Главная партия
Яма вырыта. Экскаватор опускает сваю. Словно молоко в чашу, в свежевырытую могилу заливается туман. Вокруг – тишина. Ни домов, ни линий электропередачи. Лаконичная бесконечность: темный лес да серые облака.
Условия следующие: в каждом подходе будет не больше двух собак. Медведя пристегнут к столбу за заднюю лапу. Когти обрезать не станут, клыки тоже. Свора выиграет, когда косолапый окажется на спине или, что естественно, сдохнет.
– Давайте хотя бы ослепим его! При таких поблажках он нам всех собак перебьет!
– Нет!
Шеф против. Правила есть правила. В наших руках термосы, в запотевших джипах собаки. Пора начинать.
Запускают первую пару. Их хозяин скалится, потирает руки, думает, что медведю хана. Кретин. Он даже не подозревает, на что способен загнанный в угол зверь. Хотя мог бы и знать, ведь приглашенный гость – следователь по особо важным делам. Вероятно, про допросы ему известно больше.
Обрывается тишина. Собаки лают, бросаются на медведя и тотчас отступают. Выгибают спины и огрызаются. Дыбом стоит шерсть. У нас пузырьки по коже. Мы видели это не раз, но в первые минуты всегда так. Потрясающе страшно. Глухо рычит прикованный зверь. Он поднимается на задние лапы, но не может атаковать. Все, что ему сегодня позволено, – до последнего умирать. Шеф улыбается.
Включается мясорубка. Продолжается бой. Визжит первая переломанная надвое сука. Бурлит кровь, вываливаются кишки. Кишки розовые, гораздо светлее, чем кровь. Мы улыбаемся, потому что мишка хороший. Нам нравится этот зверь – жаль только, что он погибнет так скоро. Перед мастифами мы даже просим отпустить его, но шеф не разрешает…
Косолапого закапывают в полдень. Таксидермистам здесь делать нечего. Мишка порван вдоль и поперек. Как-то жалко его даже… хороший был зверь, боевой…
Мы возвращаемся в машины, включаем радио. Лев Лещенко поет:
На трибунах становится тише,
Тает быстрое время чудес,
До свиданья, наш ласковый Миша,
Возвращайся в свой сказочный лес.
Не грусти, улыбнись на прощание,
Вспоминай эти дни, вспоминай,
Пожелай исполненья желаний,
Новой встречи нам всем пожелай.
пауза
В этом отрывке мы знакомимся с Марком Смысловым, известным виолончелистом, который и исполнит для нас это произведение.
Железнодорожный вокзал столицы моды. Трехсотпятидесятиметровый стальной купол. Символ мощи режима Муссолини, со временем модулировавший в родственную красоте тональность. Мы бежим по платформе. Поезд вот-вот тронется. Я с виолончелью и книгой, Федор с чемоданом и пятилитровой бутылкой вина, которую здесь называют bambino. Одному богу известно, зачем она ему такая нужна.
Друг едва поспевает за мной – еще в консерватории Федя получил прозвище Центнер. В конце концов, Федя врезается в меня. Бутылка падает на платформу. По земле разливается красное вино.
– Марк, я больше не могу! Я сейчас сдохну! Прошу тебя – дай паузу!
– Я-то дам – поезд вряд ли…
Милан – Лугано. Всего час в пути. Выборочный паспортный контроль, кусочек Комо в окне. Возможность проверить собственный вестибулярный аппарат, когда на территории Швейцарии вагоны начинает покачивать.
Центнер что-то болтает, я молчу. Друг пытается разговорить меня, но это бесполезно. Говорить не хочется. Я вдруг вспоминаю рассказ брата и передаю Феде айпад. Пять открытых «окон», столько же разгромных статей. Я вспоминаю свое предыдущее выступление здесь, в Лугано. Тогда меня назвали главным разочарованием 2015 года. Местные критики посчитали, что я слишком переоценен. Сочувствовали Баху. Во всех рецензиях утверждалось, что соната была сыграна чересчур медленно, многозначительно и совершенно растерянно. Все так, только вряд ли критики подозревали, что произошло в тот день.
пауза
Несколько тактов, которые возвращают нас на Лазурный Берег.
Загорая на палубе, Александр думает о Себастьяне, юном работнике музея Марка Шагала в Ницце. Саша чувствует, что влюблен. На прошедшей неделе, желая открыться и удивить возлюбленного, Александр наконец пригласил Себастьяна в семейное имение близ Жуан-ле-Пена. Взяв молодого человека за руку, Саша показал своей мечте картину Шагала. Естественно, оригинал.
– Откуда она у вас?!
– Папа притащил.
– Твой отец коллекционер?
– Не совсем – он одноклассник известного политика.
– Это профессия?
– В России – да.
– И он может позволить себе такие покупки?
– Официально картина записана на маму.
– А она кто?
Александр понимает, что правда о его семье вряд ли добавит бонусных очков, но желание быть откровенным с парнем, который посещает все его матчи, перечеркивает прочие «нет».
– Представь себе реликтовый лес. В лесу с советских времен стоит дом престарелых. Земля дорогая, но стариков просто так не выкинуть. Можно, конечно, имитировать пожар, но… В общем, есть человек, он, кстати, живет в двух виллах от нас, который, послав своих верных оруженосцев, находит в доме престарелых чуму или птичий грипп. Учреждение, которое стояло полвека, после его постановления закрывают в срочном порядке. Инвалидов и стариков расселяют. Здание сносят. Якобы зараженный реликтовый лес вырубают. На месте снесенного дома вырывают огромный котлован. В него закапывают хренову тучу дерьма – в нашей стране вопрос переработки мусора до сих пор не решен. Землю выравнивают и на месте дома престарелых, поверх помойки, строят поселок элитного жилья – лес-то заповедный. Моя мама зарабатывает на всех этапах. Это один из многих источников ее дохода. Папа, как государственный служащий, зарабатывать на этом не имеет права. Теперь ты знаешь, откуда у нас Шагал.
Член коммунистической партии Ниццы, Себастьян не отвечает на звонки. Три дня. Разглядывая облака, Александр думает, что с правдой, вероятно, стоило повременить. Правда никогда никому не нужна. Правда – удел людей с совестью, которые не представляют, как с ней жить. От правды бывают лишь горести. Саша чувствует, что правда – всегда лишнее.
С закатом возвращаются домой. В саду вибрируют насекомые. Как пугало на ветру, позвякивает золотыми браслетами мать. Лиза продолжает проситься в Париж, Поль, стоя перед зеркалом, то поднимает, то опускает воротничок. Толя переходит на новый уровень, убивая «главного босса». Александр собирается в Ниццу, но объясниться с другом так и не успевает – звонит отец. Мать слушает супруга около минуты, после чего по бронзовой скуле начинает катиться слеза.
– Саша, прикажи собрать наши вещи, мы едем в Москву, отец желает предъявить нас.
– Ну я-то не поеду – у меня игра!
– Ты едешь с нами – отец сказал, что собирается приобрести тебя…
пауза
Тот самый момент, когда в сонате впервые звучит голос Антона Пятого, журналиста и молодого отца.
Антон входит в кабинет, садится за стол. Компьютер, тетради, привезенные из Сан-Себастьяна фигурки Дали и Пикассо. Все теперь кажется ему новым и странным. Только в этот момент он замечает, что приехал из роддома в бахилах. Антон улыбается собственному потрясению. Раскрыв лэптоп, он печатает:
«Это первый текст, который я не стану публиковать. Эти слова для тебя, родная. Ты родилась всего несколько часов назад. Мы с мамой еще даже не придумали тебе имя. Мне нравится имя Лера, маме – Анастасия. Судя по родам, ты у нас будешь с характером – ты все никак не хотела появляться на свет.
Читая этот текст, ты в жизни не поверишь, что твой отец журналист. Мне сейчас не до языка. Все это не укладывается в голове! Мне кажется, что и говорить-то я научился мгновенье назад. Совсем другой смысл обретают все на свете слова. Я и не знаю, что тебе написать, милая. Все это так тепло и странно. Ну, улыбаюсь я как дурак сейчас, это да…
Сегодня я впервые держал тебя на руках. И это что-то невообразимое! По всему моему телу разлились мурашки. Я очень-очень тебя люблю! Я испытываю эмоции, которые до этого момента не испытывал никогда! Сложно поверить, что море, которое сейчас переполняет меня, могло поместиться в груди.
Твой папаша, конечно, расплакался. Сестра в роддоме сказала, что отцы теперь «совсем не то». Слишком чувствительные все стали. Я все просил хотя бы еще минуточку тебя подержать, но старуха буркнула, что еще успею. А мне и правда так нравится тебя обнимать! Кажется, я мог бы делать это всю жизнь!
Сейчас я дома. Совсем один. Здесь тишина. Эти стены еще не слышали твоего голоса. Ты приедешь сюда только завтра. Тебя уже ждет кроватка и твой первый медведь!
Ну, добрых снов, моя любовь! Ты пока засыпай, а я (скажу по секрету) еще поработаю. Даже мама пока не знает – мне в голову пришла идея одного рассказа, и я хочу поскорее его написать!»
пауза
Еще несколько аккордов, смысл которых нам станет понятен чуть позже.
Данное судебное разбирательство, как и все значимые дела того времени, транслировалось в прямом эфире. Опустив затянувшуюся экспозицию, я хочу перейти к тому моменту, когда государственный обвинитель продолжил допрос:
– Итак, соизвольте рассказать мне, что означал ваш пост?
– Ничего.
– Вы хотите убедить нас, что опубликовали пустое сообщение просто так, безо всякого умысла?
– Да.
– Значит, мы, по-вашему, должны поверить, что автор с тремястами тысячами подписчиков публикует пустое сообщение, ничего под этим не подразумевая?!
– Именно.
– Вы держите нас за дураков?
– Никак нет. Более того, мне видится, что не только я посылаю публике пустые сообщения. Наш Император говорит слова, которые ничего не означают, его свита выдумывает законы, в которых нет смысла, наши журналисты…
– Отвечайте по существу! Я еще раз вас спрашиваю, чем вы руководствовались, когда публиковали в своем блоге пост, не содержащий в себе ни одного символа?
– Мне просто хотелось посмотреть, к чему это приведет.
– Ну что же… Надеюсь, ваше любопытство удовлетворено. Ваша честь, могу ли я закончить выступать в роли адвоката и, став обвинителем, пригласить в зал потерпевших?
– Можете.
Здесь стоит отметить, что в момент, когда проходит данное судебное разбирательство, в стране, где проходит данное судебное разбирательство, уже десять лет как проведена судебная реформа, главным итогом которой стала оптимизация кадров судопроизводства. Как результат: прокурор и адвокат стали одним субъектом судебного процесса. Данное решение было принято подавляющим большинством голосов и весьма нравилось судьям, чей рабочий день, выражаясь языком нормативным, стал «гораздо более замечательнее».
Потерпевших представляла группа верующих, чьи чувства были оскорблены. Они пришли в зал с плакатами и говорили заученными фразами, что, безусловно, нравилось телезрителям.
– Что вы почувствовали, когда прочли данный пост?
– Мы оскорбились!
– Что именно оскорбило вас в этом сообщении, ведь известно, что оно не содержит в себе ни одной буквы.
– Именно это нас и оскорбило! Нас поразила изощренность, с которой автор данного, с позволения сказать, текста решил поиздеваться над нами. Наверное, этот человек думал, что если опубликует пустое сообщение, то мы не поймем, что он издевается именно над нами, но мы ведь тоже не пальцем деланные, ваша честь! Мы сразу поняли, что этот подонок решил поглумиться над нашей верой!
– Продолжайте…
– Признаться, мы долго совещались – стоит ли вообще подавать иск на этого ублюдка? Мы ведь люди высокодуховные. Мы могли бы стерпеть и даже простить подлеца, но в конце концов мы решили, что весь ужас и трагедия состоят в том, что оскорблены не только наши чувства, но чувства миллионов верующих, которые, в отличие от нас, не могут постоять за себя. За этим иском стоит не столько наша обида, сколько ответ истинных патриотов веры!
– Скажите, пожалуйста, что вы почувствовали, когда увидели, что тысячи людей начинают делать перепосты данного пустого сообщения?
– Ох… что и говорить… тут нам стало совсем худо… Признаться, это было, пожалуй, самым тяжелым испытанием, даже тяжелее самого поста! Одно дело, когда это делает один человек, потому что он может быть либо глупец, либо подлец, который получил западные деньги, но совсем другое дело, когда против истинно верующих выступает армия сговорившихся гиен. У нас нет никаких сомнений, что каждый, кто лайкнул или распространил данный пост, является соучастником преступления.
– Это будет решать суд!
– Да, да, ваша честь, простите! И все же, если позволите, то до того, как начнется интернет-голосование и телезрители станут выбирать меру пресечения, нам бы хотелось обратить внимание на цинизм, с которым была исполнена данная провокация. Думаю, ни у кого здесь нет сомнений, что все содеянное неслучайно. Публикуя этот пост, его автор хотел не только посмеяться над верующими, что еще можно было бы простить, потому что все мы здесь люди добрые и умные, но что самое мерзкое – автор хотел посеять пустоту в сердцах неукоренившихся людей. Это удар не только по верующим, но удар прежде всего по нашей молодежи, по нашему будущему, которое у нас хотят отобрать страны Запада. Только с нами такой фокус не пройдет, ваша честь! Мы этих уродов сами поимеем!
– Протестую! Никого вы здесь, как вы выразились, иметь не будете! Наш зритель сам разберется, тянет данное преступление на повешение или расстрел! Я, как человек, который клялся блюсти закон, не позволю реваншистам завладеть фемидой и, тем более, общественным мнением!
– Простите, товарищ прокурор…
– Никаких «простите»! Я не позволю! Слышите? Не позволю! Более того! Я вот сейчас вас внимательно слушал и несколько раз услышал из ваших уст слова «простите», «прощение», «простить», а между тем наш суд славится своей точностью, объективностью и непоколебимостью! И я не допущу здесь подрывной деятельности и смещения акцентов! Я вижу, как вы требуете сурового наказания, но вместе с тем допускаете эти никчемные словечки о прощении, понимании и, стыдно сказать, любви! Это суд, а не мыльная опера! Я предупреждаю вас: следите за языком! И вот еще что. Думаю, вина исполнителя доказана. Здесь двух мнений быть не может, с этим разобрались. Более того, я бы хотел, чтобы мы не забывали об отягчающем обстоятельстве – автор данного поста не закрыл его, позволив делать перепосты, и тем самым коварно подстрекал людей к распространению пустоты… Но это так, дополнение. Интересно другое! Где проходит граница между преступлением автора и людьми, распространившими эту мерзость?! Лично я твердо убежден, что каждый, кто сделал перепост данного сообщения, автоматически становится автором данного сообщения. Более того, так как размножался не текст как таковой, но пустота, всякий, кто делал этот перепост, не продолжал начатое, но создавал новое. Налицо преступление, совершенное группой лиц. Здесь я хочу пояснить телезрителям, которые не так часто смотрят нашу программу, что преступление, совершенное группой лиц, считается более тяжким правонарушением, чем преступление, совершенное одним субъектом. В связи с этим я считаю, что наказание должны понести все, кто сделал перепост. Безусловно, стоит понимать, что на субъектах, совершивших это преступление, лежит разная степень ответственности, поэтому я предлагаю приговорить автора пустого сообщения к двум высшим мерам наказания, а всех, кто ставил лайки и делал перепосты, – к одной.
– В общем-то мне симпатична ваша точка зрения, дорогой прокурор, тем более что мы недобираем по эфиру четыре минуты, и все же, как судью, меня смущает вот что: вы предлагаете призвать к ответу каждого, кто нажал на кнопку «мне нравится»…
– Каждого, ваша честь!
– Не перебивайте! Но как же нам быть с теми, кто лайкнул этот пост, скажем, случайно?
– Никаких «случайно», ваша честь! Если и допустить, что кто-то из двухсот тысяч подозреваемых лайкнул пост случайно, то у этого гражданина, несомненно, было время убрать свой лайк и уж тем более не делать перепост. Более того, у меня в руках флешка, на которой содержатся сведения о двухстах тысячах пользователей, которые, поставив лайк и сделав перепост, не предприняли ровным счетом никаких действий, чтобы изменить ситуацию.
– Были ли люди, которые отменили свои лайки?
– Да, ваша честь, таких около двадцати.
– Оказывалось ли на них давление?
– Простите мне мою улыбку, ваша честь, но вы ведь сами прекрасно знаете, что в нашей стране недопустимо давление! Я, честно говоря, давно не слышал такой смелой глупости.
– Поосторожнее в выражениях – я могу не пропустить вас в следующий сезон.
– Простите-простите, ваша честь, я просто немного удивлен вашим вопросом. Безусловно, эти люди сделали все по собственной воле, вовремя осознав, что их пост может оскорбить чувства верующих.
– Привлечены ли эти люди к ответственности?
– Никак нет, ваша честь.
– Хорошо, мне подсказывают, что мы сейчас должны уйти на рекламу, а после, в связи с только что открывшимися обстоятельствами, задержимся в эфире еще как минимум на час. Нашим же телезрителям я напоминаю, что уже сейчас начинается голосование, в ходе которого каждый из вас может выбрать меру пресечения автору пустого сообщения. Я также напоминаю, что все обвинительные приговоры абсолютно бесплатны; если же вы хотите вынести оправдательный приговор, то с суммой такого вердикта вам стоит ознакомиться на страничке тарифов вашего оператора. Не переключайтесь!
пауза
Говорит исполнитель.
На перроне мы узнаем, что озеро вышло из берегов. Маленькие пирсы скрылись под водой. Выше обычного поднялись катамараны. Набережную затопило. Машина, которая должна была нас встречать, где-то застряла. Глядя на нашу обувь, сотрудник фуникулера советует спуститься в город на такси. Я против, потому что прекрасно помню, что гостиница недалеко, но Федя говорит «si». Путь от вокзала до отеля занимает полторы минуты. Таксист улыбается, Центнер отсчитывает тридцать франков.
На этот раз номер оказывается просторным. Вид на озеро и горы. Это, безусловно, самый красивый и печальный пейзаж, который я когда-либо наблюдал.
В моей голове «Лебедь» Сен-Санса. Обычно я исполняю его на бис. Всегда, но только не в тот вечер – в тот вечер я сбежал со сцены.
Центнер присылает сообщение: «Жду в лобби». Я ставлю виолончель на ребро и спускаюсь вниз. Выхожу на улицу. Буквально на минуту. В вышедшем из берегов озере Лугано утопает все. Сейчас мне необходимо побыть одному. Последний прогон. Я всегда так делаю, перед каждым выступлением. Всю программу, от начала и до самого конца. Обязательно без инструмента. Гриф мне заменяет левая рука. Я кладу кисть на плечо и стучу пальцами от локтя к костяшкам. Виолончель я беру в руки лишь перед выходом на сцену. Впрочем, за сегодняшний концерт можно не беспокоиться. Такие потрясения не повторяются. Сегодня вечером я буду блистать.
пауза
К поездке в Россию решают отнестись с юмором. Все, кроме Александра. Саша в ярости. Несколько дней он проводит в клубе, пытаясь уговорить президента не продавать его.
– Старик, ты издеваешься?! Нам ни за одного игрока столько не заплатят! Этот трансфер войдет в историю нашего клуба! Мы наконец отремонтируем стадион!
– Вы понимаете, что продаете меня собственному отцу?
– Конечно, понимаем, кто бы еще отвалил за тебя такие деньги?!
– Вы же выставляете меня полным посмешищем!
– Ну почему же? Посмотри на это с другой стороны: ты будешь играть в высшей лиге, уж твой-то отец наверняка забронирует тебе место в основе! Того гляди, дорастешь до сборной!
– Да плевать мне на Россию. Я хочу играть за сборную Франции!
– Только если по петанку, мой дорогой!
В связи с папиным (совершенно неожиданным) запретом на использование джета летят первым классом. Поль предлагает выкупить все билеты, и Лизе эта идея чрезвычайно нравится – Лиза любит все покупать. Путешествуют в полупустом самолете, и все же присутствие незнакомых людей, особенно русских, немного смущает. Александр ищет в «Лекипе» новости о своем переходе, мама воспитывает стюардесс.
Во время захода на посадку мама вдруг вспоминает про младшего. «Где Толик?!» – «Он здесь, не беспокойтесь», – отвечает гувернантка.
Садятся мягко. После паспортного контроля обсуждают пограничников.
– Саша, ты это видел?
– Ни дать ни взять выпавшее звено эволюции.
– Интересно, а этим хмырям специально запрещают улыбаться?
– Зато у тебя нет никаких сомнений, что ты оказалась в России. Смотришь на это рыло, и сразу понятно – добро пожаловать в великую страну!
Журналистов оказывается много. Глядя в одну из камер, мама с улыбкой заявляет, что никакой недвижимости у семьи Славиных за границей нет. Семья была на отдыхе, навещала сына, который, кстати сказать, играл во Франции, но уже сегодня, как вы знаете, переходит в столичный клуб.
Дорога в новый дом занимает всего полчаса. Синие маячки – вещь полезная. Разглядывая фонтан, Лиза интересуется соседями. Соседями оказываются все те же. «Ну надо же! Все прямо как во Франции!»
Спят плохо. Мама пишет продавцу вина месье Гийому, Александр отправляет сообщения Себастьяну. Французы не отвечают. В пять утра на площадке перед домом садится вертолет. Дети выбегают встретить главу семейства, но после «ночного совещания» папенька говорить не может – папу несут.
Завтракают молча. Все, кроме Александра, внимательно слушают сражающегося с похмельем отца:
– Я вам обещаю, что долго это не продлится. Пока же я прошу вас почаще появляться на публике. Ходите в кино, рестораны, салоны красоты. Тратьте деньги. Мне важно только, чтоб о вас заговорила Москва. Дети пойдут в школу, ты, Александр, обещаю, будешь играть.
– Да с ними-то все понятно, но я-то что здесь делать буду? – раздраженно вставляет мать.
– Родину будешь любить, сука! – бросая хлебный мякиш в жену, со злой улыбкой отвечает отец.
пауза
– Во время рекламы мы получили достаточное количество сообщений, а потому спешу обрадовать вас – приговор приведен в исполнение! Автор казнен! Запись расстрела уже через несколько секунд будет опубликована на сайте нашего телеканала. Я также напоминаю вам, что, если вы являетесь приверженцем хорошего качества, то полную версию приведения приговора в исполнение можете посмотреть на телеканале «Казнь-HD». Напоминаю также, что функции ваших социальных очков позволяют разделять экраны, и, наблюдая за расстрелом, вы по-прежнему сможете следить за перипетиями нашего процесса. Впрочем, не будем буксовать! В данный момент по всей стране идут аресты. Граждане, которые ставили лайки и делали перепосты пустого сообщения, в самое короткое время предстанут перед судом. Насколько я понимаю, к этой минуте уже арестованы сто двенадцать тысяч человек. Эта цифра постоянно растет, и я смею полагать, что уже к концу этого часа мы сможем с радостью объявить, что всякая сделавшая перепост мразь задержана. Пока же я хочу дать слово адвокату, представляющему интересы обвиняемой в сговоре группы лиц.
– Мне нечего сказать, ваша честь. Я бы продолжил выступать в качестве прокурора.
– Понимаю. Продолжайте!
– Спасибо, ваша честь! Итак, налицо преступление, совершенное группой лиц по предварительному сговору. Преступление подлое, циничное, исключительно коварное. Нет никаких сомнений, что речь идет об устойчивой группе лиц, заранее объединившихся для совершения данного преступления…
– Возражаю!
– Адвокат, конечно, может и возражать, но я в таком случае его спрошу: какие два понятия характеризуют организованную группу?
– Предварительная договоренность и так называемая устойчивость.
– Чем характеризуется устойчивость?
– Устойчивость как признак организованной группы заключается в установлении между соучастниками тесных связей, неоднократности контактов для уточнения и проработки будущих действий. Между соучастниками возникают особого рода отношения по взаимодействию в ходе совершения преступления.
– Отлично. Являются ли подозреваемые друзьями в социальных сетях?
– Многие – да.
– Можем ли мы сказать, что социальные сети – это особый род отношений?
– Можем…
– Станете ли вы, дорогой адвокат, отрицать, что организованная группа обладает боQльшей общественной опасностью?
– Нет, не стану.
– Вот и славно! Тогда давайте продолжим по пунктам. Думаю, вам прекрасно известно, что на устойчивость группы может указывать множество признаков. Я не буду утомлять наших телезрителей, а потому перечислю лишь несколько. Например, одним из признаков организованной группы является длительность существования. Сколько существуют социальные сети?
– Десятки лет…
– Еще одним признаком является наличие руководителя… Был ли человек, который придумал и стал руководить социальной сетью?
– Был…
– Отлично. Идем дальше. Еще один признак – единство способов преступной деятельности. Правильно ли я понимаю, что все подозреваемые сделали перепост?
– Правильно…
– Очень хорошо! И вот еще – техническая оснащенность группы. Не ошибусь ли я, если скажу, что каждый участник группы обладал устройством, посредством которого мог сделать перепост пустого сообщения?
– Не ошибетесь…
– Не знаю, нужно ли мне продолжать, дорогой адвокат, но, чувствуя свою ответственность перед нашими телезрителями, я, пожалуй, задам вам последний, подытоживающий вопрос. Могли бы вы перечислить нам способы доказывания?
– Подтверждение того, что обвиняемые были группой?
– Именно! Не стройте из себя дурачка, господин адвокат!
– Их множество. Длительное совместное знакомство, родственные связи, единство связей на основе национального признака…
– Вот-вот! Являются ли подозреваемые гражданами нашей империи?
– Являются…
– Спасибо!
– Так, друзья, хватит! Мне, как судье, совершенно очевидно, что подозреваемые виновны. Впрочем, дело за присяжными и телезрителями. Напоминаю, если вы считаете, что все двести тысяч подлецов должны понести наказание – можете ничего не делать. Как и в других случаях, согласно устоявшейся в нашей стране традиции, ваше бездействие будет расценено как согласие с судом. Если же вы считаете, что двести тысяч подонков должны быть спасены – отправьте нам сообщение. Напоминаю, что в таком сообщении вы должны указать свои инициалы, год рождения, номер паспорта, место фактического проживания и размер одежды… Ну что же, а мы вновь уходим на рекламу – не переключайтесь!
пауза
Важный эпизод главной партии, в котором кое-что начинает проясняться.
Сегодня вечером я дам лучший концерт в своей жизни. Я буду сдержан, последователен и почти незаметен. Важно звучать не самому, но дать зазвучать голосу композитора. Я дождусь, когда в зале повиснет тишина, и вступлю:
– Месяц назад мне позвонил Лев, мой старший брат. Я был немного удивлен, потому что мы никогда особенно не общались. Знаете, десять лет – плохая разница. Говорят, что между братьями должно быть гораздо меньше. Единственное, что у нас было общего, – голос.
В последние годы Лев жил отдельно. Раз в год приезжал на день рождения мамы, раз в месяц, пока в этом была необходимость, переводил нам деньги. Я часто бывал с концертами в Москве, но брат никогда не посещал их. Лишь однажды, как раз за неделю до этого звонка, он появился на моем выступлении, но и тогда ушел уже во время второй части. Если честно, я был уверен, что его звонок вызван именно этим. Вероятно, подумал я, брат решил извиниться, но нет, оказалось, что нет…
Брат позвонил в субботу. Я был уже здесь, в Лугано, готовился к воскресному концерту.
– Ты в Швейцарии? – спросил Лев.
– Да, – ответил я.
– В Лугано, да?
– Да. Ты чего звонишь? Что-то с мамой?
– Нет-нет! С мамой все хорошо! Не беспокойся! Но вот то, что ты в Лугано, – это очень хорошо! Не планируй ничего на завтра! Я тоже прилечу. Нам нужно поговорить.
– Может, перенесем все на послезавтра?
– Нет! Послезавтра меня уже не будет…
– Где тебя не будет, Лев?
– Нигде!
Я ничего не понял, но насторожился. Знаете, больше всего меня удивил не звонок даже, не это странное «послезавтра меня уже не будет», но интонация, звукоизвлечение, с которым говорил брат. Лев всегда был человеком шумным, веселым, в какой-то степени даже дерзким, он никогда бы не стал просить о встрече таким тихим, кротким, будто остинато пиано, тоном…
На следующий день он действительно прилетел. Лев выглядел растерянным. Ну, может и не растерянным, но, во всяком случае, чем-то озадаченным. Признаться, я смотрел на него как завороженный. Вся эта ситуация, безусловно, очень заинтриговала меня. Судите сами: мой брат не разговаривает со мной годами и вдруг прилетает в Швейцарию.
– Что стряслось-то, Лев?
Брат улыбнулся. Печально. Не мне, но будто самому себе. Пока разливали напитки, мы молчали. Затем я поднял бокал, но Лев отказался чокаться.
– Ладно, давай к делу, – спокойно начал он. – Завтра утром меня уже не будет. Сейчас я тебе все расскажу, и мы разойдемся по номерам, хорошо?
– Что значит «не будет», Лев?
– Не будет – значит, не будет. Пожалуйста, не ори!
– «Лев, что ты несешь?!
– Прошу тебя, помолчи. Завтра, предупреждаю сразу, будет нелегко. Тебе в первую очередь. Ты у нас парень впечатлительный.
– Лев, ты можешь мне объяснить, что происходит?!
– Если не будешь перебивать – объясню! Давай лучше выпьем…
– Но за что, Лев?!
– За знакомство, брат, за знакомство!
Мы выпили. Лев взял в руки телефон, набрал чей-то номер и сказал, что освободится через несколько часов. Женский голос в трубке оказался весел. Хороший знак, подумал я, все еще обойдется…
– Знаешь, – продолжил Лев, – я все никак не мог решить, когда же начинается моя история? Рождение? Школа? Переезд в столицу? Как там это у вас называется в музыке? Увертюра? Вступление? Затакт?
– Лев, прошу тебя, не тяни!
– Хорошо, хорошо… В общем, теперь я, кажется, понимаю, что это год 1998-й… Да, именно 98-й…
И Лев начал свой рассказ.
– Год идет обычный, год идет рядовой: дипломаты подписывают бессмысленные соглашения, футболисты забивают судьбоносные голы. Мужья изменяют женам, дешевеет красная икра. Как и в любой другой год, падают самолеты «Эйрфранс» и в Мекке давятся паломники. Мне тринадцать, тебе три. Мы живем себе без бед, но в один прекрасный день на страну обрушивается ураган, а вслед за ним и дефолт.
Как сейчас помню: я спотыкаюсь на входе в кухню – бабушка и мама плачут. Что случилось, спрашиваю – ответа ноль. Бабушка маме вытирает слезы, та ей алаверды. Плачут, всхлипывают, сопят. В конце концов, мама берет себя в руки и говорит что-то вроде того, что теперь мы будем на всем экономить. Вот так.
Я ничего не понимаю. Слезы, «экономить», что к чему? Из папиного кабинета доносится какой-то стук. Странно, думаю, папа же должен быть на работе. Захожу в его кабинет – отец сидит, ноги на столе. Бросает баскетбольный мяч в стену. Ровно так, монотонно бросает. Папа, говорю, что случилось? Выйди, отвечает он.
Ситуация проясняется в конце августа. Мы с мамой идем выбирать мне костюм. Я думаю, что в какой-нибудь дорогой магазин, но мы вдруг оказываемся на Апрашке. Дыра, где закупаются мои голожопые одноклассники. Я говорю: «Мама, что мы здесь делаем?» – «Пришли выбирать тебе одежду, дорогой!» – «Мам, но здесь ведь одно дерьмо!»
Я ничего не понимаю. Злюсь, специально наступаю в лужи. Полтора часа мы ходим по кругу и все это время мама предлагает мне какое-то шило: уродские туфли, бесформенные пиджаки. «Я же говорила тебе, что теперь мы будем на всем экономить».
Уже в 93-м мы ездим отдыхать за границу, у меня куча импортной одежды и гора игрушек. Как-то в конце тренировки ко мне подходит тренер и говорит: «Хватит собирать мячи – за тобой приехал отец – у него новый “мерседес”!» Ты понимаешь? Девяносто третий год, вся страна думает, как поесть хотя бы два раза в день, а папа покупает себе новый немецкий автомобиль. Кажется, я до сих пор помню запах той машины.
У нас новая квартира, импортные продукты. Дело отца, насколько я понимаю, постоянно растет – и вдруг: «Лев, милый, теперь мы не можем себе этого позволить…»
Водитель больше не привозит меня в школу, мамины «собойки» с каждым днем становятся все скромнее. Мне не дают деньги на карманные расходы, не покупают того, что я прошу, но самое страшное – я стремительно расту.
Каждый вечер по телевизору гоняют бразильские сериалы. Мои одноклассники уверены, что я живу в доме с винтовой лестницей. Они верят в бассейн, в комнату для прислуги и прочие глупости. Мне нужно соответствовать, но я не могу. О том, что моя мама начинает подрабатывать репетитором, я предпочитаю молчать.
Каждую четверть в школе делают ремонт за папин счет. Отец платит надбавку учителям, организовывает елки, раздаривает подарки. В 98-м по понятным причинам отец пропадает. Директор долго вызывает его. Названивает сам, передает приглашения через меня. До поры до времени папа прячется, но вдруг, у меня на глазах, откапывает диплом и следующим утром заваливается в школу.
«Николай Александрович! Мы вам так рады! Мы, конечно же, все понимаем! Дела, дела! Вы были очень заняты, но наконец пришли! И слава богу! У нас ведь смета! Нас ждут учителя! Давайте обсуждать?» – «Не будет никакой сметы…» – «То есть как это не будет, Николай Александрович?» – «Вот так… У меня больше нет денег. Я по уши в долгах. Вот мой диплом – я пришел просить работу».
К нашему удивлению, директор оказывается человеком порядочным. Уже через неделю он сам перезванивает отцу. Ты даже не представляешь, какой позор мне предстоит испытать…
До седьмого класса я – парень, которого привозят в школу на машине. В ноябре 98-го папа устраивается в эту же школу учителем физики. Папин план прост – он хочет показать кредиторам, что работает изо всех сил, и заодно решает перевоспитать меня. Одним махом. Он думает, что, выбросив меня из лодки, научит плавать.
Поразительно, как легко может измениться мир. От меня ничего не остается. Я больше не самый красивый и сильный мальчик в школе. В первый же день парень, над которым я постоянно издевался, вытаскивает меня к доске и, заломав руку, не отпускает, пока я десять раз не повторю, что моя мама «тупая манда». Только в первую неделю папиной работы меня дважды опускают головой в унитаз. Я говорю не образно, я говорю, как было. Головой – в унитаз. Ты спросишь, за что? За то, что я больше никто.
Начинается охота. Настоящая. Каждую перемену. Где Смыслов?! Кажется, прячется под лестницей… Нет, там смотрели… Значит, во дворе…
Тогда, в 98-м, я впервые понимаю, что происходит с человеком, когда на него спускают всех собак. Не понарошку, но по-настоящему. Я становлюсь объектом пародий и карикатур. Мне прописывают тумаки, простреливают щелбаны, дают пощечины и больше не дают списать. Если бы только это…
В нашем классе тринадцать парней. На физкультуре мы всегда играем в футбол. Семь на шесть. В 98-м все вдруг понимают, что это нечестно. Играть необходимо справедливо – шесть на шесть. Меня перестают брать. Я сижу на скамейке, смотрю, как парни гоняют мяч, и делаю вид, что ничего не слышу, когда физрук предлагает мне поиграть с девочками в пионербол. Ссаный мудак…
В конце концов, я отказываюсь ходить в школу. Каждое утро я сажусь на какой-нибудь автобус и отправляюсь в депо. Туда и обратно. И еще разок. Отец знает об этом, но маме ничего не говорит. Нам ведь больше не звонят из школы. Кому вообще интересна судьба сына преподавателя физики? Лишь спустя несколько недель отец войдет в нашу комнату и попытается все объяснить. «Так надо, Лев, сейчас так надо. У тебя еще будет хорошая жизнь…»
Хорошая жизнь… Уже тогда я понимаю, что такое хорошая жизнь. Хорошая жизнь, малой, – это когда ты идешь в гардеробную комнату (а в твоей квартире есть и такая), засовываешь руку в отцовские джинсы и находишь там сто долларов. Вот что такое хорошая жизнь! Повсюду, куда ты ни посмотришь, валяются деньги. Вот что такое хорошая жизнь! И она вдруг рушится. Я помню, как отец сидел на полу в спальне и выворачивал вещи. Все, абсолютно все… Рубашки, пиджаки, свитера. Все, что только было с карманами. Он находил купюры и аккуратно складывал их на кровати. Когда папа уходил в свою комнату, этот фокус повторял я.
Как ты понимаешь, денег на новую одежду больше нет. Я беру вещи отца. В один прекрасный день он замечает это. Может, и раньше замечал, но почему-то молчал. Папа вновь не ругает меня. Нет. Вместо этого он заваливается в школу в свитере, в котором за день до этого пришел я. Такой у него план. Не стратег, но тактик. Что там будет дальше? О, его это не волнует! Отец полагает, что у него слишком мало времени, чтобы перевоспитать меня. Отец думает, что не любовь, но строгость важна для меня. Он считает, что нежность расхолаживает. Пока у нас были деньги, он часто целовал меня. Как только денег не стало – перестал. Отец что-то чертит на доске, а парни все шепчут за моей спиной: «А трусы ты у своей мамки берешь, а, Смыслов?»
На отце висит сразу несколько кредитов. Он продает свои ювелирные магазины, затем семейные драгоценности. Не помогает. Долги слишком большие. В ход идет наша квартира…
Прощай, центр, прощайте, Большая Морская и Невский проспект, прощайте, прогулочные катера и памятные места, здравствуй, новая земля – район Купчино.
Новостройки, пустыри, непостриженная грязная трава. Я навсегда запомню прибитый к дереву стул без седалища – местную интерпретацию баскетбольного кольца. Думаю, именно так Гюисманс представлял себе ад. В один из первых вечеров отец расставляет в новой квартире свои ссаные книги. Пока он возится со словарями, которые почему-то не продал, я беру в руки черно-белый альбом Отто Дикса. Вот они – наши новые соседи, думаю я.
Я боюсь ходить в новую школу. Главным развлечением здесь является поджигание рюкзака на моей спине. Мне страшно выходить в магазин, возле которого наркоманы постоянно останавливают меня. Однажды я даже возвращаюсь домой босиком.
В соседней парадной, под патронатом местного участкового, цыгане продают героин. Прямо из окна своей квартиры на первом этаже. К карнизу приделано автомобильное зеркальце. Если зеркальце повернуто к окну – товара нет, если к двору – перед окном выстраивается очередь, иногда человек в десять. Не знаю, помнишь ты или нет, но местом отправления в другие миры наркоманы часто выбирают наше парадное. Мама сперва жутко боится, но потом привыкает и спокойно переступает удолбышей с тобой на руках.
Каждый день дворы выясняют отношения. Всякое воскресенье разбираются районы и школы. Между высоток в поисках приключений перманентно курсируют небольшие группки. Все избивают всех. Панки – скинхедов, анархисты – роллеров, скейтеры – панков. Мальчики – мальчиков, мальчики – девочек, девочки – ребят и девчат. Чтобы избежать нападения, которое может произойти в любой момент, я даже придумываю себе одну нехитрую маску. Всякий раз, когда местное бычье пялится на меня, – я начинаю зевать. Зеваю широко. Закрываю глаза и показываю клыки. Со стороны может показаться, что я никого не боюсь, но именно так я маскирую свой животный страх. Я зеваю при каждом встречном, по сто раз на дню. Этот прием спасает меня несколько недель, но в конце концов местные аборигены все равно расчехляют меня.
«Ты че, мля, варежку свою раскрываешь?! Тебя че, мля, не учили хлебало прикрывать?»
Все, что я успеваю, – опустить голову. Первый удар в руку, второй в щеку. Я выплевываю зубы на бетон. Впрочем, в этом есть и положительный момент – король Наваррский Генрих IV наконец проходит обряд крещения. Остается лишь найти свою Марго.
пауза
Закончив главу нового рассказа, не в силах совладать с волнением, Антон отправляется в «Хорошие времена» – любимый ресторанчик, где почти каждый вечер собираются его друзья.
После порции дежурных поздравлений с рождением дочери начинаются обыкновенные разговоры:
– Я прочел твою последнюю статью про Славина.
– И что думаешь?
– Думаю, что тебе следует быть поосторожнее. Мало ли что у него в голове.
– Да перестань! Кому я нужен?!
– Дело не в том, что ты кому-то нужен, но в том, что люди вроде Славина чувствуют свою безнаказанность и власть. Он знает, что при случае может сделать с тобой все что угодно и ему ничего за это не будет.
– Да ладно тебе, Мить, не говори глупости.
– Это не глупости, Антоша! Далеко не глупости! Знаешь, что мне на днях заявил сын? Мы чего-то валялись перед телеком, смотрели новости, и он вдруг говорит: «Папа, а зачем они пугают нас этими фундаменталистами? Если и есть сила, которую все мы должны опасаться, то это кретинисты!». А ему четырнадцать лет! Четырнадцать лет, Антон, понимаешь?
– Я знаю, Мить, я вообще-то его крестный.
– И он прав! Даже здесь, в России, время от времени нас запугивают людьми с гранатами сам знаешь где, но между тем, если нам и стоит кого-то бояться – то это кретинов, которые оккупируют пространство вокруг нас. Пока мы смеемся над ними – они захватывают власть. Люди, над которыми мы гогочем, пишут законы, по которым мы живем. Мы сидим на бомбе замедленного действия, и она взорвется, обязательно взорвется, мой дорогой. Все эти людишки с большим удовольствием закончат работу, которую их родственники начали в 1917 году. Они уничтожат нас!
– Какую печальную картину вы нарисовали, дорогой друг. Радует одно – если это и случится, то уж точно не сегодня. И я предлагаю выпить за это. Идет?
– Идет, дорогой, идет.
пауза
Финал главной партии, в котором Марк Смыслов продолжает вспоминать встречу с братом.
– Сколько до твоего концерта? – разливая вино, спросил брат.
– Не переживай – время есть.
– Короче… Я ненавижу нашу квартиру в Купчино. Здесь не разойдись. То и дело я на кого-нибудь натыкаюсь, постоянно слышу голоса. Бабушка, мама, отец, дед. Сверху орут соседи, снизу и за стеной тоже. Какая-то девочка из соседнего подъезда полгода разучивает один и тот же долбаный этюд. По ночам мама храпит, ты плачешь, дед кряхтит. Испытание бессонницей – действеннейшая из пыток. Мне кажется, что я уже никогда не высплюсь. В четырнадцать лет я впервые понимаю, как для человека важна тишина. Все, о чем я мечтаю, – стать глухим. Мама говорит, что это пройдет, что со временем я перестану обращать внимание на лишние звуки. Не проходит. Напротив, если только случается тишина, не веря собственному счастью, я начинаю прислушиваться к любому шороху. Я лежу в нашей комнате и, надев наушники, слушаю, как малоизвестная певица шепчет:
Кроме счастья, есть зима, простуды, просто невезенье.
В воскресенье ты же будешь улыбаться
И казаться, между прочим, лучше всех.
Убивай свою прихоть, сколько можешь, убивай…
По ночам папа отправляется бомбить. Теперь ведь у нас опять есть машина! Продав два джипа, квартиру (не только свою, но и дедушкину), отец выкраивает деньги на разваливающуюся «восьмерку». Я думаю, что он даже не купил ее, но снял с каких-нибудь кирпичей во дворе. Как-то вечером отец входит в нашу комнату и спрашивает меня: «Хочешь со мной?». Я ничего не отвечаю, но, конечно, хочу.
Наши ночные дороги – Газданову бы понравилось. Папа считает, что это сблизит нас. Он полагает, что сможет вернуть меня, но я протестую. Я все время молчу.
Всякий раз, когда рядом останавливается иномарка, я с завистью смотрю на ее обладателя. Я вспоминаю времена, когда и мы могли позволить себе такую тачку. Если за рулем оказывается женщина – я представляю, что однажды буду обладать такой. Мне не важно, красивая она или нет, мне кажется, что в дорогих иномарках не бывает уродин. Понятная красота. Я отношусь к заточенным в «мерседесы» женщинам, как к принцессам в замках, которых однажды во что бы то ни стало освобожу.
В ту ночь отец останавливается на заснеженной площади. Пока я опускаю стекло, перед нами резко тормозит желтая машина. Из нее выбегают двое, вытаскивают отца. Я даже слова не успеваю сказать… Мужики несколько раз бьют папу битой и валят на снег…
До свиданья, Газданов – доброй ночи, Ремарк. Ничего особенного – борьба за клиента. Пока таксисты избивают отца – я не шевелюсь. Я ничего не боюсь. Вдвоем мы бы дали отпор этим ублюдкам, но я сижу на месте. Я просто смотрю. Думаю, в этот момент я искренне полагаю, что отец все это заслужил.
Папа лежит лицом в снегу. Куртка задралась – я вижу его голую спину. От окровавленной слякоти идет пар. Отец в сознании, но не встает. Я слышу, как он тяжело дышит, но все еще не подхожу. Это продолжается не более двух минут.
Я выхожу из машины, только когда таксисты уезжают. Папа улыбается. Лицо грязное, зубы в земле и крови. Я думаю, что он сейчас начнет орать, но и в этот раз отец решает проучить меня. Говорит, что я правильно поступил. Приказывает мне сесть за руль – у него сломаны обе руки.
Вот оно – мое первое вождение. Аварийка, рельсы, Садовая. Я притормаживаю – машина глохнет. Папа смеется. Я злюсь. Отец говорит, что сцепление нужно выжимать, когда вставляешь передачу, но что то же самое следует делать, когда тормозишь, – не объясняет. А откуда мне знать? У нас всегда были коробки-автомат.
– Лев…
– Не перебивай!
На Новый год мне дарят кроссовки. Ты получаешь мои старые игрушки, а мне полагается пара «Реабек». Выглядят они как настоящие, но я-то понимаю, что это подделка. Все смотрят на меня, ждут, что я обрадуюсь, но я очень зол. Я бросаю тапки под елку (которую, кстати сказать, отец собрал из двух плешивых) и ухожу в туалет. Я помню, что мама стоит возле двери и все шепчет мне: «Лев, милый, да что с тобой не так?».
После зимних каникул я возвращаюсь в новую школу. На улице мороз, на мне подарок от самого бедного в Восточной Европе Деда Мороза – белые кроссовки на три носка. Я надеюсь, что ребята будут завидовать. Им можно наплести все что угодно, думаю я. Вы ничего не понимаете! Это настоящий «Рибок», новая коллекция, специальная серия! Именно поэтому здесь другие буквы в названии…
Я хочу быть крутым… Очень… Мне важно вернуть все то, что я потерял. Я как-то даже не думаю, что в этой школе про подделки все всё знают гораздо лучше меня… Твоего брата, конечно, раскалывают и предлагают ответить. За то, что «гонщик».
Появляется план «б». В это время у меня с мамой один размер ноги. С синяком под глазом я прошу дать мне ее старые белые кроссовки с лампочками. «Но они же женские, Лев!» – «Нет-нет!» – уверяю я…
Женские-женские… Мои новые одноклассники замечают и это. Очередной провал. Будьте любезны – разучите роль петуха. Ребята знают, как со мной общаться, – у многих сидят отцы и братья. Я ожидаю новый виток травли, но меня спасает то, что не становится отца.
На выходе из школы меня встречают два мужика. Говорят, что папа попросил подбросить домой. У них джип. Я счастлив! Я думаю, что это отец уговорил старых друзей подвезти меня. Одноклассники, которые весь день издевались надо мной, протирают глаза. Вот это победа, вот это да! Я, конечно, ничего не понимаю. Мужики обычные, нормальные, совсем нестрашные. Меня привозят в какой-то офис, сажают к компьютеру, говорят: «Играй!». Я сажусь и, конечно, не понимаю, что уже больше часа нахожусь в заложниках. Все это время ублюдки пытают моего отца.
Через два часа компьютер вдруг выключают. Мне велят идти домой. Пешком. Я хамлю похитителям: «Что за херня, мужики, зачем вы вообще притащили меня сюда?». Даже странно, что они не трогают меня.
Папа ничем не выдает себя. Готовит ужин, слушает любимый концерт Эльгара, играет с тобой. Только бомбить отказывается, говорит, что сердце болит. Вечером, пожелав всем спокойной ночи, отец уходит в свою комнату и через несколько часов умирает.
Я помню только, что мама не плачет, не кричит, не паникует. Она закрывает дверь спальни и приходит к нам. Ты просишь, чтобы папа почитал сказку, но – «папа только что умер», – поглаживая тебя по голове, говорит мать. Я выпрыгиваю из-под одеяла, бегу в родительскую спальню, толкаю дверь, бросаюсь к отцу. В этот момент я еще не знаю, что спустя несколько лет малоизвестная певица будет петь: «Пожалуйста, не умирай, или мне придется тоже…»
Из похорон я запоминаю только вот что: дядя Володя Славин, наш сосед, курит возле урны и, бросив окурок, шутит: «Главное – никого не спалить! А то мало ли чей там прах, в этой урне…».
Ко мне подходит бабушка. Она зачем-то говорит, что человека характеризуют его друзья. По ее мнению, на похороны моего отца пришли только приличные люди. Жаль, что это не так. Здесь лишь мамины знакомые – папины друзья похоронили его еще летом 98-го.
Маме тяжело. Она не справляется. Чтобы тянуть нас, она набирает десяток учеников. Ты сидишь в комнате, бренчишь на своем пианино, а я постоянно выхожу в коридор и рассматриваю кроссовки гостей. Я мечтаю, что однажды и у меня будут такие.
После смерти отца стремительно сдает дед. Наша семья превращается в маленькую лавку разных бед. В конце концов, деда парализует. Узнав об этом, мои добрые одноклассники начинают шутить, что у Смыслова наконец появилась собственная недвижимость.
Целыми днями я торчу у цыган. Героин приносит соседской семье неплохие доходы. Как результат, у Кало, моего нового друга, есть новая игровая приставка. Пока в кухне продают наркотики – мы рубимся в компьютерный футбол. Поразительно, но мама почему-то не волнуется за меня.
Иногда я выбираюсь в центр. Навещаю старых друзей. Как правило, детей бывших партнеров отца. По телевизору показывают советский мультфильм про Винни Пуха, и, если только удается, я стараюсь остаться переночевать. Мне нравится представлять, что эти роскошные квартиры – мои. Прощаясь, всякий раз я скромно замечаю, что одет не по погоде. «Да-да, конечно, мы все понимаем, в этом нет никаких проблем!» Я беру какой-нибудь дорогой свитер и обещаю непременно его вернуть, хотя знаю, что, конечно, не стану этого делать. Так я достаю себе новые вещи. Мне не очень-то интересны ребята, к которым я езжу, – меня интересуют только их шкафы.
Вместо уроков мы играем в футбол. По средам, к примеру, с командой наркоманов. Местные обдолбыши собираются раз в неделю. Я шучу, что им пора завязывать с допингом, но они так не считают. У капитана их сборной прозвище Салат. От героина, который продает мама Кало, у Салата поплыло лицо. Съехал глаз, искривился нос, выпала половина зубов; удар, впрочем, по-прежнему знатный! Салат кладет с двух ног. Иногда за ребят играет наш сосед – дядя Володя Славин, тот самый, что был на похоронах. Он не наркоман, но в «сборную счастья» призывается за то, что вроде как самый настоящий сектант.
Одним прекрасным утром дядя Володя, на тот момент – учитель математики и химии, слышит голос бога. Испуганная жена надеется, что в старом «запорожце» завелся обычный барабашка, но муж стоит на своем – шепчет именно бог. Недолго думая, дядя Володя вступает в близлежащую секту и начинает исправно заносить десятину. В семье опасаются, что дядя Володя продаст квартиру, но у дяди Володи есть вера… и план.
Дядя Володя выходит в окно. Бог, якобы, зовет, и дядя Володя выходит. В пять утра. С седьмого этажа. Пролетев пятнадцать с лишним метров, он падает на дерево и, разрубив его спиной, остается жив. Уже через две недели дядя Володя выписывается из больницы и тотчас становится новым духовным лидером секты. Много лет спустя дядя Володя расскажет нам, что все подстроил. Дерево подпилил, а прыгал с лестничной площадки второго этажа.
Маленькую, домашнюю, ни на что не претендующую общину никто не закрывает. Более того, местный участковый, тот самый, который крышует родителей Кало, даже поощряет дядю Володю. По его мнению, обращая людей в новую веру, дядя Володя укрепляет муниципальный округ.
После нашумевшего полета чистая прибыль секты утраивается. Одно дело, когда ты сектант, и совсем другое, когда ты выбросился из окна и остался жив. Дядя Володя покупает себе новый «ягуар» и время от времени помогает нам. Мама и жена дяди Володи, тетя Таня, даже становятся подружками. Благодаря их помощи нам живется полегче.
Через несколько месяцев после смерти отца мы хороним деда. Еще через две недели – бабушку. Я радуюсь. Во-первых, этот адский марафон наконец закончился, во-вторых, для меня освобождается целая комната. Умирать, кажется, больше некому. Во всяком случае, мама со мной так не поступит. Я перетаскиваю в спальню старый компьютер и целыми днями играю в футбол. Мама сердится, обещает выбросить клавиатуру, но я-то знаю, что она не сделает этого – кроме компьютера у меня ничего нет. Мама твердит, что я должен хорошо учиться, но она даже не подозревает, что наша преподавательница русского языка делает ошибки. Все уроки литературы сводятся к тому, что я пересказываю одноклассникам прочитанное: «Смыслов, что задавали?» – «Героя нашего времени». – «Про что?» – «Мужик по фамилии Печорин тырит лошадь и бабу». – «Сильно?» – «Да нет! Он ее крадет!»
Однажды какие-то ублюдки вырезают родителей и сестру Кало. Пятьдесят три ножевых ранения на троих. В спешке нападавшие не трогают Кало. Все понимают – убийство показательное. Нашим безработным согражданам полезно знать, что хотя бы «черным» хуже, чем им. «Мы еще можем за себя постоять» – пишет кто-то на асфальте перед окном Кало.
Семь дней воет человек. Лежа в нашей комнате, разглядывая покрывшийся трещинами потолок, я слушаю, как в соседнем подъезде плачет мой друг. Я смотрю на трещины, и мне кажется, что это само горе разрушает нас. Мне хочется обнять Кало, но я понимаю, что сперва мой друг должен окончательно ошерститься.
Время от времени мама сажает меня и Кало рядом со своими учениками. Порой мне кажется, что она любит этого кучерявого мурзилку больше меня. Я не ревную – Кало нужно помогать. Мы заменяем друг другу отцов. Иногда я воспитываю Кало, все чаще он меня. Я учу его всему, что он упустил в школе – он обучает меня удару с крюка. С помощью дяди Володи мама переводит его в наш класс, и теперь мы сидим за одной партой. Дяди Володи, кстати сказать, в школе больше нет. Так совпадает, что после убийства родителей Кало вместе с семьей он переезжает в Москву. Говорят, занимается серьезными делами, открывает новую секту.
Кало учится лучше меня. Одни пятерки. Мой друг получает знания за троих – столько в него влезает.
Когда наступает пора, я поступаю в университет. Если честно – и сам не знаю как. После смерти отца я вообще ничего не делаю. По вечерам гоняю в футбол, все остальное время играю с Кало в виртуальный менеджер. Я назначаю составы, подбираю тактику, покупаю и продаю игроков. Я чувствую себя настоящим тренером. Наверное, уже тогда я понимаю, что если когда-нибудь и разбогатею, то только в компьютерной игре.
За год до поступления мама спрашивает, в какой университет мы хотим подавать документы. Кало отвечает, что поступать не собирается. Почему? Дядя Володя зовет его на работу в Москву. Ну что ж…
Мы понимаем, что для Кало это, наверное, даже хорошо. Он уедет в Москву, забудет про этот город, но куда поступлю я? У меня отличный состав, и я мечтаю выиграть с «Зенитом» Лигу чемпионов. В ответ на мое молчание мама заявляет, что я отправлюсь на филфак. Ну и хорошо, думаю я. Весь год мама занимается со мной языками, затем передает в руки каких-то знакомых. Помогает то, что у меня больше нет отца. Меня поступают. Я наивно полагаю, что теперь буду забыт, но не тут-то было. Мне предлагают занять освободившийся папенькин пост. Мама говорит, что я должен начать работать.
Продавать блины я не хочу, разгружать вагоны тоже. А что я умею? Ровным счетом ничего. Писать без ошибок и выигрывать виртуальные чемпионаты разных стран. Вот тебе и выбор профессии. Я помню имена всех на свете футболистов и понимаю, что важно не повторять одни и те же слова. Этого оказывается достаточно. Твой брат становится спортивным журналистом. Мне дают стол, стул и говорят: «Пиши!». Если не брать в расчет чрезвычайно странных людей – работа сносная. Во-первых, вся редакция играет в компьютерный менеджер, во-вторых, ребята не дураки выпить. Мне это нравится.
Каждый вечер выпускающий редактор отправляется за двумя канистрами коньячного спирта. В этот священный момент рабочий день подходит к концу. К 19.00 следует выдумать новость, подобрать к несуществующей новости фотографию и переслать материал на верстку. Все. Даже подписи выпускающего редактора не требуется. Университет такой работе не мешает – такая работа ни в коем случае не препятствует учебе. У меня даже есть стипендия, жаль, только денег нет.
Половину зарплаты я отдаю маме, вторую пропиваю. Не может идти и речи о хорошей одежде, машине или поездках на выходные в Прагу. Ухоженные девочки, которыми, словно колбасу, набивают филфак, не обращают на меня никакого внимания. Мои романтические отношения сводятся к редким свиданиям с девушкой из Брянска. Девочка хорошенькая, я бы даже сказал, красивая, но и близко не тот сорт, о котором я мечтаю. Я хочу спать на дорогих простынях, хочу женщину с квартирой на Невском, а мне полагается Оля с одним комплектом белья на все года. Я мечтаю о богатой. Я даже готов простить ей помарки внешности, только бы кожа ее была бронзовой, губы подкачены и красиво накрашены. Единственное, чего я по-настоящему хочу, – чтобы волосы моих возлюбленных были выпрямлены, ухожены и намазаны тысячей лучших кремов. Мне нужны принцессы. Мне нужна моя собственная мама образца 1996 года. Женское тело возбуждает меня только в том случае, если тело это сковано золотыми браслетами. Я умею шутить над своей бедностью, и многих это даже забавляет, но не более того. Всякий раз, когда разговор заходит о походе в ресторан – я исчезаю. У меня нет денег. Что я могу предложить? Кому я что могу купить, если даже за себя не могу заплатить? Я гожусь лишь на роль старосты. Если однокурсницы и целуют меня, то только в щеку. Я пытаюсь выигрывать олимпиады, постоянно рассказываю о своей работе, но и это не спасает меня. Я становлюсь капитаном футбольной команды филфака, что, в общем-то, не сложно, с учетом трупов, которые за нее выступают. Все без толку. Я по-прежнему нравлюсь лишь провинциалкам, которые ни в коем случае не интересуют меня; впрочем, это не так уж и важно, потому что к этому времени я уже влюблен…
Алиса. Безупречная, точная, как мечта. Безразличная ко всему. Всегда одна. Ни друзей, ни подруг. Никаких тебе «хи-хи» и «ха-ха» на переменах. Строгая одежда, темные цвета. Безусловная, восхищающая глаз, бесспорная красота.
В университет ее привозит машина со спецномерами. Я понимаю, что она дочь какого-нибудь министра или депутата. Принцесса в замке. Мне говорят, что она очень странная, что, в общем-то, далеко не умна, и это еще сильнее заводит меня. Мне нравится думать, что она ненормальная, что по-настоящему глупа. Я представляю, как буду переучивать ее, подгонять под себя. У Алисы есть врожденное чувство вкуса, и это единственное, что в этот момент по-настоящему волнует меня.
Я решаю проследить за ней. Когда она отъезжает, я выбегаю на набережную, торможу первую попавшуюся машину. Как в кино приказываю: «Езжайте за ней!». Я, конечно, не успеваю подумать, что Алиса может жить за городом… Поселок Ушково. Сразу за Зеленогорском. Шестьдесят, мать их, километров. У меня даже на электричку денег нет. Я возвращаюсь домой пешком. Хорошо хоть плеер с собой:
Как же это объяснить?
Что делать дальше?
Как жить?
Может, мне у сердца узнать,
Что оно мне сможет сказать?
Мгновенье, стой!
Вспыхни ярким светом,
Если не любовь, так что же это?
Твой брат полностью меняет свое расписание. Я стараюсь попадаться ей на глаза, пытаюсь красиво одеваться, только что у меня есть? Старые вещи отца и шкаф накупленного в секонд-хэнде барахла. Каждый день я мечтаю повстречать ее. Я оббегаю весь университет: двор, этажи, здание Двенадцати коллегий. Однажды, во время поточной лекции, я дожидаюсь, пока она займет свое место, и сажусь рядом. Я думаю, что сейчас наконец познакомлюсь с ней, но Алиса цокает, встает и уходит. И не появляется до следующего сентября…
Я решаю так: буду писать больше – смогу заработать не только на твою дурацкую канифоль, но и на новую одежду. Я хочу купить себе несколько пар обуви, новые пиджаки, телефон и часы. Я с нетерпением жду осени. Я прекрасно понимаю, что новую машину не куплю, но несколько рубашек, надеюсь, приобрету. Важно, думаю я, доказать ей, что я на что-то способен. Где один шаг, там и два. В конце концов, она должна признать, что у всех нас разные обстоятельства. Да, у меня другая, нищая семья, только что с того? Ты только скажи мне, скажи, любимая, где та гора, которая ждет меня…
И я сижу на работе. Семь дней в неделю. Никогда не беру выходных. Напротив. «Кто там ходит по редакции? Все же ушли! А, это Смыслов…»
Я постоянно прошу дополнительные задания. У нас есть выработка – пятьдесят тысяч знаков в месяц. Все, что выше, – оплачивается дополнительно. И я пишу. Пишу про все: лыжи, футбол, гандбол. Я описываю чемпионаты мира по плаванию и вольной борьбе. Что там за баба с булавой? Отдайте Смыслову! Мне совершенно наплевать, о чем писать. Знаки, знаки, знаки – вот что по-настоящему тревожит меня. В моем маленьком телефоне есть калькулятор. Я все подсчитываю. Ни одна буковка не убежит от меня. Там, в бухгалтерии, любят обсчитывать. Я все про вас знаю, друзья!
Теперь на летучках шутят, что совсем скоро эта газета будет имени меня. Ну класс, я надеюсь, что это заметят. Я остаюсь ночевать в редакции. Это позволяет первым узнавать присланные «банком» новости. Кто-то, за спиной, конечно, шепчет, что парень окончательно сошел с ума. Я соглашаюсь на все задания, на любые командировки. Я летаю даже на матчи «Терека» в Чечню, впрочем, ладно, малой, что-то жарко здесь стало – давай выйдем на улицу, перекурим…
