Дебют

Девушка пела в церковном хоре. Арлекины затачивали деревянные мечи, и северный ветер срывал выданные фуражки. Отталкивая собравшихся на платформе зевак, полицейские свистели во все щеки. Журналисты (все как один в новых английских костюмах, в повязанных по последней моде шарфах) просили друг друга быть аккуратнее, потому что брюки-то новые и куплены вот-вот.

Гудели паровозы. Трещали проверяемые вспышки фотоаппаратов и хрупкие косточки сбежавших с занятий семинаристок. Мальчишки, чумазые продавцы новостей, уныло сидели в стороне — никто не покупал газет. Взявшись за каштановые подтяжки, директор вокзала смотрел на платформу через большое пыльное окно:

— Не рано ли отменили крепостное право?!

Старый секретарь ставил на стол блюдце. Фарфор омывал чай. Как и полагалось человеку преклонных лет, старик, вздыхая, отвечал:

— Волнение людское вполне объяснимо, господин директор. Уезжает не кто- нибудь, а сам Алексей Алексеевич Лепехин — великий русский шахматист!

Словно занавес, директор торжественно поднимал брови и, облокотившись на окно, от слова к слову, повышая голос, обрушивался на старика:

— Что же это такое?! И ты туда же, старый дурак?! Подобно другим поддаешься моде! Делаешь из игры не пойми что! А шахматистов, черт их дери, лентяев в запонках, почитаешь за ученых!

— Нет, погоди! Я не закончил! Возносишь, я тебе говорю! И не спорь! Воз-но-сишь! В то время как они, черт их дери, лентяи в запонках, ничего не делают, кроме как дни напролет фигурки янтарные двигают!

— Я, быть может, и старый дурак, но шахматы вещь важная! В шахматы играют люди в высшей степени мудрые, а чем же еще славиться государству, как не мудростью? И потому нет ничего дурного в том, что горожане встречают лучшего шахматиста всех губерний с таким размахом, господин директор! И вот еще что… вам, господин директор, шах! Ан нет, батюшки! Как это я сразу-то не увидал! Шах и мат вам, господин директор! Вот сюда кобылку поставим, и будет вам мат! Во как, господин директор! Шах и мат!

— Еще давай! — недовольно отвечал директор и подходил к столу.

На платформе появился Лепехин. В белоснежном костюме, окруженный журналистами, немного подтягивая левую ногу, он прошел к вагону.

— Экий франт! — заметил кто-то из зевак.

— Так ведь, человечище! Ум! За всю великую нашу родину биться будет!

— Посмотрим, что вы скажете, когда проиграет ваш Лепехин венгру.

— Что ж это вы такое говорите, сударь? Лепехин никому не проигрывает!

— Вот увидите, проиграет он финал, ваш Лепехин.

— А вот давайте поспорим!

— Отчего ж не поспорить, давайте и поспорим.

— Пять рублей.

— Пять? Мало, конечно, но давайте-ка!

— А как я вас найду?

— Спросите Жирмунского. Меня все знают.

Первым делом Алексей Алексеевич переоделся. Белый костюм ему совершенно не нравился. Не нравилась и шляпа. Алексей Алексеевич хотел поехать в свитере, что связала Настенька, но Жарков не разрешил. Жарков сказал, что будут делать снимки и что он, Лепехин, лицо Великой Державы!

«Вы просто обязаны выглядеть блистательно, а свитер Настенькин примерите в поезде», — потребовал Жарков.

Теперь, когда черный в белую клетку кардиган был надет, Алексей Алексеевич улыбался и правой рукой поглаживал левый рукав. Осматривая просторное купе, известный своей скромностью шахматист думал о том, что все это, пожалуй, слишком: «Ковры, скатерти, хрусталь, фрукты! К чему все это?! Могли бы дать мне обычное место. Неуютно тут как-то. Уж слишком все красиво. Дорого все как-то. Даже страшно.»

За стеклом проплывали леса и деревни. Невысокие холмы и остывающие перед зимой поля. Бьющие в стекло капли становились крупнее. Разобравшись с проблемами мелкого характера, время от времени поглядывая в окно, но теперь все меньше отмечая то, что за ним проплывало, Алексей Алексеевич возвращался к единственному волновавшему его вопросу. Лепехину никак не хотелось соглашаться с тем, что вместе со всей командой предлагал Жарков. «Нет, — думал Алексей Алексеевич, — нет, надо бы рискнуть.»

Увертюра, как казалось шахматисту, была чрезвычайно острой и затрагивала даже конец игры. Дебют был красивым и глубоким. Быть может, недостаточно удовлетворительным при точной игре соперника, но исключительным по своему обаянию.

«Точность? В том-то и дело! — думал Лепехин. — Венгр обязательно ошибется! Всенепременно! Если не на четырнадцатом, то на шестнадцатом ходу — иначе и быть не может!»

Однако Жарков стоял на своем. Жарков буквально требовал играть отработанную, проверенную партию.

«С другой стороны, — продолжал размышлять Лепехин, — будь на месте Жаркова кто-нибудь другой, я поспорил бы, но он, он мой учитель! Он знает гораздо больше! Имею ли я право перечить ему?!»

За окном лениво и тяжко плыли облака. По земле разливалась тоска. Звуки полонезов остались далеко позади, и Алексей Алексеевич не знал, сколько времени провел в дороге. Лепехин не любил часы (они отнимали время игры), не любил и никогда не носил. За окном темнело, и если брать в расчет, что выехали в 19 часов, было около.

Несколько раз заходил Жарков. Тренер спрашивал, все ли в порядке и не стоит ли чего-нибудь подать. Лепехин благодарил и просил не беспокоиться.

Вот уже два часа как поезд стоял на Будапештском вокзале. Венгерские журналисты, все как один одетые в английские костюмы, с повязанными по последней моде шарфами, недоумевали. Поезд прибыл, поезд остывал, но Лепехин не выходил.

Облокотившись на большое, блестящее окно, директор вокзала говорил своему помощнику:

— Странный этот русский, правда, Сабо? Уже час как не выходит! Спит там, что ли? Или думает, что ему все дозволено? Эти русские вечно считают себя самыми умными! Еще матч не сыграли, а он уже позволяет себе задерживаться, не выходить. Скверно, скверно все это, правда, Сабо?

— Да, господин директор, но если честно, по мне так, знаете, по мне так все равно. Меня вот больше ваш конь волнует! Так удачно он у вас тут стоит, ну просто не продохнуть! Все-таки, наверно, потому вы и директор, что в шахматы лучше играете, ни разу я у вас не выигрывал, господин директор!

— Думай, Сабо, думай, в шахматах главное не торопиться. Куда тебе спешить? Вокзал как стоял, так и будет стоять, а ты, Сабо, думай!

Лепехин появился спустя четыре часа. Два человека вели его под руки. Венгерским журналистам удалось отметить, что русского шахматиста немного пошатывало. Другие недолго думая сумели уловить запах алкоголя. Так все сошлись во мнении, что Лепехин пьян.

Слух, что русские пьют даже в преддверии финального матча, тотчас разнесся по всему Будапешту. К вечеру, благодаря телеграфу, в изобретении которого так нуждались сплетники всего мира, слух докатился и до родного города Алексея Алексеевича. На родине весть о том, что Лепехин запил, восприняли с еще большим негодованием.

Пьяный Лепехин? Странно! Он ведь не пьет!

Будапешт замер в ожидании финала. Замерла родная для Лепехина Москва. Подобно Жаркову, ходившему из стороны в сторону у двери гостиничного номера, в Санкт-Петербурге под дробь стучавшего в окна дождя из стороны в сторону ходили министры финансов и иностранных дел, депутаты и городовые, журналисты и поэты, врачи и все, для кого шахматы были самым большим на свете увлечением.

Всю ночь в номере Лепехина горел свет. Метрдотель рассказал одному из журналистов, что к Лепехину никто не заходил. Шахматист ничего не ел, никого не впускал. Ни консьержей, ни секундантов. Около четырех часов утра свет погас. Лепехин уснул. «Да, это точно! Я лично слышал», — заявил метрдотель.

Утром сонные мальчишки не успевали продавать газеты. За столиками в кафе и на скамейках в парках, встряхивая страницы, будапештцы читали о приезде великого русского шахматиста. На первой, второй и третьей полосах, статья за статьей, рассказывалось о Лепехине, его команде и сильных дебютах, о лучших матчах Магияра и прославленной венгерской защите.

Около девяти часов утра команда России спустилась в ресторан.

Официанты разливали кофе, и молодой худощавый переводчик, вероятнее всего, кадет, зачитывал отрывки из утренней прессы:

— Они говорят, Алексей Алексеевич, что вчера вы вовсе не были пьяны, а все произошедшее есть не что иное, как провокация тайной царской полиции. Они пишут, Алексей Алексеевич, что вы, судя по всему, хотели ввести в заблуждение венгерского чемпиона. Но венгры, Алексей Алексеевич, пишут они, не дураки. Так утверждает автор статьи. Венгры и не думали расслабляться, и уж тем более отдавать вам чемпионский титул!

— А что в другой? — намазывая маслом странный серый хлеб, спрашивал Жарков.

— А в другой пишут, что. дайте-ка взгляну. пишут, что вся страна живет в ожидании полуденного матча, и конечно, ни у кого нет сомнений в том, что золотая королева останется в Венгрии. Магияр лучше, пишут они.

Как ни пытались Жарков и переводчик изображать беззаботность, ничего не выходило. Лепехин молчал. За все утро он не проронил ни слова и только то, что за столом сидели многоопытные, выдержанные шахматисты, не выдавало общего, с каждой минутой нараставшего волнения.

Перед тем как открылась дверь автомобиля, Жарков успел перекрестить Лепехина и поцеловать в лоб.

Живая цепь тянулась через сад к театру. Окруженный верными друзьями, через гущу людей Лепехин пробирался к входу в большое, с высокими колоннами здание. Жарков придерживал Лепехина за поясницу и, немного подталкивая вперед, шептал:

— Дальше, Алексей Алексеевич. не останавливайтесь, дальше, ступайте дальше.

Лепехин не помнил, как вышел из гостиницы, не помнил красивых улиц Буды и остававшегося по правую руку перекинувшегося через Дунай моста. Не помнил холмов Пешта и машины, в которой ехал к месту поединка. Он не видел взглядов и не слышал слов, что все утро говорили ему и о нем.

Алексей Алексеевич не мог вспомнить дверей и лестниц, комнаты, в которой провел не меньше часа, и коридор, которым шел к сцене. Он не помнил, как сел за стол и как кто-то подтолкнул к нему стул.

Не помнил, как появился венгр и в стороны разлетелся занавес. Ударил свет. Волнами покатили аплодисменты. Лепехин посмотрел на черную пешку, и показалась, что она затряслась. За несколько мгновений Алексей Алексеевич прокрутил партию до двенадцатого хода, и когда настал момент брать слона, зал замер. Лепехин встряхнулся.

Послу России позволили сделать почетный первый ход.

— С вашего позволения, — произнес чиновник, наклонившись к Лепехину, и двинул пешку на d4. Алексей Алексеевич понимающе улыбнулся и, пока посол спускался в зал, вернув солдата на исходную позицию, сделал свой ход — e2—e4.

Партия началась. Венгр ответил пешкой на е5, и его ход тут же отобразился на большой доске, по которой зрители следили за игрой. Последовали обоюдные выдвижения коней, слонов и пешек. Перевернув страницу подаренного в дорогу новой любовницей блокнота, сидевший в третьем ряду русский журналист записал: «Играют медленно. Точно и верно. Вспоминая целые сражения и отдельные ходы, стремительные проверенные дебюты и выверенные мучительные защиты. Играют метко, едва шевеля губами».

Последнюю строчку журналист зачеркнул, но остальными остался доволен. Взглянув на внушительного размера доску, он продолжил: «Черные подвергнуты огромному давлению, однако Лепехин отчего-то откладывает наступление. Бронзовые офицеры видят диагонали. Короли прячутся в углах, и каждая пешка мечтает стать ферзем в эндшпиле».

Пока журналист получал удовольствие от самого процесса написания блистательной статьи, зрителей все сильнее затягивала партия. Несколько минут назад венгр сделал ожидаемый ход. Напрашивался ответ, однако Лепехин медлил. Данное обстоятельство сильно беспокоило сидевшего рядом с переводчиком Жаркова. Наклонившись немного вперед, он постукивал пальцами по ручке кресла и постоянно дергал ногой.

— По-вашему, что-то не так? — спрашивал переводчик. — Я, конечно, не большой специалист, однако, насколько могу судить, пока все идет хорошо.

— Мне непонятно, почему Алексей медлит.

— В каком смысле? Вероятно, думает.

— Вот именно, чего же тут думать? Эта позиция проработана нами до глубокого эндшпиля! Тут все ясно!

— Ах, вот оно что! — выделяя каждое слово, произнес переводчик.

Через десять (!) минут Лепехин, наконец, сделал ход. Венгр ответил.

Последовал размен, и когда передвижения офицеров, туры и дамы отобразились на большой доске, Жарков чуть было не вскочил с кресла:

— Господи! Что же он делает! Он теряет темп! Это. это же провал.

Труп Лепехина лежал посреди питерской гостиной. Выходившие на Большую Морскую улицу окна были открыты. Полицейские время от времени, деликатно переступая через тело великого русского шахматиста, ходили по комнате.

Возле камина в кресле сидел толстый, всегда недовольный своим телом человек. Он тяжело дышал и рассматривал серебряную пешку:

— Вот вам и шахматисты! Вот тебе и стальные нервы! Впрочем, следует признать, что пулю пустил комплиментно!

— Как вы сказали, Николай Александрович? — спросил врач.

— Я сказал комплиментно, от слова комплимент.

— Опять вы, Николай Александрович, слова выдумываете!

— А отчего же не выдумывать, коль скоро труп наш так мастерски стреляется!

— Да уж, Николай Александрович, всем горлом заглотнул!

Сидевший спиной к ним Жарков всхлипнул и попросил Настеньку принести настойки валерьяны.

— Да будет вам, Михаил Иванович! — продолжал следователь. — Что ж это вы, в самом деле, так убиваетесь! Нам тут второй труп не нужен! Правда, Федор Никитич?

— Правда, Николай Александрович, — спокойно отвечал врач, осматривая затылок Лепехина.

Тон, в котором посмел говорить следователь, приводил Жаркова в бешенство. Позабыв обо всем, он вскочил со стула и начал исступленно кричать:

— Труп? Два трупа? Вам нужно два трупа или один? Да. да как вы смеете так говорить! Как у вас язык поворачивается! Труп! Да знаете, знаете вы, что тут перед вами.

Жарков чуть было не сказал «лежит великий шахматист», однако, обдумав это словосочетание, решил промолчать.

— Я знаю, кто это, Михаил Иванович! Это труп! Потому что труп — это труп, он иначе не существует! Тело это, Михаил Иванович! Я вижу перед собой остывшего мужчину, и как уже говорил, второй мне здесь не нужен. Желаете вешаться — вешайтесь, но в другом квартале! Впрочем, вы ведь у нас персона известная, вашу смерть все равно повесят на меня.

— Да как, да как вы.

Жарков вновь разрыдался.

Около часа, под аккомпанемент время от времени набиравшего силу мужского всхлипывания, полицейские осматривали комнату, врач обследовал труп, старший следователь Николай Александрович Жирмунский — собственные ногти.

Когда настойка валерьяны начала действовать, успокоившись, Жарков обернулся, чтобы еще раз взглянуть на своего, теперь уже мертвого, ученика. Лепехин лежал на полу. Его веки были высоко подняты, а глаза полны удивления. Он был похож на человека, который чем-то подавился.

— А вы уверены, что это самоубийство? — набрав полный рот смелости, вдруг спросил Жарков.

— Уверены! — ответил Жирмунский и добавил: — Так что же мы теперь будем делать, Михаил Иванович?

Вопрос следователя показался Жаркову плевком. «Что мы теперь будем делать?» — повторил он про себя.

«А что вообще теперь можно делать? Что я могу ответить на такой вопрос? — со злостью, но в тоже время совершенно растерянно думал педагог. — Лепехина нет. Через несколько дней в Будапеште финальный матч. Придется все отменять, что же еще делать?!»

— Я не очень понимаю, о чем вы говорите, когда спрашиваете, что нам теперь делать?

— Я спрашиваю, как нам быть с предстоящим поединком?

— С поединком? А как с ним еще можно поступить? Его придется отменить!

— Это исключено, Михаил Иванович! Исключено! Об этом не может быть и речи! Лепехин должен играть!

— Играть? Как это понимать? Господа? — словно в поисках помощи Жарков осматривал комнату, пытаясь заглянуть в незнакомые пары глаз, однако никто не обращал на него внимания. Все были заняты своими делами, и от происходящего Жаркову делалось плохо. — Я. я не очень понимаю, что вы хотите этим сказать? Что вы предлагаете?

— Я, Михаил Иванович, пока ничего не предлагаю. Ясно одно — политическая ситуация в стране не позволяет нам проиграть этот поединок. Народ взволнован, каждую неделю бунты и волнения. Министров стреляют, словно воробьев. Народу следует отвлечься на что-нибудь житейское, на что- нибудь такое трогательное и гордое, понимаете? Эта победа нам чрезвычайно нужна!

— Очень нужна победа? — Жарков еще раз посмотрел на труп Лепехина и остановил на нем взгляд.

— Победа нужна! — спокойно произнес Жирмунский.

— Но, но как же нам быть? Алексей Алексеевич мертв.

— А мы его оживим! Ха-ха. Шучу, шучу, Михаил Иванович! Шучу я! А вот в том-то и дело, что-то нам нужно делать. Да-а-а.

— Быть может, сыграет кто-нибудь другой? — вдруг спросил Жарков, и сам не поверил собственным ушам.

«Какая же я тварь! Вот он, Алеша, лежит передо мной, а я предлагаю заменить его кем-нибудь другим! Какая же я все-таки свинья!»

— Кто-нибудь другой? Нет! Это исключено! Играть должен Лепехин! А потому следует все хорошенько обдумать. Итак, у нас есть труп, и есть запланированная на среду игра, в которой наш труп должен одержать победу. По-моему, все очень просто, не так ли? Ваши предложения, Михаил Иванович?

— У меня нет никаких предложений!

— А еще стратег! Шахматист! Где же ваш хваленый ум? Эх вы, Михаил Иванович! Ладно! Сделаем послабление. ваше состояние. ладно, Михаил Иванович, ответьте мне вот на какой вопрос: у вас есть планы игр?

— О каких именно играх вы спрашиваете?

— Вы ведь вели своего рода летопись игр и ходов Лепехина?

— Вел.

— Вот и превосходно! В среду Лепехин должен начать белыми или черными?

— Белыми. Жребий.

— Как хорошо. Жребий к нам благосклонен. У шахматистов ведь есть возможность разговаривать с секундантами?

— Да, но только.

— Вот видите, как все просто, Михаил Иванович, а вы волновались.

— Что вы задумали?

— Победит ваш Лепехин, складненько.

— Складненько?

Черный Русобалт остановился у парадной известного актера Болеславского. Жирмунский хотел посетить и главного режиссера театра, в котором служил Болеславский, однако решил, что чем меньше людей будет задействовано, тем лучше.

Старая домработница предложила незваному гостю устраиваться в гостиной. Едва толстый мужчина осмотрелся — на лестнице появился фактурный незнакомец. В ночном халате, с бокалом красного вина. Артист большой сцены — Александр Сергеевич Болеславский.

— Чему обязан столь поздним визитом?

— Исключительно вашему таланту, Александр Сергеевич!

— Талан-ту, талан-ту, — делая ударение на «ту», передразнивая гостя, повторил Болеславский и широким взмахом манерно положил правую руку на собственное плечо.

— Александр Сергеевич, позволите ли вы сразу перейти к делу?

— Да, если вы позволите себе представиться.

— Моя фамилия Жирмунский, вы, вероятно, слышали?

— Жирмунский! Так вот как она выглядит, наша тайная полиция! Жаль, что в ней не работают женщины, в столь поздний час я бы предпочел увидеть прекрасную незнакомку.

— Обе столицы в курсе, что вам по вкусу юнкера и семинаристы, господин Болеславский, так что давайте к делу!

Болеславский покраснел, но подбородка не опустил.

— Александр Сергеевич, играете ли вы в шахматы?

— В шахматы? Кто ж теперь не играет в шахматы? Впрочем, не часто. Большая сцена, знаете ли.

— Но вы ведь имеете представление о том, какими способностями обладают те или иные фигуры?

— Обижаете!

— Простите! Просто я должен быть уверен.

— Будьте спокойны, однако, почему это вас волнует? Уж не хотите ли вы сразиться со мною в шахматы?

— Я — нет. А доска у вас есть?

— Есть.

— Александр Сергеевич, я так понимаю, что и в вашей отличной памяти сомневаться не приходится.

— Не жалуюсь! Если у вас есть немного времени, могу поведать много интересных историй. Какую желаете?

— Что-нибудь из мифов о Сизифе.

— Нет, о нем не помню. Но могу что-нибудь другое.

— Не сомневаюсь, однако прежде смею просить вас ознакомиться с этими бумагами.

— Что это? — вдруг вскрикнул Болеславский — Что? Я, я ни в каких тайных обществах не состою! Государя люблю всем сердцем! Вам меня в эти игры не впутать! Я не шпион и не кадет! Я не эсер и не народоволец! Я актер!

— Тише, тише, Александр Сергеевич! Не беспокойтесь! Это не обвинение.

— Тогда что?

— Ваши партии, Александр Сергеевич. Здесь несколько дебютов Алексея Алексеевича Лепехина.

— Дебюты Лепехина? Зачем они мне? А что с ним?

— Дело в том, Александр Сергеевич, что Алексей Алексеевич немного приболел и не сможет отправиться в Будапешт.

— В Будапешт?

— Да, там должен состояться очень важный матч.

— А от меня-то вам что нужно?

— Судя по всему, играть вместо Лепехина придется вам.

— Мне? Вы с ума сошли! Я не умею, я не так хорошо играю, да и в конце концов, я на него не похож!

— Ну, не стоит так волноваться! Именно поэтому мы и обратились к вам! Насколько я помню, вы — Александр Сергеевич Болеславский! Великий русский артист, а что стоит актеру вашего масштаба сыграть шахматиста?

— Великого шахматиста!

— Великому актеру — великие роли!

— Льстите?

— Нисколько!

— Но я действительно на него не похож!

— Ну, грим, грим, Александр Сергеевич, да и потом, много ли венгров знают Лепехина в лицо?

— В наше время газеты повсюду!

— Ерунда! Все будет поздравительно, Александр Сергеевич!

— Поздравительно?

Когда гример закончил, в комнату позвали Жаркова. Развалившись в кресле, Болеславский перекидывал ладью из руки в руку. Взглянув на. Лепехина, Жарков упал в обморок.

— Вот и замечательненько! — порадовался Жирмунский.

Болеславский выпил последний из разрешенных бокал вина и с головой

окунулся в новую роль.

Весь следующий день был посвящен изучению партий и привычек Лепехина. Жарков рассказывал о том, что Алексей Алексеевич всегда был добрым, вежливым, учтивым и немного подтягивал ногу.

— Первые три определения нам не помогут, а вот то, что ногу подтягивал, это хорошо, это я смогу, — отвечал Болеславский.

Сразу после обеда актеру принесли шахматы. Подавленный Жарков сидел напротив и до поздней ночи разбирал с Александром Сергеевичем партию за партией:

— А зачем я сюда походил?

— Не вы, а Лепехин!

— Нет, я, Михаил Иванович! Я теперь Лепехин! Так зачем мне сюда ходить, он же меня съест!

— Это гамбит! Так нужно! Хорошо, если съест, как вы говорите, запомните, если здесь он вашего офицера берет, играйте третью партию, помните ее?

— Та, что в конце похожа на вальс?

— Да.

Жарков никогда не думал, что передвижение фигур может напомнить шаг в танцах. «Это тонко, и, быть может, этот Болеславский не полный дурак», — отметил Жарков.

Вальс? Почему нет? Быть может, это откроет нам новое понимание игры. Ведь есть версия, что лучше занимать белые поля. Может, связать ее с шагом? Паркет? Паркет, по которому фигуры скользят, словно в танце. Нужно это продумать, нужно просчитать, и все-таки это так интересно, шахматы, только с кем я теперь буду работать? Леша, мой Леша.

— Михаил Иванович, вы отвлеклись! А вот этот ход? Как же я могу ходить сюда? Он же меня побьет!

— Не побьет! Будьте внимательны! У вас тут связка, он не может дернуться — будет шах.

— А сюда зачем?

— Что значит — зачем? Просмотрите следующие ходы. Вы делаете вилку.

— А с чего вы взяли, что он будет ходить именно так?

— С того, что Магияр, Александр Сергеевич, в отличие от вас, умеет играть в шахматы! Лучше проиграть по правилам, чем случайно выиграть.

— Меня зовут Алексей Алексеевич!

Судя по всему, Жирмунский был доволен. Все шло по плану. Перед отъездом Лепехина-Болеславского принял Государь. Он, конечно, все знал, но тактично ничего не заподозрил. Изображая скромность и почтение, Болеславский достигал пика актерского мастерства. В разыгрывавшейся миниатюре «Обед у Его Величества», подражая актеру, люди играли людей: Жирмунский Жирмунского, Государь Государя, Жарков Жаркова, и только Болеславскому позволялось играть не себя.

— Алексей Алексеевич, вы уже решили, к какому дебюту прибегнете?

— Пока размышляю, Ваше Величество.

— Знаете ли, Алексей Алексеевич, я ведь и сам немного играю. Вот скажите, правда ли, что конь на краю доски всегда плохо? Мне лично удавались неплохие партии.

— И правильно, Ваше Величество! Вот и мне все говорят: конь на краю доски плохо, но лично я исхожу из того, что все зависит от отдельно взятой партии, — при этих словах Жарков чуть было вновь не потерял сознание: Лепехин слово в слово процитировал Лепехина.

— Алексей Алексеевич, а как, по-вашему, правда ли, что коня всегда выгодно разменивать на слона?

— Повторюсь! Мне кажется, что каждый ход должен быть взвешен, а исходить следует исключительно из положения на доске. Иногда выгодно отдать слона.

— Блестяще! Алексей Алексеевич, позвольте еще несколько вопросов?

— Ну конечно, конечно, Ваше Величество!

Чем больше запрашивал Государь, тем увереннее парировал актер. Жарков не верил своим ушам. Ответ за ответом звучали только взвешенные, классические замечания. Государь интересовался, что в целом важно для шахматиста, и Болеславский уверенно отвечал:

— Что важно? Так ведь сразу и не ответишь, Ваше Величество! Я думаю, важно хорошо провести дебют, середину и эндшпиль. Ну, а если быть серьезным, то, конечно, есть вещи, без которых не обойтись. По-моему, очень и очень значимо отлично ориентироваться в типичных позициях, Ваше Величество. Досконально и обстоятельно анализировать типичные позиции, да, это мое мнение.

— Типичные позиции? — понимающе спрашивал Государь.

— Типичные позиции? — не доверяя собственному слуху, шептал Жарков.

— Типичные позиции! — повторял Болеславский и продолжал: — Комбинационное зрение очень важно.

— Комбинационное зрение?

— Да, Ваше Величество, без него никуда! Очень важно умение найти скрытую в позиции комбинацию. Очень важно! Так же важно, как и после рассчитать сложнейшие варианты, учесть затаенные тактические тонкости, и конечно, чрезвычайно важно избегать досадных ошибок и просмотров.

Государь был удивлен не меньше Жаркова и до конца обеда продолжал задавать вопросы человеку, который, как оказалось, отлично понимал шахматы.

В машине ошарашенный Жарков завалил Болеславского вопросами:

— Александр Сергеевич, вам столько известно о шахматах! Откуда?

— Да ничего мне не известно, — проворчал Болеславский, — я просто актер!

— Просто актер? Вы знаете о шахматах так много!

— Ничего я о них не знаю! Я просто играл, играл, как учили меня мои педагоги! Если бы сегодня я не смог сыграть Лепехина, тогда что же мне, по- вашему, делать на большой сцене?

Жарков замолчал, и до самого вокзала в машине слышалось лишь урчание двигателя. На вокзале же все протекло именно так, как и наметили.

Собравшаяся толпа приветствовала Лепехина. Журналисты делали снимки, и отъезжающие подданные были рады тому, что отправятся в Венгрию в одном поезде с великим русским шахматистом.

Визит к Государю утомил Болеславского. Сбросив костюм, он открыл два чемодана. Идея носить вещи Лепехина принадлежала самому Болеславскому, однако теперь, рассматривая гардероб Алексея Алексеевича, актер немного сожалел:

— Господи! — восклицал Александр Сергеевич. — Как это можно было носить? А это еще что? Кардиган в бело-черную клетку? Как трогательно! Он же женский! Ну и вкус у этого больного!

Время от времени заглядывал Жарков. Учитель интересовался, заучены ли партии и не желает ли господин актер отужинать. Один раз заходил Жирмунский. Запах его мерзкой сигары быстро заполнил все купе, и, ответив на его несколько вопросов, Болеславский тактично попросил следователя убираться ко всем чертям со своей вонючкой.

Уже два часа как поезд стоял на Будапештском вокзале. Лепехин не появлялся. Журналисты норовили заглянуть в купе, но ничего не видели. За опущенными шторками Жарков и Жирмунский пытались вытянуть из Болеславского хотя бы слово.

— Ничего не понимаю, что с ним? — потягивая сигару, хрипел Жирмунский.

— Не знаю, на волнение это не похоже.

— Какое волнение? Он актер! Александр Сергеевич, вы пили?

— Не пахнет вроде, — отвечал Жарков.

— Нужно вставить ему руки в двери! — уверенно сказал Жирмунский. — Это всегда помогает!

— Что вы! — прикрыв ладонью рот, испуганно сказал Жарков. — Как же он будет играть?

— И в самом деле. Тогда клещи в нос! — тяжело дыша от собственной полноты, проговорил Жирмунский.

— Боже вас упаси, господин следователь, какие клещи? Завтра игра!

— Который сейчас час? — вдруг спросил Жирмунский и, не дожидаясь ответа, вытащил из кармана пиджака часы. — Мы уже два часа здесь, нужно выходить.

Болеславского вывели под руки. Журналисты отметили, что русский плохо стоял на ногах и в целом выглядел странно. Запаха алкоголя никто не слышал, но многие сошлись во мнении, что Лепехин пьян. Одни сочли нужным написать об этом, другие решили, что все произошедшее — цирк.

Всю ночь пишущая братия дежурила в атриуме гостиницы. Каждые полчаса один из журналистов отправлялся к метрдотелю в надежде что-нибудь узнать. Старого сурового немца пытались подкупить, однако узнать что- нибудь у картавого старика не удавалось. То, что к Лепехину никто не заходил, как и то, что он уснул только рано утром, пришлось выдумать.

С раннего утра сонные мальчишки не успевали продавать вымыслы. За столиками в кафе и на скамейках в парках, встряхивая страницы, будапештцы читали о приезде великого русского шахматиста и близящемся финале. На первой, второй и третьей полосах, статья за статьей, рассказывалось о Лепехине, о его команде и сильных дебютах, о лучших матчах Магияра и прославленной венгерской защите.

Около девяти часов утра команда России спустилась в ресторан.

Официанты разливали кофе, и молодой переводчик, вероятнее всего, кадет, зачитывал отрывки из утренней прессы:

— Они говорят, Алексей Алексеевич, что вчера вы вовсе не были пьяны, а все произошедшее есть не что иное, как провокация тайной царской полиции. Они пишут, что вы, Алексей Алексеевич, судя по всему, хотели ввести в заблуждение венгерского чемпиона. Но венгры не дураки, утверждает автор статьи, венгры и не собирались расслабляться и уж тем более отдавать вам чемпионский титул.

— А что в другой? — намазывая маслом странный серый хлеб, спрашивал Жарков.

— А в другой пишут, что. Дайте-ка взгляну. пишут, что вся страна живет в ожидании полуденного матча, и конечно, ни у кого нет сомнений, что золотая королева останется в Венгрии. Магияр лучше, пишут они.

Как ни пытались Жарков и Жирмунский изобразить беззаботность, ничего не выходило. Болеславский молчал. За завтраком он так и не заговорил.

Перед тем как открылась дверь автомобиля, Жарков успел перекрестить Болеславского и поцеловать в лоб. Актер удивленно посмотрел на учителя, но ничего не ответил.

Живая цепь тянулась через сад к театру. Окруженный со всех сторон помощниками, Болеславский через гущу людей пробирался к входу в большое, с высокими колоннами здание. Жарков придерживал его за поясницу и, немного подталкивая вперед, шептал:

— Дальше, Алексей Алексеевич. не останавливайтесь, дальше, ступайте дальше.

Болеславский делал вид, что не помнил, как вышел из гостиницы, не помнил красивых улиц Буды и остававшегося по правую руку перекинувшегося через Дунай моста.

Не помнил холмов Пешта и машины, в которой ехал к месту поединка. Он будто бы не видел взглядов и не слышал слов, что все утро говорили ему о нем.

Александр Сергеевич блестяще изображал, что не может вспомнить дверей и лестниц, комнаты, в которой провел не меньше часа, и коридор, которым шел к сцене.

Появился венгр. В стороны разлетелся занавес. Ударил свет. Волнами покатили аплодисменты. Лепехин посмотрел на черную пешку, и ему показалась, что она затряслась. За несколько мгновений Алексей Алексеевич прокрутил партию до двенадцатого хода. Когда настал момент брать слона, зал замер. Болеславский пришел в себя.

Послу России позволили сделать почетный первый ход.

— С вашего позволения, — произнес чиновник, наклоняясь к Лепехину, и передвинул пешку на d4. Болеславский понимающе улыбнулся и, когда посол спускался в зал, вернув пешку на исходную позицию, сделал свой ход, e2—e4.

Партия началась. Венгр ответил пешкой на е5, и его ход тут же отобразился на большой доске, по которой зрители следили за игрой. Последовали обоюдные выдвижения коней. Играли медленно. Точно и верно. Болеславский нервничал и, едва заметно шевеля губами, приложив руки к щекам, мучительно вспоминал каждый шаг.

К десятому ходу Магияр ощущал сильное давление в центре. Как и предполагал сценарий, Лепехин оттягивал наступление. До судьбоносного выдвижения туры оставалось несколько ходов.

Овладевавшее Магияром волнение заливало зал. Как опытный, повидавший тысячи сцен актер, Болеславский чувствовал это. Александр Сергеевич отлично изучил партии Лепехина, прекрасно понял их, пропустил через себя и принял. Он делал все точно так, как завещал Лепехин, однако внезапно им завладело дьявольское искушение. Вот уже несколько минут Болеславского изводила мысль, что он может сыграть свою, свою собственную партию. С дебютом Лепехина он, в общем-то, был согласен, но далее Болеславскому захотелось пойти другим, своим собственным путем. Быть может, несколько потеряв темп и отдав инициативу, но в целом контролируя игру, он желал закончить поединок сам. Когда еще выпадет такой шанс? Ему так захотелось сделать блистательный, один-единственный волшебный ход. Ход, который вмиг перечеркнет все планы венгра и напишет имя нового чемпиона!

Болеславский медлил. Зал ожидал хода русского шахматиста, и в это самое время два начала сражались в одном человеке: шахматное и актерское. Будучи персоной в высшей степени азартной, Александр Сергеевич понимал, что судьба дарит ему шанс, которым глупо было бы не воспользоваться. Здесь и сейчас, на сцене будапештского театра, он мог не играть Лепехина, но стать им. Он мог ходить так, как посчитает нужным, и никто не посмеет ему помешать. Болеславский, как ему казалось, все отлично просчитал. Лепехин сделал хороший задел, говорил он себе, а я доведу партию до конца. Я обыграю Магияра! Я, а не покойный Лепехин! Все будут думать, что Алексей Алексеевич выиграл золотую королеву, но, приходя на мои спектакли, Жарков будет аплодировать в первую очередь великому шахматисту и лишь затем актеру! Мне он будет рукоплескать! Эта победа станет моей маленькой великой тайной! Меня запомнят как великого актера — я же стану великим шахматистом! Прямо сейчас!

Венгр сделал ожидаемый ход, однако Болеславский медлил. Жарков нервничал. С каждым ходом его волнение нарастало. До этого момента Болеславский делал все правильно, и Жарков даже подумал, что Александр Сергеевич обладает отличной памятью, однако теперь, когда актер медлил по непонятной причине, тренер терял рассудок. Около семи минут Болеславский чего- то ждал, и тысячи самых неприятных мыслей крутились в голове тренера, тысячи, но Михаил Иванович и представить себе не мог, что все это время

Болеславский обдумывал свой собственный ход. У актера не было никаких проблем с тем, чтобы запомнить сорок шесть победных передвижений фигур или двести партий в сорок ходов. Нет, теперь его волновало совсем другое: имеет ли он право на свой, на один-единственный, принадлежавший ему, ход? Имеет ли он право подвести страну? Болеславский не сомневался в том, что его партия будет не хуже. «Конечно, — думал он, — Россия еще будет мной гордиться!»

«Неужели он забыл ход? — продолжал размышлять Жарков. — Неужели теперь все пойдет не так? Что с ним? Не хочет играть? Расклеился? Что, если он встанет и скажет, что все это — цирк?»

Наконец Болеславский передвинул фигуру. Его ход заставил Жаркова ужаснуться. Он почувствовал, как что-то кольнуло в области сердца. Жарков тяжело задышал. Венгр задумался. Магияр просчитывал десятки ходов, но этот, этот странный ход, пожалуй, в последнюю очередь. Да нет, конечно, нет, Магияр и думать не думал о таком шаге! Внезапно изменяя тактику, русский явно терял темп и ослаблял правый фланг. Магияр стал просчитывать партию в новом контексте, надеясь раскрыть замысел соперника, но. «Какого черта? Чего он добивается? — думал Магияр. — Его ход совершенно ничем, ничем не оправдан! Что он делает? Назад? Той же фигурой? Странно.»

Чтобы лучше понять логику Лепехина, венгр сделал еще один запланированный ход. Русский ответил. Еще более странно! Магияр сильно потел, и, подобно ему, Жарков протирал в мгновенье ставший мокрым лоб. Трясущимися руками Магияр передвинул фигуру. Последовал малообещающий для белых размен.

Болеславский просчитался.

Просчитался фатально.

Он понял это, получив «вилку» от выдвинутой Магияром пешки.

«Господи, просмотрел! Господи, прости меня, прости меня, дурака!» — заорал про себя Болеславский. Еще несколько ходов он держался, как мог держаться хороший игрок, но потом.

О наступлении более не могло идти и речи. Венгр перехватил инициативу, а это означало, что исход партии предрешен. Болеславский не рассчитал своих сил и в несколько ходов растерял нажитое многолетним кропотливым трудом преимущество Лепехина.

Магияр не знал, что вторую половину встречи сражался не против знаменитого, блестяще игравшего в обороне Лепехина, а против актера из Санкт-Петербурга Александра Сергеевича Болеславского. Если бы венгр знал, что против него сидит человек, который за всю жизнь сыграл не более полусотни добротных любительских партий, — игрок, который, как и многие другие непрофессионалы, переоценивал свои силы, наверняка повел бы себя иначе. Магияр бросился бы в открытое, издевательское наступление. Но он не знал. Он видел перед собой соперника, которого уважал, более того, которого боялся. Две совершенно необъяснимые ошибки, которые несколькими минутами раньше допустил Лепехин, конечно, мучили венгра. Он знал Лепехина, несколько лет следил за его игрой, изучал партию за партией. Магияр восхищался игрой Лепехина и теперь, когда сознавал, что не может ничего просчитать, что партия выиграна, сходил с ума. Все шло к тому, что русские будут разгромлены, и черные не могли в это поверить.

«Может ли такое быть?» — спрашивал у фигур Магияр.

Что вы делаете, белые? Может ли ваш бог, ваш повелитель, допустить две ничем не мотивированные грубейшие ошибки? Он ведь никогда, никогда раньше не ошибался!

Магияр до такой степени уважал Лепехина, что, играя черными, чувствовал себя князем тьмы. В один момент ему даже показалось, что сам дьявол играет его рукой и только поэтому он обыгрывает великого, великого без преувеличений Лепехина.

«Нет, нет, я отказываюсь в это верить! — шептал венгр. — Нет, здесь что- то не так! Наверно, он просто издевается надо мной! Я чего-то не вижу и не могу, не могу увидеть, я не могу собраться, а он заманивает меня в пропасть. За такими ошибками не могут стоять просто просмотры! Нет! Он мучает меня! Смеется! Смеется надо мной! Лепехин не мог проглядеть этот ход! Не мог! Он что-то задумал! Наверно, все видят. Весь зал сейчас смеется надо мной, они думают, что я попался на крючок, но, чертов русский, я не вижу, не вижу, не вижу подвоха.»

Венгр упал в обморок. К шахматисту подбежали врачи. Жарков подскочил с места и рванул к сцене. Туда, где уже стоял секундант.

Болеславский вдруг понял, что может одержать победу. Время не останавливали. Он смотрел на то, как венгра приводили в чувство, и решил, что нужно собраться, нужно помыслить и во что бы то ни стало оставаться трезвым. До конца.

«Вот бежит Жарков, он все расскажет, он поможет, — думал Болеславский. — Он скажет то, что нужно, Модзалевскому, а Модзалевский передаст мне».

Педагог вскочил на сцену, оттолкнул секунданта и, оттащив Болеславского в глубь сцены, зашипел:

— Что вы делаете? Вы забыли ходы? Александр Сергеевич? Это провал, партию не вытянуть! Только если свести к пату. Что вы наделали? Зачем вы пошли на размен? Вы ведь не сможете сделать пат, да? Там нужно столько считать!

Жарков задавал десятки вопросов и судорожно, на каком-то клочке бумаги пытался рассказать Болеславскому о сотне ходов.

— Я не запомню!

— Запомните! Он будет прорывать диагональ, это смертельно для вас! Уводите влево. Нагнетайте клетку! Слышите меня? Вот эту клетку! Это последний шанс продавить его! Вот этот ход, затем дама, понимаете? У вас есть шанс всего на одну контратаку! G5 на G6, он ответит! Точно! Затем даму сюда, в сторону, по всей горизонтали. Александр Сергеевич, вы слышите?

Но Болеславский уже ничего не слышал. Он надеялся только на то, что венгр не придет в себя. На то, что матч не перенесут, а даже если и перенесут, то это будет потом, потом, потом, как околдованный, шептал он. То будет совсем другая игра.

Болеславский смотрел на людей, которые крутились вокруг Магияра. Смотрел на докторов, помощников и секундантов, смотрел и молил затолкать венгра, забить его до смерти, заговорить, унести, черт, сделать все что угодно, только бы он не вернулся к доске.

Но венгр поднимался. Этот крупный, загорелый, с золотистыми волосами парень вставал. Обращаясь к своему тренеру, он что-то спрашивал. Подходил к столу и продолжал говорить с секундантом. Даже сидя перед доской, он поворачивался к тренеру и постоянно повторял несколько странно звучащих венгерских слов.

О чем он спрашивал? Болеславский не мог понять чужого языка, но видел, что черные растеряны не менее, чем белые. Знай Александр Сергеевич венгерский, он без труда бы понял вопрошания Магияра:

— Скажите, что русский ничего не задумал! Он ведь ничего не замыслил, правда? Тренер! Я ведь выигрываю, да? Это не провал? Я выигрываю? Я ведь все просчитал!

Тренер и секундант венгерской команды кивали. Партия возобновлялась. Расстроенный тем, что соперник вернулся, Болеславский решал сдаваться, а Магияр решался играть. «Играть так играть», — говорил он себе и словно ветер вздыхал над доской. «Если русский и в этой ситуации сможет меня одолеть, я покончу с шахматами, я брошусь с моста!»

Сделав очередной ход, Болеславский вдруг услышал, как зал провалился в тишину. Спокойную и глубокую. Она овладевала всем будапештским дворцом.

Словно выстукивая дробь, Жарков забарабанил пальцами по губам. Он что-то говорил переводчику, и тот как-то странно, неестественно качал головой. «Наверно, сейчас мне поставят мат», — подумал Болеславский и закрыл глаза.

Ну а Жарков в это время задыхался от восторга, его руки тряслись. Откровением стала Игра актера. Многоходовка, которую неожиданно провел Болеславский, завораживала красотой. Это было нечто феноменальное. нечто. нечто не из мира шахмат. Что-то прекрасное, прекрасное, как юное, твердое тело, как флирт с замужней знатной женщиной. Свежее и обвораживающее, как вечерний зефир.

Жаркова, как и всех присутствующих в зале, в одно мгновенье озарило. «Вот сейчас Лепехин двинет даму, — думали все, — и все. мат в три хода!!!»

Жарков умирал. Он не мог поверить в то, что всего за несколько дней его новый ученик смог превзойти прежнего. Нет, Леша, конечно, был очень и очень талантливым, но этот. Ему стоит только двинуть даму! Он обманул нас всех! Взять и походить!

Весь зал теперь ждал одного лишь движения. Бледной даме следовало всего-навсего перескочить через клетку. Словно юной, влюбленной девушке, ей предстояло приподнять юбку и скакнуть в центр доски. Те из присутствующих, кто смог просчитать этот ход, против всех правил собирались аплодировать. Ни о каком пате не могло быть и речи. Лепехин побеждал, побеждал блестяще и издевательски. Подарив сопернику надежду, надеждой он убивал его и теперь. Осознавая это, Жарков обещал себе выпить литр водки! Нет, два!

Когда Лепехин сделал ход ладьей, Жарков, словно набитый картошкой мешок, повалился на пол. Зал охнул. Болеславский не увидел победы. Люди способны совершать чудо, но чудом было уже то, что он не проиграл к этому ходу. Нацелившись на свою комбинацию, шахматист-любитель проглядел мат. Александр Сергеевич не только упустил победу, но и сделал очень слабый ход. Венгр был вынужден признать: русский сделал худший шаг в своей жизни.

Спустя три хода Болеславскому все еще казалось, что партию можно спасти, но так только казалось. Уже на следующем ходу венгр поставил мат. Болеславский взялся за фигуру, чтобы перенести ее на другую клетку, но в это время в зале раздались аплодисменты. Венгр протянул руку. «Плохо», — подумал актер.

Болеславский не помнил, как выходил из зала. Не помнил, как шагал по длинным коридорам и большим, широким ступеням.

Александр Сергеевич в самом деле не помнил мостов и улиц Буды, не помнил лифта в гостинице, своего номера и подоконника, сидя на котором, он смотрел на вечерний Будапешт, которого он не помнил.

Уже не актер, но просто человек, не помнил и не хотел помнить, как в комнату заходил Жарков, как он кричал и хватался за голову:

— Что вы наделали? Вы же нас всех похоронили! Что же вы наделали? Как вы могли? Как вы смели?! Вас взяли не для того, чтобы вы выдумывали свои ходы! С чего вы взяли, будто что-то знаете о шахматах? Как вам пришло это в голову? Этот маневр с турой! Кто вас этому научил? Почему вы не поставили ему мат?

— А что, я мог?

— Какого черта вы устроили этот размен? С чего вам вообще это в голову взбрело? Что на вас нашло? Чем вы думали, Александр Сергеевич?

— Что вы так кричите? — безразлично отвечал Болеславский. — Теперь ничего не поправить.

Разглядывая кареты и платья будапештцев, Болеславский вдруг понял, как красиво складывается его смерть.

Девушка пела в церковном хоре. Арлекины затачивали деревянные мечи, и северный ветер срывал выданные фуражки. Гудели паровозы. Мальчишки, чумазые продавцы новостей, весело выкрикивали последние новости.

Взявшись за каштановые подтяжки, директор вокзала смотрел на платформу через большое пыльное окно и весело разговаривал со стариком:

— А?! Видал? Ну, что я тебе говорил! Вот, читай, пожалуйста! Узнав о самоубийстве великого русского шахматиста Лепехина, известный русский актер Болеславский покончил жизнь самоубийством! Вот до чего доводят твои шахматы!

Пешка

Во время полета Гаспаров как всегда читал книгу. Все знали, что гроссмейстера не стоит отвлекать, и лишь назойливый стюард несколько раз беспокоил великого русского шахматиста с одним и тем же предложением:

— Господин Гаспаров, не согласитесь ли сыграть со мной партию?

— Нет, спасибо, я бы хотел немного почитать.

— Я бы обыграл вас!

— Надеюсь, вам еще представится такой шанс.

— Не сомневаюсь, — с улыбкой отвечал стюард и уходил в кабину пилота.

Дождь шел второй день кряду. Словно по расписанию гремел гром, и в считаных сантиметрах от небоскребов сверкали молнии.

Рейс задержался всего на несколько минут. К вечеру погода ухудшилась, и оккупировавшие аэропорт папарацци своими глазами видели, как во время посадки сильный боковой ветер буквально сдувал самолет с полосы. Лишь благодаря хладнокровию и опыту главного пилота удалось усмирить огромную железную птицу.

Журналисты прекрасно знали — Гаспаров боится летать. Каждому хотелось увидеть и, по возможности, лично сфотографировать испуганного гроссмейстера, однако сделать провокационные снимки не удалось. К большому сожалению пишущей братии, Гаспаров не появился. Спустя час стало понятно — звезде удалось увильнуть.

Один за другим (все как один в новых японских майках, в повязанных по последней моде шарфах) акулы пера прыгали в черные редакционные джипы. Колонной большие машины мчались в город. Туда, где в лучшей гостинице Нью-Йорка был зарезервирован президентский номер. Журналисты, молодые и опытные, делали наброски статей прямо в машинах, а в это время, обманув всех, Гаспаров ужинал в обычной американской закусочной. Местная публика, состоявшая в основном из водителей трейлеров и трех официанток, вряд ли могла распознать в человеке скромной наружности великого шахматиста. В самый роскошный номер Нью-Йорка вносили холодные деликатесы, а Гаспаров заказывал чизбургер с красным луком, большую порцию жареного картофеля и стакан самой вкусной на свете холодной колы. Команда покупала то же самое, и через несколько минут шестеро русских с большим удовольствием общались:

— Саша, там, рядом с вами, «Пост» и «Таймс». Не взглянете, что пишут?

— Секундочку. Так-с. Так, посмотрим. Вот нашел, пишут, что уже сегодня величайший шахматист всех времен приземлится в Нью-Йорке и займет лучший его номер, в котором. так, тут дальше описаны прелести номера, в котором всем нам посчастливится жить. так-с. значит, говорится, что сейчас Гаспаров находится в феноменальной игровой форме, что подтвердил прошедший чемпионат мира, на котором русский шахматист буквально уничтожил своих соперников, что. так. дальше не интересно. так. однако замечает автор статьи, машина, которой предстоит сыграть против Гаспарова, не в пример сильней той, которую он с легкостью обыграл в прошлом году. Разработчики настаивают на том, что компьютер, с которым Гаспарову доведется сразиться уже в воскресенье, готов удивить русского гения своим пониманием игры. Некий Стив Паркер, один из программистов, работавших над проектом, уверяет, что машина научилась по-настоящему анализировать и, натурально, непобедима.

— Непобедима! Нет, вы слышали?! Они думают, что какой-то кусок железа может обыграть великого чемпиона! Чепуха! Кстати, у всех такой вкусный соус или только у меня? Что это?

— Это сладкая горчица, Анни.

В тот дождливый вечер, сидя в заштатной американской забегаловке, члены команды Гаспарова в последний раз позволяли себя смеяться. Впереди был матч века. Всего несколько тренировок, бессмысленный перелет в Вашингтон, визит к Президенту, возвращение в Нью-Йорк, участие в знаменитом теле-шоу, и все. Игра. Гаспарова ожидал изнурительный шестиматчевый поединок с самым умным компьютером на планете. Матч который раз и навсегда должен был расставить точки над «і». Какой тут смех? Тренировки и только тренировки.

Уже следующим утром на лицах шестерки не было и следа прошедшего беззаботного вечера. Ровно в десять часов утра, несмотря на разницу во времени и долгий изнурительный перелет, члены команды садились за ноутбуки. Комнату наполнял запах американского крепкого кофе и еще не успевшего выветриться, крепкого, как кофе, сна. Хрустя горячим хлебом, каждый теперь занимался своим и в то же время общим делом.

Уже несколько месяцев Анни и его команда начинали день именно так. Кофе, компьютеры, джем. Сонные глаза, нечищеные зубы. Тренировочные игры и четыреста граммов шоколада. Каждый день, сразу после самого полезного для человеческого воображения утреннего сна, когда мозг наполнен миллионами образов, Гаспаров садился к компьютеру. Без колебаний и раздумий он начинал новую партию, и всякий раз один из членов команды специально отвлекал его:

— Слабак! Что ты мучаешься?! Тебе все равно не победить компьютер! Машина не ошибается! Лучше скажи, что сегодня будешь спрашивать у Президента Америки?

— Не мешай! Спрошу, правда ли, что на платье секретарши остались пятна?!

— Хороший вопрос! Достойный русского чемпиона! Кстати, ход, который вы, господин Гаспаров, собираетесь сделать, вряд ли принесет вам ожидаемые дивиденды. Вы ведь собираетесь ходить конем?

— Совсем нет. Я собираюсь двинуть пешку.

— Пешку? Какой смысл, он все равно ее не станет брать!

— Человек бы не стал, а компьютер станет! Я в этом нисколько не сомневаюсь. Давайте проверим. Я уверен, что в этой позиции в ста случаях из ста машина возьмет фигуру. В ста из ста! Это же не человек! Ему кажется, что в этой ситуации он получит преимущество, но в позиции проиграет.

— Давай-ка проверим.

— Съест, съест! — вдруг слышалось из другого конца гостиной. — Я уже проверял, — добавлял тренер и просил кого-нибудь подлить ему чаю.

Гаспаров дважды щелкал мышкой, и словно по веленью волшебной палочки, фигура двигалась вперед. Компьютер брал время на размышление, начинал гудеть вентилятор, и все возвращалось в привычное русло:

— Я сейчас проиграю партию до этого хода на своем компьютере, но уверен, что мой есть не станет!

— Станет! — вновь заговаривал тренер. — Мы уже и на твоем играли.

Через мгновенье машина действительно брала пешку, и команда, будто

бы единым ртом, облегченно вздыхала. Подобную позицию имитировали еще с десяток раз, и симулятор не изменял себе. Всякий раз машина не отказывалась от предложенного ей лакомства, что, несомненно, вселяло надежду. Ни Гаспаров, ни секунданты не знали силы нового соперника, но в том, что он будет мыслить в духе своих алюминиевых собратьев, сомневаться не приходилось. Именно уверенная игра в позиции и должна была стать залогом успеха русского чемпиона. Пытаться просчитать компьютер означало заранее поставить подпись под собственным самоубийством. В отличие от человека, компьютер не ошибался. Компьютер не хандрил и не волновался. Единственным слабым местом машины была неспособность понимать игру. Симулятор мог просчитать миллионы комбинаций, но, обделенный душой, был не в силах понимать действительную диспозицию игры.

Именно это Гаспаров и пытался донести первому лицу Соединенных Штатов Америки:

— Да, господин Президент, я твердо убежден в том, что компьютер не может думать.

— Значит, вы уверены в том, что сможете обыграть «Нью Кинг»?

— Думаю, да, господин Президент.

— Но как? Машина ведь может просчитать все ходы на доске!

— Просчитать да, но вот до конца понять, что на ней происходит. вряд ли! Позвольте, я приведу Вам один пример, господин Президент. Возможно, он будет не совсем корректным с точки зрения науки, но все же. В статье Тьюринга «Могут ли машины мыслить» есть отличный пример на эту тему. Вы случайно не знакомы с этой статьей?

— К сожалению, нет.

— Ну и не важно. В этой замечательной статье Тьюринг действительно рассуждает о том, может ли машина мыслить. И вот на одной из страниц своей работы он приводит следующий пример. Боюсь, что я вряд ли смогу воспроизвести его в точности, но суть такова: машины всегда, снова и снова выполняют некоторую последовательность операций до тех пор, пока не выполнено определенное условие.

— Как-то это слишком завернуто.

— Не волнуйтесь, сейчас все поймете. Каждое утро мама хочет, чтобы по дороге в школу ее сын заходил к сапожнику для того, чтобы справиться, не готовы ли ее туфли. Она может каждое утро снова и снова просить его об этом, а может однажды раз и навсегда повесить в прихожей записку. Так как ее сын — компьютер, он будет ходить к сапожнику каждый день, и лишь когда он принесет туфли, мать разорвет записку. Понимаете?

— Пока не очень.

— Так вот, в моем случае совершенно бесполезно отговаривать мальчика не ходить в школу. Бесполезно просить не заходить к сапожнику и, в конце концов, не приносить маме туфли. В этом я его не переиграю. Он всегда принесет туфли, даже если случится третья мировая война.

— Тогда как же вы собираетесь его победить?

— Отрубить маме ноги.

— Вот как?!

— Да, хотя и этого может быть недостаточно. Хорошо бы маму вовсе убить.

— Мне кажется, я начинаю вас понимать.

— Надеюсь, господин Президент.

Президент показывал Гаспарову Овальный кабинет, и русский шахматист рассказывал о том, как собирается обыгрывать машину. О том, что «Нью Кинг», как и другие компьютеры, будет мыслить заданными траекториями, и цель Гаспарова привнести немного хаоса и волшебства в мир ячеек, единиц и нулей.

«В общем-то, не случится ничего плохого, если этот русский проиграет Пинтелу», — подумал президент.

«Он вполне приятный человек. Думаю, он несильно расстроится, если я разнесу в пух и прах его американскую мечту», — думал Гаспаров.

Каждый человек, будь то Папа Римский или премьер-министр Великобритании, считал своим долгом сыграть с Гаспаровым хотя бы одну партию. Куда бы ни приезжал шахматист, в очередной королевский дворец или самую убогую на свете тюрьму, перед ним выкладывали доску и расставляли фигуры. Десятки, десятки тысяч партий с самыми посредственными и важными игроками планеты. Послы и депутаты, космонавты и священники, спортсмены и режиссеры — все мечтали поставить лучшему на свете шахматисту мат. Они делали предсказуемые ходы, и, разглядывая их идеально отглаженные воротники, расстроенный Гаспаров отдавал фигуру за фигурой. Он дарил людям надежду, и когда организаторы встречи намекали на то, что пора бы заканчивать, тремя ходами отбирал ее. Анни избегал играть с любителями, но если положение обязывало, никогда не проигрывал. Начал играть — побеждай, повторял он.

Выставочные игры, как правило, не откладывались в его голове. Если быть до конца откровенным, Анни не помнил и пяти процентов людей, с которыми играл. Временами, в том или ином старом журнале, он находил заметку вроде: «Повержен очередной Президент». В таких случаях шахматист обращался за помощью к своим секундантам:

— Миш, я что, правда играл с Президентом Венесуэлы?

— Да, Анни.

— И как сыграли?

— Полтора на полтора, — шутил друг.

Из множества бесполезных партий Гаспаров навсегда запомнил только одну. Это случилось во Франции. По приглашению общины русских эмигрантов Гаспаров приехал в Ниццу. Заканчивалось лето, и морской воздух был особенно ласков. Играли на улице. У воды.

Соперником великого гроссмейстера стал старый русский актер. Ему было около девяноста лет, и поначалу Анни согласился играть исключительно из уважения к пожилому человеку, однако когда игроки сделали с десяток ходов, о всякой вежливости пришлось позабыть. Старик играл блестяще. Он двигал фигуры трясущимися руками, но оттого его ходы не становились слабыми. Вплоть до самого конца партии, когда на доске осталось всего несколько фигур, пожилой соперник прекрасно ориентировался в ситуации и ни в чем не уступал великому шахматисту. Лишь после пятьдесят четвертого хода белые допустили ошибку. Результат был предрешен. Гаспарову оставалось сделать всего несколько ходов. Он просто не мог не воспользоваться таким подарком. Белые просчитались.

Однако за время партии соперник вызвал к себе такое уважение, что Гаспаров впервые в жизни решил свести партию вничью. В этом поступке не было никакой бравады и бахвальства. Нет. Гаспаров просто-напросто искренне посчитал, что для него будет большой честью сыграть вничью с этим пожилым господином. Всю партию он с наслаждением наблюдал за остроумными ходами оппонента и в ее конце был готов первым предложить ничью.

Спустя несколько мгновений Гаспаров специально сделал скрытый от соперника, но в то же время весьма и весьма посредственный ход. Каково же было его удивление, когда через минуту старик оторвал от доски взгляд и недовольно проворчал:

— Это что же вы такое делаете? Ваш ход совершенно нелогичен! Считаете меня дураком? Послушайте, я действительно допустил ошибку. Да, я просчитался, и этот ход погубит меня, однако это не дает вам права придуриваться!

— Что вы имеете в виду?

— Какого черта вы сделали этот дурацкий ход? К чему это лишнее, бесполезное движение? Вы что же думаете, если я ошибся, то вам позволено издеваться надо мной? Немедленно переходите! Я требую!

— Это против правил!

— К черту правила, когда речь идет о чести!

— Успокойтесь! Прошу вас, успокойтесь!

— Экий сопляк! Тоже мне.

— Послушайте! Я виноват, я действительно специально сделал слабый ход. Но в этом нет моей вины. Признаться, ваша игра настолько впечатлила меня, что я бы хотел закончить ее вничью.

— К черту вашу ничью! К черту! Не для того я прожил столько лет, чтобы в конце жизни играть вничью со всякими молокососами!

— Но я ведь выиграю.

— Отлично! Выиграете так выиграете! Никто от этого не умрет! Тоже мне, гусар нашелся! Иногда лучше с гордостью проиграть, чем принять подачку от соперника!

Гаспаров был полностью согласен с пожилым оппонентом и, оттянув финал, сделал поражение старого шахматиста особенно мучительным. Он мог бы просто поставить мат, но раз старик хотел, то Гаспаров просто обязан был напрячься. Спустя полчаса, когда смертельно раненый белый король лег на доску, радостный старик вновь заговорил:

— Голубчик, вы могли бы поставить мат гораздо раньше. Ведь так?

— Так точно.

— Тогда для чего же вы устроили весь этот цирк с разносом бедного старика?

— Мне показалось, что вы хотели умереть с высоко поднятой головой. Ваши слова открыли мне глаза. Вы были так рассержены, и я понял, что напоминающий инфаркт мат вам не подходит. Человек ваших кровей должен остаться с одним королем. Пришлось повременить.

— Вы опозорите меня перед местными девочками. Они уверены, что я играю лучше всех на Лазурном берегу.

— Смею надеяться, что ваши, как вы выразились, девочки завтра и не вспомнят о моем визите.

— Что правда, то правда! Старухи совсем выжили из ума! Ну да ладно, пойдемте пить чай!

— С большим удовольствием.

«Если бы все любительские партии были таковыми, — думал Гаспаров, — возможно, я был бы куда более счастливым человеком». Но нет. Куда как чаще приходилось играть с плохими шахматистами и с очень плохими людьми. Они не только допускали детские ошибки, но всякий раз добавляли к ним совершенно идиотские замечания.

«Узнать бы, как там сейчас этот старик», — думал Гаспаров, возвращаясь на частном самолете из Вашингтона в Нью-Йорк.

Дождь не заканчивался. Словно по расписанию гремел гром, и в считаных сантиметрах от небоскребов сверкали молнии. К вечеру погода ухудшилась, и вновь оккупировавшие аэропорт папарацци своими глазами видели, как во время посадки сильный боковой ветер буквально сдувал самолет с полосы. Лишь благодаря хладнокровию и опыту главного пилота маленького птенца удалось усадить.

К тому времени собравшиеся в аэропорту журналисты уже знали, что Президент Америки обыгран с крупным счетом. Что Гаспаров подарил главе государства какую-то особенную пешку и что он жутко боится летать. Каждому приехавшему в аэропорт хотелось своими глазами увидеть испуганного гроссмейстера, однако в очередной раз русскому шпиону удалось ускользнуть.

Один за другим акулы пера прыгали в черные редакционные джипы. Колонной большие машины мчались за город. Туда, где в самой обычной забегаловке подавали чизбургеры с красным луком, пережаренную картошку и разъедавшую зубы колу. И молодые, и многоопытные журналисты делали наброски статей прямо в машинах, а в это время, в который раз обманув всех, закинув ноги на кресло 19-го века, Гаспаров запивал красным вином плавленый пармезан. Когда в придорожный ресторанчик заваливалось около двадцати фоторепортеров, местная публика, состоявшая в основном из водителей трейлеров и трех официанток, не сразу понимала, что происходит. Водители молча смотрели на одетых как женщины мужчин, и пожилые официантки продолжали подливать молоко в кофе. Будь журналисты в тот вечер не так озадачены поимкой Гаспарова, они бы обязательно отметили, что кофе не переливался через края, но они не замечали и, наскоро запрыгнув в редакционные джипы, мчались в Нью-Йорк, туда, где в самом дорогом номере города отдыхал лучший в мире шахматист.

Наступало утро, и Гаспаров садился за компьютер. Секунданты только разливали кофе, а он уже заканчивал первую тренировочную партию. Теперь он не хотел во что бы то ни стало обыгрывать симулятор. Нет. Задача заключалась в другом. На данной стадии тренировок гораздо важнее было поставить машину в тупик. Немного волшебства и чуда. Немного сломанных ног. Вот чего хотел Гаспаров. Заставить процессор зависнуть и против человеческой воли перезагрузиться. Сделать ход, который лежит вне границ понимания машины. Двинуть пешку рукой из другой галактики. Прорубить в ней дыру.

В чашке заканчивался кофе, со стола пропадал горячий хлеб и, взявшись обеими руками за голову, силой фантастической игровой фантазии Гаспаров продолжал ломать собственный компьютер. Он не хотел выигрывать, не хотел ставить шах и тем более мат, с новым соперником этого было бы слишком мало. Анни старался предложить компьютеру такие условия, в которых он не сможет работать. Гаспаров старался сделать так, чтобы уже к середине игры машина медленно сходила с ума. Он понимал, что так и только так ему удастся победить «Нью Кинг».

Вопреки тому, что писали в газетах, ни раньше, ни тем более теперь Анни не боялся играть с машиной. Его нисколько не пугало ни то, что у «железки» нет эмоций, ни тем более то, что у нее нет психики. Не одно так другое, любил повторять Гаспаров. Машина — прежде всего соперник, а у всякого соперника есть сильные и слабые стороны. Программа умела превосходно просчитывать ходы, но не анализировать позиции, а значит, с ней всегда можно было соперничать. Да, конечно, играть с человеком было бы гораздо проще. Партии любого соперника можно было изучить. В конце концов, любой садящийся за доску шахматист знал бы, что играет против непобедимого Гаспарова. С машиной все обстояло иначе. Банально, начиная с того, что она не знала Гаспарова. «Нью Кинг» готовили к встрече именно с русским гением, но представить соперников друг другу так и не удосужились. Как результат, Гаспаров мог лишь догадываться о силе своего нового соперника. Даже несмотря на то, что «Нью Кинг» не провел ни одной показательной партии, о многом можно было говорить с большой долей вероятности. Несомненными достоинствами оппонента были абсолютное хладнокровие и точность, сдержанность и обстоятельность. Ясно было и то, что компьютер стал умнее. Ошибки годичной давности были исправлены, а в мире компьютерных шахмат выправление погрешностей было и оставалось едва ли не главным залогом успеха.

Впрочем, все вышеперечисленные преимущества вряд ли ставили компьютер в ранг фаворита матча, ведь «Нью Кинг» был лишен самого главного оружия шахматиста — сердца. Даже самую умную на свете вычислительную машину можно было водить за алюминиевый нос, и в этом, по мнению Анни, и заключалась прелесть современных шахмат.

Он никогда не понимал людей, которые считали, что с компьютером не стоит играть. Напротив, Гаспаров всегда и с большим удовольствием соглашался на различные шахматные эксперименты, будь то какой-нибудь извращенный сеанс одновременной игры или поединок с новым компьютером. Для Анни машина становилась очень и очень увлекательным соперником, со своими слабыми и сильными сторонами. С учетом же того, что к тому моменту на земном шаре не было человека, способного на равных сражаться с русским чемпионом, Анни принимал вызов компьютера с большим интересом.

Первая пресс-конференция состоялась во вторник вечером. Большой лекционный зал университета был забит не только журналистами и операторами, но и известными шахматистами. Многих из них Гаспаров с легкостью обыграл несколько месяцев назад. К началу пресс-конференции количество находившихся в зале шахматистов даже удивило Анни:

— Саша, Миша, вы видите, кто в зале? Арананд, Сигурдсон, Тодоров! Что все эти люди делают здесь? С какой стати они потащились через океан?

— Анни, что здесь такого? Так же, как и все увлекающиеся шахматами люди, они испытывают огромный интерес к предстоящему поединку. Что здесь странного?

— Смотрели бы по телевизору.

— Я думаю, их всех специально пригласили сюда.

— Вот именно, чтобы они изъедали меня своими завистливыми взглядами!

— Перестань! То, что ты самый сильный шахматист на планете, ни у кого не вызывает сомнения. Тем более у них. Они хоть и твои извечные соперники, но прекрасно понимают, что на данный момент совершенно не могут с тобой тягаться. Более того, я нисколько не сомневаюсь в том, что здесь каждый из них будет болеть именно за тебя. Ты же сам прекрасно понимаешь, что победа машины станет огромным потрясением не только для шахматного мира, но и для всего человечества.

— Победа машины? Вы о чем это говорите? Вам втайне от меня удалось сделать еще какой-нибудь компьютер? Или, быть может, вы пошли на сделку с дьяволом?

— Боюсь, что одного дьявола для победы над тобой будет недостаточно, но дело действительно серьезное, и ты ни в коем случае не должен расслабляться!

— Я и не расслабляюсь!

— Анни! Послушай меня, если бы против тебя играл просто дьявол, все было бы понятно, но против тебя играет целая корпорация. Это куда хуже.

— Ладно, ладно тебе.

Молодая, но весьма амбициозная компьютерная компания в самом деле жаждала победы над Гаспаровым. Это декларировали и ее владельцы, и разработчики «Нью Кинга». На многочисленных пресс-конференциях, в эфирах популярных телешоу и в радиоэфирах создатели программы не уставали убеждать американскую публику в том, что эра человеческих шахмат закончилась. Наступило время компьютера. Если с тем, что наступило время машины, Гаспаров так и не согласился, то вот над первым утверждением он задумывался еще много лет назад.

— Мы сделали большой шаг вперед, — говорил Стив Паркер, — «Нью Кинг» — это не просто тренажер для начинающих шахматистов, «Нью Кинг» — это совершенная, непобедимая программа! Вы спросите меня: будет ли Гаспарову очень и очень тяжело против нее? Нет! Я отвечу вам — нет! Гаспарову не будет трудно, и вы знаете, почему? Спросите меня, почему! Потому, что человеку не под силу обыграть «Нью Кинг»! Его процессор настолько силен, что способен просчитывать несколько миллионов, миллионов ходов в секунду! Забегая вперед, я бы хотел предложить Гаспарову сдаться заранее! Этот матч станет настоящим избиением человека! Мы работали над программой больше года. Многие ошибаются, когда утверждают, что машина не может думать. Это не так, и «Нью Кинг» докажет это. Мы привили компьютеру способность анализировать. Нам, в самом деле, удалось создать первый в мире робот, способный не только просчитывать миллионы комбинаций, но и делать взвешенные, выверенные шаги.

Гаспаров, конечно, слышал заявления Паркера, но особого значения им не придавал. Уж слишком хорошо он помнил партию годичной давности. Все тот же комьютер, все те же исследования и страшилки, та же команда. Гаспаров не верил в то, что за год разработчикам «Пинтела» удалось родить нового чемпиона. В одном из предматчевых радиоинтервью Гаспаров так обосновал свое спокойствие:

— Быть может, машина и не боится меня, быть может. Более того, я даже готов в это поверить, но в то же время я нисколько не сомневаюсь в том, что в нее заложен страх ее разработчиков. Понимаете, о чем я? Мой английский понятен?

— Ваш английский прекрасен.

— Спасибо. Так вот, люди, которые программировали «Нью Кинг», всего лишь программировали «Нью Кинг». Уверяю вас, в шахматах есть то, что им никогда не станет известно. Они, эти помешанные на успехе машины разработчики, чрезвычайно боятся меня! Судите сами, я ведь мешаю им работать, мешаю их исследованиям. Очередное поражение «Пинтела» наверняка поставит крест на их работе. Только подумайте, десятки набитых мощными компьютерами этажей работают на этих ребят, а потом приходит русский парень и обыгрывает их. Это как огромный Нью-Йорк против одного человека. Тысячи небоскребов, и вдруг — бац!

Гаспаров ни на секунду не сомневался в собственной победе. Откровенно говоря, он в самом деле не имел к тому никаких оснований. На протяжении всего сезона Анни только прогрессировал. Один за другим были повержены шахматисты, которые, по его собственному мнению, с легкостью одолели бы любой «Нью Кинг».

— Господин Гаспаров, спасибо за то, что в преддверии матча согласились прийти на наше шоу. Прежде всего — как вы себя чувствуете?

— Спасибо, все хорошо.

— Как вам Нью-Йорк?

— Я не первый раз здесь, вы знаете, что в последние годы я очень много времени провожу в Америке, несколько дней назад я летал в Вашингтон по приглашению Президента, но Нью-Йорк. О, Нью-Йорк прекрасен!

— Да, храни Господь Нью-Йорк. Аминь. Что ж, перейдем к матчу. Что вам известно о «Нью Кинге»?

— Ничего, абсолютно ничего.

— Как? Вы даже не играли тренировочные партии?

— Нет, но мы предлагали. Хотелось понять, как работает эта программа, однако ребята из «Пинтела» отказали.

— Отказали? Чем они мотивировали это, Анни?

— Ничем. Они просто сказали, что познакомиться с соперником я смогу во время матча.

— Это не кажется вам странным?

— По-моему, это очень, очень странно. Когда играешь с человеком, с тем или иным шахматистом, всегда есть возможность изучить его предыдущие игры. Понять, как он любит атаковать и обороняться, проследить за его действиями в типичных позициях, в конце концов, узнать, что раздражает этого человека. В случае с «Нью Кингом» мне абсолютно ничего не известно.

— Это пугает вас?

— Нет, он всего лишь машина. Разве вам было бы страшно играть в шахматы с калькулятором?

— С очень умным калькулятором! Создается впечатление, что вы совсем не боитесь «Нью Кинга».

— Нет. Любой компьютер можно поставить в неудобное положение. Электронный шахматист — это прежде всего накопитель фигур. Ему важно набирать очки. Конечно, современные симуляторы очень и очень умны, их уже не так легко обыграть, и большинству людей это уже не под силу, но.

— Простите, что перебиваю вас, — никому, кроме вас, уже не под силу с ними соперничать, вы ведь это хотели сказать?

— Можно и так.

— На вашем лице улыбка! Телезрители видят ее, это улыбка чемпиона, правда, Анни?

— Вам виднее, в вашей студии каждый день чемпионы.

— Ни один из них не умеет обыгрывать компьютер в шахматы, вы уж поверьте!

— Верю, ну, а если серьезно.

— А вы до этого были несерьезны? Ах, эти русские! С ними всегда держи ухо востро!

— А если все-таки позволите вернуться к вашему вопросу о страхе.

— Да, конечно!

— Так вот, я совершенно не боюсь игрока, у которого нет сердца и души. Быть может, мои слова покажутся вам немного высокопарными, но в современных шахматах эмоции едва ли не определяющая штука! Эмоции и опыт совладания с собственными эмоциями.

В позиции, когда, прежде всего, необходимо не столько просчитывать ходы, сколько чувствовать и оценивать ситуацию, компьютер не сможет соперничать со мной. А тогда он ошибется.

— Ребята из «Пинтела» просчитают свое поражение быстрее вас?

— Именно.

— И все же, Анни, над программой работали не только лучшие программисты, но и известные гроссмейстеры: Сигурдсон, Тодоров.

— Тодоров? Я ничего об этом не знал.

— Да, да! А перед тем как мы уйдем на рекламу, так сказать, для закрепления: в чем принципиальная разница игры с очень сильным человеком и компьютером?

— Приведу пример из истории. Известный шахматный психолог Блюменфельд часто записывал свои мысли в тетрадь прямо во время игры. Один из его соперников на протяжении всей партии заглядывал в его тетрадь. Тогда Блюменфельд решил подловить соперника.

— Что же он сделал?

— Блюменфельд записал в тетрадке: «Опасаюсь жертвы слона». Да, по-моему, в той истории речь шла именно о слоне. Но не важно. Так вот, он написал это и встал из-за стола. Соперник в очередной раз заглянул в тетрадь и тотчас отдал офицера. Блюменфельд вернулся к доске и сделал новую запись в тетрадке: «Опасения были напрасны. Жертва слона дала мне огромное преимущество».

— Блестяще!

— Так вот, с компьютером это невозможно.

После передачи Гаспаров был вне себя от ярости. Словно заведенный, он ходил вокруг роскошного дивана и, постоянно повышая голос, задавал один и тот же вопрос:

— Вы знали, что на них работает Тодоров? Знали? Я буду играть против компьютера или Тодорова? Вам ведь это было известно, да?

— Анни, успокойся, мы тоже ничего не знали.

— Тодоров. Тодоров — это уже не просто какой-то там «Нью Кинг»! Он изучал мои партии! Изучал не один год! Тодоров знает, как я играю, он мог многое им подсказать! Почему они пригласили именно его? Потому что он играл со мной лучше других! Именно он был ближе всех к победе! Машина плюс человек — это уже не просто машина!

— Я думаю, что и в прошлом году гроссмейстеры помогали «Пинтелу».

— Может быть, и помогали какие-то там шахматисты, но не Тодоров же! Ребята, это уже не просто исследование возможности компьютера и человека! Если они настраивают компьютер исключительно против игры со мной, то это уже совсем другое дело!

— Анни, угомонись. Прежде всего тебе нужно успокоиться. Ты же понимаешь, что все равно против тебя будет играть кусок железа. Его программировали люди. Ты сделаешь гениальный ход, и эта бандура зависнет. Он ничего не сможет противопоставить тебе, ты же сам это знаешь.

— Я-то знаю, но Тодоров.

Следующим утром Гаспарову впервые показали студию, в которой будет проходить поединок. Павильон походил на обычную гостиную в американском доме с той лишь разницей, что повсюду стояли камеры и охранники. Количество последних сильно озадачило Гаспарова. Этаж напоминал засекреченный объект. Не иначе. Повсюду ходили какие-то люди. С рациями и пистолетами. В форме и в штатском. Они охраняли каждую дверь, каждый коридор, каждое кресло. Одни вышибалы подстраховывали других, и Гаспарову тщательно объясняли, в какие комнаты он не имеет права заходить.

— Эй, ребята, это всего лишь игра!

— Господин Гаспаров, сюда нельзя. И будьте, пожалуйста, осторожны, здесь провода.

Километры проводки стали вторым запомнившимся удивлением того дня. Повсюду: на стенах, по полу и на потолке тянулись тысячи кабелей и шнуров. Словно дороги огромного города, они соединяли между собой сотни компьютеров. Куда бы в тот день ни посмотрел русский шахматист, взгляд натыкался на автострады цветных проводов.

— Миш, для чего все эти кабели? — спрашивал Гаспаров.

— Бес их знает.

— Ты видишь, сколько их здесь?

— Господин Гаспаров, простите, но сюда вам тоже нельзя.

За так называемым дружеским обедом организаторы турнира разъяснили Гаспарову все тонкости регламента матча. Это и это можно, это и это нельзя. Среди прочего Гаспарову запрещалось не только разговаривать с собственными секундантами, но и просто смотреть в зал.

— Погодите-ка! — поставив на стол бокал вина, возмутился шахматист. — У вас там вокруг компьютера ходит десяток человек. Я помню, как это было в прошлом году. Один, другой. Я просчитываю тысячи ходов, а вы попиваете сок и улыбаетесь камерам! Вы смотрите в потолок, а я должен думать еще и о том, чтобы случайно не посмотреть в зал?

— Мы знаем, что вам могут подсказать!

— Кто мне может подсказать? Что мне могут подсказать? Вы в своем уме?

— Так или иначе, вы не имеете права смотреть в зал.

— Бред какой-то.

Все последующие дни были отданы отдыху и подготовке. Никаких встреч с ребятами из «Пинтела», никаких интервью. Сон, тренировки, прогулки в парке, размышления и сон. Последние перед самой важной в истории человечества игрой часы. Долгие минуты надежд, предположений и ожиданий. Стратегии и догадки. Задачи и мечты.

В субботу вечером, перед тем как пожелать членам команды добрых снов, Гаспаров долго стоял у окна. Он смотрел на вечерний Нью-Йорк и думал, что вполне мог бы попробовать дебют, к которому собирался прибегнуть в следующем году. Его новый план мог свести с ума любого человека, а уж машину тем более. Ход за ходом, Гаспаров представлял передвижения фигур и, прокрутив партию до конца, останавливал ток в проводах. Он видел, как во всем Нью-Йорке на секунду погасал свет, и в темноте его пешки делали свое дело. Великая партия была выиграна. Им. Нью-Йорк загорался вновь, и компьютер взрывался. Машина, — говорил городу Гаспаров, — больше никогда не покусится на святую святых — человеческий разум.

С самого утра Анатолий находился в прекрасном настроении. Члены команды это сразу отметили. Гаспаров шутил и за завтраком, и по пути в студию, и поднимаясь в лифте, и даже садясь за шахматный стол.

В те минуты секунданты не сомневались, что матч начнется со счета 1:0 в пользу человека. Когда Гаспаров находился в таком состоянии, его невозможно было обыграть. Ни смерть, ни даже самый сильный на свете компьютер не смогли бы обыграть улыбающегося Гаспарова.

— Миш, слушай, я сегодня утром вспомнил смешную историю про Фишера.

— Очередную.

— На одном турнире, в середине партии он вдруг оторвался от доски и яростно, как мог только он, вскрикнул: «Девочка в двенадцатом ряду, немедленно прекрати сосать леденец!» — «Но это только третий», — возмущенно ответила восьмилетняя поклонница шахмат. «Седьмой! Маленькая лгунья! Думаешь, я не считал?»

После соблюдения всех оглашенных регламентом формальностей матч начался. Глаза Гаспарова еще болели от миллиона щелчков фотовспышек, но мозг его уже не помнил этой боли. Он развивал лучший в истории шахмат дебют.

В тот день русский гроссмейстер провел один из лучших матчей в своей жизни. Гаспаров играл широко, открыто, изящно и нагло. Словно ухватив компьютер за нос, он водил его по всей доске из стороны в сторону. Движенье за движеньем Анни нарушал алгоритмы игры. Шаг за шагом он делал осколочные ходы, которые в одно мгновенье оформились в блистательный витражный мат.

И очень скоро Гаспаров пожал руку тому, кто не был художником шахмат, но изображал его. Компьютер хоть и умел считать, но вот двигать фигуры и признавать свое поражение так и не научился. Для этого за стол посадили человека. Он двигал фигуры и улыбался. Стив Паркер. Крепко пожал руку настоящему шахматисту и последовал за ним на пресс-конференцию. Так, счет в матче стал 1:0. Гаспаров повел.

— Господин Гаспаров, прежде всего, спасибо! Ваша игра потрясает! Сегодня вы впервые применили подобный дебют, чем это вызвано?

— Мне хотелось победить.

— Господин Гаспаров, как вам соперник?

— Я его немного узнал. Кажется, мне удалось его удивить.

— Если позволите, еще один вопрос. Говорят, что ваш дебют стал откровением не только для всех нас, но даже для членов вашей команды?

— Да, действительно, думаю, за ужином меня ждет несколько вопросов.

— Господин Гаспаров, как вы можете оценить игру «Нью Кинга»?

— Как неплохую. Он действительно играл сильнее, чем в прошлом году, если я вообще играл с тем же соперником. По крайне мере, в лицо я его не помню.

— Вопрос к Стиву Паркеру. Господин Паркер, а как вы оцениваете игру «Нью Кинга»?

— Машина сделала несколько серьезных ошибок. Конечно, мы ожидали другого результата.

— Господин Паркер, проиграла машина или выиграл Гаспаров?

— Я думаю, что сегодня по какой-то причине «Нью Кинг» не показал и пятидесяти процентов своих возможностей.

— Господин Паркер, расскажите о планах на вечер.

— Думаю, нам нужно кое-что исправить. Всем спасибо.

Едва закончилась первая партия, на всех телевизионных каналах начались специальные выпуски шахматных обозрений. В больших роскошных студиях известные журналисты, телеведущие и шахматисты по горячим следам разбирали игру Гаспарова:

— Джимми, что ты думаешь об этом матче?

— О, Майк! Я думаю, что он совершенно, совершенно бесподобен!

— Гаспаров правда хорош?

— Гаспаров феноменален!

— Хорошо, Джимми, давай перейдем непосредственно к партии. Если я правильно понимаю, русский сделал очень странный первый ход?

— Да, Майк, ты все правильно понимаешь. Первый ход — а3! Действительно, Майк, начинать партию таким ходом в игре с человеком — форменное самоубийство. Если бы Гаспаров играл с профессиональным шахматистом, он бы никогда, никогда не сделал такого хода!

— Почему, Джимми?

— Считается, что право первого хода дает белым преимущество. Пока белые развивают атаку, черные должны сначала уравнять позицию и лишь затем перейти в наступление. Ход крайней пешки на одну клетку — это то же самое, что отдать право первого хода.

— Значит, можно сказать, что сегодня Гаспаров играл черными, Джимми?

— Не совсем, Майк. Гаспаров играл, конечно, белыми, но пойми, если бы он сделал такой ход в игре с человеком, то соперник сразу же получил бы преимущество. Уже не черные исходили бы из действий белых, а наоборот. В игре с компьютером всего один странный первый ход сразу изменил ситуацию на доске. План Гаспарова заработал с самого начала. Ошеломленный такими действиями человека компьютер буквально сразу вышел из собственной базы дебютов.

— Что это значит, Джимми?

— Да, Майк, это значит, что с первых ходов машина не могла пользоваться дебютными наработками на игру. Дело в том, что первые десять-двадцать ходов машина делает, так сказать, по памяти. Как, впрочем, и профессиональные шахматисты. Увертюры игр разобраны программой, а в случае с Гаспаровым ей пришлось всецело включаться в игру с самого начала.

— То есть, Гаспаров заставил машину думать, а не выдавать готовые ответы?

— Да, что-то вроде этого. Кроме того, отдав права действия машине, русский смог планомерно выстраивать позицию, наблюдая за активными действиями машины. Как результат к миттэндшпилю, Гаспаров смог завладеть инициативой и хладнокровно довел поединок до победы.

Следующим утром, когда в студии уже начиналась вторая партия, потряхивая газеты, жители Нью-Йорка лишь начинали смаковать перипетии вчерашнего поединка. На первых полосах всех уважающих себя изданий лучшие журналисты рассуждали об эре компьютеризации, гениальности Гаспарова и возможных развитиях шестиматчевого противостояния. Колонки, мнения, таблицы, отчеты. Подобные тысячам комбинаций тысячи букв. Предположения, клетки, фигуры и факты. Профессионально и талантливо читали горожане и писали журналисты, и наблюдали зрители, и играл Гаспаров.

Уже в начале второй партии гроссмейстер получил преимущество. Вновь за счет нового, ускользающего от разума компьютера вступления Гаспаров предлагал, и машина думала. Долго. Мучительно и тяжко, словно оживая и учась нервничать. С каждым ходом «Нью Кинг» считал все дольше и дольше. Гаспаров изводил «Нью Кинга», и в конце концов процессор завис!

Время не останавливали. Анни смотрел на часы и думал, что, скорее всего, партия выиграна. Вряд ли, думал он, им удастся заставить его играть вновь.

Гаспарову удалось сломать компьютер. Сломить. Машина набирала фигуры, и он отдавал ей их, лишь укрепляя свое положение. «Нью Кинг» пожирал слонов и коней, словно самый голодный на свете человек, и в это время Анни выстраивал пешечную цепь, которую компьютер просто не смог бы пройти. Гаспаров смотрел на ошеломленного Паркера и надеялся на то, что если компьютер и включится, то обязательно съест пешку и провалится.

В отличие от всех присутствующих в зале людей, Гаспаров был единственным человеком, который понимал, что партия складывается не совсем хорошо. Даже секунданты не видели этого. Дебют, который предложил русский гений, оказался не столь идеальным, как полагали зрители. Компьютеру все же удалось просчитать его. Это, конечно, тревожило Гаспарова, но в то же время он понимал, что получит преимущество в партии, если машина съест пешку. Впрочем, как раз в этом он не сомневался. В такой ситуации тысячи раз, по всем правилам и исключениям, по всем шахматным религиям и верованиям компьютер должен был съесть пешку.

Представители «Пинтела» просили подождать. Еще немного. Какие-то люди постоянно то вбегали, то выбегали из студии. Что-то передавали Паркеру и спрашивали его. Отвечали на вопросы журналистов и вновь убегали. Компьютер висел. Вот уже пятнадцать минут. Не думал, но висел. Для самой умной на свете машины это было что-то вроде комы. Паркер нервничал, и сотни людей в десятке комнат делали все от них зависящее, чтобы заставить «Нью Кинга» играть. Его упрашивали и перегружали, запугивали и, словно человека, умоляли ожить.

Гаспаров смотрел на пешку. Долго. Он знал, что вот-вот ее уберут. Она исчезнет, как исчезали тысячи солдат его великой армии. Компьютер сделает ход, про себя говорил Г аспаров, Паркер махнет рукой, клетка станет пустой. и все изменится. Я поведу в счете. 2:0.

Кто-то дал сигнал. Зал оживился. Зашелестел. Компьютер вернулся. «Нью Кинг» проснулся. Вновь. Он был готов к игре.

Гаспаров знал историю о гроссмейстере, который заснул прямо во время шахматного турнира, но теперь он не мог о ней думать, компьютер делал ход, и шахматист возвращался к игре.

Паркер не взял пешку. Когда рука американца потянулась за другой фигурой, Гаспаров непонимающе посмотрел на него.

«Что он делает?» — подумал Анни и, не выдержав, вопреки всем правилам, спросил:

— Вы уверены?

— Что вы имеете в виду?

— Вы делаете странный, нелогичный ход.

— Что вы себе позволяете!

Никакой ошибки не было. «Нью Кинг» в самом деле решил не брать пешку. Машина совершала неестественный шаг, и Гаспаров не мог поверить собственным глазам. «Нью Кинг» не просто отказывался взять пешку, но совершал поступок, на который машина не могла решиться. План рушился. На глазах. Компьютер перехватывал инициативу, и человек проигрывал. Гаспаров еще мог бы побороться, но теперь, впервые в жизни, впервые за долгие годы изнурительных шахматных турниров, он был выбит из седла. То, что сделал «Нью Кинг», противоречило всему, что знал Гаспаров. Солнце было круглым, земля была круглой, его звали Анни; когда шел дождь, крыши были мокрыми и так далее. Компьютер не мог, не мог не взять пешку в такой ситуации. Стив Паркер улыбался партнерам.

На традиционной послематчевой пресс-конференции Гаспаров не мог найти себе места. Еще никогда, никто и нигде не видел его таким растерянным. Именно таким его хотели видеть после посадки в Нью-Йоркском аэропорту, именно таким он был сейчас. Словно пытаясь что-то стереть, будто бы ощущая эхо горячей, хлесткой пощечины, как заколдованный, Гаспаров водил ладонью по щеке. Водил и водил, водил и водил. Он не понимал, совсем не понимал, ничего не понимал.

Как, как машина могла сделать такой ход? Как?

Журналисты задавали вопросы, и, наверное, он что-то отвечал. Слепили фотовспышки, перед глазами стояла пешка. Гаспаров вспоминал глупейший взгляд Паркера. Взгляд человека, который играл и не осознавал, что в шахматах порой жизненно важно НЕ брать фигуру. Лицо человека, который просто двигал фигуры. Актер, который, ничего не смысля в игре, с легкостью обыгрывал самого сильного шахматиста планеты. Машина не взяла пешку, и Гаспаров не находил тому объяснения. Этот поступок симулятора оставался за гранью человеческого понимания. Процессор не мог себя так вести. Паркер улыбался, но не понимал, что компьютер совершил что-то невозможное.

Вечером, когда все вопросы были заданы и все акции проданы, совершенно один Анни стоял у окна. В другой комнате постоянно трещал телефон. Кто-то говорил, но Гаспаров не слышал.

В таком состоянии прошли двадцать четыре часа. Третья партия была сыграна вничью. На автомате. Гаспаров провел ее словно компьютер. Он не думал, он просто решал задачи. Его мозг был миллионом ячеек. «Число, хранящееся в ячейке 6809, прибавить к числу, хранящемуся в ячейке 4302, результат поместить в ту ячейку, где хранилось последнее из чисел».

Еще одна пресс-конференция, еще одна тысяча вопросов — и ни одного ответа. Гаспаров все так же гладил себя по щеке, и ненавистная пешка никак не стиралась из памяти.

Лимузин важно двигался в сторону гостиницы, а человек на заднем сидении не мог понять: что помешало компьютеру съесть пешку? Что помешало, что помешало взять, взять эту чертову пешку? Авеню за авеню Гаспаров смотрел на улицу, но ничего не видел. Если бы кто-нибудь следующим утром попросил его описать возвращение домой, он бы ничего не смог сказать. Человек, который держал тысячи партий в голове, не видел улиц и людей.

Он постоянно просчитывал вторую партию. Оказавшись в номере, он позвал секундантов и сказал:

— Вот, смотрите, я кое-что вспомнил. «Нью Кинг» двигает короля. В конце партии вы, наверное, уже были не так сосредоточены и устали. Я понимаю, вам было не до того, но взгляните, это же ошибка. Вот. Здесь можно.

— Погоди-ка.

— Видите?

— Здесь же ничья.

— Именно!

— Я мог поставить вечный мат.

— Но, Анни, почему компьютер совершил такой странный ход?

Гаспаров взялся за голову. Мысли, которые он пытался прогнать все эти дни, вновь возвращались к нему. Гаспаров понимал, что они разрушают его. Эти предположения совершенно не способствовали душевному равновесию. Мысль о том, что представители «Пинтела» жульничали, выбивала из колеи. Перед четвертым поединком он должен был убедить себя в том, что соперник играет честно. В противном случае «Нью Кинг» получал преимущество. Если бы Гаспаров хотя бы на секунду поверил в то, о чем думал, поражение стало бы неизбежным.

— Два странных хода за одну игру. Компьютер действительно провернул очень странную комбинацию. Теперь я могу говорить об этом с уверенностью! Теперь, когда мы еще раз просмотрели партию с холодными головами, нет никаких сомнений в том, что случилось что-то не то. Машина обязательно взяла бы пешку, и машина никогда, никогда бы не сделала этого хода.

— Они говорят о том, что симулятор просто стал гораздо сильнее.

— Я не верю.

— Но может, так и есть?

— Не думаю. Где книга, которую я читал в самолете?

— Какая?

— Кто-нибудь помнит, как называлась повесть, которую я читал в самолете?

— «Дебют»?

— Да, ты читал его, Миш?

— Нет.

— Саш?

— Нет?

— Ребята?

— Я — нет.

— И я. она же все время была у тебя в руках.

— Ее кто-нибудь видел? Где она?

— По-моему, в твоей гостиной.

— Нет, я видел ее в туалете.

— Да, точно, можешь принести ее?

— Да, секунду.

Гаспаров быстро пролистывал страницы. Одну за другой. По диагонали. Он хотел найти место, которое бы подтвердило его мысль:

«Магияр не понимал, что вторую половину встречи сражался не против знаменитого, блестяще игравшего в обороне Лепехина, но против актера из Санкт-Петербурга Александра Сергеевича Болеславского. Если бы венгр знал, что против него сидит человек, который за всю жизнь сыграл не более полусотни добротных любительских партий, игрок, который, как и многие другие непрофессионалы, переоценивал свои силы, он наверняка повел бы себя иначе. Магияр бросился бы в открытое, издевательское наступление. Но он не знал. Он видел перед собой соперника, которого уважал, более того, которого боялся. Две совершенно необъяснимые ошибки, которые несколькими минутами раньше допустил Лепехин, натурально мучили венгра. Он знал Лепехина, несколько лет следил за его игрой, изучал партию за партией. Магияр восхищался игрой Лепехина и теперь, когда осознавал, что не может ничего просчитать, что партия выиграна, сходил с ума. Все шло к тому, что русские будут разгромлены, и черные не могли в это поверить…»

— Я не играл против «Нью Кинга»! Нет! Просто где-то там, где-то в соседней комнате сидел человек.

— Анни.

— Неужели вы еще сомневаетесь в этом?

— Ну, это как-то.

— Не компьютер, но человек не съел пешку! Компьютер бы взял! Кто- то остановил машину и изменил ход! Это совершенно точно! Мне кажется, у меня есть идея. Нужно. Нужно позвонить в «Пинтел». Пусть представят нам протоколы игры. Пусть дадут распечатку, тогда мы поймем, как он считал. Говорю вам, проснитесь, машина не могла так мыслить!

По настоянию Гаспарова секунданты связались с «Пинтел». Связались с журналистами и знакомыми политиками. Прессе и представителям корпорации сообщили о том, что Гаспаров желает видеть протокол ходов. Нью-Йорк проснулся. «Пинтел» взял паузу на размышление и спустя час отказал.

— Анни, они не хотят давать протокол.

— Что значит, не хотят? Как это не хотят? Передай им, что в таком случае я откажусь выйти на четвертую партию!

— Ты уверен?

— Да, я уверен! Если ребята хотят играть в свою игру, то пусть сами в нее и играют! Без меня! Думают, меня так легко выставить дураком! Если через два часа я не получу протокол игры, завтрашний матч не состоится!

Звонки продолжились. Один за другим, словно точечные взрывы при бомбардировке, в Нью-Йорке взлетали трели. Организаторы матча звонили представителям компании «Пинтел», представители Гаспарову, Гаспаров отказывался говорить.

Ранним утром на специально собранной пресс-конференции Стив Паркер сообщил, что:

— Компания «Пинтел» не считает нужным предъявлять господину Гаспарову протоколы матча. Компания «Пинтел» считает также необходимым донести собравшимся в зале репортерам, что поведение господина Гаспарова подрывает дружескую атмосферу матча.

Как и многие любители шахмат, Гаспаров следил за пресс-конференцией в прямом эфире. Как и многие другие, негодовал:

— Дружеская атмосфера? Дружеская атмосфера! Они издеваются! Дружеская атмосфера, черт их дери! Я не буду играть! Точка!

— Анни, ты не можешь так просто отказаться!

— Я не могу? Почему?

— У тебя подписан контракт.

— Пусть они засунут свой контракт. знаете куда? Я договаривался играть с компьютером! С «Нью Кингом»! С «Нью Кингом», а не с Тодоровым, который сидит у компьютера и просчитывает мои ходы! Если они не готовы предоставить протоколы, я не готов играть!

— Только что звонили из компании «Пинтел», — сказал сидевший у телефона тренер. — Кажется, у них есть предложение. Анни, спустись вниз.

— Зачем?

— Спустись, тебе говорю! Они предлагают все протоколы после завтрашней игры.

Анни согласился. До игры оставалось всего ничего. Разминка и дорога в студию. Гаспаров не помнил ее. Перед глазами постоянно всплывала пешка. Ее образ не давал покоя. Ему следовало концентрироваться на партии, и он не узнавал себя. От человека с самыми сильными на планете нервами ничего не оставалось. Он думал о какой-то пешке в преддверии самого важного в своей жизни поединка. Он делал слабые ходы и из последних сил вырывал ничью.

Гаспарова обманули. После игры он не получил протокол. Теперь не могло быть и речи о том, чтобы настроить шахматиста на финальный поединок. Кроме него самого, это не мог сделать никто. А он не хотел. Гаспаров больше не хотел играть. Впервые в жизни. Он чувствовал, что его предали, и не мог ничего противопоставить нагрянувшему ливню эмоций. Дебют «Пинтела» оказался гораздо сильнее, чем он ожидал. Его обыграли гораздо раньше. За много месяцев до матча. Он собирался играть в шахматы, и они все просчитали. Гении «Пинтела». В прошлом году они позволили обыграть себя, чтобы в этом буквально уничтожить Гаспарова.

Матч с компьютером обязывает быть чрезвычайно сконцентрированным. Никаких эмоций, никаких лишних мыслей. Машина — не человек. Она не умеет отвлекаться, ей не запудрить мозги. Едва вы ослабите внимание, она воспользуется вашей ошибкой. Как только вы почувствуете слабость, поражение настигнет вас. В игре с компьютером вам нужно немного волшебства и абсолютный контроль, контроль, который Гаспаров не смог удержать.

Слишком много мыслей занимало его голову в момент игры. Слишком многое он не смог побороть. Стив Паркер двигал фигуры, а Анни думал о «Нью Кинге», о Тодорове и о пешке.

В ту ночь в «Пинтеле» почти никто не сомневался в том, что победа одержана. Гаспаров собирал в кулак осколки своего витража, и осколки эти резали его руки в кровь.

Отказаться играть последнюю партию означало досрочно признать свое поражение. Садиться за стол — самоубийство. Психическое состояние не позволяло играть. Гаспаров сломался. Пожалуй, слишком легко. Гаспарова смогли убедить в том, что он играл против человека. Баста. Победа. Больше ничего и не нужно было. Снабженный самым умным в мире компьютером человек — серьезный соперник. Анни не сомневался в этом.

Гаспаров не помнил следующего утра. Не помнил завтрак и дорогу в студию. Он не помнил первого хода белых и нескольких грубейших ошибок черных. Анни сдался. Еще до игры. Он просто двигал фигуры. Туда-сюда. В тот день за доской не было великого шахматиста, был человек. Не было человека, была машина и. человек. Он делал ходы, как машина, и, подобно человеку, машина громила его. Стив Паркер двигал туру, и Анни никак не мог усмирить собственную ногу. Ему казалось, что она вот-вот вырвется из-под стола. Доска взлетит, и все фигуры разлетятся к чертям.

— Джимми?

— Да, Майк.

— Что это? Что ты чувствуешь сейчас? Что сейчас все мы должны чувствовать, Джимми? Наши зрители негодуют! Все? Это конец?

— Да, Майк, похоже, это действительно конец!

— Остановись, Нью-Йорк! Замри, Америка! Человек проиграл компьютеру!

— Да, Майк, это конец! Гаспаров проиграл шестиматчевый поединок!

— Джимми, что же случилось? Я не понимаю! Все мы не понимаем! Ты слышишь? Слышишь эту тишину?! Мне кажется, замер весь мир! Господи, мой режиссер подсказывает мне, что я слишком экспрессивен! Да, я, черт побери, экспрессивен! Да, и это мое знаменитое телешоу! Сколько всего мы пережили в этой студии, Нью-Йорк, могу ли я сегодня сказать тебе добрый день?

— Да, Майк, ты совершенно прав! Это ужасный, ужасный день.

— Гаспаров провел худший поединок в жизни?

— Он в самом деле очень плохо играл!

— Мне кажется, он сломался. Эти русские — очень слабые люди! Мне кажется, все дело в их литературе.

— Все дело в Толстовстве!

— Да, Майк, ты совершенно прав. Специально перед эфиром я заехал в библиотеку. Для того, чтобы понять, почему русские проигрывают самые важные игры, действительно, стоит читать Толстого. Это очень странный писатель, у него такой необычный провинциальный язык, какие-то только русским понятные идеи.

— Да, Джимми, знаешь Мэл Гибсон как-то предлагал мне прочесть, но эфиры, Нью-Йорк, Нью-Йорк, ты, кстати, слышал о новой книге Элизабет О’Доннел?

— Нет, Майк.

— Она совершенно потрясающая! И мы плавно переходим к следующей части нашей программы.

Корпорации вовсе не нужно было участие человека. Нет. Они бы справились и без гениального гроссмейстера. Тодоров? К чему? Гораздо важнее было заставить Гаспарова просто поверить в то, что он играет не только против компьютера, но и против человека. А дальше дело было сделано. Гаспаров мог обыграть кого угодно, но только не себя. Поверив в то, что его обманули, Анни разрушился. После второй партии он так и не смог восстановиться. Еще много месяцев спустя он вспоминал пешку и словно заведенный продолжал долбить себе, что компьютер не мог, не мог сделать такой ход.

Нет ничего удивительного в том, что последнюю партию «Нью Кинг» играл алгоритмично и скупо, играл так, как должна была играть машина. Гаспарову становилось дурно, а «Нью Кинг» допускал ошибку за ошибкой и выигрывал.

Представители «Пинтела» начинали отмечать победу за несколько ходов до конца игры, и Гаспарову хотелось поскорее уехать домой.

На пресс-конференции русского шахматиста встретили овациями. Каждый пришедший считал своим долгом поддержать Гаспарова. Он отвечал на вопросы, и после каждого ответа зал взрывался аплодисментами.

Нью-Йорк переключал каналы, и уже к вечеру о Гаспарове забыли. Шахматист гулял по Манхэттену, и люди не узнавали его. Поединок закончился, и на арену выходили новые герои завтрашнего дня. Шахматы никогда не были популярным видом спорта. В сущности — скучное времяпрепровождение. Нужно думать, долго сидеть. Тем более проиграл русский, и, в общем-то, в очередной раз можно было говорить о победе американского интеллекта. Что бы они там себе ни думали, эти парни в ушанках, жизнь проходила здесь и сейчас. Пар из люков, шум саксофона, хот-доги, широкие авеню, заваливающиеся в лимузины Мэрилин Монро.

— Можно чизбургер?

— Колу будете, господин Гаспаров?

— Да, если можно.

— Почему же вы проиграли, господин Гаспаров?

— Не знаю, Сэм.

Анни потягивал холодную колу и думал о том, что, наверное, когда-нибудь ему представится шанс отыграться. Через год или два. Он поставит мат какому-нибудь новому «Нью-Кингу», и папарацци не оставят его в покое. Как сейчас.

В тот вечер он долго гулял. Тысячи небоскребов, зевак и машин. Миллион этажей. Экраны, на которых каждые десять минут крутили новость о том, что компьютер одолел человека, и серебряные автобусы с рекламой матча. В компании «Пинтел» в срочном порядке разбирали процессоры «Нью Кинга». и закрывали проект. Шахматный эксперимент больше никого не волновал. Результат был сделан. За несколько часов акции компании выросли на пятнадцать процентов, и, сидя на холодной скамейке, Гаспаров впервые в жизни чувствовал себя пешкой.