда они были не такими тяжелыми, как Оксанины кораллы, но выглядели ничуть не хуже.

– Это – мне?! – изумилась Нюся и прижала подарок к груди. – Совсем-совсем мои настоящие бусы?!

– Ещё бы! – улыбнулась Люба. – Совершенно твои!

– А это – твой новый бант! – Аделаида Семёновна вручила Нюсе сверток, в котором оказался широкий жёлтый шёлковый бант. Нюся посмотрела на бант, как-то сдавленно булькнула и кинулась на шею Аделаиде Семёновне.

* * *

Шмыги и дрыги толпились отдельной кучкой. Выглядело это как большой сгусток тумана, из которого там и сям выглядывали пары слезящихся жёлтых глаз.

– А это ещё кто? – удивился Миша.

– А, это пугалки, – объяснила Люба. – Ты к ним лучше не подходи близко – утащат ещё. Они страсть какие опасные.

– Куда – утащат? – Миша вздрогнул.

Шмыги и дрыги немедленно заоблизывались.

– Куда-куда… утащат – узнаешь, – Люба пожала плечами.

Миша на всякий случай отодвинулся, опасливо косясь на пугалок.

– Спасибо, – прочувствованно сказал хока Ох Любе.

– А, ерунда, – Люба небрежно махнула рукой. – Обращайся, если что. Кстати! У меня есть кое-что для тебя. – Люба протянула хоке журнал с шахматным полем на обложке. – Это шахматные задачи. С днем рождения!

* * *

– Послушайте все! – Довольная Нюся забралась на продавленное кресло (она уже надела новые бусы, а на голове красовался криво завязанный новый огромный бант) и пыталась привлечь к себе всеобщее внимание. – Да послушайте!

Нюсю мало кто услышал – все шумели и гомонили, а в дальнем конце чердака пара анчуток даже затеяла салки.

– ТИИИХО! – громовой голос Аделаиды Семёновны все-таки заставил всех замолчать. В наступившей тишине Нюся продолжила свою речь:

– Соседи! С днём рождения нас! И нам всем надо задуть свечи на торте! – Но тут она посмотрела на гигантский торт и осеклась.

Свечей не было.

Аделаида Семёновна всплеснула руками, Люба проглотила слюну. Как они могли забыть про именинные свечи!

– У меня дома, кажется, есть пара свечек… только они не очень тортовые, – тихо сказал Миша.

– Неси! Быстро! – страшным шепотом сказала Люба, и Миша опрометью кинулся к выходу. Люба обернулась к разом сникшей Нюсе: «Нюся, скажи, а сколько всего должно быть свечек? Сколько вам лет?»

– Я… – Нюся подумала, а потом с каким-то даже удивлением сообщила: – Я не знаю…

Аделаида Семёновна обвела глазами собравшихся.

– Именинники! Кто из вас знает, сколько вам лет?

– Восемь… или двенадцать, – неуверенно сказал Анчутка-коридорный.

– Три! – пискнула какая-то мелкая кикиморка.

– Просто она дальше трех считать не умеет, – шепнул хока Любе на ухо.

– Лично мне, – степенно сообщил Соколовский-Квартирный, – не больше трехсот, но не меньше пятисот.

– Тааак… понятно, – Аделаида Семёновна ненадолго задумалась. – Объявляется большая свечная кампания! Каждый, кто принесет хотя бы одну свечку, получит призовую конфету!

Все квартирные разом устремились к выходам. В дверях образовались небольшие заторы, но потом все благополучно разбежались по своим квартирам. Люба тоже отправилась домой.

Мама слегка удивилась при виде неё:

– Разве вы уже отпраздновали?

– Я на минутку! Мам! У нас дома есть свечки?

– Есть, – мама пожала плечами, – а зачем тебе?

– Дай, пожалуйста, все, какие есть!

– Надеюсь, вы там не собираетесь играть с огнём?

Кое-как Любе удалось уговорить маму, что игры со свечками вполне безопасны. На чердак она возвращалась, счастливо прижимая к груди добычу: три мамины ароматические свечи с запахом ванили и две настоящие деньрожденные свечки – они остались лишними от набора, который мама покупала на её собственный, Любин, день рождения.

На столе возле торта тем временем росла понемногу горка разнообразных свечей, принесенных именинниками. Здесь были разноцветные свечи, толстые и тонкие свечи, свечи с блёстками и свечи в форме дедов морозов, оставшиеся ещё после Нового года, были полуоплывшие жёлтые парафиновые свечи, гелевая свечка в стеклянной колбочке с ракушками на дне, а Мавка принесла даже плавающие свечки для ванной…

Втыкать свечи в торт пришлось впритык к друг дружке, и вскоре торт напоминал ощетинившегося дикобраза. Не поместившиеся свечки расставили вокруг. А потом Миша Славин зажёг бесчисленные свечи, и все именинники столпились вокруг стола.

– Три-четыре… – негромко сказала Нюся, а потом закричала: – Давайте!

И все домовые, квартирные, кикиморы, анчутки и прочие РАЗНЫЕ разом дунули на торт. Они дули так старательно, что в воздухе даже образовался небольшой смерч, а некоторые свечки попа́дали прямо в крем. Впрочем, никого это особенно не смутило. Торт всё равно показался всем невероятно вкусным.

Потом пили молоко и газировку, ели печенье, болтали о разном, играли в прятки и в «крокодила»… Специально для бук и хок устроили конкурс страшных историй, победитель которого получал Мишин игрушечный пистолет с пистонами. В конкурсе победил бука Ух из кладовки в квартире Зайченковых – он рассказал сразу несколько леденящих кровь историй о красном пятне, о зелёной пластинке и о чёрном пианино…

Когда вечером усталая Люба вернулась домой, мама уже начинала волноваться и несколько раз звонила ей на новый телефон.

– Ну как отметили? – спросила она.

– Отлично! Знаешь, мам, я, пожалуй, не буду ужинать. Все эти праздники так утомляют…

 

Глава последняя

Близнецы

Нет, ну конечно, Люба замечала, что мама как-то округлилась, но думала, что, может быть, она просто слишком много ест. Она полнела так долго – почти целый год! – что это казалось вполне естественным.

Любе когда-то намекнули, что у неё появится братик или сестренка, но это тоже было целую вечность назад, и ей казалось, что все, как и она, давным-давно обо всём этом забыли.

И вдруг однажды все, включая маму, папу и даже Аделаиду Семёновну, как-то разом засуетились, забегали, а потом маму увезли в больницу.

Папа принялся переставлять мебель в родительской спальне, притащил откуда-то двойную деревянную кроватку. В комнате стало ужасно непривычно и оттого неуютно. Так, по крайней мере, казалось Любе.

А когда мама вернулась, при ней были целых два пищащих свертка, обвязанных голубыми лентами.

– Это твои братья! – объявила мама. – Рома и Артём.

Маме, конечно, приходилось верить, но всё-таки допустить, что вот эти – розовые, в складочках, – имеют к ней, Любе, какое-то отношение, было не так-то просто.

* * *

Мама с папой теперь непрерывно суетились, и мама целыми днями сидела дома, а папа обязательно приезжал на обед. По вечерам каждый день приходили какие-то гости, которые поочередно заглядывали в детские кроватки и восхищённо цокали языками.

– Какие красивые малыши! – говорили все.

Это было странно, потому что в лысых и розовых младенцах, на Любин взгляд, красивого было мало.

– На папу-то как похожи! – говорили все. – А глазки – ну точно мамины! А носики – дедушкины…

Этого уж Люба совсем не понимала. Она была совершенно уверена, что в их семье не было никого лысого, розового, в складочку, да ещё с такими короткими ножками и большими головами. А значит, эти двое просто не могли быть ни на кого похожи!

В доме стало ужасно шумно и беспокойно. К Любе приходящие гости тоже относились доброжелательно и говорили:

– Ну ты-то теперь старшая! Ты должна помогать маме!

Это было обидно. Во-первых, Люба и так всегда помогала маме – помыть посуду или там доесть пирожное. А во-вторых, почему это она вдруг стала что-то должна?

Ещё гости всё время спрашивали, хорошо ли она учится, и, получив утвердительный ответ, говорили:

– Молодец! Ну конечно! Ты ведь теперь старшая!

Это тоже было обидно. Во-первых, Люба всегда хорошо училась. А во-вторых, какое отношение могла иметь её учёба к этим самым братьям? И, если уж на то пошло, какое дело всем этим людям, как она учится?!

* * *

Несколько дней назад закончился учебный год. Завтра Люба должна была поехать на море. Соседка тетя Света Славина купила по случаю путёвку для Миши в детский лагерь и предложила Зайченковым отправить детей вместе, чтобы им было веселее. Зайченковы, конечно, с радостью согласились, ведь Люба так давно мечтала о морских приключениях, и даже специально всю зиму ходила в бассейн – учиться плавать.

У Любы уже давным-давно был собран пузатый чемодан с огромным количеством трусиков, маечек, панамок, летних сарафанов и чего-то ещё – мама, укладывая вещи для дочери, ужасно переживала, ей всё казалось, что что-то самое важное наверняка забыли.

Люба наконец-то впервые увидит море! Во всякое другое время она бы, конечно, несказанно этому радовалась. Но сейчас ей казалось, что всем вокруг не до неё, и её просто отправляют в ссылку, чтоб не путалась под ногами.

«Ну и ладно, – решила она. – Если они и дальше будут ко мне приставать и не обращать на меня внимания, я уйду жить на чердак. А Нюся будет приносить мне обед. И ни в какой лагерь я не поеду. Тогда они все узнают!»

– Нюся! – позвала Люба, заглядывая за шкаф в своей комнате. Ответа не было.

«Наверное, ушла в гости, – подумала Люба. – Неужели без меня?..»

– Нюся! – окликнула она чуть громче.

– Ну чего тебе? – Нюся высунула голову из стены напротив – той, что смыкалась с родительской спальней.

– Пойдём в гости к кому-нибудь, – предложила Люба.

Нюсина голова на секунду исчезла в стене, потом появилась снова.

– Знаешь, – виновато сказала Нюся, – я сейчас слегка занята. Понимаешь, тут Тёма никак не уснёт…

– И ты туда же, – горько вздохнула Люба и пнула шкаф. – Ну и ладно. Ну и нянчитесь все со своими Ромами-Тёмами!

* * *

– Мам! – крикнула Люба, выходя в коридор. – Я к Аделаиде Семёновне!

– Хорошо, милая, – отозвалась мама откуда-то из глубины квартиры. – Сильно не задерживайся! Ты ведь помнишь, что нужно лечь спать пораньше? Завтра важный день!

* * *

– …а потом и Нюся стала с ними носиться! – закончила Люба свой возмущённый рассказ. Здесь, на кухне у Аделаиды Семёновны, в компании хозяйки дома, Маруни и Соколовского-Квартирного, она начала понемногу успокаиваться. Перспектива переселиться на чердак казалась уже не такой привлекательной – ведь зимой там могло быть довольно холодно.

– Молодец Нюська! – с удовольствием сказала Маруня и потянулась за сахарницей.

– Ничего себе – молодец! – Люба даже поперхнулась от негодования. – Она меня бросила, как все!

– Не говори ерунды, – добродушно вмешалась Аделаида Семёновна. – Никто тебя не бросал. И твои родители любят тебя точно так же, как и раньше. Просто твои младшие братья сейчас куда больше, чем ты, нуждаются в их внимании.

– А Нюська – молодец! – встряла Маруня, накладывая в свою чашку уже шестую ложку сахара. – Я-то думала, она вовсе непутевая. А из неё ещё, может, и неплохая квартирная выйдет.

– Понимаешь, Люба, – Соколовский-Квартирный задумчиво огладил бороду, – у квартирных ведь своё назначение есть. То есть нет, не так – своё назначение есть у каждого. Только людям с этим непросто. У людей назначение разное бывает. Им его самим искать приходится. Кто-то так и не находит и всю жизнь живёт несчастным… Нам, домовым да квартирным, легче. Мы с рождения своё назначение знаем. Мы живём для того, чтоб в нашем доме были лад, уют и порядок. Нянчить детей и присматривать за младшими – прямая домового обязанность. Если в каком доме ребёнок плачет непрерывно, кричит по ночам часто – плохой в том доме квартирный, или даже вовсе его нет. А Нюся – умница, она своё дело знает. А если не делать того, что ей назначено и на роду написано, она будет очень несчастной… ты ведь этого не хочешь?

– Не хочу, – Люба нахмурилась. – Я только хочу, чтобы всё было как раньше. И все при этом были счастливые.

– Знаешь, дорогая, – грустно сказала Аделаида Семёновна, в очередной раз ставя на плиту чайник. – Как раньше, к сожалению, никогда ничего не бывает. А может, и к счастью. Время идёт только в одну сторону, и то, что проходит, уже не повторяется. Зато обязательно приходит что-то новое. Поэтому нужно обязательно радоваться тому, что у тебя есть. И даже если это потеряешь – тому, что у тебя было, и тому, что осталось… Мне-то можешь поверить, – она тяжело вздохнула.

Люба с удовольствием поверила бы Аделаиде Семёновне, но она не совсем поняла все эти путаные «что есть» и «что было». Впрочем, её уже заинтересовала новая мысль.

– А у меня тоже есть назначение?

– Ну конечно, – кивнул старый домовой.

– А какое у меня назначение?

Соколовский-Квартирный пожал плечами:

– Тебе решать, тебе искать… вам, людям, непросто.

Люба на несколько секунд задумалась.

– А потом, – она с надеждой подняла голову, – ну то есть когда они подрастут, когда будут как я сейчас – Нюся тогда станет прежней? Тогда ведь даже можно будет играть всем вместе?

– Для тебя – уже нет, – отрезала Маруня.

Соколовский-Квартирный строго посмотрел на неё, потом обернулся к Любе:

– Видишь ли. Когда они подрастут… Боюсь, ты перестанешь видеть Нюсю. И всех нас – тоже… и имена наши забудешь…

– Как это?! – Любе не верилось, что такое возможно. – Ни за что я не забуду!!

– К сожалению, забудешь, – вздохнула Аделаида Семёновна. – Все забывают. Лет в 10–12 человек постепенно начинает думать как взрослые и так же видеть мир… Меня ты, скорее всего, будешь, как все, считать просто выжившей из ума старухой. Может, и не будешь, конечно. Это тоже тебе решать. А если я однажды напомню тебе о Нюсе… ты, может быть, вспомнишь, что у тебя была странная кукла с таким именем… или выдуманная подруга.

– Поня-я-ятно, – протянула Люба.

На самом деле было ничего не понятно. И ещё было так странно думать, что ничто и никогда уже не будет по-старому, что ей даже захотелось заплакать. Но ведь вот же они – и мудрый Соколовский, и ворчливая Маруня, и замечательная Аделаида Семёновна – и никуда они пока от неё не делись. И даже Нюся пока никуда не делась – она там, наверху, всё та же весёлая и озорная Нюся. Все, кого Люба любила, были пока с ней. И конечно же, с ней были ещё мама и папа, и уж они-то совершенно точно с ней останутся. И маленькие братья Рома и Тёма – они тоже останутся, и надо ещё хорошенько познакомиться с ними.

А потом, когда-нибудь, – Нюся будет играть уже с Ромой и Тёмой. А Люба, оказывается, забудет про неё…

– Я пойду домой, – Люба поднялась из-за стола. – Маме, наверное, помочь нужно.

Про себя она решила: «Ни за что не забуду!»

* * *

Когда Люба вернулась домой, мама возилась на кухне. Она теперь всё время, когда не баюкала близнецов, что-то мыла, стирала, гладила и чистила. Сегодня, похоже, опять приходили гости, и в мойке на кухне возвышалась целая гора посуды.

Люба заглянула в спальню. Нюся баюкала одного из близнецов. Подняв глаза на Любу, она весело улыбнулась – совсем как обычно – и подмигнула. Люба кивнула ей и отправилась на кухню.

– Мам! – Она тронула маму за руку. – Давай я сама домою посуду. Ты иди, там, кажется, один из мальчиков проснулся.

– Вроде бы не плачет, – удивилась мама.

– Ну тогда просто отдохни. Я домою. Иди, мам.

Мама присела на корточки и чмокнула Любу в кончик носа.

– Спасибо, солнышко. Но потом непременно сразу ложись спать! Я зайду пожелать тебе спокойной ночи. Нужно хорошенько выспаться!

Мама была уже в дверях кухни, когда Люба снова окликнула её:

– Мам! А вы будете по мне скучать, пока меня не будет?

– Конечно, – мама выглядела слегка удивлённой. – Мы ведь тебя любим. Ты же знаешь?

Люба улыбнулась. Какая же она глупая!

– Ага.

* * *

В постели Люба долго ворочалась с боку на бок. Завтра – на море! От радостного предвкушения сосало под ложечкой и уснуть было ну совершенно невозможно.

А вдруг, как переживала мама, они и в самом деле забыли положить в чемодан что-то самое важное? И у всех-превсех – даже у Миши Славина! – это самое важное будет, а у неё – нет?..

А ещё было немного странновато и страшновато – целых две недели без мамы и папы!

Сможет ли она с кем-нибудь подружиться? В школе Люба долгое время не дружила ни с кем. Во всяком случае, хорошо, что она едет не одна. Её папа взял с Миши торжественное обещание, что он будет защищать Любу, как настоящий брат. Было не совсем понятно, от кого её нужно будет защищать, но слово «брат» оказалось неожиданно приятным. И Миша с готовностью согласился быть её братом.

…Может быть, акулы?.. Или, допустим, щуки?

Люба помнила, что в какой-то сказке одна маленькая рыбка очень боялась щук. Кто там ещё бывает опасный в море?

Интересно, а им разрешат купаться в море сразу? Мама говорила, что в лагере они будут играть, петь песни, ходить в походы и всё такое. Но Люба бы, пожалуй, предпочла сначала купаться. А потом уже петь.

А там будут дельфины? Папа сказал, что на море их иногда можно увидеть совсем близко от берега. А ещё иногда море бывает таким прозрачным, что видно каждый камешек или песчинку на дне, и можно увидеть крохотных красивых медуз, и маленькие рыбки тычутся в руки. А на горизонте море такое голубое, что совсем сливается с небом…

Нет, ну это невыносимо! Легко маме говорить – хорошенько выспаться!

Люба вылезла из постели и подошла к окну. Была ясная звёздная ночь, и небо казалось совершенно бездонным… совсем как море.

Она забралась на подоконник и прижалась носом к прохладному стеклу. Спать по-прежнему ни капельки не хотелось, но стало вдруг как-то удивительно спокойно и хорошо. Откуда-то взялась уверенность, что всё будет в порядке, и на этот раз она легко со всеми сможет подружиться, и даже, может быть, акул там к лагерю не подпускают.

– Наверняка не пускают, – уверенно сообщила Нюся. Оказывается, она успела подойти и усесться рядом на подоконнике.

– А ты откуда знаешь, о чём я думала?

– Ты очень громко думаешь иногда. А щуки – они вообще, по-моему, не в море водятся.

– А дельфины? Я бы хотела покататься на дельфине…

Нюся задумалась.

– Наверное, водятся… – не совсем уверенно сказала она. – А вообще-то я бы предпочла кита. На нём сидеть удобнее, к тому же он фонтаном оборудован. – Её глаза заблестели, она оживлённо взмахнула тощими лапками: – И на кита ещё можно с собой взять и Мишу с Тешей, и Анчутку-коридорного, и даже Соколовского и Маруню, и целый дворец там можно построить!

– Он же мокрый – кит, – засмеялась Люба. – И скользкий, наверное. Скатится с него твой дворец. И Теша, пожалуй, скатится… Круглый он очень – Теша.

– Ну тогда не дворец. Тогда домик, – Нюся задумчиво выводила пальцем по оконному стеклу очертания пузатого кита. – А Тешу мы привяжем страховочными ремнями. Как альпиниста. Не оставлять же его, в самом деле, на берегу.

– Никак нельзя оставлять, – Люба убеждённо кивнула. Ей представился огромный, синий почему-то, кит, с фонтаном и домиком на спине. Кажется, что-то подобное она видела то ли в мультике, то ли на картинке в книжке…

– А знаешь, они ничего – Рома и Тёма. Я смотрела. Даже, кажется, и на меня совсем чуточку смахивают… – сообщила вдруг она невпопад. И серьёзно добавила: – Я обязательно узнаю на море насчёт китов.

– Непременно узнай! Представляешь, как нам будет здорово в том домике с фонтаном? Нам, в общем-то, большого дворца и не нужно особенно. Пусть он будет маленьким – ну вот хотя бы с этот подоконник.

– Я ведь вырасту, – Люба отвернулась. – И перестану в твоём домике помещаться. Знаешь, мне Соколовский-Квартирный сказал… – Она не стала договаривать и опустила голову.

– Ну и что? – Нюся пренебрежительно пожала плечами. – Все вырастают когда-нибудь. Это совершенно неважно! Ты, главное, обязательно иногда заходи туда в гости. Знаешь, в маленьких домиках на китовых спинах всё равно все всегда помещаются.

– А мне можно будет?.. – Люба подняла голову и пристально посмотрела Нюсе в глаза.

– А почему бы и нет? – Нюся весело улыбнулась и подмигнула. – В маленькие домики на китовых спинах всегда открыт вход для всех тех, кто в них верит. Во всяком случае, я всегда буду там тебя ждать.

* * *

Уже засыпая, Люба перебирала в памяти сегодняшний долгий вечер, все разговоры и мысли… Завтра будет хороший день. И потом – ещё много-много хороших дней.

И море будет шелестеть прямо за её окошком.

…Интересно, мама положила в чемодан зубную щетку?..

…И надо обязательно не забыть спросить на море насчет китов.

Ведь должен же где-то стоять тот самый домик, где Нюся всегда её будет ждать.