1

Весною 1953 года полковника госбезопасности Эдуарда Сергеевича Марципанова вызвали телефонограммой в Москву. Оставив за себя «на хозяйстве» заместителя начальника лагеря по режиму и оперработе майора Выводёрова, он, прихватив с собой лёгкий фибровый чемоданчик с туалетными принадлежностями и сменой белья, два дня добирался из Гиблой пади до станции – вначале на мотодрезине, стрекотавшей всю ночь по узкоколейке через глухую тайгу, потом несколько часов катером по реке, а затем, выбравшись на ухабистый грейдер, отмахал ещё две сотни километров в кабине попутки, кузов которой был забит бочками с соляркой, освободившимися зеками и пьяными конвойными солдатами.

Ночь он провёл в зале ожидания вокзала крупной узловой станции, где то и дело ловил на себе косые взгляды пассажиров-селян, жавшихся испуганно с узлами по углам, и блатных, развалившихся вольготно на деревянных диванах.

Полковник был одет в щеголеватый мундир, ладно скроенный и пошитый по фигуре тюремным портным, перетянут новой, скрипучей портупеей с кожаной кобурой и пистолетом ТТ на правом боку. О хорошо отпаренные стрелки на синих диагоналевых брюках, несмотря на проделанный путь, обрезаться можно было, а правленые на колодке, с подбитыми для форсу каблуками хромачи сияли антрацитовым блеском благодаря усилиям безногого инвалида – привокзального чистильщика обуви, не пожалевшего для них собственной слюны и ваксы. Специально сшитая на заказ фуражка с тёмно-синим околышем сидела как влитая на аккуратно подстриженных, чуть тронутых сединой волосах молодого начальника лагеря.

Здесь, в таёжном, исконно ссыльном крае, хорошо знали форму НКВД-МГБ. Да и Марципанов, поступивший на службу в органы внутренних дел восемнадцати лет от роду, привык к тому, что его чекистская принадлежность вызывает у окружающих почтение и страх. Однако на этот раз, вырвавшись впервые за несколько месяцев из привычного лагерного быта, он заметил не без удивления и досады, что таких подобострастных и пугливых взглядов стало значительно меньше. Более того, вскоре по прибытии на вокзал к нему подошёл капитан из железнодорожной милиции и, козырнув, попросил шёпотом пройти в пикет:

– От греха подальше, товарищ полковник. Амнистии начались. Бывшие зеки на свободу толпами валят.

– Я сроду от этой сволочи не прятался, – ухмыльнулся презрительно Марципанов и похлопал по кобуре с пистолетом. – С преступным элементом у меня разговор короткий. Пуля в лоб!

– От этих пистолетом не отобьёшься! – вздохнул капитан. – Через четверть часа спецэшелон проследует на Свердловск. С амнистированными.

– Так, может, я на него сяду? – оживился полковник.

– Этот эшелон без остановки пройдёт. А чтоб, не дай бог, не тормознул на станции, мы заградотряд выставляем, – объяснил милиционер. – Вы, я вижу, из лагерной службы… У вас что, ещё не освобождали никого по указу?

– У нас в основном политические, – сказал Марципанов. – А им амнистии не видать.

– Так-то оно так, – согласился капитан. – А только от уголовников сейчас мы, как от фашистов в сорок первом, едва отбиваемся. Навыпускали сволочей… На прошлой неделе на Иртыше пристанционный посёлок поголовно вырезали… Но и мы их стреляем, как бешеных собак… Так что посматривайте вокруг, товарищ полковник. Могут с платформы будто ненароком под поезд столкнуть, а то и в давке, при посадке в вагон, – ножом под рёбра!

Милиционер козырнул, прощаясь, и заспешил куда-то по своим делам.

Марципанов стал прогуливаться по перрону среди разношёрстной, сидящей прямо на земле в обнимку с баулами толпы, держась, впрочем, подальше от промасленных рельсов.

Через несколько минут к зданию вокзала подкатили два грузовика. В кузовах тесно, как патроны в обойме, сидели солдаты. По приказу командира они попрыгали на землю, выстроились цепью, оттеснив штатских, вдоль железнодорожных путей, задёргали затворами автоматов. С кузовов грузовиков в сторону подходящего с истеричным паровозным гудком состава развернули стволы два пулемёта Дегтярёва.

Паровозный гудок стал слышнее. Бойцы взяли автоматы наизготовку, прижав жёлтые приклады к плечу.

Поезд, состоящий из трёх десятков товарных вагонов, вырвался из таёжной чащи и помчался к станции. Грохот колёс, злобное шипение пара заглушали вопли, хохот пассажиров, разбойничий свист и заливистые трели гармошки.

Не снижая скорости, эшелон пронёсся мимо ощетинившегося оружием перрона. Марципанов успел разглядеть, что из распахнутых широко дверей теплушек выглядывают пассажиры в одинаковой чёрной униформе. Несколько самых отчаянных плясали на крыше, подпрыгивая и приседая бесстрашно.

Подбежал, запалённо дыша, давешний милиционер с револьвером в руках.

– Кажись, пронесло, – облегчённо сообщил он, глядя вслед удаляющемуся поезду. – Эту братву, как в вагоны посадят, считают вольными. Конвой снимают – и езжайте куда хотите! А они первым делом свой актив резать начинают. Верите – эшелоны на рельсах от крови буксовали. Ну а потом, самой собой, на станции нападали – пожрать, пограбить. Люди из посёлков от них в тайгу убегали, тем и спасались. Теперь-то остановки таких эшелонов в пути следования запрещены. Но машинист ведь тоже человек! Приставят ему нож к горлу, он и застопорит паровоз, где прикажут…

Так же споро, как появился, заградотряд попрыгал в машины и укатил, видать, до очередного весёлого поезда. А Марципанов, прохаживаясь по перрону, думал о том, что с такими вот летящими на запад на всех парах по просторам Сибири эшелонами, по железнодорожным веткам, пронизывающим, как кровеносные сосуды крепкое до поры тело государства, вытекает капля за каплей, неприметно пока, былая мощь огромной державы.

Сейчас идут уголовники, «бытовики». Это ещё не страшно. Большинство из них в ближайшее время вновь окажется за решёткой. Но вот если на свободу политические повалят… Тогда нынешнее венозное кровотечение, которое легко можно остановить, сменится артериальным. И зафонтанирует так, что никакими жгутами не перетянешь. И обескровленное государство, которому столько лет беззаветно служил Марципанов, умрёт. А вместе с ним и вся жизнь полковника потеряет высокий смысл.

 

2

Тысячесильный паровоз ИС домчал разместившегося в уютном купе Марципанова до Москвы за четверо суток. Вагонный мирок скорого пассажирского поезда, презрительно пролетавшего сквозь полустанки и отсеивавшего безжалостно пассажиров с плебейскими узлами и фанерными чемоданами, сохранял пока в неприкосновенности свой былой лоск и уют. Публика – ответственные работники в костюмах и кителях со звёздами на погонах, запах одеколона и хорошего табака, вышколенные проводники, чай с лимоном, початая бутылка пятизвёздочного коньяку на столике у окна, попутчицы – то строгие до чопорности дамы, то молоденькие, весёлые до беззаботности певуньи и хохотушки… Это был мир людей, поднявшихся над полустанками и теплушками, облечённых доверием власти и одновременно ответственностью перед вышестоящим начальством, мир Марципанова, в котором, если зацепиться за него хорошо, добросовестно играть свою роль по установленным правилам, можно существовать комфортно и счастливо… Но можно, ошибившись, и пропасть в одночасье, когда ночью в дверь твоей квартиры постучат строгие чекисты с ордером на арест…

Столица встретила полковника радостной толчеёй Казанского вокзала, летней жарой, запахом клубничного сиропа, который исходил из расположенных на каждом шагу и фырчащих весело тележек с газированной водой, нескончаемым потоком автомобилей на широких проспектах и суетливо спешащих пешеходов на чисто выметенных тротуарах.

Марципанов любил бывать в Москве. Именно здесь, как нигде, для него раскрывался высокий смысл того, что происходило в таёжных лагерях, в золотых забоях и на лесоповалах, ради чего укладывали сотни тысяч зеков, как шпалы на железной дороге в будущее, в вечную мерзлоту.

И когда он, вначале молодой лейтенант, а затем и полковник, коченел на лютом холоде зимними ночами, при свете тусклой луны, вмёрзшей в подёрнутое инеем звёзд колымское небо, принимал огромные этапы, а потом вёл их под усиленным конвоем тысячными колоннами, разобрав по пятёркам, чтобы легче было считать, в лагерь, оставляя чернеть на обочине головёшки человеческих тел и когда, страдая от гнуса и запаха болотной гнили, отмерял делянки под рубку в тайге, гнал и гнал кубометры леса, сплавлял его по сибирским рекам и дальше, по железной дороге, сюда, на запад, – он знал, что есть на земле волшебный город Москва, в котором построен почти что уже коммунизм и который живёт счастливо и сыто, подпитываясь из несметного количества ручейков, а у истоков одного из них стоит он, Марципанов.

В телефонограмме, пришедшей в краевое УВД, было сказано, что начальника Особлага вызывают на совещание в ГУЛЛП – главное управление лагерей лесной промышленности МВД СССР. Однако заезжать в главк он даже не собирался. Потому что безобидная на первый взгляд приписка в тексте телефонограммы: «Быть готовым к докладу по вопросу корректировки в сторону возможного увеличения годового плана поставок леса хвойных пород», означала на самом деле, по давней договорённости, что полковнику Марципанову надлежало немедленно явиться лично к первому заместителю председателя Сомина СССР, министру внутренних дел товарищу Лаврентию Павловичу Берия.

Такая конспирация обуславливалась тем, что в лагере, возглавляемом Марципановым, велись совершенно секретные работы по осуществлению научного проекта, о котором не знали ни в краевом УВД, ни в управлении лесной промышленности, которому с недавних пор подчинялся Особлаг, ни, как подозревал полковник, вообще кто-либо в Советском Союзе, кроме министра МВД.

В режиме секретности, который сопровождал практически все стороны деятельности ГУЛАГа, не было ничего необыкновенного. До полковника разными путями – и через сотрудников, и через попавших в оперативную разработку зеков, долетали осколки сведений о разного рода «шарашках», обосновавшихся за крепкими и надёжными лагерными заборами, где головастые узники корпели над изобретением ядерного оружия, космических ракет, стратегических бомбардировщиков, новых видов отравляющих веществ, и прочее, прочее… Невзначай выйдя на подобную информацию, Марципанов тут же экранировался от неё, пропускал мимо ушей, руководствуясь многократно подтверждённой лагерной мудростью: меньше знаешь – дольше живёшь.

Ему казалось само собой разумеющимся то, что в разных ведомствах страны велись постоянные засекреченные работы, направленные на укрепление боевой мощи государства. И ГУЛАГ с его строгой дисциплиной, огромными людскими ресурсами и неограниченными материальными и финансовыми возможностями идеально подходил для этих целей.

Например, в Особлаге помимо древесины, объёмы поставок которой включались в Госплан, добывали ещё и золото, но оно уже ни в каких легальных документальных источниках не фиксировалось. Промышляли его в особой зоне, выгороженной из территории остального лагеря, и намытый драгметалл в количествах, известных лишь начальнику лагеря, небольшими партиями в несколько килограммов отправлялся усиленным спецконвоем на Большую землю. Это как бы не существующее, не отражённое ни в каких накладных золото, как дали понять Марципанову, предназначалось для поддержки братских коммунистических и социалистических партий в странах, стонущих под гнётом империализма.

Впрочем, полковник не исключал, что драгметалл оседает в секретных схронах отечественных партийных вождей, но ему было в принципе всё равно. Свою работу он исполнял добросовестно, зеки в золотых забоях не сачковали, выкладывались по полной, и большинство из них уже через два-три месяца покидали шахту на носилках ногами вперёд.

Существовало в Особлаге и ещё одно, совершенно секретное подразделение, все материалы относительно которого хранились в личном сейфе начальника лагеря в папке под грифом с тремя нулями.

Именно создание спецлаборатории послужило поводом для первой встречи Марципанова с Берией.

Произошло это в 1942 году. Тогда майора Марципанова, только что назначенного начальником Особлага, так же в срочном порядке вызвали в осаждённую немцами Москву. Чуть ли не через всю страну, погружённую ночами из-за светомаскировки в особо чёрную, непроглядную мглу, проехал на мчавшихся на фронт эшелонах молодой чекист, гадая, зачем его вызывают в Наркомат внутренних дел. Был страх, конечно: сколько его сослуживцев, войдя вот так же в высокие начальственные кабинеты, выходили из них через чёрный ход, под конвоем, чтобы исчезнуть затем навсегда, истлев в лагерную пыль. Но успокаивала здравая мысль: если бы было что-то у них на него, не тащили бы за тридевять земель своим ходом, повязали бы прямо дома, в Сибири. Хотя… Хотя поручиться ни за что в то время было нельзя.

Прибывшего тогда в прифронтовую столицу майора препроводили в какой-то подземный бункер, вход в который начинался на одной из станций метро. Пройдя в сопровождении молчаливого чекиста сквозь строй часовых, Марципанов переступил порог ярко освещённого кабинета, в котором за огромным столом, крытым зелёным сукном, восседал сам Берия.

– Майор Марципанов по вашему приказанию прибыл! – звенящим от волнения голосом доложил Эдуард Сергеевич.

Не вставая, нарком сверкнул в его сторону круглыми стёклышками очков, сказал, не утруждая себя излишними объяснениями:

– Принято правительственное решение на базе вашего лагеря развернуть спецлабораторию, ведущую научные исследования в рамках крайне важного для СССР биологического проекта. Результаты этой работы могут сыграть огромную роль в повышении обороноспособности государства и боевой мощи Красной Армии, а также в процессе восстановления народного хозяйства после победы над фашистской Германией и её сателлитами. Ваша задача: в кратчайший период подготовить помещения для лаборатории и её сотрудников, принять и смонтировать необходимое оборудование, развернуть работу этого объекта в режиме строгой секретности и абсолютной изоляции от основного контингента заключённых…

Берия говорил неторопливо, веско, с лёгким грузинским акцентом, отчего всё сказанное им казалось Марципанову особенно значимым. Он стоял, вытянув руки по швам, преданно буравил глазами начальство и впитывал, запоминал каждое слово.

– Все инструкции, регламентирующие работу секретного объекта, будут направлены вам фельдъегерской связью после вашего возвращения в лагерь. Докладывать о результатах деятельности спецлаборатории будете лично мне ежеквартально шифрограммой по каналам связи, о которых вас проинформируют дополнительно. По открытым каналам вы, майор, можете получить от меня три приказа. Прочтите, запомните и уничтожьте при мне кодовые фразы, – протянул он Марципанову четвертушку листа бумаги с машинописным текстом. – Первая будет означать, что вы немедленно, отложив все дела, должны явиться лично ко мне для устного доклада и получения распоряжений. Вторая адресуется мне и телеграфируется вами в случае настоятельной необходимости нашей с вами встречи. И третья, последняя. Получив её, вы обязаны уничтожить лабораторию в кратчайший срок, включая всё оборудование, помещения и персонал. Запомнили? – кольнул он майор бликами очков.

Марципанов ещё раз впился глазами в текст, потом доложил:

– Запомнил, товарищ генеральный комиссар!

– Повтори!

Майор, не глядя в листок, чётко, слово в слово, повторил кодовые фразы.

Берия указал на массивную, первозданно-чистую хрустальную пепельницу на краю стола. Марципанов, правильно поняв жест, смял бумажку, положил на донышко пепельницы. Лаврентий Павлович чиркнул спичкой, поджёг. Дождавшись, когда листок догорит, почернеет, размял пепел холёными пальцами и сдул порошок в корзину для бумаг. А потом поднял на Марципанова глаза, посмотрел сквозь линзы очков, будто в оптический прицел, сказал с расстановкой, каждое слово, словно гвоздь, в память подчинённого вбивал:

– Я, майор, про тебя всё знаю. Ты справишься. И станешь Героем Советского Союза. За выполнение особого важного задания партии и правительства…

Берия замолчал, откинулся на спинку мягкого, обшитого чёрной кожей кресла, снял очки и устало прикрыл глаза большим и указательным пальцами правой руки.

А левой ладонью подал неопределённый знак.

– Разрешите идти? – сообразил майор.

– Идите, товарищ полковник, – не отнимая руки от глаз, сказал Берия.

Понимая, что его только что повысили досрочно в звании сразу на две ступени, Марципанов вытянувшись по стойке смирно, взял под козырёк:

– Слушаюсь, товарищ генеральный комиссар! Спасибо, товарищ генеральный комиссар!

– Свободен, – кивнул Берия.

С замирающим от счастья сердцем новоиспечённый полковник прищёлкнул каблуками жарко надраенных сапог и, круто развернувшись, строевым шагом покинул подземный кабинет, выше которого, тем не менее, в эту пору не было инстанций. Разве что кремлёвская резиденция Сталина…

 

3

Три месяца пробыл в тот раз полковник госбезопасности Марципанов в Москве. Завершив все организационные дела, возвращался к месту службы в декабре, в специально сформированном для секретного груза литерном поезде, состоящем из десяти пломбированных вагонов, каждый из которых надёжно охранялся двумя часовыми, топтавшимися в тулупах на задних площадках. В пяти товарных вагонах размещалось оборудование лаборатории, в двух пассажирских ехали её сотрудники и конвой.

Группу из полутора десятков учёных возглавлял академик Чадов, который, не досаждая Марципанову, подолгу совещался о чём-то со своими коллегами, закрывшись в тесном купе. Поскольку ответственности за научную сторону деятельности полковник не нёс, он и не интересовался особо ни самими учёными, ни сутью их исследований.

Были в малом эшелоне ещё и два вагона-зака, безмолвные, с матовыми стёклами, плотно занавешенными шторами изнутри и забранные мелкоячеистой решёткой снаружи. Об их обитателях можно было только догадываться. Часовые, против обыкновения, внутрь вагон-заков никогда не входили. Там заправляли всем два угрюмых, неразговорчивых санитара в белых медицинских халатах.

Раз в сутки они открывали зарешёченные двери вагонов, опускали тяжёлые откидные ступеньки, и, сопя натужно, принимали приготовленные в полевой кухне термоса с горячей пищей – щами, кашей и чаем, лотки с хлебом, сколоченные из фанеры ящики, прикрытые крышкой, заволакивали всё это в таинственное нутро. Однажды один из ящиков упал, и из него по чёрному от паровозной сажи и машинного масла снегу раскатились крупные оранжевые апельсины!

Впрочем, никто из видевших это пассажиров поезда не удивился тому, что таинственных обитателей вагонзаков, оборудованных под перевозку арестованных, кормят в суровую военную годину, когда хлеба хватало не вдоволь, экзотическими плодами.

На фронтах шли тяжёлые бои, но литерный поезд, мчавшийся в глубокий тыл, на восток, безропотно пропускали, уступая пути и пережидая на станциях, военные эшелоны, гружёные так необходимыми в действующей армии танками, зачехлёнными самолётами и живой силой, которая гомонила в натопленных жарко теплушках, предчувствуя, что немногим из них удастся уцелеть в грядущих боях.

На конечную таёжную станцию, где тупиком обрывалась железнодорожная колея, поезд, устало пыхтя, прибыл глухой ночью. Стоял лютый мороз. Куцый состав уже поджидала колонна полуторок, приданных Марципанову для дальнейшего следования распоряжением начальника краевого УНКВД.

Две сотни зеков-доходяг, заранее доставленных на станцию под конвоем, закостеневших в ожидании поезда, под крики и понукание часовых, с трудом перегрузили содержимое состава в кузова машин. К дверям зарешёченных вагонов вплотную подогнали два «воронка»-автозака, в будки которых проскользнули поочерёдно тёмные фигуры, показавшиеся тем, кто их разглядел в неверном свете заиндевевшей луны, огромными и чёрными, как головёшки.

Колонна машин шла всю ночь, ползла гигантской суставчатой змеёй по руслу замёрзшей таёжной реки, где зимой проходила трасса до лагеря. Тихий ход автомобилей соответствовал скорости пешего человека. Потому что накануне снежный путь замело и впереди грузовиков под разноголосый лай конвойных псов маршировали дружно, сминая и притаптывая сугробы, выстроившись по пять человек в ряд и бредя друг за другом, две сотни зеков.

По проторённой обмороженными ногами заключённых дороге под утро секретный груз доставили к лагерю. Здесь спецконвой, сопровождавший лабораторное оборудование в пути следования от Москвы, сдал пост местной вохре.

Поскольку в зоне в живой силе недостатка не было, автомобили разгрузили в считанные минуты, заключённые на руках перенесли тяжёлые ящики и коробки в заранее подготовленные помещения – аккуратно срубленные домики в специально выгороженной от остальной территории лагеря частоколом локальной зоне.

Когда очередь дошла до автозаков, лагерный конвой, привыкший не церемониться с этапируемым спецконтингентом, распахнул дверь, И командир взвода охраны скомандовал:

– На выход! По одному!

Однако первыми из «воронков» спрыгнули на снег не зеки, а приставленные к ним санитары в белых халатах, поверх которых были наброшены армейские полушубки.

– Это вольные! – объяснил Марципанов вохре.

Осмотревшись вокруг и увидев конвой с оружием наизготовку, рычащих на коротком поводке овчарок, один из медиков протестующее замахал руками, крикнул требовательно:

– Немедленно уберите собак, полковник!

Марципанов, после долгого отсутствия оказавшись вновь в привычной обстановке и ощутив себя в прежней роли всевластного хозяина лагеря, недовольно глянул на медика и бросил взводному:

– Продолжайте разгрузку, лейтенант!

Обитателей вагонзака полковник не видел. Знал лишь, что, кроме лабораторного оборудования и персонала, ему надлежало доставить из столицы некие экспериментальные образцы, представлявшие из себя, по его разумению, обыкновенных заключённых, которым то ли привили что-то в порядке опытов, то ли пересадили какие-то органы…

– Вы не понимаете! – бросился к нему санитар, однако его оттолкнули прикладом винтовки, оттеснили в сторону конвоиры.

– На выход! Первый пошёл! – рявкнул лейтенант, положив правую руку на кобуру, в распахнутую дверь автозака.

Из будки показался и спрыгнул на утрамбованный снег первый зек.

– Руки за голову! Садись! – заорал на него взводный.

Огромного роста заключённый, облачённый в чёрную телогрейку, ватные штаны и серые солдатские валенки, топтался растерянно рядом с автозаком, явно не понимая команд. Он сутулился, крутил головой в шапке с завязанными ушами, свесив безвольно вдоль туловища длинные, до колен, руки.

– Эт-то ещё что за хрень? – вглядевшись в него попристальнее в сумрачном свете утра, изумился лейтенант. – Негр, что ли?

Марципанов только сейчас рассмотрел, что физиономия у зека – чёрная, сплошь заросшая густой щетиной.

– Почему заключённый не побрит? – нахмурившись, обратился полковник к стоящим поодаль провожатым.

– Я… Я вам всё объясню, – бросился к начальнику лагеря один из учёных – сотрудников лаборатории. – Это строго конфиденциальная информация. Конвой в данной ситуации совершенно не нужен…

В этот момент из автозака спустился ещё один зек, за ним другой, третий. Все как на подбор гренадёрского роста, сутулые, длиннорукие. И у всех лиц не было видно из-за густой черной растительности.

– А, так это, наверное, попы! – догадался лейтенант. – Ишь, рожи-то отъели на тюремных харчах! Нич-чо, товарищ полковник, мы их тут быстренько подстрижём да побреем. А в золотом забое, как первую норму выработки сделают, сразу с лица сойдут! И господь не поможет…

– Это не заключённые, поймите же, – причитал, заламывая руки, учёный. – Это… объекты научных исследований!

– Да нам один хрен! – весело отозвался лейтенант и принялся дальше считать выходящих из автозака по головам. – Четвёртый пошёл… пятый… всем сесть, вашу мать!

В этот миг конвойный пёс, совсем осатанев от ярости при виде странных заключённых, вырвался из рук собаковода и с хриплым рычанием бросился на одного из арестантов, впился клыками в полу телогрейки. Зек отреагировал неожиданно. Издав громовой рёв, он одной рукой схватил пса за холку, другой – за заднюю лапу, легко поднял и… рывком разорвал почти пополам. Отшвырнул окровавленные куски, ударил гулко себя кулаком в грудь, разинул пасть и опять зарычал:

– У-а-р-р! – обнажив огромные, нечеловеческие клыки.

Остальные черномазые арестанты присоединились к нему, заколотили кулачищами в мощные груди, затопали, завыли, задрав жуткие волосатые хари в небо.

Охрана заклацала затворами, псы лаяли, задыхаясь от злобы. Взводный, выхватив пистолет, прицелился в рычащего великана.

– Не смейте! – подоспевший вовремя академик Чадов бросился к Марципанову, схватил его за руку. – Прекратите это безобразие, полковник! Я… я на вас Лаврентию Павловичу пожалуюсь! Вы можете нанести непоправимый ущерб экспериментам, которым партия и правительство придаёт первостепенное значение!

– Отставить! – гаркнул на конвой Марципанов, а потом заорал на учёного: – Так успокойте своих скотов, а то я сейчас прикажу их перестрелять к чёртовой матери!

Сквозь цепь конвоиров к разбушевавшемуся зеку прорвался один из учёных.

– Маркиз! Успокойся! – бесстрашно повис он на плечах рычащего великана – Нельзя! Фу!

– Ишь, – недобро сощурил глаза полковник. – У него и кликуха такая… контрреволюционная…

– Это… не человек! – жарко задышал ему в ухо клубами пара изо рта Чадов. – Это… сверхсекретный объект. Я вам потом, без посторонних, всё объясню…

– Да уж извольте объяснить, – успокаиваясь, согласился Эдуард Сергеевич. – Я уважаю государственную тайну и в научные дела ваши вмешиваться не собираюсь. Но всё, что касается заключённых, согласовывать впредь со мной!

– Да не заключённые это! – всплеснул руками академик. – Это… мнэ-э… человекообразные существа. О том, что они существуют в природе, не должна знать ни одна живая душа!

– Что ж вы меня раньше-то не предупредили? – выговорил ему строго Марципанов. – На них какие-то документы, личные дела имеются? На каком основании я их на котловое довольствие поставлю? И как мне прикажете их содержать – как зеков, под конвоем, или… э-э… вольнонаёмный персонал?

– Как вольнонаёмный, – торопливо согласился Чадов. – Я их, если угодно… младшими лаборантами оформлю. А сейчас прошу вас быстрее перевести подопытных в тёплое помещение. Они к нашим морозам непривычны. Могут простудиться, погибнуть. И тогда вся ответственность за срыв крайне важного для страны научного эксперимента ляжет на вас, товарищ полковник.

– Вот чёрт! – сплюнул на снег Марципанов и крикнул бойцам вохры: – Лейтенант! Оцепление снять! Конвой увести! Это… не заключённые…

– Это больные! – нашёлся академик. – Товарищи прибыли к нам из дружественных стран Африки! Наши врачи будут их здесь лечить.

Конвойный лейтенант пожал плечами:

– Больные так больные… – А потом скомандовал: – Взво-о-од! Оружие на пле-е-чо! Шагом марш! – и, шагая по скрипящему громко снегу, пробормотал недовольно, жалея погибшего караульного пса: – Подумаешь, негры… Зек – он и в Африке зек. Прикажут – вылечим, прикажут – пристрелим. Нам-то какая хрен разница!

 

4

В ту пору в Особлаге содержалось около четырёх тысяч заключённых. Несмотря на распространившиеся и на пенитенциарную систему законы военного времени, отменившие выходные дни, повысившие норму выработки и позволявшие администрации лагеря расстреливать отказчиков от работы, саботажников, злостных нарушителей режима содержания, жить осужденным стало чуть легче. Прежде всего потому, что новый приток заключённых резко сократился. Уголовников-бытовиков, блатных, как социально близкий рабоче-крестьянской власти элемент эшелонами гнали на фронт, опустошая лагеря. В зонах оставались в основном «политические», осуждённые по 58-й статье, да инвалиды, негодные к военной службе. Так что ковать победу в тылу приходилось малыми силами. А потому Марципанов распорядился беречь людей. И по-прежнему вышибая из них план по добыче золота, лесозаготовкам, кормить стали получше, не разворовывая из котла и без того скудный паёк, не морозя без толку на долгих просчётах, не наказывая жёстко, как прежде, когда за малейшую провинность избивали до смерти или калечили, расходуя тем самым понапрасну человеческий материал.

Полковник сам едва ли не ежедневно появлялся на лагерной кухне, следил за строгим соблюдением нормы закладки продуктов в котёл, контролировал раздачу пищи, чтобы миска с баландой была до краёв наполнена у каждого зека, выполняющего норму выработки, а пайка выданного ему хлеба весила ровно пятьсот положняковых грамм.

Начальник лагеря лично изловил и собственноручно расстрелял хлебореза, «наэкономившего» на порциях две полновесные буханки, которые тот намеревался продать блатным.

Для секретной лаборатории за пределами промзоны выгородили дощатым забором, пустив поверху несколько рядов колючей проволоки, участок тайги размером в пять гектаров. На раскорчёванной от пней площадке ударно, днём и ночью тюкая топорами и визжа пилами, зеки возвели общежитие для учёных, помещение для научных исследований, склады, тёплый барак для волосатых подопытных, вахту с тяжёлыми и крепкими, из бревён-окатышей воротами, расставили по четырём углам периметра вышки для часовых.

Никто из сотрудников лагеря, за исключением полковника Марципанова, не имел доступа на секретную территорию. Даже надзорсостав ограничивался охраной только внешних заграждений лаборатории. Внутри командовал академик Чадов. Еженедельно подавал на имя начальника лагеря заявку, в которой указывал перечень необходимых для жизнедеятельности закрытого объекта продуктов питания, оборудования и которая неукоснительно удовлетворялась в полном объёме. Кое-какую аппаратуру через наркомат внутренних дел выписывали аж из Москвы, из других городов, где располагались военные «номерные» заводы.

Даже когда пожилой академик, пожаловав в кабинет начальника лагеря, попросил предоставить в распоряжение учёных для продолжения эксперимента десять женщин-заключённых детородного возраста, Марципанов, не сморгнув глазом, приказал отобрать и направить в спецлабораторию партию зечек от двадцати до тридцати лет из вновь прибывшего этапа. Война катилась к победоносному завершению, Советская армия отбирала назад оккупированные немцами территории, и в лагеря косяком пошли женщины, осуждённые за связь с врагом.

Академик, тряся седенькой бородкой, уверял Марципанова, что ничего страшного в ходе эксперимента с подопытными заключёнными не произойдет. Полковник равнодушно пожал плечами:

– Как их использовать – ваша забота. Вы мне, главное, если не живыми, то хотя бы мёртвыми их верните. Для списания и актировки. Впрочем, можете только руки отрубить и для отчёта предоставить. Мы по отпечаткам пальцев с личным делом сличим и как умерших спишем…

Академик закашлялся, уткнулся в платок и, замахав руками, выскочил из кабинета. Но женщин, отобранных спецчастью для опытов, чуть позже взял.

Марципанов не без умысла дистанцировался от деятельности лаборатории. Ещё неизвестно, чем эти эксперименты закончатся, и разделять с учёными ответственность за их результат он вовсе не собирался.

С тех пор минуло уже десять лет. Умер академик Чадов. На смену ему из столицы прислали нового руководителя секретных работ. Менялись и другие сотрудники. Двое умерли своей смертью, один повесился, другой, опившись лабораторного спирта, попытался бежать и был застрелен часовым ещё в запретке, на подступах к основному заграждению.

На смену им приезжали новые. Иногда это были честолюбивые молодые учёные-комсомольцы, готовые посвятить жизнь, казавшуюся им по малолетству безбрежной, науке и ради неё добровольно забиравшиеся в таёжную глухомань, все – с вольнодумным блеском в глазах, который, впрочем, скоро гас в тени крепких заборов и стальных решёток на окнах. Другие новички приходили этапом. Это были истощённые на лесоповалах и в золотых забоях матёрые зеки, отбывшие на общих работах по нескольку лет. Кто-то где-то в верхах, перебирая их личные дела, наткнулся на былую принадлежность осуждённых к науке и пристроил туда, где нужнее они были в данный момент стране – в секретную лабораторию.

Эти воспринимали новое место заключения как подарок судьбы.

Марципанову особо запомнился один такой паренёк. Он не был, в отличие от других зеков, прибывших в одном с ним этапе, худ, измождён. По шкодливому выражению глаз полковник безошибочно распознал в новичке стукача.

– Как твоя фамилия, сынок? – спросил его, распределяя в карантине этап, полковник.

– Осуждённый Великанов, – с готовностью вытянулся тот, сжимая в руках узелок с личными вещами, на зоновском жаргоне – сидор.

– Кто по профессии?

– Биолог, химик.

– Готовил взрывчатку для террористических целей, – пояснил начальник оперчасти, присутствовавший при том. – Статья пятьдесят восьмая. Срок – двадцать лет.

– Не-е-е, – добродушно улыбнулся молодой зек. – Я самогон гнал. А маманя его на рынке сбывала. Ну, и милиционерам наливала, чтоб, значит, не замели. А водку я из говна делал. Начерпаю из сортира в бочку, дрожжей добавлю, а как перебродит – в аппарат. Ну, милиционеры про то и прознали. Шибко обиделись, что целый год мою продукцию говённую пили. Напрасно я им растолковывал, что исходный компонент значения не имеет. Главное, что конечный продукт – химический чистый спирт. Нет, припаяли статью и спрятали, – вздохнул парнишка. – А спирт – его из чего угодно гнать можно. Из той же целлюлозы, к примеру. Проще говоря, из опилок. А их здесь, в тайге, полно.

Полковник сообразил, что такой специалист ему самому вполне сгодиться. И не стал направлять шустрячка в лабораторию. Ведь оттуда, вплоть до особого распоряжения Берии, выхода никому не было!

Приспособив юного химика гнать спирт в промзоне для нужд начальника лагеря, Марципанов тем самым, не подозревая, спас будущего академика, гуманиста и совесть нации от бесследного исчезновения как участника секретного проекта.

Через год способный зек заболел, попал в центральную больницу ГУЛАГа, откуда в Особлаг уже не вернулся. Умение гнать спирт из дерьма и опилок, как подозревал полковник, оказалось востребованным и тамошними докторами…

Так неспешно, по заведённому должностными инструкторами порядку, шли дела в Особлаге до марта 1953 года. Даже амнистия, изрядно обезлюдившая ГУЛАГ, хозяйства Марципанова, где содержались в основном политические, не слишком коснулась. И вот теперь этот внезапный вызов в Москву. Лично к товарищу Берия.

 

5

Как было оговорено при первой встрече, полковник, выбрав наугад уличный телефон-автомат, позвонил по заученному ещё тогда номеру, назвал себя и произнёс условленную фразу:

– Здравствуйте. Я привёз посылку – баночку красной икры для вашего папы…

В трубке что-то щёлкнуло, и невыразительный голос предупредил:

– Минуту… – а потом сообщил буднично: – Арбат, дом восемнадцать, вход со двора, квартира двадцать один. Семь часов вечера.

И сигнал отбоя, как многоточие: бип-бип-бип…

Марципанов посмотрел на часы. Времени до встречи оставалось достаточно. Он решил прогуляться по центру Москвы.

Толчея на тротуарах вначале сковывала, а обилие вольных, идущих свободно, без всякого конвоя, людей, даже пугало. Непривычным было то, что встречные не замирали почтительно, не тянулись во фрунт перед полковником в грозной синей фуражке, не замечали будто бы человека, в другом месте и при других обстоятельствах способного одним движением брови стереть любого из них в порошок, превратить в лагерную пыль, в ничто.

Лишь изредка козыряли ему военные, да и те, особенно фронтовики, легко узнаваемые по иконостасу орденов и медалей на кителях и гимнастёрках, отдавали честь походя, небрежным взмахом руки к козырьку, что тоже раздражало изрядно.

«Ну, ладно, герои, погарцуйте, посияйте орденами пока, – скривил губы в усмешке полковник. – Ишь, расчувствовались, победители хреновы… Рано Иосифа Виссарионовича схоронили… Погодите, мы с Лаврентием Палычем ещё научим вас Родину любить. Всех построим по ранжиру и заставим по струнке ходить! Перед нами, бывалоча, генералы да маршалы на брюхе ползали!»

Что-то, и Марципанов остро чувствовал это, изменилось в людях после смерти вождя. Например, отчётливых флюидов ужаса при виде его гэбэшной формы от них он уже не улавливал. Более того, раза два его грубо задели плечом, не посторонившись, в толпе, наступили на сияющий носок хромового сапога, что тоже было немыслимым в прежние времена.

Шестиэтажный дом с облупившейся штукатуркой, с фанерными листами вместо стёкол в некоторых окнах, где была назначена встреча, оказался обыкновенным жилым. В сумрачном, без единого деревца дворе-колодце, тесно зажатым с четырёх сторон мрачными корпусами дореволюционной постройки, гомонила расплодившаяся после возвращения оголодавших в окопах по женской ласке отцов послевоенная голопузая малышня. Вполне мирный, заурядный московский двор. Однако по тому, как мгновенно напрягся при его появлении угрюмый дворник-татарин, до того безразлично шаркавший метлой по растрескавшемуся асфальту, по профессионально оценивающему взгляду, брошенному из-под кустистых бровей на подошедшего к подъезду полковника точильщиком, покрикивающим заунывно: «Точу ножи, ножницы, бритвы пра-а-авлю…», Марципанову стало ясно, что подступы к месту явки надёжно блокированы.

Поднявшись по истёртым тысячами ног ступеням, миновав довольно натурально милующуюся на подоконнике парочку, Эдуард Сергеевич оказался на лестничной площадке второго этажа, заставленной детскими колясками, велосипедами, старыми сундуками и прочей рухлядью. Отыскав нужный номер квартиры, он позвонил в дверь с бронзовой табличкой «Доктор Шлоссберг».

Ему открыли практически сразу – наверное, наблюдали в окно за тем, как он вошёл во двор.

– Полковник Марципанов, – отрекомендовался с порога Эдуард Сергеевич.

Человек в штатском, кавказской внешности, с тонкими усиками на верхней губе, внимательно осмотрел визитёра, кивнул и, шагнув в сторону, предложил коротко:

– Входите.

Полковник прошёл в просторную полутёмную прихожую. Провожатый, маячивший за его спиной проскользнул вперёд и, тихо постучав костяшками пальцев в одну из дверей, тронул за погон гостя:

– Прошу.

И в этой комнате было сумрачно из-за плотно зашторенных окон. Войдя, Марципанов сразу признал сидевшего за столом и, вытянув руки по швам, поприветствовал дрогнувшим от волнения голосом:

– Здравия желаю, товарищ маршал Советского Союза! Прибыл по вашему приказанию.

– Садись, полковник, – сухо предложил Берия, указав на стул напротив. И, не вставая, протянул пухлую вялую ладонь. – Здравствуй.

Марципанов, несмотря на полумрак, заметил, как изменился за те десять лет, что они не виделись, второй человек после Сталина. Постарел, обрюзг, совсем облысел. Сейчас, в штатском костюме, всесильный шеф государственной безопасности больше напоминал пожилого южанина – торговца фруктами на столичном базаре.

– Как дела в вашем хозяйствэ? – с лёгким грузинским акцентом поинтересовался маршал.

– Работаем, Лаврентий Павлович, – осторожно ответил Эдуард Сергеевич. – Плановые задания выполняем. Лаборатория функционирует нормально.

– Нэ нормально! – повысил голос маршал, но, заметив, как дёрнулся визитёр, махнул вяло рукой. – Сиди спакойна! Это к тебе не относится. Видишь, в каких условиях встречаться приходится? В подполье. А ты гаварышь – нармальна! – потом, успокоившись, достал из бокового кармана пиджака смятый клетчатый платок и утёр лоб, лысое темя. – Ладно. Оставим эмоции, – акцент в его произношении снова исчез. – Слушай приказ. – Увидев, что полковник вскочил со стула, поморщился досадливо: – Говорю – сиди. Вернее, присаживайся. Сидят в твоём лагере преступники и враги народа. А мы с тобой не враги, а друзья советского народа. Причём самые лучшие и преданные друзья! Не то что разные там ревизионисты… Так вот. Приказ тебе будет такой. Сегодня же возвращаешься домой. В пути не задерживайся – время дорого. Как вернёшься – лагерь объявишь находящимся на особом положении. Всю охрану – в ружьё, зеков – в бараки. Любые выезды за пределы гарнизона, включая служебные командировки личного состава запрещены. Мотивируешь этот приказ осложнением политической ситуации в стране, попыткой государственного переворота…

– Не может быть! – побледнел Марципанов. – Никто не посмеет…

– Это у тебя в тайге не посмеют, – усмехнулся Берия. – А здесь такие вихри враждебные задувают!

Полковник кивнул и даже позволил себе поддакнуть:

– То-то я смотрю, товарищ маршал Советского Союза, народишко хвост распушил. Фронтовики совсем обнаглели… Опять же амнистия эта… Столько швали из лагерей на волю вырвалось!

– Шваль – это хорошо, – задумчиво подтвердил Берия. – Это я специально так распорядился. Тут, в Политбюро, нашлись такие: дескать, после смерти вождя народу-победителю послабление надо дать. Либералы хреновы. Ну, нате вам послабления. Жрите. Вот он, ваш народ, – из-за колючей проволоки, тупой, злобный, с финкой за голенищем… Ничё-ё-о-о, как начнут здесь, в Москве, уголовники всех подряд резать – быстро по железной руке, по ежовым рукавицам соскучатся! А пока… пока, полковник, в Политбюро ЦК предатели оказались! Заговоры плетут. Всё, что хозяином сделано, разрушить хотят. Компромат собирают. На меня, на других верных ленинцев…

Полковник не выдержал, вскочил-таки со стула, сжал кулаки:

– Не допустим… Только прикажите… В порошок, в лагерную пыль сотрём… Как собак бешеных перестреляем!

– Не кипятись, – растянул губы в недоброй улыбке маршал. – Будет и на нашей улице праздник. В твоей личной преданности делу вождя и партии я не сомневаюсь. Таких, как ты, старых служак, много. Придёт день – на фонарях вражескую мразь вешать по всей Москве будем! На Красной площади башки рубить! Но всему свое время. А сейчас… Я распорядился. Все документы, касающиеся твоего лагеря и спецлаборатории, все личные дела на сотрудников и зеков из архивов изъяты. Нет больше такого лагеря. Тебя нет, людей нет и никогда не было. Понял?

– Не совсем… – замороченно тряхнул головой Марципанов.

– Сейчас, после реформ, в документах сам чёрт не разберётся, – терпеливо объяснил маршал. – Передаём архивы, личные дела из МВД в Минюст, из Минюста – опять в МВД… Кое-что, по моему указанию, убрали совсем, кое-что подчистили, подправили. В итоге всё, что касалось твоего Особлага, любое упоминание о нём – уничтожено. Фамилии охраны и заключённых из всех ведомостей, списков, перечней вымараны. Никто не знает, куда вы делись. Не знают даже, что вы вообще на свете существовали. Теперь понял?

– Понял! – с готовностью кивнул, так и не уразумев, куда клонит шеф, Марципанов.

– Хорошо. В ближайший месяц ты ещё успеешь принять эшелоны с продуктами питания, медикаментами, оборудованием. От меня лично. Это – последние. Потом рассчитывай только на свои силы. На внутренние, так сказать, ресурсы. Любая связь с внешним миром запрещена. Главная твоя задача – обеспечить дальнейшую деятельность спецлаборатории. Любое неповиновение пресекаешь самым беспощадным образом. Всех, отказывающихся подчиняться дисциплине и работать в особых условиях, колеблющихся, ненадёжных – ликвидировать. Под мою ответственность. Сколько у тебя сейчас под охраной?

– Четыре тысячи. Три тысячи мужчин и тысяча женщин. В основном опасные государственные преступники, изменники Родины. Уголовников, рецидивистов человек триста. Ну, это социально близкий нам элемент, с ними проблем не будет.

– Персонал лагеря?

– Вохра, вольнонаёмные, члены семей – с полтысячи наберётся.

– Хорошо, – кивнул удовлетворённо Берия. – А сколько прокормишь, если без помощи извне?

– Половину, пожалуй, потянем. А если подсобное хозяйство расширить – то тысячи три человек обеспечим.

– Остальных – в расход. Все подступы к лагерю замаскировать. Железную дорогу разобрать. Сёла поблизости есть?

– Да нет, там болота одни, товарищ маршал.

– Вот и отлично. Да, постарайся сделать так, чтобы тебя с воздуха не засекли. Я имею в виду постройки.

– Замаскируемся, – уверил Марципанов.

– Ну и добро, – удовлетворённо вздохнул Берия. – Значит, все концы в воду. Вернее, в болото. Спрячься. Затаись. Никаких контактов с внешним миром. Продержись так… э-э… скажем, год. А потом, когда здесь всё уляжется, я тебя не забуду, полковник.

О том, что Берия арестован и расстрелян, Марципанов узнал полгода спустя. И не без основания полагая, что может разделить судьбу маршала, решил ничего не менять в устоявшемся быте секретного лагеря. И продержался так почти шестьдесят лет…

 

6

Полковник, встречаясь с последний раз с маршалом, не знал, что незадолго до внезапной кончины, Сталин пригласил Берия и, кроме прочего, поинтересовался работой секретной лаборатории, спрятанной от глаз и своей, и зарубежной общественности в таёжной глуши.

Правда, разговор этой деликатной темы коснулся не сразу. В начале министр внутренних дел был вынужден присутствовать при разносе, учинённом генералиссимусом Хрущёву.

Когда секретарь Иосифа Виссарионовича Поскрёбышев предложил Берии пройти в кабинет хозяина, то успел шепнуть:

– Он не один. Там Никита Сергеевич.

Маршал открыл дверь и нерешительно застыл у порога.

– Входи, Лаврентий, – кивнул ему Сталин.

Он по обыкновению прогуливался по ковровой дорожке вдоль длинного стола и раздражённо попыхивал трубкой. А посреди кабинета застыл по стойке смирно секретарь ЦК, первый секретарь Московского областного комитета партии Хрущёв.

Берия шагнул на мягкий ворс ковра и остановился поодаль от Никиты Сергеевича, всем своим видом показывая, что даже находиться рядом с этим обладуем и клоуном ему, министру внутренних дел, неприятно.

– Посмотри, Лаврентий, на этого дармоеда! – указал Иосиф Виссарионович мундштуком трубки на провинившегося. Последнее слово генералиссимус выговорил с нарочито-броским кавказским акцентом, отчего оно прозвучало ещё более уничижительно и зловеще – «да-а-р-р-моэд!». – Я поручил ему лично курировать деятельность научно-исследовательского института в Ленинских Горках, который возглавляет академик Трофим Лысенко. Что ты мне обещал, Никита?

Хрущёв, апоплексично-красный, вращал глазами – вверх-вниз, по стенам, не фиксируя взгляд на хозяине кабинета, сопел тяжело, предынфарктно.

– Ты ведь не просто Сталину обещал, Никита, – продолжил между тем генералиссимус грустно. – Ты всему советскому народу в лице его руководителя обещал. Что будет выведена новая порода крупного рогатого скота, дающего молоко с жирностью до тридцати процентов. Разве советский народ, вынесший на своих плечах все тяготы второй мировой войны и одержавший в ней блистательную победу, не заслужил такого качественного продукта питания? Разве израненные на фронтах бойцы доблестной Красной Армии не должны поправлять своё здоровье, кушая свежее молочко? А дети – наше будущее? Ты лишаешь советскую власть будущего, Никита!

При этих словах Берия подобрался и, как снайпер сквозь оптический прицел, глянул уничтожающе на Хрущёва. Преступление против советской власти – это серьёзно… Он вопросительно посмотрел на Сталина: дескать, прикажете увести?

– Подожди, Лаврентий, – правильно расценив намерения маршала, успокоил его генералиссимус. – Это ещё не всё. Наши моряки, бороздящие мировой океан, со всех широт земного шара доставляли в Горки морских коров, тюленей и даже китов. Лысенко спаривал этих животных с нашими коровами. Денег потратили столько, что на них можно было бы три танковых колонны купить. Знаешь, с кем забыли спарить кита, Никита? – грозно топорща усы, посмотрел Иосиф Виссарионович на Хрущёва.

– С кем? – чуть слышно, совсем упавшим голосом выдохнул тот.

– С тобой, Никита! А в итоге такого акта не осталось бы ни кита, ни Никиты! – Сталин развеселился от удавшегося каламбура и с удовольствием повторил: – Ни кита, ни Никиты!

Берия тоже заулыбался, хищно скаля зубы в сторону Хрущёва и позволил себе заметить:

– Это мы быстро оформим, Иосиф Виссарионович! Нам такой эксперимент провести – раз плюнуть. Можем с китом товарища Хрущёва скрестить. А можем – со слоном…

Сталин, став серьёзным, подошёл к своему столу, взял несколько листков бумаги стал читать, дальнозорко отставив от глаз.

– Вот послушай, Лаврентий, какие рекомендации направил академик Лысенко с благословения большевика-ленинца Хрущёва в колхозы Куйбышевской области. Эти, с позволения сказать, коммунисты рекомендуют председателям колхозов для получения жирномолочной породы крупного рогатого скота выпаивать телят жирным молоком с раннего возраста. Эти горе-академики, Лаврентий, утверждают, что гены телят изменятся под воздействием жирного молока и обеспечат в последующем жирномолочность потомства таких животных! В колхозах кормили телят таким жирным молоком. И знаешь, что получили в итоге, Лаврентий? Фигу с маслом они получили!

– Э-э… – проблеял нерешительно Хрущёв.

– Что, Никита? – участливо глянул на него Сталин.

– В опытном хозяйстве Лысенко научный эксперимент завершился успешно. И потомство давало молоко повышенной жирности…

– Ты дурак, Никита! – с отвращением сказал ему Сталин. – Ты веришь разным проходимцам-учёным. А я никому не верю. И когда заинтересовался результатами опытов Лысенко, мне донесли верные люди, что для повышения содержания жира в молоке хитрый Трофим кормил коров шоколадом! Что мы сделаем с этими лгунами, Лаврентий? – повернулся он к Берии. – Давай их, как вредителей, расстреляем!

Хрущёв изменился в лице, пошатнулся, бухнулся на колени.

– Простите, товарищ Сталин! Я… я всё искуплю! Собственной кровью! Слово убеждённого большевика!

Генералиссимус посмотрел на него задумчиво, пыхнул трубкой, а потом, пряча под рыжими усами усмешку, пообещал:

– Прощу, Никита. Если ты мой сапог поцелуешь.

И выставил вперёд ногу в мягком, сшитом на заказ из козьей кожи, потёртом изрядно сапожке.

Хрущёв упал пузом на ворс ковра, елозя, дополз до пахнущего ваксой голенища, чмокнул его громко, взасос. Потом, с всхлипом, ещё раз. И ещё.

Сталин отдёрнул ногу, покачал удручённо головой:

– Тридцать шесть лет советская власть на дворе! А что в человеке изменилось, Лаврентий? – А потом брезгливо бросил Хрущёву: – Говно ты, а не большевик, Никита. Прощаю тебя. Пошёл вон!

Хрущёв на удивление шустро для свой комплекции вскочил, шариком на кривоватых ножках выкатился из кабинета.

Генералиссимус вернулся за стол, сел в жёсткое, обитое чёрное кожей кресло, устало махнул рукой.

– Садись, Лаврентий. Что ты скажешь об этом перерожденце?

– Сегодня же арестую, товарищ Сталин.

– Да ладно, – генералиссимус обессиленно откинулся на спинку кресла. – Пусть поживёт пока. Мало мы их арестовывали, стреляли? Разве они поумнели от этого? Хитрее стали, подлее и беспринципнее… Этого уничтожим – другой на его место придёт, ещё хуже. Хрущёв – дурак, оттого не опасен. Пока мы живы с тобой – не опасен, – добавил он после некоторого раздумья. Потому выбил содержимое трубки в пепельницу, дунул в мундштук, прочищая, продолжил неторопливо: – Знаешь, Лаврентий, я думаю, это хорошо, что многих коммунистов мы пропустили через лагеря. После революции большинство из них расселись по тёплым должностям, зажирели. Они оторвались от народа. А мы их опять погрузили в народ. В самую его гущу, на самое дно. Неволя закаляет человека, делает его умнее, нравственно чище. Все настоящие революционеры прошли через тюрьмы… Ты видел сейчас этого говнюка Хрущёва? Если бы он оказался в камере, его бы там поместили возле параши. А мы эту дешевую шлюху, петуха лагерного секретарём ЦК сделали… Я семь раз ссылался на каторгу. Десятки тюрем и пересылок прошёл. Блатные урки при моём появлении в камере с нар соскакивали, лучшее место уступали. Знали – если что не так, Коба любому глотку перегрызёт. Я шесть раз бежал. Зимой, сотни вёрст по тайге! Кто из нашего Политбюро способен сейчас на такое? Ты? Ворошилов? Может быть, Каганович или Микоян? Никто из вас не способен на такое. Зажрались, отяжелели, мозги салом заросли! Да… Ушли старые политкаторжане, и партия ослабла… Надо нам чаще коммунистов, Лаврентий, сажать. Пусть закаляются…

Берия, поперхнувшись от неожиданности, закашлялся, конфузливо прикрывая губы рукой. Потом, отдышавшись, напомнил сдавленным голосом:

– Я тоже сидел, Иосиф. Помнишь? В Тифлисе… И потом ещё в Кутаиси…

– Знаю, знаю! – поморщился Сталин и, разломав поочерёдно две папиросы «Герцеговина Флор», принялся набивать душистым табаком трубку. – Не о тебе сейчас речь. Я о другом думаю. А надо ли было вообще затевать?

– Что, Иосиф? – участливо склонился в сторону старого партийного товарища Берия.

– Вот это всё, – неопределённо указал генералиссимус в сторону висевшей на стене карты Советского Союза, утыканной сплошь красными флажками, обозначавшими места строительства новых производственных объектов – фабрик, заводов, электростанций. – Без меня наверняка всё развалят, растащат, разворуют. Вы думаете, легко такую дурную страну, как Россия, на доброе дело всю целиком повернуть? Думаете, ваш вождь – самодур, тиран или, как писака один выразился, – людоед? Да просто, стоя во главе Российской империи, нельзя быть другим, – слабым, снисходительным. Думаешь, мне не жалко людей? Ещё как жалко. Но чтобы счастливо было большинство, требуется жертвовать меньшинством…

Берия слушал сосредоточенно, пряча глаза за стёклышками очков, молчал.

– Может быть, чтобы остаться в истории, в памяти людской на тысячелетия и вызывать при этом восхищение у потомков, надо было не Советский Союз построить, а гигантскую пирамиду? Вроде Хеопса? Где-нибудь в центре Сибири! Чтобы человечество пятьдесят веков спустя благоговело перед гением Сталина?

– Только прикажите, товарищ генералиссимус! – вскочил с готовностью Берия.

– Сядь! – гневно сверкнул на него Сталин глазами. – Не делай из меня дурака. И из себя тоже. – Сердито попыхтев трубкой, успокоился, опять настроился на неторопливый лирический лад. – Когда я умру, Лаврентий, людская молва нанесёт много мусора на мою могилу. Но ветер истории развеет его! – легонько пристукнул чубуком трубки по сукну стола. А потом вдруг добавил пророчески: – Я, Лаврентий, скоро умру. Умру сам. Своей смертью. А тебя они расстреляют. Ты недолго после меня проживешь. И знаешь, кто первый бросит в нас камень? Самый ничтожный из них. Лизоблюд, слизняк, шут гороховый Хрущёв. Потому что мы его пожалели. За ним придут другие, ещё более ничтожные, чьих имён мы с тобой даже не знаем сейчас. Они разрушат всё построенное нами. И чернь будет бесноваться на обломках великого советского государства, построенного нами для этой черни, и психология быдла, удовлетворение его животных потребностей и желаний, станет определяющим в нашей несчастной страны. Но мы с тобой этого, слава богу, никогда не увидим… А пока мы живы, – после короткой паузы обратился вдруг совсем другим, деловым, тоном к собеседнику Сталин, – скажи-ка мне, Лаврентий, зачем ты спрятал в тайге каких-то сумасшедших вейсманистов-морганистов и тратишь народные деньги на их дурацкие опыты? Нам что, одного проходимца Лысенко мало?

Не ожидавший такого вопроса Берия мигом встрепенулся, проклиная себя за то, что на минуту-другую расслабился или забыл, с кем дело имеет. И выдал по-военному чётко и твёрдо:

– Я спасаю настоящих учёных, Иосиф Виссарионович. Вы же сами только что убедились, что в научных кругах творится. Аферисты-лысенковцы, оставь я этих людей в Москве, на свободе, их со свету быстро сживут! А там они у меня в безопасности. Их научным изысканиям ничего не мешает.

– А правда ли, что они изыскивают способ, как нам нового, более совершенного человека вывести?

– Правда, Иосиф Виссарионович. – И выдал заранее заготовленное, а потому прозвучавшее особенно убедительно: – Мы не можем ждать милостей от природы, товарищ Сталин. И от идеологического воспитания человека пора с помощью науки переходить к созданию человека с особой, советской, идеологией, человека-труженика, воина, целиком подчинённого интереса общества, полностью лишённого недостатков, присущих обыкновенным людям – лени, корысти, зависти, трусости…

– Ладно, – перебил его Сталин, – это хорошо, что ты о науке заботишься. Нам с тобой недолго осталось. Пора и о душе подумать. Пусть твои учёные работают. Может быть, у них что-то и получится… Может быть, дело действительно не в нас с тобой, а в человеке как особи… Иди, Лаврентий…

Через неделю, 5 марта 1953 года, Сталин умер. Лаврентия Берию арестовали 26 июня и, по слухам, в тот же день расстреляли.

А секретная лаборатория в Особлаге продолжала работать.

 

7

Лагерь, в котором хозяйствовал полковник Марципанов, по причине большой удалённости от населённых пунктов был во многом самодостаточным учреждением. Он и задумывался в середине тридцатых годов таким – особым учреждением, обеспечивающим, как гласила инструкция ГУЛАГа по обустройству мест лишения свободы, наиболее полную изоляцию опасных государственных преступников, исключающую любые контакты спецконтингента с иными лицами, кроме администрации лагеря и вооружённой охраны.

Бесплатный, по сути, за одну скудную кормёжку да худую одёжонку ненормированный труд заключённых делал рентабельным любое, даже самое неэффективное, производство. А потому, кроме добычи золота и леса, в примыкающей к жилым баракам промзоне развернули ещё и столярные, металлообрабатывающие, швейные цехи, ремонтная мастерская. В окрестностях лагеря было организовано большое подсобное хозяйство с конюшней, коровником, свинарником, крольчатником, птичником, пасекой, огородами.

На отвоёванных у тайги делянках выращивали рожь, просо, овёс, кое-какие овощи, способные произрастать в суровом холодном краю, в основном редьку и брюкву, сеяли табак.

В лагере была своя крупорушка, маслобойня, пекарня. Изрядно пополняла запасы продовольствия, по крайней мере, для вохры, тайга. Дичь, рыба, грибы, ягоды, кедровые орехи заготавливались в большом количестве.

В гараже и автомастерской хранилась кое-какая техника – пара колёсных тракторов, гусеничный тягач, бульдозер, три отечественных «ЗИСа», два полученных по лендлизу «Студебеккера», трофейный «Опель», мотоцикл «Харлей Дэвидсон». Впрочем, использовался автотранспорт по причине таёжного бездорожья в основном по зимнику, разве что Хозяин, полковник Марципанов, раскатывал иногда на сверкающем чёрным лаком «Опеле» по территории лагеря и посёлка, вымощенной кое-где бревенчатой гатью, а кое-где – шлаком из котельных печей.

В посёлке, отстоявшем на полкилометра от лагеря, кроме двухэтажного здания штаба и приметного, тоже в два этажа, украшенного витиеватой резьбой дома начальника, насчитывалось с полсотни изб, два длинных барака – казармы. Ещё здесь располагалась электростанция, водокачка, котельная, работавшая на чём угодно – угле, мазуте, дровах, а также баня, школа, медпункт.

Здесь жили семьи сотрудников лагеря и специалисты-вольняшки:мастера, связанные с производством, электрики, связисты, несколько медработников и школьных учителей.

Вся жизнь посёлка со дня его основания подчинялась лагерю. Подрастая, даже дети вольняшек играли в зону: охраняли, конвоировали сверстников, решительно пресекая побеги и по малейшему поводу беспощадно пристреливая из деревянных винтовок и пистолетов тех, кому выпал жребий на этот раз изображать заключённых.

Связь лагеря с внешним миром осуществлялась по узкоколейной железной дороге, по которой лёгкий паровозик-«кукушка» таскал туда-сюда платформы с лесом, оборудованием, привозил в зарешеченных теплушках новые этапы, а ещё сновали юркие, с ручным и бензиновым приводом, дрезины.

До ближайшей станции напрямки было двести вёрст, а по «железке», огибающей привередливо сопки и совсем уж непроходимую топь – все триста пятьдесят, так что путешествие до райцентра Острожск на местном поезде при его нескором ходу занимало едва ли не сутки.

Эту железнодорожную ветку через тайгу и гиблые топи тянули зеки ещё в начале войны. Недостатка в спецконтингенте в ту пору не ощущалось, и Марципанов, тогда ещё капитан, только что назначенный начальником лагеря, не жалел людей. Он лично курировал стройку и, бывало, орал на новичков, которые не сразу понимали, где оказались, и жаловались то на нехватку лесоматериалов, то на худую одёжонку:

– Вас вместо шпал положу! В консервные банки обую, а на работу вы у меня, сволочи, пойдёте! И норму сделаете!

Мёрли от холода и голода, тонули в болотах зеки тысячами, но узкоколейка, причудливо змеясь, доползла-таки до райцентра, куда раньше можно было добраться только по зимнику.

И вот теперь, после приказа Берии, у Марципанова рука не поднялась уничтожить плоды этого колоссального труда. К тому же, как здраво рассудил он, железнодорожная ветка всегда могла пригодиться. А потому он распорядился разобрать пути лишь на протяжении последних пятидесяти километров от райцентра. Далее они скрывались в дремучей тайге, и никто, кроме редких охотников, там рельсов не видел. Зато к этому месту по просекам всё-таки можно было даже летом добраться на высокопроходимом автомобиле. И, перегрузив на таящиеся в чащобе платформы бесценный в условиях тотальной изоляции груз, подпитать по железной дороге существующий автономно, как Робинзон Крузо на необитаемом острове, лагерь.

По возвращении из столицы Марципанов прежде всего избавился от большей части вольнонаёмных. Мотивируя грядущим закрытием лагеря по причине тотальной амнистии, он рассчитал тех, кого могли хватиться на Большой земле. Именно они, отправившись вместе с семьями в другие края, должны были разнести слух, что лагерь расформировывают, а заключённых и вохру рассылают по другим «командировкам» – благо ГУЛАГ большой, хватит места и тем, кому сидеть, и тем, кому охранять.

Освобождаться от лишних заключённых оказалось проще простого. Оставшуюся железнодорожную ветку, проходившую по открытым для обзора с воздуха местам перенесли в самые дебри тайги, в болотистую местность. На то, чтобы насыпать под шпалы гравий – щебёночную подушку – ушло полгода и около тысячи человеческих жизней. Несколько сотен зеков потонули в болотах. Остальные, стоя по грудь в ледяной трясине, попростывали так, что перемёрли в короткий срок, тем самым уменьшив количество подневольных едоков до приемлемых цифр.

Сотрудникам в погонах полковник зачитал секретную директиву, якобы поступившую из МВД, которую сочинил сам. В ней говорилось об очередном обострении классовой борьбы, что вызвало необходимость перехода к несению службы в особых условиях, приближенных к боевым. Директива отменяла все выходные и отпуска для служащих МВД, требовала неукоснительного, под угрозой трибунала, подчинения начальнику лагеря и выражала уверенность, что сотрудники органов внутренних дел проявят такие лучшие, присущие чекистам качества, как стойкость к тяготам и лишениям службы, дисциплинированность, бдительность, веру в идеалы революции и беспощадность к её врагам.

Вохровцы поверили и привычно взяли под козырёк. А если кто-то и усомнился, то проверить уже не мог, – к осени 1953 года всякая связь лагеря с внешним миром оборвалась. К тому же сотрудники НКВД лучше других знали, представляли воочию, как расправляется с контрреволюционерами, саботажниками, вредителями и изменниками советская власть, которую олицетворял здесь, в тайге, Марципанов.

Лаборатория тоже продолжала функционировать. Правда, в силу изоляции лагеря новое оборудование в неё почти не поступало. Тем не менее по нелегальным каналам, начавшим исправно действовать с середине шестидесятых годов, кое-что для учёных в обмен на золото получать удавалось.

Учёные не зря ели ржаной, с примесью сосновой коры, хлеб. Они помогли наладить добычу нефти из таёжных недр, смонтировали установку по её перегонке, обеспечив, таким образом, горючим электростанцию и автотранспорт. Кроме того, разработали и внедрили крайне важный для здешних мест прибор, отпугивающий с помощью ультразвуковых волн насекомых, и комары, гнус и прочая кровососущая сволочь исчезла из лагеря и его окрестностей на много километров вокруг. А ещё зримым итогом их изысканий стал уникальный светомаскировочный щит. Мощные проекторы, установленные на территории зоны и посёлка, сутки напролёт крутили в небе одно и то же кино – изображение бескрайней, без проплешин и островков, тайги. Благодаря этой развернувшейся под облаками проекции лагерь стал абсолютно невидим для пилотов пролетающих над ним самолётов и вертолётов, которые с годами всё чаще бороздили воздушное пространство над Гиблой падью.

Свою семейную проблему полковник решил уже давно, отправив ещё до начала войны супругу с малышом-сыном к родителям в Свердловск. Жена, Ольга, утончённая женщина, преподававшая политэкономию в Уральском политехническом институте, судя по редким и суховатым письмам, не слишком тяготилась разлукой. Жизнь с мужем в таёжном посёлке рядом с лагерем, наглядно демонстрировавшем преимущество социалистического способа производства перед капиталистическим, казалась ей кошмаром. Свет, озаряющий по ночам периметр запретной зоны, лай сторожевых собак, топот караула, грохот каких-то железяк в работающих круглосуточно цехах, угрюмые колонны зеков, под конвоем бредущих через посёлок из дальних забоев или лесных делянок, иногда с трупами умерших товарищей на плечах, лишали её сна и душевного равновесия. И оставшись в большом городе, где и думать не хотелось ни о каких тюрьмах и лагерях, а жизнь казалась безмятежной, оптимистичной и праздничной, да ещё при хорошем денежном довольствии, которое аккуратно высылал ей муж, супруга Марципанова была вполне довольна и счастлива.

Порывая связь с внешним миром, полковник передал жене через верного человека записку. В ней он сообщил, что переводится на другое, секретное, место службы, связанное с выполнением особого задания партии и правительства, и не сможет связаться с семьей длительное время. А надёжный посыльный, округляя глаза и кривя многозначительно губы, сообщил дополнительно свистящим шёпотом Ольге, что выполнять сверхсекретное задание полковник МГБ Маципанов будет в тылу врага, за границей, и наводить о нём справки, в том числе и в официальных инстанциях, не следует.

Супругу это объяснение удовлетворило, а крупные суммы денежных переводов от необозначенного отправителя, приходившие на протяжении ещё многих лет, и вовсе примирили с потерей мужа.

В шестидесятых годах, как прознал с помощью своих лазутчиков Марципанов, она вышла замуж, сын Аркадий вырос, так что идея семьи как бы исчерпала себя и у всех её членов началась иная, независимая друг от друга, жизнь.

Нынешняя, таёжная, длящаяся уже более полувека, вполне устраивала полковника. Наконец-то душа его, тосковавшая по упорядоченности, предсказуемости бытия, успокоилась. Перемены, наступившие в стране после смерти Сталина, не коснулись ни Марципанова, ни устоявшегося раз и навсегда лагерного быта.

Полковник знал довольно много о том, что творилось на Большой земле после развенчания культа личности вождя, имел там свою глубоко законспирированную, верную, хотя и немногочисленную, агентуру вроде старого одиноко живущего на краю болота егеря, и чем разительнее были перемены в стране, тем больше ему хотелось оставаться в подполье. Потому что был он убеждён твёрдо: ничего хорошего ни его самого, ни вверенный ему в подчинение личный состав, ни зеков (даже, вернее, их выросших в лагере потомков) там, на воле, не ждёт.

Единственное, о чём он всё чаще задумывался в последние годы, особенно с тех пор, как ему стукнуло девяносто лет от роду, – так это о том, кому передать дело всей жизни и власть. Ибо хорошо знал из новейшей истории, как обычно ведут себя после кончины хозяина те, кто при жизни трепетал перед ним больше других, благоговел, лизоблюдствовал, а потом оказывался вдруг главным критиком и непримиримым врагом.

К тому же изоляция потаённого и недоступного лагеря становилась всё более призрачной.

Скудела, вырубалась в округе тайга. От полного уничтожения её пока защищали непроходимые болота и бездорожье. На смену редким охотникам-промысловикам, отваживающимся, вопреки суевериям, забредать в Гиблую падь, небольшим геологическим и топографическим партиям, которые легко обнаруживали и нейтрализовывали пикеты ещё на дальних подступах к лагерю, задерживая и пополняя тем самым спецконтингент, стали появляться многочисленные, хорошо экипированные, в том числе и средствами связи, на мощных вездеходах, разведчики недр – нефтяники и газовики.

Однажды вохровцы ликвидировали такую особо нахрапистую партию, что повлекло за собой целое сражение с людскими потерями с обеих сторон. Так почти тут же заявились другие, принялись искать пропавших товарищей, день за днём буравя небо над тайгой вертолётами, посылая спасательные экспедиции, которые лишь чудом пока не наткнулись на притаившийся среди болот Особлаг.

Полковник приказал впредь с подобными разведчиками недр не связываться, следить за ними исподтишка, и если уж давать отпор – то лишь при прямой угрозе их проникновения на территорию режимного объекта.

Марципанов понимал, что долго так продолжаться не может. Земля становилась слишком тесной для человечества, и белых пятен, нехоженых тропок на ней оставалось всё меньше. И всё чаще, особенно в свете последних событий в пореформенной России, его посещала идея как-то легализовать общность людей, населяющих лагерь по обе стороны забора, сохраняя существующее положение вещей, придать ему некую легитимность.

Он внимательно изучал всю доступную для его слабеющего старческого ума литературу по этому поводу, заказывая её доставку по своим каналам с Большой земли. Штудировал типовые уставы закрытых акционерных обществ и муниципальных образований, религиозных и общественных организаций, политических партий, стремясь отыскать приемлемую форму существования в новых условиях для такой уникальной структуры, как Особлаг. И с грустью понимал, что не успевает катастрофически, а поручить это крайне деликатное дело никому из потенциальных преемников нельзя. Слишком ограничены, примитивны, никаким наукам, кроме караульной службы и надзора за заключёнными, сызмальства они не обучены.

И вот теперь вдруг на исходе его догорающей, тускнеющей день ото дня жизни затеплилась, замерцала рубиновым огоньком надежда. Чудесным образом в лагере появился его внук. Настоящий, как говорится, от плоти и крови. Достаточно было сличить фотографии двух Марципановых – молодого и старого. Не такого, конечно, древнего старца, каким стал Эдуард Сергеевич сейчас, а лет сорока пяти от роду. Как раз в этом возрасте пребывал нынче внук. И вполне вероятный преемник, решил про себя, не сказав никому ни слова, его вновь обретённый дед.