Кажется, что университетская жизнь билась в сердце еще только вчера. Он до сих пор отчетливо помнит запах свежей краски в отремонтированном крыле экономического факультета. Как наяву перед глазами до сих пор всплывают яркие краски мирной жизни и свежесть весеннего дождя. А ведь прошло уже два долгих месяца с тех пор, как Вернер Гольц покинул родной город и отправился навстречу своей судьбе.

Но совсем еще недавно Вернер был таким же студентом, как и многие миллионы тех, кому страна напомнила о своем патриотическом долге. Он учился в университете в Йене, маленьком городишке, который нашел свое прибежище на реке Зала в Германии. Жизнь Вернера протекала с отцом и матерью в тесной квартире недалеко от центра города. Мать Вернера преподавала в частной школе, а отец работал в автомастерской и не редко после работы задерживался с друзьями в случайном кабаке, отмечая успешный ремонт машины высокого класса, за которую водитель выкладывал немалую сумму. Однако работа в мастерской не приносила постоянного дохода. Бывали времена, когда мастерская пустела, и семье приходилось потуже затягивать пояса.

Учеба Вернера в университете скорее была для него тяжким бременем, чем билетом в счастливое будущее. Молодой человек не видел себя экономистом и не представлял, как ему придется всю жизнь просиживать мягкое кресло в банке и считать чужие деньги. Хотя никаких иных альтернатив своего будущего он не видел, да и не хотел видеть. Помимо учебы его разум заполняли только мечты и туманные представления о великом будущем. Практически каждый день юноша предавался своим мечтаниям, в которых сладкая иллюзия вытеснила всякое представление реального мира. До нервных вздрагиваний он хотел стать великим, богатым, покорить всевозможные мировые вершины. День и ночь он воображал как взбирается на Эверест, выступает на мировой сцене, принимая истерические овации от публики, проектирует здания, сравнимые с чудесами света, командует армиями, выигрывая каждое сражение, ласкает самых красивых женщин в мире. Каждую из этих фантазий он смаковал особенно тщательно. Когда у семьи Гольцов была ферма за городом, отец учил Вернера кататься на лошади и Вернер обожал галопом выводить лошадь в бескрайние поля. Выезжая на широкую равнину, фантазия Вернера разыгрывала целое сражение времен 19 века. Восседая на бравом коне, юноша видел себя бесстрашным кавалеристом, которому предстоит сразиться с противником. На другом конце пустого поля воображение рисовало пехотные полки врага, приближавшиеся с каждой секундой. Буйство выдуманных событий не мешало Вернеру по-настоящему ощущать напускной адреналин, от которого внутри все сжималось и разлеталось на тысячи осколков. Словно наркотик, призрачные грезы приносили моральное удовлетворение на короткий срок. Надуманное чувство достижения успокаивало мальчишку и помогало ему уйти из той никчемной действительности, в которой он пребывал на самом деле. Будучи королем в собственном воздушном замке, Вернер медленно начинал негативно относиться к себе и своей жизни. Он впадал в отчаяние, понимая, что настоящая жизнь противоречит его мечтаниям. Это злило его. Сам того не замечая, молодой человек превратился в отъявленного пессимиста, каких свет не видывал. Возможно, читатель уже представил себе этого запертого в своих стереотипах и мечтах молодого человека, но все же набросаем его портрет.

Внешность Вернера Гольца была с виду очень проста и непримечательна. С первого взгляда ему сложно дать на вид восемнадцать лет. Если бы вы увидели его, перед вами бы стоял совсем юный подросток лет пятнадцати. В походке, движениях и жестикуляции проглядывала вечная замкнутость, которая приводила его в замешательство при общении с людьми. Но особенно Вернер замыкался при виде девушек, не зная, как перед ними ходить, как общаться и вовсе терялся, отчего всегда в итоге выглядел полным идиотом. По его лицу можно было сказать, что он нерешительный и растерянный; уголки тонких острых губ устремлялись вниз, придавая лицу загримированную театральную грусть. Но основной характеристикой Вернера Гольца были его глаза, которые всегда дышали тоской и отображали потерянность в этом бренном мире. Даже когда он улыбался и надевал веселую, смеющуюся маску, его глаза вот-вот готовы были заплакать. Улыбка Вернера вызывала у окружающих добрую и заботливую жалость к нему, хоть и улыбался он очень редко. У однокурсников же он вызывал только насмешки, а у некоторых даже раздражение.

В институте Вернер был, можно сказать, изгоем, которого многие дразнили «микробом» из-за его маленького роста и хилого телосложения. Это прозвище к нему прицепилось после одного эпизода в коридоре в прошлом году.

– Эй, смотрите, микроб идет. – Крикнул как-то один из студентов старших курсов. Он оттеснил руками толпу от Вернера, будто уводя зевак с места происшествия, и устроил из шутки грандиозное шоу. – Осторожно, не раздавите нашего микроба. Граждане студенты, проходим по краю коридора. Просим прощения за предоставленные вам неудобства, но Флора и Фауна нашего университета должны оберегаться нами самими. – Студент кричал это на весь коридор, вызывая у прохожих смех и поддержку. В эту секунду мысли Вернера наполнялись желанием получить право на заслуженную месть. Где-то глубоко на дне подсознания Вернер желал растерзать каждого, кто улыбнулся и бросил в него презрительный взгляд. Он воображал, как будет расправляться с ними, с каждым по отдельности. Но его трусливый дух был способен ответить обидчикам, лишь глядя в зеркало на самого себя, угрожая своему отражению, представляя, что он говорит это своим недоброжелателям, но прекрасно осознавал, что зеркало не даст сдачи.

Часто Вернер беседовал с матерью на эти темы и искал у нее совета. Мать, в свою очередь, всегда старалась, чтобы всякий конфликт заканчивался мирно. Пока можно договориться с кем-то, кулаки необязательны.

– Ты – мужчина, а мужчины не обращают внимания на невоспитанных людей. Будь выше тех, кто бросает в тебя камни и прощай их за содеянное, ведь они не ведают, что творят. – Говорила Вернеру его мать.

– Да-да, – сын лишь качал головой, – я помню историю Христа. И чаще всего я задумываюсь над тем, что не он один покорно шел к собственному распятию. Сегодня мы ходим в церковь, молимся его именем, но тысячи лет назад подобные нам казнили его. Живущие сегодня проповедники, художники, политики и артисты тоже вынуждены укрываться от камней тех, кто после будет любить их самой преданной любовью. Не является ли это лицемерием?

– Люди – это самые противоречивые существа, милый. – Отвечала мать. – Сегодня они боготворят, а завтра пустят кровь. Те, кого ты любишь, способны принести самую гнетущую боль. Те, кому доверяешь – предают и не чувствуют никакой вины. Вернер, никогда не пытайся найти ответы на вопросы, связанные с человеческими отношениями друг к другу. На них никто и никогда тебе не ответит.

– Но ведь ответы всегда есть.

– Есть, Вернер. Возможно, ты найдешь их через много лет, когда вновь встретишься со своими обидчиками. Жизнь расставит все на свои места. И те, кто сегодня учат, завтра окажутся учениками, и вытаскивать их из проблем будут все, кого они когда-то поучали.

– Это все общая философия, мам. Нас всегда учат быть терпеливыми, добрыми и отзывчивыми, но лишь агрессия, жестокость и циничная подлость помогают добиться успеха.

Любовь! Как и у любого молодого человека этого возраста, у Вернера тоже была дама сердца, его возлюбленная. Только она об этом ничего не знала. Ее звали Агнет. На весь университет она славилась своей красотой, отзывчивостью в характере, а особенно поражала всех своими энциклопедическими знаниями в литературе. Она очень любила читать и часто оставалась в учебной библиотеке за очередной книгой. Вернер нередко проходил мимо, видя, как она одиноко сидит над книгой и внимательно вчитывается в каждую страницу. Ему так хотелось всегда войти в читальный зал и сесть неподалеку, чтобы наблюдать за ней.

Однажды Вернер встретил Агнет в коридоре после окончания занятий. Он как раз забирал вещи из своего шкафчика, как вдруг увидел ее, идущую со своими подругами, с которыми практически никогда не расставалась. Девушки остановились возле своих шкафчиков и бурно, смеясь, что-то обсуждали, собираясь домой. Услышав смех Агнет, Вернер позабыл о существовании всего мира и растворился в этой девушке, которая находилась в нескольких метрах от него, но совсем его не замечала.

– Нет, друг, лбом расшибешься, но она с тобой даже не заговорит никогда. – Сказал Герхард, друг Вернера.

– Да что ты понимаешь во всем этом. Подойду и спрошу что-нибудь, она и заговорит.

– Струхнешь, старик.

– Нет, не струхну.

– Тогда возьми на себя ответственность мужчины и подойди к ней прямо сейчас. Пересиль свой страх. В данный момент у тебя есть отличная возможность заявить о себе.

– Ты с ума сошел, она же с подругами, а подходить к девушке при ее подругах, это все равно, что прилюдно снять штаны в палате лордов.

– Да, от правды не уйдешь. – Качая головой и улыбаясь, подытожил Герхард.

– В другой раз, когда буду с ней наедине.

– Ха, все там будем…

– Да пошел ты.

Пока Вернер колебался, к девушкам, а именно к Агнет подбежал Хайнц, статный красавец со старших курсов. Он совсем легко обнял ее и что-то спросил, парадно улыбаясь. Веселый и задорный смех компании продолжался с минуту, после чего подруги Агнет ушли в одну сторону, а Хайнц и воображаемая пассия Вернера направились в другую, к выходу. Сам Хайнц взял у Агнет сумку и пытался ее приобнять.

– Вернер? – произнес Герхард, не сводя глаз с удалявшейся пары.

– Что?

– Помнишь, я говорил, что у тебя есть замечательная возможность?

– Не начинай, пока я не разозлился.

– Как скажешь… но все равно забудь про то, что я тебе говорил.

– Я не понимаю, что есть в нем, чего нет во мне.

– Она всего лишь пошла с ним, может они брат и сестра.

– Герхард, ты прекрасно знаешь, что это не так.

– А что, ей нужно было пригрозить ему обходить ее за километр? Может, они просто друзья.

– Но она ушла с ним, понимаешь? Вряд ли она пошла бы со мной так, да еще позволив обнять себя.

– Они знакомы, Верн, а про тебя она знать не знает. Познакомься с ней, и увидишь, что она тоже начнет с тобой здороваться при встрече, а при удобных случаях общаться.

– Ты прав, я должен попробовать с ней заговорить.

– И не думай о Хайнце. Он не должен быть для тебя преградой.

Но Вернер не мог не думать о главном противнике в его любви. Хайнц был знаменитостью университета. Его имя было самым громким из всех в этом месте. Самый мужественный, самый храбрый, бесстрашный мужчина – так думали практически все. Он был родом из уважаемой семьи. Высокий блондин, с красивыми и выразительными глазами зеленого цвета, с развитой мускулатурой, так как занимался спортом, он всегда носил красивые, модные рубашки с короткими рукавами. Аккуратно выбритый и каждый день одетый как с иголочки, Хайнц всегда умел привлечь к себе внимание и быть душой компании. Особенным вниманием он пользовался у девушек. Хайнц был знаменит и привлекателен не своим умом, талантами и интеллектом, а тем, что мог в любой момент сорвать лекцию, посмеяться над преподавателем, пошуметь и был отъявленным хулиганом. Вернер всегда хотел походить на него, старался перенимать с него привычки, жесты, но все это превращалось в слабо подготовленную пантомиму, чем на поведение мужчины. Хайнц часто здоровался с незнакомыми студентами, но Вернера он всегда обходил стороной, совершенно не замечая. Любовные похождения были не единственными заслугами Хайнца. Помимо всего он был главным спортсменом в университете и представлял его во всех возможных соревнованиях, в которых чаще приносил команде победу, чем поражение. Прирожденный лидер, он всегда мог сплотить вокруг себя сильную команду в любой ситуации.

Восемнадцать лет жизни Вернера пронеслись в одном потоке запутанных чувств. В них было все: безответная любовь, унижения, страсть, приобретения и разочарования. Но сам Вернер в будущем скажет, что его жизнь началась зимой 1916 года, когда вся Германия замерла в ожидании новостей из Вердена.

* * *

Вся эта история, полная драматических событий и серьезных решений началась в феврале 1916 года.

Очередное зимнее утро застало Вернера в хорошем настроении. Он с трудом проснулся и первое, что он увидел за окном, был снег, в изобилии падающий с неба. Утренний оттенок багрового заката дополнял прекрасную картину. Красота природы вызвала у Вернера широкую улыбку и он вдруг почувствовал себя бодрым. Недосыпание куда-то испарилось вместе с хворью, которую он ощущал последние дни. Радуясь встретившему его утру, он и не знал, что произойдет в сегодняшний день. Он вышел из своей комнаты и направился в кухню. Квартира пребывала в тишине и покое, а это означало, что дома кроме него никого нету. Родители ушли еще рано утром. Это утро было началом очередного учебного дня, и Вернер на скорую руку позавтракал ломтем ржаного хлеба с кусочком колбасы. По-быстрому собравшись, он надел зимнее пальто, которое они с матерью купили когда-то на распродаже в Лейпциге и стремглав выбежал на улицу.

Тихими и заснеженными улицами Йены Вернер шел в сторону университета, разметая ногами лежавший снег. Погода в этот день действительно была прекрасной. Несмотря на минусовую температуру, солнце светило ярко и немного согревало. Люди наводнили проспекты и бульвары, спеша по своим делам. Витрины магазинов встречали прохожих пестрой рекламой. На улице, возле перекрестка стоял мальчик лет двенадцати. Он видимо только что подошел сюда и начал вытаскивать из пузатой сумки кипу газет. Спустя минуту мальчишка превратился в человека-рекламу. Он продел себе через шею картон так, что оказался между двумя ломтиками этого картона. Спереди и сзади все было исписано последними новостями, в большинстве своем о войне, чуть меньше о промышленности и экономике. Но главная новость на сегодня ожидала горожан спустя секунду. Мальчишка поднял газету вверх и громко закричал: «Немецкая армия разгромила Францию под Верденом». Вдруг к нему подошел один покупатель, потом второй, потом мальчонку окружила оживленная группа людей, желавших узнать последние новости с фронта. Вокруг мальчика начался целый ажиотаж. Не замечая друг друга, люди тянулись руками, зажав монетку и стремились вырвать газету быстрее остальных.

Вернер же прошел мимо этой газетной лихорадки и не придал никакого значения услышанной сенсации. Ему были чужды реалии войны, ее психологическая сторона, ломающая личности даже самых сильных людей. Он понять и не имел, что происходило под Верденом, а тем более кто куда наступал. Его не волновало, что события, разворачивавшиеся вокруг него, являлись началом новой эры человечества.

Начавшаяся первая мировая война встретила радужные выкрики во всех уголках Европы. Молодежь в патриотическом порыве устремилась в армию, в желании стать свидетелями новой эпохи, доселе не виданной человеком – эпохи промышленности и тотальной военной модернизации. Каждый хотел стать частью этого нового мира, внести свой вклад в его создание. Никто и не подозревал, чем обернется приключенческое видение войны. Когда отгремели сражения во Фландрии, они унесли жизни десятков тысяч тех, кто еще недавно видел в войне легкую прогулку. Война протянула свои костяные руки до Африки, где смерть пахла так же омерзительно, как в Европе. По прошествии двух лет с начала войны, на улицах всех городов Европы уже нет того возбуждения, что царило ранее. Короткая и победоносная война превратилась в жестокую окопную бойню, изуверство и мерзость которой не могли описать даже те, кто возвращался домой. Вернер впервые увидел последствия войны, когда по городу разнесся слух, что прибывший поезд выгрузил в Йене две сотни раненных. Наблюдать за выгрузкой прибегали многие. Это был самый настоящий цирк уродов. Оторванные ноги, изувеченные лица и вырванные осколками куски плоти были далеко не самым страшным, что могли наблюдать зеваки. Контузия, когда человека сотрясал тремор, пугала намного сильнее. От одного вида контуженного кровь стыла в жилах.

Последних раненых привезли из Вердена, где творился сущий ад. Из газет можно было узнать только основную информацию, наполненную политическим пафосом и обещаниями от кайзера. По городу ползли различные слухи – то об успехах, то о полной победе, но они развенчивались, если в эти дискуссии вступали солдаты в увольнительных. Из разговоров с ними население узнавало подробности «Верденской мясорубки», когда немецкая армия с трудом захватила один из укрепленных фортов. В газетах много писалось о неприступном форте Дюомон, о его поверженных защитниках и героических сынах кайзера, выполнивших свой долг во имя великой победы. Но пресса умолчала о цене, которую заплатили солдаты обеих сторон, сражаясь за форт. От солдат в городах узнавали, что победа не так уж близка, как о ней величают газеты и правительство, и прислушиваться к пропаганде следует очень осторожно.

Именно такая информация гуляла вместе с ветром и снегом по улицам Йены в эти февральские дни. Но самое страшное, что Верден был не последним из ужасов этой войны.

– Вернер, Вернер Гольц! – послышался голос сзади.

Вернер обернулся и увидел Герхарда. Они жили в одном дворе, в домах по соседству. Герхард запыхался, но из последних сил догнал Вернера.

– Ты чего опаздываешь? – спросил Вернер. – Я ждал тебя дома, как и договаривались вчера, но ты так и не зашел.

– У меня были неотложные дела, дружище. Смотри, я купил газету, еле пробился через толпу. Ты в курсе последних новостей с фронта?

– Да, конечно, уже весь город знает.

– Германия наконец-то наступает. Возможно, конец войны уже совсем близок и отец скоро вернется домой.

– Когда война закончится, тогда и будешь радоваться. – Ворчливо отрезал Вернер.

– Смотри, тут написано, что одной из армий командует сам Фридрих Вильгельм.

Вернер взглянул на Герхарда, и в его глазах отображалось полное непонимание.

– Ты хоть знаешь кто это такой?

– Нет. – Ответил Вернер.

– Сын самого императора.

– И что с того, что он командует армией? Он ведь в одиночку не сможет закончить войну.

– Один – нет, но с ним целая армия. Он возьмет Верден, вот увидишь. Артиллерия у нас сильнее, чем у французов.

– Какие вести от твоего отца? – перевел тему Вернер.

– Последнее письмо он прислал неделю назад. Мать каждый день ждет от него новостей, а ведь письмам еще надо пройти через линию фронта. Это занимает так много времени. Я ее поддерживаю, как могу, но все же это расстояние с отцом для нас как на иголках. При каждом звонке в дверь мать вздрагивает, опасаясь почтальона с похоронкой.

Отец Герхарда Эбеля уже два года служил в Бельгии. Письма и посылки от него приходили настолько часто, насколько это было возможно. Война и тяжесть окопной жизни не позволяли делать это каждый день. В последнем письмо он сообщал об успешном продвижении немецких войск и написал о возможном скором возвращении.

Агата Эбель, мать Герхарда, держалась изо всех сил. Трудно передать те эмоции, когда она получала письмо. Глубоко вздохнув от счастья принесшего в дом надежду, она удалялась в свою комнату. Она садилась на диван, вскрывала полевой конверт и внимательно вчитывалась в каждое слово. Ей хотелось сохранить в памяти каждую букву. Прочитав все до конца, она начинала сначала. Она чувствовала и понимала, что пока она читает эти строки, сердце ее мужчины бьется, а значит, он жив.

– Он вернется. – Говорила мать Герхарду. – Вот увидишь. Он очень сильно нас любит и не позволит, чтобы с ним что-то случилось.

После этих слов, пожелав сыну спокойной ночи, миссис Эбель удалялась в свою комнату, садилась за рабочий стол мужа и писала ответное письмо в Бельгию. Она исписывала десяток страниц, рассказывая мужу обо всем, что сумела увидеть, услышать и понять за тот период, пока ждала письмо. Они прожили в браке почти двадцать лет, но пора юношеской романтики между ними все еще жива. Миссис Эбель с нежностью задавала мужу вопросы в письмах, на которые через две недели, а порой и дольше получала столь же ласковый и полный внимания ответ. Но порой от мужа приходили письма полные грусти, тоски и опустошенности. В последнем своем письме миссис Эбель вложила в конверт их с сыном фотокарточку. Так она делала каждые пару месяцев, чтобы муж мог видеть их и мысли о доме и семье грели его в холодных окопах.

– Мама последнее время стала слишком сильно нервничать. – Сказал Герхард.

– Из-за папы?

– Да! Она слишком сильно его любит, чтобы потерять вот так.

– Ведь и он вас любит не меньше. И эта духовная связь поможет ему вернуться. Помнишь, твой отец рассказывал, как долго он добивался твою мать?

– Да. Он добивался ее больше года. А ведь сначала она его даже возненавидела за чрезмерное внимание, от которого у мамы началось раздражение.

– И что же заставило ее сделать свой выбор?

– Когда отец ушел на войну, мама рассказывала мне о начале их отношений. Он был чересчур настойчив. Каждый день дарил цветы, делал всевозможные комплименты, писал прекрасные стихи о любви. И, в конце концов, этого внимания оказалось настолько много, что от него стало тошнить. Внимание отца превратилось в непрерывное навязывание себя. Мама никогда не давала отцу надежду, а всегда говорила, что они друзья и ничего большего она дать ему не сможет. Но он не сдавался и по-прежнему продолжал осыпать ее лаской, надеясь, что в скором времени это сломает ее. Однажды ей пришлось на него накричать, дабы он прекратил ее преследовать. В грубой форме она высказала ему все, что накопилось. Начиная от того, что он ей не подходит, заканчивая тем, что он слишком молодой и глупый для нее и нисколько не привлекает.

– Ха. Интересный сюжет у любви твоих родителей. Глядя на них вместе и не скажешь, что любовь началась с легкой войны. И как же он поступил?

– Ты слушай. Она говорила, что в тот момент, когда она резко ему все высказала, он продолжал глядеть на нее влюбленными глазами. «Ты упертый и непослушный», – сказала она ему. После этой встречи они не общались очень долго, потому что мать попросила избавить ее от настойчивости, а иначе она сообщит своим родителям. Отец послушался и держа в душе обиду, ушел. Он перестал писать, перестал ждать ее после учебы и вовсе исчез из ее жизни. Страдал он без нее очень сильно – сам мне рассказывал.

– Жалко твоего отца. Он ведь старался для нее, хотел принести счастье, но сказка обернулась разочарованием.

– Ты попал в точку, Верн. Мама сильно задумалась о сказанных ею словах. Все последующие недели она переживала тот разговор в кафе, вспоминала каждое брошенное в отца обвинение, грубость и насмешку. Она хотела встретиться с ним, поговорить и попросить прощение, но отец оказался хитрым и игнорировал ее несколько недель.

– Ха-ха, накладывал на нее чувство вины, чтобы она себя корила и начала тянуться к нему?

– Да-да, именно так. Он избегал ее несколько месяцев, и лишь когда в ее жизни произошла беда, она поняла, что любовь не в искре, что зажигает сердце, а в мужчине, которому ты нужна и кто способен взять ответственность, поддержать и быть рядом в трудную минуту. Отец и был рядом. Он – настоящий мужчина.

– И с тех пор они неразлучны?

– С тех самых.

– Я так надеюсь, что твой отец вернется к вам, ведь совсем скоро у них двадцатилетие семейной жизни.

– Да, Вернер. Двадцать лет вместе. Когда папа вернется, я обязательно расспрошу его обо всем.

– Только без меня, чур, ничего не спрашивай. Мне хочется узнать, что там было. Надеюсь, он нам расскажет.

– Расскажет, куда он денется.

С конца улицы послышались крики, которые усиливались с каждым шагом. Звук представлял собой перекличку сотен голосов, которые сливались в один единый гул. Люди на улице стали оборачиваться, и многие быстрым шагом направились в ту сторону, откуда доносились крики.

– Что это такое, Герх?

– Не знаю, но, похоже, это из университета.

Ребята резко сорвались с места и побежали по улице, задевая прохожих плечами. Добежав до университета, они увидели картину, которую можно было сопоставить с какой-то демонстрацией: Хайнц стоял на длинной возвышающейся лестнице перед дверьми университета и держал в руках газету – ту самую, которой торговал мальчик. В другой руке он крепко сжимал английскую листовку, на которой был изображен Гораций Китченер , призывающий молодых британцев идти в армию. Подняв обе руки над головой, Хайнц, словно зверь, кричал:

– Вы только посмотрите, «Томми» нуждаются в новых силах. Мы уничтожили всю их армию, и теперь их правительство вынуждено спешно вербовать новых сосунков, что вновь полягут на полях сражений. Еще совсем чуть-чуть и мы раздавим этих слизняков. Мы – великая Германия, и никто с нами не сравнится. Мы защитим нашу страну от вражеской нечисти. Кто со мной?

После этих слов толпа, поглотившая всю университетскую площадь, словно дрессированная, взорвалась аплодисментами и бешеным криком. Это было похоже на войско перед древней битвой, солдаты которого во весь голос кричали, пугая армию, стоящую напротив. Звонкий свист кого-то в толпе растворился в общем ликовании. Вернер с Герхардом стояли в самом конце и видели совсем немногое.

– Вот он, наш Хайнц, прямо герой, – поговаривали преподаватели, стоявшие возле Вернера.

– Да, были бы все солдаты такими, мы бы давно уже выиграли, – раздавались голоса.

Хайнц продолжал что-то кричать, а в конце своей речи показательно разорвал портрет Китченера пополам, выбросив его на растерзание порывам ветра.

– Эх, ну почему я не он? – с досадой сказал Герхард, хлопая в ладоши.

– Что в нем такого-то? – удивился Вернер. – Человек, который пропагандирует войну и смерть за Родину, призывает к насилию, хотя даже не знает, как заряжается отцовская винтовка, висящая над камином, – со скрытой злобой высказался Вернер.

– Да ладно, Верн, признайся: ты просто ему завидуешь, – с улыбкой ответил Герхард.

Один из преподавателей услышал слова Вернера и повернулся к нему:

– Вам, молодой человек, следовало бы поучиться культуре и уважению к старшим, которые добились в этой жизни побольше вашего. На вашем месте я бы задумался над тем, как вы будете сдавать мне экзамен.

– Простите, мистер Ланге, – оправдался Вернер.

– Можешь считать, что экономику ты уже не сдал. – Сказал Герхард.

– Отвали. – Улыбнулся Вернер.

Продолжая вглядываться в Хайнца, Вернер никак не мог понять его. Тот был за тысячу километров от тех мест, где его братья отдавали свои жизни, делили одну лазейку, вырытую в окопе, чтобы не промокнуть, пока он здесь, причесанный и откормленный, кричал о войне и свержении режимов. Но студенты слушали Хайнца и действительно видели в нем самого смелого человека на всей планете, и по коридорам университета впоследствии перешептывались о том, что Хайнц – один из самых достойных мужчин в университете и не побоится встретиться с врагом лицом к лицу на полях сражений. Но университетская площадь была не тем местом, где вырастают истинные патриоты, осознающие цену жизни. Настоящий же героизм в эти зимние месяцы проявлялся там, в далекой Франции, возле города-крепости Верден.

Кровопролитные сражения в первые два года войны сильно ослабили Германию. Немецкий генеральный штаб более не располагал силами, способными начать наступление на широком фронте. Было решено наступать на узком участке – на Верден. Стратегия командования заключалась в том, чтобы освободить проход на Париж, с последующей капитуляцией Франции. Цель была более чем сложной – переломить хребет Франции и заставить ее выйти из войны, а Англия не сумеет самостоятельно вести войну против Германии. Цель была поставлена, и начальник генерального штаба Эрих Фон Фалькенхайн был готов действовать.

Итак, 21 февраля 1916 года тысячи немецких орудий обрушили на французские позиции ураганный огонь. Первые недели германское наступление под Верденом имело успех. Коммуникации французов были перерезаны, и войска попадали в окружения на своих позициях, а после оказывались в плену. Казалось, что Германская империя вот-вот выиграет битву. Но это был лишь временный успех. Со временем противостояние стало только набирать силу и упорство. Колоссальной заслугой французского командования в этой битве явилась организация переброски войск, благодаря которой и произошел перелом в ходе сражения. Железная дорога, ведущая к Вердену, простреливалась немецкой артиллерией, и по ней было невозможно перевозить войска и снабжение в осажденный город. В город вела и другая дорога, но и она была отрезана немцами. Осажденным защитникам оставалось надеяться только на самих себя.

Единственный путь, по которому была возможность перебрасывать подкрепления вела через городишко Бар-ле-Дюк. Именно по ней французская армия проникала в Верден. Логистика перемещения войск была организована настолько грамотно, что в период с 27 февраля по 6 марта 1916 года под Верден было переброшено около 190 тысяч французских солдат. Транспортная служба насчитывала 3000 человек, что казалось просто невероятным. Впоследствии французы назовут эту дорогу, спасшую Верден, «священный путь». В результате проведенных мероприятий французская армия возросла в два раза. Германская же армия начала утрачивать свою боеспособность. Начиная с марта 1916 года, бои в битве начали нести затяжной характер, чего так боялся Фалькенхайн. Планы германского командования по выведению Франции из войны – провалились. Битва на Сомме неизбежно приближалась. История навсегда сохранит ее ужасы на своих страницах. Жертвы под Верденом были бессчетны, битва на Сомме заберет еще более миллиона человек. Молодые люди в городах Германии, Англии и Франции ждали своей очереди.

* * *

Новость о военном призыве застала Вернера в феврале 1916 года. Это случилось, когда в коридорах университета увидели людей в военной форме. Группами они заходили в учебные классы, где проводили несколько минут, после чего выходили и заходили в следующую дверь.

В этот день Мистер Химмель вел урок истории и рассказывал студентам о судьбе бонапартизма во Франции после смерти Наполеона, как вдруг дверь в класс отворилась. Первым в аудиторию вошел ректор, за ним его заместители. Последними вошли люди в форме. От группы отделился долговязый офицер с седыми закрученными усами, с моноклем на левом глазу. Он вышел вперед и внимательно осмотрел лекционный зал, взглянув в глаза практически каждому студенту мужского пола. Его суровый, ведавший смерть взгляд поймал на себе и Вернер.

– Уважаемые студенты. – Произнес ректор, чуть выйдя вперед. – Сейчас перед вами выступит полковник Клаус Диц.

Диц встал за кафедру, медленно, не торопясь снял перчатки, продолжая гипнотически всматриваться в студентов. Он молчал. Все ждали, что вот-вот он начнет говорить, но, не произнося ни слова, он переминался с ноги на ногу, оглядывая каждого по очереди. Он то смотрел в окно, то опять возвращал взгляд в зал. Казалось, что температура воздуха в помещении заметно повысилась.

– Психологический прием. – Шепотом сказал кто-то на задних рядах. – Накаляет атмосферу перед речью.

Полковник чуть наклонил голову назад, задрал подбородок:

– Вам… – последовала пауза, – как и мне известно, что такое долг перед Родиной. Но прежде каждый из вас должен ответить себе на вопрос: «Что Родина для меня?»

Полковник говорил много. Он поведал студентам о своих боевых заслугах, рассказал о сражении во Фландрии, в котором он принимал активное участие. Прочитал утомительную лекцию о верности каждого гражданина законам чести. Об обязанности мужчины вернуть Родине тот долг, что она по праву заслужила за сотни лет своего существования.

– Родина должна быть вам так же близка, как мать. Родина – от слова «родная», не забывайте это. Все ее богатство, сбереженное вашими предками, хранится в ваших сердцах.

Это была долгая, монотонная, но героическая речь человека, который убежден в правдивости своих слов. Слушать его было интересно, а каждое произнесенное слово пронзало и вызывало мурашки. Грозным маршем неизмеримого пафоса его речь вторгалась в разум слушателей.

– Страна нуждается в добровольцах. Вы единственные, на чьих плечах стоит Германия. Мы – это Германия, а Германия – это мы.

Довершив свой призыв, он поблагодарил за внимание, и вместе с другими удалился из аудитории. Попросив еще раз прощение за отнятое время, ректор вышел последним и закрыл дверь. Стук офицерских сапог еще долго слышался в коридоре.

– Ну как? Подействовала на вас его речь? – спросил преподаватель.

– Мистер Химмель, почему мы? В прошлом году были мобилизованы несколько миллионов человек. Где они все?

В помещении воцарилась гробовая тишина. Аудитория наполнилась солнечным светом, прорезавшимся через окно. В ярком луче виднелась невесомая пыль, витающая в воздухе. Студенты, почувствовав трепет, переглядывались. Преподаватель покачал головой:

– Один только Господь знает, где они. Давайте продолжим лекцию.

Вернер и Герхард посмотрели друг на друга.

– Мы проигрываем войну, дружище. В окопы нужно свежее пушечное мясо. – Тихо произнес Герхард. – Слава богу, что пока только добровольцы.

– Да… Но кто-то еще месяц назад уверял меня в наступлении и скором окончании войны.

– Никто ведь не мог предполагать, что Франция выстоит и остановит нас под Верденом. Неужели они все мертвы?

– Кто? – переспросил Вернер.

– Все те миллионы, кто служил в нашей армии.

– Я не знаю, Герх.

– Как я вам уже рассказывал – Громко начал мистер Химмель, – история человечества всегда повторяется. Ведь когда-то подобное уже происходило.

– Что вы имеете ввиду?

– Давайте обсудим гонения на бонапартистов в следующий раз и вернемся в более раннее время, в молодость Наполеона, когда он был в зените славы. История нашего города, а именно университета неразрывна связана с императором Франции и войнами того периода. Много лет назад студенты нашего университета поднялись на борьбу против Наполеона. Они добровольно сменили лекционный зал на палатку, а письменное перо на винтовку.

– И что с ними произошло мистер Химмель?

– Это случилось в 1806 году. Прусская армия сражалась против армии Бонапарта, но потерпела сокрушительное поражение. Сильное сопротивление французам оказали именно студенты из Йены. Те из них, кто выжили в той войне, организовали студенческое братство.

– Братство университета Йены! – сказала девушка по имени Эрна.

– Да, именно оно. Братство, в котором состоят многие из вас, было создано вашими предшественниками. И, – учитель выдержал небольшую паузу, – я от всего сердца желаю, чтобы вам не пришлось пережить то же, что и им. Фамилии основателей вы все видели на стене в главном холле университета.

– Я наизусть всех и не назову. – Раздался голос.

– Мистер Химмель, а когда умер последний из основателей?

– Ох, это было очень давно. Наверно, когда еще ваши дедушки и бабушки были в вашем возрасте.

Аудитория оживилась.

– Сегодня братство полностью себя дискредитировало. – Выпалил Вернер чуть громче, чем ожидал и сам испугался собственного голоса. Этими словами он обратил на себя всеобщее внимание.

– Таким как ты неудачникам, кого судьба обделила интеллектом и внешностью никогда не понять настоящих патриотов. – Сказала Эрна и встала на защиту тех парней, кто числился в студенческом братстве в настоящие дни.

Вернер внимательно посмотрел на девушку и покраснел от злости. Гром и молния не вызвали бы у него таких эмоций, как сказанное. Волна ярости захлестнула его изнутри, но внешне он старался не подавать виду. Ему хотелось вскочить и в манере скандального политика вылить целую речь, но что-то изнутри сдерживало его от ответной реакции. Он промолчал и, потупив взгляд, отвернулся, приняв поражение в еще не начавшейся дискуссии. Эрна не спускала глаз с Вернера и это заставило его все же ответить ей:

– Настоящие патриоты – это только те, кто прошли через горнила сражений. – Вернер пересилил себя.

– Категоричность взглядов говорит об узости мировоззрения. – Сказала Эрна и с высокомерным прищуром взглянула на Вернера. – Ты считаешь себя богом, Гольц? С каких пор ты решаешь: кто патриот, а кто нет. И если уж следовать твоей категоричной логике, то Гетте и Бетховен недостойны зваться патриотами. Да ведь ты оскорбляешь все великие умы всех наций. А ведь на самом деле любовь к своей Родине не имеет границ. Композитор, разговаривавший с народом на языке музыки, тратит колоссальное количество сил и эмоций, чтобы ныне живущие поколения впитывали в себя знания. И многие люди во всем мире отождествляют Германию с Моцартом или Бахом, заслушиваясь их творениями. Великие художники Италии похоронены в храмах, где каждый прохожий может склонить перед ними голову за подаренные творения, которыми мы сегодня любуемся с не меньшим изумлением, чем изувеченными лицами после возвращения с войны. Мы благодарны творцам за их шедевры, и это вдохновляет нас на собственные достижения. Или для тебя патриотизм только в винтовке, которая убивает за свою Родину?

В аудитории воцарилась гробовая тишина. Десятки глаз переметнулись на Вернера и ждали от него ответа. Вернер внимательно слушал девушку, и сразу же ответил ей:

– Когда пишется музыка или картина, то творец не опасается за свою жизнь.

– Мы с тобой говорим об искренней любви к Родине, а не о страхе за жизнь, хоть это и важный фактор для человека. Но все же не имеющий никакого отношения к патриотизму в целом.

– Это существенный фактор, – Вернер зацепился за единственно сильную сторону своей заведомо обреченной позиции, – ведь есть большая разница между тем, что ты отдаешь своей стране: душу или жизнь.

– А разве человек способен полюбить Родину исключительно глядя в лицо смерти? Ты это пытаешься сказать?

– Нет, не пытаюсь.

– Тогда почему ты так не уважаешь деятелей культуры, которые пишут арии войнам, при этом не воюют сами. Для тебя их деятельность – дискредитация?

– Ты все перепутала. Я совсем не это хотел сказать.

– Если бы ты в своей жизни не разбрасывался столь резкими обвинениями, а развивался как многие другие, то тебя не мучили бы столь простые вопросы. Я не знаю как ты, Гольц, а я люблю свою Родину и мне для этого необязательно целовать землю под обстрелом. Я пошла по другим стопам – танцы. Тебе никогда не понять, какие прекрасные чувства я испытываю, когда выступаю с танцевальными номерами перед публикой. В прошлом году я победила на конкурсе во Франкфурте, и это дало мне понять, что я хорошо делаю свое дело. И для меня ценно, что я вношу хоть и ничтожный, но все же вклад в судьбу своей Родины. А совсем недавно мне предложили станцевать в госпитале для раненых солдат, и я согласилась, потому что знаю, что во мне есть силы разжечь огонь в их замерших сердцах. И когда я исполняла народный танец, в их глазах я прочитала слово «жизнь» и этого мне было достаточно, чтобы почувствовать себя счастливой. Я увидела, как, следя за моими движениями, эти несчастные мысленно возвращаются из того кромешного ада, где побывали и начинают верить, что война на мгновение ушла, а вокруг них мир и спокойствие. И я смогла пронести своим искусством солнечный свет во мрак их души. Хочешь – верь, хочешь нет, но я всем сердцем горжусь собой за это. И если предположить, что хотя бы один из них в тот вечер заснул с мыслями обо мне, то я не зря живу на этом свете. Хайнц в прошлом месяце выиграл на дистанции два километра в Тюрингских забегах. Так же он взял бронзу по борьбе. И его никак нельзя назвать меньшим патриотом, чем тех, кто сражается на фронте. Только он сражается не с винтовкой, а со своим телом, насилуя его каждодневно на тренировках. Я своими глазами видела, как он преданно борется за честь своего университета, не жалея себя стремится к цели. А ты, Гольц, что ты сделал для того, чтобы считать себя достойным звания патриота? Позволь я отвечу за тебя – ничего, ты ничего не сделал, потому что такие как ты способны только осуждать других и паразитировать на их достижениях, ничего не создавая. Ты всегда лжешь на всех, как сделал это с доблестными членами университетского братства и покрываешься черной злобой от собственной никчемности. Ты ни одного имени не можешь спокойно произнести, потому что тебя переполняет внутренняя зависть к чужим плодам, в тот момент, когда твоя жизнь пуста и ничего собой не представляет. Ты говоришь о действиях солдат, как о настоящем проявлении любви к отчизне, но я не вижу тебя в призывном пункте, а наблюдаю разглагольствующим в тихой и спокойной аудитории. Ты не способен ни написать произведение, ни выстрелить во врага. Ты еще совсем глуп и юн, чтобы с тобой можно было разговаривать на эту тему.

В помещении послышались смешки. Вернер был морально уничтожен в глазах всех присутствующих. От услышанного он побледнел и не проронил ни слова. Казалось, что земля разверзлась и он летит в бесконечную пропасть. Воздух в помещении стал для него обжигающим и навевал дурное состояние. Ничего не ответив, он встал и медленно вышел из зала, пораженный острой иголкой в самую глубину его личности. Но самым страшным ему представлялось то, что Эрна была права.

* * *

Весна уже широко ступила на улицы Европы. Талая вода скапливалась в ручейки и бежала вдоль дорог, стекая в канализацию.

Вернер уже полчаса смотрел в окно, не зная ответа на поставленные вопросы. Проходил экзамен по истории. Мистер Химмель приболел и ему нашли замену в лице другого преподавателя, который в этот момент сверлил Вернера строгим взглядом. В приглашенном профессоре не было ни жалости, ни понимания, ничего. Казалось, что если сейчас он не получит ответы, он подпишет смертный приговор. Вернер пропустил всех сокурсников перед собой и наконец наступила его очередь.

– Итак, Вернер Гольц, прошу вас.

Повинуясь, Вернер прошел к столу профессора и сел напротив. Ему представлялось, что это его последние секунды и сейчас его гильотинируют.

– Отвечайте, Гольц. Кем был изобретен гражданский кодекс?

– Я не знаю, правда, – сконфузился Вернер.

– Вы посещали лекции мистера Химмеля? Глядя в ведомость посещений, вы присутствовали на занятиях.

– Да, присутствовал.

– Тогда вы должны знать ответ на этот простой вопрос.

Вернер не поднимал глаз на профессора, глядя на стол перед ним. Он молчал.

– Хорошо. Этот кодекс был изобретен во Франции. Кем?

Вернер совсем растерялся. Все знания в его голове будто резко собрались в один комок и резко взорвались, разлетаясь по всем уголкам разума.

– Вы готовились к экзамену, Гольц?

– Да, конечно.

– Тогда я жду ответа.

– Но у меня его нет.

– Так, хорошо… второй вопрос. Зачитайте его.

Вернер взял свой билет и прочел:

– «Европа в эпоху Наполеоновских войн. Участники войны и ее итоги».

«О господи. Застрелите меня», – подумал он. Эпоху Наполеона Вернер знал неплохо, однако сильно растерялся.

– Так кто изобрел гражданский кодекс?

Последняя логическая ниточка соединилась с разумом и Вернер, будто высвободился от тяжелого груза, сказав:

– Наполеон.

– «Кодекс Наполеона», – именно так он назывался.

– На второй вопрос ответить сможете? Вопрос, требующий рассуждений и рассказа.

– Европа… Наполеон проиграл ведь войну.

– Почему? Как он ее проиграл, вы сможете рассказать?

– Я очень мало читал об этом.

– Вы должны были это проходить на занятиях. – Сказал преподаватель, отрезав Вернеру пути отступления.

– Наполеон проиграл в войне с Россией. Затем последовала ссылка на остров Эльба, из которой император сбежал и вернулся во Францию, вновь заняв престол. Битва при Ватерлоо закончилась поражением и стала закатом в величестве Наполеона Бонапарта. Это все, что я знаю.

– Тема настолько широка для обсуждения, а вы знаете только несколько общих фактов. Какую роль сыграла Пруссия в наполеоновских войнах?

– Прусская армия помогла англичанам разбить Наполеона при Ватерлоо. Я так же знаю, что братство университета Йены было основано ветеранами тех войн.

– Хоть это вы знаете, Гольц. Экзамен вы сдали, но ваш ответ был настолько сырым, что я едва не простудился. Вы свободны.

Утро уже покидало жителей Йены, а день еще не успел начаться. Вернер вышел из университета, обрадованный фактом сдачи экзамена. Он был взволнован. Покоя не давало то, что он задумал. Долго терзаясь: правильное ли это решение или нет, юноша медленно приближался к призывному пункту.

Призывной пункт уже был маленькой армейской частью. Сюда стекалась вся молодежь города, отпускники и добровольцы. По коридорам бегали офицеры. Будто в муравейнике здесь творилась полная неразбериха. Пройдя медицинское обследование, Вернер уже стоял напротив офицера, восседавшего за столом в военной форме. Под носом у него красовались усы. Он был таким молодым, что создавалось впечатление, будто усы были приклеенные.

– Я… – начал Вернер, но запнулся, – я хотел бы в тыловую службу, сэр. Если можно, порекомендуйте меня к штабной службе.

Офицер что-то писал в его анкете и даже не поднял головы. Вернер замялся и больше ничего не спрашивал.

– Сэр? – добавил Вернер.

– Много вас в штабе, а пехота нужна. По прибытию в часть повторите свои пожелания вашему командиру и он уже решит, что с вами делать. В тылу от вас, возможно, будет больше пользы, чем в окопах. Но это уже ваш командир будет решать. Если вы умеете перевязывать раненых или красиво писать, то война сжалится над вами. Следующий…

Он протянул Вернеру документы и даже не взглянул на него. Таких как он здесь за день проходят тысячи. Вернер удалился из кабинета в мыслях о том, что он не умеет делать перевязки и каллиграфией так же не владеет. Но он по наивности так и не понял, куда его отправили. Он был полностью уверен, что слова «окопы» и «пехота» имеют два разных значения. Он поставил свою подпись в документе, который явился для него приговором. В анкете, данной Вернеру, ему предписывалось в определенное время, определенного числа явиться с вещами первой необходимости и документами на вокзал. Еще не успев до конца осознать свой выбор, Вернер сразу из приемного пункта направился домой.

Уже на подходе к своему дому Вернера ждала душераздирающая картина. Из соседнего здания, там, где жил Герхард, выбежала миссис Эбель, вся в слезах и в домашней одежде. На улице стояла минусовая температура и появление в столь легком одеянии вызывало подозрения. Выбежав из дверей дома, она схватилась за голову обеими руками и взвыла на всю улицу страшенным воплем. Вдогонку ей из дома выбежал Герхард и другие люди. Глаза Герхарда были полны слез, а лицо было красным, словно он наелся острого перца. Он подбежал к матери, которая упала тут же на землю и попытался поднять ее. Никого не слыша, миссис Эбель билась в истерике, совсем не замечая, что на нее смотрят десятки глаз прохожих и из окон соседних домов так же выглядывали на крик. Миссис Эбель тут же подхватили подбежавшие соседи, но она требовала не прикасаться к ней. Вернер растерялся и по началу не понимал причину столь бурных эмоций. Он спрятался за деревом и наблюдал.

– Господи, ну за что-о-о? – кричала она. – За что?

И тут Вернер понял: пришла повестка о смерти мистера Эбеля.

Домой Вернер попал только через несколько часов. Пришлось долго успокаивать мать Герхарда и Вернер старался принимать в этом участие, но в основном только приносил воду, когда его просили и наблюдал со стороны.

Войдя в свою комнату, Вернер сел на кровать. Ему казалось это омерзительным, но он совершенно не думал о семье Герхарда и его потере. Где-то в глубине души он сочувствовал, но убиваться ему не хотелось. Наверно, потому что эта повестка попала в чужой дом. А чужое горе всегда видится не таким серьезным, как собственное. Поэтому в данную минуту юношу больше заботила своя судьба и сегодняшний поступок. Он будет служить в армии!

«Я одену военную форму и пусть это увидят все». – Подсознание вновь делало из личности Вернера того, кем он на самом деле не являлся. Все свое воображение он погружал в иллюзорные мечты, где видел себя героем исторического романа. Он грезил путешествиями, интригами, романтическими сражениями, и все это обязательно должно сопровождаться доблестью, смелостью и поиском любимой женщины.

* * *

Следующим вечером Вернер решил зайти к Герхарду.

Герхард, понурив голову, сидел в саду на скамейке перед домом в полном одиночестве. Увидев, что Вернер подходит к нему, Герхард поднял отяжелевшую голову. Вернер изумился. Более измученного и изможденного человека он прежде не видел. Веки друга были опухшими, глаза совершенно красными, щеки втянулись. Безумный блуждающий взгляд смотрел на Вернера и чем-то пугал. Герхард был мертвецки бледным. Казалось, что руки его дрожат. Махнув рукой, он пригласил Вернера присесть рядом.

– Вернер. – Загадочно и со всей серьезностью произнес Герхард. – Ты друг мне?

– Что за вопросы, Герх? С каких пор ты стал сомневаться в этом?

– Тогда пойдем со мной в «Старую госпожу». Хочу утопить душу в выпивке.

– Ты думаешь, это что-то изменит?

– Нет. Стакан спиртного не вернет мне отца, но поможет расслабиться.

– Герх, я слышал, что расслабление таким способом приводит к фатальным последствиям.

– Хватит говорить как зануда и вести себя как маленький. Мы выросли, Верн, когда ты, наконец, поймешь это. Мы с тобой больше не дети. Слишком многое пережито, чтобы иметь запреты.

– Герх, ты говоришь «мы», но ведь подразумеваешь себя.

– А ты что, считаешь себя ребенком?

– Нет, конечно, нет. Но, я не представляю себе, как жить во взрослом мире, а тем более без родителей.

Герхард побледнел и стал тяжело дышать.

– И я себе этого не представлял. Но Бог не оставил мне выбора, когда забрал отца. А теперь я вынужден жить по-новому, заставляя себя забыть все прекрасное, что являлось моим прошлым и что могло быть будущим.

– Зачем же забывать прекрасные воспоминания об отце?

– А зачем они мне теперь? Для чего мне их вспоминать? Чтобы каждый раз чувствовать эту горечь утраты и всегда пребывать в тени своего прошлого? Нет, у Бога всегда свои планы и ему нет никакого дела до людских страданий. Он совсем не справляется со своей работой. Вернер, друг мой, а может, и нет вовсе никакого Бога? А что если мы сами выдумали его, чтобы было на кого списывать все ошибки.

– Ну, брось ты, это кощунство так говорить. Он забрал твоего отца на службу небесам. Там ему лучше.

– Да… служба небесам, и эту ахинею слышат все, кто теряет отцов, мужей, братьев и сыновей. Господь решил устроить кадровые перестановки. Ты это хочешь сказать? Верни, когда ты повзрослеешь уже?

– Мы ведь с тобой одного возраста.

– Я про твое мировоззрение. В этом и состоит вся трагедия жизни. Мы одного возраста, но мыслим на разных ступенях. Ты совсем не видишь, и что самое странное, не желаешь зреть той жизни, что тебя окружает. Ты привык рисовать себе иллюзорные мечтания, в которых и живешь. Какая служба небесам? Откуда вы это берете? Отца убили, Вернер, понимаешь это? Его убил такой же человек, который защищал свою жизнь, и, отнимая жизнь у моего отца, он руководствовался своими правилами – остаться в живых и вернуться к семье. А ты говоришь о службе небесам. И ты, мой лучший друг, говоришь, что там отцу лучше? Он нужен нам с матерью гораздо больше чем Богу. И я уверен, что сейчас ты начнешь читать мне проповеди. Ты говоришь: «Господь желает нам добра?»

Тогда почему он заставляет нас чувствовать себя одинокими, почему его правящая рука забирает родных, оставляя в полном одиночестве? Пусть Господь сам живет один, если ему так этого хочется, но пускай не трогает семьи.

Вернер не стал переубеждать. Спорить в этот момент было бессмысленно.

– Как мама?

– А как ты думаешь? Ей чертовски худо, ведь вчера главная часть ее сердца остановилась.

– Ладно, пойдем лучше в «Старую госпожу».

– Как скажешь. Да и я бокальчик другой выпью. – Вернер чувствовал, что его организм капризно требует алкоголя. Он не мог объяснить это подсознательное стремление напиться, но это потребное желание залить свою душу спиртным подступало к горлу, окутывало всю его сущность. Юноша боялся признаться себе в этом, и каждый раз отказывался от дурной идеи. Неправильным ему казалось тянуться к стакану, когда на душе депрессия скребет когтями. В этом он видел слабость, но слабым он сам себя считать не хотел.

Длинной дорогой через главный городской бульвар Вернер то и дело смотрел на Герхарда. Ему показалось, что даже кожа на лице Герхарда изменила свой цвет с румяного на грязно-желтый оттенок. Вернер понимал, что вокруг его друга сейчас не существует никакой жизни. Весь мир для него теперь растоптан, а будущее кажется еле ощутимым. Пока шли – молчали.

В назначенном месте ребят уже ждал Отто, их общий друг. Он занял столик возле стены и, увидев вошедших, встал их поприветствовать.

– Как ты, Герх? – Отто уже был в курсе семейного несчастья.

– Отвратительно, если хочешь знать. Хочу утопиться в самой зловонной яме. Лучше закажи нам пива, Отто. Я хочу расслабиться. Теперь я могу это делать без опасений, что дома получу оплеуху…

– Как скажешь.

В баре царила смешанная атмосфера. За соседними столиками шли возбужденные беседы по большей степени о войне. Десятки голосов сливались в один монотонный гул, из которого невозможно было разобрать отдельных речей.

Разговор у друзей не клеился, пока не принесли пиво. Герхард совсем был раскисший и не желал ни о чем разговаривать. Но, отпив полкружки, он все же начал говорить:

– Я не знаю, как мне жить теперь. – Произнес он, держа обеими руками стакан пива. – У меня из мыслей не выходит папина смерть. Мне страшно, когда я представляю себе это. Он ведь был там совсем один.

– Эта война – полная чушь. – Сказал Отто. – Мой отец приезжал недавно в увольнительную. Мы с матерью снова проводили его на поезд, в очередной раз прощаясь. И я почему-то старался запомнить каждую его эмоцию, сохранить в памяти всякую прорезь на лице, на случай если он не вернется. Больше всего на свете желаю, чтобы он вернулся, но подсознательно все же прощался с ним. Эмоции матери даже передать невозможно. Мой отец, простой рабочий, должен страдать по чужой вине. По-другому политики просто не способны решать свои проблемы.

– Да… – Герхард повышал тон. – Сначала политиканы играют в дипломатию, а когда ввязываются в войну, то сразу напоминают нам о патриотизме, а лживому лицемерию о защите Родины нет конца. Что же они не думали о своей Родине, когда ходили по лезвию политического ножа? Кто-нибудь из этих усатых толстосумов изволил спросить моего отца? Его просто швырнули в эти окопы, как собачонку: «Защищай солдатик Родину свою».

– А что такое Родина? М?

– Герхи, в этом вся философия человечества. Всегда были ошибки одних, за которые расплачивались миллионы. И ты никуда не денешься от этого.

– А если я не хочу умирать на войне? – Герхард развел руками. – Моей позицией гражданина кто-то поинтересовался? Никого не волнует, что у меня семья, любимые дети, взросление которых я хочу увидеть. У каждого из людей есть мечты и планы на жизнь. По какому праву нас лишают наших родных.

– Герхи, может ты слишком идеализируешь этот мир. Я понимаю всю горечь твоей утраты. Мы с Вернером очень сочувствуем тебе, поверь. Но жизнь более глубокая и в ней всегда череда приобретений сменяется чередой потерь. Мы обязаны платить природе за свое существование.

– Один дурак у руля страны – это совсем не природа, друг мой.

– Однако даже один дурак у штурвала целого государства ничего не решает. Этот дурак создает целую систему, которая в скором времени сама себя изживает и тянет за собой в мир хаоса всех остальных.

– Вот если бы правители лично отвечали за свои поступки и били морды друг другу. Представляешь картину, как кайзер получает взбучку от царя Николая и королевы Англии. Я уверен, что это было бы самым зрелищным событием в истории. А мой отец был совсем не причем.

– И самым справедливым за последнюю тысячу лет.

Вернер сидел напротив Герхарда и не сводил с него взгляда. Видя свое отражение в захмелевших глазах друга, Вернер глубоко задумался, не решаясь сказать свои мысли вслух:

«Каждая семья задается этим вопросом: «Почему именно наши родные?» Я не смогу ничего ему объяснить в настоящий момент. Трагедия миллионов людей по всей Европе видится в такой ситуации мельчайшей песчинкой, которая кажется несравнимой с твоим личным горем».

Вернер глубоко погрузился в свои мысли и потерял нить разговора. Вкус холодного пива отчетливо чувствовался во рту, и особенно ощущалось, как алкоголь всасывается внутрь, бежит по кровеносным сосудам и высвобождает тебя.

– Я запишусь на фронт. – Вдруг слетело с губ Вернера. Он и сам не смог понять, почему он произнес это.

Друзья оглянулись на него, широко разинув рты. Лицо Герхарда побледнело, и маленькие глазки забегали по его лицу.

– Фронт… Какого черта я сейчас услышал слово «фронт»?

– Да, ты услышал все правильно.

– Ты совсем уже потерял рассудок? Понимаю, если бы я из чувства мести за отца отправился туда. Но тебя-то, какая муха укусила?

– Нет, он просто много выпил. – Сказал Отто, похлопав Вернера по плечу. – Дружище, не шути такими вещами.

– Я серьезно. В тот день, когда вы узнали о смерти отца, я был в призывном пункте и все уже решено.

– Ты… – Герхард побледнел еще сильнее. – Тебя убьют, дурак, ты чего задумал? Какой фронт. Да ты… ты даже не способен пощечину кому-то отвесить.

– Да-да, точно. Вечно мы с Герхом заступались за тебя и получали тумаков. – Отто засмеялся.

– Я не собираюсь никому ничего объяснять. Это мое решение и я его не изменю.

– И какая же у тебя причина? – допытывался Герхард.

– Она слишком личная.

Отто покачал головой:

– Хм, я бы согласился вытерпеть Страсти Христовы, но не идти на войну.

– Я договорюсь где-нибудь при штабе. В окопы меня вряд ли пошлют, какой из меня вояка. Я в тылу буду помогать.

– Да ты очумел совсем. – Захмелевший Герхард разъярился и ударил кулаком по столу. – Какой штаб, какой тыл. В первой же шеренге задницу с головой сложишь. Отец рассказывал мне обо всех ужасах передовой, о той мерзости, что там происходит. Люди погибают, а их трупы только через несколько недель вытаскивают из размытой непрекращающимися дождями земли. Солдатская жизнь там ничего не стоит. Ты будешь частью одной человеческой массы, которая сдерживает другую массу и чьей массы больше, у того в руках и победа. Никто не жалеет там пехоту.

– Откуда у тебя такая уверенность, что меня возьмут в пехоту? Я все разузнал, когда записывался. Капитан сказал, чтобы я сообщил своему командиру по прибытию о своих пожеланиях.

– Тебя можно записывать в отказники. Таких в армии не любят, поверь.

– Будто здесь кто-то любит.

– Ага… значит, вздумал доказать всем, что герой. Тогда почему в тыл, а не в окопы? Страшно? Хочешь создать видимость службы, чтобы все зауважали тебя? Задумал пыль в глаза пускать? Думаешь, никто впоследствии не узнает, что ты всю войну свой юный зад отсиживал, пока другие под пулями голову склоняли?

– Если пошлют в окопы, значит такова судьба. – Вернер поставил точку в разговоре.

Герхард сурово посмотрел на друга, внимательно вслушиваясь в его позицию, но, не понимая ее аргументации. Через секунду запал Герхарда исчез и он перестал уговаривать.

– Твоя правда, друг, поступай как знаешь. – Герхард выпил залпом треть кружки и попросил принести еще три.

Официант повторил заказ. Друзья были уже изрядно выпившими. Разговор о предстоящей службе Вернера утопился в белой пене пивных стаканов. Вернер делал глоток за глотком и начинал чувствовать давно забытое ощущение опьянения. Первый раз он напился в четырнадцать, когда они с Герхардом и Отто украли из магазина бутылку вина. Они откупорили ее на противоположном берегу Залы, в лесочке, и первое алкогольное опьянение оказалось таким же откровенным открытием для души и тела, как и осознание первого секса. Но в этот вечер ощущения были совершенно иными. Выпитое увлекло за собой куда-то все депрессивные мысли о собственной ненужности в этом мире, а на смену этим терзаниям вышла ясная душевная невесомость, в которой отсутствовали все пессимистические мысли. Вернеру казалось, что окружающий мир постепенно отделяется от него, отрывается, словно тонкий лист белой, как снег бумаги. И он витает где-то в облаках, а все его планы и мечты в одном шаге от него и нужно лишь протянуть руку и ты станешь всем, кем пожелаешь. Все вокруг становится блеклым, неестественным и безоблачным. Извечная стеснительность и замкнутость – испарились. Блаженное чувство заполняло душу с каждым глотком холодного пива. Голова невольно склонялась к столу, но Вернер старался удерживать ее прямо и слушал друга. Герхард продолжал сыпать философию. Хотя это больше походило на пьяный бред, но все же не бессмысленный бред.

– Ты, понимаешь, эта жизнь, она же и ломаного гроша не стоит. – Герхард совсем нахлестался, но продолжал говорить. Эмоциональная речь выходила из него философскими размышлениями. – Если представить только, сколько всего скрыто в этом мире. Ты рождаешься, растешь и познаешь окружающий мир. Ты испытываешь первые любовные и сексуальные влечения Ты представляешь собой маленький мир, в котором скрыта особенная индивидуальность. Ты – целый мир в мире природном. И одна пуля способна перечеркнуть все пережитое тобой. Доля секунды уничтожает годы, убивает лавину чувств, эмоций и желаний, пережитых тобой. И все… ты был, и тебя больше нет. Все исчезло, словно сигаретный дым. Господи, не дай бог, Верни, тебе узнать запах войны.

– Такова сущность всего человечества. – Сказал Отто и достал из кармана старый отцовский портсигар, а из него сигарету. – В этом вся черная прелесть жизни. Ты живешь и радуешься, а через секунду тебя уже может и не быть.

Весь следующий час ребята не брали никакой выпивки. Вернер почувствовал, что он уже достаточно пьян. Отто о чем-то беседовал с Герхом. Остальные посетители бурно обсуждали острые темы. Сотня голосов сливалась в непонятный гам, будто кто-то растревожил рой пчел. Вернер ощущал, как тяжела его голова. Ему захотелось выйти на улицу, подышать свежим воздухом и он сказал ребятам, что мать ждет его дома к определенному часу.

– Вернер, ты иди, а мы с Отто еще посидим. Всего хорошего.

Пожав друзьям руки, Вернер направился к выходу. Дождавшись, пока он покинет зал, Отто наклонился к Герхарду.

– Герхард?

– Что?

– Ты веришь, что он записался в армию?

– Да.

– Ты ведь понимаешь, что мы должны отговорить его, пока он не уехал.

– Нет, не нужно. Дай сигарету. – Ответил Герхард.

– Как не нужно? – удивился Отто, протягивая портсигар. – Тогда как назвать ту философскую ахинею, что ты тут нес час назад? Ты же до усрачки отговаривал его, а теперь говоришь обратное. Герхард, он же твой лучший друг. Неужели ты желаешь ему сгинуть там?

– Я был не прав, прося его не делать этого.

– В чем ты не прав? Ты абсолютно прав во всем. Что изменилось за этот час?

– Ты не поймешь меня. С моей стороны это прозвучит более чем жестоко, но его нельзя останавливать.

– Почему нельзя?

Герхард глубоко вздохнул:

– Знаешь, за что я уважаю своего друга, Отто?

– Интересно узнать.

– Я много раз был свидетелем того, как судьба била его и швыряла о землю. Пусть это не тот удар, что получил я со смертью отца, но для него это были реальные удары. Он подвергался многочисленным физическим нападкам со стороны Хайнца и многих других. Ему пришлось выслушать в свой адрес нереальный поток оскорблений и моральных унижений. На протяжении многих лет я видел, как его психика травмировалась, а нервная система истощалась. Я прекрасно чувствовал, как ему тяжело от того, что он изгой. И ведь он сам начинал осознавать, что он отщепенец, отверженный обществом. Но… – Герхард сделал паузу и закурил, – он никому не жаловался. Ни разу! Его пинали, а он молчал и держал в себе всю эту тяжесть. Знаешь, когда тебя каждый день уверяют в том, что ты законченный идиот, трус и слабак, то спустя какое-то время ты начинаешь в это верить. Отдельные неудачные обстоятельства дают тебе понять, что так оно и есть. Под давлением сотен мнений Вернер поверил в то, что он – недостойный человек. Он живет с этим, Отто, просыпается каждый день, зная, что никому не нужен и нелюбим всеми вокруг, но он молчит. Он ничего не рассказывал даже мне, лучшему другу, а продолжал улыбаться, хотя внутри горел ярким пламенем, как бумага в огне. Он терпел, Отто. И для меня будет предательством по отношению к нему, если я отговорю его, зная реальную причину его решения. Здесь его ждут унижения и насмешки, а там он встретится со всеми своими страхами. Ведь он идет туда не сражаться за родину. Мне думается, что Вернер из тех, для кого родина совсем не главное в жизни. Он совершил этот поступок, чтобы доказать самому себе, что он является личностью. Ему повесили клеймо труса, и лишь увидев оборотную сторону медали своей судьбы, он сможет понять, что это не так. Вот в чем мужественность и сила человека, Отто. Я уважаю Вернера за то, что он очень сильный человек, хоть и не знает об этом.

– А если он погибнет, Герхард, ты не будешь корить себя за то, что с легкостью отпустил его туда и не помешал?

Герхард задумался и, втянув в легкие сигаретный дым, ответил:

– Его не смогли бы остановить даже родители, поверь мне, потому что он твердо решил. Где-то глубоко в душе я все же надеюсь, что он попадет в тыловую службу, как и хотел. Этим я себя обнадеживаю, но отговаривать не собираюсь. Когда он самостоятельно заглянет в глаза ада и не дрогнет, он поверит в то, что достоин называться мужчиной. Когда я уговаривал его, я понимал, что он не слышит меня.

– Не слышит, потому что сам должен увидеть собственные силы и поверить в них?

– Именно. И никто за него это не сделает. Мы уже не дети, хотя долгое время я думал, что Вернер еще ребенок, но я ошибался. Потому что все свое взросление он держал в себе.

– Но если он все же погибнет, Герхард, как ты это воспримешь?

– Для меня это будет большой утратой и, я уверен, что бесы обвинения все же нагрянут ко мне, но я буду знать, что нисколько не виноват в этом.

Это его решение, Отто. И, поверь, глядя на жизнь Вернера, именно армия сможет изменить всю его судьбу. Останься он здесь, общество заклюет его, и он войдет во взрослую жизнь с кучей комплексов, которые итак уже целым пластом сидят в нем.

– Я не зря заговорил о нем, Герхи. Мне почему-то стало жалко его, когда он сообщил нам о фронте. И, думаешь, он сейчас вышел, потому что мать ждет дома? Нет, ему хочется побыть одному, собраться с мыслями и направить их в нужное русло. Я прочитал это в его глазах.

– Да, вероятнее всего. – Герхард докончил с сигаретой и затушил ее в опустелой пивной кружке. – Он не сказал нам дату своего ухода. Ха… А ведь я всегда считал его ребенком, не сведущим ни в чем. А он оказывается еще тот жук.

Вернер действительно не имел цели срочно бежать домой. Выйдя из «Старой госпожи», он пожелал прогуляться по родному городу, запомнить его красоты, запечатлеть и сохранить в памяти места, на которых он никогда и не был, хоть и жил здесь с самого рождения. Ночь была восхитительной. Ветер был не то что легким, а просто воздушным, теплым и приветливым, и от его дуновения не поднимались даже волосы, только кожа слегка чувствовала его бархатное прикосновение. Одинокие окна в домах еще источали яркий свет, а из центральной таверны, где очень любил отдыхать Хайнц с друзьями, доносились пьяный смех и еле различимые крики. Вернер будто заплутал в сетях города, а тот словно не выпускал его из своих объятий и водил по своим лабиринтам и закоулкам.

Он много раздумывал о том: какая она, война? В его воображении тут же всплывали яркие картины из исторических романов. Но знания о корсарах и эпохе Наполеона давали слабое представление о масштабности той войны, что терзает Европу сегодня. Вернер старался успокоить себя разными надеждами, но каждый раз возвращался к тому, что сильно боится. Боится сильнее, чем на экзамене. Этот страх проявлялся совсем по-другому. Его ощущение заставляло лезть глубоко в душу и рыть ее до оголенных нервов. Вернер поймал себя на мысли, что чаще обычного он последние дни стал вспоминать родителей, друзей и мимолетных знакомых. Вспомнил тетушку Магду, которую последний раз видел в десять лет. В памяти всплывали имена людей, которые давно были забыты. Почему-то ему хотелось встретиться с каждым, с кем его сводила судьба и попросить прощение за то, в чем был и не был виноват, за возможные обиды. Извиниться перед Анной Вальц, официанткой в местном кафе, за то, что пару лет назад вылил на нее горячий кофе. Пожать руку Хайнцу, память вытаскивала из своих темных мест запыленные от долгого времени ситуации. Родители…

О том, что он записался добровольцем, Вернер поставил родителей перед фактом, даже не разрешив им высказать своего мнения. Для него боязнью было только одно – что в его отсутствие они разойдутся и семья распадется, а его даже не будет рядом, чтобы поддержать их обоих. А у них он за что может попросить прощения? Ведь родные по крови не гневаются и не помнят обид, хотя это, вероятно, ошибочное мнение. Через пару дней ему предстоит ночью явиться на вокзал по общему предписанию. Он сядет на поезд и уедет в сумрачную неизвестность. И уже не будет возможности что-то сказать матери и отцу.

Юноша вышел к длинной аллее в центральном парке, который тянулся почти через весь город, разрезая его пополам. Парк был украшен красивыми скамейками по обеим сторонам. Деревья опутывали аллею, словно в оранжерее, и даже днем здесь всегда была тень, которая создавала романтику, и молодые влюбленные всегда могли приходить сюда, чтобы почувствовать тепло друг друга, побыть в любви и тишине, слушая только шелест листвы и пение птиц. Именно здесь, под сенью дубов, лип и кленов, Вернер был на своем первом и последнем свидании с девушкой.

Отвлекшись от себя, Вернер осмотрел аллею. Она была пуста и спокойна, словно в мире совсем не осталось людей. Но на одной скамейке, чуть врезанной в куст жасмина, сидела женщина. Еле ступая, юноша не хотел тревожить покой дамы, но, услышав, как женщина всхлипывает, все же решил подойти. Завидев Вернера, женщина подняла голову и ее глаза были чуть красные. В одной руке она держала белый платочек, на котором ясно были видны черные мокрые разводы, а в другой конверт. Вернер приблизился и спросил:

– С Вами все в порядке?

– Да, спасибо, молодой человек, все хорошо.

– Но Вы плачете…

– Не всегда же людям смеяться. – Ответила женщина, грустно, но искренне улыбнувшись.

– Вы не против, если я присяду?

– Конечно, садитесь.

Вернер присел рядом и надеялся, что запах алкоголя давно выветрился.

– Вы здесь живете, в Йене? – он задал первый пришедший на ум вопрос.

– Да, я здесь родилась. А вы?

– Тоже.

– Решили прогуляться по ночному городу?

– Да, порой перед сном полезно пройтись, подышать свежим воздухом. Потом спится лучше.

– Согласна с вами.

– Меня Вернер зовут.

– Патриция.

– Вы здесь никого не ждете? А то вдруг я мешаю.

Женщина опустила голову и не сразу ответила. Казалось, что она что-то в себе перебарывает, прежде чем ответить.

– Нет, вы не мешаете. – Ее голос был более, чем нежный. Вернеру казалось, что он растворяется, слушая ее. Но в произнесенных бархатистых словах чувствовалась явная печаль.

Какое-то время они сидели и молчали. И это молчание приносило лишь освобождение и умиротворение. Вернеру всегда представлялось, что молчание – признак отсутствия тем для разговора. Но сейчас он чувствовал, что никакие слова не нужны. Переводя взгляд на женщину, он понимал, что молчание рядом с ней превращается в мелодию для души, оно восполняет его и успокаивает.

– Прекрасная ночь, да? – Незнакомка нарушила тишину, посмотрев на небо.

Подняв глаза к верху, Вернер увидел могущество вселенной, которым можно любоваться целую вечность. Выпитое пиво уже не вызывало двоений в глазах. Черная, как уголь бесконечная даль небесного полотна была покрыта сотнями ярких звезд. Но ярче всех светила луна, освещавшая парк и весь городской бульвар своим светом. От близлежащих домов шел теплый воздух, который в смеси с ночной свежестью вызывал мурашки по телу.

– Да, ночь действительно необычайно красивая. Какой-нибудь астроном, наверно, изучает сейчас эту бесконечность. Эту же ночь сейчас видят наши солдаты где-нибудь под Верденом.

Услышав слово «Верден», женщина чуть не подскочила на месте. Она широко раскрыла глаза в изумлении, и посмотрела на Вернера взором, словно увидела перед собой призрака. Ничего не сказав, она отвернулась и прижала платок к глазам. Вернер ничего не говорил, понимая, что всякие слова здесь бессильны.

– Я Вас чем-то обидел? – все-таки спросил он.

– Нет, что Вы, даже не думайте об этом. Все это мои воспоминания. Мой муж в армии, я за него очень переживаю. Мы с ним познакомились на этой скамейке. Каждый день он приносил меня сюда на руках. Простите, что нагружаю вас своими мыслями. Я пойду.

– Я только хотел помочь вам, вы ни в коем случае не отяжелили мое настроение.

– Я Вас понимаю, до свидания. – Женщина встала и ушла.

– Может быть, я все же могу Вам как-то помочь? – бросил Вернер вдогонку.

– Нет, не можете, – тихо сказала женщина, – прощайте.

– Ваш муж вернется, вот увидите.

В ответ незнакомка только улыбнулась. Ее улыбка была тяжелой, словно ей понадобилось много сил, чтобы кончики ее губ поднялись вверх. Она одарила Вернера взглядом и ушла. Вернер разглядел, как из кармана женщины выпал белый листок бумаги. Он хотел крикнуть, но что-то изнутри стиснуло его грудь так сильно, что он не смог произнести ни слова. Дождавшись, пока она скроется из виду, Вернер добежал до места. На земле лежал конверт, потертый и испачканный. На обороте угадывался адрес, куда он был доставлен. Не беда, завтра днем он занесет конверт по указанному адресу. Любопытство вылезало из всех углов подсознания и желание прочитать чужое письмо превратилось в маниакальное. «Она все равно не узнает», – успокоил себя Вернер.

Медленно открыв конверт, он вытащил листок бумаги, измазанный в некоторых местах бурыми пятнами. «Господи, кровь», – пронеслось в мыслях. Вернера тут же охватил легкий озноб от прикосновения к чьей-то крови. Под высохшими следами виднелись криво выведенные слова:

« Я пишу это, хотя знаю, что никто это никуда не доставит. Меня наполняет только надежда, что в подвал кто-то зайдет, и нас вытащат отсюда или, по крайней мере, заберут почту.

Ты должна принять это как должное, любимая. Когда-то на перроне я обещал тебе вернуться, но, видимо, я не смогу сдержать свое обещание. Я очень хочу, чтобы ты меня поняла и простила. Этот подвал – последнее мое пристанище. Здесь, в этом убогом помещении, в центре на стуле горит свеча, а в воздухе запах гноя, горелого мяса и кисловатый запах крови. За нами никто не ухаживает, армия в полном расстройстве. Здесь темно, и только свет в центре, озаряющий небольшую часть этого склепа. Здесь лежит много людей, кто-то бредит, а у кого-то тошнотворная икота, кто-то гниет заживо, а смотреть на это – еще большее преступление. Я не могу спокойно думать обо всем этом, я один из немногих, кто здесь еще соображает что-то, и последние свои дни, а может, и часы, я хотел бы провести с мыслями к тебе. Я знаю, что ты, возможно, не захочешь принять меня таким, какой я стал, но я всегда старался уберечь тебя от лжи, и в этот раз не позволю лгать и скрывать реальные обстоятельства.

Я серьезно ранен, мои ноги раздроблены. Я очень хочу пить, мой язык раскален как железо, а ступни уже начинают гнить, я хожу под себя. Это конец… Я больше никогда не буду таким же, как прежде. Тебе всегда придется нянчиться со мной, как с ребенком, потому что я не могу больше ходить. Мне становится легче, когда я думаю о тебе, о твоих прекрасных волосах, в которые мне хочется окунуться и утонуть, но этому, наверное, уже не суждено случиться. Твои глаза – самые для меня любимые, и я бы отдал все годы жизни, чтобы хоть на секунду взглянуть на тебя.

Мне жаль, что я не смогу увидеть, как вырастет наша дочь, но ты пообещай мне, что обязательно воспитаешь в ней уважение к людям, которым ты полна сама. Моя родная, поцелуй за меня нашу малышку и знай, что вы обе для меня – целая жизнь.

С вечной любовью и преданностью, твой любящий муж, Йозеф».

Вернер резко побледнел. Он чувствовал, как почва уходит у него из под ног. Гром и молния, ударившие в метре не вызвали бы у него столь эмоциональной реакции, как прочитанные строки. Он почувствовал резкий жар. «Не хочу… нет… уже поздно… поздно отказываться». – Подсознание кричало в бешенстве и разрывалось. Ночное пребывание в парке, среди деревьев и тишины вызвало у Вернера острый приступ страха. За каждым деревом ему начали чудиться змеиные взгляды, а голоса, зовущие с собой в страну, где живут все те, кто когда-то записывался на фронт, становились все громче. Приступ паники охватил юношу и, сорвавшись с места, Вернер во всю опору побежал домой. Паническая атака была столь ужасной, что всю дорогу чувствовалось ощущение чьего-то преследования. Вернер добежал до Кроненштрассе, свернул на следующую улицу, где оставалось всего несколько сотен метров до родного дома. Чей-то пристальный взгляд по-прежнему гнался за ним. Он перешел на ходьбу и, запыхавшись, оглядывался назад. Темная ночная улица была безлюдна. За деревом через дорогу, в мрачной черноте ночи воображение Вернера рисовало призрачные силуэты, идущие ему вслед и следящие за каждым его шагом. Казалось, что прямо сейчас огромная тень покажет свои очертания на стене дома и схватит его, утащит куда-то в глубины его страхов, где полусгнившие раненые просят его о помощи, тянут к нему свои изуродованные руки. Они окружают его со всех сторон, и нет пути назад. Он зажат в углу, ему нет выхода из этого кошмара. Они умоляют. Предприняв последний рывок, Вернер пересек улицу и добежал до дома.

Вернер быстро умылся, зашел в свою комнату и первым же делом зашторил окна. Вдруг та женщина была предупреждением судьбы, и сейчас ее призрачное видение стоит где-то под его окнами и заливается загробным смехом. Вернер старался не думать обо всем этом, но поток мыслей в голове только начинал набирать ход. Подсознание издевалось над ним. Оно дерзко вызывало его на откровенный разговор с самим собой.

«Господи, что я наделал? Меня убьют… Я буду лежать в затхлом и забытом богом подвале. Прежде чем сделать этот жест мужества, я должен был вспомнить, что я – неудачник, который всегда влипал в дерьмо, даже когда его не было под ногами. Забыл, что удача давно отвернулась от меня. Я не вернусь домой… Боже, нет, я не смогу. Я буду ранен и потеряю память и останусь в другой стране, в чужом мире. А что, если завтра война закончится? Какой же я был дурак, наивный болван, думающий, что облегчил этим решением себе жизнь. Но я не думал, что это будет настолько трудно.

Ты думал, что поставив галочку и став добровольцем, тебя начнут уважать? Да, признайся себе, ты этого хотел. Агнет… ведь ее реакция была так важна для тебя. Ты надеялся, что увидев в коридорах университета добровольца, она с гордостью посмотрит в твою сторону. Но она даже не узнала о твоем поступке… Тебе было плевать на родителей. Как они будут жить, если тебя не станет? Ты готов в жертву собственных фантазий принести все вокруг, чтобы окружающие сравнивали тебя с героями романов. Чтобы никто не забывал, какой ты смелый и отважный. Тебе хотелось стать вторым Эдмоном Дантесом? Или пережить триумф Александра Македонского? Да, ты жаждал этого, ты вдыхал их тяжелые судьбы, полагая, что это красиво и поэтично увяжется с твоей судьбой. Ты видел себя в любой ситуации героем, за которым последуют люди. Но ты забыл о том, что твоя жизнь реальна, а не написана кем-то на страницах.

А может… это и к лучшему. Может быть, если меня подстрелят где-нибудь в поле, остальные заживут счастливо. И не будет того микроба Гольца, который так всем досаждает. Но почему все вышло именно так? Разве я тот, кого можно ненавидеть? Неужели есть во мне те качества, что так заставляют людей рассыпать в меня град оскорблений и упреков. Ведь не могут десятки, а то и сотни людей без всякой причины относиться к тебе плохо. У меня столько ненавистников, что я всех и не запомню. Так хочется взглянуть на них и улыбнуться им с искренним сердцем, но я знаю, что они никогда не улыбнутся мне в ответ.

Да, ты сам во всем виноват. Ты – размазня, который заслужил эти укоры. Ты позволил всем вокруг тыкать в тебя пальцем и называть неудачником. Ты безмолвствовал, когда в тебя бросали камни. Ты хихикал, когда они дразнили тебя. Ты молчал, когда они так поступали, чем выражал согласие.

Я молчал…

Недаром Хайнц размозжил тебе нос. А ты даже не смог дать отпора, предоставив волю эмоциям и пораженческим мыслям. А если в следующий раз это будет не Хайнц, а вооруженный до зубов противник в рукопашной, что ты будешь делать? Смерть тебя ждет… смерть.

Больно. Моя жизнь – ничто. Она – надуманный пепел в огромном мире людских ощущений. И, возможно, оно и к лучшему. Если мне суждено отправиться туда, где навеки замирают сердца, то я принимаю это. Жизнь, она становится такой драгоценной, когда ощущаешь ее отдаление. Но, если в книге судеб у Господа я буду жить, значит, мне нечего бояться. Но мне все равно страшно».

Вернер отвернулся к стене, укрывшись с головой одеялом. Из его красных глаз медленно стекали слезы разочарования в самом себе. Никогда раньше он не задумывался о том, как он прожил свои годы. Их было восемнадцать! И наступил не крутой поворот в стихии его мировоззрения, а жизнь завела его в глухой и бесповоротный тупик, из которого, как ему казалось, нет возврата. Слезы прозрачными каплями падали на подушку, оставляя мокрый след. Лишь необдуманный поступок заставил его переоценить многое в себе. Он впервые в жизни начал осознавать непутевость собственной жизни. Годы он потратил на мысли о мечтах, вместо того, чтобы найти в себе мужество сделать хотя бы один шаг к достижению своей мечты. Никто не поймет и не увидит его чувств. Он закрыл глаза и уснул в надежде никогда не просыпаться.

На календаре было 1 апреля. До битвы на Сомме оставалось три месяца.

* * *

Через несколько дней, поздним апрельским вечером 1916 года, Вернер Гольц вышел из дома, в надежде когда-нибудь в него вернуться. Он преданно оглянулся вслед кирпичному строению и под покровом темноты отправился на вокзал, стараясь больше не оборачиваться и не давать волю эмоциям.

В течение всего дня Вернер приводил в порядок домашнюю сторону своей жизни. С утра он в последний раз заправил кровать, которую никогда прежде не заправлял с таким трепетом и желанием. На него неожиданно напало маниакальное чувство чистоплотности. Ему хотелось, чтобы комната была идеально убрана в его отсутствие. Рубашки в шкафу, извечно валявшиеся как попало, теперь были проглажены и пунктуально развешаны по цветам. Все книги с письменного стола он отнес в отцовскую библиотеку и расставил все произведения в алфавитном порядке, предварительно подклеив места, где имелись разрывы. Самостоятельно вымыв в комнате полы, протерев пыль, Вернер был доволен тем порядком, в котором пребывало его обиталище. Позже со всей ответственностью собрал узелок, в котором было только самое необходимое, что могло ему понадобиться на войне. Родители не знали точного дня его ухода. Ему не хотелось, чтобы они провожали его до вокзала, а поэтому не предупредил их. Он оставил записку на столе, в которой сообщил, что уехал и попросил прощения за этот побег.

Темными улицами он шел на привокзальную площадь, где намечался общий сбор добровольцев. Идя по пустынным аллеям, проходя по обезлюдевшим переулкам, слыша только треск сверчков, он задумывался о собственных ошибках, о планах, которые не успел реализовать. Думал об Агнет, о том моменте, когда однажды она взглянула на него и улыбнулась. Теперь эта улыбка станет для него единственным островком мира в разгар жестокой войны. Страшное письмо умирающего бойца Вернер взял с собой. Он сложил листок вчетверо и убрал во внутренний карман костюма. В душе теплилась надежда, что оно станет для него талисманом, оберегающим от опасности. Будучи переполненным суевериями, Вернер внушил себе, что женщина в парке и оброненное ею письмо были посланием свыше. Он не мог объяснить, кто предупреждает его, но точно знал, что случившееся той ночью в аллее – знак.

Тишина спящего города сменилась шумом привокзальной площади. Народ стал подтягиваться, и безлюдность сменилась многолюдным потоком молодых людей. Кого-то сопровождали родители. Матери прощались с сыновьями, не зная, что те уже не вернутся домой. Судьбы тысяч людей… Каждое прощание с родными – трагедия, и обратной дороги уже нет. Вернер был одинок в толпе, его родители спали дома, ничего еще не зная. Ему одновременно было и страшно и спокойно, это состояние трудно передать: в душе царят спокойствие и пустота, но одновременно есть и легкая тревога внизу живота, дающая о себе знать небольшими нервными спазмами. Состояние полного равнодушия ко всему вокруг обуревает всем телом и хочется просто лечь и ничего не делать. Тело словно отказывается от быстрых движений. Отсутствует всякое желание смеяться и радоваться. Полнейшее спокойствие! Некоторые молодые люди от неосознанности, что они отправляются не на отдых, все же вели себя довольно резво и весело, грозясь выиграть войну за два дня и вернуться с полной победой, но в основном так вели себя компании, ехавшие вместе, или чуть подвыпившие. Поезд уже плевался клубами дыма, разогревая топку, готовясь отправиться в путь. Любимые девушки в последний раз обнимали своих женихов, одетых в военную форму и должных вернуться на фронт. Родители роняли слезы не желая отпускать детей в неизвестность. Вернер смотрел на это все с пониманием, но ему не хотелось, чтобы мать и отец присутствовали в этот момент. Он стоял в проходе между вагонами, высунувшись из тамбура. Его густые, красивые волосы развевались на ветру.

Вскоре поезд уже выезжал за границы города. Пологие горы спустя какое-то время тоже остались позади. Вернер прошел в вагон и занял первое попавшееся место. Его совсем ничего не волновало. В его душе царило полнейшее равнодушие ко всем окружавшим его людям, ко всему, что дышало и не дышало. Моральное напряжение постепенно спадало и осталось лишь ожидание нескорой остановки в окрестностях Франкфурта. Им предстояла долгая дорога до учебного лагеря, где унтер-офицеры будут ломать их, чтобы они не сломались в окопах. Поезд гудел! В некоторых его вагонах заканчивалось детство, прекращалась юность и начиналась взрослая жизнь, где необходимо было принимать решения и не бояться. Вместо шестнадцатинедельного курса молодого бойца их будут готовить всего два с лишним месяца, после чего они станут полноправными защитниками своей родной Германии. В такт паровозному стуку колес, Вернер закрыл глаза и попытался заснуть.

Его уход не был для него самого мужским поступком, он не думал о Родине и ее защите. Это был вызов самому себе. Уходя в армию, Вернер наивно надеялся, что с таким телосложением и в столь юном возрасте его не пошлют в сражения, а посадят в штаб клеить конверты или принимать почтовых голубей с передовой. Возможно, он станет курьером в тылу, и у него будет возможность почувствовать себя героем в форме. Он будет расхаживать по улицам городов, чувствовать на себе взгляды – ведь он считал, что если ты в форме, то ты схож с рыцарем в доспехах и все окружающие смотрят на тебя с восхищением. Но теша себя напрасными надеждами, уже через два месяца Вернер Гольц окажется в центре самой кровавой бойни за всю историю войны – в битве на Сомме. А Агнет в эти огненные дни, наверно сидела на лекциях, изучая философию или историю древних кельтов, и получала записки от любвеобильного Хайнца.

«Здравствуйте мама и папа.

Вот и подошло к концу мое обучение в тренировочном лагере. Завтра нас отправляют во Францию. Офицеры готовят нас к неизвестности, муштруют и днем и ночью, и в дождь и в солнце. Сложно объяснить мои чувства, когда я осознаю, что отправляюсь на войну. Но одно я знаю точно: это мой долг перед вами и всей страной.

Я понимаю ваше огорчение и отцовскую злость за то, что не предупредил об этом заранее. Рано или поздно я должен был научиться принимать серьезные решения и брать ответственность за свои поступки. И я горд тем, что впервые в своей жизни я не побоялся принять это решение. Я поставил на кон собственную жизнь, за потерю которой вся ответственность будет лежать только на мне.

Не переживайте за меня. Я здесь не один. Весь наш батальон состоит из таких же добровольцев, как я. Нас здесь много. Мы еще встретимся с вами, когда я вернусь, когда закончится война и наступит мир.

Ваш сын Вернер».