Течка. Что такое течка? Каждый день, направляясь домой с работы, я думаю: интересно, будет ли у меня в квартире течка? Сегодняшний день не составляет исключения, идя по улице, я забываю о леди Генриетте, о своем обнаженном теле – обо всем, кроме этого: обнаружу ли я у себя дома симптомы течки? На самом деле я понятия не имею, чего ожидать и искать, поскольку не знаю, что же такое течка. Я прожил на свете двадцать девять лет и так и не узнал, что это такое. Должен признать, что даже не удосужился заглянуть в словарь. Мне могут сказать, что можно было бы ухватить на лету какие-то обрывки информации. Если течка не начнется в ближайшее время, я отнесу мою кошку к ветеринару. Ну как, перехитрил я вас?

«Боже мой, у этой женщины, похоже, течка», – вот и все, что я когда-либо слышал о течке. Подозреваю, что течка как-то связана с бешеной энергией и жаждой жизни. Женщины, которых характеризуют подобными словами, кажутся более оживленными и счастливыми, нежели мы, бедолаги, лишенные течки. Их глаза сверкают, волосы развеваются по ветру. Но, возможно, я абсолютно неправ и подобные признаки – простое совпадение.

По пути домой я всегда прохожу мимо зоомагазина. Мне нравится проверять, есть ли в витрине котята красивее, чем моя персидская кошка Мину, голубая с кремовым. И я ни разу не видел никого красивее ее. У моей кошки длинная серая шерсть, кремовое горлышко и очаровательная курносая мордочка.

Сегодня в витрине магазина исключительно гималайские кошки. Они вульгарны, и у них длинная шерсть персов сочетается с темными отметинами сиамцев. Они такие скучные и всегда одинаковые, словно их клонировали. Разочарованный отсутствием достойных соперников, я даже не даю себе труда остановиться.

Вдруг я замечаю женщину, бегущую в мою сторону. Я начинаю бежать к ней, поскольку когда женщина бежит в вашу сторону, есть один шанс из ста (или из тысячи, или из миллиона), что она заметила вас издалека, была поражена вашей внешностью, решила здесь и сейчас, что вы – мужчина ее жизни, и забрала себе в голову броситься вам в объятия. Разве не было бы позорно не откликнуться на ее порыв немедленно? По-моему, было бы. Так что хотя сегодня выдался очень хороший день, полный романтики, и у меня нет такой уж необходимости очертя голову бросаться к незнакомке, я все же бегу навстречу этой женщине просто по привычке, слегка раскинув руки: если она бежит ко мне, я также бегу к ней, и мы бросимся друг другу в объятия, и все будет в высшей степени романтично. С другой стороны, руки у меня не так уж широко раскинуты, чтобы я не попал в неловкое положение на тот случай, если она бежит к кому-то у меня за спиной или вообще ни к кому – как обычно и бывает. Точнее, бывает всегда.

Придя домой, я вижу, что Мину сидит в углу. Это странно: обычно она бежит к дверям меня поприветствовать. Я вешаю пальто, выпиваю апельсиновый сок, иду в туалет.

«Как там погода?» – спрашивает Мину из своего угла.

«Чудесная. Почему ты сидишь в этом углу?» – осведомляюсь я.

«Потому что мне там нравится. Ну как, видел в витрине зоомагазина кошек красивее меня?»

«Нет. Одни вульгарные гималайцы. Ты себя хорошо чувствуешь? Я никогда прежде не видел, чтобы ты сидела в этом углу», – говорю я, и тут мне приходит мысль: а что, если это первый симптом течки?

«Я прекрасно себя чувствую. Что это за ложка у тебя в руке?»

Я в изумлении смотрю на свою руку. Перед тем, как покинуть офис, я вынул ложку из брючного кармана и всю дорогу домой нес в руке, даже когда летел с распахнутыми объятиями навстречу бегущей женщине. И я забыл положить эту ложку, когда пил апельсиновый сок и ходил в туалет.

Между прочим, вы можете удивиться: с чего это моя кошка со мной беседует? Позвольте же вас заверить, что на самом деле этого разговора не было. Я даже уверен, что эти диалоги имеют место лишь в моем воображении. Порой эта уверенность слабеет, порой укрепляется. Вероятно, может показаться странным, что я провожу так много времени в беседах со своей кошкой (а должен признаться, что действительно трачу немало минут на эти беседы), но тут уж я ничего не могу поделать.

Я способен четко и безошибочно читать каждый ее жест, и я перевожу эти жесты в конкретные предложения, улавливая тончайшие интонации. Каждая ее шерстинка так недвусмысленно излучает слова, что даже человеческие существа не смогли бы яснее донести до меня свои мысли. Особенно очаровывает и пленяет то, что язык Мину очень четок. Когда она говорит: «Я хочу жирных сливок», у меня не остается никаких сомнений относительно того, как именно она выразилась. Она не сказала: «Мне бы очень хотелось жирных сливок», или: «Пожалуйста, я так давно не ела жирных сливок». Нет, она заявила: «Я хочу жирных сливок». Она так определенно изъясняется, что я просто не могу ей не ответить, не правда ли? Это было бы невежливо.

Мне кажется, что обычно я беседую с ней не вслух, а мысленно, однако должен признаться, что пару раз поймал себя на том, что действительно обращаюсь к ней вслух, словно к человеку.

Я стараюсь себя контролировать. Часто – тем, что не смотрю на нее. Но даже когда к ней обращена моя спина, обычно я могу ее «слышать». Она очень выразительная кошка. И притягивает, как магнит. Думаю, это все объясняет.

Мне кажется, она перестала бы со мной беседовать, если бы моя жизнь наладилась.

«Что это за ложка у тебя в руке, Джереми?» – повторяет Мину.

«Во время ленча я ел желе. Этой ложкой. Ты не собираешься покинуть свой угол даже для того, чтобы со мной поздороваться?»

Я поздоровалась».

«Во-первых – нет, ты не поздоровалась, ты только спросила меня, какая погода. Во-вторых, мне нужно, чтобы ты, как обычно, ласково меня поприветствовала», – говорю я, направляясь к Мину.

«Нет», – возражает она, еще дальше отодвигаясь от меня в угол.

«Нет?» – Я останавливаюсь в футе от нее.

«Пожалуйста. Джереми, мне не хочется, чтобы меня сегодня трогали. Я не в настроении».

(Может быть, у нее течка?)

«Нуню, ты чем-то расстроена?» – спрашиваю я ее, назвав одним из множества имен, производных от «Мину», которые сами собой приходят ко мне, когда я чувствую к ней особую нежность: Нину, Нуну, Нюню, Нунетта, Нуни, Нунина, моя Нинут. Я опускаюсь перед ней на корточки.

«Ах! Не так близко. Отодвинься», – говорит она.

В этот момент мое обоняние подсказывает мне, почему она так себя ведет. О, Мину! Я беру ее на руки, приподнимаю хвост и осматриваю зад. Длинная красивая шерсть под хвостом испачкана дерьмом.

«Отпусти меня», – просит она, дрыгая задними лапами.

«Это все жирные сливки, которыми я угостил тебя на завтрак! От них у тебя понос, не так ли?»

«Нет, это не от жирных сливок. Я люблю жирные сливки. Ты должен по-прежнему давать мне жирные сливки. А понос у меня от судьбы».

«На этот раз я состригу тебе шерсть под хвостом. Я всегда говорю, что сделаю это, но никогда не делаю, а потом все это случается снова».

«Я не хочу, чтобы ты стриг мне шерсть под хвостом. Будет неловко ходить с лысым задом».

«Я же не буду брить, только подстригу. Либо стрижка, либо никаких жирных сливок».

«Я хочу жирных сливок».

«Я знаю, что хочешь».

Я чувствую, как она напрягается, потому что знает, что будет дальше: купание.

«Джереми, – говорит она, – я тут подумала: а что, если нам не делать то, что мы обычно делаем в таких случаях?»

«Прости, но мы это сделаем. Поверь, мне хочется этим заниматься еще меньше, чем тебе. Это такая тягомотина!»

«Нет, нет, нет, позволь мне закончить. Я подумала: а что, если мы просто дадим этому подсохнуть, а потом я вымоюсь сама?»

«Нет, это отвратительно. Я не собираюсь позволять тебе мыться самой – ты можешь заболеть».

«Нет, не могу. Как же, по-твоему, это делают животные на природе?»

«У животных на природе нет такой длинной шерсти, как у тебя. Ты не естественное животное, а искусственное, созданное людьми. Тебя вывели».

Мину смотрит на меня с обиженным видом, хотя для нее нет в моих словах ничего нового. Мне жаль ее. Чтобы утешить ее, я добавляю:

«Ты чистокровная. Ты – перс». – И несу ее к раковине в ванной.

«Я предупреждаю тебя, Джереми: если ты включишь воду, я никогда тебе этого не прошу».

«Расслабься. Мы же делали это много раз прежде, и ты знаешь, что тебе никогда не было больно».

«Я предупреждаю тебя, Джереми, не включай воду. Я предупреждаю тебя, не – не – не… Ах!» – взвизгивает она.

Я как раз включил воду.

Во время купания Мину мало говорит – только время от времени ругает меня. Тело ее напряглось и дрожит. Она ненавидит фен даже сильнее, чем воду, – уж не знаю почему. Купание и сушка занимают два часа. После этого она становится гораздо спокойнее и не держит на меня зла.

Она спрашивает:

«Как-рр дерра на рработе?»

«Я сто раз просил не мурлыкать во время разговора. Я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь».

«Как дела на работе?» – повторяет она.

«Занятно».

«Расскажи мне об этом-м-мрр», – просит она, не в силах полностью избавиться от мурлыканья.

«Я познакомился за ленчем с женщиной, она художница. Она хочет, чтобы я ей позировал. Я пойду к ней в субботу: Перестань разговаривать и просто помурлыкай, пожалуйста».

Она подчиняется. Я поднимаю ее и прижимаюсь ухом к ее голове, чтобы слышать громкое мурлыканье, которое меня успокаивает. Потом поднимаю ее повыше и прижимаю ухо к ее животу. Я стою с ней долго, слушая ее мурлыканье и впитывая нежность. Кроме того, от нее хорошо пахнет – вот почему, когда я наконец выхожу из ванной, то особенно резко ощущаю неприятный запах своего отвратительного жилища. Обычно я не замечаю, какая тут грязь, поскольку привык, но сейчас это бросается мне в глаза. Запах плывет по комнате – вероятно, он исходит от гниющей, сморщенной половинки дыни на подносе, стоящем на полу возле телевизора. Никакая гниющая снедь не может сравниться с дыней по зловонию. Взглянув на пол, я вижу также засохшую кожуру от авокадо, остатки замороженных обедов, горы грязных тарелок, пустые коробочки из-под йогурта, а также «клинексы» – использованные грязные бумажные носовые платки, которые валяются повсюду. Но ничто не может конкурировать с гниющей дыней.

Моя квартира всегда в подобном состоянии. Примерно раз в год я решаю заняться уборкой. У меня уходит на это по крайней мере неделя, и порядок сохраняется самое большее недели две. Но вообще-то я люблю увеличивать беспорядок. Я упиваюсь им. Когда я хочу подойти к батарее, чтобы включить или отключить отопление, мне приходится перешагивать через горы журналов, и при этом порой я слышу, как что-то хрустит у меня под ногами. Я даже не даю себе труда заглянуть под журнал, чтобы узнать, что это было. Вероятно, кассета. А быть может, что-нибудь более ценное.

И так во всем. Это касается и моего тела: я измываюсь над ним. Я совсем не занимаюсь гимнастикой. Никогда. Когда я прихожу в супермаркет, то разгуливаю по проходам, выбирая все, от чего мне будет очень плохо, что сделает меня ужасно уродливым и быстрее всего убьет, – например, бекон, яйца, масло, мороженое, чипсы; я ломаю голову над тем, что бы такое купить, еще более вредное для здоровья. А после того, как я пожираю всю эту отраву, я рассматриваю свои ногти и вижу под ними коричневые следы от шоколада и оранжевую полоску от жира чипсов, думая: «Хорошо, вот теперь я действительно чувствую себя полным кретином».

Недавно я попытался понять, отчего я такой, и нашел ответ, который представляется мне логичным. Ответ заключается в том, что, будучи таким, я имею возможность предаваться следующим мыслям: «Неудивительно, что жизнь меня обманывает: ведь я полный кретин. Неудивительно, что у меня начисто отсутствует светская жизнь и я никого не знаю. Это оттого, что у меня в доме такая грязь, что я не могу никого пригласить к себе. Неудивительно, что лишь немногие питают ко мне симпатию: у меня белое, нездоровое, вялое тело, и это настраивает против меня. К тому же пища, которую я ем, настолько не питательна, что у меня никогда не хватает энергии что-нибудь сделать и мне всегда кажется, что я вот-вот вырублюсь. Я полумертвый».

Несколько раз я пытался исправиться, но пришел в еще более унылое расположение духа, чем обычно: ведь теперь не было никаких причин, чтобы моя жизнь была ужасной – и тем не менее она была именно такой.

Я раздеваюсь и смотрю на себя в зеркало. Я не отношусь к тем мужчинам, которые, увидев себя в зеркале обнаженными, поражаются и восклицают: «Я так давно себя не видел, что мое отражение явилось для меня ударом. Я и не подозревал, что так постарел, или потолстел, или похудел» – и что-нибудь тому подобное.

Я очень хорошо знаю, как выгляжу, но теперь я смотрю на себя ее глазами – глазами художницы, пишущей обнаженных мужчин. Я похож на червя. На вошь. На… Как называются эти штуки, которые ползают по трупам? Э-э… личинки. Да, вот на что я похож. Джереми-личинка. У меня бледное, слабое, вялое, худое и в то же время дряблое тело. Я боюсь позировать.

Я приказываю себе рассмотреть свой жир. Увидеть его в зеркале. Я вижу его. Огромный живот, зад и бедра, все в складках. Я вижу жировые складки. Ты не толстый.

Я среднего роста, среднего веса. У меня глаза цвета дерьма. У меня волосы цвета дерьма. Словом, я зауряден. У меня самое заурядное лицо в мире. Вы забываете его в ту же секунду, как видите.

Можно ли что-нибудь сделать за четыре дня с этим телом личинки? Сегодня у нас четверг. Можно ли добиться каких-нибудь улучшений к субботе, к шести часам вечера? Загар. Я могу загореть. Нарастить мускулы. Я мог бы сесть на диету. Я мог бы… Вот и все, что я мог бы сделать. Нет, есть кое-что еще. Я иду в спальню.

У меня есть маленький слон из слоновой кости, которого я держу на ночном столике в сером фетровом мешочке. Если мне чего-нибудь очень сильно хочется, я вынимаю маленького белого слона, сжимаю в руке и загадываю желание. Это может показаться инфантильным, и я полностью согласен: да, если вы не знаете деталей.

В отличие от нормальных людей, я так и не расстался с детской одержимостью волшебством. И у меня есть на то все основания. Когда мне было одиннадцать лет, со мной случилось нечто. Этого не должно случаться с детьми, потому что от такого у них будут мозги набекрень на всю оставшуюся жизнь.

В то лето на пляже я нашел в песке слона из слоновой кости. Из спины у него торчала золотая петля. Это был брелок. Я очень обрадовался.

И я тут же решил испытать белого слона на предмет магических свойств, что проделывал раз двадцать на дню с любым предметом, попадавшим мне в руки, – быть может, оттого, что моя мать не была религиозной и не дала мне религиозного воспитания. Меня даже мягко уводили от интереса к религии; помню, как-то раз, когда мне было девять лет, я спросил ее, нельзя ли мне начать посещать воскресную школу вместе с друзьями. Мать ответила вопросом: «Что бы ты предпочел: посещать воскресную школу или получить гитару?» Разумеется, я выбрал гитару, но тем не менее был несколько разочарован. Я даже не был крещен; впрочем, я не жалуюсь, меня это вполне устраивает. Однако я полагаю, что большинство людей жаждет веры в сверхъестественное в той или иной форме. Лично я предпочитаю верить в маленькие вещицы, а не в нечто большое и расплывчатое. Это оригинальнее.

Несмотря на оригинальность, мои эксперименты никогда не давали результатов, поэтому я, особенно ни на что не надеясь, машинально испытывал все попадавшиеся под руку предметы. Так было и в тот день, когда я сидел на песчаной дюне. Я хотел поскорее отделаться от привычной задачи, поэтому, зажав слона в правом кулаке, я с полным безразличием подумал: «Если ты волшебный, я загадываю желание: пусть, когда я суну руку в песок, там будет монета в двадцать пять центов».

Я устало сунул левую руку в песок, и там была монета в двадцать пять центов. Поднеся ее к лицу, я долго смотрел на нее, и по телу у меня пробежал холодок. Я мысленно повторял: «Я знал, что волшебство существует! Я знал это. Вот видите, я был прав, я знал это все время».

А потом я подумал: «Это невероятно. Я никому не скажу. Я не буду прямо сейчас загадывать другое желание. Сначала я должен подумать, что делать, как это использовать. Я не хочу погубить этот дар».

Я был не в состоянии ждать более десяти минут и загадал другое желание, чтобы снова проверить. Не помню, в чем заключалось второе желание, но оно не исполнилось, как и ни одно впоследствии. Я также загадал желание с помощью монеты – на случай, если слон передал ей свои волшебные свойства. Но ничего не получилось. Несколько месяцев я свято хранил монету и слона, а потом монета куда-то подевалась. Но слона я не потерял. Как же можно потерять такую вещь!

Вот откуда моя затянувшаяся психологическая травма. Подумать только, такое совпадение: найти в песке на пляже монету в двадцать пять центов, только что загадав желание найти ее! От такого совпадения у кого хочешь разум помутится.

В результате все эти годы я держу у себя на ночном столике своего маленького белого слона и часто загадываю желания перед тем, как заснуть. Эти желания никогда не исполняются – разве что одно из пятидесяти, случайно, и все это легкие, обычные желания. Иногда я загадываю желания с помощью других любопытных вещиц, которые случайно поражают мое воображение, в надежде найти еще один волшебный предмет, но и тут ничего не выходит, как и со слоном.

Сейчас, сидя на постели, я вынимаю слона из серого фетрового мешочка и, зажав в кулаке, закрываю глаза и думаю: «Если ты волшебный, сделай так, чтобы леди Генриетта нашла меня привлекательным, когда я буду ей позировать. Вообще-то я хочу, чтобы она нашла меня самым красивым мужчиной, какого она когда-либо видела, и хочу, чтобы она в меня влюбилась, если этого еще не произошло».

Я делаю глубокий вдох, сжимаю слона и добавляю: «Пожалуйста».

Я открываю глаза и методично засовываю слона обратно в мешочек.

Загадывать желания с помощью слона – занятие, опасное в эмоциональном плане, потому что неизбежно надежды достигают несоразмерно высокого уровня, что нездорово; а когда желание не исполняется, эти несоразмерные надежды рушатся более болезненно, чем если бы не прибегать к помощи сверхъестественных сил. Поэтому следует загадывать желание мимоходом и тотчас же забывать о нем – именно это я и пытаюсь сейчас сделать.

Я договариваюсь о том, чтобы прийти позагорать в косметический салон – мне назначают на восемь часов вечера, в тот же день. Пока что я отжимаюсь, делаю приседания, выпрямляюсь и придумываю разные другие упражнения. Говорят, что Бог помогает тем, кто помогает себе. В моем случае, наверно, нужно говорить, что слон помогает тем, кто помогает себе. Я это сделаю, говорю я себе, потея, причиняя себе боль и всячески изводя. Никогда еще я так себя не мучил. Это новый я – я, который может причинить себе боль, который может выдержать любые страдания для достижения цели, и эта цель – любовь, любовь леди Генриетты, художницы, пишущей обнаженных мужчин. Я решаю делать гимнастику, сесть на диету и загорать каждый вечер до самой субботы. Я даже займусь сексом с Шарлоттой, если она захочет. Это будет дополнительной гимнастикой.

– Милый, ты можешь прийти сегодня вечером к обеду в семь тридцать? – спрашивает меня Шарлотта на следующий день, позвонив мне на работу.

– Нет, я смогу прийти только попозже. Сегодня вечером у меня опять много работы. Тебя устроит в девять часов? (У меня назначен сеанс в солярии на семь тридцать.)

– Ну что же, если раньше ты не можешь, то, пожалуй, устроит. Пожалуйста, надень галстук.

– Зачем?

– Потому что ты знаешь, как мне это нравится.

– А ты знаешь, как я ненавижу галстуки.

– Ну, всего один раз! Сегодня – особый вечер.

– Почему?

– Это сюрприз.

– А ты не собираешься спросить меня, что я хочу на обед? – Надеюсь, она не планирует приготовить что-нибудь жирное, а то моя диета пойдет насмарку.

– Нет.

– Почему нет?

– Потому что сегодня вечером будет сюрприз.

– Я не могу есть ничего тяжелого. У меня в последнее время проблемы с желудком. Один из твоих легких, вкусных обедов – как раз то, что нужно.

– О! – В ее голосе звучит разочарование. – Ну что же, не будет ничего экстравагантного.

Собираясь выйти из дому, чтобы отправиться к Шарлотте (после гимнастики и сеанса загара), я вспоминаю, что она просила меня надеть галстук. Я стою в дверях, исполненный нерешительности. Мне неприятно, что ей нравятся галстуки и что она навязывает мне свой вкус. Терпеть не могу эту ее черту. Если она любит галстуки, ей бы следовало встречаться с банковским служащим или юристом. Нет, ни за что не надену галстук. Это будет мне действовать на нервы.

У Шарлотты стол накрыт на двоих. В центре – зажженные свечи и цветы.

– Как красиво! – говорю я, как всегда, когда вхожу в ее квартиру.

Она слегка подкрасилась, и это выгодно подчеркивает ее черты. Ее фигура слегка походит на ствол дерева. Талии почти нет, а грудь довольно плоская, однако могло быть и хуже. Она могла бы быть толстой. Я мог бы быть толстым. Я не толстый.

На ней подходящее к случаю зеленое платье, ровно на один дюйм ниже колена, жемчужное ожерелье и практичные туфли: лакированные, с каблуком в один дюйм.

У Шарлотты своеобразная манера никогда не смотреть вверх. Голова у нее всегда наклонена, и Шарлотта глядит на собеседника исподлобья. Возможно, она делает это, чтобы походить на роковую женщину, соблазнительницу, а может быть, однажды ей что-то попало в глаз, когда она взглянула вверх. Не знаю. Как-то раз я решил проверить, насколько далеко она зашла с этой своей причудой. Я попросил ее взглянуть на облака, и она этого не сделала. Я попросил ее снова, и она сменила тему. Я никогда не спрашивал Шарлотту, откуда у нее эта привычка, поскольку, честно говоря, мне это безразлично. Все, что связано с Шарлоттой, не особенно меня интересует. И тем не менее об этой ее причуде полезно знать и помнить: ведь если мне понадобится что-нибудь от нее спрятать, я прибью это к потолку.

Шарлотта приветствует меня улыбкой, но когда она видит, что на мне нет галстука, улыбка исчезает.

– Ты не надел галстук, – замечает она.

– Да, мне не хотелось. Прости. Может быть, в следующий раз.

– Но я же тебя просила, – произносит она ворчливо.

– Мне действительно не хотелось. У меня был трудный день. Пожалуйста, не делай из мухи слона.

– Знаешь ли, у меня тоже был трудный день. Но я же постаралась все подготовить, чтобы вечер прошел на высшем уровне. Я привела себя в порядок. Все, что я просила, – это прийти, съесть приготовленный мною обед, полюбоваться зажженными свечами и надеть галстук. Я даже не просила тебя зайти по пути сюда в магазин и купить что-нибудь к столу. Ладно, забудь, сделаем вид, что ничего не случилось. Давай притворимся, что на тебе галстук. Не хочешь чего-нибудь выпить? – спрашивает она тоном идеальной хозяйки.

– Нет, спасибо, – отвечаю я.

– О, теперь ты рассердился.

– Нет.

Она направляется к плите и спрашивает:

– Как прошел день в офисе, дорогой?

Я лежу на спине на ее кровати, ноги свесились через край.

– Я весь день занимался газетными вырезками. Все семь часов.

– Какое безобразие! Ты ничего не можешь с этим сделать?

– У меня девять порезов от бумаги.

– О, бедненький! Надеюсь, ты их хорошо продезинфицировал. У меня в ванной есть медицинский спирт – в шкафчике над раковиной. Тебе следует промыть порезы. Лучше перестраховаться, – советует она, переворачивая цыпленка.

– Все в порядке, – отвечаю я.

– Есть что-нибудь новенькое в мире знаменитостей? – осведомляется она.

Я с минуту размышляю.

– Энди Руни попал в большую беду. Он дал расистский комментарий или что-то в таком роде, я возился с двадцатью заметками на эту тему.

– А что еще?

Я снова задумываюсь.

– Принцесса Стефания поссорилась с папой из-за своего бойфренда-охранника. Я забыл его имя. Статьи на эту тему попались мне всего пять раз. А вот про украденные туфли Джулии Робертс – около двадцати пяти раз. Новое шоу Бенни Хилла – пятнадцать раз. Вечеринка у Лиз Тейлор – тридцать раз. А еще…

– Ты хочешь цыпленка с каперсами или без? – перебивает меня Шарлотта.

– С каперсами, – рассеянно отвечаю я. Уставившись в потолок, я думаю о своих вырезках, и на глаза наворачиваются слезы. Я мог бы побеседовать об этом с Шарлоттой. Мог бы спросить, что, по ее мнению, мне следует сказать или сделать на работе, чтобы они перестали занимать меня вырезками. Шарлотта – психолог. Но она такая же мягкая, как я. Она – домашний сыр, напоминаю я себе. Она бы дала мне сырный ответ. Я ничего не говорю. Я слишком подавлен, слишком одинок. Я заставляю себя думать о леди Генриетте, художнице, пишущей обнаженных мужчин. Даже мысль о ней и о нашей встрече в субботу больше не подбадривает меня. Я боюсь, нервничаю и испытываю тревогу. Зачем я согласился ей позировать? Это принесет мне лишь унижение, вероятно, даже повергнет в ужасное смятение. Возможно, – с ужасом думаю я – меня даже отвергнут. Когда леди Генриетта, художница, пишущая обнаженных мужчин, увидит меня, Джереми-личинку, в обнаженном виде, она, быть может, наотрез откажется меня писать и скажет: «Простите, я ошиблась. Рот вовсе не дает представления об обнаженном теле. Он не дает ключа. Простите». Что я на это отвечу? Следует ли мне сказать: «Ну что же, я позволю вам написать мой рот, если хотите»?

Я прикрываю глаза рукой.

– Что-то не так? – спрашивает Шарлотта. От неожиданности я отдергиваю руку.

– Это все из-за вырезок, – лгу ей я. – Ненавижу вырезки.

– Бедняжка. Мы должны поговорить об этом. Нам нужно придумать, что бы такое тебе сказать этим монстрам, которые тебя эксплуатируют. Но ужин уже готов, так что почему бы тебе не вымыть руки и не сесть за стол, как пай-мальчику?

– Да, мамочка, – говорю я, чтобы доставить ей удовольствие.

Я сажусь за стол.

– Ты забыл вымыть руки, – напоминает она.

– Нет, не забыл.

– Да, забыл. Ты забыл сходить в ванную и вымыть руки. Ты встал с постели, прошел прямо к столу и уселся. Наверно, ты немного рассеян после всех этих вырезок, Джереми. А теперь сбегай и вымой руки, пока не остыл цыпленок.

– Шарлотта, я не забыл вымыть руки. Я не сделал это просто потому, что у меня не было желания.

– Ты же не можешь есть немытыми руками.

– Это что-то новенькое. Раньше ты никогда не говорила о мытье рук.

– Это потому, что я всегда думала, что ты их моешь.

– Шарлотта, я должен сделать признание. Я никогда не мою руки после того, как хожу в уборную.

Она некоторое время молча смотрит на меня в изумлении, затем медленно произносит:

– Это совершенно неприлично.

– Но я мою руки после того, как занимаюсь газетными вырезками. Может быть, это компенсирует?

– Нет. Это совершенно неприлично, – повторяет она.

– Чтобы сделать тебе приятное, я пойду вымою руки.

Я встаю и иду мыть руки. Возвращаюсь и сажусь. Она все еще стоит, не отрывая взгляд от стола.

– Что не так? – спрашиваю я.

– Это совершенно неприлично, Джереми. Я не уверена, что смогу теперь есть.

– Расслабься, – говорю я, похлопав ее по локтю. – Немного дерьма на руках – это еще не конец света. В этом есть что-то здоровое.

– Это ненормально. Я беспокоюсь о тебе, Джереми, – медленно качает она головой.

– Ну ладно, давай есть, – предлагаю я, пытаясь сменить тему. – Садись же, дорогая. Цыпленок стынет.

Она продолжает стоять, все еще качая головой.

– С тобой все в порядке? – осведомляюсь я.

– Нет, совсем не в порядке. Ты меня беспокоишь, Джереми.

– Почему? Ты полагаешь, что у меня психические нарушения? – Я издаю смешок.

Она перестает качать головой и пристально смотрит на меня, ничего не отвечая.

– Что? – спрашиваю я настороженно, набив рот цыпленком. – Ты считаешь, что у меня не все в порядке с психикой? Ты думаешь об этом?

– Да.

– Потому что я не всегда мою руки?

– После того, как ходишь в уборную, Джереми. Это признак. Это кое-что означает.

– Ты хочешь, чтобы я ушел? Может быть, меня нужно наказать, чтобы я излечился. Ты бы хотела меня отшлепать? – спрашиваю я с игривой улыбкой, чтобы она расслабилась.

Она печально смотрит на меня.

– Никакое наказание тебя не излечит. Ты должен найти силы в себе самом.

– Я буду над этим работать. А пока что вот что я тебе скажу. Давай поиграем: мы притворимся, будто на мне тот красивый синий галстук, который так тебе нравится. Я должен быть осторожен, чтобы не посадить на него жирное пятно, не так ли? И давай притворимся, будто я всегда мою руки и до, и после уборной. И что мои порезы от бумаги три раза продезинфицированы медицинским спиртом. Я даже воспользовался щеточкой для ногтей. Посмотри, – говорю я, протягивая руки. – Ты еще можешь увидеть, как покраснела кожа на пальцах.

Она садится и начинает есть цыпленка.

– Очень вкусно, – хвалю я.

– Спасибо, – отвечает она.

После цыпленка Шарлотта приносит десерт – это большой шоколадный торт с лимоном. Она не слишком часто готовит его для меня, поскольку, по ее словам, с ним очень много возни. Однако должен сказать, что ее шоколадный торт – самый лучший из всех, какие мне приходилось есть.

– Ты хочешь его разрезать сам, или хочешь, чтобы я его разрезала? – спрашивает она.

– Он выглядит просто чудесно, но, к сожалению, полагаю, что будет неразумно с моей стороны пробовать этот торт сегодня вечером. Я на ди… у меня проблемы с желудком.

– Ты на диете? Если ты на диете, так и скажи. Тебе незачем притворяться, будто у тебя проблемы с желудком. Тут нечего стыдиться. Все мы время от времени набираем немного лишнего веса. И всем нам порой нужно садиться на диету.

– Да.

– Ну что же, съешь немного торта, а завтра сядешь на диету.

– Но я сел на диету вчера.

– Сегодня сделай перерыв, поскольку я возилась с этим сложным тортом специально для тебя. А завтра снова сядешь на диету.

– Вообще-то у меня действительно еще и проблемы с желудком.

– Ты будешь есть торт или нет?

Я колеблюсь, понимая, что если я не съем кусок торта, может начаться скандал, но потом решаю: нет, я не могу нарушить обязательство, связанное с уничтожением во мне личинки.

– Боюсь, что мне не следует, – говорю я.

– Это означает «нет»?

– Да.

– Ты так эгоистичен! Нужно, чтобы проверили, все ли у тебя в порядке с головой.

– Проверять будешь ты?

Она не отвечает. Мы убираем со стола.

У Шарлотты редко возникает желание заняться сексом. Думаю, она просто не очень сексуальна. Когда же мы занимаемся любовью, она просто лежит, как бревно. Наверно, она считает, что это романтичная манера, женственная, в духе Белоснежки.

Итак, пожалуй, моя сексуальная жизнь оставляет желать лучшего. В этот вечер мы не занимаемся этим, да так оно и лучше: мне в самом деле этого не хочется. Я иду домой, чувствуя себя подавленным и опустошенным.

В тот вечер мне звонит моя мать – она делает это примерно раз в неделю. Ей семьдесят один год, и она живет одна в Маунт-Кискоу, округ Уэстчестер. Мой отец был старше ее на двадцать восемь лет. Он скончался от старости, когда мне было четыре года. Думаю, ей одиноко. Она всегда спрашивает, когда я приеду ее навестить. Иногда я приезжаю к ней на уик-энд и беру с собой кошку. Мать любит Мину, и ей хочется, чтобы я приезжал каждый уикенд и она могла бы нас повидать.

К сожалению, она также обожает наносить мне визиты сюрпризом, раз в два месяца, приезжая в город. Она говорит: «Нет ничего полезнее на свете, чем визит матери сюрпризом, время от времени».

Последний раз она навещала меня две недели тому назад. Визит проходил, как обычно, следующим образом.

Звонок. Я никого не жду.

– Кто там? – говорю я в переговорное устройство.

– Это я.

Я узнаю голос своей матери.

– Мама?

– Да, Джереми, это я.

– Что ты тут делаешь?

– Навещаю тебя.

– Но ты же не позвонила заранее.

– Ты же знаешь, я предпочитаю делать это спонтанно.

– Я не могу тебя впустить. Надо было позвонить. Прости.

– Конечно, ты меня впустишь. Открой дверь.

– Нет, извини, тебе следовало позвонить. Я же говорил тебе об этом раньше. Если хочешь, я спущусь вниз, и мы сходим куда-нибудь выпить кофе.

Ну что ты придуриваешься, Джереми? Не нужно ей никакого кофе. Пять минут уговоров, и мне не остается ничего иного, как впустить ее. Иногда, когда она все еще уговаривает меня снизу, кто-нибудь входит или выходит из здания. Воспользовавшись тем, что дверь открыта, мать входит и продолжает упрашивать перед дверью в мою квартиру. В любом случае я в конце концов открываю дверь, к своему глубокому огорчению, ибо мать испускает громкий крик при виде беспорядка у меня в доме.

Пока она поднимается по лестнице, я кидаюсь убирать самые грязные предметы в комнате, каковыми неизменно оказываются шарики шерсти, которыми давным-давно вырвало мою кошку – они лежат в засохших лужицах блевотины, подобные маленьким оранжевым колбаскам. Обычно их бывает около пяти, и я лихорадочно подбираю их, порой в спешке, даже голыми руками. Я обязательно пропускаю один шарик, и мама непременно его находит. Я убежден, что она прекрасно знает, что это такое, и тем не менее она становится на четвереньки и, взглянув с близкого расстояния, говорит: «Что это такое? У него печальный вид. Или оно мертвое. Это мышь? О, наверно, это какашки твоей кошки. Но нет, оно не пахнет». Затем она подползает к сморщенным очисткам от дыни и высохшим шкуркам авокадо и, издавая стенания, восклицает: «О боже, я просто не могу в это поверить! Оно воняет, от него пахнет, как от Антихриста…» И так далее.

Слава богу, в последний раз мама навещала меня две недели тому назад, а это значит, что впереди у меня около шести спокойных недель до ее следующего визита.

Когда мы беседуем по телефону, как сегодня вечером, она обычно ведет себя сносно и главным образом повторяет вопрос, когда же мы увидимся. Хотя, разумеется, она не удерживается от критических замечаний в мой адрес и задает язвительные вопросы типа: «Тебя еще не повысили?», «Как дела с твоей кривлякой?» (так она называет Шарлотту), «Ты сделал уборку в своей квартире?». Но все это такие мелочи, что не стоит на них останавливаться.

На следующий день все тело у меня кошмарно болит. Наконец-то гимнастика дала ощутимые результаты. Личинка подыхает. Гадкий Утенок превращается в лебедя. Но когда я смотрю в зеркало, то вижу, что Джереми-личинка все еще там. Это не имеет значения, говорю я себе. Тебе может казаться, будто нет никаких изменений, но тут ты ошибаешься. Изменения огромны, и хотя твой неискушенный взгляд ничего не обнаруживает, опытный глаз художницы, пишущей обнаженных мужчин, не может не заметить перемен.

Что это за вздор, Джереми? Это неважно. Просто делай гимнастику и не думай.

И тут я останавливаюсь. Я внезапно останавливаюсь. До меня доходит: что бы я ни делал, начиная с этого момента до субботы, это ничего не изменит. Если я переборщу с гимнастикой, то мне будет очень тяжело позировать, поскольку тело будет сильно болеть.

Я чувствую себя беспомощным и подавленным. В этот вечер я покупаю чипсы и отправляюсь со своей кошкой в крошечный парк у реки, в трех кварталах от моего дома. В парке я прогуливаю Мину на поводке, потом беру ее на руки и просто сижу на скамейке. Слегка подвыпивший мужчина – вероятно, гей и, вероятно, пытающийся меня склеить, спрашивает:

– Это маленькая собачка?

– Да, – отвечаю я, не желая возбуждать его интерес признанием, что это кошка.

– Какого сорта? – продолжает он.

Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду породу, но слишком пьян, чтобы сказать правильно.

– Никакой породы, – говорю я. – Это уличная собака. Помесь.

– Такие самые лучшие, – замечает мужчина и уходит.

В субботу утром я принимаю душ. Три часа. В шесть я должен быть у леди Генриетты. Звонок.

– Кто там? – спрашиваю я.

– Это Томми.

Через минуту он поднимается по лестнице, направляясь к моей двери. С меня течет вода, вокруг бедер полотенце. Я видел Томми примерно месяц тому назад, еще до Рождества. Он наполовину американец, наполовину француз. На праздники он уезжал во Францию, чтобы провести их со своей очень богатой семьей. Ему восемнадцать.

– Я ужасно провел Рождество. – Это первое, что он говорит.

– Почему? – спрашиваю я.

– Моя сестра – ведьма.

– В смысле сука или в смысле колдунья?

– В смысле сука.

– Это очень плохо.

Томми – один из моих немногих друзей. И, пожалуй, я даже не назвал бы его настоящим другом. Мы не ровня. Он гораздо выше меня по положению. Уверен, он любит меня потому, что считает своей маленькой диковинкой.

Мы познакомились в магазине, торгующем сырами. Мне с самого начала было с ним неловко. Я чувствовал, что он находит мой выбор сыра дурацким. Мне казалось, что он давится от смеха. Во всяком случае, он улыбался. Я попросил бри. Сказал, что хочу выдержанного сыра, и указал на кусок, который выбрал. Это был толстый кусок, корочку слегка стянуло и бока выпирали наружу. И Томми определенно нашел в этом что-то забавное. Он заговорил со мной, сказав, что это самый лучший магазин в округе, торгующий сырами, – ну и все такое. Потом спросил, где я живу. Но он не гей. Он плейбой. Любит девушек. Красивый. Он очень следит за модой и старается одеваться в стиле, который считается шикарным. Но он носит декоративные булавки на ширинке своих рваных джинсов, и мне это не нравится. Как он думает, что там у него внизу, под булавкой? Что-нибудь особенное? На одной из булавок – буйвол. На другой – велосипед под надписью: «Оседлай то, что доставит тебе удовольствие». Эти маленькие булавки – словно корона для его члена.

Он падает на мою кровать, закинув руки за голову.

– Я люблю тебя, Джереми, – говорит он. – Я очень тебя люблю. С тобой так уютно.

Но он не гей. Он приходит и болтает со мной, когда ему больше нечего делать. Он – почти единственный, кого я допускаю в свою отвратительную квартиру. Даже когда он делает замечание по поводу грязи, я не возражаю, поскольку мы с двух разных планет, и его редкие критические высказывания о моей жизни никогда меня не задевают.

Я сижу на стуле, с меня все еще капает, и мне холодно. Наконец он уходит.

5.55 вечера. Я вхожу в ее дом. Привратник звонит ей. Выйдя из лифта, я вижу, что дверь в ее квартиру широко распахнута. Я захожу. В большой комнате никого нет. В центре – мольберт с большим белым полотном, рядом – тонны красок. Позади мольберта – кушетка, покрытая множеством длинных кусков разноцветных тканей. В углу комнаты стоит другая кушетка, удобная на вид, из парусины, а рядом с ней – еще одна, еще более удобная и шикарная, обитая бежевой замшей. Несколько столиков; на окнах – шторы из плотной материи. На стенах – портреты красивых обнаженных мужчин в натуральную величину. Я начинаю еще больше нервничать, поскольку явно далеко не так красив, как они. На кофейном столике лежит роман – это «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. Я всегда собирался его почитать. Под романом лежит большой альбом репродукций – «Мираж» Бориса Вальехо. На обложке – портрет красивой обнажен ной женщины с крыльями. Я пролистываю книгу и вижу много прекрасных обнаженных женщин. У некоторых крылья, у других – хвосты, есть тут полузмеи, некоторые едут верхом на драконах, другие занимаются любовью с голыми чертями, кое-кто занимается любовью с обнаженными мужчинами, некоторые занимаются любовью с другими обнаженными женщинами, есть здесь и воительницы.

– Борис – это художник, который сильнее всех на меня повлиял, – говорит леди Генриетта, появившаяся в дверях.

– По-моему, есть определенное сходство, – соглашаюсь я. – У вас обоих красивая техника.

– Спасибо. Я называю это стилем «более красивым, чем жизнь».

– Действительно, это красивее, чем жизнь.

Я чуть ли не ожидал, что она выйдет в атласном халате или в чем-нибудь таком, но она одета совсем обычно.

– Пожалуйста, садитесь, – говорит она.

Я сажусь на кушетку, а она отправляется на кухню. Через минуту она возвращается с чаем из трав. Я пью чай, сидя в напряжении, сознавая, что в любую минуту мне надо будет раздеться. Я оперся локтем на подлокотник дивана, а один из моих передних зубов покоится в углублении колпачка моей ручки, которая случайно оказалась у меня в руке. Я машинально вынул ее из кармана. Я часто так делаю, когда напряжен. Кончик моего зуба – в маленькой ямке колпачка, зуб выдерживает вес всей моей головы. Наверно, напряжение ослабляется из-за опасности. Опасность заключается в том, что иногда ручка соскальзывает и вонзается мне в нёбо. Так происходит и сейчас. Ручка соскальзывает и втыкается в мягкие ткани за передними зубами. Рот наполняется кровью, она просачивается наружу. Я слизываю ее и поспешно глотаю. Мне не хочется, чтобы леди Генриетта увидела кровь. Если она увидит, что мой рот внезапно наполнился кровью, то подумает, что я не в себе. Я мысленно даю себе обещание никогда больше не опираться зубом о ручку.

– Не могли бы вы снять одежду? – говорит она.

Имеет ли она в виду – прямо сейчас, прямо здесь? Она встает, проходит в угол комнаты и отдергивает занавес, обнаруживая маленькую комнату – в точности как кабинка для переодевания в магазине одежды. Я очень нервничаю, но мне не хочется показаться трусом, поэтому я направляюсь в раздевалку. Она задергивает занавес. На стене странное зеркало. Оно очень широкое, но очень низко висит. Я могу видеть себя только ниже талии. Я раздеваюсь. Когда я вижу отражение своего голого живота, пениса и ног, мне хочется отказаться позировать. Поскольку я не могу увидеть верхнюю часть своего туловища, я чувствую себя неуклюжим, с множеством физических недостатков. Я ложусь на пол боком, чтобы в последний раз взглянуть на себя во всю длину перед тем, как предстать перед леди Генриеттой.

– У вас там все в порядке? – осведомляется она.

Я не подозревал, что моя ступня высовывается из-под занавеса. Занавес не доходит до пола, и она смотрит из-под занавеса на меня, а я – на нее. Она может видеть меня лежащим.

– Почему вы на полу? – мягко спрашивает она. – Вы себя хорошо чувствуете?

– Я чувствую себя прекрасно, – отвечаю я, все еще сглатывая кровь. Мне бы хотелось, чтобы она перестала на меня смотреть. – Я смотрел на себя в ваше странное полузеркало. Оно висит так низко по какой-то причине?

– Мне жаль, если оно вас беспокоит. Я чувствую, как мужчины расслабляются, когда не видят свою верхнюю часть. Ведь именно там они могут заметить свое тревожное выражение. Причем не только на лице – тревога читается в положении их плеч, в том, как висят руки. Для нервной системы плохо, когда вы замечаете свое беспокойство.

Ну что же, возможно, я со странностями и отличаюсь от других мужчин, но лично мне кажется, что именно моя нижняя часть заставляет меня нервничать.

Я решаю, что у меня нет выбора. В любом случае назад пути нет.

Я как раз собираюсь появиться, когда леди Генриетта спрашивает:

– Почувствуете ли вы себя лучше, если придет другой натурщик и будет позировать рядом с вами?

– Нет, – отвечаю я и отдергиваю занавес.

Я не свожу с нее глаз, когда выхожу вперед, чтобы увидеть ее реакцию на мое обнаженное тело. Посмотрит ли она вниз? Вот в чем вопрос. Или встретится со мной взглядом? Она смотрит вниз, но так небрежно и быстро, что я чувствую себя еще менее уютно, чем если бы она совсем не взглянула вниз, поскольку тогда было бы ясно, что она напрягает всю свою силу воли, чтобы не поддаться искушению взглянуть на мой член, что придало бы ему больше значения. Она ведет себя совершенно нормально, не меняет выражения лица, даже не приподнимает бровь, что слегка удивляет меня; но ведет она себя классно.

Она подводит меня к кушетке, стоящей за мольбертом, и просит лечь в самой удобной для меня позе. Должен сказать, что ее поведение очень профессионально.

Она начинает писать, беседуя со мной о моей и о своей жизни. Меня изумляет, насколько уютно я себя чувствую, и это целиком ее заслуга.

По этой причине она мне все больше и больше нравится. Рядом с ней – поднос с маленькими марципановыми зайчиками и свинками, которых она грызет за работой.

Спустя час или около того она накрывает полотно большой простыней и объявляет, что на сегодня закончила.

– Можно мне посмотреть? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает она. – Пока она не будет полностью закончена и пока не высохнет.

Она говорит, что я очень хорошо позирую, и спрашивает, не буду ли я против того, чтобы снова прийти попозировать. Я с радостью соглашаюсь. Мы договариваемся о дате.

– Между прочим, – говорю я, – как мне вас называть? Леди Генриетта, или Генриетта, или леди?

– Генриеттой. Вы знаете, почему я называю себя леди Генриетта?

– Нет.

– Вы читали «Портрет Дориана Грея»?

– Нет.

– О, вам бы нужно прочесть. Это моя библия. Там есть один персонаж, лорд Генри, который в некотором смысле мое божество. Я восхищаюсь его жизненной философией. Я решила взять на себя смелость, сделавшись женским вариантом этого персонажа. Он – лорд Генри. Я – леди Генриетта.

Я ухожу, очень счастливый и влюбленный и в прекрасных отношениях с леди Генриеттой. Следующая встреча будет через пять дней. В ту же минуту, как я выхожу из ее дома, я кидаюсь в ближайший книжный магазин и покупаю «Портрет Дориана Грея». Я читаю его в тот же вечер, и немало озадачен. Лорд Генри не такой уж восхитительный персонаж. Его даже можно назвать слегка порочным, в нем есть что-то демоническое. Его главный грех – манипулирование ради манипулирования. Я должен признать, что его представления о жизни забавны в своем крайнем цинизме, но все равно мне непонятно. Я не вижу никакого сходства между лордом Генри и леди Генриеттой. Возможно, сходство вскоре обнаружится, и в таком случае я буду не слишком разочарован, поскольку порок здесь скорее подобен острой приправе, а не, скажем, яду или кислоте.

Я полагаю, что слон не исполнил мое желание. Наверно, я не самый красивый мужчина из тех, кого приходилось видеть Генриетте. Впрочем, быть может, самый красивый. Она ничем не дала понять, что это не так. Что касается того, влюбилась ли она в меня, то невозможно сказать, сбылась ли эта часть моего желания. Вероятно, нет. Мне нужно быть пессимистом в этом вопросе ради моего же блага. Некоторые могли бы сказать «реалистом», хотя это и неприятно.

Я не сижу на диете, как делал это прежде, и не занимаюсь гимнастикой. Я считаю леди Генриетту великолепной, потому что она принимает меня таким, какой я есть. В течение пяти дней я счастлив. Но одно меня озадачивает. Я знаю, что мой портрет никогда не будет помещен в «Плейгерл», я просто недостаточно красив. Интересно, зачем же она меня выбрала и для чего ей нужен мой портрет. Я фантазирую, что, возможно, она пишет меня для собственного удовольствия. Быть может, она оставит мой портрет у себя. Но в этом я сомневаюсь.

Я слегка стыжусь признаться, что с тех пор, как позирую Генриетте, я стал очень уверенным, когда общаюсь со своей девушкой Шарлоттой, и невнимательным, словно теперь у меня появилась власть.