Петю укусила собака
Папу забирают 7 ноября 1937 года. Я лежу на спине – мне ровно год. Стучит дядя Петя, сосед по коммуналке. Он претендует на нашу комнату и, как позже выясняется, на маму. Сосед улыбается. Мама отказывается от врага народа, и первые четыре года жизни я полагаю, что дядя Петя – мой отец. Когда мне исполнится восемнадцать, я узнаю, что папа жив. Неделю он просидит в камере для смертников, месяц на Соловках, после чего выйдет на свободу. За него вступится какая-то актриса. Знаменитая. Лично. В кабинете Сталина. Узнав о предательстве, папа никогда не вернется домой.
В октябре 41-го мы покидаем Москву. Без дяди Пети. Мне четыре, у меня красивые косы и врожденный дефект – косоглазие. Пока мы живем в Москве, меня никто не трогает; на новом месте начинается ад: дети – народ непростой.
Мы живем у маминого брата. Бийск – маленький алтайский городок недалеко от Барнаула, куда меня часто возят из-за болезни ушей и косоглазия. Транспорта нет, поэтому возят на лошадях, в тулупе.
Жизнь сносная – жена дяди Коли работает в магазине. По вечерам мы клеим корешки продуктовых карточек на какие-то листы с помощью сваренного в мундире картофеля. Мне нравится.
Случаются чудеса. Однажды меня приглашают на день рождения дочери директора завода! Одно «но» – мне нечего надеть. Мама берет кальсоны брата. Кальсоны светло-синего цвета, с начесом. Мама шьет мне платье – платье кажется очень красивым. Я горда. Во время праздника какой-то мальчик смеется надо мной: «У косоглазой платье из кальсон!» Я выбегаю на лестницу. Я плачу и повторяю, что у меня красивое платье. С тех пор я не обсуждаю одежду других.
Июнь 45-го. Мама каким-то чудом получает литер на возвращение домой. На вокзале звучит песня «Будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому, до хаты». Этой песней провожают всех. Наша комната на 7-м этаже в доме против театра им. Вахтангова занята – у дяди Пети новая семья. Он улыбается. Меня поражает, что потолок и пол уложены дубом – я совсем этого не помню. Теперь, в неполные девять лет, все это кажется мне сказочно красивым. Мама не произносит ни слова. Она берет меня за рукав и выводит на улицу. Мы уезжаем в Серпухов. На этот раз к маминой сестре.
Здесь я иду в первый класс. Портфелей нет. Сумки шьют из старых юбок или мужских брюк. Гордостью каждого школьника является чернильница-неваляшка. Их привозят из Москвы. По весне мы ходим на Оку, где у тети огород. У меня детская тяпка. Мы выкапываем старый, прозимовавший картофель, сушим его и делаем картофельную муку, затем печем лепешки, которые называем «кавардашками». Мое любимое лакомство – фуражный жмых.
Я часто болею. Тетя достает мне барду (остаток от производства пива). Пока я живу – им кажется, что мне лучше. Мне дают еще и еще.
Тетя твердит, что маме нужна опора. Мама соглашается и выходит за военного. Я еще не знаю, что мой настоящий отец жив. Новый дядя кажется мне лучше дяди Пети – я принимаю его.
Спустя год отчима отправляют служить в Западную Украину, в прикарпатский городок Дубно. Каждую ночь вырезают комсомольцев и коммунистов. Каждый день похороны. Мы живем в доме сбежавшего чешского помещика. В доме шесть комнат и одна без окон – потайная. На ночь здесь собираются все пять проживающих в доме семей. На полу большой ковер и мешок семечек. Мне страшно.
У нас немецкая овчарка. Мама зовет ее Петей. Я сильно болею, пес тоже. Вместе мы сидим на завалинке и греемся на солнце. Я мечтаю, чтобы Петя сбежал в Москву и укусил своего тезку. И меня, и пса знобит. Даже на жаре. Петя кашляет – у Пети чумка. Через несколько дней он умирает. У меня малярия, но я держусь. Я очень хочу выздороветь, чтобы поехать в Москву и вылечить глаза.
В конце 51-го, после нескольких гарнизонных лет (Спасск-Дальний, Хабаровск, Челябинск), мы переезжаем в Минск. Отчим занимает должность главного инженера 26-й Воздушной армии Белоруссии. Ему дают хорошую квартиру, но он не хочет в ней жить. Саша садится в «Победу» и едет по городу искать жилье. Отчим выбирает последний дом в черте города. Мне нравится – здесь никто не косит на меня.
Спустя четыре года я заканчиваю школу. Это первый год, когда в университетах объявлен конкурс. Я хочу на философский, но его закрывают. Все места на историческом отдают полякам. Я решаю пойти в Институт иностранных языков. При поступлении я получаю «четверку». Экзаменатор считает, что я еврейка. Он признается в этом в деканате своим друзьям, и уже следующим утром они сдают его.
Во время экзамена преподаватель дает на перевод всего одно предложение: «Петю укусила собака». Все переводят его так, что получается: «Петя укусил собаку». Предложение в страдательном залоге абитуриенты переводят в действительном. Я перевожу правильно, но я – еврейка. Отчим обращается за помощью к своей знакомой. Знакомая отвечает за быт высокопоставленных чиновников. Она помогает мне попасть на прием к министру образования БССР.
– Рассказывайте! – не поднимая глаз, говорит он.
– Я не еврейка – примите меня в институт!
Меня принимают.
Венгерские события. Отчим уезжает в Будапешт. Я еду в Москву – показать глаза, познакомиться с отцом. Ничего не выходит. Глазам не помочь. Ни моим, ни его. Все это слишком сложно. Я понимаю. Я никого не виню. Я и сама не знаю, зачем приехала. Говорили же, что ничего не выйдет. Я возвращаюсь в Минск.
Отчим дает мне 120 рублей в месяц. Научный сотрудник получает 83. Каждую неделю ко мне прилетает самолет из Венгрии. Мне передают одежду и продукты: приготовленные мамой фазаны, знаменитые венгерские салями, фрукты и токайское вино. Я живу роскошно. Саша любит меня как родную дочь. У меня столько одежды, что можно менять по несколько раз на дню, но я ее не ношу. Я раздаю подружкам.
Теперь я часто летаю в Москву. Премьеры и выставки. Я влюблена в музыку. Мой дефект делает меня уязвимой. Я прячусь в переводах и литературе. Я окружаю себя книгами и людьми, но почти ничего не испытываю к ним. Я не хочу замуж. Я боюсь.
На последнем курсе я замечаю красивого молодого человека. Все вздыхают. Он появляется то с одной, то с другой. Я решаю, что во что бы то ни стало заполучу его. Получается на удивление легко. Деньги отчима делают свое дело. Чертов коммунизм. Мы расписываемся и живем вместе два месяца. Он берет у меня деньги, и уже через шестьдесят дней я узнаю, что его постоянно видят в ресторанах с другими. Я выгоняю его.
Через три года появляется еще один, по сути такой же. Моего второго мужа интересуют только газеты и пиво. Он надоедает мне, и, словно привезенные из Венгрии вещи, я отдаю его своей подруге. В соседний подъезд.
Я влюбляюсь еще раз. В физика. Из Ленинграда. Он говорит, что у меня самые красивые в мире глаза. Он приезжает ко мне каждые выходные и однажды зачем-то рассказывает правду. Я провожаю его. Автобус делает круг по привокзальной площади и возвращается к моим ногам. Водитель открывает переднюю дверь и кричит:
– Садись же! Вы такая красивая пара!
Водитель не знает, что у моего физика из Ленинграда есть семья. Двое прекрасных мальчишек. Двое прекрасных мальчишек, которые никогда не узнают, что совсем скоро в Минске родится их сводная сестра.
Девять месяцев мать твердит мне, что так нельзя. Что без отца – никуда. «Да? В самом деле? А как же я?» – «Вот и посмотри на себя!» Мать рыдает, рыдаю я. Отчим говорит, что справимся, что все это ерунда. Я гуляю по Минску и замечаю, что все мужчины смотрят на меня. Я продолжаю гулять, но опускаю глаза.
За две недели до срока я не выдерживаю и улетаю в Ленинград, в город, в котором никогда не была. Знаете, все эти боксерские клубы в костелах, мосты, Нева. Я нахожу его квартиру и предъявляю себя:
– Господи, Эля, что ты здесь делаешь?! Какая собака тебя укусила? Немедленно уходи – сейчас вернется жена!
Я плачу. Я ему не нужна.
Во время взлета отходят воды. В хвостовой части самолета расстилают маты. Пассажирам приказывают молчать. Все детство на аэродромах – в самом деле, где еще, как не в самолете, я должна рожать? Если выживу, думаю я, больше ни-ни – никаких мужиков. Так тому и быть.
Мы приземляемся в Минске. Меня привозят в роддом. «Милочка, да вы счастливица!» – улыбается врач. Похоже, природа кое-что вернула мне. Я выживаю, выживает дочь. Оказывается, у меня два околоплодных пузыря – это спасает меня. Вот уж действительно: кто-кто, а счастливица именно я.
У меня нет молока. Молоко присылают из Будапешта. Я счастлива. Таня растет очень красивой. Смуглая, с длинными прямыми волосами, как когда-то у меня. Я даю ей все, что могу. Мама и Саша очень помогают нам. Связи отчима помогают устроить Таню сперва в хороший детский сад, а затем и в школу. Но вот – беда…
Саша погибает в автокатастрофе. Он всегда говорил, что самое опасное в полетах – дорога в аэропорт. Так оно и есть. Саша оказался прав. Наша жизнь резко меняется. Мы вновь живем скудно, как и много лет назад. Я подрабатываю печатанием на латинской машинке. Обучаю Таню, и так, в четыре руки, мы играем тексты каждый вечер. Платят пятьдесят копеек за страницу, но мы рады и этому.
В школе Таня прилежно учится, и я верю, что она сможет поступить на актерский, но дочь удивляет меня. Она вдруг заявляет, что поступает в Политехнический, на металлургический факультет. Вот те на! Вот уж безумие. Красна девица – металлург. Смех да и только, но кто меня слушает?
Она поступает, заканчивает. Работает инженером в литейном цеху. Красота! Ездит по командировкам – привозит мужа.
Я против. Я против замужества, но не против любви. Я говорю: «Доченька, поживи!» – но она не слушает. Я понимаю, что тянуть молодую семью придется мне. А я не хочу. Ни зятя, ни внука. Я хочу спокойно пожить, но зять переезжает ко мне. Вместе с рюкзаком и развалом Союза.
Перестройка. Пороки. Предательство. Дети занимаются каким-то бизнесом. Вся страна перепродает то, что сама не производит. У Тани рождается сын. Дочь называет его Петром. Смешно. Она все время повторяет: «Дядя Петя, пора спать!». Я не люблю его. Первые лет пять точно! Я очень холодна. Мне кажется, что, вместе со своими родителями, он вторгся в мою жизнь. Я хочу пожить своей. Хотя бы чуть-чуть.
Пете семь. Во дворе на него бросается бездомная собака. Она натурально разрывает его шею. Таня едва успевает спасти сына. В больнице я клянусь себе, что если мальчик выживет, всю оставшуюся жизнь посвящу его воспитанию. Я закрываю свою жизнь – я начинаю его.
Нам везет. Спустя два месяца Петя возвращается домой. Он все ходит из комнаты в комнату и повторяет: «Петю укусила собака, Петю укусила собака…»
Он очень плохо учится. Зятю приходится устраивать учителям праздники. Я продаю украшения, но почему-то верю, что из малыша выйдет толк. У него ясная голова. Он все время рисует на листах ватмана и сочиняет истории. Одну он даже посвящает мне: «Баба Эля и ее судьба…»
Уже много лет я живу одна. Дочь с зятем уехали в Германию. Петя окончил университет в Санкт-Петербурге и перебрался в Москву. Он работает на телевидении и пишет рассказы. Год назад был опубликован его первый роман. Вчера вечером Петя позвонил мне и рассказал, что один известный журнал заказал у него рассказ. Петя сказал, что собирается написать обо мне.
Доброй ночи, Краков
Доктор Яцек Качмарски осмотрелся по сторонам. Посетителей не было. За окном разливалось зимнее солнце и валил снег. Он пришел первым. За барной стойкой хозяин старательно натирал вилки. На барной стойке прилежно спал кот.
Доктор Яцек Качмарски сделал глоток. Чай оказался крепким и горячим. Доктор Яцек Качмарски не любил такой чай. Такой чай подавали в советских поездах. Не чай, но чифирь. После него всегда болела голова. Подташнивало. Оставался неприятный привкус во рту. Доктор хорошо помнил этот привкус еще с тех времен, когда студентом ездил на учебу в Москву, чтобы стать тем, кем он стал.
Доктор Яцек Качмарски устал. Операция длилась всю ночь. Человек не хотел умирать. Но умер. Утром. Доктор Яцек Качмарски решил зайти в бар.
Закрыв лицо руками, Яцек Качмарски принюхивался к собственным ладоням. Они чем-то пахли. Ржавчиной, или кровью – доктор Яцек Качмарски не мог понять. Яцек обнюхивал пальцы и ногти, запястья и обручальное кольцо, которое до сих пор не снял. Запах не поддавался. Словно мусульманин в молитве, доктор Яцек Качмарски несколько минут гладил свое лицо.
– Яцек, что ты делаешь?
– Руки чем-то пахнут. Не могу понять чем…
Отложив в сторону белое полотенце, лысый, полный мужчина вышел из-за барной стойки и подошел к столу.
– Дай сюда! – Яцек протянул руки.
– И правда, – принюхавшись, озадаченно сказал хозяин.
– Первый раз в жизни чувствую этот запах.
– Приятный запах, надо сказать…
– Да, запах довольно приятный… – согласился Яцек.
– Ты сегодня оперировал?
– Да.
– Успешно?
– Нет.
– Прямо совсем плохо?
– Совсем…
– Может, так пахнет смерть?
– Что за пошлости ты говоришь, Войтек? Смерть так не пахнет…
– А как пахнет смерть?
– Смерть вообще не пахнет.
– Ну… тогда не знаю, мне вообще надо приборы протирать!
– Сделай мне еще чай, пожалуйста! Только не такой крепкий…
– Всё ты сики святой Вероники пьешь. Я не умею так заваривать!
– Войтек, сделай, пожалуйста, так, как я прошу…
Пан Войтек вернулся за стойку. Яцек посмотрел на друга, затем на правую руку. Запах не выветривался. Он был в подушечках и заусенцах, в маленьком шраме, в родинке и в фалангах. Доктор Яцек Качмарски безуспешно пытался понять его, но ничего не выходило. Когда в бар зашел пан Лукаш Буравски, безработный, как все антропологи, антрополог, хозяин заведения Войтек Лабиевски попросил помочь:
– Лукаш, понюхай руки Яцека!
– Вот еще! Он что, королем стал?! С какой стати я должен нюхать его руки?!
– Они очень интересно пахнут! Мы не можем понять чем!
– Это что за шуточки?! Это что, какой-то розыгрыш?!
– Да нет! Никакой это не розыгрыш! Тебе что сложно?! Понюхай, тебе говорят!
Пан Лукаш подошел. Доктор Яцек протянул левую руку. Пан Лукаш понюхал.
– Мылом пахнет!
– Нет! Это не мыло! Мыло, которым я мою руки в госпитале, пахнет не так.
– Вы у меня спрашиваете, чем пахнет – я вам отвечаю! Пахнет мылом!
– Нет, это не мыло!
– Откуда вы можете знать, что это не мыло, если сами не знаете, что это за запах?!
– Не знаю – согласился Яцек, но про себя лишь утвердился во мнении, что его руки пахнут чем-то другим.
Пан Мацей Цибульский, флорист, который зашел в бар сразу после пана Лукаша Буравского, заявил, что руки доктора Качмарского пахнут женой.
– Чьей женой? – поинтересовался Яцек.
– Твоей конечно! – ответил Мацей.
– Откуда тебе известен запах моей жены?
– Не знаю. Но как только я понюхал твои руки, сразу вспомнил о твоей жене. И о розах.
Версия Мацея Цибульского всем понравилась. Войтек и Лукаш еще раз понюхали руки Яцека и сошлись во мнении, что запах вполне себе женский. На это наблюдение Яцек Качмарски заметил, что пани Качмарска ушла от него три года назад, а последние два года вообще живет во Вроцлаве. Этот ответ чрезвычайно воодушевил антрополога Лукаша Буравского. Он объявил, что все сходится и дальнейшее расследование следует немедленно прекратить:
– Вот видишь Яцек: жены нет, а руки помнят!
– Не говори чепухи, это не ее запах!
– Ну… дело твое, – с улыбкой ответил Мацей и выпил первую за утро стопку водки.
В течение дня появилось еще несколько версий. Биолог Кшиштов Бош полагал, что руки Яцека пахнут Вислой. Экскурсовод Дональд Фабьянски настаивал на том, что ладони доктора отдают медью. Каждому вошедшему в бар гостю вменялось понюхать руки доктора Качмарского и незамедлительно дать ответ. Одни чувствовали «только» кожу, другие улавливали нотки мороза, сукна и горностая.
К вечеру двадцать первого января тысяча девятьсот девяносто восьмого года доктор Яцек Качмарски услышал порядка сорока версий. Все они имели право на существование, и ни одна из них не устраивала Яцека. Около одиннадцати вечера, обессиленный и разочарованный, доктор Яцек Качмарски решил поехать домой.
В дороге пассажир разговорился с таксистом. Яцек Качмарски перечислил водителю все озвученные за день версии: рыба, хвоя, асфальт; пластмасса, сера, миндаль. Выслушав доктора, понюхав его руки, Ежи Стефанович, таксист с сорокалетним стажем, с уверенностью заявил:
– Ваши руки, доктор, пахнут Краковом, приехали.
Эффект Выхино
Однокомнатная квартира. Девятнадцать метров жилой площади. Пьющие соседи. Сверху, снизу и за стеной. Скулеж собаки, грохочущий мусоропровод. Долбанный лифт.
Работа в центре города. Личная жизнь в метро.
Каждое утро, спустившись на станцию «Рязанский проспект», я смотрю на вагоны, в которые не сесть. Из-за загруженности «Выхино» поезда приходят забитыми. Я смотрю на людей, и они похожи на рыб.
В метро я читаю Зощенко: «На подоконнике банка с золотыми рыбками.
В банке плавают две рыбешки. Я бросаю им крошки сухаря. Пусть покушают. Но рыбки равнодушно проплывают мимо. Должно быть, им здорово плохо, что они не кушают. Еще бы, целые дни в воде. Вот если бы они просто лежали на подоконнике, тогда, может быть, у них появился бы аппетит. Засунув руку в банку, я вытаскиваю рыбешек и кладу их на подоконник. Нет, тут им тоже неважно. Они бьются. И тоже отказываются от еды. Я снова бросаю рыбешек в воду. Однако в воде им еще хуже. Посмотрите, они даже плавают теперь брюшком вверх. Должно быть, просятся из банки».
Зоологический магазин. Продажа аквариумов и корма. Четыре раза в месяц ко мне заходит молодой художник. Он покупает с десяток рыб и гордится тем, что позже выпускает их в реку. Он говорит, что дарит им свободу. Я понимаю, что рыбы мрут.
Когда мне было шесть лет, я брал в руки сачок и вылавливал рыбок из папиного аквариума. Затем шел в туалет и смывал их в унитазе. Мне казалось, что через канализацию рыбы попадают в большую воду. Двумя пощечинами папа объяснил, что это не так.
Каждое воскресенье я катаюсь по Филевской линии. Мне нравится, когда между «Киевской» и «Смоленской» поезд выезжает на метромост. Разглядывая Белый дом, я представляю, что вагоны сходят с рельс и падают в Москву-реку. Через стекло я смотрю на кладбище рыб.
Понедельник. С десятой попытки проталкиваюсь в вагон. Думаю о боге. Он должен вытащить кипятильник из моего аквариума. Мне надоело в этом вариться.
– Вы выходите?
– Да. – Я бы вышел за ней даже в Кузьминках. – Могу я вас проводить?
– Нет.
Иду за ней. Оборачивается.
– Преследуете?
– Я здесь работаю. Только я могу открыть магазин.
– Мне нужны рыбки…
– Чтобы выпустить их в реку?
– Как вы догадались? – на ее шее, чуть ниже уха, краска. Ее голова, как поезд из Выхина, под завязку забита глупостями. Продаю рыб и закрываю кассу. С меня хватит. Иду в аптеку за снотворным.
Среда. Приходят вместе. Он и она. Просят рыб. Улыбаются. Целуются. Я выхожу из-за прилавка и начинаю избивать их. Сначала его, затем ее. Кровь, вода, осколки. Связываю и пичкаю снотворным. Загружаю в служебный микроавтобус и везу на набережную. Выбрасываю в реку. Пускай наслаждаются свободой.
По дороге домой, в метро, я дочитываю Зощенко: «Я снова вытаскиваю рыбешек и кладу их в папиросную коробку. Через полчаса я открываю коробку. Рыбки околели. Мамаша сердито говорит:
– Зачем ты это сделал?
Я говорю:
– Я хотел, чтоб им было лучше.
Мать говорит:
– Не притворяйся идиотиком. Рыбки созданы, чтобы жить в воде.
Я горько плачу от обиды. Я сам знаю, что рыбки созданы жить в воде. Но я хотел избавить их от этого несчастья».
Эйяфьядлайёкюдль
– Что у вас еще можно посмотреть?
– А что вы уже видели?
– Все…
– Сходите в музей…
За завтраком датчане рассказывают немцам, что аэропорт по-прежнему закрыт. Карантин продлили. Говорят, птицы сходят с ума. От счастья. Такого чистого и тихого неба они никогда не видели. Отменили около пяти тысяч рейсов. Сколько это продлится – никто не знает.
М. чихает, берет яблоко и возвращается в номер. Из восьми человек в лифте – шестеро в спортивной форме. Гости обживаются. Раз уж из Хельсинки не улететь – нужно держать себя в форме. М. никогда не бегал, но, глядя на потных и мокрых от дождя постояльцев, решает приобрести беговые кроссовки.
Шестой этаж гостиницы «Холидей Инн». На последнем номеров не было. Этот – лучший из возможных. В номере, как и на всем этаже, запрещено курить. Несмотря на это, М. закуривает. Пепел падает на ковер.
За окном привокзальная площадь. Справа почта, слева, соответственно, вокзал. Ряды припаркованных велосипедов и автобусы пригородного следования. У большого окна кресло и журнальный столик. На столике стакан. Стакан почти полон. Выходит, ночью он сделал всего несколько глотков. Вода теплая. М. тянется в мини-бар за бутылкой газировки, после чего включает телевизор. По немецким, французским и итальянским телеканалам показывают одно и то же – хвосты спящих самолетов. Европе обрезали крылья. По первому шведскому телеканалу диктор анонсирует программу передач. Интересно, думает М., у них до сих пор остались дикторы.
Около двенадцати часов М. спускается к рецепции. В Хельсинки придется пробыть еще как минимум сутки.
Это уже десятый визит М. в Хельсинки. О прогулках и изучении достопримечательностей не может идти и речи. М. бывает в Хельсинки чаще, чем в Киасма меняют экспозицию.
Душ съедает десять минут, полотенце три. Брюки, рубашка, ветровка… М, сидит на кровати и разглядывает буклет с подушечным меню. Гостиница предлагает своим клиентам подушки на любой вкус. Сон здесь действительно сладок, но М. высыпается за семь часов. В номер можно заказать сэндвичи и вино. Отбросив буклеты, М. ложится на кровать, но спустя мгновенье возвращается к прежней позе – потолок досконально изучен еще вчера.
Вновь включив телевизор, М. останавливается на передаче про обезвоживание. Эксперт британской академии наук рассказывает о недостатке воды в организме. Роль воды для организма человека очень велика, хотя бы потому, что все метаболические процессы происходят в водной среде. Кровь, лимфа, межклеточная, внутриклеточная жидкость, слеза, слюна, пот, желудочный сок, сок поджелудочной железы, желчь, моча, кишечные выделения и выделения из половых или дыхательных путей – всё это вода с растворенными в ней веществами. Движение и взаимодействие большого множества молекул между собой происходит благодаря воде и зависит от ее количества. Чем больше концентрация воды в любой биологической жидкости, тем выше скорость взаимодействий: быстрее доставляются питательные вещества клеткам, быстрее пополняются энергетические запасы, быстрее выводятся побочные продукты биохимических реакций, быстрее будут идти процессы обновления и восстановления, с помощью воды легче будет идти проникновение клеток иммунной системы в самые дальние уголки организма. Уменьшение количества воды в любой биологической жидкости приведет к ее сгущению и нарушению метаболизма. То есть жизнь без воды невозможна.
Выключив телевизор, М. вновь смотрит в окно. Хельсинки мокнет. М. понимает, что c каждой минутой вчера становится более логичным продолжением дня, чем завтра.
В конце концов М. выходит на улицу. Несколько секунд разглядывает таксиста, затем закуривает. Он идет прямо, за почтой поворачивает направо, на переходе налево, вновь прямо и через несколько минут оказывается у Шведского театра. Теперь, когда куртка промокла насквозь, можно пойти вверх, но там он был вчера и позавчера. Правая от него сторона изучена в прошлый приезд, терминалы «Викинга» и «Силии лайн» тоже. М. возвращается в гостиницу.
Номер не успели убрать. Теперь здесь много пепла. Валяющиеся повсюду окурки напоминают хвосты самолетов. Вероятно, когда горничная сообщит о том, что в номере накурено, поднимется скандал. Осознав это, М. достает последнюю сигарету и швыряет пачку на пол.
За большим окном, внизу, люди спешат на вокзал. Такси приезжают и уезжают. Длинные автобусы ловко входят в поворот и отправляются в сторону Сенатской площади. В который раз М. разглядывает зеленый купол кафедрального собора. Над ним, как, впрочем, и над другими домами, кружат чайки. Большие и белые, как облака. М. моргает. Затем еще и еще. Кажется, это единственное событие достойное записи в дневнике, но дневника М. никогда не вел.
Через полчаса он вновь в холле гостиницы. Портье подтверждает отмену всех рейсов.
– Вообще-то у нас в гостинице не принято курить, но, учитывая сложившуюся обстановку, напряженность ожидания, мы не будем предпринимать каких-либо мер. Постарайтесь больше не курить в номере, в противном случае нам придется оштрафовать вас.
– Сколько еще будет извергаться вулкан?
– Никто не знает. Период активности может продолжаться от нескольких месяцев до нескольких миллионов лет.
– И что мне теперь делать?
– Вы видели церковь Темппелиаукио?
– Да. Может, мне поехать в Швецию?
– Нет смысла. Скандинавия стоит и, судя по всему, полетит последней. Только если у вас есть желание посмотреть Стокгольм… Но на ближайшие дни билетов на паром все равно нет.
М. опять чихает и закуривает. На этот раз пепел покрывает асфальт. Сигарета еще не докурена, а он уже перед памятником Маннергейму. Странная на нем шапка, думает М. Рядом с памятником шестому президенту Финляндии много подростков. Они катаются на скейтбордах и, кажется, однажды обязательно перестреляют друг друга.
М. обедает в кафе музея Киасма. Салат, белое вино, пластиковые салатовые стулья. Вокруг азиаты и финны, которым, оказывается, еще есть что обсуждать. Много маленьких детей. Похоже, им никогда не доведется летать.
М. смотрит по сторонам. Создается впечатление, что большие окна ограждают не от улицы, но от тишины, что внушает покорность. М. думает о том, что в Хельсинки череда дней становится единственным путешествием.
Венера
Женщина говорит «та». В пустой кровати пустой спальни пустившего, как косы, трещины пустого дома она выговаривает «та». Она не знает, прихоть это или спасение, минутная слабость или шаг, который, возможно, изменит ее жизнь, она просто шепчет «та».
В течение нескольких дней она находит его. Лучшего в городе. Звонит и попросит о встрече в Уфицци. Он спрашивает, как узнает ее, и она отвечает, что будет самой красивой в зале Боттичелли. Он обещает обязательно ее узнать.
Когда женщина появляется, он понимает: «Не обманула». Юноша улыбается, и она улыбается в ответ. Он ей нравится. Парень моложе, чем она думала, к тому же у него чистые руки.
– Видите картину?
– Та?
– Ту! Это «Рождение Венеры» Боттичелли.
– Я знаю, – скромно замечает он.
– Видите ее правую руку? Она прикрывает грудь. Веками люди наслаждаются ее красотой, не подозревая о болезни.
– Болезни?
– Да. Больше всего ей хочется опустить руку, поверьте. За много веков она отекла, она ноет, она так болит! Но, неся свою красоту, Венера не открывается. Она остается неприступной. Она нежна. Она соглашается с тем, что есть, потому что иначе и быть не может. В ее безучастии – мужество, в немного склоненной голове – сила. Давайте поедем к вам.
Он ведет старый «Пежо» узкими улицами. Молча, время от времени проворачивая руль то вправо, то влево, он смотрит на ее руки, шею и грудь. Выстукивая триоли на страницах, женщина рассматривает альбом.
«Пежо» останавливается. Парень поворачивает ключ, дергает ручник и выходит. Обходит машину, открывает дверцу и подает руку, – женщина улыбается.
Почтовые ящики рвет буклетами магазинов одежды на вес. Мраморные ступени упираются в вековые раскрашенные стены. Он держит ее руку, и его шаги шире.
Закрывается дверь. Юноша берет плащ и спрашивает, не хотелось бы женщине чего-нибудь выпить. Ей все равно, отвечает она, и он уходит в кухню.
Гостья осматривает гостиную, разглядывает фотографии на полках и каталоги на столе. Комната кажется ей светлой, уютной и, пожалуй, слишком опрятной для человека, который делает татуировки. Из кухни еще раз доносится вопрос о выпивке. Она улыбается, но ничего не отвечает. Размотав шарф, женщина бросает его на пол. Левой рукой толкает сначала правую, затем левую бретельку. Рождая складки, ткань медленно ползет вниз. Чтобы снять платье до прихода молодого мастера, она резко дергает у бедра. Шелк скользит. Женщина отходит к окну и становится так, чтобы мастеру была видна ее спина.
– На жопе, что ли, хотите? – будто бы грубо, но с юношеской иронией спрашивает он. Она ничего не отвечает и, резко обернувшись к нему, замирает. Замирает он. Его рука больше не держит ее. Он чувствует, как его палец не сжимают раскрывшиеся челюсти. Ему хочется закрыть глаза, но что-то останавливает. Он смотрит и ждет любого ее слова, но, словно робкая натурщица, она молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит, молчит…
Он видит ее закрывающиеся в фалангах пальцы и дрожащим мизинцем чувствует собственное горячее дыхание. Она не говорит и он, заглотнув слюну, едва слышно просит:
– Отвернитесь…
– Да, конечно, – тихо отвечает женщина и поворачивается к окну. Ногой она пытается нащупать и подтянуть платье.
– Нет, нет, не одевайтесь. Простите, я просто никогда не видел ничего подобного! Простите! Вы не могли бы повернуться ко мне еще раз? Простите!
– Ничего, я привыкла.
– Черт, это?
– Это рак груди…
– И вам?
– Одной половины, как видите, нет. Ее ампутировали. Я хочу сделать на этом месте татуировку. Здесь должна быть Венера, Венера, которая, подобно мне, прикрывает свою болезнь.
– И сосок отрезали?
– Да. Вы слышите, о чем я прошу? Мне нужна точная копия.
– Давно это у вас?
– Какое вам дело?!
– Не знаю, просто спросил. Никогда не видел ничего подобного.
– Вероятно, у вас было мало женщин.
– Не так чтобы и мало. Быть может, мои женщины, были моложе вас?
– У этой болезни нет предпочтений, девочки тоже болеют.
– Признаться, я всегда считал, что маленькие волоски вокруг сосков – это худшее, что может быть.
– Вы очень любезны.
– Простите, сам не понимаю, что несу. Слушайте, и что, ничего нельзя сделать?
– Можно застрелиться, а можно стоять тут перед вами и рассказывать то, о чем не знают даже мать и сестра.
– А ваш муж? Он не против татуировки?
– Он ушел еще до операции.
– Наверно, и детей забрал, да?
– Я бесплодна…
– Черт, простите меня! Но, вы действительно уверены, что хотите сделать татуировку на?
– Да. Венеру, прикрывающую свою грудь.
– Но зачем?
– Я так хочу. Это придаст мне уверенности.
– Вы понимаете, что это на всю жизнь? Потом ничего нельзя будет изменить. Этой частью вы больше не будете ничего чувствовать. Понимаете? Вдруг вам не понравится, придется сводить, останутся шрамы…
– Вы думаете, может быть что-нибудь уродливее этих шрамов?
– Нет.
– Ну вот…
– Нет, я не это хотел сказать, это не так уж и уродливо.
– Не так уж…
– Конечно, ваша левая грудь гораздо красивее, да что там говорить, я в жизни не видел такого тела, как у вас. Вы очень, очень привлекательны! А это, это похоже на… на ожог, что ли.
– Спасибо, вы меня утешили.
– Вы правда очень красивая.
– А вы ничем не отличаетесь от других. Так что, сделаете?
– Даже не знаю. Да, да сделаю. Но не быстро. Не скоро я хотел сказать. То есть нет, наверно правильно сказать не быстро. Нет, так не говорят. В общем, я работаю бамбуковыми и костяными иглами, знаете, как японские мастера. Я там учился. На все это уйдет не меньше года…
– Год? Ну что ж…
Он просит ее пройти в комнату, в которой в двенадцать месяцев, подход за подходом наносит на ее тело тело Венеры. Она рассказывает, что у Данаи Рембрандта налицо все признаки рака молочной железы, и он вырисовывает лицо, глаза и длинные темно-золотистые волосы. Он рисует шею, плечи и прикрытую рукою правую половину груди. Живот, ноги и чудесную жемчужную раковину.