1
В полосатой робе, похожей на больничную пижаму, только пошитую из прочной ткани, висевшей на нём свободно, Студейкин сам себе казался особенно худым, слабым и беззащитным. Его левый глаз сощурился и заплыл от багрового кровоподтёка, великоватая кепка съезжала постоянно на уши, а деревянные башмаки гремели при каждом шаге, что делало бывшего журналиста и уфолога похожим на марионетку, которой управляет, дёргая за ниточки, опытный кукловод.
На следующий день после допроса с пристрастием и вынесения приговора, о котором Студейкин без содрогания вспоминать не мог, его перевели в бригаду – длинный бревенчатый барак, огороженный дощатым забором с калиткой. Пространство вокруг барака называлось локальной зоной, или локалкой, чьи пределы покидать заключённым без сопровождения лагерного надзирателя или, на худой конец, бригадира, было строжайше запрещено.
Шнырь из карантина, проводивший Александра Яковлевича к новому месту отсидки, шепнул по пути:
– Повезло тебе, парень. Ты в бригаду хозобслуги попал. Житуха здесь сытная, работа не тяжёлая – столовая, прачечная, баня, уборка территории… Это тебе не карьер с тачкой, не лесоповал и уж тем более не шахта. Держи себя вежливо, права не качай. Главное – с нарядчиком и бригадиром хорошие отношения наладить. Тогда и в зоне будешь, как сыр в масле кататься…
Нарядчиком оказался огромного роста детина с переломанным носом и здоровенными, синими от татуировок ручищами. Он сидел в отгороженной от спального помещения барака комнатушке за сколоченным из некрашеных досок столом. Перед ним лежал ворох дощечек, нанизанных на сыромятный ремешок – плотно, как бусы. Хмуро посмотрев на вошедшего, он достал из ящика чистую дощечку и, послюнявив химический карандаш, вопросил хмуро:
– Номер свой запомнил?
– Щ-561… кажется, – с готовностью ответил, стоя перед ним, как учили, со спрятанными назад руками, Студейкин.
– На воле кем был? – царапая что-то грифелем по доске и высовывая напряжённо синий от анилина язык, допытывался нарядчик.
– Простите… в смысле, по образованию или месту работы?
– Ну, давай по образованию. У тебя на роже, я вижу, институт написан, – предположил зек.
– Так точно, – торопливо кивнул Александр Яковлевич. – Окончил в своё время ветеринарный факультет сельскохозяйственного института.
– Эт вроде зоотехника, што ли? – уточнил нарядчик.
– Вообще-то зоотехник – другая профессия, хотя…
– Ты мне тут мозги не засирай! – рявкнул на него дюжий зек. – Тебе, козлу, конкретный вопрос задали!
– Пусть будет зоотехник, – смиренно согласился Студейкин, предполагая, что ничего выше должности свинаря ему при трудоустройстве в зоне не светит. – А ещё я… если по профессии до… в общем, до того, как сюда попасть, журналистом был. С газетами, журналами, интернет-сайтами разными, знаете ли, сотрудничал. Статьи пописывал, в основном о тайнах непознанного…
– Канпазитор, значит! – грозно свёл брови, посмотрев на него в упор, нарядчик.
Студейкин, в испуге помотал головой, забормотал замороченно:
– Не понял? Вы имеете в виду – композитор? Нет, я музыку не пишу. Статьи. Ну, кореспонденции…
– Те, кто оперу пишут про тайны чужие и дела, кумовьями непознанные, у нас канпонзиторами называются. Стукачами. И ты, сука, выходит из этих?
– Да боже меня упаси… гражданин… э-э… нарядчик. Я порядочный человек, сроду никому ни на кого не стучал… А писать… больше не буду. Честно благородное слово!
– Ну гляди, – покачал головой зек. – А то у нас тех, кто на кумотдел пашет, быстро на перо ставят. Или в курятник отправляют.
– В смысле? – не понял ничего из сказанного Студейкин.
– В смысле в петушатник. Усёк?
И хотя Александр Яковлевич по-прежнему не мог уразуметь, о чём идёт речь, согласился на всякий случай:
– Усёк.
– Лет сколько? Здоровье как? Рукомёсло знаешь какое? Ну, там строгать, по дереву резать или кирпич класть? Ты не печник часом? Нам печники во как нужны! – полоснул себя ребром ладони по горлу нарядчик и продолжил опять, поставив Александра Яковлевича вопросом в тупик: – А по масти кем будешь?
Студейкин в растерянности пожал плечами.
– По этой жизни за кого канать хочешь? – пояснил зек. – За мужика аль за блатного? А может, по козьей тропе потопаешь – в актив?
– А ещё какие масти бывают? – поняв, наконец, о чём идёт речь, начал искать для себя подходящее место в зоновской иерархии Александр Яковлевич.
– А ещё черти и петухи. Опущенные то есть. Ну те, что у нас заместо баб применяются.
Студейкин поёжился, пояснил серьёзно:
– Нет, гражданин нарядчик, сексуальная ориентация у меня правильная. Соответствует полу…
– А кто тебя спросит? – хохотнул, блеснув золотой фиксой зек. А потом, опять нацарапав что-то карандашом, развязал ремешок, вдел его в дырочку на краю дощечки и присовокупил её к остальным: – Ладно, я вижу, ты по этой жизни лох натуральный. А потому мы тебя в мужики и определим. Это те, которые пашут, делают всё, что им велят, ни во что не встревают. Нормальная масть. У нас лагерь сучий, то есть мы, активисты, верх держим. А потому блатным в обиду мужиков-пахарей не даём. Чтоб, значит, пайку отбирать у них и вообще… беспредельничать… Но ты, как мужик, понятия тоже должен блюсти. Не воровать, не крысятничать, не стучать, то есть, кумовьям пацанов не закладывать, в карты не играть… короче, поживёшь – сам разберёшься, что здесь почём… А сейчас я тебя в блок «А» отведу. Тебя начальство лагерное распорядилось туда на работу определить. Жить будет там же, отдельно от братвы, не в бараке… – И добавил, хмыкнув: – повезло тебе, лох. Попал бы в шахту, точно петухом стал! Там таких антилигентов в очёчках, ох, как не любят!
– Я что-то слышал о блатной иерархии, – мялся у порога Студейкин, не решаясь присесть на свободный табурет. – И в кино видел…
– Тут тебе не кино, – буркнул нарядчик. – В хату, к примеру, войдешь, поздоровкайся со всеми вежливо. Но не за руку. По нашим понятиям ещё сперва разобраться надо, кому руку жать. С пидором, к примеру, поздороваешься – сам к курочкам угодишь. Или, в натуре, на жулика нарвёшься. Если ты мужик, то урке с тобой западло ручкаться. Сунешь вору свою клешню для приветствия, а он скажет парням – они тебе её за наглость-то и оттяпают…
Студейкин опасливо втянул голову в плечи, зыркнул по сторонам – нет ли поблизости этих страшных воров и пидоров.
Тем временем нарядчик закончил свои дела, спрятал вязанку фанерных бирок в стол, поднялся во весь огромный рост, кивнул хмуро:
– Бери узелок свой. Пошли.
Он вывел Александра Яковлевича из локального сектора и повёл куда-то вглубь территории лагеря. Студейкин брёл следом по усыпанной скрипучим шлаком дорожке, по одну сторону которой тянулся ряд потемневших от времени бревенчатых бараков, по другую – такой же чёрный от старости дощатый забор в три человеческих роста высотой, с несколькими рядами ржавой колючей проволоки поверху и металлическими шляпками светильников на столбах.
– У тебя, фраерок, кликуха есть? – поинтересовался вдруг нарядчик.
– Н-не знаю, – пожал плечами журналист.
– Надо придумать. А то пацаны какую-нибудь обидную кличку повесят – до конца жизни не отмоешься. Тебя как во дворе звали?
– Э-э… Студнем, – застенчиво признался Александр Яковлевич. – От фамилии – Студейкин, и вообще… Я ж студентом был. Очкарик…
– А чё, нормальная кликуха, – неожиданно согласился нарядчик. – Быть тебе, фраерок, Студнем.
– Спасибо, – приниженно поблагодари его журналист.
– Спасибо, мужик, на сковороде не шкворчит, – нарядчик оглянулся по сторонам. – Ты вот что, Студень. Будешь в лаборатории работать, значит, к спиртику поближе. К медицинскому. Задача твоя такая: из пробирочек по чуть-чуть отливать и по пятницам мне флакончик двухсотграммовый передавать. У меня по пятницам банька. Усёк?
– Ну, я не знаю, получится ли, – замялся Студейкин.
– А не получится, я твою карточку на работу в шахту переброшу. А сюда, на курорт, того занаряжу, кто спирт тырить сумеет. Короче, так. По пятницам к вам уголь завозят. Подойдёшь к возчику и флакончик со спиртом ему сунешь. Скажешь – для Тихого. Это меня Тихий зовут. Усёк?
Александр Яковлевич опасливо покосился на громилу.
– Это у вас фамилия такая? Или кличка?
– Кличка, лох. Фамилий в лагере нет. А Тихий я, потому что утром как гаркну в бригаде: «На развод становись!», так братва с нар кубарем летит. И бегом из барака на плац. А кто задержится – тому пинка под зад. Или кулаком в морду.
Студейкин кивнул, вздохнул обречённо. Потом, не удержавшись, полюбопытствовал:
– А вы… давно здесь? В лагере?
– С рождения, – с гордостью заявил Тихий. – Я, фраерок, из потомственных сук. Потому и активист-нарядчик. Такую должность разной шушере из пришлых не доверят… А вообще в лагере сейчас не жизнь, а лафа! Мне дед рассказывал, как они работали в прежние времена. Осенью в бригаде пятьсот человек было, в четыре яруса на шконках в бараках спали. А к весне в живых всего пятьдесят зеков осталось. Он тогда ещё в актив пошёл. Тем и выжил…
– Так ты… извините, вы никогда и на воле не были? С самого рождения в тюрьме? – изумился Александр Яковлевич.
– А на хрена мне твоя воля сдалась? – весело отозвался Тихий. – Лучше нашего лагеря, фраерок, места на свете нет. У нас тут не жизнь, а малина! Есть еда, работа, крыша над головой. И всё это – по закону. Не то что у вас, на воле. Я о том много рассказов слышал. Бр-р… Ужас! Города огромные, беготня, нервы сплошные, за всё деньги плати, пьянство, преступность… Кошмар! Да и кем бы я там, у вас, мог стать? Работягой простым? Мужиком? А здесь я – на-ряд-чик! – с гордостью произнёс он. – Не-е… Я патриот свово лагеря. Мне твоей говённой свободы даром не надо!
Неожиданно забор кончился воротами со шлагбаумом и будочкой КПП. Нарядчик, поднявшись по скрипнувшим протестующее под его тушей ступеням крыльца, грохнул сапогом в дверь.
– Открывай, гражданин начальник! Человека привёл.
Взвизгнул засов, дверь отворилась, и на пороге возник пожилой, заросший седой щетиной вохровец. Он глянул сердито на Студейкина из-под косматых бровей, потом ткнул заскорузлым, жёлтым от никотина пальцем в грудь новичка.
– Ты, Тихий, как скажешь… Где ты, твою мать, человека увидал? Зека ты мне привёл. Щ-561! А то – человека… – И рявкнул, брызнув слюной, в лицо Александру Яковлевичу: – Статья, срок?! Поч-чему по форме не представляешься, зечья морда?!
– Да ладно тебе, – махнул рукой, успокаивая деда, нарядчик. – Новенький он. Тока што с воли. Учёный, грит… А по статье к нам нынче все по одной попадают – за шпионаж. И срок один – четвертак получают.
– Эт точно, – неожиданно легко успокоился и согласился вохровец. – Раньше всё больше изменники родины шли. Те попроще народ был, и для зоны полезней. Мужики мастеровитые, трудяги. А щас… тьфу! Шпионы одни, телигенты проклятые. Ни украсть, ни покараулить… Мелкий, бесполезный контингент… У-у… – неожиданно замахнулся он на Студейкина. – Так бы и дал тебе по роже очкастой! Вся гадость в мире от вас, башковитых. От вас, тилигентов, везде вред один!
– Ничо, – хохотнул, блеснув золотой фиксой, Тихий. – Здесь не навредит…
Вохровец почесал со скрежетом щетинистый подбородок, отступил в сторону:
– Ну, входи, входи, тилигент. Ты, блин, считай, в рай попал. На лесоповале враз бы загнулся. А здеся, можа, свой четвертак и досидишь.
– А потом? – осторожно протискиваясь мимо него и держа руки с узелком, как учили, за спиной, спросил Александр Яковлевич.
– Потом? Потом, конешно, копыта откинешь. Помрёшь, то есть. Но пользу принести успеешь… Иди, иди, мозгляк. Через меня за сорок лет службы знаешь скока таких в эту дверь вошло? Да тока ни один пока обратно не вышел…
2
По другую сторону забора, куда попал Александр Яковлевич в сопровождении всё того же небритого конвоира, располагался довольно чистенький комплекс одноэтажных домиков с цветочными клумбами и даже небольшим фонтанчиком посреди засаженного ёлочками скверика и деревянными, вырезанными с любовью, скамейками для праздного отдыха.
Подведя заключённого к зданию с табличкой у двери «Центральная лаборатория», конвоир надавил на кнопку звонка и сказал, обращаясь к строгому смотровому глазку:
– Открывай. Тилигента тебе привёл.
Дверь распахнулась. Молодой охранник в накинутом на плечи поверх гимнастёрки белом халате осмотрел Студейкина с головы до ног, кивнул одобрительно:
– Очкарик. Значит, наш. Давненько вы нам людей не давали…
– И этот туда же! – разъярился пожилой конвоир. – Люди – мы с тобой. А энто – зек, падла.
– У нас тут учёные, дядь Вась, – усмехнулся молодой охранник. – Все по имени-отчеству друг друга кличут…
– Ага, – кивнул старик. – Знаю я твоих Сидор Пидорычей. Шпионские морды. Сидят тут, не работают ни хрена, цветочки, вишь ты, нюхают, – неодобрительно мотнул он головой в сторону клумбы, а потом поддал в сердцах кулаком в спину Студейкину. – Пшёл вперёд, гнида!
Внутри помещение, куда втолкнули Александра Яковлевича, ничем не напоминало лагерный барак. Скорее больницу. Оштукатуренные белёные стены, череда дверей, ведущих в рабочие кабинеты. В коридоре в межоконных проёмах – деревянные остеклённые шкафы с рядами банок на полках. На каждой посудине наклеена этикетка с каллиграфической надписью чёрной тушью – по латыни. Содержимое напомнило Студейкну кафедру ветеринарии в сельхозинституте – белесые от спирта эмбрионы, трупики животных со слипшейся шерстью, полушария головного мозга, напоминающие ядра грецкого ореха, внутренние органы, препарированные конечности с пучками заполненных синим и красным латексом кровеносных сосудов…
– Пройдёмте к завлабу, – непривычно вежливо предложил Александру Яковлевичу молодой охранник.
На обитой дерматином, замазанном густо белой масляной краской, двери Студейкин прочёл табличку – «Заведующий лабораторией М. У. Дьяков».
Кабинет изнутри тоже вполне соответствовал научному учреждению. Те же застеклённые шкафы по стенам, с плавающими в банках жутковатыми экспонатами, графики и таблицы на листах ватмана, развешанные под потолком, пара сейфов для особо секретной документации. За столом – бледный, лысый, будто сам только что извлечённый из банки с консервирующей жидкостью, субъект в старомодном, с завязками на спине, белом халате, с вышитыми красными нитками на нагрудном кармашке инициалами – «М. У. Д.».
Завлаб оторвался от чтения бумаг, посмотрел на вошедшего и, подняв пухлую, отмытую до безжизненной белизны руку, показал на стул напротив:
– Присаживайтесь, э-э…
– Студейкин Александр Яковлевич, – отрекомендовался успокоенный мирной, совсем не лагерной, обстановкой журналист.
– Не надо, – тихим, слабым голосом, с которым у больных душа отлетает, вздохнул завлаб. – Не надо фамильярности. Никакой вы не Студейкин, а… – он ткнул похожим на варёную сардельку указательным пальцем в бирку на груди вошедшего, – номер Щ-561. Я уже устал бороться в этих стенах с проявлением такого эгоцентризма! – будто пожаловался он собеседнику. – Собственные имя, фамилия как бы невольно толкают человека к индивидуальности. Вот вы, к примеру… как вы сказали ваша фамилия?
– С-с-студейкин, – ошарашено подтвердил журналист.
– Вот, – удовлетворённо кивнул завлаб. – А я Дьяков. А кто-то, скажем, Петров или Сидоров. Разные фамилии делают людей антагонистами. А советская власть подразумевает коллективизм. Вот раньше у большевиков… Никаких фамилий. Только партийные клички – для конспирации. Товарищ Ленин. Товарищ Сталин. Прекрасно!
– Мне тоже кличку в лагере дали. Товарищ Студень! – ляпнул, не подумав, Александр Яковлевич.
Дьяков скривился, как от зубной боли.
– Вы меня не поняли. Товарищество подразумевает стаю. А стая функциональна. Она объединяет особи для конкретных, направленных на выживание данного сообщества организмов, целей. А эти цели иногда могут не совпадать с интересами конкретного индивидуума. Например, на войне. Чтобы колония особей продолжала существовать, в борьбе с врагом может погибнуть до девяноста девяти процентов индивидуумов… Вы следите за моей мыслью? – неожиданно глянул он в упор на Студейкина.
– Д-а-а… Да, конечно! – встрепенулся, изобразив максимум внимания, тот.
– Во-от, – удовлетворённо кивнул завлаб. – Стая не просто функциональна. Она справедлива в высшем понимании смысла этого слова. Стая – это, если хотите, некий созданный самой природой прообраз коммунистического бытия – высшей формы общественных отношений. К которому основная масса человечества, увы, пока только стремится…
Александр Яковлевич задумчиво выпятил губу и покивал скорбно – понятно, мол, как ни жаль, но вы правы, товарищ… А завлаб продолжил:
– В стае более активные особи получают по итогам своей деятельности, охоты например, больше, а менее активные соответственно меньше. От каждого – по способностям, каждому – по труду. Так что принципы социальной справедливости в природе железно соблюдены. А фамилии этот принцип нарушают!
Студейкин в изумлении поднял брови.
– Да, нарушают. Одному, например, досталась красивая фамилия. Зорин там или Благоуханный какой-нибудь. А другому – Дураков. Или, не приведи господи, Шнеерзон. Да он только за свою фамилию всю жизнь может страдать!
Александр Яковлевич опять кивнул озабоченно.
– В связи с вышеизложенным, – в глазах Дьякова замерцали сумасшедшие огоньки, – что может быть справедливее обозначения индивидуума буквами алфавита? Алфавит чёток и постоянен, как явление природы. В нём после А непременно следует Б, но никак не Я или Ю. Вы понимаете, о чём я?
– Э-э… в общих чертах, – чувствуя, что тоже начинает потихоньку сходить с ума, промямлил замороченно Студейкин.
– Те, кто стоял у истоков нашей лаборатории, попали в лагерь ещё в военную пору, получили бирки на грудь с номерами, шедшими под литером А. Я как продолжатель и преемник, прибывший сюда в семидесятые годы, оказался в литере С. Ну а вы, тот, кому, вероятнее всего, придётся завершать наши исследования, находитесь в конце алфавита под литером Щ. Всё чётко, строго научно, математически точно и в высшей степени справедливо!
– А… чем мне предстоит заниматься? – с опаской поинтересовался Студейкин. – К какому делу, так сказать, на благо общества я должен буду приложить руки?
Дьяков, казалось, не менее ошеломлённый вопросом новичка, чем тот его пространными рассуждениями о роли алфавита в межличностных отношениях, запнулся, а потом, словно опамятовавшись, пояснил:
– Вы будете работать в секторе номер три. Деятельность нашей лаборатории носит строго секретный характер. О сути проводимых здесь исследований рассказывать вам пока воздержусь. Скажу лишь, что они имеют прямое отношение к нашему с вами разговору. Но это вы поймёте позднее. А пока распишитесь вот здесь, – он протянул лист бумаги. – Это значит, что инструктаж о соблюдении режима секретности с вами проведён лично мною. Попав в стены нашей лаборатории, вы автоматически стали носителем строгой государственной тайны. За её разглашение наступает уголовная ответственность.
– Строгая? – уже догадываясь, уточнил всё-таки Александр Яковлевич.
– Поскольку за шпионаж вы уже осуждены на максимальный срок, за следующее нарушение закона вас расстреляют.
– Понял, – обречённо кивнул Студейкин и, взяв предложенную завлабом перьевую ручку, макнул её в чернильницу и неумело, царапая бумагу, расписался возле заботливо поставленной под машинописным текстом галочки.
3
Поскольку рабочий день давно был в разгаре, Александру Яковлевичу разрешили потратить послеобеденное время на обустройство по новому месту жительства. Его проводили в жилую секцию, пустую в эту пору, ничем не напоминавшую рабочий барак, указали на спальное место. Студейкин насчитал три десятка металлических коек с матрасами, аккуратно застланными белыми простынями и суконными одеялами. В изголовье каждой, словно памятник на могилке, высился плотно сбитый кирпичик подушки в наволочке.
После деревянного топчана с соломенным тюфяком и засаленной дерюгой в карантине ложе показалось царским. Даже тумбочка прикроватная была одна на два спальных места. Судя по тому, что на ней лежали очки с толстыми линзами, томик Байрона, стояла чернильница-непроливайка, журналист предположил, что соседом его окажется не татуированный с головы до пят уголовник, а человек если и не интеллигентный, то хотя бы начитанный.
Опустив свой сиротский узелок на некрашеный, но чисто вымытый дощатый пол, Александр Яковлевич присел было в изнеможении на койку, но тут же подскочил затравленно, услышав привычно-грубое:
– Встать, шантрапа!
Оглянувшись, он увидел седовласого, подтянутого зека в ладно скроенной и подогнанной по размеру арестантской робе.
– Новенький? – с улыбкой, не гармонировавшей с грозным окриком, спросил тот.
– Так точно, – сдёрнув с головы полосатую кепку, как учили, отрапортовался Студейкин. – Номер Щ-561!
– С Большой земли? – усмехнулся зек и протянул руку. – Давай знакомиться. Завхоз этой шарашки Станислав Петрович Олекс. На шконках днём сидеть воспрещается. Только лежать после отбоя. Сидор пока в тумбочку положи. Потом оставишь зубную щётку, письменные принадлежности, остальное мне в каптёрку сдашь.
– Нет у меня вещей. И письменные принадлежности – путевой дневник, авторучки, всё отобрали, – вздохнул Александр Яковлевич. – И зубы чистить нечем. Правда, подозреваю, что при такой кормёжке, как здесь, зубная щётка вовсе не понадобится…
– Голодный? – с пониманием взглянул на него завхоз. – Перекус могу организовать.
– Если можно, – сглотнул конфузливо невольную слюну журналист.
– Пойдём в каптёрку, – предложил хлебосольно хозяин. – У нас, брат, не то что в забое. Это там за пайку друг на друга с кайлом бросаются. Здесь с хавкой полегче. Кирзуху, например, не едят некоторые. Так что у меня в заначке всегда остаётся.
В тесной, но чисто прибранной каптёрке он усадил гостя за стол, поставил перед ним вместительную миску со слипшейся в комок холодной перловой кашей, присовокупив к ней ломоть чёрного хлеба.
– А вообще-то с продуктами здесь напряжёнка, – сказал он, наблюдая, как, стараясь не уронить достоинства, но всё-таки быстро и жадно орудует деревянной ложкой новичок. – Сказываются издержки изоляции во вражеском окружении. И хлеб здесь дрянь – с опилками пополам, и каша – крупа старая, с жуками и ещё какой-то гадостью… Но, увы… Другая еда нам редко перепадает. Иногда, по сезону, грибочки жареные, ягодки таёжные. Жаркое из вивария. Кролики, свинки морские. Иногда крысами и мышами не брезгуем… Экстрим!
Чавкая и смущённо прикрывая набитый кашей рот, Студейкин всё же полюбопытствовал:
– Может быть вы, Станислав… э-э… Петрович, мне растолкуете, что за хрень здесь творится. Я журналист, естествоиспытатель. Искал в тайге снежного человека. Шёл с товарищами, и вот… вляпался. Шпионаж, диверсии, лагерь, срок… Дикость какая-то! Вы тоже с воли сюда? А то мне до вас зек какой-то сумасшедший попался. Говорит, родился в лагере и что он патриот здешней системы…
Завхоз грустно смотрел на новичка, подбадривая:
– Вы ешьте, ешьте… Кстати, как вас по имени-отчеству?
Александр Яковлевич, судорожно сглотнув, отрекомендовался, добавив:
– А вообще-то со мной сейчас инструктаж провели. Завлаб предупредил: обращаться к заключённым только по номерам…
– А, Мудяков, – пренебрежительно махнул рукой завхоз. – У него пунктик на этой почве. Подозреваю, из-за неудачи с собственными инициалами. – Потом глянул сочувственно: – Да… Вы со товарищи в серьёзную передрягу попали. Снежного человека искали? Вот и меня занесла сюда нелёгкая. Лётчик я. На вызов к больному летел. Ну и… навернулся наш «кукурузник» в этих краях. Доктор – насмерть, а меня подобрали, объявили американским шпионом. Дали двадцать пять лет без права переписки. Десять уже отсидел.
– Да вы что! – в ужасе всплеснул руками Студейкин. – Неужто всё это, – указал он на опутанный колючей проволокой забор за окном, – всерьёз?
– Всерьёз и надолго, – подтвердил Олекс. – Эта шарага со сталинских времён сохранилась. Как – точно не знаю, но догадываюсь. Видимо, благодаря строжайшему режиму секретности и твердолобости вохры, чекистов здешних, непоколебимо верящих в то, что они уже в третьем поколении выполняют сверхважное задание партии и правительства.
– И что… вырваться отсюда нельзя?
– Даже думать над этим не советую, – серьёзно сказал завхоз. – Уж в чём в чём, а в тюремном деле эти ребята – профессионалы. У них комар через основные заграждения не пролетит незамеченным. На моей памяти пара – тройка побегов была – с рабочих объектов за территорией лагеря. Так они побегушников за сутки поймали, пристрелили и за ноги вниз головой на обозрение всех зеков повесили. Да и, как говорят потомственные уркаганы, бежать отсюда некуда. Летом болота непроходимые. Зимой – морозы лютые, снега. В худой одежонке, без харчей и ночи не продержишься. Так что одна надежда на то, что рано или поздно эту богадельню власти российские обнаружат, прихлопнут и нас амнистируют… – Олекс задумался, а потом предупредил: – И вот ещё что: ни с кем здесь не откровенничайте. Мы, зеки то есть, все друг на друга стучим. Жизнь заставляет. Но одно дело тебя за мелочёвку сдадут – ну, там лабораторного кролика слопал или из спиртовки чуть-чуть отхлебнул, это нормально, в крайнем случае получишь плюху от надзирателя. А вот если побег замыслишь – точно в забой пойдёшь. Шахта, где золото добывают, – место самое страшное. Оттуда никто не возвращается. Даже вперёд ногами. Там, под землёй, и хоронят…
Студейкин отодвинул опустошённую миску, едва справившись с желанием вылизать её дно, икнул сыто и благодарно.
– Спасибо, Станислав Петрович. Удивительно, как быстро в таких условиях в нас гаснет всё человеческое… Отзывчивость, доброта… – Александр Яковлевич растроганно шмыгнул носом и принялся заполошно поправлять очки, чтобы собеседник не разглядел его слёз. – А вы… вы такой человек…
– Обыкновенный, – пожал плечами завхоз. – Сейчас дам вам тряпку, ведро. Полы хорошенько везде продраете – до вечера ещё далеко. Справитесь – получите от меня щепоть махры на закрутку. Нет – подзатыльник и лишение вечерней пайки. Уж извиняйте, порядок есть порядок. В зоне добреньких не бывает. Каждый зек свою выгоду ищет.
– Да что вы! Я справлюсь! – с энтузиазмом вскочил Студейкин. – Я так вам полы вымою – заблестят!
4
Режим секретности в лаборатории соблюдался железно. Утром работников из числа спецконтингента – всего человек сорок, как прикинул Александр Яковлевич, – забирали из жилого барака, тактично именовавшегося здесь общежитием, два хмурых надзирателя и, сверяя номера заключённых по фанерной дощечке, разводили по лабораторным блокам. Там подневольных работников в пятом блоке А, где трудился Студейкин, и ещё троих молчаливых зеков, у входа встречал внутренний надзиратель. Он впускал их в помещение и, гремя ключами, разводил по кабинетам, запирая за их спинами дверь на замок. До конца дня покидать рабочее место запрещалось. Обед, а иногда, по особому распоряжению, и ужин заключённым приносили прямо в лабораторию. Чтобы выйти по нужде, следовало постучать в дверь и, дождавшись всё того же надзирателя, прошествовать с ним во двор, где на задах, между высокими елями, притулилась будочка нужника. Свободно перемещаться по лаборатории могли лишь несколько вольнонаёмных сотрудников во главе с Дьяковым. Он ходил, демонстративно вертя в руках массивный универсальный ключ, подходящий ко всем замкам, и напоминал тем самым врача психиатрической клиники, где все двери, как известно, тоже постоянно держатся на запоре.
Поэтому Студейкин и через несколько дней имел весьма смутное представление о том, в чём заключался смысл его деятельности. В кабинете, где у него был просторный лабораторный стол, с ним соседствовала только одна сотрудница из вольняшек – дама весьма преклонных лет, с копной тронутых сединой кудрей, выбивавшихся непокорно из-под белого чепчика, и с неизменной папироской «Беломор» в сухих, явно незнакомых с помадой губах.
При первом знакомстве она остро глянула поверх очков на вошедшего и поинтересовалась деловито:
– Новенький? Осуждённый или по вольному найму? Хотя что это я… Какой нынче дурак придёт сюда добровольно…
– А раньше что, приходили? – в свою очередь уставился на неё линзами очков Александр Яковлевич.
– Представьте себе! Я, например! – с вызовом отозвалась дама. А потом спросила с надеждой: – Сигареткой не угостите?
Студейкин с сожалением пожал плечами:
– Не курю…
– Ну-ну, – разочарованно кивнула соседка, протянула ему сухую, чистую ладошку с жёлтыми отметинами никотина на пальцах: – Давайте знакомиться. Я – Изольда Валерьевна Извекова. Погоняло у здешней братвы – Старуха Извергиль. Почти по Горькому. Кандидат биологических наук. Собрала материал на три докторских диссертации, но не защитилась. Режим секретности, – указала она на толстые тюремные решётки на окнах, – гостайна и прочее… А то бы быть мне Нобелевским лауреатом, не меньше!
– Вот как? – удивился Александр Яковлевич. – Неужто в этом забытом богом месте такие… разработки ведутся?
Старуха Извергиль гордо вскинула голову:
– Вы даже не представляете себе, насколько серьёзные! Мир содрогнётся, если узнает… Но! – подняла она со значением тонкий указательный пальчик, – как сказал поэт, нам не до ордена, была бы Родина… А вы здесь какими судьбами? – переключилась она на Студейкина.
Тот не сразу нашёлся с ответом. Всё произошедшее с ним за последние три-четыре недели – ничтожный, в общем-то, срок – было настолько невероятным, что с трудом укладывалось в голове. Ещё несколько дней назад он, как истинный естествоиспытатель, брёл по тайге, и тающие его силы поддерживала жажда познания, стремление во что бы то ни стало отыскать реликтового гоминоида, который, он абсолютно уверен был в этом, скрывается в здешних лесах. Потом он увидел йети – воочию, как лицезрел сейчас Изольду Валерьевну, но вместо счастья первооткрывателя, как бы в насмешку, испытал невиданные ранее унижения и позор…
– Снежного человека искал, – вздохнул Александр Яковлевич.
– Нашли? – усмехнулась Старуха Извергиль.
– Вы знаете – нашёл! – грустно подтвердил журналист. – Мировая, можно сказать, сенсация… А я вот здесь, за решеткой, без права переписки. В то время как учёные на всех континентах спорят до хрипоты, существует ли на самом деле йети, – он бродил в окрестностях лагеря, неинтересный здесь никому!
– Ну почему же неинтересный, – пожала плечами дама. – Его наверняка ищут. Опергруппы с собаками. Да только, как правило, не находят. Наши рабсилы ребята послушные, но и прятаться мастера. Уже несколько раз с территории лагеря удирали, и ни разу вохре их задержать не удалось. Ну, ничего. Побродят в тайге, жрать захотят и назад возвращаются. И этот… когда, вы говорите, снежного человека встретили?
– Э-э… неделю примерно назад, – поражённый услышанным, пробормотал Студейкин.
– Ну, значит, скоро заявится. Рабсил – скотина домашняя, далеко от двора не уйдёт…
Александр Яковлевич всё никак не мог осмыслить услышанное.
– Так вы… вы знаете о существовании снежного человека?
Старуха Извергиль вытряхнула из пачки очередную беломорину, смяв особым образом гильзу, сунула папиросу в рот, прикурила от огонька горевшей перед ней спиртовки. Пыхнув дымком, прищурившись, посмотрела на собеседника:
– А вы, мил человек, думаете, мы здесь чем столько лет занимаемся? Только ваш снежный человек – миф, эфемерность, фантазия. А наш гоминоид, или рабсил, – вполне живой. Это новый, по сути, вид человекообразных существ, выведенных искусственным путём. И вам – как вас по батюшке? – ах, да, Александр Яковлевич, очень повезло. Гоняясь за призрачным объектом, плодом воображения разных пьяниц, неврастеников и сумасшедших, вы помимо своей воли стали участником грандиозного эксперимента, который уже более шестидесяти лет осуществляется нашей лабораторией. И ваше имя, я уверена, если вы перестанете ныть и зацикливаться на своём подневольном положении узника, по прошествии времени будет вписано золотыми буквами в историю нового человечества!
– Ух ты… – только и смог выдавить из себя вконец обескураженный журналист.
5
Потянулись томительные, однообразные дни. Не понимая общего смысла работы, не будучи вследствие этого нацеленным на конечный результат, Студейкин тем не менее добросовестно выполнял всё порученное ему Старухой Извергиль.
Для начала она повела его в виварий и собственноручно отобрала два десятка белых мышей, поместив их в мелкоячеистую клетку. В задачу Александра Яковлевича входило взвесить каждого грызуна на весах, причём с точностью до сотых долей грамма, затем ввести особям по одной десятой миллилитра сыворотки из пробирки без этикетки. Все этапы своих действий Студейкин обязан был строго фиксировать в лабораторном журнале.
– Пробирка с сывороткой в штативе у тебя на столе, весы аптекарские там же, шприцы в стерилизаторе. Уразумел? – инструктировала Изольда Валерьевна нового сотрудника. – Иглу вводи подкожно, в холку. Сумеешь?
– Не забыл ещё, – брезгливо косясь на снующих в клетку мышей, кивнул Александр Яковлевич. – Только вот… Нет ли другой клетки или ящика, куда я тех мышек, что уже уколол, рассаживать буду? А то все они, заразы, одинаковые, ещё перепутаю.
Старуха Извергиль оторвалась от окуляра микроскопа, в который всматривалась до того одним глазом, пыхнула вонючей папиросой, вздохнула:
– Плохо быть тупым… Я же сказала: инъекции делать с соблюдением стерильности. Место укола обработаешь вначале спиртом, затем зелёнкой, и по зелёному пятнышку отличишь тех животных, что уже привил.
Студейкина покоробило, что им помыкают, как школяром. Он поджал губы обиженно:
– Было бы полезнее для дела, Изольда Валерьевна, если бы вы посвятили меня в смысл нашей работы. Я должен знать, так сказать, свою цель. Тогда и ответственность за конечный результат возрастёт!
Не отрываясь от микроскопа, старуха проскрипела задумчиво:
– Будешь много знать – скоро состаришься. Вернее, применительно к нашим условиям, не состаришься вовсе. Просто не доживёшь. Если напортачишь – тоже. В лучшем случае пойдёшь в шахту кайлом махать, в худшем – расстреляют, как саботажника и вредителя. Так что выполняй все мои указания точно, беспрекословно и в срок. Тогда, хе-хе, может быть здесь, в тюрьме, и состаришься…
Александр Яковлевич, втянув голову в плечи, с омерзением сунул руку в кишащую красноглазыми грызунами клетку, боясь, что те немедленно вопьются в неё своими острыми, чёрт знает чем инфицированными зубками. Но всё обошлось, и он приступил к исполнению нехитрых обязанностей.
Колол, выжидал неделю, ежедневно взвешивая беспокойных и юрких мышей. Аккуратно чётким почерком заносил данные в журнал, что само по себе было непросто. Писали здесь стародавними перьевыми ручками, которые требовалось то и дело макать в стеклянную чернильницу, перо царапало серые, грубые листы. К острию цеплялись микроскопические древесные щепочки, на страницу нередко падали жирные, ничем не выводимые кляксы, и журналист учился пользоваться такими невиданными им прежде приспособлениями, как перочистка и промокательная бумага. И, видимо, преуспел, потому что строгая Извергиль доверила ему две недели спустя более сложную работу – забор крови тончайшей иглой из микроскопических сосудов привитых какой-то дрянью мышей. Потом пробирки центрифугировались, старуха изучала мазки плазмы под микроскопом и, видимо, находя в них что-то интересное, периодически ахала, однажды даже зааплодировала и торопливо, сияя глазами, помчалась демонстрировать предметное стёклышко неизвестным Студейкину коллегам.
Ежедневно пожилая дама дотошно вчитывалась в журнал, который вёл Александр Яковлевич, шевеля губами, сравнивала цифры, прослеживая их динамику, время от времени произнося что-то вроде «так я и думала!» или «ну, конечно, я знала, что ничего путного из этого не получится!». Но о чём она думала, что знала, на что «путное» рассчитывала, Студейкин даже догадываться не мог.
Всё изменилось ещё две недели спустя. В тот день бывший журналист, войдя в лабораторию, натянул на плечи белый халат и только-только взял в руки первую, привыкшую к нему и оттого снулую будто мышь, Изольда Валерьевна, всегда оказывающаяся на рабочем месте раньше его, оторвавшись от микроскопа, произнесла, морщась досадливо:
– Ах, оставьте этих несчастных животных. Серия опытов над ними завершена.
– Как всегда, с неизвестным для меня результатом, – горестно вздохнул Александр Яковлевич.
Старуха Извергиль достала из пачки очередную папиросу, послюнявив жёлтый от никотина палец, подклеила надорвавшуюся бумагу на мундштуке, прикурила и, выпустив густой клуб серого дыма, поинтересовалась вдруг:
– Скажите-ка, любезный, вы ишемией сердца не страдаете часом? Или гипертонической болезнью?
– Н-нет… вроде бы… – растерялся от неожиданности Студейкин. – Я, знаете ли, здоровый образ жизни веду. Не пью, не курю. Спортом занимаюсь. Вернее, занимался, – спохватившись, поправился он. – Туризмом. У меня первый разряд по спортивному ориентированию…
– Об этом помалкивай, – не то в шутку, не то всерьёз посоветовала Извергиль. – Дознаются в кумотделе – на учёт как склонного к побегу поставят. Туристов здесь, брат, не любят.
– Да это всё в прошлом, – жалко улыбнулся, поправив сбившиеся на нос очки, Александр Яковлевич.
Старуха загасила окурок в чашке Петри.
– Спрашиваю, потому что не каждый выдерживает то, с чем столкнуться сейчас и тебе придётся. Некоторые в обморок падают. Вот я и интересуюсь, не отбросишь ли ты копыта от страха?
– Будьте спокойны. Не из пугливых! – гордо расправил щуплые плечи Студейкин.
– Ну, тогда пойдём, любезный, – пригласила старуха, вставая из-за стола, – в нашу святая святых. Испытательный срок ты, можно сказать, прошёл. Я за тебя перед завлабом поручилась. И Мудяков счёл возможным тебя на следующий уровень доверия перевести. Только учти: если при нынешней степени информированности в случае профнепригодности тебя ещё можно было за эти стены вывести и, к примеру, в забой или на лесоповал списать, то теперь, как обладателя сверхсекретных сведений, только к стенке…
– Спасибо на добром слове, – кивнул Александр Яковлевич. – Но любопытство, увы, – моя роковая черта. Оно меня, по большому счёту, уже до тюрьмы довело. А потерявши голову, по волосам, как известно, не плачут. Так что ведите меня, куда угодно. Жажда знаний иссушила мне горло.
6
Пройдя длинным коридором мимо безликих дверей с номерами секций и кабинетов, Старуха Извергиль подвела Студейкина к последней – с табличкой «Стерилизационная». Стерильность здесь соблюдалась, по-видимому, настолько строго, что дверь была металлической, снабжённой смотровым глазком. И когда провожатая постучала в неё связкой ключей, распахнулась сразу. На пороге вырос часовой в белом балахоне. Автомат ППШ, висевший у него на груди, делал стража похожим на разведчика-пластуна в зимнем маскхалате.
– Пропуск, – нелюдимо буркнул он и навёл ствол оружия на визитёров.
Старуха Извергиль протянула ему квадратик картона, перечёркнутый жирной красной полосой. Часовой, пристально всмотревшись в него, отступил в сторону:
– Проходи.
Миновав бдительного стража, Студейкин, следуя за Изольдой Валерьевной, оказался сперва в небольшой, заставленной автоклавами, комнатке. В противоположной стене он увидел ещё одну неприметную, выкрашенную сероватой больничной краской дверь. Маячивший за их спиной часовой подошёл к ней и, стукнув костяшками пальцев, сообщил:
– Допуск по форме Б. Открывай.
Скрежетнул и лязгнул мощный засов. Дверь, оказавшаяся с изнанки металлической, может быть, даже бронированной, отворилась тяжело с пневматическим, как в подводной лодке, вздохом. За ней тоже застыл автоматчик в белом мешковатом халате. Он молча кивнул на лестницу позади себя, круто спускавшуюся вниз, в подземелье, скупо освещённую лампочками под матовыми плафонами.
Старуха Извергиль, держась за тонкие стальные перильца, первой стала спускаться, стуча по металлическим ступеням своими мужскими ботинками, и Александр Яковлевич, вдохнув застоявшийся, пахнущий сухой пылью воздух, потопал покорно следом, ощутив вдруг, как трепыхнулось невпопад сердце.
Спускались долго и глубоко, как в преисподнюю. За каждым крутым поворотом лестницы начинался новый марш, уходивший стремительно вниз, всё глубже и глубже. Наконец очередной пролёт закончился тесной площадкой, на которой маячил очередной часовой с автоматом наперевес.
– Ну и охрана здесь у вас… – покачал головой Студейкин.
– Враг не пройдёт, – подтвердил автоматчик.
Он извлёк из кармана огромный ключ и, повернув его в замочной скважине, с видимым трудом потянул на себя закованную в броню дверь. Потом дёрнул вниз рукоятку рубильника на стене. В помещении вспыхнул яркий, режущий глаза после сумрака подземелья, свет, надсадно взвыли какие-то механизмы.
– Вентиляция, – скупо пояснил часовой. – Погодьте чуток, пусть протянет. А то задохнётесь неровен час. Посетители здесь редко бывают.
Старуха Извергиль достала папиросы, поделилась с охранником. Пока они курили, Александр Яковлевич нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
Он не кривил душой, когда признался Изольде Валерьевне в любопытстве. Нынешнее положение подневольного, несмотря на устрашающий приговор, казалось временным, преходящим. Он будто в съёмках телесериала участвовал, где всё разыгрывалось не всерьёз, понарошку. А вот на книгу о приключениях в таёжной глуши он материал здесь наверняка соберёт. Похлеще, чем «Копи царя Соломона». Надо только побольше секретов у этих полоумных тюремщиков и сумасшедших учёных, творящих неизвестно что уже шестьдесят лет в лаборатории, выведать…
Докурив беломорину, Изольда Валерьевна бросила окурок на бетонный пол, решительно растёрла его тяжёлым ботинком и пригласила подшефного:
– Пошли!
Привыкнув к яркому, слепящему свету, Студейкин осмотрелся по сторонам. Он оказался в огромном бункере, напоминающем станцию метрополитена. Те же массивные колонны, подпирающие вырубленный в твёрдой, не иначе как скальной, породе, свод, тот же кафель на стенах, полу и потолке, сияющий белоснежно в жарком пылании электрических ламп, и гулкое, далеко разносящееся в подземном пространстве, эхо шагов.
Однако, присмотревшись внимательно, Александр Яковлевич убедился, что сравнение со станцией метро, пришедшее сперва ему в голову, было ошибочным. Скорее помещение, в котором он очутился, оказалось похожим на гигантскую мертвецкую. Ибо всё пространство бункера – и по стенам, и в середине – было заставлено столами, стеллажами и стеклянными саркофагами. И едва ли не из каждого из них на журналиста смотрели слепо сотни, а может быть, и тысячи человеческих лиц, застывших то в судорожном мёртвом оскале, то в вечном покое и равнодушии. Причём у лиц этих далеко не всегда наличествовало туловище. Множество голов, отчленённых от тела, взирали мутными, подёрнутыми белесоватой плёнкой глазами из стеклянных банок, а ещё при более детальном осмотре ясно становилось, что и головы эти вполне человеческими назвать нельзя было. Некоторые явно принадлежали приматам – покрытые чёрной шерстью, с клыками, торчащими хищно из пасти, другие – и вовсе не поймёшь кому, нетопырям каким-то – бледные, безволосые хари с выпученными мученически глазными яблоками и острыми как у киношных вурдалаков, зубами. Были и такие, что напоминали обликом доисторических гоминоидов – австралопитеков, неандертальцев, только, судя по заспиртованным экспонатам, неведомым образом сохранившихся до наших времён в отличном, первозданном практически состоянии.
– Господи, – оторопело блуждая взором по сторонам, перекрестился Александр Яковлевич. – Да у вас тут музей антропологии… чудеса!
– Мы, учёные, в религиозные бредни, в мистику не верим, – хохотнула прокуренно Извергиль. – Чудеса мы творим, так сказать, собственными руками.
– А… это? – в растерянности указал на чудовищные экспонаты Студейкин.
– А это, любезный вы мой, как раз и есть тот секрет, который вы так жаждали узнать. Вернее, – поправилась Изольда Валерьевна, – пока лишь внешняя, но, признайтесь, довольно впечатляющая сторона нашей научной деятельности… Вас, кстати, не мутит, коллега? А то вы какой-то бледненький…
– Я в полном порядке! – сглотнув подкативший к горлу кислый комок, замотал головой журналист и стиснул зубы так, что нижнюю челюсть судорожно свело.
– То, что вызывает у вас тошноту, – прозорливо заметила Старуха Извергиль, – является свидетельством величайшего научного открытия академика Чадова… Вы, кстати, слышали о нём хоть что-нибудь?
Играя желваками, Студейкин в ответ энергично помотал головой.
– Ну конечно! Как, впрочем, и остальные представители научного мира. Многие из них, не задумываясь, отдали бы свои жизни в обмен на возможность хотя бы одним глазком взглянуть на эти уникальные экспонаты. Но они, увы, вероятнее всего, никогда не узнают даже о факте существования нашего музея. Его видели от силы человек сто, включая охрану, но никто из них никогда не покидал и не покинет территорию лагеря. Таким образом, тайна наших исследований надёжно защищена…
– До каких пор? – быстро спросил, справившись наконец с тошнотой, Александр Яковлевич.
– Пока человечество не признает, что в своём развитии зашло в тупик и не пожелает уступить место на планете новому виду, – буднично, как о чём-то само собой разумеющемся, сообщила старуха.
7
В залитом неживым электрическим светом бункере было по-могильному холодно. Заметив, что хилый Студейкин зябко повёл плечами, Изольда Валерьевна взяла стоящую у стены длинную, как бильярдный кий, указку, и предложила:
– Давайте не будем тратить зря время и приступим к осмотру экспозиции. Это поможет вам лучше понять, чем занимаюсь я, мои коллеги, а теперь и вы, уже на протяжении многих лет.
Став похожей на строгого музейного экскурсовода, она подвела Александра Яковлевича к стенду с пожелтевшими от времени фотографиями.
– Вот, извольте ознакомиться с этими материалами. Перед вами профессор Иванов, начавший первым проводить опыты по гибридизации антропоидов. На этих снимках учёный запечатлён во французской Гвинее, куда он был откомандирован в 1926 году Академией наук СССР при содействии Международного Пастеровского института. Опыты в Африке проводились по двум направлениям – как путём искусственного осеменения самок шимпанзе спермой мужчин-пигмеев, так и наоборот – осеменения женщин-туземок спермой самцов обезьян. На этом стенде помещены фотографии как туземцев, так и подопытных приматов-горилл, шимпанзе, орангутангов. Позднее Иванов продолжил свои опыты в Сухумском обезьяньем питомнике. Граждане молодой Советской республики с энтузиазмом и юношеским задором откликнулись на призыв послужить интересам науки. Сотни добровольцев со всех концов нашей необъятной страны съехались на Черноморское побережье с тем, чтобы принять личное участие в захватывающем эксперименте. Вот перед вами фотография гражданина Нодаришвили. Простой пастух, он, когда потребовалось Родине, совершил научный подвиг. Лично, половым путём, что гарантировало чистоту эксперимента, осеменил более пятидесяти самок приматов! Советское правительство по достоинству оценило заслуги выдающегося сына грузинского народа. Он был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Подобного участия широких масс в научных исследованиях в капиталистическом обществе даже представить себе нельзя! – с вызовом, держа указку, как винтовку с примкнутым штыком, обернулась к Студейкину Изольда Валерьевна.
– Э-э… м-мда… – в растерянности кивнул Александр Яковлевич, с дрожью примеряя к своей персоне степень беззаветной преданности науке горного пастуха. – Вы правы. Совершенно невозможно представить… Хотя и сейчас ещё у психиатров наверняка наблюдаются больные зоофилией… Надеюсь, вы не собираетесь привлечь меня к научной работе в этом… гм… качестве?
Старуха Извергиль с пренебрежением осмотрела его с головы до ног:
– Где уж вам… Да и эту стадию эксперимента мы давно прошли и отвергли, как совершенно бесперспективную.
Студейкин, громко вздохнув с облегчением, опять изобразил на лице почтительное внимание.
– Тем временем независимо от Иванова своим путём шёл профессор Харьковского медицинского института Чадов, – продолжила между тем Старуха Извергиль. – Он тоже пытался получить гоминоида, скрещивая человека разумного и приматов. Как вы знаете, наши клетки содержат 46 хромосом, тогда как у обезьян их 48. Так вот, воздействуя на хромосомы вначале жёстким рентгеновским излучением, затем некоторыми химическими веществами, Степан Кузьмич добился положительного результата! И хотя первый гибрид оказался нежизнеспособным… – Изольда Валерьевна ткнула указкой во что-то чёрное, мохнатое, плавающее в десятилитровой квадратной банке.
Поправив очки, Александр Яковлевич вгляделся внимательно в маленькое, не более пятидесяти сантиметров, длиннорукое тельце, покрытое густой шерстью, но с безволосым лицом человеческого младенца. Бывший журналист постарался скрыть охватившие его жалость и отвращение.
– Тем не менее у этого существа уже имелись отчетливые признаки гоминоида, – как ни в чём не бывало, продолжила Извергиль. – Отсутствует хвост, нижняя челюсть соответствует человеческой, хотя верхние резцы напоминают клыки. Надбровные дуги сглажены, а вес мозга на четверть выше, чем у обезьян. Одновременно Степан Кузьмич активно работал над расшифровкой генома, догадавшись менять структуру гена с помощью специально культивируемых вирусов. Только за эту работу он уже достоин, как минимум, Нобелевской премии. Но Чадов ставил перед собой более глобальные задачи. Пройдёмте… – Она переместилась к рослому гориллообразному экспонату. – А вот это уже следующий этап опытов. Во втором поколении удалось получить вполне жизнеспособную особь. Гибрид человека и гориллы обладал даже зачатками интеллекта. Он уже был способен выполнять простейшие производственные операции – крутить рукоять лебёдки или динамо-машины, молоть муку ручной мельницей, переносить тяжести или перевозить их с помощью тачки. У последующих поколений эти навыки всё более совершенствовались, а мыслительная деятельность возрастала. Полученные в нашей лаборатории существа уже могли проводить самостоятельно землеройные работы, рубить лес или горную породу в шахте. Они не только усваивали задание и выполняли его, но и оказались способны выражать звуками простейшие мысли…
Студейкин зачарованно переходил следом за Извергиль от одного жутковатого экспоната к другому, всё более убеждаясь, что встреченный им на болоте реликтовый гоминоид таковым, судя по всему, не являлся. Это была сбежавшая из лаборатории особь, выведенная искусственным путём. А значит, прощай, мировая сенсация! Снежного человека отыскать так и не удалось. Однако… разве увиденное в здешнем музее, если удастся придать эти разработки гласности, не произведут фурор в научном сообществе?! Это вам не клонированная овечка Долли!
– И всё-таки я не очень понял про вирусы, – заметил Александр Яковлевич. – Причём здесь они и эти, – не без содрогания кивнул он в сторону очередного звероподобного экспоната за два метра ростом, – чудовища?
– Величие профессора Чадова как раз и заключается в том, что он задолго до официального открытия генов научился направленно воздействовать на них, вызывая необходимые мутации. Генетические мутации постоянно происходят в природе. Это естественный процесс, вполне вписывающийся в теорию Дарвина. Ведь бабочка, обитающая, например, в капусте, вовсе не целенаправленно, волевым усилием, меняет цвет своих крыльев на зеленоватый оттенок, маскируясь таким образом под окружающую среду. Мутации её генов, отвечающие за цвет крыльев, происходили хаотично – под воздействием ультрафиолета, радиации и так далее. Однако выжили лишь те зеленокрылые особи, которые скрывались, сливаясь цветом с листьями капусты. А жёлтокрылых, или, скажем, краснокрылых примечали и склёвывали птицы. Уцелевшие зеленокрылые передали свои свойства следующим поколениям… Вы понимаете, о чём я? – строго глянула Изольда Валерьевна на Студейкина.
– Да-да, конечно, – торопливо подтвердил тот.
– Так вот, следите за моей мыслью, коллега. Мы с вами договорились таким образом, что генетические мутации – естественный природный процесс. Все растения и животные, включая человека, – это генетически модифицированные версии предшественников. Мы же, воздействуя целенаправленно на гены, можем задавать определённые качества для последующих поколений представителей растительного или животного мира…
– А-а, знаю, – в нетерпении перебил её Студейкин. – Только открытие ваше давно устарело. В мире уже существует генномодифицированная соя, кукуруза. Полки супермаркетов завалены консервами, которые медики есть не советуют…
– Узнаю гримасы капитализма, – скорбно кивнула Старуха Извергиль. – Общество потребления! Им бы только брюхо набить. Они любые достижения человеческой мысли переводят в жратву! А между тем, как естественный отбор, так и искусственная селекция базируются на генетической ошибке – мутации, в результате которой организм не просто сохраняет жизнеспособность, но и приобретает новые качества, признаки. Разница лишь в том, что при искусственной селекции мы сами проводим скрещивание, задавая параметры, которые хотим получить в итоге, а в природе это носит случайный характер. С помощью генной инженерии мы либо переделываем ген, воздействуя на него, либо импортируя участки гена от других видов животных, растений. И здесь уж без ложной скромности позвольте отметить заслуги моей персоны…
– В смысле? – угодливо улыбнулся Александр Яковлевич.
– Именно я разработала ещё в конце шестидесятых годов методику переноса участков генов с одного на другой с помощью вирусов. На совершенствование этой методики я потратила ещё около тридцати лет. И теперь выделенный сегмент ДНК мы умеем разрушать в определённых участках, а затем склеивать цепочки ДНК из разных организмов…
– Господи, неужто вы всему этому научились, не выходя из тюрьмы? Кстати, Изольда Валерьевна, позвольте нескромный вопрос: как вы сюда попали? Заниматься генетикой и оказаться в глухой тайге… Неужто, как остальные бедолаги, случайно?
– Ну нет, – усмехнулась Старуха Извергиль и выщелкнула ловко из пачки очередную толстую беломорину. Закурила, сказала, попыхивая в холодном воздухе бункера папиросным дымком. – Я, наверное, единственный человек в лагере, который оказался здесь по собственной воле. Ещё в начале шестидесятых, учась в Харьковском мединституте, увлеклась генетикой. Однажды в институтской библиотеке наткнулась на тоненькую брошюрку, изданную в начале тридцатых годов и излагающую смысл работ профессора Чадова. Меня поразило, как далеко он продвинулся в то время, когда о генах не знали практически ничего, в своих изысканиях. Я заинтересовалась учёным, стала наводить о нём справки. Узнала, что профессор исчез в середине тридцатых годов, по предположению коллег – был репрессирован. Однако позже случайно познакомилась с престарелым доктором, который встречался с Чадовым уже во время войны в Особлаге! И этот доктор под большим секретом поведал мне, что профессор и там продолжал свои опыты. И даже добился огромных успехов! А дальше, в пятидесятые, шестидесятые годы о нём опять ни слуха ни духа… Я предприняла своё собственное расследование. И решила искать концы здесь, в тайге, в Острожском районе. Лагеря, я предполагала, давно уже нет, но, может быть, профессор дожил до амнистии, вышел на поселение? Возможно, до сих пор живёт в таёжной глуши, всеми забытый. А если нет – где-нибудь могли сохранится его бумаги – описание научной работы. Вам, нынешним, не понять, что такое энтузиазм учёного, когда ради открытия ты способен неделю шагать сквозь непроходимые лесные дебри, – уничижительно глянула она на Студейкина.
– А вот и нет, – с гордостью вскинул голову Александр Яковлевич. – Я как раз шагал. Искал снежного человека. А нашёл… сами понимаете что.
– И я нашла, – улыбнулась, вспомнив о давней удаче, Извергиль. – И застала ещё профессора Чадова живым. Это была така удача! Такое счастье!
– Так вы… не заключённая? – удивился Студейкин.
– Почему же… Для порядка и надёжности мне пришили шпионаж, осудили на двадцать пять лет, да только я этот срок давно уже отсидела.
– И можете уйти куда угодно?
– Да меня палкой отсюда не выгонишь! – с негодованием воскликнула Извергиль. – В этой работе весь смысл моей жизни! Изменить природу человека в лучшую сторону… Не скажу, что чувствую себя кем-то вроде Бога… Но его помощником здесь, на земле, – точно!
– Однако эксперименты по селекции человека во всём мире запрещены, – охладил её пафос Студейкин.
– Вот-вот! – с жаром подхватила Изольда Валерьевна. – Сою они, видите ли, улучшить хотят, а человека – нет! Им выгоднее иметь дело с дефективными представителями рода людского! А мы дерзнули изменить природу самого человека. И наши опыты увенчались успехом!
Студейкин не без ехидства и омерзения показал пальцем на косматое чудовище, стоящее во весь рост на деревянном постаменте в стеклянном кубе.
– Вот это вы называете успехом?
Извергиль как-то сразу сникла, сказала упавшим голосом:
– Ну-у… мы продолжаем изыскания. Теперь время кропотливой работы. Нам нужно решить проблемы бесплодия рабсилов, увеличения продолжительности их жизни с нынешних пятнадцати до пятидесяти хотя бы лет, повышения сопротивляемости их организма к некоторым инфекциям…
– Рабсилов? – переспросил озадаченно Александр Яковлевич.
– Да, именно рабсилов, – подтвердила Изольда Валерьевна. – Так мы называем выведенную в нашей лаборатории породу человека разумного, годного к тяжёлому физическому труду, бойца, не ведающего страха и усталости…
– Эти люди… то есть существа… много их удалось… э-э… произвести на свет?
– Тысячи две… – пожала плечами Извергиль. – Можно было бы и пять миллионов. Или миллиардов. Но мощности нашей лаборатории ограниченны. Да нам и этих хватает пока. А если понадобиться, мы за несколько лет развернёмся, поставим на поток и заселим ими всю планету. Это уже дело техники.