Из романа Ивана Богомолова «Пуд соли», номинированного на литературную премию «Национальный бестселлер».

Человек шёл по тайге напрямки, не разбирая дороги. Он стороной обходил редкие здесь автотрассы и железнодорожные магистрали, города и посёлки, пёр напролом, спрямляя извилистые, цивилизованные и комфортные для дальних странствий пути.

Его давно нечищеные, порыжевшие от пыли и грязи, стоптанные вкривь и вкось кирзовые сапоги набухали от росы утром и просыхали, покрываясь паутиной трещин, к жаркому полудню, волглые от пота портянки хорошо провеивались в короткие минуты привала на вольном ветерке, телогрейка, в которой он спал, выгорела до пепельной белизны от летнего солнца, молескиновые штаны прохудились на обоих коленях, и всё-таки он чувствовал себя легко, шагая бездумно, не уставая почти и упиваясь свободой.

В первые день-два он ещё прислушивался тревожно, не раздастся ли за спиной яростный лай конвойных собак, оглядывался часто, боясь обнаружить погоню, но вокруг него стояла тишина, которая наступает лишь там, где нет ни одного человека на многие километры вокруг.

Вскоре он успокоился и начал жить просто, как птица, не озабочиваясь ничем, сливаясь с природой. Пил речную и родниковую воду, а то, случалось, и озёрную, да и просто из лужи, и никакая холера его не брала. Питался тем, что под руки и под ноги попадалось – ягодами, грибами, не успевшей вовремя увернуться от него живностью – белками, сусликами, бурундуками, так что голод его не мучил. Присутствовало лишь непривычное ощущение безграничной свободы, полёта, и временами казалось, что он парит, не касаясь земли…

Так продолжалось неделю. Потом небо заволокли тяжёлые, дымные тучи, зарядили затяжные дожди, которые вымочили худую одёжонку до нитки, опустили на землю стылые, до костей пробирающие холодом туманы. Злобным крысёнышем зашебуршился голодный желудок. Сапоги, пропитавшись влагой, стали неподъёмными, чавкали при ходьбе, сырые портянки сбивались в комок, тёрли нещадно, до крови, ноги. Мокрая телогрейка воняла прокисшей ватой, давила камнем на плечи, но подсушиться ему было негде.

Он едва шёл уже, тащился из последних сил, с трудом преодолевая буреломы, скользя и падая на раскисшей глине овражных склонов.

Неожиданно, когда казалось, что конца не будет этому нелёгкому, на удачу, без надёжных ориентиров, пути, он увидел перед собой высокий дощатый забор с рядами колючей проволоки поверху, трёхногую сторожевую вышку, караульное помещение вахты с обитой железом дверью.

Сперва он испугался, поняв, что кривая дорожка привела его туда же, откуда он недавно ушёл. Но потом, поразмыслив чуток, шагнул к двери и замолотил в неё кулаком.

Щёлкнул замок, дверь распахнулась, и на пороге возник охранник. Он хмуро оглядел беглеца, спросил равнодушно:

– Ну что, нагулялся?

– Виноват, гражданин начальник, – смиренно потупился человек.

– Айда заходи, – охранник отступил в сторону, – будь как дома…

Его побили, конечно, – без этого нельзя, порядок есть порядок, но без остервенения, не слишком сильно. Потом водворили в карцер – пусть холодный и тёмный, но всё-таки надёжно защищающий от дождей и ветров.

Баландёр из хозобслуги, гремя бачками, набуробил ему черпаком полную, до краёв, миску тёплой похлёбки, всучил изрядный ломоть ржаного, пахучего до головокружения хлеба, кружку горячего чая и предупредил вежливо:

– На второе – перловка на свином сале.

А когда добряк надзиратель отомкнул от стены и опустил нары в камере, человек, постанывая от сытости и удовольствия, растянулся на досках.

– Хорошо-то как, господи! – пробормотал он вслух, проваливаясь в сладкий сон.

Но до того, как уснуть, успел подумать умиротворённо: где ещё найдёт он такую бездумную, не отягощённую заботами благодать, когда от тебя требуется лишь самая малость – подчиняться кем-то установленному порядку, – как не здесь, в тюрьме? Да нигде, – решил человек и задышал глубоко, безмятежно и счастливо.