В девять утра звонят в дверь. Грузчиков я не жду, а потому решаю, что пришла соседка. Так и оказывается, только вместо Татьяны Алексеевны на пороге стоит молодая девушка.
– Доброе утро! – протягивая пирог, с улыбкой говорит она.
– Доброе… – протирая глаза, отвечаю я.
– Меня зовут Лера. Я ваша соседка снизу, хотела познакомиться…
«Вот это город! – думаю я. – Красотка сама заваливается к вам в девять утра!»
Девушка проходит на кухню и, поставив пирог на стол, подходит к окну. Я включаю чайник и, открыв холодильник, думаю, чего бы ей предложить. Вероятно, следуя ритуалу добрососедства, соседка несколько мгновений изучает кухню, затем садится на подоконник. Я расставляю чашки и смотрю во двор. За стеклом, на площадке детского сада, ребята собирают листву и складируют ее под ржавой ракетой.
– Как думаете, зачем они это делают? – спрашивает Лера.
– Хотят перелететь.
– Через всю галактику?
– Через забор.
Повисает пауза. Я не знаю, что еще сказать, а потому решаю протестировать радиоприемник, который доставили вчера вместе с мебелью.
– Вы не против, если я включу музыку? Купил вот только вчера, еще даже не успел проверить.
– Да-да, конечно!
Аппарат работает. Я пролистываю несколько радиостанций, и, когда Лера говорит: «Оставьте эту», останавливаюсь. Ребята продолжают складывать под ржавую ракету листву.
– Я знаю вашу историю… – вдруг выключив радио, говорит соседка.
– Вот оно что…
– Вы не против, если я буду вам помогать? Раньше я никогда этого не делала, но думаю, что смогла бы сидеть с вашей дочкой. У вас ведь девочка, да?
– Да, – закрывая форточку, отвечаю я.
– Хорошо! Тогда я буду приходить к вам. И не курите здесь! Значит, мы встретимся вечером?
– Уже сегодня?
– Да, мы, например, могли бы посмотреть кино.
– Почему бы и нет…
– Например, комедию?
– Да, можно и комедию…
Провожая Леру, я выхожу на лестничную площадку. Бросив взгляд на соседскую дверь, я замечаю новый красный крест. Теперь он и на двери Татьяны Алексеевны.
– Вы знаете, кто здесь живет? – спрашивает Лера.
– Знаю, – отвечаю я.
– Говорят, у нее была очень тяжелая судьба…
– Это правда…
– Говорят, она так и не нашла своих близких.
– С чего вы взяли?
– Мне рассказывала женщина, которая продавала нам квартиру.
– Это неправда! Этого не может быть!
– Не знаю, но я точно помню, что она так сказала…
В этот момент открывается соседская дверь. На лестничную площадку выходит Татьяна Алексеевна.
– Здравствуйте, Александр!
– Здравствуйте!
– Как вам спалось на новом месте?
– Хорошо, спасибо! Вы куда?
– Я в Куропаты. Если хотите, можете со мной – лишние люди нам не помешают!
– Что это?
– Меня ждет такси. Так вы едете или нет?
– Да, только соберусь!
В такси я узнаю, что Куропатами называется урочище близ Минска. Место, где обнаружены массовые захоронения репрессированных в тридцатые годы. Органами НКВД здесь были расстреляны десятки тысяч человек.
– Там захоронены ваша дочь и муж? – разглядывая в запотевшем окне незнакомые улицы Минска, спрашиваю я.
– Нет, у меня там никого нет.
– Тогда зачем мы едем туда?
– Вы ведь недавно здесь, да?
– Да.
– Тогда вы, наверное, не знаете, что наши власти решили снести Куропаты и продолжить через кладбище кольцевую автодорогу.
– А что, рядом построить дорогу нельзя?
– Судя по всему, нет. К тому же важно понимать, что это политический момент. Наш лидер до мозга костей красный. Ему не нравится, что мы чтим память жертв репрессий. Сталина здесь принято восхвалять, а не ругать. Люди уже несколько месяцев охраняют мемориал, но власти не сдаются. Сейчас они подгоняют в Куропаты грузовики и бульдозеры, собираются валить вновь установленные кресты.
– Я не верю, что в 2001 году, после всего, что нам известно, это кому-нибудь придет в голову.
– О, Саша, как я завидую вашей наивности! Что ж, прямо сейчас у вас будет шанс лично познакомиться с этими людьми.
Оказавшись на месте, я вижу людей с национальной символикой. Против них превосходящие силы милиции. Татьяна Алексеевна предупреждает, что половина пришедших – сотрудники Комитета госбезопасности в штатском. «Будьте осторожны!»
Моросит. Атмосфера нервозная. На моих глазах появляется подкрепление. Ребята в коричневом камуфляже с улыбками приветствуют коллег. Слуги народа. Молодые люди пожимают друг другу руки и, вероятно, отчетности для, без энтузиазма, буднично начинают арестовывать активистов. Несмотря на царящую напряженность, мне кажется, что представители правоохранительных органов, в отличие от протестующих, нисколько не волнуются. Более того, люди в форме пребывают в хорошем настроении. Активисты их не пугают, а собственная работа, кажется, даже нравится. Из милицейской машины доносится песня какой-то местной поп-группы:
Вокруг колесят грузовики с песком. Рядом с нами стоит бульдозер. Вероятно, именно этой машине надлежит выдирать кресты.
– Татьяна Алексеевна, мне кажется, ребята, которые защищают мемориал, вполне могли бы справиться и без вас.
– Ну почему же? Почему бы милиции не арестовать и девяностооднолетнюю старушку?
– Вы правда думаете, что они решатся сносить кресты?
– Если только мы отступим.
Татьяна Алексеевна вручает мне свечу. Я зажигаю ее и прикрываю рукой. Мне до последнего не верится, что кому-то придет в голову разгонять нас, однако спустя полчаса, после нескольких локальных стычек, ОМОН идет в наступление. Включаются дубинки, мелькают береты. Мы вдруг оказываемся в окружении милиционеров. Какой-то накачанный верзила толкает меня. Я остаюсь на ногах, но получившая вслед за мной удар Татьяна Алексеевна оказывается на песке.
– Что же ты делаешь, сволочь?!
Нас тащат по песку. Не бьют, но, повалив на землю, волокут в сторону милицейских «пазиков». Я вижу, что за моей спиной еще продолжается зачистка, но меня это уже не касается. Стряхнув песок с куртки, я улыбаюсь Татьяне Алексеевне.
– Быстро парни работают. Я даже понять ничего не успел. За что они арестовали нас?
– За то, что вы приехали почтить память репрессированных.
– Вы как, целы?
– По сравнению с советскими конвоирами, эти ребята – милые щенята.
– Что теперь? На нас будут оформлять протокол?
– Ага. Думаю, обвинят в сопротивлении силам правопорядка.
– Это штраф?
– Ага.
– Черт, я даже паспорт с собой не взял.
– Вот же вы дурак, Саша!
– Но вы же не сказали мне, куда мы едем.
Кабинет коричневый. Стол старый. Старее стола пол. На стене портрет строгого президента и календарь с плюшевыми зайчиками. Два стула, синий сейф и белая радиоточка.
Нас оформляют довольно быстро. Кажется, милиционеру не до нас – он напоминает коллегам, что вечером у его дочери день рождения. Татьяна Алексеевна объясняет, что я друг семьи и приехал в гости. На акцию попал случайно. С разрешения следователя я звоню маме, и дядя Гриша привозит мой паспорт. Когда милиционер объясняет, в чем нас обвиняют, Татьяна Алексеевна смеется:
– Товарищ начальник, я, конечно, понимаю, что вам нужно составить протокол. Более того, я очень признательна за то, что я и мой молодой спутник обвиняемся всего лишь в использовании нецензурной лексики, но если Александр и мог ругаться, то со мной загвоздка: товарищ начальник, у меня болезнь Альцгеймера – я забыла все плохие слова!
– Татьяна Алексеевна, – посмотрев в документ, спокойно отвечает милиционер, – не морочьте мне голову, я уже составил протокол. Давайте, не задерживайте меня. У меня тут таких как вы, борцов, вагон и маленькая тележка!
Отчим с недовольной миной спрашивает, нужно ли нас подвезти. Я понимаю, что компания Татьяны Алексеевны доставит ему неудобство, а потому сразу соглашаюсь. Первое время мы согреваемся и молчим. Отчим включает печку и крутит колесико радио. Джон Леннон поет:
Когда песня заканчивается, Татьяна Алексеевна начинает говорить:
– Саша, вчера вечером вы хотели узнать о моей дочери.
– Да, очень!
– Что ж… почему бы и нет… Кажется, я остановилась на том, что получила хорошую работу. Отчеты, справки, графики. Каждый день я набирала документы, и время от времени, расхаживая вокруг моего стола, начальник надиктовывал письма вышестоящим органам:
Уважаемый Семен Захарович!
Рассказываю, как у нас тут.
Самым острым по-прежнему остается жилищный вопрос. Зэчки живут в бараках, к заключению не приспособленных. Теснота дикая! Хорошо если метр на осужденную. Нары в несколько этажей. В гробу, прямо скажем, места больше. Полов, сам понимаешь, нет, крыши тоже. При скверном питании заключенные болеют и мрут. В остальном, кажется, дела идут хорошо, план стараемся выполнять.
Я еще многое могла бы добавить к этому письму, но печатала молча и старалась запомнить каждое слово, чтобы однажды, выйдя на свободу, пересказать все услышанное людям. Жаль только, что, оказавшись на воле, я поняла вдруг, что правда эта никому не нужна…
Татьяна Алексеевна на мгновение замолкает. Взглянув на отчима, я замечаю, что разговор этот ему не нравится. Впрочем, дядя Гриша делает вид, что увлечен дорогой.
– Так или иначе, возвратившись в барак, я действительно замечала, что некоторых женщин больше нет. Голод, побои, невыносимые болезни. То тут, то там, к радости заключенных, на нарах появлялись свободные места. Был человек – и нет. «Помни, Тата, мы всего лишь вид…»
Татьяна Алексеевна пыталась найти решение, которое поможет разыскать Асю. Остров мертвых и кораблекрушение судеб. Закрыв глаза, она представляла, что гладит белье, что купает Асю и стирает ее вещи.
– Все мы теперь мечтали делать то, от чего уставали мирными вечерами. Там, в лагере, мы вдруг поняли, какое это родное и важное слово – быт. Вальс счастья, повторение уюта. Как мне хотелось вернуться домой! Но мешало страшное и длинное слово «перевоспитание».
«Ничего прежде у вас не было! Не было обедов и смеха, не было друзей! Вы – враги народа! Радуйтесь, что вам позволено начать жизнь заново!»
В этом самом перевоспитании прошли десять месяцев. Затем еще двадцать. Татьяна Алексеевна все еще ничего не знала о судьбе дочери и, год за годом набирая лагерные документы, продолжала отмечать ее дни рождения в одиночестве и тишине.
«Восьмерка» стала для нее не только новым домом, но и вторым университетом.
– Я окончила Московский государственный, но действительно ценные знания приобрела лишь здесь.
«Знаете, что делает жук-навозник в лошадином помете? – говорила моя соседка. – Он строит дом для своего потомства. Жук-навозник всегда спешит, потому что под солнцем помет очень быстро высыхает. Времени на размышления у жука нет – нужно работать, пока предоставляется такой шанс. Самка делает шарик из помета и закапывает его в землю, но прежде чем закопать его, она придает шарику форму груши и кладет на верхушку груши яйцо. Через несколько дней здесь появится личинка и начнет выедать грушу изнутри. Личинка превратится в куколку, а куколка станет жуком. Появившись на свет, жук не будет знать, какой дом для него сделали родители, но сам построит для своих детей точно такой же. Так вот и мы, товарищи, ничем не отличаемся от жука. Мы унижаем себе подобных не потому, что чувствуем в этом необходимость, но потому только, что наши отцы и деды поступали точно так же. Генетическая память. Мы рождены калечить и быть покалеченными».
«Все-таки хочется верить, что мы немного отличаемся от жуков», – повернувшись на другой бок, отвечала я.
Однажды другая моя соседка (позже я узнала, что она была известным искусствоведом) сказала мне:
«Знаешь, Таня, в Священном Писании нет ни одного свидетельства того, как выглядел Иисус. Нет описаний. Мы не знаем, как выглядел сын божий, но у нас есть тысячи картин и икон, которые изменили наше представление о том, кем он был. Теперь всем нам кажется, что мы знаем, как выглядел Иисус. Длинные волосы, бородка. Если я сейчас попрошу, ты без проблем его нарисуешь. То же и со Сталиным. Никто не знает, каким должен быть настоящий вождь, но всем нам внушили, что вождь должен выглядеть, как Сталин. Не Сталин вождь, но всякий вождь должен быть подобен Сталину. И эта идея сильнее и глубже, чем мы можем себе представить. Я боюсь, что пройдет еще пятьдесят, шестьдесят лет, а люди по-прежнему будут заблуждаться, будто Сталин не обыкновенный вор, дорвавшийся до власти, но вождь. К сожалению, примитивные народы не видят разницы между реальностью и изображением реальности, а мы примитивны».
«Я видела его вживую…»
«Сталина? Правда? Где?!»
«Он был у нас в секретариате, выступал перед небольшой группой сотрудников».
«И какой он на самом деле?»
«Не такой, как на портретах. Он говорил с очень сильным грузинским акцентом и все время раскачивался. Я смотрела на него и думала, что он вот-вот завалится на спину».
«Когда-нибудь обязательно завалится!»
«Да уж вряд ли…»
Как-то раз, заметив, что Татьяна Алексеевна что-то черкает на листочке, соседка по нарам спросила, может ли Таня нарисовать ее дочь.
– У меня получилось. По «восьмерке» пошел слух. Так я стала главным портретистом барака. Достать бумагу было не легче, чем раздобыть еду или спирт, но, в желании обзавестись портретами собственных детей, даже за самый маленький клочок бумаги женщины отдавали недельный запас табака. Едва ли не каждый вечер, сев рядом со мной, заключенные описывали своих мальчиков и девочек. Грустные и веселые, пухленькие и худые. Сотни детских глаз. Теперь, возвратившись с работы, я занималась не собственными делами, но составлением фотороботов украденных советской властью детей…
Я рисовала чужих малышей, но никогда не бралась за Асю. Не знаю почему. Наверное, слишком боялась. Меня и без того мучили фантомные боли. Дочери не было рядом, но я то и дело слышала ее голос, чувствовала прикосновение ее рук. Я помнила, как она смеется, и время от времени мне чудилось, будто дочь моя бегает по бараку. Если честно, я и сама не понимаю, как не сошла с ума… Впрочем, наверное, было рано – я ведь не знала, что ждет меня впереди…
«Есть одна старая истина, – разглядывая рисунок своего сына, говорила смотрящая по бараку, – человек живет, пока на этой земле его держат дела. Нет дел – нет человека, помирает сразу. Выходит, все мы здесь, в лагерях, живы еще только потому, что где-то там, на воле, нас ждут мужья и сыновья…»
«Или не ждут, – отвечала женщина, которая когда-то рассказывала нам про жука-навозника. – Может, они мертвы уже, а коли мертвы – так и нет у нас никаких дел. Какие тогда у нас тут дела?»
«Плакать!»
«Плакать? Так этой земле слез хватит и без нас! Лично у меня здесь дел не осталось!»
«Что ты такое говоришь? А твой муж? А дети твои? Разве попала бы ты сюда, если бы муж твой не был арестован?»
«Нет у меня больше мужа! Я чувствую, что его нет! И детей моих нет! В земле они, и я в ней скоро буду…»
«Как ты можешь так говорить?»
«Слушай, может, хватит уже, а?! Вам самим-то не противно все это слушать? Ходите тут, строите из себя жен декабристов. Неужели вы не понимаете, что никого из наших близких давно нет?!»
Татьяна Алексеевна слушала спорящих женщин, но в разговор не вмешивалась. Она понимала, что муж, скорее всего, расстрелян, но сердце отказывалось в это верить. Она по-прежнему надеялась, что все закончится хорошо.
– Я чувствовала, что Алексей и Ася живы, и значит, на этой земле у меня действительно есть дела. Я верила, что пройдет еще несколько лет, и я заберу дочь из детского дома, и вместе мы будем ждать отца, и я буду спать максимум час или два в сутки, чтобы наверстать все то время, что провела в лагере. Аська будет сопеть у меня под боком, и, сидя рядом, я буду охранять ее сон. Я думала о маленькой девочке, постоянно забывая, что моей дочери уже пятнадцать лет…