С заднего сиденья потрепанного «харлея» тюрьма казалась такой же, как все тюрьмы. За исключением одного: когда я вошел внутрь, то очутился в гораздо более обшарпанной кутузке, чем обычно бывает за границами Миссисипи. Тут не только плиточный пол был щербатым, а кое-где грязным до чрезвычайности, и лупилась краска на стенах, но и двери были сорваны с петель, в окнах недоставало рам и стекол, а вода, подтекающая из труб, оставила на потолке пятна цвета отчаяния.

Пока меня записывал в книгу еще один Ангел ада, сидящий за трехногим столом, недостающую ножку которому заменяла стопка книг, я не сдержался и спросил, уповая, что удачно подделываюсь под местный сленг:

– Че за убогая дыра, чувак? Даже у гослегавья псарни получше.

Ангел ада за столом вроде как растерялся, и Крошка поспешил ему на выручку.

– Знаешь, приятель, нам очень немного удается высосать из общественной сиськи. Есть разные штуки поважнее, на что нужно тратить общественные бабки, – верно, парни? Кроме того, сегодня творится не так уж много всякой антисоциальщины, так что нам ни к чему держать много всяких темниц и зон, как это бывает у всяких фашистов. Конституционные концентрационные казематы, которых в АмериКККе прежде было много, мы сровняли с землей.

По тому, с каким видом это был сказано, я понял, что такова сегодняшняя политика партии, и спорить не стал.

Но когда Ангел обхлопал мои карманы и в конце концов вытащил на свет божий йо-йо, я решил бороться.

– Эй, стой-ка! Отдай! В этом нет никакой опасности! А мне эта штука нужна.

Я сумел высвободить левую руку и дотянуться до йо-йо.

Раздался слабый голос Калипсо:

– Пол, что происходит...

Потом меня снова скрутили, а Ангелы принялись разглядывать йо-йо. У меня перехватило дыхание, когда они несколько раз попробовали запустить его, но ничего особенного не случилось. Йо-йо слушался только меня одного, как обещал Ганс.

Тем временем Тони расчухал, что моя левая рука выглядит необычно, и принялся рассматривать ее подвергшуюся метаморфозе поверхность.

– Круто, – подытожил он наконец. – Очень полезно в драке, приятель. Ладно, Дурной Палец, пошли, пора тебе бай-бай.

Я был до того потрясен и сражен утратой йо-йо, что даже не протестовал против присвоенной мне дурацкой клички. Я позволил отвести себя вниз по плесневелой лестнице и дальше по облупленному коридору в камеру.

Тони втолкнул меня в узилище, и двери за мной захлопнулись.

Я огляделся и обнаружил спартанскую обстановку. На одной из коек сидел мой сокамерник.

Наверно, голова у меня не слишком хорошо варила после всего, что произошло, поскольку иначе меня наверняка бы потряс пол моего сокамерника. Тощая, как скелет, в бесформенных джинсах, в свободной вышитой крестьянской мексиканской рубашке и сандалиях, с тухлым, словно стоялая вода в луже, выражением лица, обрамленного прямыми, непонятного оттенка волосами. Вялая, с глазами цвета табачного сока, моя соседка была из тех безобидных невзрачных и бессмысленных персонажей, которым на роду написано не знать иной любви, кроме материнской.

– Э-э-э, привет, – вежливо произнес я. – Я – Пол.

Когда она заговорила, я был приятно поражен глубиной и прелестью ее голоса. Это была удачная компенсация за невзрачную внешность.

– А я – Мунчайлд.

Я протянул руку. Она тоже. Кисть была вялой, словно дохлая рыба.

– Приятно познакомиться, – продолжил я. – За что сидим?

Мунчайлд печально потупилась.

– За девственность.

Я не нашел, что сказать.

В голове вертелось только жестокое: «О, да, могу поверить!»