1

Из глухого, как бетонный мешок, карцера Фролова забрали ночью. Впрочем, в тот момент он плохо ориентировался во времени суток, потому что в камере его содержали без света. И когда вдруг вспыхнула показавшаяся невероятно яркой утопленная в нише и забранная решёткой лампочка, у капитана милиции налились слезами глаза.

Гремя цепями, он поднялся с цементного пола и шагнул навстречу двум конвоирам, выросшим у порога и скомандовавшим ему кратко:

– Заключённый, с вещами на выход!

Особых вещей у Фролова не было, лишь тощий узелок с парой хлопчатобумажных носков, нательной майкой и ломтём черствого и жёсткого, словно кусок засохшей глины, хлеба, входящего в скудную тюремную пайку.

Капитана вначале долго вели по мрачным, плохо освещённым коридорам, и он вспомнил рассказы ветеранов органов внутренних дел о том, что в прежние времена приговорённого стреляли так: выведут из камеры вроде как на этап, а потом, улучив момент, всадят пулю в затылок. Такое, украдкой, неожиданное для заключённого исполнение приговора к ВМН считалось более гуманным, чем демонстративный расстрел у стены.

Однако выстрела не последовало, и в конце длинного пути милиционер оказался в тёмном дворе, освещённом яркими звёздами на небосводе да фонарями над высоким забором.

Фролов поёжился от ночной прохлады, но конвоиры не дали ему оглядеться как следует. Ткнули стволами автоматов под рёбра:

– Вперёд! Шире шаг! По сторонам не смотреть!

Он шёл по скрипящей шлаком гаревой дорожке мимо череды серых бараков с чёрными провалами неосвещённых окон, запретной зоны, подсвеченной тускло качающимися с лёгким повизгиванием лампами под железными плафонами и обозначенной едва различимыми во мраке нитям колючей проволоки и клубящейся над землёй «путанкой», способной мгновенно стреножить дерзкого беглеца.

Затем, пнув сапогом окованную железом дверь вахты и показав какой-то документ часовому, конвоиры вывели милиционера за ворота лагеря. Здесь к ним присоединился ещё один, с дышащей хрипло овчаркой на коротком поводке. Собака, натасканная на зеков, тут же принялась рычать утробно, скалить на Фролова ослепительно-белые клыки, а конвойные указали на белеющую смутно поодаль между высоких сосен просеку и, разрезав ночную темень лучами карманных фонариков, приказали:

– Вперёд марш! При попытке к бегству стреляем на поражение!

Несмотря на ночную пору и вожделенную близость тайги, где так легко затеряться от погони, капитан и не помышлял о побеге. В ножных кандалах, которые он поддерживал обеими руками у живота, по бурелому далеко не уйдёшь. Да и в том, что суровые, насторожённые конвоиры мигом пресекут попытку к бегству автоматными очередями, сомневаться не приходилось. А тут ещё этот свирепый, похожий светло-серым окрасом на волка, пёс… И потому, позвякивая в такт шагам цепями, Фролов брёл по тропе, подсвеченной фонарями конвоиров, и со скрытой радостью размышлял о том, что в ближайшее время его, вероятнее всего, не убьют. Иначе, не напрягаясь особо, кокнули бы прямо там, в подвальном помещении карцера, а не гнали под усиленной охраной невесть куда сквозь ночную мглу и таёжную чащу.

Молча отшагали, по прикидкам капитана, километра два. Луч фонаря конвоиров бросал пляшущий нервно пятачок света на хорошо притоптанную дорожку. Сосны плотно теснились по сторонам, шумели тревожно где-то в небесной, недоступной тюремщикам, вольной вышине и, будто почуяв свободу, вдали от лагерного забора ожил, загудел противно, повиснув ядовитым облачком у лица, надоедливый гнус.

Неожиданно просека упёрлась в частокол, стеной выросший из темноты. От него навстречу конвою ударил узкий луч карманного фонаря, и хриплый голос рявкнул:

– Стой! Кто идёт?

И грозно клацнул затвор.

– Свои, Петрович. Принимай жулика да кидай его в шахту. А нам обратно пора, смена кончается, – по-свойски откликнулся кто-то из конвоиров за спиной капитана.

– Начальник конвоя – ко мне, остальные – на месте! – нелюдимо предложил невидимый часовой, режа светом подошедших.

Один из конвоиров, досадливо выругавшись, шагнул вперёд, приблизился к обладателю фонаря.

– Ну на, смотри, бюрократ. Это я, сержант Шапырин. Доставил особо опасного государственного преступника. Склонен к побегу и нападению на охрану. Владеет навыками рукопашного боя. Требует усиленного контроля и надзора.

– То-то же, – прорисовался наконец из мглы часовой – службист с винтовкой наизготовку. – А то расслабились, бдительность потеряли. «Петрович», «свои», – передразнил он. – Сами же говорите – зек особо опасный. А если бы он по дороге вас порешил, завладел оружием и сюда – подельников освобождать? А я, старый дурак, ему навстречу с объятиями – свои, дескать! Вот он я, Петрович! Эх, молодёжь, – укорил он, – не нарывались ещё… Ну, давайте своего каторжанина!

Кто-то из конвоиров ощутимо наподдал Фролову прикладом в спину, и капитан, едва устояв, огрызнулся:

– Сам пойду, не толкайся! Если бы не цепи, дал бы я тебе по соплям, чтобы знал, как с арестованным обращаться!

И тут же вспомнил, к стыду, что сам-то он, бывало, с задержанными не церемонился, раздавая им затрещины порой без всякого повода.

– Ишь, какой борзой, – взял его за плечо встречающий, – шагай, куда велят, а то отметелим так, что мало не покажется!

Фролов, подчиняясь, прошёл в скрипнувшую несмазанными петлями калитку и тут же попал под перекрёстный огонь фонарных лучей других тюремщиков.

– Заключённый Ю-150! Кепку долой, когда с тобой лагерное начальство разговаривает!

Фролов, жмурясь от света, гордо повёл головой:

– Да пошёл ты, козёл! Это ты, мразь, с капитаном российской милиции разговариваешь! Так что представься, чтобы я знал, кого потом в камере гноить буду!

И тут же его начали бить – без остервенения, деловито, вполне профессионально и больно, со знанием дела обрабатывая прикладом печень, почки, грудную клетку. Сшибли с ног, перебили дыхание. Фролов упал на четвереньки, прикрыл от ударов голову, сцепив на затылке скованные руки. Но и это не помогло. Кто-то изловчился и достал его сапогом по лицу так, что нижняя челюсть лязгнула о верхнюю, и на губах запузырилась кровавая пена.

– Ну всё, будя, – стараясь унять одышку, приказал старший наряда. – Давненько нам такие ухари не попадались.

– Он целую диверсионную группу возглавлял, – пояснил другой охранник, – вооружённую до зубов. Их старшина Паламарчук задержал. А то бы таких делов натворили…

– А вы как думали? – авторитетно заявил старший. – Правильно замполит учит: враг с каждым годом становится всё изощрённее и коварнее, беспощаднее. У-у-у, – приподнял он за волосы безвольную голову Фролова, – глянь-ка, и морда у него не нашенская!

– Ага… Японский самурай, мать его…, – согласился кто-то из вохровцев.

– Давай водички на него плеснём! А то придётся бездыханного в шахту спускать.

Милиционер очнулся от потока хлынувшей ему на лицо ледяной воды, повёл по сторонам глазами, матюкнулся сквозь разбитые губы. Его подхватили под руки, подняли.

Старший наряда выступил вперёд и, подсвечивая себе фонарём, принялся читать примятую на сгибах бумажку:

– Зе-ка Ю-150! Приговором особой тройки вы осуждены к исключительной мере наказания – расстрелу.

В груди Фролова, там, где располагалось сердце, похолодело. Даже избитые бока перестали болеть. Он вздохнул полной грудью, вздёрнул выше подбородок и скривил распухшие губы в ухмылке. «Всё-таки убьют, сволочи!» – пронеслось в голове.

– Но! – со значением произнёс старший наряда, сделав многообещающую паузу. – Руководствуясь соображением гуманности, приказом начальника Особлага высшая мера наказания – расстрел – заменена вам на бессрочные каторжные работы, которые вы, Ю-150, будете отбывать пожизненно. На весь срок наказания вам запрещено писать и получать письма, а также иные почтовые отправления, как-то: посылки, бандероли. Вы на весь срок наказания лишаетесь права на передачи и отоваривания в ларьке. За время отбытия наказания вам запрещается покидать территорию шахты и подниматься из штольни на поверхность без особого распоряжения начальника лагеря. Самостоятельный, без разрешения, подъём на поверхность будет расцениваться как побег и пресекаться расстрелом на месте. Рабочий день продолжительностью шестнадцать часов регламентируется правилом внутреннего распорядка, а также распоряжением бригадира и нарядчика шахты. Выходные дни на каторжных работах запрещены. Питание, вещевое довольствие осуществляются по пониженной норме. За перевыполнение нормы выработки по указанию бригадира может выдаваться повышенная пайка продуктов питания, за невыполнение – пониженная. Отказ от работы по неуважительной причине расценивается как саботаж и карается расстрелом.

– А если уважительная причина? – презрительно прервал его капитан.

– Уважительная причина невыхода на работу у каторжника только одна – смерть.

– Всё запрещается, запрещается, – опять подначил его Фролов, – а что разрешается?

– Жить, – посветив ему фонарём в лицо, сказал старший наряда. – Пока урки тебя не зарежут. Или рабсилы не сожрут. Или сам не загнёшься…

– Добрые вы, – кивнул милиционер. – Но я всё равно когда-нибудь до вас доберусь.

– Видали мы таких! – развеселился начальник. – А только ни один из них ещё из шахты не вышел. Нам только головы их для отчёта и списания на-гора выдавали. Без туловища, конечно. Туловище для подземных каторжан – законный приварок к пайке. Пусть жрут. Нам без надобности. Мы только головы учитываем – был, да умер. А отчего – нам без разницы!

Как ни храбрился Фролов, а оторопь всё же брала. Но, пока его вели по узкому, выгороженному рядами колючей проволоки коридору, продолжал хорохориться:

– Что ж, я в кандалах норму выработки выполнять буду? – с вызовом спросил он.

– Тебя ещё и к тачке прикуют, породу к драгам возить, – пообещал один из сопровождавших.

– Я ж говорю – добрые вы, господа, – подтвердил беззаботно, хотя у него поджилки от страха тряслись, капитан.

– Господ мы в семнадцатом к стенке ставили. Да всех, вишь, не добили. И ты поживи пока, подолби золотишко на нужды рабоче-крестьянской власти! – охотно откликнулся конвоир.

– Р-разговорчики! – рявкнул старший наряда. – Ишь, взяли моду тары-бары с преступником разводить!

– Дык… интересно же, – виновато оправдался вохровец.

– Ничо интересного. Он, почитай, уже труп. А тебе, чекисту, не хрен его контрреволюционную агитацию слушать!

Фролов замолчал, решив поберечь силы, не тратя их на бессмысленную перебранку с тюремщиками, от которых ничего, кроме тумаков, ждать не приходилось. Да и сил-то не оставалось совсем. В карцере ему на весь день давали ломоть кислого, плохо пропечённого хлеба, щепоть соли и глиняную кружку воды. Тем не менее разговор с вохровцами оказался не совсем бесполезен. Он узнал, например, что будет жить и попадёт в золотодобывающую шахту. Правда, остальное совсем не вдохновляло. В шахте – урки, какие-то рабсилы и, судя по всему, процветает каннибализм…

Небо между тем просветлело, тайга отступила, и капитан разглядел в конце огороженного «колючкой» забора барачного типа строение, а за ним – высокую гору выбранной породы… Террикон – отчего-то вспомнилось ему слово, обозначающее подобные отвалы.

– Ну, гад, посмотри на небушко-то в последний раз, – сказал, несмотря на запрет старшего, словоохотливый конвоир. – Больше ты его до конца своих дней не увидишь.

И Фролов явственно различил в его голосе нотки сочувствия.

 

2

Деревянная клеть, подсвеченная тусклым язычком пламени масляной лампы «летучая мышь», дёргаясь, скрипя и постанывая, рывками проваливалась в могильную темноту ствола шахты, и милиционер с тоской смотрел вверх, где всё уменьшался, превращаясь в точку, будто со дна бездонного колодца видимый квадратик розовеющего рассветного неба.

Хмурый бригадир, крепкий мужик, облачённый в чёрную от грязи, похрустывающую при каждом движении брезентовую робу, с копной слипшихся волос над негроидным от копоти лицом, смолил сосредоточенно цигарку. Она дымила, трещала плохо тлеющим табаком, а «бугор», сверля новичка белками глаз, молчал потаённо.

Фролов, жадно втянув носом горьковатый дымок, сказал, будто между прочим:

– А я слыхал, что в шахтах курить нельзя. Метан может взорваться.

– То на угледобыче, – буркнул бригадир нелюдимо. – А у нас золото. Оно, зараза, не горит и не взрывается.

Сочтя контакт налаженным, капитан милиции попросил, дрогнув невольно от вожделения голосом:

– А чинарик не оставишь дёрнуть? Несколько дней без курева, уши завяли…

Затянувшись напоследок, зек сунул ему окурок:

– На, кури. Но лучше бросай. Здесь с этим делом большие проблемы. Две пачки махры в месяц на пайку. За жменю табака зарезать могут.

– И съесть? – вставил Фролов.

– Съесть? – удивился бригадир.

– Ну, вохровцы говорили, мол, зеки в шахте друг друга едят.

– Пугали, – отмахнулся зек. – Раньше, говорят, такое бывало. А теперь нет. Мы по понятиям живём, по закону, без беспредела. У нас всё по честному. Сумел отобрать силой – хорошо. А крысятничать – ни-ни. По понятиям не канает.

Фролов жадно, в три затяжки, обжигая пальцы, докурил самокрутку. Изголодавшаяся по никотину голова поплыла блаженно.

– Ух ты, как забрало! – благодарно кивнул он бригадиру.

– Учти, в забое курево стрелять не принято. Можно только у друганов-семейников попросить, и то взаймы. Не вернёшь – предъяву получишь…

– Знаю, – согласился капитан. – Знаком с этой жизнью.

– Сидел, што ли? – пристально вгляделся в него бригадир. – Ты ж, я понял, с воли сюда попал?

– С воли. Но там не сидел. Просто… э-э… работал близко по этой линии, – решив не раскрывать пока своё милицейское прошлое, туманно пояснил Фролов.

Прервав приобретший для него опасное направление разговор, капитан принялся с показным интересом крутить головой. По мере спуска, вопреки логике, становилось светлее. Откуда-то снизу поднимались навстречу скрипящей клети тепло и отсветы багрового зарева, словно Фролов с бригадиром в жерло вулкана проваливались. Гремя кандалами, капитан утёр кепкой вспотевший лоб.

– Уф-ф… Прямо преисподняя какая-то… Тепло там у вас?

– Не замёрзнешь, – отозвался скупо зек и, подняв стекло лампы, задул фитилёк.

Уже и без лампы стало светло. Милиционер чётко различал бугристые, вырубленные в неизвестной ему породе стенки шахты, рывками, как на старой киноленте, проплывающие мимо снизу вверх, слышал сквозь повизгивание тросов доносящийся со дна шум – будто там, в глубинах земли, кто-то вздыхал мощно, чавкал и время от времени бил молотом так, что недра подрагивали.

Наконец со скрежетам, всхлипами и стонами, клеть преодолела вертикальную шахту и повисла под куполом огромной, с городской квартал величиной, пещеры, озарённой отблеском… Нет, не пожара, как Фролову сперва показалось, а пламенем множества плавильных печей, кузнечных горнов, костров и огоньков тусклых, тлеющих, словно звёздочки в небе, одиноких фонариков.

Милиционер закашлялся от здешнего воздуха – едкого, насыщенного дымом, копотью, запахом горелого масла, но клеть скользнула ниже, повинуясь движению огромного барабана с намотанным на нём стальным тросом, и через пару минут достигла дна.

Бригадир открыл дверку, кивнул:

– Выходи.

Капитан ступил на твёрдую почву, осмотрелся вокруг. Возле застопоренного барабана он приметил группу местных обитателей. Бородатые, с длинными нечёсаными космами до плеч, в неописуемом рванье, а некоторые и вовсе в чём-то вроде набедренной повязки, они жадно разглядывали новичка, указывали на него пальцем.

– Хорош глазеть, дармоеды! – гаркнул на них бригадир. – Марш по рабочим местам! А то без вечерней пайки оставлю!

Оборванцы торопливо шмыгнули в разные стороны.

– Светло тут у вас. И просторно, – стараясь держаться независимо и скрывая охватившую его панику от увиденного, изрёк Фролов. – Я себе выработку страшнее представлял. Думал, тут в грязи на четвереньках вагонетки толкать придётся…

– И на четвереньках поползаешь, и на брюхе, – пообещал бригадир. – Это у нас главный штрек. Его уже лет шестьдесят обживают. Здесь и промзона, и жилой сектор. А золотоносные породы отсюда выбраны давно. Проходы вслед за жилой на километры тянутся… Эй ты, подь сюда! – неожиданно прихватил он за лохмотья промелькнувшего было мимо каторжанина. – Отведи новенького в кузню. Пусть Фома ему кандалы срубит. А потом в бендюжку ко мне дорогу покажешь. Сделаешь – махорки на закрутку дам. Усёк?

– Так точно, гражданин бугор, – поклонился оборванец и тут же оценивающе осмотрел Фролова. – Ух ты… У тебя и клиф новый, и штанцы… Махнём?

– Я те махну! – рявкнул на него бригадир. – Делай, что велено, и без маклей!

Капитан громыхнул цепями:

– Не боитесь, что я без них сбегу?

– Попробуй, – усмехнулся бугор. – Если только кайлом километровый тоннель в гранитной скале прорубишь… Да и баловство это, а не кандалы. Это мусора считают, что ими каторжного удержать можно. Мы здесь по-своему бакланов стреножим. Колодки на шею и руки. Но предупреждаю. Кипишные да борзые, кто понятий не придерживается, долго не живут.

 

3

Дикого вида, заросший обожжёнными волосами по самые брови, кузнец, посверкивая на новичка рубиновыми огоньками глаз, сноровисто срубил зубилом заклёпки на кандалах. Освободившись от натёрших изрядно запястья и щиколотки оков, Фролов задержался немного в кузне, бережно оглаживая саднившую под браслетами кожу.

Между тем потерявший к нему интерес кузнец выхватил длинными щипцами из гудящего пламени горна раскалённую добела, словно кусочек солнечного вещества, заготовку, шмякнул её на наковальню, а дюжий помощник, выступивший из темноты, принялся бить, плющить болванку тяжёлым молотом, высоко вздымая его над головой и со страшной силой обрушивая на металл, брызжущий снопами ослепительных искр.

Капитан внимательнее всмотрелся в стоящего к нему вполоборота молотобойца. Огромный, за два метра ростом, с могучим торсом, с длинными руками, с узлами мощных, бугрящихся мышц, он походил бы на киношного культуриста или супермена вроде Шварценеггера, если бы не густая, чёрная в отсветах пламени, шерсть, покрывавшая его от макушки до пят. Лицо было тоже антрацитного цвета, с широким приплюснутым носом, а из приоткрытого азартно рта блестели влажно длинные зубы, больше напоминавшие звериные клыки.

Повернувшись к провожатому, милиционер поинтересовался, указав на гиганта:

– Негр, что ли?

– Рабсил, – пренебрежительно махнул тот. – Силы много, а мозга – как у дитя… Слушай, может, у тебя с воли какое шмотьё осталось? Ну, вещички там разные, портсигарчик, к примеру, или лепешок волняцкий? Ты мне подгони, я помогу толкануть. Или обменять – на чай, курево…

– Нету, – с сожалением развёл руками Фролов. – Всё ваши тюремные мусора выгребли. Даже коронки золотой во рту не осталось – сапогом на допросе зуб вышибли…

– Золото нам без надобности, – разочарованно вздохнул зек. – Этого говна здесь навалом. Может, хоть листочек бумаги какой в заначке есть? На закрутку? Нет? Ну, пойдём тогда к бригадиру. Доставлю тебя к нему в целости и сохранности, без кандалов. Может, он мне и вправду чайку замутку или табачку подгонит.

Освободившись от оков, милиционер почувствовал себя увереннее. По крайней мере, теперь он вполне мог дать отпор любому, кто задумает проучить новичка, а здесь таких перцев, судя по то и дело попадавшимся на пути субъектам с отвратительными, исполосованными шрамами, злобными или дегенеративными рожами, было хоть отбавляй. И все они пялились на только что спустившегося сверху товарища по несчастью – ощупывали его жадными взглядами, завидуя, судя по всему, и целой пока, с иголочки, робе, и чистому, не покрытому вековой грязью, лицу, и походке нездешней – решительной, с прямой спиной и поднятой головой. Встречные же держались здесь по-другому: сутулились, передвигались суетливо, бочком, словно ныряя в холодную воду, смотрели всё больше исподлобья да искоса, а в тех, что шли повольнее, мелко ступая, будто верёвочку вили затейливую, держа руки в карманах или на отлёте, развернув пальцы веером, шныряя взглядом по сторонам, капитан безошибочно узнавал блатарей. Все урки во все времена ведут себя одинаково. И вразумить их, заставить уважать себя, можно только одним, веками проверенным, способом – кулаком.

Провожатый хорошо ориентировался в плохо освещённом пространстве душного и смрадного подземелья. Он уверенно вёл Фролова мимо каких-то кривобоких строений, сложенных из дикого камня, с провалами озарённых отсветами факелов, ламп и коптилок окон, громоздких, непонятного назначения, механизмов, с огромными коромыслами рычагов, шестернями величиной со слона, гигантскими колёсами… Всё это вращалось, качалось, скрипело, визжало и ахало. И везде среди сновавших то тут, то там людей капитан примечал возвышающиеся над ними фигуры рабсилов. Именно они толкали, тянули, давили, крутили рукоятки, штурвалы и вороты, заставляли двигаться, работать сложенные в пять этажей высотой производственные конструкции.

– Здорово тут у вас… солидно, как на заводе, – заметил милиционер провожатому. Но тот, явно потеряв к нему интерес как к потенциальному торговому партнёру, отмахнулся скупо:

– Ничего особенного. Вентиляция, транспортёр, водокачка, камнедробилка, преса… Обыкновенная шахта. Ты лучше смотри, чтобы под эти маховики не попасть. А то зазеваешься – и поминай как звали. Разотрёт в порошок. Не сам оступишься, так помогут…

Вскоре он привёл капитана ко входу в небольшой грот, вырубленный в скале. Отодвинув занавеску, заменявшую дверь, крикнул:

– Гражданин бугор! Принимай новичка. В целости и сохранности.

– Давай заходи, – из чуть освещённого пламенем коптилки мрака отозвался бригадир.

Фролов ступил, едва не стукнувшись головой о каменный свод. Следом ткнулся и провожатый:

– Я всё сполнил, как велено. Чаю бы на замуточку…

– Держи, – обозначившись в темноте, сунул что-то ему в руку бригадир, – и проваливай.

Привыкнув к темноте, милиционер разглядел дощатый стол, крепко сколоченную лавку и, пошарив для верности рукой, чтоб не промахнуться, сел, ругнувшись:

– Ни хрена не вижу…. Как вы здесь живёте?

– Приноровишься, – хрипло хохотнул бригадир. – Врежешься пару раз мордой в скалу – начнёшь, как летучая мышь, на расстоянии преграду чуять. Ультразвуком или… хе-хе… энергией мысли направление движения определять.

Вскоре Фролов и впрямь стал видеть лучше. Бригадир поставил на середине столешницы рядом с чадящей слабым огоньком коптилкой, изготовленной из ржавой консервной банки, затейливо вырезанную из камня шкатулку. Открыл тяжёленькую крышку, запустил внутрь пальцы, достал обрывок газеты. Бережно оторвал от него две полоски бумаги, одну протянул гостю. Из той же шкатулки вынул щепотку махорки, сыпанул себе, потом Фролову. Капитан неумело, следя за манипуляциями бывалого зека, свернул вслед за ним цигарку, щедро наслюнявив её. С неодобрением посмотрев на просыпанные крошки табака, бригадир осторожно смахнул их со стола себе в ладонь и стряхнул в шкатулку. Потом, пыхнув, прикурил от коптилки и, выпустив облако дыма, предложил:

– Ну, давай, земеля, колись. Всё о себе расскажи – как на духу. Мужик ты, видать, тёртый, раз в нашу яму попал. Новеньких нынче сюда очень редко кидают. Только неисправимых. Так что поведай мне без утайки, кто ты, что, кем был, как в лагерь попал и за что к нам загремел. Гляжу на тебя – вроде урка, а цигарки вертеть не умеешь. Значит, на зоне, по пересылкам да этапам не парился…

– Мент я, – признался Фролов, жадно втянув в себя едкий махорочный дым. – Опер из уголовного розыска. Звание – капитан.

Бригадир посмотрел на него задумчиво, пожевал губами, сплюнул попавшую на язык табачную крошку:

– Тяжёлый случай. Но молодец, что сознался. Народ в лагере ушлый, всё равно бы дознались. И маляву нам насчёт тебя подогнали бы сверху. С бывшими мусорами, сам понимаешь, у братвы разговор короткий. Слыхал, что с ними на зоне делают?

– Слыхал, – степенно, чувствуя, как блаженно кружится изголодавшаяся по никотину голова, согласился капитан. – А только это ко мне не относится.

– Как это? – удивился бугор.

– А так. По понятиям, на зоне каких ментов жучить надо? Бывших. И, между прочим, правильно. Если мент, призванный стоять на страже закона, сам этот закон нарушил, на преступление пошёл, из корысти например, кто он после этого? Падла последняя! Правильно я понятия толкую?

– Ну-ну, – усмехнулся зек.

– Так вот. А я, парень, как был на государевой службе, при исполнении, так и остался. И в тайгу пошёл, а после сюда попал по служебной надобности. Чтоб, значит, разобраться, что за хрень здесь творится. Что за отморозки, форму напялив, суд вершат, незаконно людей под стражей держат, работать на себя заставляют, золото без лицензии промышляют? Вот и выходит, что никакой я не мусор разжалованный, а вы не зеки, ибо содержитесь здесь не по приговору суда. Больше скажу: вы мне помогать всемерно должны, со мною, ментом, сотрудничать, поскольку цель моя – вас от незаконной неволи освободить, а вохру вашу, наоборот, повязать и привлечь к уголовной ответственности…

– Стал быть, ты вроде агента секретного, – сосредоточенно размышлял бригадир. – Шпион, то есть.

– Это ваши тюремщики, что меня схватили, в кандалы закатали, так считают, – разгорячился милиционер. – Но шпион на чужой территории действует. А я оперативной работой занимаюсь, у нас, в России.

Бригадир опять кивнул, поинтересовался будто бы между прочим:

– Чайку, гражданин начальник, хапнуть по глоточку не желаете? Я пацанам скажу, чтоб замутили…

– Давай, – согласился Фролов. – Только я тебе не гражданин, а товарищ. В настоящий момент – по несчастью.

– То в настоящий, – со значением произнёс зек, а потом, отдёрнув занавеску на двери, крикнул кому-то: – Ну-ка, быстро купчика мне запарь в чифирбаке! – И, обратившись к гостю, продолжил: – А вообще-то я, дело прошлое, и до этой зоны срок отмотал. По бакланке. Молодой был, глупый. Геолог по образованию, техникум горно-металлургический закончил. Попал в партию. Мотался по Забайкалью. Потом, естественно, расчёт. Денег столько выплатили – в жизни не видел. Ну и… гуляй, как говорится, нищая Россия! Так гульнул, что в КПЗ очнулся. Схлопотал три года за драку. Освободился – и опять в партию. В тайге от своих отстал, заблудился – и вот здесь.

– Давно?

– Да уж четвертак, почитай, отсидел ни за что ни про что. Так что, гражданин мент, хорошие ты слова говоришь, правильные. А только признайся честно, ни хрена ты, попав сюда, сделать не сможешь. У тебя связь с волей есть?

– В том-то и дело, что нет, – пригорюнился капитан. – Была бы, я б на своих вмиг вышел. ОМОН, СОБР – всех сюда созвал. Мне бы только весточку в краевое УВД передать… Может, ты по братве пробьёшь? А маляву я тебе нарисую.

– Пробьёшь! – скептически хмыкнул бригадир. – Тут ни этапа, ни транзита отродясь не бывало. Говорю же – как в чёрную дыру мы все провалились. Сюда – пожалуйста, отсюда – шиш.

Откинув занавеску, в пещерку протиснулось косматое, в рванье, существо. В передних конечностях оно несло большую литровую кружку.

– Чай! – произнесло хрипло.

– Давай, и пошёл вон, – принял, обжигаясь, посудину бригадир.

– Рабсил? – с видом знатока спросил, глядя на удалившегося торопливо субъекта, милиционер.

– Да не… шнырь мой.

– Лохмат больно…

– Ничо, поживёшь здесь годик-другой, сам шерстью зарастёшь и мохом покроешься…

– Год не могу, – покачал головой Фролов. – Задание у меня. Мне к своим выбираться надо. Неужто у вас тропочек воровских через запретку не проторено?

Бригадир, поплевав на пальцы, взялся за кружку, разлил чай в посуду поменьше – две пустые консервные банки, подвинул одну ближе к милиционеру. – Хлопни, служивый, купчика, а то у тебя небось все рамсы от увиденного попутались.

– Эт точно! – подтвердил Фролов и, взявшись за горячие бока посудины, принялся отхлебывать мелкими глотками обжигающий и крепкий до вяжущей во рту горечи чай. А потом поинтересовался по-свойски: – Тебя, кстати, как зовут?

– Виктор. А кликуха – Лом. А тебя?

– Никита. А кличка…

– Пусть будет Капитан. В смысле – дальнего плавания. Но и ментовское звание братве придётся раскрыть… Ладно, о том мы с тобой позже потолкуем…

Опять хлебали чай, обжигаясь о тонкое железо консервных банок. Фролов уже увереннее скрутил ещё одну цигарку из предложенного бригадиром табачка. Взбодрённый кофеином, полюбопытствовал живо:

– Ты мне, Виктор, вот что скажи. Что это за лагерь такой? И кто его держит? Сталинисты отмороженные, сектанты? И какого хрена вы все, здоровенные мужики, в их игры играете, пашете на этих самозванцев?

– Ни черта ты не понял, капитан, – принялся растолковывать бригадир. – Зона эта вправду сталинская, с тех ещё, довоенных, времён сохранилась. Не спрашивай как, не знаю. Но в тайге чего только не встретишь. И скиты раскольничьи, и посёлки сектантские, и преступников беглых. Мужики, кто недавно с воли, рассказывают, что в Пермских лесах, например, даже инопланетяне водятся! Так что и лагерь, в принципе, можно в секрете хранить. Вохра здесь потомственная, злая, как псы конвойные. Зеки – тоже уже в третьем, а то и в четвёртом поколении сидят. Ну и пришлого народа, вроде нас с тобой, немало. Я, когда сюда попал, застал ещё зеков, что при Сталине срок получили.

– Чудеса… – чмокнул губами Фролов. – И что ж, так вот вы и сидите безвинно, не протестуя?

– Один кипеш тут на моей памяти был. Я тогда только на зону поднялся. Ну, крутился по молодости возле урок. Не понимал тогда, что они только потомственных настоящими пацанами считают. А мы, которые с воли, для них вечными шнырями остаёмся. Короче, пошёл в отрицаловку – отказ от работы, режим нарушал. Но здешний лагерь – не исправительно-трудовая колония советских времён, где я срок по первоходке мотал. Меня вохра сперва в карцер бросила, потом в «бур» на полгода. А когда я и после этого в отказ пошёл, пустили под дубинал. Били не по-человечески. Потом срок изменили. Вместо четвертака – на пожизненную каторгу. И сюда, в шахту, сбросили. Здесь мои горные знания пригодились, активисты, придурки лагерные, меня пригрели. А как раз там, наверху, какие-то перебои со жратвой начались. Но главное – с чаем и куревом. Неделю в пролёте, вторую… На третью народ бузить начал. Урки мужиков на бунт подбили. Наковали пик, ножей в кузне. Лестницы из чего попало с крючьями на концах сплели. Ну и попёрли наверх. В первых рядах, паровозами, – мужики, за их спинами – блатные. Человек сто. А меня такой же, как я теперь, бугор не пустил. Не суйся, говорит, результат предсказуем. Он зек старый, авторитетный был. С ним даже урки считались, даром что активист – «краснопёрый» по фене. Его по пятьдесят восьмой осудили, как вредителя, при Иосифе Виссарионовиче ещё. Башковитый был мужик. Не гнулся, не гладился… А через несколько часов нам сверху эту сотню назад сбросили. В виде трупов. Один оказался живым ещё. До того, как помереть, успел рассказать, что ни один каторжанин за периметр запретки не прорвался. Всех вохровцы из автоматов и пулемётов посекли. Что-что, а караулить нашего брата эти чекисты умеют…

– И что ж, отсюда наверх никто не выходит?

– Никогда, – мотнул головой бригадир. – Только сюда. Изредка новичков, вроде тебя, присылают. А чаще – новые партии рабсилов. Умерших в дальней штольне хороним.

– Ну и жизнь…

– Лучше такая, чем пуля чекистская, – пожал плечами бугор. И, отставив решительно пустую банку из-под чая, предложил: – Пойдём, с участком работы для тебя определимся. Нашу шахту покажу. Да, кстати, – вспомнил он, – ты должен себе масть по этой жизни выбрать. В блатные лезть с твоим прошлым ментовским бесполезно. В актив пока рано…

– Мужиком буду, – решительно кивнул Фролов.

– Правильно, – согласился бригадир. – Для тебя главное – в первые дни здесь выжить. А потом привыкнешь. У нас, если подумать, здесь неплохо. Лучше, чем наверху. Тепло, морозы не донимают, работа полегче. Ту, что тяжёлая, – породу рубить да вагонетки толкать – рабсилы исполняют… Не-е, жить можно, – подумав немного, убеждённо повторил бригадир.

 

4

Золотишко по окрестным таёжным речкам и ручьям старатели мыли испокон веков, но мощную золотоносную жилу обнаружили, на свою беду, геологи, мотавшие здесь срок ещё в довоенные годы.

Как объяснил мало что смыслящему в геологии Фролову бригадир, месторождение оказалось богатейшим. Оно состояло из нескольких кварцевых жил, веером расходящихся от основного ствола, спускавшегося на глубину до трёх километров. Ширина рудной зоны, содержащей драгоценный металл, достигала полутора километров. Запасы золота – не менее восьмисот тонн.

– Самый крупный самородок, – объяснял бугор, ведя капитана по прорубленной в гранитной скале штольне и подсвечивая себе путь фонарём, – найденный в мире в первозданном виде, хранится в Алмазном фонде, в Москве. Он весит тридцать шесть килограммов. Я его ещё студентом видел. Нашли это чудо природы на Южном Урале, в Миасском районе. Так вот, тот самородок по сравнению с теми, что мы здесь выковыриваем время от времени, – тьфу! Для нас и в сорок килограммов не диво!

Фролов с удивлением явственно различил горделивые нотки в тоне бугра.

– Самый большой самородок в мире, как считается официально, найден в Австралии. Это так называемая плита Халтермана. Она представляла из себя обломок кварцевой жилы весом более двух центнеров. Из него извлекли в общей сложности девяноста два килограмма чистого золота. Ха! Не видели они наших! Шестьсот килограммов, а золота в нём – четыре центнера! Мы из него пахану нашему, вору главному, трон отлили. Как позовут тебя блатные на сходку, прописку давать, сам увидишь.

Фролов поёжился невольно при напоминании о том, что ещё предстоит убедить местных уркаганов сохранить ему жизнь и спросил, чтоб отвлечься:

– А вохра про то не дозналась, не изъяла?

– Хрен им, – отрезал бригадир. – Мы норму положняковую наверх ежемесячно отправляем – слиток килограммовый. Больше можно, да мы не хотим. А меньше нельзя – враз всем в пайку урежут.

– И что ж, за столько лет месторождение не иссякло? – спросил Фролов.

Он шёл, стараясь не отстать от провожатого (не дай бог заблудиться в этом подземелье!), ступал осторожно, то и дело спотыкаясь о неровности того, что служило полом в тоннеле, низко наклонив голову – то там, то сям с потолка сыпалось что-то, капало, а изредка пролетало даже с мягким шуршанием, едва не касаясь лица. «Должно быть, летучие мыши!» – без подсказки сообразил капитан. Тусклый свет лампы плохо разгонял мрак, но всё-таки было видно отчётливо, как сверкают местами неровные стены тоннеля.

– Кварц, – словно догадавшись, пояснил, поднеся лампу ближе к стене, бригадир. – Основная трещина заполнена рудным кварцем, идёт с глубины к поверхности. Ну, будто ствол дерева и ветви на нём. Сейчас мы с тобой по одной из таких веточек с выбранной полностью золотоносной породой проходим. Но за семьдесят, почитай, лет эксплуатации и половины этого чудо-деревца не обобрали. Да и то – добычу ведём, как в каменном веке. Кайлом, молотом. Породу рабсилы рубят, потом на волокушах к дробилке тянут. Размельчают – и на промывку. Пустая порода в отвал идёт, а золотишко в драгах оседает.

– А моете наверху?

– Зачем? Здесь, в шахте, подземная река протекает. У нас, брат, давно всё отлажено. Неписаный договор с вохрой не нами, а, можно сказать, дедами нашими лет пятьдесят назад, с тех пор, как лагерь на нелегальное положение перешёл, заключён. Мы наверх – золото да список оборудования, леса, металла, что нам для работы надобно. Они нам сверху – хавку, жратву то есть, и рабочую силу.

Фролов недоверчиво хмыкнул:

– В ту клеть, на которой мы с тобой сверху спускались, много не влезет.

– А у нас ещё и грузовой ствол есть. Но и он, – глянул искоса бригадир на Фролова, – под строгой охраной.

Капитан вдруг неожиданно для себя чихнул оглушительно и конфузливо утёр нос рукавом.

– Пыль кварцевая, – со знанием дела пояснил бригадир. – К выработке подходим…

Впереди, за крутым поворотом штольни, стали слышны глухие удары, шуршание осыпающейся породы.

– Рабсилы пыряют, – стараясь разогнать лучом фонаря клубящуюся впереди темноту, сказал зек. – Ты их не бойся, но веди себя с ними, как с детьми малыми. Только сильными очень и весом под двести кило. Такое дитя, если разъярится, запросто башку тебе оторвёт, или руку – уж за что вгорячах ухватится. А вообще-то они не злые, даже между собой почти никогда не дерутся. А с людьми и вовсе ласковые. Это у них гипотети… тьфу, генетически заложено. На-ка, – протянул он, пошарив в кармане, капитану корку хлеба. – Подойдёт какой – угостишь.

Фролов, сжав в кулаке чёрствый ломоть, поспешно кивнул. Конечно, угощу! Какой базар! Если они такие добрые и не сразу голову оторвут. Или руку.

За поворотом штольня оказалась освещена несколькими масляными лампами, прикреплёнными к стенкам неровно вырубленного тоннеля, однако видимость была почти нулевой из-за густого облака искрящейся в лучах фонаря, сахарной будто пыли. Милиционер опять громко чихнул.

– Ты рот и нос прикрой рукавом, – посоветовал бригадир и показал наглядно как. – Вообще-то здесь в респираторе надо ходить. Иначе силикоз лёгких гарантирован. Но ничего, мы ненадолго. Дыши пореже и через нос.

– А как же… они… – кашляя и сплёвывая скрипящую на зубах кварцевую пудру, указал Фролов на тёмные фигуры, плохо различимые в белесом тумане. – Или на них эта гадость не действует?

– Действует, ещё как, – подтвердил бригадир. – Больше трёх-четырёх лет ни один здесь не держится. Начинают кровью харкать – и в ящик. А вообще-то они и наверху, говорят, больше десяти лет не живут. Учёные, что их вывели, так задумали. И, между прочим, для государства такие работники выгодны. Никаких пенсий, инвалидностей. Сделал, как говорится, своё дело, и уходи…

– А зеки… тоже здесь не засиживаются?

– По-разному, – пожал плечами бугор. – Человек – тварь живучая. Не то что эти, – пренебрежительно махнул он в сторону рабсилов. – Некоторые из братвы до глубокой старости доживают. А что? Тепло, сухо, работа не шибко тяжёлая. Породу зверьё рубит. Мы здесь, в забое, стараемся как можно реже бывать. Но мне сейчас посмотреть надо, куда жила идёт.

Подсвечивая фонарём, бесцеремонно отстраняя попавшихся на пути зверолюдей, бугор пошёл через молочно-белую пыльную муть, внимательно вглядываясь в стены штольни, которые сужались сбоку, сверху и снизу, хищно скалясь с потолка острыми зубами кварцевых обломков.

Стараясь не снести о них голову, милиционер поспешал, боясь отстать, за бригадиром и, уворачиваясь от очередного шипа, свисающего со свода, с размаху ткнулся физиономией во что-то мягкое, меховое, пахнущее кисло, будто козловый тулуп наизнанку. Обомлев, понял, что это – торс рабсила.

Зверочеловек отступил на шаг, склонился, приблизил морду и, обдав смрадным дыханием, произнёс членораздельно:

– Е-есть! Дай!

Фролов, не сводя с него глаз, с готовностью достал ломоть бригадирского хлеба:

– Вот. Возьми… те. Кушайте на здоровье.

Протянув огромную, покрытую шерстью лапу, рабсил схватил кусок и тут же спровадил в пасть, клацнув зубами так, что на расстоянии слышно было. А потом безмолвно, легко на удивление для своей массивной фигуры, нырнул в темноту.

Спотыкаясь, милиционер догнал бригадира, ухватив его для надёжности за полу брезентовой куртки. Тот, мельком глянув на него, продолжал внимательно изучать неровно вырубленные кайлом стены прохода.

– Тэ-эк… Тут ещё долбать и долбать. Эй! – обернулся он к рабсилам и указал на стену. – Туда руби! Понял? Давай, морда звериная! Тут работать! Тут!

Один из гигантов подошёл, угрюмо свесив голову на грудь, а потом, следуя указанию бригадира, размахнулся, легко, будто пёрышко, поднял тяжелое кайло на длинной деревянной рукояти и обрушил на твёрдый гранитный выступ, отколов от него изрядный кусок.

– Молодец! – похлопал его по могучей лохматой груди бригадир. – Давай работай! – И, обернувшись к милиционеру, предложил: – Пойдём отсюда. А то меня уже кашель душит. Им, зверолюдям, по хрену, а я ещё жить хочу!

На обратном пути он вручил капитану грязный осколок породы.

– Вот, возьми на память. На воле на этот шархан месяц по кабакам шляться можно.

Фролов с недоумением взял грязноватый, неожиданно тяжёлый камешек величиной с куриное яйцо. И только поднеся ближе к глазам, понял, что это необычайно крупный золотой самородок, и именно такие на блатной фене называются «шарханами».

 

5

Вернувшись в свою индивидуальную пещерку, которую называл на зоновский манер каптёркой, бригадир опять напоил Фролова чаем, а потом – какой-то бурдой вроде браги, настоянной, по его словам, на местных, произраставших в шахте, грибах. Шибала в голову эта густая, словно кисель, жидкость вполне ощутимо, и милиционер, решивший не привередничать и крепче подружиться с явно привечавшим его бугром, выхлебал две кружки бурдомаги, а потом долго, заплетающимся языком, рассказывал хлебосольному Лому о том, как нынче обстоят дела на воле.

– Разбередил ты мне душу, – заключил, выслушав его сбивчивое повествование, бригадир. – Вот всегда с вами так, новичками. Вроде привык уже здесь, нравится даже стало – сытно, размеренно живём, без нервотрёпки, не то что там, наверху… А поди ж ты… Тянет на волю-то… Эх, свобода, мать её… Давай ещё по одной! – предложил он и, достав из-под стола объёмистый, едва ли не ведёрный, грубо слепленный глиняный кувшин, опять наполнил до краёв кружки.

В свою очередь, подробно расспросив изрядно захмелевшего новоиспечённого приятеля, Фролов узнал много подробностей о здешнем житье-бытье.

Шахта оказалась вовсе не таким жутким, адовым местом, как живописали её, стращая капитана, конвоиры-вохровцы. Впрочем, как рассказал бригадир, лет тридцать назад, по преданиям, в забое царил настоящий воровской беспредел. Блатные беззастенчиво эксплуатировали мужиков, отбирали у них скудную пайку, интенсивно снижали и без того малочисленное поголовье рабсилов, только начавших поступать в шахту, приспособясь убивать их и употреблять в пищу, что вызывало отвращение у прочего лагерного люда, ибо отчётливо попахивало людоедством. В итоге мужики, подзуживаемые активистами-суками, которых тоже притесняли блатные, взбунтовались, взялись за кайло и в ходе кровавой резни за явным преимуществом перебили две трети урок. Остальные стали считаться «разворованными», поприжали хвосты и принялись трудиться наравне с остальными пахарями.

Однако свято место пусто не бывает. И с годами, постоянно получая пополнение сверху в виде штрафников – нарушителей лагерного режима, блатные восстановили численность, перестали работать, но прежнего беспредела не позволяли себе уже никогда.

Со временем здесь сформировался, как понял Фролов, чем-то напоминавщий конституционную монархию, общественный строй. На престоле царил пахан – вор в законе, ведущий свою родословную ещё от дореволюционных каторжан, чей дед мотал срок на Беломоро-Балтийском канале, а отец при Сталине осваивали Колымский край. Звали этого потомственного законника Веня Золотой, и он верховодил в шахте уже четверть века.

Исполнительную ветвь власти возглавлял нарядчик по кличке Инженер, который отвечал как за производственный процесс – добычу золота, так и выполнял функции мэра подземного городка, ведая обустройством быта его обитателей.

Бригадир Лом считался чистым производственником и в бытовые вопросы не вникал. Он формировал рабочие бригады, давал им задание, контролировал норму выработки.

И Инженер, и Лом назначались лагерной администрацией, однако без негласного одобрения и благословения на должность со стороны царствующей особы – пахана, ни один из них не прожил бы и суток. Были случаи, когда неугодные ворам бригадир и нарядчик оказывались придавленными обломком породы в штольне, попадали в камнедробилку, а то и просто, без затей, натыкались на нож кого-то из блатарей. Расследований подобных несчастных случаев лагерная администрация никогда не проводила, да и наказывать убийцу, если бы его и нашли, строже было некуда. Шахта и так считалась самым страшным, проклятым местом.

Существовал в подземном сообществе и своеобразный орган представительной власти – парламент, который здесь именовали сходом. В него избирались всеобщим открытым голосованием всего населения шахты по десять представителей от урок и мужиков. Рабсилы считались низшим сословием и права голоса не имели.

Всего в шахте обитало около четырёхсот человек. Примерно пятьдесят блатных, которые в соответствии с незыблемыми, неподвластными ревизии во все времена понятиями, не работали, проводя время в праздности за игрой в самодельные карты, шашки и шахматы, да ещё держали при себе три десятка шмар – бабёнок разного возраста, в основном из числа родившихся здесь, в подземелье.

Около двухсот мужиков занимались квалифицированным трудом по поддержанию жизнедеятельности шахты – обслуживали механизмы, ковали и плотничали, плавили золото, мастерили разную утварь, необходимую в нехитром быту каторжан. Причём своё ремесло они передавали детям, насчитывалось которых под сотню. При них тоже были женщины, не более двадцати, по непонятным Фролову причинам невостребованные блатными. Они кашеварили, шили и штопали, обстирывали как мужиков, так и бездельничающих блатных.

А на самых тяжёлых работах, в забое, выламывая кирками золотоносную руду и доставляя глыбы к пасти камнедробилок, вкалывали рабсилы. Их за людей никто не считал и к населению шахты не относил.

Поскольку попадали на подземные работы зеки с верхнего лагеря в основном за серьёзные провинности, то все они, не исключая женщин, обладали довольно буйным нравом и несносным характером. И если бы не строгая организация их жизни в соответствии с веками выработанными в пенитенциарной системе правилами – понятиями, постоянных драк и поножовщины избежать было бы практически невозможно. Впрочем, потасовки вспыхивали то тут, то там постоянно, но даже они регламентировались жёстко: за ножи не хвататься, тяжёлые увечья по возможности не наносить, поверженного противника не добивать, драться исключительно один на один.

Все бытовые и производственные конфликты разбирал сход. Он же решал стратегические вопросы жизнеобеспечения подземного посёлка – распределял поступающие из верхнего мира материальные ценности – продукты питания, одежду, устанавливал размер пайка, наказывал провинившихся.

А ещё сход осуществлял прописку новичков, определяя им ступень в лагерной иерархии.

С теми, кто попадал сюда из верхней зоны, было проще. Они уже имели свою масть и в шахте без долгих разборок отправлялись на подобающее им место – в блатные, к мужикам, активистам или опущенным – петухам.

С новичками, оказавшимися в лагере впервые, с воли, разбирались дольше и тщательнее. Это был в основном бродивший по тайге люд – охотники, геологи, лесорубы, золотоискатели, топографы, путешественники-туристы, жители окрестных деревень, пошедшие в лес по грибы и ягоды да и сгинувшие в чаще. Искали пропавших недолго – всё списывали на болота, нечаянные встречи с медведями и волками да на полноводные сибирские реки, в холодных водах которых канувшего в пучину человека найти не удавалось почти никогда.

Представители лагерной администрации в шахту спускались редко, не чаще одного-двух раз в год, устраивая грандиозные, но всегда безрезультатные шмоны и пересчитывая наличных зеков по головам. Отсутствующих легко списывали в умершие, зная, что других выходов, кроме главной штольни, из забоя на поверхность нет. Но даже если бы заключённым удалось пробиться наверх сквозь несколько десятков метров скалистой шапкой накрывшего месторождение гранита, податься побегушникам всё равно было некуда. Непроходимая чаща, непролазная топь летом, снега и лютые морозы зимой мигом стреножили беглеца.

Интересовалась вохра лишь объёмами добычи золота. Падения их не допускалось, но и на увеличении не настаивали: как подозревал Фролов, из-за ограниченных возможностей сбыта на Большой земле.

По утрам в ствол шахты со скрипом опускалась тяжело нагруженная продуктами питания клеть. Разнообразным меню зеков не баловали, но хлеб из ржаной муки с примесью древесной коры, морковь, брюква, капуста, постное толокняное масло поступали в забой постоянно. К этой пайке два раза в неделю добавлялось мясо – свинина с подхоза из расчёта двадцать пять граммов на человека, комбижир, изредка – солонина, вяленая рыба. Так что жить, пусть впроголодь, всё-таки можно было. Рабсилам сверху спускали что-то вроде комбикорма – специальную смесь, состоящую из муки, круп, сырых овощей. Всё это затем варилось в огромных чанах и выдавалось им раз в день по ведру на зверочеловека.

Кроме того, обитатели подземелья могли разнообразить свой рацион подножным кормом – зажаренными на костерке тушками крыс и летучих мышей, водившихся в изобилии в дальних штольнях, а рабсилы так и вовсе считали эту живность своей законной добычей и, поймав, съедали живьём, только на зубах пищало.

Здешние умельцы занимались и огородничеством, выращивая грибы, – шампиньоны, вёшенки, используя в качестве грунта древесные опилки. Культивировали в шахте и ещё какие-то неизвестные Фролову галлюциногены, вроде бледных поганок. Их запаривали в кружках и после пары глотков у дегустатора напрочь сносило башку, а выпив больше, можно было отравиться насмерть. К счастью, грибы эти встречались редко и употреблялись по особым случаям, и то в основном блатными да находившимися в привилегированном положении активистами.

В подземной реке водилась и рыба – мелкая, безглазая от вечного пребывания в кромешной тьме. Ловили её сетями, но в малых количествах, так что существенной прибавки к пайку она не давала.

В центральном, самом большом, зале пещеры располагалась кухня. Здесь в трёх огромных чугунных котлах вечно булькало, исходя паром, «положняковое» варево – то, что входило в паёк, – жидкая баланда, каши, кипяток с запаренными в нём листьями и ягодами шиповника, ещё какой-то доставленной сверху растительностью – вместо компота и чая.

У котлов, орудуя длинными, вроде лодочных вёсел, черпаками, дежурили кашевары. Пищу зеки получали в собственную посуду – глиняные миски, горшки, и потом рассаживались за общим столом или разбредались по углам, бережно хлебая баланду деревянными ложками и закусывая её пайкой чёрного, клёклого хлеба.

После подробной экскурсии Лом отвёл Фролова к дальнему концу зала, где вдоль стены, на манер строительных лесов, высилось не менее пяти ярусов дощатых настилов, на которые вели деревянные лестницы с хлипкими перильцами.

– Здесь у нас живут мужики и хозобслуга, – пояснил он. – Спальные места занимают по старшинству. Тебе, как новичку, придётся обживать пока самый верхний ярус. Ну, ничего, – усмехнулся он и хлопнул милиционера по плечу, – лет через тридцать до первого дойдёшь. Старику лазать высоко не с руки… – Он принялся сворачивать цигарку, но, заметив жадный взгляд собеседника, протянул ему щепоть табаку. – На, Капитан, завтра я тебя на довольствие поставлю и табаку пайку выдам. За вычетом того, что ты у меня сегодня стрельнул. И запомни: ничего никогда ни у кого здесь не проси. В крайнем случае – меняйся. И то смотри, чтоб не обули, не кинули. В долг не бери – отдавать придётся с процентами. Обходись своим, лучше перетерпи, с тем же куревом. Людям не хами, но и не заискивай. Веди себя нормально, с достоинством. Чужое не бери. Вообще, любые вещи, что тебе попадутся, хоть под ногами будут валяться – не трогай. Не ты бросил – не тебе поднимать. А то предъявят, запишут в крысятники – хана. До конца жизни под нарами в петушатнике кукарекать придётся. Ты новенький, потому здоровайся первым. Спросят – ответь, а так с разговорами, откровеньями к незнакомым не суйся. Помни: меньше знаешь – дольше живёшь. В чужие дела, разборки не встревай. Присмотри себе хорошую семью мужиков, я подскажу со временем, с кем лучше дружить, и тяни срок помаленьку. Сам не задирайся, но и в обиду себя не давай. Пойдёт на тебя кто с голыми руками – ответь. Это вроде боксёрского поединка. Подерётесь сперва, потом, возможно, друганами станете. Ну а с ножом или колом полезут – тут уж мочи в ответ, как придётся. Убьёшь – сход будет решать, по закону ты грохнул его или нет. Так что давай обустраивайся. А вечером на прописку пойдём. На сход.

– Спасибо, конечно, за напутствие, – кивнул Фролов, – но ты мне, Лом, про это мероприятие подробнее расскажи.

Бригадир крикнул куда-то в темноту:

– Эй, шнырь, греби сюда…

Подскочил зек – такой же лохматый и грязный, как остальные.

– Дай этому парню матрац и одеяло. Его шконка на верхнем ярусе будет.

– Новенький, что ли? – остро глянул из-под курчавой шевелюры, закрывавшей глаза, на милиционера шнырь. – У меня тока матрац. Одеяла нету. Все, блин, разодрали, на одёжку пустили.

– Найди! – строго приказал ему бригадир. – И сюда тащи!

– Сей момент! – подобострастно склонился перед ним шнырь и исчез в темноте.

– Ты с ним построже, – посоветовал Лом. – У нас ведь как? Сперва отдай положняковое, потом требуй… А насчёт сходняка… Даже не знаю, честно говоря, как он для тебя, мента, обернётся. Ты уж давай свою соображалку включай. Главное – не ври. Рассказывай всё, как на духу. Сход по справедливости судит. Определит тебе масть, рабочее место… Главное правильную линию поведения выбрать.

– А если… неправильную? – стараясь унять тревогу, будто невзначай поинтересовался Фролов.

– Тогда всё может быть. Бывали и печальные случаи. Один к нам с воли попал. Уркой назвался, из нынешних. Я говорит, там, в большом мире, срок на зоне тянул. Пацаном, отрицаловом, был. И здесь, говорит, смотрящим сяду. О том, дескать, ждите маляву подтверждающую с воли…

– И что? – заинтересовался капитан.

– Наш пахан достал ножик, даёт ему и приказывает: раз ты такой весь из себя блатной, вспори себе брюхо, чтоб кишки вылезли. А потом я тебе иголку с ниткой дам – сам и зашьёшь. А нет – это мои пацаны сделают за тебя. Только зашивать уж, не обессудь, не станут. Ну тот, в натуре, сдрейфил. Бакланом оказался. А пахан говорит: за базар отвечать надо! Бровью повёл – налетели молодые урки на новичка и сделали ему харакири. Он, естественно, хвоста нарезал в страшных мучениях. Так что и ты метлой, языком то есть, здесь поосторожней мети. У нас серьёзные урки сидят, и залётный фраерок их на понт не возьмёт…

Появился шнырь со скаткой плоского невероятно матраца и куска дерюги – одеяла. Прихватив постельные принадлежности подмышку, Фролов принялся осторожно подниматься по шатким ступеням на верхний ярус.

 

6

Преодолев несколько пружинящих под ногами лестничных маршей, милиционер оказался на длинной, сколоченной из толстых досок террасе, над которой нависал угрюмый каменный свод. Пространство вокруг озарялось тусклым пламенем двух масляных светильников, закреплённых на столбах, упиравшихся в скалистый потолок.

Спальные места располагались прямо на полу и определялись по двум десяткам тощих матрацев, вытянувшихся в ряд вдоль всей террасы. Грубо сколоченные деревянные тумбочки возле каждого из них были заставлены нехитрым скарбом подземных узников. Личные вещи лежали на виду, открыто. Видимо, крысятничество здесь действительно было не в чести и строго преследовалось.

Опять заскрипели ступени, и Фролов, оглянувшись, увидел, что вдогонку к нему взбирается шнырь.

– Вот, под голову тюфяк и посуду возьми, – запалено дыша, предложил ему зек. – Миска, кружка, весло деревянное.

– Весло? – удивился капитан.

– Ложка по-нашему. Жрать из чего будешь? – Шнырь указал на свободное место. – Бросай матрац вот сюда. Посуду – в ящик. Да гляди: тырить у соседей ничего не советую…

– Да знаю я… Не из таких, – отмахнулся Фролов.

– Посмотрим, из каких, – со значением произнёс зек. – Приглянулся ты, видать, Лому, а он бугор авторитетный, его даже урки уважают. Вот и я тебе советом помочь хочу. Без спросу ничего не бери. Можно занять у парней – хавки там, курева, – но отдавать придётся вдвойне. Тут с этим строго. Не рассчитался вовремя – за долг руку ломают. В карты тоже не играй. Помни: у тех, кто этим балуется, новичков зазывает, в колоде по восемь тузов. И все козырные. Да только тебе ни одного ни в жисть не достанется. Проиграешься в пух и прах, рассчитаться не сможешь – пальцы отрежут. В лучшем случае.

– А в худшем? – зная уже, каким будет ответ, поинтересовался, чтоб поддержать разговор, милиционер.

– А в худшем – натурой будешь платить. Подворачивать каждому, кто захочет попользоваться. Усёк?

– Усёк. Я в карты и на воле был не любитель играть, а здесь и подавно.

– А ты ни во что не играй, – посоветовал шнырь. – Тут всё на интерес. И шашки, и шахматы, и домино… Зона! Человек человеку – волк!

Где-то рядом послышался тяжкий вздох. Милиционер встревожено оглянулся и увидел неподалёку лежащую на полу фигуру. Человек натянул на себя ветхое одеяло до самого носа, болезненно заострившегося, застыл, закатив глаза в непроглядную черноту потолка.

– Это ты, Дуров? Живой, што ли? – обратился к нему шнырь.

Тот не ответил, продолжая сипло, с хрипом дышать.

– Что с ним? – поинтересовался Фролов.

– Больной, – равнодушно сказал зек. – Ждём, когда кекнется.

– Кек… что? – не понял милиционер.

– Кекнется. Хвост отбросит. Кони двинет. Помрёт, одним словом. Ты особо к нему не лезь – вдруг заразный!

Фролов, игнорируя предупреждение, присел на корточки, вгляделся в лицо больного – желтушное, измождённое.

– В медпункт его надо. К доктору, – обернулся он к дневальному.

Тот пожал плечами:

– Те чё, в натуре, санаторий тут? Есть у нас лепила. Он охотоведом на воле был, ветеринар по образованию. Толковый. Если отрезать или пришить чего – запросто. Посмотрел он его. Всё, говорит, кранты. Медицина бессильна. Был бы снаружи нарыв какой – вскрыл запросто. А в нутро он не лезет. Это уж как бог даст. Короче: ежели крякнет – свистни меня, отволочём жмурика в дальнюю штольню.

– А почему он Дуров? Фамилия такая? – не отставал Фролов.

– Прям фамилия! – вскинулся возмущённо шнырь. – Тут фамилиев нету, одни кликухи. А Дуровым его звали, потому что с рабсилами управлялся лучше всех. Баландёром у них работал – хавчик зверолюдям носил. Ну и… кентовался с ними. Прям, в натуре, дрессировщик, дедушка Дуров.

– А ты-то с воли сюда попал или потомственный? – заинтересовался капитан.

– Конечно, с воли. Откуда бы я про Дурова знал? – обиделся зек. – Потомственные – они ж неграмотные. Книг не читают. Про телевизор только слыхали. Кина им тут не крутят. Темнота, одним словом. Им те, что пограмотнее, романы тискают. Перевирают всё, в натуре! У них граф Монте-Кристо на Лубянке сидел. И оттуда якобы в мешке заместо трупа сдёрнул!

– Умора, – согласился Фролов и поправил на умирающем сбившееся одело.

– Ну, покедова! – попрощался шнырь. – Крякнет болезный – свистни…

Кое-как расстелив на толстых досках, отшлифованных ногами и телами многих предшественников, набитую трухлявой соломой дерюжку, считавшуюся здесь матрацем, капитан опустился на него удовлетворённо, стараясь не думать об обитающих в недрах подстилки насекомых, вытянулся во весь рост и едва не провалился в сон от усталости, как вдруг притихший было умирающий сосед зашептал хрипло, с одышкой:

– Друг, а друг! Давай курнём!

– Нету, – сев на полу, развёл руками Фролов. – Бригадир обещал завтра на довольствие поставить, табаку выдать. Тогда и покурим…

– Да у меня… кх-хе-е, есть… А вот сил цигарку скрутить да от огонька прикурить нету… Пошарь, мил человек, в изголовье. Там кисет с махоркой затарен.

Капитан сунул руку под матрац соседа, нащупал тощий мешочек, достал. Развязав тесёмки, обнаружил в нём горсть табака и обрывок плотной, обёрточной будто, бумаги.

– Мне… экхр-р… кхе… тонюсенькую замастырь. Я пару раз потяну… Больше не могу – кашель душит. А кисет себе оставь. Мне он… кх-ху… ни к чему скоро будет.

Фролов неумело, стараясь не просыпать табак, обильно слюнявя бумагу, свернул две самокрутки, прикурил обе от светильника и, склонившись, протянул одну соседу. Тот взял её дрожащей истощённой рукой, затянулся и тут же зашёлся в долгом кашле. Но потом ожил будто, поинтересовался слабым голосом:

– Новенький, што ли? Откель, из каких краёв будешь?

Капитан, бережно посасывая чинарик, пояснил без подробностей:

– Да тутошний, в принципе. Из города.

– Ну и… кхе-кхе… как там нынче, на воле, в городу-то живут?

– Да по-разному, – милиционер споткнулся, задумавшись, как рассказать в двух словах умирающему о том, что творится сейчас повсеместно в России, а потом спросил сам: – А ты-то, брат, здесь давно?

– Меня… эк-хе… в семьдесят шестом замели. А нонче какой год? Во, вишь ты, как время летит… Но ничё…. Освобожусь скоро. Недолго уже…

Он опять зашёлся в тяжёлом кашле, в груди у него при этом хлюпало и хрипело. Отдышавшись, протянул окурок Фролову:

– На, заначь, потом досмолишь. А у меня табак душа уж не принимает. Чего добру пропадать?

И вновь забухал, заклокотал горлом. Просипел:

– Водички… там, в чифирбаке… кружечку зачерпни.

Капитан, прихватив кружку, прошёл по террасе. Нашёл большую лохань с водой, набрал, отнёс болезному. Тот жадно, большими глотками отпил. Острый кадык ходил по его худой шее вверх-вниз: ульк-ульк… Попив, откинулся на лежанку, обессилено прикрыл глаза.

Задумавшись о своём, Фролов тяжко вздохнул:

– Ну и дела… И бежать, выходит, отсюда нельзя… Во влип, блин, в историю! Ни хрена себе, командировочка… лет на сорок сроком…

Сосед зашевелился, открыл глаза, спросил тихо:

– Тут есть кто ещё?

Милиционер оглянулся по сторонам:

– Да нет, кажись. Одни мы на этом насесте.

– Тада слухай меня, парень. Только… тс-с-с… – Он выпростал из-под укрывшей его ветоши иссохшую руку, прижал тонкий палец к губам. – Хотел для себя приберечь, но, видать, не судьба. Ближе склонись…

Капитан послушно присел, подставил ухо к сухим и бескровным губам умирающего.

– Было дело. Уходили отсюда. Только про это не знает никто. Потому как не люди уходили – рабсилы. А их не ищут и не считают особо. Одним больше, одним меньше. Пропал – мало ли куда? Может, породой завалило, а может, в реку сорвался и сгинул… – Умирающий замолчал обессилено, потом, откашлявшись, продолжил: – Никому не говорил я про то. Тебе скажу. Может… эк-хе-х-хе… пригодится. Рабсилы все, парень, на одно обличье. Никто здесь одного от другого не отличает. Кроме меня… Я, парень, зверьё всегда любил. А эти… и не звери вовсе, а… как дети малые. Приметил одного. Он вроде толковее других оказался. И к людям тянулся. Ко мне. Я его Колькой назвал. Как сынка моего. Там, на воле…

Он опять замолчал, сглотнул комок в горле, и Фролов, боясь, что сосед умрёт прямо сейчас, лишив его надежды на бегство, забеспокоился:

– Может, водички вам… товарищ?

Умирающий мотнул отрицательно головой, продолжил, собравшись с силами:

– Он, Колька-то, приметный. У него белое пятнышко на морде, под левым глазом. Здесь, конешно, грязь, копоть, но, если присмотреться, различить можно. Ну, баловал я его. То корочку хлеба припасу, то каши лишний черпак дам. И он ко мне хорошо относился. Здоровенный такой, силищи необыкновенной, а ласковый. И понятливый. Слов много знал. Мы с ним даже балакали. Ну как с ребёнком трёхлетним. Я ему про волю рассказывал. Он так, бывалоча, и приставал: кажи, грит, каску! Во-от. А однажды пропал он. Гляжу – нет и нет, и на раздачу кормёжки не приходит. Их, рабсилов-то, я ведь кормил. Ну, сгинул и сгинул, думаю. Бывает. Жалко, конешно, но что делать… Они-то, рабсилы, долго не живут… А потом подогнали нам сверху новую партию зверолюдей. И ко мне приставили. Я тут вроде дрессировщика, оттого и кличка у меня – Дуров. А один рабсил – сразу ко мне. Так и ластится. Я глянул внимательно – масть честная! Это ж мой Колька! И пятнышко белое на морде при нём. Ну, я давай потихоньку допытываться у него: как так? Был здесь, а вдруг наверху оказался. Уж кого-кого, а рабсилов сроду никогда отсюда не забирали. Вот… Уф-ф… Дай-ка, парень, водички ещё испить…

Фролов заботливо поднёс к его губам кружку и поинтересовался нетерпеливо:

– Получается, что он из шахты сумел удрать?

– Сумел. Кое-что разобрал я из лепета его. На воле он был. Поблукал в тайге, почитай, месяц, и опять в лагерь явился. Это ж какой-никакой, а дом для него! Они ж, рабсилы, к вольной жизни совсем непривычные. А вохра там, наверху, я так кумекаю, не разобралась, что к чему, и опять его в шахту. Начал я Кольку расспрашивать: дескать, как ты наверх выбрался? Не может объяснить толком. А меня, допытываюсь, выведешь? Он кивает радостно, в грудь себя кулаком бьёт, зубы скалит. Ходить, говорит, лес, дерево много! Видать, тропку какую-то наверх отыскал. Короче, собрался я было рвануть, да вот не ко времени занедужил… Теперь-то уж, чую, всё. Отгулялся вконец.

– А рабсил-то тот… Колька… он здесь? – воспламенился мыслью о побеге Фролов.

– Живой. Даже навестил меня давеча. Гостинец принёс – крысу жареную. Да недожарил, несмышлёныш, на костре-то… Только шерсть опалил. Ну что с него возьмёшь, со зверёныша-то… Ты его в забое найдёшь. Угости чем, подружись. – Он опять замолчал, а потом вздохнул обречённо: – О-ох… устал я… Спасибо тебе, мил человек, за твою заботу. Товарищем меня назвал…. Я бы, уж извиняй, ещё водички испил. Всё нутро горит… полыхает прямо!

Милиционер схватился за кружку, обнаружил, что в ней не осталось воды, и метнулся к лохани. Когда, вернувшись, поднёс её к губам больного, тот был уже мёртв.

Боясь оступиться в темноте и сверзиться с высоты, капитан спустился по лестнице, крикнул дневальному:

– Там этот… Дуров который…. Преставился….

Шнырь, подрёмывающий возле сооружённой из металлической бочки печки-буржуйки с кипящим чайником на конфорке, вздрогнул:

– Вот и освободился кореш… Сейчас народ с работы придёт, снесём на кладбище.

– А как же… администрация лагеря? Им же надо удостовериться в смерти осуждённого?

– Спишут, – пожал плечами дневальный. – В первый раз, што ли? Нарядчик доложит потом. Через месячишко-другой. А для достоверности руку отрубленную предъявит.

– А проверки наличия у вас, что не проводятся? – не отставал, выпытывая подробности здешнего обустройства, Фролов. – Разве вас вохра по головам не считает?

– Считают. Иногда, – сплюнув сквозь зубы, пояснил шнырь. – Бежать отсюда всё равно некуда. План производственный мы выполняем. Сверка наличия заключённых недавно была. Так чего дёргаться? Начальству на жмурика наплевать. Самому Дурову теперь всё равно. А мы, пока его с довольствия не сняли там, наверху, лишнюю пайку на него получать будем.

– Резонно, – согласился милиционер, соображая, что, если навострить лыжи в ближайшие дни, то вохра о том нескоро дознается. Бригадир, конечно, стукануть может насчёт пропажи новичка, но поскольку от побегов здесь, судя по всему отвыкли, то всем проще будет считать, что исчезнувший погиб. А для этого нужно подбросить убедительное доказательство такой версии. Например, одежду на берегу подземной реки: дескать, рыбу ловил да утоп. Тогда, глядишь, и зеки-активисты наверх докладывать не поспешат. А будут максимально долго тянуть, получать и сжирать пайку того, кого считают покойником.

Неожиданно по всему подземелью разнеслись гулкие удары. Словно колокол звонил где-то под каменным куполом мрачной пещеры.

– Шабаш, конец смены, – заметил дневальный. – Слышь, в рельс бьют? Щас народ с работы вернётся. У нас, парень, заведено так: новенький рядом со мной стоит и со всеми здоровается. Если спросят, откуда, мол, земеля, – представишься. Тебе кликуху дать надо.

– Дали уже. Бригадир. Он меня Капитаном назвал.

– Ишь ты… Капитан… дальнего плаванья. Моряк – вся жопа в ракушках! – хмыкнул шнырь.

– Звание у меня такое – капитан, – хмуро пояснил Фролов.

– Так ты из вояк, што ли?

– Вроде того….

Под упругий гул рельса в озарённую алым пламенем пещеру потянулись из штреков тёмные толпы зеков. Их говор сливался с металлическим звоном, напоминал шум разгулявшегося в шторм прибоя, и милиционер невольно поёжился – среди этих угрюмых, теряющих человеческий облик людей, ему, может быть, доведётся провести остаток жизни. И то если повезёт и сходка не решит поставить бывшего мента на ножи.

 

7

Проходившие мимо работяги с интересом косились на новенького, но вопросов не задавали – тюремное бытие приучает к сдержанности. Фролов уже собрался было пристроиться в хвост очереди усталых мужиков, взбиравшиеся в затылок друг к другу на многоярусные террасы, как его хлопнули по плечу:

– Погодь, фраерок!

Капитан обернулся и увидел стриженого наголо зека. Тот оскалился, обнажив два ряда золотых коронок и, растягивая слова, предупредил:

– Будь здесь. Щас тебя на сходняк стребуют.

По обилию золота во рту, на татуированных пальцах рук, в мочках ушей Фролов догадался, что перед ним местный блатной. Капитан порылся в кармане, извлёк подаренный новопреставившимся кисет, развязал тесёмку, предложил урке:

– Угощайся, братан!

– Я тебе не братан, – скривился тот. – Может, ты по этой жизни ваще петух, а туда же – закурить предлагаешь!

– Ну, как хочешь, – пожал плечами Фролов и, уже ловчее свернув цигарку, присмолил её от буржуйки дневального. А потом попенял блатному: – Ты арестант наверняка правильный, с понятиями. Зачем незнакомого человека обижаешь? Был бы я опущенный, разве сунулся к отрицаловке с махрой? Я, конечно, блатного из себя не корчу, но по масти – твёрдый мужик. И не жлоб. А потому, сам закурив, из вежливости и тебе предлагаю. Непривычен в одиночку, под одеялом, пайку сжирать.

Блатной уже по-другому, с любопытством, осмотрел новичка. Засомневался:

– Ох, прикидываю я, в натуре, не простой ты фраерок… И на мужика что-то мало похож… Уж не вохровец ли засланный?

– Во! – показал ему капитан, задрав рукава, растёртые в кровь кандалами запястья. – Я вашим вохровцем таких плюх накидал, что они меня в железо заковали!

– Из вояк он, – подключился к разговору дневальный. – Может, даже и офицер. И погоняло у него Капитан.

– Разберёмся… – хмуро пообещал блатной. – Нам по хрену, кто кем на воле был. Там он, может, и генерал, а в лагере возле параши окажется…

Опять ударили в рельс – теперь не гулко, с оттяжкой, а по-иному, часто-часто – бум-бум-бум-бум…

– Пора. Давай двигай за мной, – высокомерно кивнул Фролову блатной и, не оглядываясь, нырнул в полумрак.

В центре пещеры довольно большое, с хоккейную коробку величиной, пространство оказалось запружено народом. На дощатом помосте, наскоро собранном, как решил милиционер, специально для сходняка, восседали на лавках человек двадцать. По одну сторону, судя по золотозубым улыбкам, урки, по другую – мужики-пахари. В центре высилось огромное, с прямой спинкой, кресло, больше напоминавшее трон, целиком отлитое из золота и украшенное затейливыми узорами, а также крупными камнями. По тому, как играли огнями на их гранях сполохи пламени, Фролов решил, что это – самоцветы, тоже, вероятнее всего, добытые в шахте.

На троне, явно великоватом для его комплекции, примостился довольно тщедушный и блестящий лысиной мужичок, облачённый в прохудившуюся во многих местах матросскую тельняшку. Его тощую шею змеёй обвивала массивная золотая цепь. Из засученных рукавов торчали синие от татуировок руки. В пальцах плюгавый пахан ловко перебирал крупные, аспидно-чёрные зёрна чёток.

Что главный подземный вор Веня Золотой, несмотря на хилое телосложение, смертельно опасен, милиционер понял по тому, как тот в полумраке безошибочно вычислил новичка, впился в него тяжёлым взглядом желтоватых глаз, и пока Фролов, направляемый тычками собравшихся, пробирался сквозь толпу, а потом вставал на отведённое для него место у подножья настила, пахан уже наверняка составил себе представление о новом зеке.

Капитан оглядел кучковавшихся вокруг перемазанных грязью и сажей, нестриженых и нечёсаных, обряженных в лохмотья подданных этого подземного самодержца и вскинул голову, стараясь держаться непринуждённо и независимо.

Пахан поднял исписанную синими наколками руку, и гвалт, разносившийся над толпой, стих мгновенно, с коротким выдохом, будто каждому из бубнящих монотонно зеков финский нож всадили под сердце.

Обведя взглядом народ, Веня Золотой остановил взор на Фролове и произнёс тихим, скрипучим голосом в мёртвой тишине:

– Ну, здравствуй, мил человек. Расскажи-ка мне и парням моим, кто ты такой, откуда и зачем к нам пожаловал? Мы здесь все как одна, хе-хе, семья. Можно сказать, сродственники. А какие могут быть от родных секреты? Так что давай колись, ничего не утаивай!

– Какие уж тут секреты от товарищей по неволе… Я капитан милиции. Фамилия моя Фролов. Прибыл на территорию лагеря со специальным заданием.

По толпе пронёсся глухой ропот. «Мент… мусор…» – различил капитан. Но он продолжил невозмутимо.

– Был задержан членами незаконного вооружённого формирования, которые называют себя администрацией лагеря, лишён свободы и брошен в эти вот подземные застенки…

Стоящие вблизи зеки отринули от Фролова, будто от зачумленного, урча по-волчьи, и милиционер краем глаза различил в полумраке блеск мигом извлеченных из-под лохмотьев ножей.

Пахан задумчиво крутанул в руке чётки и бросил коротко сходке:

– Ша! Заглохли все! – а потом обратился к капитану вкрадчиво: – А знаешь ли ты, гражданин легавый, что по нашим понятиям, по воровским, мы тебя прямо здесь и сейчас кокнуть должны? Отправить… хе-хе… милицейского капитана в вечное плаванье!

– Знаю, – кивнул Фролов, – а только понятия ваши, пацаны, сейчас вроде как недействительны.

– Это почему же? – искренне удивился пахан, настроенный, видимо, не сразу валить новичка, а поиграть с ним, как кошка с мышкой, развлечь себя и братву разговором с необычным залётным фраерком.

– Да потому, что и ты, и все парни твои – не зеки. Поскольку находитесь в неволе без приговора суда. А значит, и понятия зоновские на всех здесь присутствующих не распространяются. А на воле, сами знаете, мастей нет. Все мы граждане России…

– Это какой такой России? – притворно изумился пахан. – Не знаю я никакой России! И сидим мы правильно. Нам родная советская власть сроки отмерила. Батяне моему особое совещание тройки четвертак впаяло. Потом добавили. Ну а я, как потомственный зек, по наследству сижу. И дети мои будут сидеть. И внуки. – Веня Золотой повысил голос, а толпа, поддерживая его, заурчала согласно. Пахан ударил себя кулаком с зажатыми в нём чётками в грудь: – Мы – воры! А воры при любой власти будут сидеть. Это наша жизнь, и другой нам не надо!

– Пусть так! – смело шагнул вперёд Фролов, нетерпеливо стряхивая с плеч руки вцепившихся в него с готовностью растерзать зеков. – Я согласен с тобой и считаю, что вор должен сидеть в тюрьме!

Веня Золотой кивнул благосклонно, сделал знак, и его подручные послушно отпустили милиционера. А тот, несмотря на драматичность сложившейся ситуации, усмехнулся невольно. В первый раз он столкнулся с тем, что ставшая классической фраза киногероя Глеба Жеглова нашла полное понимание и поддержку со стороны уголовников.

– Пусть так! – продолжил милиционер. – Но ведь сидеть вор должен за что-то! Домушник – бомбить квартиры, ширмач – по карманам шарить, медвежатник – сейфы вскрывать, майданщик – чемоданы чужие тырить. А вы и воры-то какие-то… потенциальные.

– Ты нам не хами, фраерок! – грозно сдвинул брови пахан, услышав незнакомое слово.

– Ну, я в смысле – гипотетические. То есть преступления не совершили ещё, а срок получили. А вот вохра ваша – наоборот. Самые что ни на есть уголовники! Незаконно лишили свободы большую группу людей – раз! – принялся загибать капитан пальцы. – Создали незарегистрированное в установленном порядке вооружённое формирование – два! Добыча драгметалла без лицензии и его реализация – три! Если все их грехи подсчитать, то вся администрация лагеря должна с вами местами поменяться и на бо-о-ольшие сроки подсесть! – с воодушевлением завершил свою речь Фролов.

Пахан задумчиво пощёлкал тяжёлыми зёрнами чёток.

– Поменяться с вохрой местами? Их, значит, в забой, а нас, уркаганов, на вышки? Ну-ну… Контрреволюционной агитацией занимаешься, а ещё говоришь, что ни за что посадили… Ни за что у нас, брат, не сажают. Каждому, если присмотреться, статью пришить можно… Ну а что, – обернулся он к чинно восседавшим на помосте парламентариям, – народ по этому поводу соображает?

С лавки, на которой сидели блатные, вскочил один – крепкий, на лешака похожий в своём рубище, но с золотой серьгой с конскую подкову величиной в правом ухе.

– А чё тут думать, Веня? Перо в бок мусору, и в речку. Раз он, мать его, капитан, пущай плавает!

И первым заржал своей шутке. В толпе подхватили смех, загоготали вразноголосицу.

– Ша! – рявкнул на них пахан. – Здесь базар за серьёзное дело идёт. Ну а пролетарьят наш что думает? – указал он на представителей мужицкого сословия.

Из их рядов поднялся и выступил вперёд худой и жилистый, длиннобородый, подстриженный и даже причёсанный зек, выглядевший от того благообразно.

– А-а, Профессор… – кивнул ему вор. – Только покороче давай. А то разведешь антимонию… Мы, в натуре, не на партсобрании.

Старик невозмутимо пошарил в своих лохмотьях, извлёк оттуда огромные, вроде мотоциклетных, наверняка самодельные очки с толстенными, словно две лупы в оправе, линзами, и осмотрел с ног до головы Фролова.

– Вот, – обличающее указал он на милиционера грязным перстом, – из-за таких вот, как этот субъект, мы и влачим с вами жалкое существование. Мы, – ткнул он себя пальцем в грудь, – работаем не покладая рук, добываем золото. А что в итоге? А в итоге, граждане арестанты, вместо того, чтобы свободно торговать им, обменивать на хорошее питание, чай, махорку, на робу новую, —тряхнул он рваным рукавом истлевшей рубахи в сторону новичка, – лагерь вынужден тратить львиную долю наших богатств на оборону от поползновений таких вот враждебных сил.

Капитан едва рот не раскрыл от изумления, слушая этого зоновского профессора.

– Вохровцы нам, граждане заключённые, конечно же, не друзья! – продолжил между тем старый зек. – Но, как искренний патриот своей малой родины, я не могу не солидаризироваться с администрацией по некоторым принципиальным, стратегически важным вопросам. Что предлагает нам этот, с позволения сказать, гражданин? Да измену родине – ни больше, ни меньше! Что такое для нас, друзья мои, лагерь? Это место, где родились и выросли не только мы с вами, но наши отцы, матери, дочери и сыновья. Здесь, в этой таёжной земле, похоронены наши деды. В недрах горы, в глубоких штольнях шахты, покоится прах тех, кто осваивал и обживал много лет назад малопригодное тогда для обитания подземелье. Да, многое мне лично, как и всем вам, не нравится в нашем бытие. И вохра у нас порой беспредельничает, и буграми, бывает, не тех назначает. И пайка могла бы быть значительно лучше. Но это не значит, что мы готовы уйти от родных нам могил! Мы любим нашу родину такой, какая она есть. Лагерная жизнь, конечно, несовершенна. Но мы все вместе своим упорным трудом, с помощью мудрых воровских законов, завещанных нам предками, способны добиться от вохры уступок и обустроить лучшим образом наше отечество. И разным там безродным шпионам, диверсантам, идеологическим вредителям, – он опять указал на Фролова, – с этого верного пути нас не сбить! Я всё сказал.

Толпа, помолчав секунду, и, видимо, переварив и осознав сказанное, взорвалась бурей восторга. Зеки орали, свистели, улюлюкали, подбрасывали в воздух что-то бесформенное, служившее им главными уборами, и пламя факелов металось по стенам подземелья и тоже будто аплодировало багровыми сполохами.

С лавки подиума поднялся другой парламентарий, мужик, – плотный, коренастый и почему-то в солдатских валенках. Он протестующе замахал руками толпе, и когда она чуть стихла, крикнул:

– А я не во всём согласен с предыдущим оратором. Да, живём мы, в общем-то, неплохо. Но на чём основано наше относительное благополучие? На беспощадной эксплуатации рабсилов, на импортном продовольствии. Почти девяносто процентов продуктов питания поступает в шахту сверху, извне! А мы обязаны наладить своё производство сельскохозяйственной продукции. И работать должны не только мужики и рабсилы, а все, включая блатных!

– Я ща те рога поотшибаю за такой базар, козёл драный! – подал голос кто-то из урок.

– Опять же, крепёж какой поставляют?! – выскочил из толпы, рванув на груди лохмотья, какой-то зек. – Гниль одна, а не лес! Давеча двух рабсилов пришибло – свод штрека обвалился!

В толпе вновь загомонили – то гневно, то одобрительно. Переждав пару минут, пахан гаркнул повелительно:

– Ша, бродяги! – И, обернувшись к Фролову, вперил в него пронзительный взгляд тигриных глаз.

– Ты слышал, что народ тебе говорит? Люди работать хотят, созидать. Жизнь свою здесь, на своей родине, можно сказать, обустраивать. А ты их куда зовешь? -Потом, помолчав, потеребил задумчиво чётки и, приняв решение, объявил: – Ладно, живи пока, мусорок. А там посмотрим. Пацаны у нас резкие, а предателей родины ненавидят особо. Не исключено, что долго не заживёшься… – Он опять ухмыльнулся недобро. – Но и пайку жрать задарма мы тебе не позволим. Она, пайка-то, тяжким трудом наших мужиков-работяг достаётся. А потому мы тебе занятие щас, подберём… Бригадир! – крикнул он в толпу.

– Здесь! – отозвался откуда-то из полумрака Лом.

– Определи его к делу!

– Поставлю рабсилов кормить, – предложил бугор.

– Идёт, – кивнул Веня Золотой, и величественно махнул татуированной рукой на Фролова. – Будешь, Капитан, у зверолюдей баландёром.