1

Утром Богомолова, как, впрочем, и остальных обитателей лагеря, отчего-то не разбудили привычным сигналом побудки – ударами молотка о подвешенный на тросе к столбу обрезок стального рельса. Зеки в бараках проснулись по заведённому много лет назад распорядку, сидя на нарах, почёсывались, потягивались, тёрли грязными кулаками глаза и гадали лениво:

– Нарядчик, сука краснопузая, видать, проспал. Щас чека ему подъём с переворотом устроит, а потом и нас на развод пинками погонят…

– Не-е… То побег. Я помню, в семьдесят третьем годе также было… Небось опять кто-то рога заломил, вохра в розыск ушла, вывод на объект отменили, а нас по локалкам сидеть оставили, штоб под ногами не путались.

– Ага, дали б тебе чекисты на нарах чалиться, если бы побег. Они б через то озверели, в барак ворвались, прописали бы нам дубинала, а потом во двор повыгоняли и мордой в землю положили – до полной ликвидации побегушников.

– Точно, когда в восемьдесят шестом Тухлый с Криворотым сдёрнули, вохровцы нас прессовали по полной, пока этих фраеров не словили и вверх ногами на плацу не повесили.

– Не-е, эт Кучерявого с Гочей повесили. А Тухлого и Криворотого собаками затравили, порвали на куски – там и вешать-то нечего было…

Писатель, слушая эти страсти, о которых зеки вспоминали будничным тоном, как о само собой разумеющемся, холодел сердцем и томился неизвестностью, поглядывая в окно.

Прошло около часа, но в лагере оставалось тихо, только промаршировали по центральной дорожке, скрипя мелким гравием, несколько вохровцев с овчарками, дышащими шумно на туго натянутых поводках.

Зеков никто не трогал, на работу не гнал, но и завтрак почему-то не подвезли. А ближе к полудню вдруг ожил, хрипло прокашлялся репродуктор на высоченном столбе посреди плаца жилзоны, вспугнул угнездившихся там воробьёв и заиграл траурную, с души выворачивающую мелодию.

– Видать, кто-то из начальства хвоста нарезал, – догадался один из соседей Богомолова по бараку.

– Ну, теперь точно жрать не дадут, – заметил в сердцах другой. – У них завсегда так. Ежели кто из важных персон копыта отбросит или в правительстве катаклизма какая-нибудь, первейшее дело – хавки нам не давать.

Кто именно умер, писатель узнал очень скоро, гораздо раньше других заключённых.

Скрежетнул замок, дверь барака распахнулась с пронзительным визгом, и на порог ступил Ку-клуц-клан. Вглядываясь в полумрак плохо освещённого помещения и кривясь от тяжёлого духа не вынесенной с подъёма параши у входа, подполковник позвал:

– Э-415! На выход!

– Гоголь, слышь! Тебя гражданин начальник кличет! – продублировали команду с нар.

Богомолов, суетливо подхватив кепку и полосатую фуфайку, метнулся к проходу:

– Здесь я, гражданин подполковник!

– За мной, – кивнул ему тот угрюмо и вышел, пропустив зека вперёд.

Сопровождавший его вохровец опять запер на замок дверь барака.

Вприпрыжку, стараясь не отстать и не решаясь нахлобучить на голову кепку вблизи столь высокой персоны, писатель поспешал следом за шагавшим широко с нелюдимым выражением лица замполитом. Тот привёл Ивана Михайловича в клуб, пригласил в свой кабинет и, усадив за приставной столик, подвинул ближе к литератору чернильницу, ручку и тощую стопку жёлтой писчей бумаги:

– Будем некролог сочинять.

– Кому, позвольте поинтересоваться? – с готовностью схватив бумагу и ручку, преданно глянул ему в глаза Богомолов.

Ещё более посуровев лицом, подполковник произнёс невыразимо-скорбно:

– Огромное, неизбывное горе свалилось на всех нас. Сегодня ночью на девяносто восьмом году жизни скончался начальник лагеря полковник Марципанов Эдуард Сергеевич… – Он смахнул согнутым указательным пальцем скупую мужскую слезу с уголка глаза, но нашёл в себе силы продолжить: – Пиши. Я полагаю начать примерно так. С красной строки: «Дорогие товарищи, друзья! Граждане заключённые. Трудно выразить словами чувство великой скорби, которую переживаем сегодня мы с вами. Не стало Эдуарда Сергеевича Марципанова – великого соратника…

– «Великая скорбь» уже была, и опять – «великий соратник», – несмело возразил писатель.

– Хорошо. Пусть будет «гениального соратника»… э-э…

– Верного ленинца, – подсказал Богомолов.

– Да, верного ленинца, продолжателя дела Сталина, Берии… Ну, давай сам дальше, дерзай, я пока покурю. Пиши так, чтоб слезу вышибало!

Иван Михайлович торопливо кивнул, постучал, сосредотачиваясь, кончиком пера о дно стеклянной чернильницы, а потом взахлёб, озарённо застрочил ручкой по бумаге. Кажется, никогда за всю свою литературную карьеру он не писал так вдохновенно, как сейчас. Нужные слова будто сами рождались в его голове и выливались в строчки – гладко, сбито, чувствительно, почти без помарок.

Через четверть часа Ку-клуц-клан читал вслух с видимым удовлетворением текст, нацарапанный крупным почерком Богомолова:

– Перестало биться горячее сердце самого близкого и родного для всех нас человека. Вся жизнь и деятельность полковника Марципанова являлись вдохновляющим примером большевистской стойкости, верности светлым социалистическим принципам, самоотверженного служения советскому народу, партии и правительству, пролетариату и колхозному крестьянству… – замполит запнулся, достал из кармана синих галифе большой клетчатый платок, промокнул им газа, а потом, погрузив в него нос, шумно, с пузырями, высморкался.

– Ой, не могу… До слёз пробирает! – Успокоившись, принялся с выражением читать дальше: – После смерти величайшего гения всех времён и народов товарища Сталина он более полувека во вражеском окружении победившего в стране оппортунизма и капитализма… Дай-ка ручку, – склонился он над столом и вписал, уточняя: – временно победившего оппортунизма и капитализма… он отстаивал принципы марксизма-ленинизма в новых исторических условиях, явился создателем нового общественно-политического строя – режимного коммунизма, творчески развив учение великого Сталина… э-э… Неутолима боль в наших сердцах, неимоверна тяжесть нашей утраты. Но и под этой тяжестью не согнётся стальная воля чекистов, не поколеблется наше единство и твёрдая решимость довести дело полковника Марципанова до конца, воплотить в жизнь его идеи, за которыми, мы уверены, будущее всего человечества! Молодец! – похвалил он Богомолова. – Сразу видно – хороший писатель. Побольше бы нам таких заключённых – талантливых, исполнительных…

Иван Михайлович, польщённый, зарделся конфузливо.

Ку-клуц-клан, погремев связкой ключей, распахнул тяжёлую дверку сейфа и, кряхтя, извлёк оттуда пишущую машинку «Башкирия», водрузил торжественно на стол.

– Владеешь? Садись, печатай некролог в трёх экземплярах.

И пока Богомолов молотил уверенно указательными пальцами по клавишам, елозил кареткой, подполковник нервно курил папиросу за папиросой, перебирал бесцельно картонные папки на столе, недовольно косясь на окно, из-за которого доносилась траурная музыка, заглушаемая временами тоскливым воем и взлаиванием караульного пса в запретке. Казалось, что кобель тоже оплакивал кончину незабвенного хозяина лагеря, а на самом деле подвывал, потому что и его забыли снять с наступлением дня с поста, отвести в вольер и накормить наваристой кашей с крупными мозговыми костями.

 

2

Богомолов, конечно, не знал, и даже предположить не мог, какие страсти разгорелись накануне ночью у одра почившего в бозе хозяина лагеря.

Едва уснувшего Марципанова-младшего с постели подняла Октябрина.

– Ненасытная ты моя… – пробормотал сонно Эдуард Аркадьевич, отодвигаясь к стене и давая ей на кровати место рядом.

– Вставайте скорее! Кончается! – тормоша его, шипела домоправительница.

– Что кончается? – недоумевал правозащитник.

– Да не что, а кто! Дедушка ваш кончается. Хозяин!

– П-почему кончается? – не мог взять в толк раздражённый неурочной побудкой Марципанов-внук. А потом, сообразив, подскочил разом, едва ли не до потолка взметнув одеяло: – Ка-а-ак?!

– То-то же, – хлопотала возле него, засветив ночник, Октябрина. – Поспешать надо. Щас такое начнётся! – И пока Эдуард Аркадьевич надевал галифе, колючий шерстяной китель с торчащими колом погонами, натягивал, чертыхаясь, узкие в голенищах надраенные с вечера хромовые сапоги, вводила его в курс дела: – Хозяина с вечера особенно прихватило. Лекарь пилюль дал, капель накапал, укол поставил – не отпускает. Задыхается, посинел весь, дед-то… Короче, не жилец…

– Вот горе-то, – не слишком искренне печалился внук.

– Горевать после будем! – жарко шептала ему Октябрина. – Тута, если подумать, расклад вот какой получается… Надо, чтобы полковник Марципанов преемника своего назвать успел. А преемником, как ни крути, внук должен стать. То есть вы.

– Ну… если сочтут достойным… – бормотал смущённо бывший правозащитник.

– Да куда они, на хрен, денутся! – взъярилась домоправительница. – Как Хозяин скажет – так и будет! Главное, Клямкина с Иванютой нейтрализовать. Каждый из их себя преемником видит. Начальником лагеря то есть. И друг друга они через то терпеть не могут. А телохранитель дедушкин, лейтенант Подкидышев, обоих заместителей ненавидит. Он меня всё время предупреждал: будь, дескать, Октябрина, начеку. Эти архаровцы Хозяина и отравить могут. Но нужно благословение дедушки… Штоб, значит, должность вам завещал….

– Легитимность то есть, – подсказал Марципанов-младший и, поймав непонимающий взгляд домоправительницы, махнул рукой. – Ладно, проехали… А народ как реагирует?

– Обслуга вся в слезах. Штабные, кто в курсе, тоже. Для них слово Хозяина – закон. Я и документик соответствующий приготовила. Туточки он, – игриво указала она на свою высокую грудь, – в надёжном месте.

– Документик? – в недоумении поднял голову Эдуард Аркадьевич.

– Завещание. Последняя воля покойного, – опасливо глянув по сторонам, шепнула ему на ухо Октябрина. – Он его давеча подписал, а я и прибрала в надёжное место. Как только, значится, Хозяин преставится, я народ созову да при всех и прочту. Ку-клуц-клан с Иванютой растеряются, не вякнут. А вы быстренько принимайте командование. Тут уж так – кто успел, тот и съел. Кто первый в кресло Хозяина сядет – тот и главный…

И пока шли впотьмах по тропке, путаясь в траве, к дому дедушки, Октябрина, склонившись, наставляла, касаясь тёплыми губами уха Эдуарда Аркадьевича:

– Вы, главное, не зевайте. Как я завещание зачту – сразу распоряжения раздавать начинайте. Ку-клуц-клану – готовить похороны, некролог сочинять, со спецконтингентом разъяснительную работу вести, штоб, значит, не взбаламутились. Иванюте – личный состав по тревоге поднять, усиленный вариант несения службы объявить, дополнительные посты по периметру расставить, караулы удвоить, патрулирование в жилзоне и в посёлке ввести, зеков на работу не выводить, из бараков не выпускать…

Марципанов, торопливо кивая, слушал, запоминал, удивляясь стратегическому мышлению полуграмотной домоправительницы. Чтоб он без этой бабы, впитавшей энкавэдэшные способности с молоком матери, делал?!

– А как начнёте командовать, – учила его Октябрина, – они, Ку-клуц-клан, то есть с Иванютой, как псы хвосты подожмут и сполнять кинутся!

В глубине сада на усадьбе полковника кто-то врубил электрогенератор, и тот замолотил глухо, озарив крыльцо и окна дедова особняка неярким светом от ламп накаливания. Часовой, ежась у парадного входа от ночной прохлады под прорезиненной плащ-накидкой, узнав, пропустил Эдуарда Аркадьевича и Октябрину беспрекословно.

В просторной прихожей, нещадно чадя крепким табаком, топтались, переговариваясь тихо, штабные офицеры, бойцы из личной охраны полковника и домашняя челядь – кухарки, сиделки, горничные. Завидя вошедшего Марципанова-младшего, все как по команде смолкли и повернулись к нему, изобразив на лицах подобающие случаю скорбь и сочувствие.

Торопливо сдёрнув с головы форменную фуражку, Эдуард Аркадьевич озабоченно поприветствовал их кивком на ходу и, скрипя в наступившей тишине сапогами, взошёл по ступеням крутой лестницы на второй этаж, к дедовой опочивальне.

Худой и длинный, как винтовочный ствол с примкнутым штыком, замполит Клямкин в паре с багровым, разгорячённым и опасным, словно граната с выдернутой чекой, подполковником Иванютой, уже стояли, как наиболее приближённые, у смертного одра Хозяина. Над ним хлопотала, навёртывая на худую руку старика манжету тонометра, докторша из санчасти в накинутом небрежно на плечи поверх форменного платья белом халате. У изголовья застыл, сурово буравя взглядом присутствующих, бессменный телохранитель начальника лагеря лейтенант Подкидышев.

Эдуард Аркадьевич нерешительно шагнул к постели умирающего. Дед, будто почуяв его, поднял истончённые, без ресниц, веки. Посмотрел – уже не пристально, по-рысьи, а слепо – в сторону внука, спросил чуть слышно, шелестя высохшими губами:

– Мусор принёс?

Бывший правозащитник, не понимая, в растерянности пожал плечами.

– Бредит, – вполголоса со знанием дела пояснила докторша. – У агональных всегда сознание путается.

Старик застонал неслышно почти, а потом, глядя также перед собой, в никуда, произнёс вдруг явственно:

– Когда я умру… на мою могилу… нанесут много мусора… Но ветер истории… развеет его… Это не я… это Сталин сказал, засранцы…. Всем стоять!

И умолк обессиленно, закрыл глаза, а потом вдруг, сложив руки вдоль туловища, дёрнулся всем телом – будто по стойке смирно вытянулся перед кем-то, поджидавшим его по ту сторону бытия, и умер.

Докторша нагнулась над ним, пошарила фонендоскопом за пазухой Хозяина, распахнув пошире ворот его нижней рубашки, а через минуту, распрямившись, объявила торжественно:

– Полковник Марципанов скончался!

– Преставился… отошёл… – зашептали вокруг.

Подкидышев перекрестился вдруг широко, тронув сложенными неуклюже в щепоть пальцами лоб, погоны и пряжку ремня, а Клямкин с Иванютой застыли в скорбном молчании.

Снизу, тихо ступая по лестнице, подтянулись прочие и замерли у порога, подвывая, хлюпая и сморкаясь. Какая-то женщина зарыдала вдруг в голос.

Неожиданно на середину комнаты выступила Октябрина.

– Плач не плач, – смахнув платочком с уголков глаз невидимые никому слезинки, со вздохом заявила она, – но мы, чекисты, теряя боевых товарищей, не должны замыкаться в скорби. Враги только и ждут от нас проявления слабости, растерянности и паники после постигшей нас тяжёлой, невосполнимой утраты!

Эдуард Аркадьевич покосился украдкой на домоправительницу. Вот ведь шельма! Куёт железо, пока горячо!

– Прямо сейчас, не теряя ни минуты, мы должны создать траурную комиссию, – напористо продолжала между тем Октябрина. – И возложить на неё организацию церемонии похорон. Думаю, никто не станет возражать против того, чтобы возглавил её внук покойного капитан Марципанов.

Бывший правозащитник сразу вспомнил давнюю традицию советских времён – тот, кто руководил похоронами генсека, гарантированно занимал впоследствии этот пост. Вряд ли домоправительница знала об этом, но сметливый ум быстро просчитал варианты развития событий и безошибочно выбрал именно этот!

– Э-э… считаю, что вопрос о создании комиссии по организации похорон следует обсудить на партбюро… – нерешительно проблеял Клямкин.

Его поддержал Иванюта:

– Нужно срочно собрать всех офицеров в штаб, поднять по тревоге личный состав…

– Правильно, подполковник! – вспомнив наставления Октябрины, постарался придать своему голосу стальные нотки Эдуард Аркадьевич. – После общего сбора направьте всех сотрудников лагеря, включая вольнонаёмных, по рабочим местам. Усильте охрану периметра, введите патрулирование жилзоны, срочно выдвиньте дополнительный наряд к шахте. Время не терпит. Выполняйте.

– Е-есть! – машинально приставил ладонь к виску Иванюта, но, спохватившись, что держит фуражку в руках, водрузил её на голову. В глазах его мелькнула тень сомнения. – Только…

– Потом обсудим, – категорично пресек его попытку осмыслить происходящее Марципанов-младший. – А вы, товарищ замполит, – обратился он к Клямкину, – срочно готовьте проект информационного сообщения о постигшей нас утрате для личного состава и спецконтингента. Текст представьте на утверждение мне. Поручите хозяйственной части готовить необходимое к траурной церемонии прощанья – гроб, кумач, венки… Ну это, я думаю, вы знаете. Лейтенант Подкидышев! – обернулся Эдуард Аркадьевич к телохранителю.

– Я!

– Проводите меня в кабинет полковника Марципанова, покажите, где и какие документы лежат. – И обернувшись ко всем присутствующим, добавил веско: – Мы, коммунисты, в беде и в горе должны лучше исполнять свой долг! Ни на мгновенье нельзя терять нити управления лагерем. Каждый из нас в эти трагические минуты должен найти в себе силы оставаться на боевом посту!

Лейтенант Подкидышев вытянул руки по швам синих отутюженных галифе и строевым шагом приблизился к Марципанову-младшему:

– Товарищ капитан! Взвод личной охраны начальника лагеря поступает в ваше полное распоряжение и готов выполнить любой ваш приказ!

Эдуард Аркадьевич, изобразив на лице глубокую озабоченность, кивнул и, обращаясь к окружающим, предложил:

– За работу, товарищи!

 

3

Сентябрь – пожалуй, лучший месяц в тайге. Солнышко не потеряло тепла, просвечивает болотное редколесье насквозь до жёлтой привядшей травы и хвойного настила у подножья елей и кедров, попряталась мошкара и гнус, и такая тишь, умиротворение и покой стоят на сотни километров безлюдного пространства вокруг!

Даже в затерянном в таёжной глухомани лагере, отрезанном от Большой земли непроходимыми зловонными топями, где возилась, ворочалась привычная, негромкая, но всё-таки жизнь, время оцепенело, застопорилось в эти осенние дни, прошедшие под знаком безутешного траура по почившему в бозе Хозяину.

В три дня умельцы из числа заключённых из ствола огромной, высушенной до стального звона лиственницы выдолбили и вырезали, сверяясь со старой фотографией, на которой Марципанов-старший был молод, лих и целеустремлён, бюст полковника. Его установили на гранитном постаменте над могилой, расположенной в центре посёлка, и даже порешили вечный огонь у подножья монумента запалить. Долго спорили, нефть подвести туда для поддержания пламени или природный газ.

– Да что вы голову морочите! – взорвался наконец Иванюта. – Горелки, форсунки… Поставим зека-истопника, он будет круглые сутки поленья в костерок подбрасывать – дров-то у нас навалом, вот вам и вечный огонь.

– Не погаснет? – засомневался кто-то.

– Будет гореть, пока мы хотим! – отрезал подполковник. – Никуда он, падла, не денется!

Похороны начальника лагеря прошли без эксцессов. С учётом возраста Хозяина все его приближённые положа руку на сердце понимали, что день, когда он уйдёт в лучший мир, как говорится, не за горами. От того и скорбь по покойному была тихой, не надрывной, а сотрудники, шедшие в траурной процессии, вздыхали, примиряя себя со случившимся: «Да уж… по-о-ожил…»

Массивный, сработанный на совесть из красного, нетленного и в земле, кедра, отполированный, с медной клёпкой, гроб с телом Хозяина за неимением пушечного лафета везла тройка ладных коней, запряжённых в тачанку, ощетинившуюся пулемётом «максим», что, по замыслу Клямкина, как бы символизировало преданность покойного идеалам революции и далёкой чекистской молодости с сабельными походами по степям Украины, штыковым ударом по мятежному Кронштадту и веерными, из пулемёта в упор, массовыми расстрелами пленных белогвардейцев и контриков после восстановления советской власти в Крыму.

– Товарищи и граждане. В час тяжкого испытания обращаюсь я к вам, друзья мои, – прочувствованно начал, взобравшись на шаткий табурет, установленный у края могилы, капитан Марципанов.

Далее он, поглядывая в заготовленную заранее бумажку, подробно перечислил дедушкины заслуги перед партией и правительством, органами внутренних дел, поклялся сохранить и приумножить то хорошее, что было создано за годы его правления лагерем, и пообещал, не останавливаясь на достигнутом, идти дальше, дальше, дальше!

– Всякая теория, – глубокомысленно вещал притихшей толпе Эдуард Аркадьевич, – тогда чего-нибудь стоит, когда она находится в непрерывном творческом развитии, а её сторонники используют все новейшие достижения человеческой мысли, передовой науки и техники. При жизни Маркса, товарищи, не было танков, а Владимир Ильич Ленин не подозревал даже о существовании атомной бомбы. Значило ли это, что товарищ Сталин не должен был использовать танки и атомные бомбы для защиты завоеваний революции? Нет, конечно. Товарищ Сталин вооружил пролетариат и танками, и бомбами, и много ещё чем, разработанным советскими учёными для отражения империалистического агрессора. К чему это я? – строго посмотрел он на сгрудившуюся у могилы Хозяина толпу.

Женщины, кутаясь в платки, подвывали тихонько, а вохровцы, многие при оружии, напряжённо слушали, сдёрнув фуражки и пилотки, склонив седые, коротко стриженые головы, сурово супили брови, играли напряжённо желваками и роняли скупые мужские слёзы.

– А к тому! – увлекаясь собственным красноречием, смял ненужную бумажку с заготовленной речью в кулаке Эдуард Аркадьевич. – К тому, что наши враги из капиталистического мира непрестанно перевооружаются, в том числе и технически. Я знаю, например, что дедушка…. простите, полковник Марципанов… при жизни интересовался такими новинками, как компьютерные технологии, сотовая связь, волоконная оптика. Здесь мы не должны плестись в хвосте мировой цивилизации, товарищи. Взять у капитализма на вооружение лучшее, что создано им в последние годы, – вот наша наипервейшая задача, друзья. Ту же сотовую связь, электронную почту, Интернет вполне могут использовать наши разведчики, работающие во вражеском окружении. Дадим, как говорится, их же салом да по буржуинским мусалам, товарищи! Гранёный штык трёхлинейки надёжно разит врага, – развивал свою мысль Марципанов-младший, – однако сегодня к лучшему в мире автомату Калашникова примкнут штык-нож. Им можно не только колоть, но и резать, строгать, пилить, перекусывать колючую проволоку… Его можно метнуть в противника, уничтожив его на расстоянии. Но штык-ножа на вооружении у наших чекистов пока нет. Значит ли это, что мы должны выбросить испытанный в классовых боях четырёхгранный штык, товарищи? Нет, конечно. Мы должны перековать его в современное грозное и многофункциональное оружие – штык-нож! Понятно, к чему эта аналогия, друзья? За перековку, товарищи!

Вохра заморочено кивала.

И хотя это не слишком соответствовало обстановке похорон, речь его несколько раз прерывали аплодисментами.

– А энтот… новый Хозяин-то… Говорун! Не то что наши Клямкин да Иванюта, – не без удовольствия уловил в толпе шепоток, закончив выступление, бывший правозащитник. – От наших-то ничего, окромя как растудыть твою мать, и не услышишь! А энтот – умный, видать. Весь в деда…

И позже, на поминках, за длинным, щедро накрытым столом, собравшим едва ли не всех жителей посёлка, за исключением занятых в нарядах вохровцев и поселенцев из числа бывших зеков, Эдуард Аркадьевич оказался за старшего.

Официальное назначение его на должность начальника лагеря состоялось сутки спустя.

Личный состав собрали в клубе, и лейтенант Подкидышев зачитал вслух последнюю волю покойного, которую вохровцы выслушали стоя по стойке смирно.

Клямкин, как типичный политработник, умеющий держать нос по ветру, сразу же публично поддержал мнение старого Хозяина.

– Я счастлив, – сказал он, розовея от радостного волнения впалыми щёчками, – что именно мне выпала честь на первых порах работать с Эдуардом Аркадьевичем. И хотя он числился как бы у меня в подчинении, – подполковник хихикнул и смущённо развёл руками – дескать, случилось же такое недоразумение, – я всегда прислушивался к мнению капитана Марципанова и, скажу откровенно, дорожил им…

А вот Иванюта отмолчался. Только тугой, сдавливающий апоплексическую шею воротник парадного кителя расстегнул.

Впрочем, дебатов после оглашения завещания Марципанова-старшего не открывали. Привычные к дисциплине вохровцы приняли назначение нового хозяина как должное, только штабные шушукались озабоченно – каждому хотелось сохранить и при преемнике тёплое место в кабинете, а не отплясывать от холода на продуваемой всеми ветрами вышке, не морозить сопли в оцеплении по пояс в снегу, охраняя на лесоповале конвойных зеков.

 

4

В дедушкином кабинете Эдуарду Аркадьевичу было тоскливо и неуютно. Попыхивая доставшейся в наследство толстой папиросой «Герцеговина Флор», он ёрзал на жёстком, с прямой неудобной спинкой кресле, морщился недовольно: сидишь, будто аршин проглотил, ни расслабиться, ни вольготно раскинуться…

Скептическим взором осмотрелся по сторонам. Тяжёлая тёмная мебель, портреты Ленина, Сталина, Дзержинского, Берии на стенах. Все глядят на него неприязненно, пролетарским чутьём безошибочно распознавая в новом обитателе кабинета классово-чуждый им элемент… Толстый шерстяной ковёр на полу в коричнево-красных тонах. На столе – массивный, величиной с чемодан, чёрный эбонитовый телефон с оскалом желтовато-белых, словно нечищеные зубы курильщика, клавиш. На полках книжных шкафов – бордовые корешки полных собраний сочинений Ленина и Сталина. Рядом – неприметная дверь в комнату отдыха и конфиденциальных переговоров. Там мягкий, чёрной кожи диван, холодильник «Морозко», бар с бутылками водки, коньяка, наливки… Убогость! Если не принимать в расчёт безделушки, коими щедро уставлен был кабинет – бюстиков козлобородых вождей революции, дурацких макетов танков, самолётов, сторожевых вышек, статуэток идиотического вида гармонистов, каких-то длинноногих барышень с крыльями – балерин, должно быть… Сплошная безвкусица, дедюривщина, как говаривала, бывалоче, бабушка, рассматривая подобные поделки и фарфоровые безделушки. Но эти-то были сработаны здешними умельцами из чистого золота!

Папироса затухла. Марципанов-младший взял стоящую перед ним тяжёлую зажигалку, откинул крышку, вышелкнул вонючий бензиновый огонёк, подкурил. В который раз взвесил задумчиво зажигалку в руке. Граммов сто золота, не меньше. А всего, если прикинуть, то лишь в кабинете этого благородного металла в виде сувениров пуда три! Но это не всё, о-о, оч-чень даже далеко не всё! Как узнал он на днях из хранившихся в дедушкином сейфе в папках под грифом «секретно» документов, запасы золота, намытого на лагерном месторождении, составляют около трех тонн. А есть камешки самоцветные, по рыночной стоимости неоценённые, но, судя по перечню и количеству, на огромную сумму тянущие.

В своё время Эуард Аркадьевич не успел попасть под раздачу общенародной собственности, пробегал по митингам пустопорожним начала девяностых годов, прочистоплюйствовал, остался на бобах, маялся, как голь перекатная, перебиваясь подачками то в партейках-однодневках либерального толка, то в правозащитных, на зарубежные гранты существующих, структурах. Но теперь уж дудки! Теперь-то он своего шанса не упустит!

«Это, если подумать, вопрос принципа даже, высшей справедливости! – убеждал себя Марципанов-внук. – Кто, как не дедушка, добыл, хранил и приумножил здесь, в глухой тайге, такие богатства! А я плоть от плоти его, родная кровинушка, можно сказать, и единственный, как ни крути, наследник… Да и хватит, в конце концов, всякому быдлу, дерипаскам разным да абрамовичам, на общенародном добре наживаться! Есть люди более достойные и интеллигентные, богато внутренне одарённые, как я, например…»

В то же время Эдуард Аркадьевич отчётливо понимал, что это богатство, хранящееся на территории лагеря, не имеет в здешних условиях никакой ценности. А вырваться в одиночку из таёжного заточения немыслимо трудно. Обрести реальную свободу, уйти на Большую землю, прихватив золото, он сможет, если только освободит всех содержащихся в зоне заключённых. Для этого ему требовались единомышленники.

Сторонников из числа вохры в лице той же Октябрины, лейтенанта Подкидышева, в значительной мере – подполковника Клямкина, он уже заимел. Но для того, чтобы осознанно претворять в жизнь задуманные им планы, они явно не годились. Их можно использовать лишь втёмную, не ставя в известность о конечной цели задуманных бывшим правозащитником радикальных реформ всей лагерной системы. Но нужны и другие люди, иного склада, ненавидящие тюрьму, не успевшие к ней привыкнуть, не смирившиеся с неволей и всей душой рвущиеся на свободу.

Среди вохры искать таких было бесполезно.

Эдуард Аркадьевич надавил кнопочку селекторной связи:

– Аделаида Ленинградовна, – пригласил он секретаршу, подосадовав в который раз: угораздило же деда подобрать себе помощницу с таким именем-отчеством! Пока выговоришь язык поломаешь!

Та вошла в кабинет – толстая, домашняя, томная.

– Аделали… – начал было Марципанов-внук, но потом в отчаянье махнул рукой. – Сходите в спецчасть, принесите мне дела заключённых, поступивших в лагерь в нынешнем году.

Через пятнадцать минут на столе перед ним лежало несколько тощих картонных папочек-скоросшивателей. Поблагодарив, избегая называть по имени, секретаршу, он принялся внимательно изучать дела новичков.

Перелистав подшитые документы – протоколы допросов, обысков, приговоров – он сразу же исключил из числа потенциальных сторонников двух охотников-манси, напоровшихся на секрет чекистов, и бабёнку, заплутавшую в тайге, – не шибко грамотные, простоваты, в качестве идеологических диверсантов никак не годятся.

А вот загремевшая в лагерь пару месяцев назад троица – Студейкин, Богомолов, Фролов – сразу привлекла внимание бывшего правозащитника. Кажется, то, что нужно. Уфолог-журналист, писатель… Третий, мент, внушал некоторые сомнения, а потом и вовсе отпал. Из материалов дела следовало, что его, как особо опасного, отправили в шахту. А оттуда, как известно, не возвращаются…

Эдуард Аркадьевич опять включил громкоговорящую связь, приказал обезличенно:

– Клямкина ко мне…

А сам прибрал папочки в ящик стола до поры. Открыл затейливой резьбы шкатулку карельской берёзы, запустив в неё пальцы, достал одну душистую папиросу, примял картонный мундштук, закурил, с удовольствием щёлкнув баснословно дорогой зажигалкой. Эх, пачечку «Кэмела» бы сейчас! Или, на худой конец, «Явы» отечественной. Едкая всё-таки эта «Герцеговина Флор», век бы её не видать!

В дверь кабинета деликатно постучали, и через порог шагнул замполит. Вытянувшись в струнку, он молодцевато доложил:

– Подполковник Клямкин по вашему приказанию прибыл!

Эдуард Аркадьевич добродушно поморщился:

– Да бросьте вы, Кузьма Клавдиевич, эту солдафонщину. Пускай Иванюта с личным составом шагистикой занимается. А мы с вами бойцы другого, не менее важного, идеологического фронта. На нас с вами, если подумать, лежит ответственность за самое сокровенное – за состояние человеческих душ. Как на богах… угощайтесь, – пододвинул он ближе к подполковнику шкатулку с папиросами. – Из дедушкиных запасов…

Клямкин присел за приставной столик, с благоговением закурил, аккуратно стряхивая пепелок в массивную золотую пепельницу.

– Я был на складе, – продолжал между тем капитан Марципанов, – там папирос в резервах для высшего начсостава года на три хватит. А вот с махоркой, самосадом для сотрудников и спецконтингента плохо. Придётся снижать норму выдачи. Чая тоже совсем немного – месяца на три максимум…

– Сокращения пайки допускать нельзя, – покачал головой озабоченно замполит. – Табак и чай – святое. Зекам норму вынь да положь. Иначе взбунтоваться могут. Они лучше без жратвы останутся, стерпят, а без курева осатанеют совсем!

– У нас и со жратвой, к сожалению, тоже проблемы, – вздохнул Эдуард Аркадьевич. – Мука, крупы кончаются. Начальник части интендантского снабжения в хлеб да каши кору толчёную подмешивает, жёлуди молотые, тянет, как может…

– Этому ворюге, ЧИСу, доверять нельзя, – нахмурился Клямкин. – Его ваш дедушка, светлая ему память, дважды расстрелять хотел, да прощал. Вы с ним построже, а то взбунтует нам лагерь!

Марципанов-внук согласился:

– Так-то оно так, и шлёпнуть интенданта, конечно, можно, да проблемы это никак не решит. А впереди – зима.

– Вот-вот, – бодро поддакнул подполковник. – Недолго уже. А по зимничку, как болота подмёрзнут, караван с продовольствием подойдёт. У нас, слава богу, золотишка навалом, а нынче на него на Большой земле что угодно купить можно!

– Не придёт, – с сожалением мотнул головой Эдуард Аркадьевич. – Мне вчера Иванюта доложил: курьер наш, что золото в счёт уплаты за продовольствие нёс, сгинул. Агентура сообщает: поставщики в долг не дают. Там ведь у них, капиталистов проклятых, мировой финансовый кризис!

Замполит нервно раздавил в пепельнице папиросу:

– Сбежал, гад! Я Иванюте давно говорил: агентура его идеологически слабо подкована, находясь во вражеском окружении, легко поддаётся влиянию буржуазных нравов. И вот результат! Надо усилить политработу среди контрразведчиков.

– Иванюта жену агента-курьера арестовал, выясняет, имел ли муж намерение с золотом скрыться.

– Да бесполезно, – в отчаянье махнул рукой Клямкин. – Она могла о намерениях супруга не знать ни черта. Он, например, присмотрел в городе бабёшку одинокую, пристроился под бочок, и живёт теперь там с золотишком нашим припеваючи! Иванюта семью этого гада-предателя, конечно, в расход пустит, но нам-то от этого не легче! Надо срочно следующего курьера снаряжать.

– Не успеем. – Марципанов опять закурил нервно. – Караван лишь по первой пороше, не позднее начала октября, может пробиться. Потом завалит снегом к чёртовой матери… Нет, никак не успеть. Пока курьер дойдёт, найдёт связников, груз оплатит, пока упакуют, довезут – за месяц не обернуться.

– Что же делать? – встревожился замполит.

Эдуард Аркадьевич поднялся из-за стола, указал на неприметную дверь в комнату отдыха:

– Пойдёмте, Кузьма Клавдиевич, посоветуемся…

Там капитан, усадив подполковника на мягкий диван, собственноручно накрыл низенький столик, водрузил на него бутылку армянского коньяка, судя по дате выпуска на этикетке, пятидесятилетней выдержки, тарелочку с тонко нарезанным лимоном – здешним, из теплицы, буженину из медвежатины да кабаний окорок, хлеб спецвыпечки – упаси бог, без примеси желудей и коры. Разлив коньяк по золотым рюмкам, предложил выпить и закусить. Потом, пожевав с удовольствием таёжных деликатесов, приступил к непростому разговору с Клямкиным:

– Ситуация в лагере складывается тяжёлая. Подполковник Иванюта – не гибок, уж простите за откровенность, попросту твердолоб. А мы с вами – не только конвойники, способные лишь хватать да не пущать. Мы – верные ленинцы. А ведь Ильич не боялся смелых, нестандартных решений. Помните, что писал он в работах «О кооперации», «Как нам реорганизовать рабкрин», «Лучше меньше да лучше»?

О чём именно писал Ленин в этих статьях, Эдуард Аркадьевич и сам, конечно, ни черта не помнил, названья работ втемяшились ему в голову в бытность студентом при изучении курса марксизма-ленинизма, но он надеялся, что родившийся и получивший образование в лагерном посёлке Клямкин тем более не поймёт, о чём, собственно, идёт речь.

Расчёт оказался верным. Подполковник важно кивал, но в глазах его бывший правозащитник не уловил ни малейшего проблеска мысли. А потому вдохновенно продолжил, вспоминая мятежную юность и ненавистную кафедру общественных наук:

– Когда костлявая рука голода схватила за горло советскую власть, какой гениальный выход нашёл Ильич? – и глянул строго на Клямкина.

Подполковник стушевался.

– Я…. Э-э…. Больше товарища Сталина читал…. Может, продразвёрстку провести по деревням окрестным? Сформируем отряд стрелков, встанем на лыжи, запряжём лошадей в сани… Есть, конечно, опасность, что таким образом будет раскрыто местонахождение лагеря…

Марципанов налил коньяка, жестом предложил выпить и, скривившись от лимонной кислоты, пробурчал:

– Мелко мыслите, товарищ замполит, не по-ленински. Общение со спецконтингентом привило вам уголовные замашки, уж извините за откровенность. Вызвало профессиональную деформацию личности. Придумали тоже: бандитский налёт на лошадях, стрельба, грабёж… Мы что, махновцы? Да и что вы в нынешней деревне возьмёте? Мешок дроблёнки, бочку квашеной капусты? Нет. В сходной трагической для дела революции ситуации, в условиях разрухи и голода Владимир Ильич Ленин пошёл нестандартным, радикальным путём. Объявил новую экономическую политику – нэп! Не побоялся привлечь к строительству социализма буржуя-частника. Под контролем большевистского государства, конечно.

Клямкин осторожно поставил пустую рюмку на стол:

– Эт… эт что ж, мы тут, в лагере, торговлю откроем? Купцов разведём? – ошалело воззарился он на Эдуарда Аркадьевича.

– Опять вы буквально понимаете, – развёл руками тот. – Ладно, давайте с другого бока зайдём. Вот вы говорите – Иосифа Виссарионовича читали. А что он советовал по поводу того, как надо жить в советской стране?

– Уф-ф… э-э… Честно, наверное? – порозовел от смущения Клямкин.

– Да-а, тяжёлый случай, – укоризненно покачал головой Марципанов. – Не только у агентуры вашей, как я посмотрю, политграмота не на высоте… Товарищ Сталин завещал нам, что в советской стране жить надо лучше, жить надо веселей! А что у нас?

– У нас… э-э… лагерь.

– Да боже ж мой! – Эдуард Аркадьевич опять взялся за бутылку. – Ну и что? Люди везде должны жить интересно, весело. И тогда им любые трудности по барабану! По плечу, то есть… Пе-ре-ме-н, пе-ре-ме-н требуют наши сердца! – нараспев произнёс он.

– Это… тоже Сталин сказал? – зачарованно внимал ему замполит.

– Естественно! Большевики всегда были сильны тем, что не боялись разрушать до основанья старое с тем, чтобы наш, новый мир строить! – Марципанов разгорячился, вскочил, расстегнул тесный воротник душного кителя. – А в своей борьбе за правое дело они всегда опирались на самые широкие массы трудящихся.

– Так у нас трудящиеся-то… зеки, – несмело заметил Клямкин.

– Ничего страшного. Раз трудящиеся – значит, социально близкий нам элемент. И каждого из них можно перековать в нашего с вами сторонника. Перековка – вот наш лозунг сегодня!

– А как же… э-э… режимный коммунизм? – не мог взять в толк подполковник. – Мы уже объявили об окончании построения на отдельно взятой территории самого передового общества на планете. Дедушка ваш объявил.

Эдуард Аркадьевич по-свойски обнял замполита за плечи:

– Эх, Кузьма Клавдиевич, дорогой вы мой человек… Мы с вами не заскорузлые догматики. Мы с вами творчески разовьём учение полковника Марципанова. И верьте мне, вскоре оно завоюет весь мир!

 

5

В клубе жилзоны замполит открыл свой кабинет, запертый на висячий амбарный замок, и, уступив хозяйское место Марципанову, сел скромно за приставной столик, предварительно позвав:

– Эй, Гоголь! Ко мне!

Через мгновение в дверной проём шагнул рослый, сытый зек в чистой робе и, смахнув с головы полосатую кепку, принял положение «руки назад» и доложил громко:

– Гражданин начальник! Заключённый Э-415, статья 58, часть девять-десять, срок 25 лет, по вашему приказанию прибыл!

Клямкин зарделся гордо:

– Вот, товарищ капитан, какой у нас редактор стенгазеты. Орёл! Писатель, поэт. Поднял нашу печать, можно сказать, на уровень крупного общественно-политического издания!

Эдуард Аркадьевич с интересом оглядел вошедшего.

– А звать-то вас как, гражданин? Да вольно, вольно. Я чинопочитания, знаете ли, не люблю.

– Богомолов Иван Михайлович, – потупился литератор конфузливо.

– Вы что, и впрямь писатель? – удивился Марципанов. – А здесь какими судьбами?

Наученный горьким опытом лагерной жизни, Богомолов склонил виновато голову:

– За дело, гражданин начальник. Вредительство, шпионаж… Что касается творчества… У меня на воле много чего напечатано. Рассказы в коллективных сборниках, есть пара-тройка удачных, по мнению критиков, стихотворений… Сейчас работаю… работал, вернее, над большой эпической вещью – романом «Пуд соли».

– Так-так, – удовлетворённый тем, что, кажется, нашёл нужного человека, поддакнул Марципанов.

– Талант! – чувствуя, что угодил начальству, с воодушевлением воскликнул замполит. – А некрологи какие он пишет! Зачитаешься!

– Рад стараться! – рявкнул с готовностью Богомолов, но сообразил, что применительно к некрологам это звучит как-то двусмысленно, и тут же поправился: – Мои способности всегда к вашим услугам!

Эдуард Аркадьевич указал зеку на свободный стул:

– Да вы присаживайтесь, Иван… э-э…

– Михайлович! – угодливо подсказал Клямкин.

Писатель робко примостился на край стула, выкатил преданно глаза на добряка-начальника. Ничего хорошего от такой доброты в лагерных условиях ждать, как правило, не приходилось.

– А я ведь к вам с просьбой, – любезно растянул губы в улыбке капитан.

Сердце у Богомолова ёкнуло: «Ну, теперь точно песец! Сейчас либо в стукачи вербовать начнёт, либо сдать кого-то из братков потребует…»

– Скучно мы живём, гражданин писатель. Рутинно. День за день, нынче как вчера… – выдал с сожалением Марципанов и посмотрел испытующе на сжавшегося под этим взглядом зека.

– Дык… Срок идёт… Мы сидим… – промямлил, не понимая, куда гнёт новый тюремщик, Иван Михайлович.

Капитан полез в карман шинели, вынул пачку диковинных папирос, вытряхнул две на ладонь, одну протянул Богомолову:

– Угощайтесь… Так вот я и подумал: а почему лагерная жизнь должна быть непременно скучной и однообразной?

Иван Михайлович на всякий случай пожал плечами: а чёрт его знает, мол…

– Конечно, наказание есть наказание, тем более заслуженное, – слегка покривив душой, продолжил Эдуард Аркадьевич. – Но, как мы знаем, человек всегда остаётся человеком. Даже в неволе. К тому же мы должны не только карать оступившихся, но и перевоспитывать! Мне Кузьма Клавдиевич рассказал, что поручал вам написать пьеску…

– Я работаю, – встрепенулся Богомолов, – уже есть замысел… в общих чертах.

– Оставьте, – пренебрежительно махнул рукой капитан. – Я в курсе, о чём замыслена эта пьеса. Нам нужно что-нибудь другое, эдакое… Помните? Фильм «Покаяние». Какая дорога приведёт к храму…

Иван Михайлович поёжился в ужасе. Этот добрый начальник своими идеями и сюжетами его, пожалуй, под расстрел подведёт!

– Нужно сломать стереотипы, сложившиеся десятилетиями лагерные традиции, – развивал свою мысль Марципанов. – Должны же мы с чего-то начать!

– Э-э… – подал голос писатель, опасливо покосившись на Клямкина.

Эдуард Аркадьевич правильно понял. Он сдвинул брови сурово: зек есть зек, и миндальничать с ним не следует!

– Считайте это моим социальным заказом. Срок исполнения – неделя. Работу буду принимать лично. И не общий замысел, а развёрнутый сюжет с диалогами… как их там… сценами…

– Сколько актов должно быть в пьесе? – поняв, что либеральная часть беседы закончилась, вскочил и спрятал за спиной руки, Богомолов.

– Хотя бы один. – И подбодрил, подмигнув неожиданно: – Не бойтесь включать фантазию. Чем смелее, тем лучше. – Потом повернулся к замполиту: – Этот свободен. Давайте следующего.

– Студейкина! – рявкнул Клямкин.

Иван Михайлович пулей выскочил из кабинета, у порога столкнувшись с Александром Яковлевичем. Едва кивнув старому знакомому, писатель помчался в библиотеку, на ходу бормоча:

– Человек шёл по тайге напрямки, без дороги. Нет, два человека. Вернее, два беглых зека. Блатных. Чёрт… Смелее, смелее надо… Один зек был блатной, а другой – пидорас…

 

6

Студейкин произвёл на Эдуарда Аркадьевича самое благоприятное впечатление. Держался с хозяином зек-новичок скромно, но не пугливо, – с достоинством. Сверлил вопросительно его линзами круглых очков, одёргивая белый медицинский халат под полосатым ватником. Представился вольнодумно:

– Здравствуйте, гражданин начальник. Заключённый Щ-561. Чем, извините, обязан?

Марципанова, уже привыкшего к чинопочитанию, это слегка покоробило. Однако он быстро нашёлся, улыбнулся приветливо:

– А мы ведь разобрались, Александр Яковлевич, с вашим делом.

– Наконец-то! – вздохнул с облегчением Студейкин. И тут же продемонстрировал свой норов, забывшись: – Могли бы и раньше одуматься! Я трижды посылал жалобу на имя начальника лагеря, дважды писал прокурору! И без ответа. Между тем здесь, да будет вам известно, творится чёрт знает что! Людей хватают, сажают без суда и следствия, бьют, приговаривают к каким-то немыслимым срокам… Фашизм какой-то!

– Ты, мразь, говори, да не заговаривайся! – побелев от гнева, прикрикнул Клямкин.

– Да полноте вам, Кузьма Клавдиевич, полноте, – миролюбиво попенял ему Эдуард Аркадьевич. – Гражданин Студейкин имеет право высказать своё мнение. Его возмущение понять, в общем-то, можно… И мы с вами, товарищ замполит, должны прислушиваться к голосу трудовой интеллигенции… Помните? Я, может быть, и не разделяю вашу точку зрения, но готов жизнь отдать за то, чтобы вы смогли её высказать… – с чувством продекламировал он.

– Цитата из Сталина? – с уважением уточнил замполит.

– Ленина, – не рискнув вкладывать в уста Иосифа Виссарионыча столь кощунственный пассаж, отмахнулся бывший правозащитник. – Как, кстати, проходит наш научный эксперимент? – обратился он участливо к Александру Яковлевичу.

Студейкин обиженно вскинул подбородок:

– Как и всё у нас в России: грубо говоря – через задницу! На том допотопном оборудовании, на котором работают здесь учёные, вообще удивительно, что мы кое-чего достигли. Центрифуга вместо пятисот оборотов в минуту даёт от силы четыреста, – начал он загибать пальцы, – анализатор форменных элементов крови вообще вышел из строя. В лаборатории один компьютер на всех, да и тот не подключен к Интернету. Микроскоп дышит на ладан…

– Сдаюсь! – смеясь, поднял обе руки Марципанов. А потом, став серьёзным, нахмурился, обозначив между бровями глубокую складку. – Задолжали, крепко мы задолжали нашей науке, Кузьма Клавдиевич, – и посмотрел с укоризной на замполита.

– А с ошибкой-то в отношении меня как? – нажимал Студейкин. – Освободите когда?

Эдуард Аркадьевич поморщился озабоченно:

– С этим не так просто. Суд, хотя вы этот факт и отрицаете, всё-таки был, и приговор вынесен по закону…

– Какому закону?! – опять вспылил журналист. – Вашему?

– По закону Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, который действует на данной территории, – разъяснил Марципанов. – Как и почему так исторически сложилось – отдельный вопрос. Давайте не будем пока дискутировать по этому поводу. Нравится такое положение лично нам с вами, нет – но это свершившийся факт.

– Да отменены все эти законы к чёртовой матери с падением советской власти! – взвился Александр Яковлевич.

– Ну почему все? – поднял брови Эдуард Аркадьевич. – Известны… э-э… прецеденты. Крым, например, оставили в составе Украины, хотя ни Хрущёва, ни КПСС, генеральным секретарём которой он был, уже давно нет. Так что это вопрос весьма спорный с правовой точки зрения… Да я сейчас не о том, – заметив, что Студейкин собирается вновь ввязаться в полемику, предвосхитил его Марципанов. – Сидеть вам недолго осталось. Это я обещаю. Другой вопрос – как сидеть. Скучно, рутинно или… весело?

– Весело? – моргнул растерянно журналист. – Вы считаете, что в тюрьме может быть…. весело?

– А почему нет? – в свою очередь изумился Эдуард Аркадьевич. – В вашем личном деле я вычитал, что вы не только журналист, уфолог и криптозоолог, исследователь непознанного, но и талантливый бард, председатель краевого клуба авторской песни…

– Ну уж… – зарделся, потупив смущённо взгляд, Александр Яковлевич.

– Я даже кое-что помню из вашего, – обрадовавшись, что нащупал слабую струнку в душе собеседника, развивал успех Марципанов. – Вот эту: в небе самолётик, а внутри пилотик над тайгой летит… И ещё…. Что-то там про звездопад… А-а-а… Звёзды сыпятся, как листья, прямо в тихий лунный сад… э-э… мнэ-э… Я ни в чём перед тобой не виноват, ла-ла-ла… Здорово!

Студейкин, глядя в потолок, теребил смущённо в руках полосатую кепку. Клямкин хмурился, не слишком понимая, о чём идёт речь, и куда клонит начальник лагеря.

– А потому вам, Александр Яковлевич, и карты в руки. Туристические, – продолжил обольщать барда Эдуард Аркадьевич. – Вы наверняка обращали внимание на то, какие песни здесь заключённые в бараках поют? «Гоп со смыком», «Мурка», «Сорок лет я не женился, пальцы веером носил»… Ужас! Безвкусица! А ведь как говорил Владимир Ильич Ленин, – обернулся к замполиту капитан Марципанов, – важнейшим из искусств для нас является песня!

Не смевший возражать вождю мирового пролетариата, Клямкин замороченно кивнул.

– Это он про кино так говорил! – не преминул дерзко поправить начальство Студейкин.

– Да, вначале про кино, – стал выкручиваться из неприятной ситуации Эдуард Аркадьевич. – А потом и про песни!

– И где это вы такое высказывание прочли? – прищурился обличающе журналист.

– В шестьдесят пятом томе… или шестьдесят шестом…

– У него полное собрание сочинение – пятьдесят пять томов, – язвительно заметил Студейкин.

– Это вы про старые собрания сочинений Ленина говорите, – полыхая внутри себя от ярости на уфолога-правдолюба, вынужден был оправдываться Марципанов. – А есть новое издание, самое полное… – А сам подумал: «Вот сволочь, достал своим Лениным! Таких гадов и впрямь надо в лагерях гноить» И вслух: – Впрочем, это не важно. Важно, что народ наш должен петь не блатной шансон, а прекрасные чистые песни. Помните, как у Окуджавы? «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!»

– А вот это противоречит принципу разобщения спецконтингента… – скрипучим голосом вставил вдруг Клямкин.

Эдуард Аркадьевич заиграл желваками. Он поднялся во весь рост и пророкотал хорошо поставленным командирским голосом:

– Отставить р-разговоры!

Замполита как ветром сдуло со стула. Он вытянулся по стойке смирно. Студейкин тоже застыл с раскрытым было ртом.

– Слушай приказ! – грохнул кулаком по столу Марципанов. – Немедленно приступить к созданию лагерной художественной самодеятельности. Руководитель – осужденный Студейкин. Замполиту подполковнику Клямкину выделить помещение для репетиций, обеспечить музыкальными инструментами спецконтингент. Предложения по репертуару представить мне в письменном виде завтра. Первый концерт – через неделю. Ясно?

– Так точно! – в один голос выдохнули Клямкин и Студейкин.

Эдуард Аркадьевич глянул на них сурово:

– То-то же! – а потом скривил губы досадливо. – Распустились совсем! Расслабились! Простейшие демократические преобразования не можем произвести. Сталина на вас нет!

 

7

На следующий день заключённым на треть снизили нормы выдачи табака, чая, а сахар – кусочек пилёного – полагался отныне только тем, кто перевыполнил норму выработки. Лагерь глухо зароптал. Агентура завалила оперчасть сообщениями об антисоветских высказываниях как отдельных зеков, так и прозвучавших в ходе бесед целых групп осуждённых.

Подполковник Иванюта – большой, грузный, едва втиснувший живот в пространство между стулом и приставным столиком в кабинете Эдуарда Аркадьевича, дыша свежим перегаром, читал ему выдержки, перебирая листочки в папке с надписью на обложке «сов. секретно»:

– Из третьей бригады источник доносит. Вечером после отбоя заключённые К-47, М-12 и Ю-52, лёжа на нарах, ругали советскую власть, говоря, что у неё вечные трудности, жрать всегда нечего, а вкалывать заставляют по полной программе. В первой бригаде заключённый Ш-980, получив урезанную порцию махорки, швырнул её в лицо ларёчнику, крича, что в следующий раз бросит её в бесстыжие глаза начальника лагеря. В той же бригаде на ужине зеки возмущались тем, что каша жидкая, и пообещали, что кинут в котёл повара для навара. Кроме того, в оперчасть обратился заключённый К-89, заявивший, что блатные договорились между собой убить его на рабочем объекте – лесозаготовках, и съесть, а вохре сообщить, что пропавший ушёл в побег. Нами были приняты меры оперативного реагирования по изоляции допустивших антисоветскую агитацию и пропаганду заключённых в бараке усиленного режима, в карцере, однако протестные настроения среди спецконтингента растут…

– И будут расти! – отрезал Марципанов. – Что ж вы хотите? Заключённые абсолютно правы. Норму выработки оставили прежней. Как там у нас говорят? Сначала дай положняковое, потом требуй. Гибче надо быть, товарищ подполковник! Работать с учётом складывающихся реалий!

– Им только слабину дай – на шею влезут, – буркнул Иванюта. – Так и до бунта недалеко.

– До бунта мы их доведём, если кормить перестанем. На сколько дней у нас продовольствия осталось? На месяц, на два? А между тем именно вы, как заместитель начальника по оперработе, отвечаете за снабжение лагеря всем необходимым через агентурную сеть на Большой земле. И эта работа провалена! А ваши сотрудники бегают по бригадам и собирают всякую дрянь, сведения, не представляющие никакого интереса. Советскую власть, вишь ты, зеки ругают… Так другой-то над ними власти и нет! А чем вы им через пару месяцев, когда жратва кончится, глотки заткнёте?

– Пулей, если потребуется! – упрямо гнул своё подполковник.

Эдуард Аркадьевич встал, вышел из-за стола, зашагал по кабинету из угла в угол, нервно пыхтя дедовой папиросой.

– Да поймите вы, с помощью штыков можно захватить или удержать власть, но усидеть на их острие крайне затруднительно! – в сердцах пытался он вразумить Иванюту.

Тот – красный, набычившийся – молчал.

– Можно, конечно, перестрелять весь спецконтингент, что вы наверняка с удовольствием готовы исполнить! – напирал Марципанов. – А сотрудники лагеря, их жёны, дети? Их тоже в расход? Всё равно ведь голодной смертью умрут. Не лето красное впереди, а сибирские морозы, зима…

– Что ж делать-то? – подал голос наконец подполковник.

Эдуард Аркадьевич затушил в золотой пепельнице папиросу, вернулся на своё место за столом, успокоился. Спросил буднично:

– Вы такое слово – хозрасчёт, слышали?

Иванюта в недоумении поднял на него свои водянистые, в красных прожилках глаза:

– Что за хрень?

– Экий вы… – поморщился Марципанов. – Как бы это вам доступным языком объяснить… Содержание человека под стражей – удовольствием дорогое. Надо его кормить, одевать, охранять… Да и труд подневольный – малопроизводительный…

Иванюта оскалился злобно:

– Правильно, развели демократию… Мне отец рассказывал: в сорок первом году один зек посрёт, другой тут же за ним подъест. Так, хе-хе, двоих одной пайкой кормили…

– Господи! – схватился за сердце Эдуард Аркадьевич. – Оставьте вы свои зверские шутки!

– Это не шутки, – хмыкнул подполковник. – Я папане верю… Раз говорил – значит, так оно и бывало.

– Ну хорошо. Ну пусть, – взял себя в руки Марципанов. – Но тогда, насколько я помню, этапы к вам косяком шли. Было… э-э… постоянное пополнение расходного человеческого материала. А сейчас? Пять-шесть человек за год? Переморите всех, а кто лагерь содержать будет при такой… э-э… демографии? А может быть, проще по-другому быт заключённых организовать, производственные отношения? Заинтересовать их в конечном результате труда? Перевести, например, часть на вольное поселение – пусть сами себя кормят, обувают и одевают.

– А р-режим?! – взревел Иванюта. – Конвойных зеков – и на свободу?!

– Да куда они, на хрен, денутся! – взорвался, в свою очередь, Эдуард Аркадьевич. – Кругом топи непроходимые! Ну, считайте их, что ли, в посёлке по вечерам, контролируйте. А они пусть сами себе харч промышляют – огородничеством, этим… как его… животноводством. У вас же в поселке и свиньи есть, и коровы, и куры…

Иванюта сопел яростно, потом, похоже, начал сдаваться:

– А охранять этих… вольнопоселенцев… кто будет? По головам считать, проверять наличие? У меня людей не хватает, в наряды некого посылать. В жилзоне по периметру из четырёх вышек только две закрыты! А это прямое нарушение устава караульной службы.

Эдуард Аркадьевич укоризненно покачал головой:

– Плохо мы историю знаем, совсем не перенимаем опыт предшественников… Папа вам о таком явлении, как самоокарауливание, не рассказывал? Зря, между прочим. Очень распространено было в ГУЛАГе. Из числа самых надёжных заключённых комплектовались подразделения самоохраны. Службу они, кстати, несли лучше штатных сотрудников. Потому что за предотвращённый побег им полагалась воля, а за тот, который они допускали, прошляпивали, – расстрел.

Иванюта вынужден был согласиться:

– Над этим подумать можно. Сейчас вспоминаю – действительно, о чём-то таком отец мне рассказывал…

– Вот и думайте, – завершил, не церемонясь с ним, разговор Марципанов. – Завтра доложите свои предложения. Готовьте список перевода на вольное поселение пока… э-э… ну, скажем, десяти процентов спецконтингента. И по взводу самоохраны определитесь. В количестве примерно тридцати человек.

А про себя подумал: «Ну почему, почему в России даже добрые дела приходится продавливать вот так-то, со скандалами, угрозами, с кровью? Не-ет, Иванюту надо убирать. Это враг. Верный сталинист-бериевец!»

 

8

…Двое шли по тайге, ломились сквозь бурелом напрямик, без дороги. Организатором побега стал зек из блатных по кличке Клиф. Чтобы не пропасть с голодухи, плутая в глухомани, вдалеке от людских жилищ, он прихватил с собою мясные консервы. В качестве таковых выступал второй заключённый – безобидный и ласковый зоновский пидорас Мотя. Мотиного мяса должно было хватить на весь неблизкий путь беглеца.

Мотя не сразу догадался об ожидавшей его грустной участи, которая наступит через недельку-другую, когда закончатся сухари в тощем сидоре Клифа, но шёл за блатным безропотно, как и надлежит каждому, кто попал в низшую касту зоновской иерархии – опущенных, пидоров, петухов.

Сперва Мотя, опьяненный вольным таёжным воздухом, приставал к попутчику, вопрошая с надеждой:

– Скажите, а эта дорога приведёт нас к свободе?

Клиф с Мотей не разговаривал. По понятиям, педераст – хуже скотины, прикасаться к нему нельзя – сам зачуханишься. Впрочем, существовало одно исключение – когда опущенный использовался для сексуальных утех. Задумав побег, Клиф решил, что другим исключением может стать и употребление петуха в пищу. По этому поводу он специально проконсультировался у старых уркаганов – хранителей воровского закона и блатной этики. Те, поразмыслив немного, согласились: за руку здороваться, общаться вообще с пидором нельзя, а жрать его – можно.

Так и шли эти двое с тех пор, как нырнули под прорытый лаз под «запреткой» – молча, сосредоточенно думая каждый о своём, прислушиваясь, не донесётся ли лай овчарок оперативно-розыскных групп, преследовавших побегушников по пятам.

А на исходе второй недели, когда на самом дне сидора Клифа перекатывалось с шорохом не более горсти сухарей, с блатным произошла неприятность. Шагнув первым на приветливую полянку, он по грудь провалился в прикрытую ряской трясину…

Для этого эффекта на клубной сцене пришлось прорубить дырку в полу. В неё и рухнул решительно заключённый, изображавший Клифа так, что приколоченные к помосту гвоздями ёлочки и берёзки, имитирующие таёжные заросли, затряслись.

Зал, до отказа набитый зеками, взвыл от восторга.

Самодеятельный артист довольно натурально играл человека, попавшего в болото, немелодично орал, хватаясь руками за доски сцены, присыпанные для пущего эффекта опавшей хвоей и осенней листвой.

Богомолов, как автор пьесы, сидевший на первом ряду, тревожно закрутил головой, озираясь по сторонам. Сейчас начнётся самое главное. Не побьют ли его и режиссёра-постановщика Студейкина, а заодно и артистов, зрители? Успокаивало то, что начальник лагеря Марципанов, замполит Клямкин восседали чуть поодаль, а в проходах зала ходили вохровцы, поигрывая дубинками.

Между тем действие на сцене развивалось своим чередом. Педераст Мотя метался вокруг утопающего, заламывал руки, изображая смятение души. С одной стороны – погибал его будущий убийца, с другой – человек всё-таки… По этому поводу, обернувшись к зрителям, Мотя закатил трёхминутный монолог, над которым накануне изрядно пришлось попотеть Богомолову:

– Он гибнет, гибнет… И радоваться бы мне, да не могу… Ведь если утонет он, мой истязатель, насильник, а я не окажу ему помощи, то не пропаду ли в адовой пучине и я вместе с ним? Не ввергнется ли во тьму, в бездну болотной топи, и то человеческое, что осталось ещё во мне? И кем стану я, уцелев? Как смогу жить с этим?

Наконец Мотя принял решение. Он бросился к попутчику, рухнул животом на усыпанную листьями сцену, протянул Клифу руку:

– Хватайся, я тебя спасу, вытащу!

Но тут засомневался уже блатной. Пожать руку опущенного – значит самому превратиться в петуха!

И он в свою очередь разразился речью, вывернув неестественно голову в сторону зала.

– Пидорас?.. Зато живой… Нет, это не для меня. Лучше умереть лютой смертью, канув в болотную трясину, но не поступиться принципами. Не мною писаны воровские законы, не мне их нарушать. Да все пацаны, что в полосатом прикиде схоронены, в гробах перевернуться, если я нарушу блатные традиции!

Зрители, вскакивая с мест, живо переживали происходящее на сцене.

– Правильно! – орали одни. – Тони, братан!

– Дурак! – вопили другие. – Схвати пидора за руку, вылези, потом грохни его. Вы ж только вдвоём в тайге, никто не узнает, что ты зачуханился!

– А я сам? – с пафосом воскликнул, полемизируя с публикой, Клиф. – Да я же до скончания дней буду чувствовать себя петухом! Лучше пропасть, сгинуть бесследно!

Но тут уже пидорас Мотя воспылал негодованием:

– Вор… Опущенный… Господи, какие мерзкие, гадкие условности! Но как живучи они, если, придерживаясь этих эфемерных понятий, человек готов принять смерть!

Богомолов покосился на Марципанова. Тот сидел, положа ногу на ногу, и одобрительно покачивал надраенным до блеска носком хромового сапога. Пьеса ему явно нравилась.

Наконец под восторженные крики зрителей Мотя выволок из дыры в полу Клифа. И вот они, обнявшись, положив друг другу руки на плечи, вместе идут по тайге, а блатной, достав из вещмешка последние сухари, щедро поделился ими с опущенным…

Перед тем, как скрыться за кулисами, Мотя обернулся к залу и с пафосом провозгласил:

– Наконец-то мы вышли на дорогу, которая непременно приведёт нас к свободе!

А потом, когда рывками, повизгивая ржавым тросом, закрылся занавес, на сцену вышел с гитарой через плечо Студейкин, а за его спиной выстроились в ряд все участники спектакля.

– Изгиб гитары жёлтой ты обнимешь нежно, – извлёк первый аккорд Александр Яковлевич, и актёры подхватили с энтузиазмом: – Струна осколком эха рванёт тугую высь…

– Все вместе, разом! – вскочил со своего места Богомолов, обращаясь к зрителям. И те рявкнули воодушевлённо, поднявшись со скамеек:

– Качнётся купол неба – большой и звёздно-снежный. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!

Представление для заключённых закончилось триумфом авторов и актёров. И долго ещё в лагерной тиши то там, то сям раздавалось хрипло-задушевное: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

 

9

Жизнь лагеря, почти семь десятилетий кряду катившуюся по наезженной, подневольным кайлом и лопатами проложенной колее, вынесло вдруг на целину, бездорожье и поволокло по колдобинам, швыряя из стороны в сторону на кочках и ямах.

Марципанов-младший, бледный от страха и беспрестанно подкатывающих приступов тошноты, крепко сжимал, тем не менее, руль пошедшего вразнос механизма, управлял им, как мог, не имея возможности затормозить, сбавить скорость, ибо понимал, что терять ему всё равно нечего. Оставаться на месте – значит, наверняка пропасть, сгнить в лагерном болоте заживо, а то и пасть жертвой интриг кого-то рвущегося к власти – того же Иванюты, к примеру. А так, летя сломя голову, глядишь, куда-то кривая и выведет.

Хватив для храбрости стакан крепкой «кедровки», уняв дрожь в коленях, Эдуард Аркадьевич в сопровождении лейтенанта Подкидышева зашагал в поселковый клуб, где через четверть часа должно было состояться офицерское собрание, на которое пригласили весь личный состав лагерной вохры.

Ничего подобного раньше здесь не было. Собирали, конечно, всех сотрудников на праздничные вечера 1 мая и 7 ноября, торжественная часть сопровождалась докладом хозяина, перечислением достижений и награждением отличившихся, но никакой дискуссии по этому поводу, само собой, не предполагалось.

Марципанов-младший, став хозяином лагеря, решился на невиданный шаг. Мотивируя хорошо известным его подчинённым сталинским тезисом о возрастании активности вражеского окружения одновременно с успехами режимного коммунизма на вверенной им территории, Эдуард Аркадьевич приказал собраться всем, кто носит погоны. С тем, чтобы совместно выработать меры защиты от новых угроз.

Накануне собрания он плохо спал. Ему снились кошмары – кадры фильма «Ленин в Октябре» Михаила Ромма, злобные Акимыч с Трофимычем, тачка, наполненная до краёв золотыми самородками, и он сам – прикованный цепью к этой тачке…

«Шлёпнут меня, как контрика, – тоскливо думал бывший правозащитник, косясь на лейтенанта Подкидышева, – какой-нибудь психопат-вохровец выхватит из кобуры пистолет – и на вскидку, не целясь, в лоб. И телохранитель хрен защитит. А может быть, сам телохранитель как раз и пристрелит…»

– И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной….

– Что? – спросил у Эдуарда Аркадьевича Подкидышев.

Тот недоуменно глянул на телохранителя, и лишь потом понял, что невзначай вслух пропел строчку из Окуджавы.

– Ничего, – подавлено сказал капитан Марципанов, – это я так…

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, но задрал голову и принялся смотреть в тёмное, снеговое уже, небо. Вдохнул полной грудью морозный воздух поздней таёжной осени, пахнущий перепрелой хвоей и павшим листом, но опять вздрогнул, вспомнив, что именно так ведут себя перед расстрелом приговорённые – в книгах, конечно, здесь, в лагере, им ничего такого не позволяется – нахлобучат на голову грязный мешок из дерюги, провонявший пылью, привяжут к столбу – и бабах! Никакого тебе неба, лесных ароматов, последнего вдоха…

Ещё на подступах к клубу он увидел суровых бойцов комендантского взвода в полной боевой готовности, в касках, с автоматами ППШ на груди, выстроившихся в шеренгу при входе и не пропускающих внутрь офицеров и вохровцев с оружием. Изъятые винтовки они ставили в пирамиду, а пистолеты клали в железный ящик.

У Марципанова отлегло от сердца. Он с готовностью расстегнул кобуру и протянул часовым свой тяжёлый ТТ.

– Смир-р-р-на! – заорал истерично кто-то, завидев начальника лагеря, но Эдуард Аркадьевич благосклонно бросил:

– Вольно, вольно, товарищи! Как настроение? Боевое? То-то же! Враг не пройдёт!

И прошествовал важно в клуб, отметив мимолётно, что и с внутренней стороны помещения у входа застыли два автоматчика, отрешённо глядящие поверх голов собравшихся в зале.

«Молодец, Подкидышев, – подумал с удовлетворением Марципанов. – Надо будет после собрания его своим заместителем по режиму и оперработе назначить. А Иванюту – в шею».

В актовом зале на триста мест яблоку негде было упасть. Все кресла, обитые когда-то, в лучшие времена, красным бархатом, вытершимся до серых проплешин, были заняты. Люди стояли, сидели на извлечённых из запасников табуретах и лавках в проходах, жались по стенам, украшенным картинами местных художников. На полотнах изображались часовые на вышках, вохровцы, стреляющие в побегушников, таёжные пейзажи и портреты пролетарских вождей. Крепко пахло махоркой, одеколоном «Красная Москва», сапожным кремом и нестираными портянками.

Кто-то подал зычно команду.

– Встать! Смир-р-на!

Эдуард Аркадьевич, сняв синюю фуражку, кивнул:

– Товарищи офицеры… Прошу садиться.

Загремели откидные сиденья кресел, в зале засверкало от эмблем в петлицах и звёзд на погонах.

Марципанов скромно занял специально для него оставленное свободным крайнее место во втором ряду и, сидя вполоборота, принялся украдкой рассматривать собравшихся.

Здесь были и молодые, и совсем старые, едва ли не дряхлые, нелепо выглядевшие в солдатской форме, словно ветераны второй мировой, пришедшие на последний парад, вохровцы. Форма тоже была разномастной: кто-то вырядился в синие гимнастёрки образца тридцатых годов, кто-то в белёсовато-песочные, с медными пуговицами, какие носили в сороковых. Офицеры щеголяли в защитного цвета кителях и тёмно-синих галифе.

Глядя на них, Эдуард Аркадьевич в который раз подумал о том, что дед, конечно, был незаурядной личностью. Шесть десятилетий держать здесь, в тайге, полторы тысячи мужиков по обе стороны лагерного забора, управлять ими железной рукой, полностью подчинив своей воле, – на такое способен далеко не каждый.

«Не-ет, мы, Марципановы, народ особого склада, – размышлял с гордостью бывший правозащитник. – Способны вести за собой массы. Аум сёнрикё с её лидером Асахарой в сравнении с нами отдыхают. Куда им, ничтожным и глупым сектантам. У нас – идеология, размах! Вот что значит наследственность…»

Как договорились заранее, место в президиуме за столом, покрытым зелёной скатертью, занял Клямкин. Он сидел, неестественно выпрямившись, будто спинной сухоткой страдал, и бесстрастно взирал на рассаживающихся шумно по местам вохровцев. Из-за кулис, пригибаясь от подобострастия, выскочил облачённый в синюю униформу бесконвойник и водрузил в центр стола пузатый графин с водой и два гранёных стакана.

Краем глаза Эдуард Аркадьевич заметил, что в зал вошёл Иванюта – красномордый, сердитый. Не глядя по сторонам, прошёл в первый ряд, где ему заботливо придержал место кто-то из подчинённых.

Только сейчас Марципанов обратил внимание на то, что публика в зале стихийно разделилась на две примерно равные части. По правую сторону от центрального прохода, если смотреть из президиума, оказались в основном старые конвойники – кряжистые, седые или лысоватые мужики с грубыми обветренными на постах лицами. Слева разместились вохровцы помоложе. Вертелись, шептались, то и дело прыскали смехом в кулак.

Наконец зал наполнился до отказа. Возвышавшийся на сцене Клямкин вопросительно посмотрел на Марципанов. Тот кивнул утвердительно. Замполит постучал карандашом по тонкому горлышку графина:

– Начинаем, товарищи… Прошу тишины!

Потом, откашлявшись, заявил:

– Наше сегодняшнее собрание… э-э… несколько необычно по форме. Оно не партийное и даже не производственное, хотя говорить мы будем… э-э… о важных проблемах, и о производственных в том числе. Мы назвали наше сегодняшнее мероприятие офицерским собранием, хотя на нём с правом голоса присутствует и рядовой, и сержантский состав. Для ведения собрания нам необходимо избрать рабочий президиум. Предлагаю ввести в его состав трёх человек. Кто «за» – прошу голосовать.

Накануне Эдуарду Аркадьевичу пришлось долго и терпеливо учить замполита основам демократии, изрядно подзабытой лагерным руководством. И вот поди ж ты – забыл-таки Клямкин поинтересоваться, нет ли других предложений по количественному составу президиума.

Тем временем вохровцы привычно и равнодушно взметнули вверх руки.

– Теперь персонально, – покосившись на лежащий перед ним листок бумаги, строго сообщил замполит. – Предлагаю избрать в президиум начальника особлага капитана Марципанова, заместителя по политико-воспитательной работе подполковника Клямкина и…

Эдуард Аркадьевич исподтишка не без злорадства наблюдал, как с готовностью дёрнулся Иванюта – он, как зам по режиму и оперработе, традиционно входил в триумвират высшего лагерного начальства. Но не на этот раз.

– И… – сделав невольную паузу, продолжил Клямкин, – старшину Паламарчука, нашего прославленного следопыта!

В зале загудели оживлённо: виданное ли дело – старшину в президиум?

– Как будем голосовать – поимённо или списком? – обратился к залу развивающий успех Ку-клукс-клан.

– Списком! – крикнула подученная заранее Октябрина.

– Кто за то, чтобы голосовать списком? Против? Воздержался? Единогласно! – объявил Клямкин.

Иванюта застыл, набычившись, в кресле, кровянил замполита исподлобья белками глаз. Потом шепнул что-то сидевшему рядом седому капитану Конорушкину. Тот вскочил, крикнул в сторону сцены:

– Предлагаю в президиум подполковника Иванюту!

– Хорошо, – вспомнив наставления Марципанова, легко согласился Клямкин. – Но мы уже определили состав президиума в количестве трёх человек. Но сперва, в порядке поступления, проголосуем за первое предложение. Кто за то, чтобы в президиум вошли Марципанов, Клямкин, Паламарчук, прошу поднять руки! Против? Воздержался? Единогласно. Увы, – улыбнулся он со сцены, – президиум избран. Таким образом, предложение капитана Конорушкина отпадает…

Иванюта сидел как оплёванный, потел и багровел яростно.

– Прошу избранный состав занять места! – объявил замполит и первым встал навстречу неторопливо шествующему к столу Марципанову, захлопал в ладоши.

Зал вскочил с грохотом и тоже зааплодировал дружно.

Так Эдуард Аркадьевич и взошёл на сцену, словно актёр – любимец публики.

По-отечески усадив сперва на стул зардевшегося от смущения Паламарчука, беспрестанно плевавшего на ладонь и пытавшегося пригладить ею вздыбленный чуб, Марципанов сам остался стоять и провозгласил громко:

– Слово, таким образом, предоставляется мне. Думаю, возражений со стороны президиума по этому поводу не последует? – и растянул губы в добродушной улыбке.

Замполит замахал заполошно руками, застучал карандашом о графин:

– Конечно, конечно… Прошу тишины! Слово для основного доклада предоставляется начальнику особлага нашему дорогому товарищу Марципанову Эдуарду Аркадьевичу.

Тот благодарно прижал к сердцу руку, кивнул:

– Спасибо. – А потом, повернувшись к залу, начал проникновенно: – Товарищи, сослуживцы, дорогие друзья! В этот нелёгкий для нашего общего дела час решил обратиться я к вам за советом и помощью…

Зал затих, затаил дыхание, внимал напряжённо. А бывший правозащитник продолжил с воодушевлением:

– Партия, большевики, как вы знаете, в трудные времена всегда искали опору в массах. И сегодня я буду предельно откровенен с вами. Наше коммунистическое отечество, завещанное нам отцами и дедами, в опасности! Костлявая рука голода всё крепче сжимает горло… э-э… – запнулся он, подыскивая слова, и продолжил, не найдя, с надрывом: – чтобы уничтожить наши завоевания. Продуктов питания на складах осталось от силы на месяц-полтора…

В зале загудели возбуждённо, зашептались.

– Я не буду вдаваться сейчас в причины этого, называть виновных, – с трагическими нотками в голосе продолжил Эдуард Аркадьевич.

– А почему нет? Назовите! А мы в глаза этим людям посмотрим! – выкрикнула с места, следуя ранее разработанному сценарию, Октябрина.

Марципанов сделал вид, что раздосадован такой просьбой:

– Я, знаете ли, не сторонник жёстких мер, и не принадлежу к тем, кто беспощаден к чужим ошибкам… Хотя, конечно, ошибка ошибке рознь. Бывают и непростительные… Подполковник Иванюта! Встаньте, объясните собранию, почему не выполнен мой приказ и продовольствие не поступило в лагерь в установленные сроки? Давайте, не стесняйтесь. От этой аудитории у нас с вами секретов быть не должно. Куда подевался курьер с грузом золота? Почему не были разработаны запасные, страховочные в случае провала, варианты снабжения лагеря? Скажите об этом сослуживцам честно и откровенно. Что мы намерены делать, когда их жены и дети, они сами начнут умирать с голоду? Как вы собираетесь успокоить спецконтингент, который находится сейчас на грани бунта и восстания?

Иванюта вскочил, сопя яростно:

– Это… это я виноват?! Да это ты… вы… с дедом твоим…. Развели, понимаешь, демократию, распустили личный состав…. Зеки – и те оборзели…

– Вот видите! – укоризненно покачал головой, указывая на него пальцем, Эдуард Аркадьевич. – Вот как мы воспринимаем дружескую, товарищескую критику! Я знаю, друзья, – обратился Марципанов уже ко всему залу, – что слово «демократия» у нас не в чести, что мы с вами, прямо скажем, не любим эту самую демократию! И в то же время совершенно естественно, по уставу, обращаемся друг к другу: товарищ. А что, товарищ для нас – это тот, которым только помыкают, командуют, кому затыкают рот и не дают слова сказать? Нет. Товарищ – это друг. А с другом и поспорить, и посоветоваться можно! Вот как понимаю я слово «товарищ». Вот как понимаю я, друзья мои, демократию, – он победно оглядел зал. – Надо различать их демократию, буржуазную, упадническую и продажную. И нашу, коммунистическую, большевистскую демократию. Крепкую, сплочённую, основанную на взаимовыручке и пролетарском сознании масс. Конечно, – пренебрежительно махнул он рукой в сторону опального подполковника, – иванютам разного рода хотелось бы, чтобы мы тянулись перед ними по стойке смирно, маршировали под их команды, не думая и не размышляя, не смея критиковать. Но демократия – это власть народа, нас с вами, товарищи, а не одного Иванюты! Тем более что один человек может и ошибиться. Крупно ошибиться, товарищи. Так, что поставит под угрозу дело всей нашей с вами жизни! – добил он подполковника.

Таким образом, разгром оппозиции оказался прилюдным и полным. Багровый, задыхающийся от злости Иванюта с грохотом поднялся и вышел из зала. Возможно, были среди вохровцев и сочувствующие ему, и даже наверняка, но большинство усмехались злорадно, радуясь, что нещадно гонявший их по делу и без дела службист низложен.

– Ну что ж. Те, кому с нами не по пути, – пусть уходят! – прокомментировал со сцены случившееся Марципанов. – Ну а нам с вами, товарищи, следует жить дальше. А посему предлагаю вспомнить старый большевистский лозунг: «Вся власть советам». Зачем я всех вас пригласил в этот зал? За советом. А советы состоят, как известно, из депутатов. Понятно, что все мы, как говорится, чохом депутатами быть не можем. Нам надо выбрать самых достойных, тех, кому мы с вами доверяем, как самому себе. Мы тут посоветовались… Слово для предложения по персональному составу депутатов из числа сотрудников особлага я предоставляю своему заместителю подполковнику Клямкину. Прошу вас, Кузьма Клавдиевич. Огласите список…

Так в лагере проклюнулись первые ростки демократии.