Аномальная зона

Филиппов Александр

Глава восьмая

 

 

1

Эдуард Аркадьевич давно не спал так безмятежно и сладко. Его изболевшееся в результате многочисленных ушибов и физического перенапряжения последних дней тело утопало, паря невесомо, где-то в недрах пуховой перины, взбитой и мягкой, которая обволакивала бережно и неощутимо, как пена.

Во сне он сбросил с себя такое же чрезвычайно тёплое, но лёгкое одеяло, и теперь слабый ветерок приоткрытого окна приятно овевал распаренную сном и жаркой постелью обнажённую плоть.

На улице, судя по всему, давно рассвело.

Правозащитник с трудом вынырнул из глубокой перины, скрипнув панцирной сеткой, сел на край кровати, нашарил босыми ногами мягкие войлочные тапочки, отороченные белым заячьим мехом и, поднявшись, подошёл к столику в центре опочивальни.

Мышцы рук, ног, натруженные непривычной нагрузкой, поясница и крестец, которыми он крепко приложился о ветви, а потом и о землю, выпав из вертолёта, болели, ныли при каждом движении, сразу напомнив ему, куда и как он попал.

Эдуард Аркадьевич со стоном опустился на стул у столика, протянув руку, взял открытую пачку «Герцеговины Флор», достал оттуда длинную папиросу, понюхал. Табак, несмотря на долгие годы хранения, буквально благоухал.

Смяв гильзу, Марципанов сунул папиросу в рот, чиркнул заботливо оставленной здесь же кем-то бензиновой зажигалкой, прикурил, пыхнув серым ароматным дымком. Крепковато, конечно, если сравнить с «Кэмелом» или «Мальборо», но тоже весьма и весьма ничего.

Он опять затянулся, взял в руки хрустальный графинчик с местной настойкой-кедровкой, которую успел распробовать ещё вечером, налил себе крохотную рюмочку, выпил одним глотком, чмокнул, смакуя, губами. Божественно! Совсем неплохо, судя по первым впечатлениям, обустроились здесь бериевские последыши!

Расслабленно откинувшись на спинку стула и покуривая, Эдуард Аркадьевич с удовлетворением обвёл взглядом своё новое жилище.

Добротная, не иначе как из векового дуба сработанная, резная мебель. Тяжёлые, монументальные, на века сделанные шифоньер, сервант, зеркало со створками на прикроватной тумбочке – трельяж, кажется, называется, – этажерка с книгами на полочках, у окна письменный стол, покрытый зелёным сукном, длинные стеклянные вазы с бумажными розами кроваво-красного цвета, торчащими из узкой горловины, статуэтки фарфоровые – лихой гармонист на пеньке, женщина с крыльями – балерина, должно быть, солдат с собакой, выточенный из куска дерева… Будто в далёкое-далёкое, самое раннее детство попал…

Дедушкин дом, куда определили на постой Марципанова-младшего, стоял в ряду поселковой улицы, но в самом конце, где тайга, уступив людям ограниченное пространство, смыкалась вновь непримиримо и грозно. В отличие от прочих строений, представлявших из себя простые рубленые избы, дом деда возвышался на три этажа и напоминал сказочный теремок. Радовала взгляд затейливая резьба по наличникам окон, по витым столбам, подпирающим открытую террасу. На первом этаже – холл с камином. Можно было наверняка целого барана на вертеле жарить, стены из полированной карельской березы, на них охотничьи трофеи – головы исполинских лосей с огромными, как крона дерева, рогами, клыкастых кабанов-секачей, волков, скаливших на вошедших белоснежные кинжальные зубы. Высоченный потолок украшала люстра, словно царская корона, истекающая золотым и хрустальным светом. Натёртый воском паркет сиял, будто полированный янтарь.

Апартаменты деда располагались на втором этаже, а внуку он выделил просторную комнату с туалетом и ванной на третьем, куда вела уходящая тугой спиралью вверх деревянная лестница. В другой части дома, выходящей окнами в сад, обитала присматривающая за хозяйством челядь – повара, горничные. Кроме того, у входа в терем Хозяина, на крылечке, всегда топтался часовой – как правило, пожилой, если не дряхлый, вохровец с автоматом ППШ на груди.

Таинственный, всплывший вдруг из полувекового забытья дедушка при первом знакомстве показался довольно кротким, ласковым и очень древним. Причмокивая сухими старческими губами, иногда недослышав, приставляя ладонь к уху, он, вытирая беспрестанно текущие слёзы умиления, долго и подробно расспрашивал внука о бабушке, отце, матери, и Эдуард Аркадьевич, сам едва не плача от переполнявших его родственных чувств, рассказывал незатейливую историю своей семьи.

Бабушка, потеряв с возрастом былую привлекательность, пережила долгую и скучную старость, проведя её в бесконечных склоках со снохой и сыном, которых считала непутёвыми неудачниками, так ничего в жизни и не добившихся. О дедушке вспоминала редко и скупо, непременно подчёркивая всякий раз, что он стал жертвой культа личности и политических репрессий.

– Ушёл однажды на службу и не вернулся, – рассказывала она знакомым и домочадцам. – Забрали, видать. Время было такое. Пропал человек – и не расспрашивай, куда подевался. Благодари бога, что семью не тронули, – и дежурно подносила платочек к сухим глазам.

Отец Марципанова-младшего, стало быть, сын Марципанова-деда, Аркадий, окончил мединститут, но людей не лечил – всю жизнь проработал медстатистом на грошовой зарплате, на ставочку, как говорили в их семье, с девяти до трёх, не перенапрягаясь и не нервничая. Мама, невестка Марципанова-деда, тоже не перетрудилась, обитая в качестве педагога то в доме пионеров, то в нынешние, постсоветские времена, в городском центре внешкольной работы, вела кружок юных натуралистов, но любви к природе родному сыну Эдику так и не привила. Да и сама, кажется, её не особенно жаловала – по крайней мере, всё её общение с ней ограничивалось ближайшим сквером, весьма чахлым, изрядно загаженным и продымлённым автомобильными выхлопами.

Зато, сколько помнил себя Эдуард Аркадьевич, в его семье все бесконечно оздоровлялись – бегали трусцой по утрам, голодали научно, глотали отвары и настойки, ставили себе очистительные клизмы, что, впрочем, не помешало им поочерёдно, тихо и незаметно отойти в иной мир – и бабушке, и папе с мамой, не оставив после себя ни особых богатств, ни иной памяти на земле, кроме Марципанова-младшего…

О своей жизни Эдуард Аркадьевич рассказывал дедушке сдержанно. По его словам выходило, что он, как мог, боролся с режимом – вначале с загнивающе-ревизионистским, советским, хрущёвско-брежневским, потом – тоталитарно-капиталистическим, путинско-медведевским.

– Можно сказать, что я профессиональный революционер, большевик от либерализма, – скромно потупив глаза, отрекомендовался он деду, умолчав, впрочем, о своём правозащитном прошлом и связях с западными неправительственными организациями, что было бы, согласитесь, совсем неуместным на территории сталинского каторжного особлага.

Дед жевал задумчиво бескровными губами, кивал – то ли одобряя, то ли не понимая ничего в политических предпочтениях внука, а потом заключил слабым голосом:

– Ладно, внучек. Поживёшь у меня, осмотришься, а там и сообразим, к какому делу тебя приставить.

– Я… это… домой хочу, – решившись, объявил Марципанов-младший.

– Не торопись. Погости, – покачал головой дед и посоветовал: – Отдыхай пока. Воздух здесь замечательный. Я вон к сотне лет от роду подбираюсь, а всё не надышусь им никак…

От воспоминаний о вчерашнем знакомстве с дедушкой Эдуарда Аркадьевича отвлёк осторожный стук в дверь.

– Войдите!

На пороге появилась молодая женщина, довольно смазливая блондинка, облачённая в строгое, не скрывавшее, впрочем, восхитительных округлостей её тела платье с белым воротником под горлышко и в такой же белоснежный, с кружавчиками, передник, с толстой, словно плетёная булка хала, косой на груди. Она походила бы на школьницу, если бы грудь не вздымалась так чувственно и вызывающе, а губы не пылали бы призывно ярко-алой помадой.

Эдуард Аркадьевич, спохватившись, что предстал перед незнакомкой в одних трусах, заметался было смущённо, но, так и не найдя, чем прикрыться, застыл покорно посреди комнаты. Однако вошедшая вела себя совершенно естественно, будто бы она была палатная медсестра, а он – обыкновенный больной.

– Здравствуйте, товарищ Марципанов, – чопорно опустив блудливо-голубые глаза, поприветствовала она. – Меня зовут Октябрина. Хозяин… то есть товарищ полковник распорядился принести вам одежду. Сегодня торжественный вечер. В вашу честь. Вот, – гостья протянула ему аккуратно сложенную в стопку одежду. – Я сама подбирала. У вас такая… мужественная фигура… Примерьте. Где нужно, я подгоню, потом отутюжу. Здесь ещё рубашка, носки, ну и… нижнее белье. Всё новое, с иголочки.

Марципанов, развернув плечи, выпятив грудь и втянув живот, принял одежду, кивнул благодарно:

– Вот спасибочки… А то я, знаете ли, путешественник. Не при параде…

– Примерьте. Если что-то не подойдёт – позвоните, – указала она холёным наманикюренным пальчиком на старомодный чёрный телефон, стоявший на прикроватной тумбочке. – Спросите Октябрину – вас сразу соединят. Я к вашим услугам в любое время дня и ночи, – словно не чувствуя двусмысленности фразы, сообщила она и вышла, прикрыв за собой дверь.

«А мне здесь всё больше нравится!» – отметил про себя Марципанов и, присев за столик, налил себе ещё рюмочку кедровки и закурил очередную духмяную папироску.

 

2

Аспидно-чёрный, из какого-то плотного материала старомодного покроя пиджак с широкими плечами и лацканами сидел хотя и чуть мешковато, но оказался вполне впору. Даже брюки с просторными на удивление штанинами были нужной длины.

Эдуард Аркадьевич с любопытством созерцал своё отражение в зеркале. Как всё-таки одежда меняет человека! Он будто с плаката пятидесятых годов сошёл. Прямо советский трудовой интеллигент. А то и – бери выше! – ответработник. Развёрнутые, бодро вздёрнутые вверх плечи. Грудь вздымается, словно в глубоком вздохе. Да и может ли быть иначе в стране, где, как известно, особенно вольно дышит воздухом социализма всякий труженик! Ботиночки тупоносые, лакированные – в таких нынче только цыгане ходят, но тоже вполне оптимистичные, сияющие торжественно-празднично…

Марципанов застегнул ворот белоснежной, ломкой от крахмала рубашки, повязал строгий, синего милицейского цвета галстук. Сунув руку в карманы пиджака, в левом обнаружил старательно отутюженный, сложенный вчетверо клетчатый носовой платок, в правом – серебряный портсигар, тяжёлый и плоский. Надавив на кнопочку сбоку, открыл. Внутри, под натянутой резиночкой, теснился ряд папирос. Прочёл с любопытством на картонном мундштуке – «Казбек. Фабрика им. Урицкого. Ленинград». Хмыкнув, извлёк одну антикварную папироску, прикурил. Дым был резкий, непривычно-кисловатый, но, если не затягиваться глубоко, курить можно.

Чувствуя себя не слишком комфортно в тяжёлом, словно доспехи, костюме, тесноватых неразношенных ботинках, Эдуард Аркадьевич подошёл к окну, раздвинул бархатные шторы. Сквозь тюлевую занавеску ему стала видна улица с рядом аккуратных рубленых по одному образцу домиков, с огородами, сарайчиками и баньками на дворах, и толпящимися окрест соснами, готовящимися будто при любом удобном случае перейти в наступление, вернув себе отвоёванное человеком у тайги пространство. По выложенной деревянными плашками мостовой пожилой конвоир в линялой белесой гимнастёрке, зажав под мышкой винтовку, сопровождал двух заключённых, толкавших перед собой вместительную тележку на железных колёсах, гружёную несколькими тяжёлыми мешками. Тележка мелко подпрыгивала на ребристой мостовой, плохо смазанные колёса визжали жалобно, зеки, облачённые в полосатую униформу, не выглядели совсем уж доходягами, не торопились, но управлялись ловко и споро, катили воз без напряга, и во всём этом чувствовался отлаженный уклад устоявшейся жизни, о которой он, Марципанов, пока мало что знает.

Судя по первым впечатлениям, дед, несмотря на дряхлость, правил во вверенном ему ещё в стародавние времена подразделении железной рукой. Это чувствовалось и по посёлку, в котором, с учётом солидного возраста большинства строений, не ощущалось запустения, ветхости. И по тому, как ловко, не растеряв молодцеватости, козыряли при встрече друг другу на улице вохровцы, как торопливо сдёргивали перед ними кепки редкие, спешащие куда-то по неотложным делам, одиночные зеки-бесковойники, из тех, кто вызывает особое доверие администрации лагеря и не уйдёт в побег ни при каких обстоятельствах – так пояснили Эдуарду Аркадьевичу после встречи с дедом, провожая в апартаменты хозяина, Акимыч с Трофимычем, ставшие в одночасье друзьями Марципанова-младшего.

Как это ни дико было представить, но, если верить увиденному, в двадцать первом веке, через шесть десятилетий после смерти вождя и полстолетие, минувших с момента развенчания его культа, на территории современной России, не вполне демократической, по мнению Эдуарда Аркадьевича, но всё-таки свободной в принципе, открывшей границы и для иностранцев, и для своих граждан, вольных катить на все четыре стороны света по своему усмотрению, были бы деньги да желание, на территории этой Российской Федерации, изъезженной вдоль и поперёк, каждый метр которой наверняка просвечен и сфотографирован из холодной космической выси спутниками – и нашими, и чужими, сохранился и даже успешно функционирует самый настоящий лагерь – частица некогда великого и могучего сталинского ГУЛАГа!

А это – мировая сенсация, у истоков которой может стоять он, человек твёрдых демократических убеждений, поборник общечеловеческих ценностей, либерал и правозащитник!

«Этот исторический артефакт, если хотите, даже символичен вполне, – возбуждаясь от раскрывавшихся перед ним перспектив, – думал Эдуард Аркадьевич. – Не зря ведь сторонники либеральных взглядов, активисты правозащитного движения предупреждали мировую общественность: Россия, несмотря на смену политического режима, остаётся по сути тоталитарной страной! Вопреки декларативным заявлениям Путина и Медведева о приверженности к демократическим ценностям, все они являются прямыми потомками и преемниками авторитарной преступной власти, которая, как выяснится теперь благодаря ему, Марципанову, не исчезла совсем, а затаилась до поры, ждёт своего часа и, если прогрессивное сообщество не примет экстренных мер, наверняка дождётся!»

Эдуард Аркадьевич, прикрыв от волнения глаза, воочию увидел себя на трибуне Генеральной ассамблеи ООН или, на худой конец, Страсбургского международного суда, услышал свою речь – обличительную, произнесённую срывающимся от благородного негодования голосом, толпы репортёров, сотни микрофонов и телекамер, своё одухотворённое лицо на экранах телевизоров всех стран, в первых строчках новостей, а то и в неурочных экстренных выпусках с броскими анонсами: Человек, который открыл архипелаг ГУЛАГ! В России ничего не меняется! В застенках сталинского режима! Правозащитник обвиняет! И всё это о нём – Марципанове…

Эдуард Аркадьевич, подойдя к столику, выпил ещё кедровки и в возбуждении зашагал по комнате. Вот он, уникальный и неповторимый, дающийся человеку раз в жизни шанс вырваться из безвестности, стать мировой звездой, сделать головокружительную политическую карьеру! Надо только не суетиться, всё тщательно продумать, разведать, собрать доказательную базу, может быть, если удастся, даже сфотографировать – не совсем же они дикие здесь, должен быть у них фотоаппарат, а уж потом, найдя пути отхода, рвануть отсюда к чёртовой матери, навстречу мировой славе, почёту и уважению…

Взлетев в мечтах на головокружительную высоту, он ещё несколько раз приложился к кедровке, почти опустошив графинчик. Полёт его фантазии прервал некстати негромкий стук в дверь. Эдуард Аркадьевич торопливо отставил рюмку:

– Да-да, пожалуйста…

Это опять была Октябрина. Но как она отличалась от давешней – горничной-старшеклассницы! Перед ним предстала красивая дама в облегающем её фигуру плотно, послушно следуя волнительным выпуклостям тела, платье тёмно-вишнёвого цвета, с глубоким декольте и шарфиком – белым, невесомым, как облако, уютно опустившееся на округлые плечи.

Шагнув за порог, она охнула, замахала руками, разгоняя слоящийся по комнате дым, и притворно-строго попеняла:

– Товарищ Марципанов! Не бережёте вы своё здоровье! У нас тут воздух такой целебный: дышишь и надышаться не можешь! А вы эту дрянь курите… Фи!

– Я… Думаю всё, волнуюсь, – смутился Эдуард Аркадьевич.

– И то верно, – согласилась Октябрина, по-хозяйски распахнув окно настежь. – Столько лет с родным дедушкой не видеться! Я, как узнала, прямо заплакала. Это так трогательно…

– А уж я-то как рад! – подхватил взбодрённый изрядно кедровкой Марципанов. – Это ж прямо наваждение какое-то. Такая удача! Вы даже представить себе не можете, как мне повезло. Этот ваш посёлок.. лагерь… Это ж так интересно!

– Ещё бы! – посуровела вдруг роскошная гостья. – Шпионы так и лезут, разнюхивают, что у нас здесь и как. Но ни один пока не прошёл незамеченным. Кругом одни враги, но мы не просто выживаем, а живём хорошо, с каждым годом всё лучше и веселей! И доказательством тому – сегодняшний приём, организуемый Хозяином. Позвольте препроводить вас на бал!

– Бал?! – приятно изумился Эдуард Аркадьевич.

– Самый настоящий! – вновь став обворожительной, грудным голосом подтвердила Октябрина. – Живём мы изолированно, гостей не привечаем, а тех, кто без спросу приходит, – к стенке ставим или в каталажку сажаем, – хохотнула она. – А тут такой повод! К Хозяину внук приехал! Как же не отметить это событие?

«Приехал – не то слово, – хмыкнул про себя Марципанов. – Прилетел! И шлёпнулся на голову давно потерянного и забытого дедушки. Как говорил по подобным поводам незабвенный наставник и учитель, совесть нации академик Великанов, так, конечно, тоже бывает. Но настолько редко, что практически никогда не бывает!»

– А костюмчик-то на вас как влитой, – отступив на шаг, окинула взглядом Эдуарда Аркадьевича Октябрина. – Я сама выбирала. Только глянула – и сразу определила и рост, и размер. – И подставляя Марципанову кокетливо круглый локоток, добавила многозначительно: – У меня на мужиков глаз острый…

 

3

Торжество, как оказалось, планировалось в расположенном неподалёку клубе, где, кроме прочих мероприятий, проводились ещё и банкеты по случаю свадеб сотрудников, празднования юбилеев и прочее в том же духе. Об этом Эдуарду Аркадьевичу поведала Октябрина, пока они шли с ней под ручку, аккуратно ступая по высланной лиственничными плашками улочке.

Вечерело. Солнце спряталось за макушками сосен, и посёлок погрузился в таинственный полумрак. Кое-где засветились огоньки в окнах домов.

– Интересно, – поддерживая разговор, заметил Марципанов. – Тайга вокруг, а здесь – ни комара, ни гнуса. Чудеса!

– Мы, марксисты-ленинцы, верим только в рукотворные чудеса, – выдала ему Октябрина. – У нас давно, лет тридцать назад… это ещё до моего рождения было, – кокетливо добавила она, с дамской непринуждённостью намекнув на свой возраст, – один зек-умелец сидел. И сконструировал установку… ультра… или инфразвуковую какую-то, я в этом плохо разбираюсь. Но с тех пор за три километра от лагеря ни одной мошки не встретите.

– Да, талантливый народ у нас по зонам сидит, – с сочувствием, забыв, где находится, брякнул Эдуард Аркадьевич.

– И хорошо! И прекрасно! – с жаром подхватила Октябрина. – Если бы этот человек на воле где-нибудь в капиталистическом обществе оставался, разве бы смог раскрыть свой талант, реализовать способности?! Кто бы там озаботился тем, чтобы разная мелкая сволочь кровь трудящихся не пила? А у нас – пожалуйста! Выдвинул рацпредложение, специальная комиссия рассмотрела, признала полезным – работай, внедряй. А тебе за это и пайку дополнительную, и, если нормально себя ведешь, распорядок дня, все режимные требования соблюдаешь – бесконвойка по отбытии половины срока, лет через десять, а после – выход на вольное поселение. Это, считай, свобода полная. Всё по-честному, по справедливости.

– А если… кто-то режимные требования не соблюдает? – как бы невзначай полюбопытствовал Марципанов.

– Ну тогда на него взыскания накладываем дисциплинарные. Карцер, барак усиленного режима, перевод на тяжёлую физическую работу. Некоторых, особо несознательных, к тачке цепями приковывать приходится. А самых неисправимых – в шахту.

– Что за шахта? – удивился бывший правозащитник.

– Т-с-с… – прижала палец к губам Октябрина. – Это служебная тайна. Но вы её, думаю, скоро узнаете…

До Эдуарда Аркадьевича донеслась музыка. Оркестр не слишком складно выводил «Синий платочек», заметно налегая на ударные.

– А вот и наш клуб, – указала на двухэтажное бревенчатое здание с красным флагом, вяло трепыхавшемся над крыльцом, Октябрина. – Весь народ уже в сборе. И Хозяин здесь. Вон его машина стоит.

Действительно, возле клуба, словно смирный конь у коновязи, приткнулся к тесовому забору большой, сверкающий хромом и тускло отливающий чёрным лаком, лимузин. Подойдя ближе, Марципанов с удивлением узнал в нём доисторический, торжественный и громоздкий, как катафалк, «Опель» – явно трофейный, с военных лет. У крыльца клуба толпился народ – офицеры в парадной форме, дамы в экзотических для наших дней нарядах – платьях, расклешенных книзу, в затейливых шляпках, с сумочками, которые вертели в руках, затянутых в белые нитяные перчатки. Такие фасоны Эдуард Аркадьевич видел только в доставшемся ему в наследство от бабушки толстенном томе книги «Домоводство», изданной в 1953 году.

Завидев Марципанова в сопровождении Октябрины, народ расступился. Офицеры, вытянувшись, взяли под козырёк, дамы с готовностью заулыбались, по-щучьи скаля зубы, через один укрытые золотыми коронками.

«То-то же! – не без злорадства подумал правозащитник, улыбаясь ответно и благосклонно кивая. – Давеча шлёпнуть меня хотели, кишку в желудок толкали, а теперь в струнку тянетесь! Нет, есть, конечно, и в тоталитарном способе управления свои преимущества…»

По широкой, покрытой красной ковровой дорожкой лестнице, Эдуард Аркадьевич с Октябриной прошествовали в банкетный зал.

Просторное помещение было залито золотым светом. Сияла солнечными лучами огромная, на сотню, не меньше, лампочек, люстра на потолке, сверкали золотые погоны, звёзды и лычки на парадных кителях приглашённых, золотились серьги, кольца, браслеты и цепочки на дамах, посуда на длинном, человек на сто, не меньше, столе, тарелки, вазы и рюмки, похоже, тоже были из золота. Народ толпился в части зала, свободной от столов. Пол здесь был выстлан хорошо надраенным паркетом тёплого, медового цвета.

Опять грянула музыка – старинный марш кавалеристов Будённого. Оркестр, состоящий из двух десятков музыкантов в полосатой зековской униформе, располагался на балконе, над головами гостей, и наяривал рьяно, старательно дуя в трубы, пронзительно визжа скрипками, бухая тяжело барабанами и звякая медными тарелками так, что закладывало уши.

Внезапно музыка смолкла, и наступила полная, звенящая от напряжения тишина, испугавшая Эдуарда Аркадьевича.

После пережитого ужаса падения, кошмарного пробуждения в камере, имитации расстрела, всё произошедшее с ним впоследствии – счастливое избавление от рук свирепых тюремщиков, встреча с дедушкой, Октябрина, зал вот этот, сияющий золотом, казались Марципанову призрачными, нереальными, следующей фазой сумбурного сна, который вновь может прерваться в любую минуту, и он опять проснётся в страшной полутёмной клетке с вонючей парашей в углу и баландой в глиняной миске на привинченном к полу деревянном столе…

Правозащитник вздрогнул от этих мыслей, плотнее прижался к Октябрине, чувствуя её восхитительно округлый, такой мягкий и тёплый, реальный вполне бок, ощутил себя увереннее, словно пловец в открытом океане, оказавшийся за бортом в ледяных, бушующих яростно волнах и ухватившийся вдруг за подвернувшийся кстати спасательный круг…

Лица собравшихся слились перед взором Эдуарда Аркадьевича в мутные, неразличимо колеблющиеся над сияющими золотом погонами и раритетными нарядами дам пятна, он не знал и не узнавал из них никого и, самое главное, не видел дедушки, словно на балу привидений оказался, как в известном фильме режиссёра Сокурова «Ковчег», довольно тягомотном, впрочем, и так ни разу и недосмотренным до конца…

Он ещё крепче вцепился в локоток Октябрины, так, что она ойкнула тихонько и, склонив голову, прошептала, щекотя локоном потный висок правозащитника:

– Экий вы силач, право слово… Вы мне, товарищ Марципанов, так руку сломаете…

В этот момент на середину зала вышел худой и длинный человек с подполковничьими звёздами на погонах. Правозащитник узнал в нём того, кто командовал его расстрелом. Подполковник поднял руку с забинтованным толсто пальцем и, прищёлкнув каблуками начищенных до зеркального блеска сапог, воскликнул:

– Товарищи офицеры! – и все мундиры в толпе тоже вытянулись по стойке смирно, щёлкнули каблуками, а дамы, казалось, застыли на вдохе: «А-а-ах!» Подполковник обвёл взглядом собравшихся и вдруг указал на стушевавшегося приметного в своём гражданском костюме правозащитника. – Прошу любить и жаловать! Эдуард Аркадьевич Марципанов! Да, да, товарищи! Вы видите перед собой внука нашего глубоко уважаемого начальника лагеря Эдуарда Сергеевича Марципанова! Оркестр, туш!

Музыканты на галёрке врезали «Прощание славянки», присутствующие разразились аплодисментами, а худой подполковник, легко, будто в танце скользя по паркету, подлетел к зардевшемуся конфузливо правозащитнику, опять щёлкнул каблуками и, держа руки по швам, резко склонил голову, так что стала видна бледная лысина на макушке:

– Р-разрешите представиться! Заместитель начальника лагеря по культурно-воспитательной работе подполковник Клямкин Кузьма Клавдиевич. Честь имею! – он протянул Эдуарду Аркадьевичу руку, осторожно, сберегая загипсованный палец, пожал и, ловко крутанувшись, мотнул головой, словно взнузданный конь, крикнул толпе: – А теперь па-а-прашу всех к столу!

Когда он упорхнул, Октябрина склонилась к Марципанову и доверительно прошептала:

– Это наш замполит. Кличка – Ку-клуц-клан. По первым буквам имени, отчества и фамилии. И вообще… он у нас идейный такой. Парторганизацию возглавляет.

– Какой, интересно, партии? – уточнил Эдуард Аркадьевич. – Уж не «Единую ли Россию»?

Октябрина взглянула с недоумением:

– При чём здесь какая-то Россия? ВКП (б). Коммунистическую партию большевиков… Я тоже партийная! – не без гордости заявила она. – И вас, если себя проявите верным ленинцем-сталинцем, примем!

– Ну да… Я перепутал… – промямлил, обещая себе впредь тщательнее следить за языком и так не шутить, правозащитник. – У нас-то там… вначале КПСС была, а потом КП РФ называться стала… И ещё куча партий…

– Ревизионисты, перерожденцы, пособники капитала, – пренебрежительно махнула рукой Октябрина. – Мы, можно сказать, последний оплот большевизма. Искорка, тлеющая под гнетущей планету реакцией. Но из этой искры рано или поздно, как прозорливо замечал Владимир Ильич Ленин, опять возгорится пламя!

– Э-э… да, – вяло поддержал её Марципанов. – Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена…

– Ты веришь в это, товарищ? – прижавшись к нему на мгновение всем телом, сияя широко раскрытыми глазами, с восторгом спросила Октябрина.

– Да-да… конечно… – торопливо согласился правозащитник, соображая судорожно, что отныне ему нужно носить повсюду с собой блокнот и записывать всё увиденное, а главное – фамилии, имена, должности, звания. Для международного трибунала в Гааге это действительно может стать бесценной доказательной базой. И, просветлев от предвкушения грядущих разоблачений, с пафосом прошептал спутнице: – Я верю, товарищ Октябрина. Ваши имена обязательно запишут на скрижалях истории! А значит, и моё тоже.

– Побыстрее бы, – вздохнула пышнотелая большевичка.

– Я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы ускорить этот процесс! – торжественно, нисколько не кривя душой, пообещал Эдуард Аркадьевич.

 

4

Тем временем все приглашённые быстро и организованно, без привычной в подобной ситуации суеты, расселись за длиннющим столом, судя по всему, на заранее определённые по ранжиру места. В торце стола правозащитник наконец-то увидел и дедушку. По правую руку от него восседал Ку-клуц-клан, по левую два стула оставались пустыми. К ним-то и препроводили Эдуарда Аркадьевича с Октябриной.

Лысая голова дедушки, мумифицированная от древности, будто плесенью зеленоватой тронутая, чужеродно торчала из парадного, великоватого для усохшего тела кителя с застёгнутым на морщинистой шее воротником, сверкающими полковничьими погонами, золотыми пуговицами, медалями и орденами во всю грудь и казалась гнилым замшелым пеньком, возвышающимся над сияющим великолепием мундира.

Стол был сервирован прекрасно. Салаты, мясные и рыбные блюда, солёные грибы, строгие бутылки пятизвёздочного армянского коньяка, советского шампанского и забытой уже давно водки «Московская» с пропечатанной на этикетке ценой – два рубля восемьдесят семь копеек, радовали глаз, удивляли разнообразием и возбуждали аппетит.

– Откуда это, дедуль? – склонившись к дедушке и указав на яства, полюбопытствовал внук.

– Наше производство, – гордо заявил тот. – А это, – он взял трясущейся рукой бутылку коньяка, – из старых запасов. Когда резервные склады Главного управления лагерей в пятьдесят третьем ликвидировали, я эшелонами оттуда материальные ценности в свой лагерь свозил. По особому распоряжению Берии! У меня подземные хранилища до сих пор под завязку набиты. Целую армию прокормить можно. И экипировать. Но это – т-с-с-с… военная тайна!

Марципанов-младший кивнул понимающе, стараясь запомнить этот факт, а потом, при удобном случае – записать. Он хотел ещё порасспрашивать деда, например, о том, налажена ли сейчас связь лагеря с внешним миром, но сидевший по другую сторону замполит Клямкин поднялся с места, вытянулся во весь рост, высоко вознесясь над приглашёнными, и постучал загипсованным пальцем о бутылку шампанского.

– Внимание, товарищи…

Оживлённые разговоры мигом утихли.

Обратив внимание на стопку в руках подполковника, Эдуард Аркадьевич посмотрел на лежащий и перед ним прибор. Вилка, ложка, нож были отлиты из того же жёлтого металла. Взял в руки поочерёдно каждый предмет. Тяжёлые.

– Золото, – равнодушно подтвердила его догадку Октябрина.

– Па-а-а-прашу внимания! – продолжил между тем Ку-клуц-клан. – Дорогие друзья! Праздники у нас с вами случаются редко. Полная тягот и лишений служба не оставляет времени на отдых и развлечения. Как говорится, жила бы страна родная, и нету других забот. Но сегодня… – голос его зазвучал громче, словно знаменитый радиодиктор Левитан об очередной победе Красной Армии на фронтах Великой Отечественно сообщал: – Сегодня – особый повод, позволивший всем нам, за исключением тех, кто несёт службу, собраться за этим прекрасным столом. И касается он нашего многоуважаемеого начальника, человека с большой буквы, благодаря которому мы, последние бессменные часовые рабоче-крестьянской власти, вот уже скоро семь десятилетий твёрдо стоим на вверенных нам боевых постах! Я говорю, конечно же, о полковнике Эдуарде Сергеевиче Марципанове!

И первым зааплодировал, повернувшись всем корпусом к дедушке и подобострастно склонившись над ним. Все гости подхватили, захлопали, яростно забили ладонь о ладонь.

– Слава полковнику Марципанову! Хозяину – многая лета! – то и дело доносились выкрики с разных концов стола.

Эдуард Аркадьевич покосился на дедушку. Тот сидел невозмутимый, равнодушный к чествованиям, устало прикрыв коричневатые веки, словно дремал. Однако, посмотрев на него внимательно, правозащитник заметил, что при всём том старый полковник вовсе не спит. Его глаза, спрятанные за прищуренными веками, блестели. Пронзительным, рысьим каким-то взглядом он обводил всех участников застолья, следил за проявлением их чувств, оценивал и запоминал. Уголки его сухих, бескровных губ тронула вдруг лёгкая, приметная лишь вблизи, усмешка. Медленно, превозмогая слабость, дед поднял правую руку, покачал из стороны в сторону раскрытой ладошкой с костистыми, покрытыми тёмной пергаментной кожей, пальцами.

Аплодисменты и крики мгновенно смолкли.

Замполит между тем ловко наполнил рюмки – всё того же волнующе-жёлтого металла, золотые наверняка – дедушке, Эдуарду Аркадьевичу, Октябрине и себе, и уже с коньяком в руке продолжил проникновенно:

– Если вы обратили внимание, друзья, прежде я всегда сидел на подобных мероприятиях по левую руку от полковника Марципанова. И это правильно, товарищи. Где должна быть партия у настоящего коммуниста? Правильно, в сердце. И партбилет мы храним в левом нагрудном кармане, возле сердца. И я, как секретарь нашей парторганизации, всегда старался держаться слева, ближе к сердцу нашего вождя и учителя – полковника Марципанова.

Зал опять взорвался аплодисментами. Клямкин театрально поклонился, подняв рюмку правой рукой, а левую демонстративно прижав к груди.

– Но сегодня, – продолжил он, – сердце нашего старшего товарища и мудрого руководителя, верного ленинца, талантливого ученика товарища Сталина и продолжателя дела товарища Берии принадлежит не только партии. Оно отдано ещё одному человеку – родному внуку. Но партия не обижается на такую конкуренцию. Ведь верно, товарищи?!

За столом засмеялись, опять зааплодировали. Клямкин, явно довольный эффектом, который оказали на присутствующих его слова, опять зазвенев голосом, продолжил речь.

– Сквозь вражеское окружение, через тысячи километров непроходимой тайги, повинуясь зову сердца и крови, внук полковника Марципанова, названный в честь дедушки Эдуардом, пришёл к нам, чтобы плечом к плечу встать рядом с нами на последних рубежах защиты советского социалистического Отечества. Встал, чтобы выполнить данный нам когда-то самим товарищем Берия приказ: ни шагу назад! Победа или смерть!

Правозащитник, встревоженный таким пассажем, втянул рефлекторно голову в плечи. Смерть в качестве альтернативы его не привлекала совсем.

– Мы не отступим, не оставим наш последний окоп! – бушевал замполит. – У нас ещё есть порох в пороховницах! На подходе – свежие силы, которые и олицетворяет внук полковника Марципанова, Марципанов, так сказать, младший. Нам бы ещё только день простоять да ночь продержаться. И я уверен – простоим и продержимся. Ура!

За столом дружно грянули, подхватив:

– Ур-р-ра-а-а!

Замполит поднял руку, требуя тишины.

– А потому первый тост я предлагаю выпить за тех, кто идет нам на смену. За пополнение, так сказать, наших рядов. За молодых бойцов! За Эдуарда Аркадьевича Марципанова-младшего! Налить бокалы! – пламенея взглядом, скомандовал Ку-клуц-клан. – Дамам – шампанского! Офицерам – коньяку! Младшему начсоставу – водки! Ур-ра-а-а!

Захлопали пробки, забулькало в бутылках, все зашумели, задвигались, потянулись друг к другу рюмками и фужерами.

– За Хозяина! За вас! До дна! – крикнул замполит, и Эдуард Аркадьевич, чокнувшись с ним, с дедушкой, с Октябриной, выпил одним глотком из тяжёлой золотой посудины душистую и обжёгшую нёбо, словно напалм, жидкость.

Отдышавшись, закусил коньяк скользким грибком и ещё чем-то заботливо подложенным в его тарелку Октябриной.

– Кушайте, кушайте, – потчевала она. – Небось у вас там, на Большой земле, и в ресторанах такого не подают! Вот студень из кабана, это медвежий окорок. Может, вальдшнепа жареного желаете? Буржуи говорят – царская дичь! А у нас такую пищу простые трудящиеся массы повседневно едят!

– А те, что в зоне? – жуя набитым ртом, поинтересовался правозащитник.

Ответил ему сидевший рядом с Октябриной красномордый подполковник.

– А те, что в зоне, – по нормам положенности питаются. Хлеба серого – четыреста пятьдесят граммов, овощей – семьсот граммов, круп – двести пятьдесят граммов в сутки. А ещё мы им, оглоедам, рыбу даём, баланда варится на мясокостном бульоне… Сплошная обжираловка, иху мать… Но ежели он, гад, норму выработки не выполняет…

– Ах, оставьте, товарищ Иванюта! – капризно прервала его Октябрина. – Кому интересен рацион преступников?

– То-то я и говорю, – мотнул головой багровый то ли от коньяку, то ли от ярости подполковник, – курорт, а не каторга! Старики рассказывают: во время войны зеки дерьмо друг у друга жрали. Во как надо! А руду, золото государству давали!

– Фи, как вы можете – за столом такое нести! – брезгливо отвернулась от него Октябрина и ткнулась игриво плечиком в Эдуарда Аркадьевича. – Товарищ Марципанов! Не забывайте о своих обязанностях! Налейте даме шампанского.

Едва правозащитник наполнил золотой фужер игристым вином, неугомонный замполит опять вскочил с места:

– А теперь, товарищи, попросим высказаться нашего дорогого вождя и бессменного руководителя полковника Марципанова!

Дед не без труда встал, так и не распрямив до конца согбенной годами спины, поднял до уровня груди трясущейся мелко рукой рюмку с коньяком, заговорил негромко, медленно, борясь с одышкой:

– Кхе-хе-кхе… Я прожил долгую жизнь, которая длится без малого уже целый век. Всякого повидал. Трудно жил наш народ, и я вместе с ним горя хлебнул. Но бывали, – возвысил дед голос, – бывали и в моей судьбе счастливые минуты. Первый раз, дорогие товарищи, чувство неописуемого счастья мне довелось испытать в тысяча девятьсот сороковом году, вступая в ряды ВКП (б), при вручении мне партбилета. Второй раз я был счастлив, увидев товарища Сталина на трибуне Мавзолея во время первомайской демонстрации в тысяча девятьсот сорок восьмом году… – Полковник прервался, пошарил рукой в боковом кармане кителя и, достав платок, промокнул прослезившиеся глаза. – И в третий раз счастье охватило меня, когда товарищ Берия лично поручил мне сохранить Особлаг. Как рядовой боец большевистской партии, я добросовестно и честно исполнил свой долг. И в этом вы, дорогие товарищи, оказали мне неоценимую помощь…

В этой части выступление деда было прервано продолжительными и бурными аплодисментами, а Октябрина, вскочив порывисто, крикнула:

– Слава товарищу Марципанову – вдохновителю наших побед!

Старый полковник вяло махнул рукой:

– Довольно славословий, друзья. О том, что мы все эти годы не сидели без дела, свидетельствуют наши дела и свершения. А они, не побоюсь преувеличения, поистине огромные! Во-первых, мы в основном завершили грандиозный научный эксперимент, который поручили провести нам партия, правительство и лично товарищ Берия. По причине его совершенной секретности я не буду вдаваться в подробности даже в этой проверенной и надёжной аудитории. Государственная тайна должна охраняться священно. Скажу лишь, что итоги этого эксперимента работают сейчас на всех нас, практически поддерживают жизнедеятельность лагеря. И второе наше достижение, которое никто у нас не отнимет и которое, скрежеща в бессильной ярости, вынуждены признать даже наши лютые враги, – это построение, пока лишь на территории Особлага, нового общества, являющегося следующим этапом развития всего человечества. Я говорю о режимном коммунизме, товарищи. Режимный коммунизм построен!

Речь полковника опять прервали бурные аплодисменты. Марципанов-младший старался слушать внимательно, но после графинчика кедровки, сдобренной пятизвёздочным коньяком, соображал плохо. А потому, склонившись к Октябрине, перепросил:

– К-какой, прс… пырстите, коммунизм вы прст… пырстроили?

– Режимный, – досадливо повела плечиком та, целиком поглощённая, в отличие от Эдуарда Аркадьевича, выступлением начальника лагеря.

А тот, подобно престарелому актёру, который, выйдя на сцену, оставляет за кулисами свою немощь и хворь, говорил всё увереннее, внятнее, и тяжёлая золотая рюмка не дрожала больше в его руке, а зрители слушали зачарованно:

– Творчески развивая учения великих Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, мы воплотили теорию в практику. Главный принцип нашего общества – каждому по потребностям, от каждого по труду. Трудящийся человек при режимном коммунизме не испытывает нужды ни в чём. У него есть участок работы, за который он отвечает, крыша над головой, постель, трёхразовое, медицинскими нормами обоснованное, питание. У него есть время для сна и для культурного проведения досуга. Всё как при коммунизме, товарищи. Но – с маленьким уточнением. Такой коммунизм требует от всех неуклонного соблюдения дисциплины. А поскольку мы, причём не по нашей вине, существуем в условиях вражеского окружения, – то и контроля. И даже принуждения. Но лишь тех, кто не понимает преимуществ существования в условиях такого передового общества. Таким принуждение только на пользу, друзья!

– Тот, кто не с нами, – тот против нас! – рявкнул, вскочив, красномордый подполковник. – И я их, гадов, давил и буду давить!

– Ур-ра! – воодушевлённо подхватил зал. – Слава полковнику Марципанову!

Дед, удовлетворённо и, как показалось Эдуарду Аркадьевичу, даже умильно оглядев собравшихся, кивнул и продолжил речь:

– Мы с вами свершили большое дело, друзья. И все радости моей жизни, как и ваши, были в основном так или иначе связаны с работой, нашей нелёгкой службой. Но сегодня я счастлив по особенному. И не только потому, что, презрев опасности, не поддавшись вражеской пропаганде, к нам присоединился мой внук. Причём так неожиданно, что кое-кто… кхе-кхе… даже принял его за диверсанта, шпиона… – и он шутливо погрозил пальцем своим заместителям.

При этих словах замполит покаянно прижал руки к груди и поклонился Марципанову-младшему, а мордастый подполковник, бесцеремонно отстранив Октябрину, потрепал как своего по плечу:

– Да ладно… Чего уж там… За одного битого двух небитых дают..

– Но правильно сказал наш товарищ Клямкин, – указал на замполита дед, и тот зарделся довольно, – что факт перехода на нашу сторону моего внука лишний раз подтверждает нашу историческую правоту. Всё передовое человечество, прогрессивная молодёжь с нами, друзья! А то, что вы его за шпиона приняли, – улыбнулся он замполиту, – даже неплохо. Это свидетельствует о вашей бдительности, о готовности каждую минуту пресечь любые вражеские поползновения. Поэтому я предлагаю выпить сейчас не за моего внука Эдика. За него мы ещё выпить успеем… – за столом дружно засмеялись. – Предлагаю выпить за нас. За нашу победу! Ура!

– Ур-р-р-а-а! – раскатисто подхватил зал.

Все задвигались, опять потянулись друг к другу рюмками и фужерами, зазвякало тонко золото. И Марципанов-младший, чокаясь с дедом, отметил не без удивления, что тот ожил будто, помолодел, пергаментные щёчки порозовели, замшелая лысина заблестела. Полковник уколол рысьими глазами внука и сказал вполголоса, растянув в улыбке синие губы и обнажив жёлтые, словно клыки, зубы:

– Смотри не подведи дедушку, сорванец…

Эдуард Аркадьевич послушно кивнул, выпил, и в голове у него закружилось.

Октябрина решительно взяла его опустевшую тарелку и принялась заваливать её снедью, шепча сердито по-свойски:

– Вы, пожалуйста, закусывайте, товарищ внук! А то мы ведь не как буржуи-интеллигенты пьём, глоточками да через соломинку. У нас всё по-честному, по рабоче-крестьянскому. Мы, чекисты, к водке, как к врагам классовым, беспощадны. До полного уничтожения! Так что тостов ещё много будет. Следующий, думаю, придётся вам говорить…

 

5

Дедушкина домоправительница как в воду глядела.

– А теперь, – вытянувшись во весь рост над столом, провозгласил замполит-тамада, – настала пора предоставить слово, так сказать, главному виновнику торжества… – Он многозначительно посмотрел на внука и объявил: – Слово предоставляется Эдуарду Аркадьевичу Марципанову-младшему!

Правозащитник, подогретый спиртным, встал, неловко шатнувшись, и едва не выплеснул коньяк из рюмки, зажатой в правой руке. Ему нередко приходилось участвовать в застольях по разным поводам, с разными людьми, говорить он умел и любил, тем более в такой ситуации, как сейчас, оказавшись в центре внимания. Правда, случай на этот раз выдался особый, прямо дикий какой-то, невообразимый совсем, и участники застолья – будто живые мертвецы, вышедшие из своих позабытых давно всеми могил, но…

«Эх, взять да и врезать им сейчас по первое число, – мелькнула в голове Эдуарда Аркадьевича шальная мысль. – Дескать, сатрапы вы, сталинисты недобитые! И мне, порядочному человеку, не то что за одним с вами столом сидеть – воздухом дышать, и то противно!» Но тут же, руководствуясь исключительно соображениями целесообразности, ради успеха грядущей разоблачительной миссии наступил на горло собственной песне, сказал прочувствованно:

– Уважаемые друзья! Я тоже… э-э… безмерно раз нашей с вами встрече. Надеюсь, что сегодня я наконец обрёл не только своего дедушку, но и… гм-м… родных братьев и сестёр в вашем лице… м-да… Много лет мне довелось прожить во враждебном, чуждом мире, где бал правят деньги – рубли, доллары, евро, и совсем не осталось места светлым идеалам всеобщего равенства, свободы, любви… – И тут же укорил себя мысленно: «Что ты несёшь? Про какие равенства и свободы впариваешь этим дремучим тюремщикам?!» А потому, ловко сменив пластинку, продолжил: – В мире, где всё продаётся и покупается, нет места равенству всех перед законом. Отсутствует социальная справедливость. Кто не работает, тот… гм-м… и ест. Причём есть хорошо, много и вкусно, товарищи. И я рад, что попал наконец туда, где не предали идеалы революции, социализма. Более того, совершили то, что не удалось пока никому в мире, – построили… этот… как его… какой коммунизм? – обернулся он к Октябрине.

– Режимный, – подсказала та.

– Во! Режимный, понимаешь ли, коммунизм. За него и выпьем, друзья!

Сидевшие за столами с энтузиазмом подхватили:

– За коммунизм! Наш, режимный! Ур-ра-а!

– М-молодец, – перегнувшись через Октябрину, потянулся к Эдуарду Аркадьевичу полной рюмкой мордастый подполковник. – Р-разрешите представиться: з-заместитель начальника лагеря по р-режиму и оперативной работе Иванюта Григорий Мир-ронович!

Разомлевший правозащитник, не моргнув глазом, радушно чокнулся с заклятым врагом:

– Рад знакомству. Не тому, конечно, у расстрельного столба, а теперешнему, – заметил Эдуард Аркадьевич.

Подполковник выпил и, навалившись на Октябрину, принялся объяснять:

– Вы, гр-ра-ажданин внук, на меня не обижайтесь. У нас знаете какая оперативная обстановка сейчас? Напряжённая. Сволочи всего мира, взявшись за руки, идут на нас стеной. От шпионов и диверсантов отбоя нет. А на мне знаете какая отс… отстветств-с-венность лежит? Кто, думаете, вражескую агентуру, всяких пр-редателей и саботажников, ведущих подрывную деятельность, выявляет? П-подполковник Иванюта…

– Гришка, отвали, – бесцеремонно отпихнула его от себя Октябрина. – Только капни мне коньяком на новое платье! Я тебя самолично, как вредителя и контрика, шлёпну!

– Ха-ха-ха! – развеселился подполковник и, прижав палец к губам, прошипел так, что ползала услышало:

– Тс-с-с… по секрету скажу: зверь баба! Я её… ха-ха… сам боюсь. Сказала – шлёпну, значит, шлёпнет!

– Да ну вас, – польщённо зарделась Октябрина. – Пустите меня. Пойду освежусь…

Она встала из-за стола, пошла по проходу, а подполковник, глядя ей вслед, цокнул одобрительно языком:

– Хороша с-стерва! Она на тебя, гражданин внук, явно глаз положила!

Он бесцеремонно удрюпался на освободившееся место, обняв дружески Марципанова-младшего за плечи, налил коньяка ему и себе. Опять выпили. Эдуарда Аркадьевича окончательно развезло.

– А к-как у вас обстоят дела с п-правами заключенных под стражу лиц! – строго глянул он на подполковника. – Соответствует ли режим содержания европейским стандартам?

– А то как же! – с гордость отозвался Иванюта. – Всё как положено. К-камеры оборудованы согласно инс… струкциям! На окнах – решётки стальные, двери обиты железными полосами, снабжены замками тюремного типа. Ну и стол, нары, табурет, параша… Всё как в Европе!

– А… а бельё постельное для заключённых хорошо пр-роглаживается? – с хмельной настырностью допытывался правозащитник.

– Белья не положено. Матрас, набитый соломой, тюфяк под голову…

– Н-не порядок! – возмущённо мотнул головой Эдуард Аркадьевич.

– По инструкции так положено. Инструкции, гражданин внук, сполнять строго нужно, – назидал ему подполковник. – Вот ты, к примеру, в камеру как войдёшь? Откроешь дверь, ввалишься, здрасьте вам! А надо – по инструкции! Вначале старший наряда обязан осмотреть помещение камеры в дверной глазок, дать команду заключённым встать, отойти к стене, руки назад. После того, как одно лицо надзирающего состава открывает дверь камеры, второе находится у входа со стороны коридора и осуществляет наблюдение. В случае неповиновения или нападения на надзорный состав…

В этот момент в зале опять бурно зааплодировали. Марципанов-младший, глянув осоловело, увидел, что в дальнем конце стола поднялся пожилой вохровец, один из тех, кто принудительно кормил правозащитника в камере.

– Это наш герой, почётный, можно сказать, конвойник, старшина Купарев. На его боевом счету двадцать пять задержанных побегушников и тридцать два диверсанта, – пояснил Иванюта и крикнул одобрительно: – Давай, Акимыч!

Тот поприветствовал подполковника рюмкой, потом, покашляв, сказал:

– Я, товарищи, врагов всяких видел. Бывает, дашь ему разок по соплям – сразу колется, мать родную готов продать. А этот, – указал он на Эдуарда Аркадьевича, – как попал к нам, сразу видно – крепкий орешек. Стойкий, наш человек. Другой бы тут же про дедушку-то выложил, этот – не-е… Шутки с нами шутил. Вы, говорит, кино тут снимаете… А ещё прокурором грозился. Я так понимаю, это он нас с Трофимычем испытывал. Как, дескать, мы службу несём… Чекистская в парне кровь! За него – до дна!

Дальше Марципанов-младший соображал уже совсем туго. Ещё один тост – и он упал бы физиономией в студень из кабана. Но выручила Октябрина. Неожиданно она появилась посреди зала и объявила громко:

– Танцы! – и, махнув платочком в сторону балкона, скомандовала: – Оркестр! Фокстрот!

 

6

– Ты знаешь, в чём была ошибка основоположников – Маркса, Энгельса, Ленина? – спросил на следующее утро, принимая в своём кабинете внука, полковник Марципанов. – В том, что они, и даже Владимир Ильич, оставались чистыми теоретиками, оторванными от земли. Они планировали построение общества всеобщей справедливости для некоего абстрактного человечества. А человечество, Эдик, состоит из конкретных людей…

Эдуард Аркадьевич, не вполне протрезвевший ещё после вчерашнего, кивал обречённо и, превозмогая головную боль, пытался следить за мыслями деда.

– А Сталин не был теоретиком, – продолжил излагать свои взгляды тот. – Он был практиком. На каторге сидел, неоднократно бежал оттуда. Знал народ досконально, в том числе и в самых низменных его, так сказать, проявлениях. – Чувствовалось, что Марципанов-старший оседлал своего любимого конька. Речь его лилась на этот раз плавно, без одышки. К удивлению внука, он беспрестанно курил «Герцеговину Флор», своим возрастом противореча докторам, предупреждающим о пагубности подобной привычки. – Ещё перед войной мне попался на глаза секретный документ, в котором приводились данные социологических исследований самых широких слоёв населения Советского Союза. И знаешь, что меня поразило больше всего? То, что восемьдесят пять процентов от числа опрошенных относятся к категории ведомых. Они не умеют самостоятельно мыслить, анализировать полученный опыт, делать из него правильные выводы. Они готовы разделить любую идеологию, если им пропагандировать её умело, настойчиво и постоянно. Сегодня они целиком за фашизм, завтра – за социализм, послезавтра – за капитализм. Они – стадо, которому нужен пастух. Или, если угодно, вожак. Вождь.

– А… остальные пятнадцать процентов? – вяло поинтересовался правозащитник.

– О-о-о… – пыхнув дымом, откинулся на спинку кресла дед. – Там народ разный. В основном психопаты, которые знают, что два помноженное на два равняется четырём, но это им кажется невыносимым. Они, между прочим, и делали революцию. Все эти камо, матросы железняки, павки корчагины…. Лихие рубаки, хватавшиеся за шашку или маузер при малейшем намёке на то, что кто-то не разделяет их точку зрения…

– Вы, дедушка, прямо контрреволюционные вещи говорите, – наконец заинтересовался разговором Эдуард Аркадьевич. – Верному ленинцу так рассуждать не положено.

– Я верный сталинец, – закурив очередную папиросу, заметил полковник. – А потому рассуждаю трезво, с практической точки зрения. Другая категория мыслящих как бы самостоятельно – это интеллигенция. Так называемые старые большевики. Вот они действительно были ленинцами. Но – болтуны, краснобаи, неспособные на конкретное дело. У вас, – тонко усмехнулся дед, – в девяносто первом году тоже такие типы к власти пришли. Я газетки-то ваши буржуинские хоть и с большой задержкой, но получаю, почитываю. Ельцин, Собчак, Гавриил Попов, Немцов, Явлинский… Такого наворотили… А кто страну в критической ситуации спас, поднял с колен и, чую, на былые, утраченные, позиции в мире выводит? Не академик-гуманист, не экономист, не производственник… Наш брат – чекист Путин! Сколько разной шушеры, научными степенями увенчанной, во власти болталось? А поставить страну на ноги смог никому неизвестный подполковник госбезопасности… Но он – не Сталин. Остановился на полпути. А Иосиф Виссарионович и психов – пламенных революционеров и интеллигентных болтунов-ленинцев – в тридцать седьмом убрал, чтоб под ногами не путались. И каков результат? Индустриализацию провели, аграрный сектор подняли, войну с фашизмом выиграли, восстановили разрушенное за несколько лет… Весь СССР на сталинском горючем потом ещё тридцать лет ехал. Кончилось оно, и страна развалилась! А всё потому, что нарушили главный принцип: элиту держать в страхе, периодически пропалывать, подрезать, кто слишком высоко головку поднял, вознёсся, а быдлом управлять, как зверьём дрессировщики, – то кнутом, то пряничком…

– И всё-таки… Я, конечно, с уважением отношусь к Иосифу Виссарионовичу, – покривил душой правозащитник, – но что это за геростратов комплекс такой – уничтожать лучших полководцев, деятелей партии, управленцев?

Дед, прищурясь, попыхтел папиросой.

– Я по долгу службы много такого знаю, чего вам, простым обывателям, неведомо. И материалы уголовных дел читал, и лично, так сказать, кое с кем из тех, кого ты лучшими назвал… общался. Так вот, кололись твои отважные полководцы от пары затрещин, рыдали, как бабы, лучших друзей оговаривали, сослуживцев чохом сдавали, плели на них всё подряд – и что было, и чего никогда не было. Расстрельной команде в ноги падали, сапоги вонючие целовали… Жалко было им со сладкой-то жизнью расставаться. А те, кто уцелел, в лагерях в ничто превращались. Воров ублажали. Пятки им чесали, и ещё кое-что. И всё – чтобы выжить. Были, конечно, среди них и такие, кто рубаху на груди рванул – дескать, стреляйте, гады. Но мало. В основном слизняки, пыль лагерная… А деятели партии… Один в женскую одежду любил переодеваться и к секретарю-мужику приставал. Другой верный ленинец на фотографии маленьких девочек онанировал. Третий бриллианты копил, в ножку кровати прятал – думал, никто не найдёт… А ты говоришь – лучшие! Если любого человека взять да последить за ним негласно, покопаться в его связях, пристрастиях и привычках – столько мерзости откроется! Чего ж о худших тогда говорить! Горький, кажется, сказал, что «человек – это звучит гордо»? Врал. Человек – мразь. За всю свою историю, с доисторических времён, он только и делал, что убивал себе подобных, обирал слабых, издевался над теми, кто от него зависел. Я думаю даже, – понизил до шёпота голос дед, – не в общественном строе дело, не в классовом размежевании и, соответственно, в борьбе, а в самом человеке. Но об этом – тс-с-с… Я только тебе говорю, как родному. Даже мои помощники в лагере до мысли такой ещё не созрели…

– А… как же принципы свободы, равенства, братства, которые советская власть проповедовала? И этот, как его… от каждого по способностям, каждому по труду… – вставил внук.

– Да пожалуйста! Да сколько угодно! – усмехнулся дед. – У нас в бараке за тачкой или с кайлом в руках все равны. Насчёт того, что каждому по труду – это ты из социализма взял. А мы у себя в лагере уже коммунизм построили. И даём каждому по потребностям. А какие у человека потребности? В принципе, безграничные. Один жрать в три горла готов, другой людей, к примеру, резать любит, третий имеет потребность целыми днями кверху пузом лежать и ни хрена не делать…

– Так ведь воспитать сознательность в людях нужно сперва, а потом уж коммунизм объявлять, – возразил Эдуард Аркадьевич.

– Семьдесят лет при советской власти воспитывали, – скривился полковник. – С младых, можно сказать, ногтей любовь к социалистической родине прививали. И что? Всё забыли, всё продали за кусок колбасы, сникерсы, возможность порнуху по телевизору посмотреть. Народ целыми деревнями и городами спивается, наркоманов развелось – тьма, этот, как его… СПИД… Ежели подсчитать, то от демократии и свободы вашей людей погибло раз в сто больше, чем от той чистки, которую вы сталинскими репрессиями называете. Да что там репрессии – вся армия Гитлера стране столько урона не нанесла! Я представляю, если бы мы, энкавэдэшники, с нашим… э-э…. подходом и методами за ваших, сегодняшних, тех, кого вы элитой называете, взялись, там бы такие горы дерьма обнаружились… Но увы! Вы, россияне, предпочитаете, как страусы, головы в песок прятать и о неприкосновенности личности, правах человека и прочей твоей дребедени чирикать.

Марципанов-младший опасливо покосился на престарелого родственника:

– А что это вы, дедушка, свободу да демократию моей называете? Я… э-э… не во всём эти западные ценности разделяю…

– Не свисти! – строго окоротил его полковник. – У меня насчёт тебя тоже кое-какие сведения имеются… И не будь ты моим внуком, шлёпнули бы тебя мои чекисты без сожаления. Но! – поднял назидательно указательный палец дед. – Я всё-таки верю в науку, наследственность. И в тебя, как в зеркало, гляжусь. Ты – моё отражение, только пятидесятилетней давности. У меня в ту пору тоже в голове чепухи разной много было. И я тебя не сломать, а переубедить хочу, единомышленником своим сделать. Годы своё берут. Пора и с наследником дела всей жизни определяться…

«Вот те на! – обескураженно сообразил Эдуард Аркадьевич. – Эдак я ещё и начальником сталинского лагеря окажусь!» А вслух произнёс:

– Это, дедушка, обмозговать надо. Осмотреться. Мне, например, не ясна стоящая перед тобой сверхзадача. Да, ты собрал на этом таёжном пятачке интересный… гм-м… коллектив. Но чем он занят? Отчаянно бьётесь за выживание во вражеском, как вы считаете, окружении? Да по большому счёту, уж извините за откровенность, если всё то золотишко собрать, которое я здесь в виде посуды да вот таких безделушек, – кивнул он на вылитый из чистого золота и тяжеленный, должно быть, письменный прибор на столе перед дедом, – видел, тебе и охранникам всю жизнь безбедно просуществовать можно. И не в этой глухомани, а в цивилизации, на Большой земле. А зеков разогнать к чёртовой матери. У вас здесь, как я понял, золотоносное месторождение. Оформим его по всем правилам, создадим закрытое акционерное общество и будем потихоньку разрабатывать. И нам, и государству польза.

Дед пристально посмотрел на внука.

– Вот ты, значит, у меня какой… государственник. А идеологию нашу, режимный коммунизм, который мы во вражеском окружении строили, значит, побоку? Есть у нас сверхзадача. Но она ещё и совершенно секретная. И если я тебе о том секрете поведаю, то назад пути тебе уже никогда не будет. Уж извини, но служба для меня важнее всего, выше, чем родственные привязанности. Не столкуемся, почую, что не стал ты своим, – прикажу в расход пустить, не задумываясь. Не было у меня столько лет внука – и не будет!

Эдуард Аркадьевич побледнел, но желание узнать тщательно охраняемую тайну оказалось так велико, а лавры главного разоблачителя тоталитарного строя на примере России так манили, что он встал из-за приставного столика и, вытянувшись перед дедом по стойке смирно, отрапортовал:

– Готов нести любую ответственность, если разглашу доверенную мне секретную информацию.

– Ну, это другой разговор, молодец, – скупо похвалил его дед. – Завтра своим приказом присвою тебе офицерское звание – и добро пожаловать в наши ряды. А секрет, тщательно оберегаемый уже более шестидесяти лет в нашем лагере, состоит в следующем. Как я убедился, изучая историю, человечество в нынешнем своем состоянии, как биологический вид, не способно создать идеальное, направленное исключительно на цели созидания, сообщество… Вот мы с учёными и решили его подправить. И создали нового человека. Но опыты ещё продолжаются.