Закатное солнце уже утонуло в пойменном лесу за городом, когда Сорокин, застращав целительницу предстоящим визитом высокого гостя, вернулся, наконец, в Дом колхозника.

В распахнутое настежь окно в комнату влетал остужающий ветерок. Сосед-хлебинспектор, как прозвал его про себя для краткости майор, уже был в номере. Он обрадовался шумно, сразу полез в холодильник и достал початую бутылку, тарелку с крупнонарезанными кусками копченого сала, палку остро пахнущей дымком колбасы.

– Вот, все свеженькое, местного, так сказать, производства, – хлопотал сосед. – Уж чего есть в нынешних антинародных реформах хорошего – так это то, что в крестьянских хозяйствах переработку наладили. В каждом уважающем себя колхозе или акционерном обществе мельничка своя обязательно, хлебопекарня, колбасный цех. А уж продукция – объеденье! Та же колбаска – никакой целлюлозы, что в столичных мясокомбинатах в фарш пихают. И свининка, и говядинка – наши, отечественные. На травке степной, душистой да на зерне, солнышком напитанном, нагулены. Никаких биодобавок, гормонов и прочей гадости. Да у наших: крестьян на это и денег нет! И скот, и пшеничка здоровые, натуральные, – воркуя так, сосед наливал в стаканчики из бутылки. – А вот отведайте самогоночки местной. Слеза, право слово – слеза! Я уж не удержался, принял без вас стопочку – прямо Христос босиком по душе пробежал. Градусов семьдесят – и опять же, из чистого хлебушка выгнана. Не то, что химические ретификаты. Они ж на водочных заводах только этикетки разные да красивые лепят, а спирт из одной бочки льют – технический. Продукт перегонки нефти. Бр-р-р, – содрогнулся, вспомнив, видимо, качество той водки, хлебинспектор. – Я ее казенкой зову. А самогоночка – целебный продукт! Если от водки народ бесится, друг на дружку кидается, то от самогоночки добреет душой, песни поет. От чего так русский человек патриотизмом да душевностью по всему миру славится? Да от нее, родимой, – кивнул он на бутылку.

Майор аж слюной поперхнулся, но стал отнекиваться для приличия, смущаясь того, что сосед угощает его уже второй раз, – а он, замотавшись, не догадался даже «казенки» для общего стола в магазине прихватить.

– Я, э-э, – запнулся он, вспоминая имя-отчество хлеб-инспектора, – Николай Прокопьевич, извиняюсь. Забегался. Детский лагерь труда и отдыха проверял. Ну и… только что вернулся, из поездки-то.

– Да бросьте вы, я ж понимаю, – добродушно прервал его сосед и, обняв за плечо, силой усадил за стол. – Я ж сам всю жизнь, почитай, из командировок не вылезаю. А это, – он обвел рукой яства, – не покупное. Денег я за них не платил. Так что угощайтесь, и пусть вас финансовые вопросы не мучают. У нас, аграриев, так принято. Приехал человек, тем более с проверкой – поднеси ему! Меня уж и в столовой ублажали – борщом наваристым, пельменями. И это, скажу я вам, не взятка вовсе. Я ведь их по работе досконально проверю, все на изнанку выверну, любые недостатки раскопаю. И честно в акт впишу. И они, проверяемые то есть, это прекрасно знают. Вот, звали вечером на бережок отдохнуть – на шашлыки, ушицу. Я отказался. Это уже лишнее. А в номере продукции местной перерабатывающей промышленности отведать – пожалте, почему нет.

И никакая это не взятка!

Перестав жеманиться, Сорокин выпил, закусил с удовольствием и, чтоб поддержать разговор, ляпнул зачем-то:

– А здесь, говорят, сегодня человека убили. Прямо напротив нашей гостиницы, возле магазина.

– Зарезали?! – всплеснул пухлыми руками далекий от таких дел хлебинспектор.

– Да нет, рассказывают, что застрелили.

– Да вы что?! – обескуражено схватился за голову сосед. – Ну надо же! Вот незадача! Я думал, хоть здесь, в глубокой провинции, от столичного криминала отойду. И за что, интересно?

– Да я так, мельком слыхал, – ругая себя за длинный язык, неуклюже выпутывался майор. – Мне учителя рассказали. И убитый, мол, тоже учитель.

– Ну, это скорее всего на любовном фронте разборки, – авторитетно заявил хлебинспектор. – В селах у нас, слава те господи, бизнесменов пока не стреляют. А учителей тем более. В основном, либо по пьяной лавочке, либо по любви счеты сводят.

– Мне, знаете, аж страшновато стало, – входя в роль чиновника от образования, поежился Сорокин. – Ходишь по улицам, никого не трогаешь, и вдруг – паф! И нет тебя. Ни за что, ни про что.

– Не журись, сосед! – по-свойски похлопал его по плечу хлебинспектор. – В нас-то с тобой стрелять не будут. Не того мы калибра люди. И через женский пол нам неприятности не грозят. Или как? А то, рискнем, может? Тут возле гостиницы я видел пару таких… доступных. Шучу, шучу… Давай лучше самогоночки выпьем. И для здоровья полезнее, и безопаснее. Заодно, раз уж разговор зашел, убиенного того помянем. Хоть и незнакомый нам, а все ж человек!

Майор с готовностью выпил и вторую, и третью.

«Жаль, что я тебе, милый ты мой человек, о себе рассказать не могу, – думал он, хмелея, и с симпатией вглядываясь в соседа. – И про то, что на самом деле вокруг таких, как ты, аграраев-труженников происходит. А я мно-о-го, брат, знаю! И про группировки преступные, и про террористические. В Чечне два раза бывал, один раз нелегалом, под видом шабашника-электрика высоковольтные линии восстанавливал. Такого насмотрелся! Даже орден Мужества имею и медаль „За боевые заслуги“. Да и киллера изловить – это тебе не элеватор проинспектировать…»

А потом, когда сосед достал все из того же холодильника вторую бутылку, Сорокин ощутил даже что-то вроде гордости, вообразив себя эдаким штандартенфюрером Штирлицем, вынужденным скрывать за праздной болтовней свое истинное лицо, лицо человека, чья жизнь – каждодневный подвиг во имя Родины.